А В КНИГЕ ВСЁ БЫЛО ПО-ДРУГОМУ...
Мальчик не верил в чудо.
В его глазах чудо – это обычно.
Везде и повсюду,
Чудо – не чудо, если оно привычно.
Так, в каждой книжке, каждой сказке
Все концы на хорошие ноты.
И ночи сонные ласки
Дали волю от лишней заботы.
Но ночь не вечна и сказки тоже,
И ребенку ребенком долго не быть.
Однажды слезы упадут на кожу
Еще не окрепших рук молодых.
Глаза защиплет, в глазах будто мыло.
Осознание пришло под мыслей порыв:
Единственным чудом в его жизни было
Чудо, что он все-таки жив...
А в книге все было по-другому...
Прекрасный принц на белом коне
Пройдет через болото и омут,
Не будет сражен под водой и в огне.
Принцу все нипочем.
Добрый, честный он человек.
Принцу достается принцесса.
Принц остается счастливым на век.
Мальчик уже взрослый юноша.
Казалось, в сказки верить не должен,
Но вулканом бушующим
Он горит быть на принца похожим.
Горит принцессу спасти
От вездесущего реальности-чудища.
Кому как судьбе не свести
Чуда ищущую и за чудом идущего?
И все же то сказки, глупые сказки.
Мальчик не принц, принцесс так-то нет.
Как бы ярко ни сияли те глазки,
Пелена спадет, погаснет в них свет.
Оно и проявит ту злобную шутку,
Чудес парадоксы, серую весть,
Ядом наполнит, как табак самокрутку:
Нету чудес, а вера в них есть.
А в книге все было по-другому...
СОБЕСЕДНИК
Луг покрыла трава-скатерть,
Земь смягчилась, как постель.
На постели той мечтатель
В высь на облака смотрел.
Быстро плыли они мимо.
Все одни, как на подбор:
Кучевые небо крыли,
Грозовых ушел бугор,
Были перистые пластом,
Была просто пустота,
Словом, все увидел глазом.
«Вероятно, красота?» –
Размышлял тогда мечтатель,
Но не был видом поражен.
Шевеля ногами «скатерть»,
Думал, будто, он лишен,
Лишен возможности увидеть.
«Глаз замылен – не прозреть.»
Сам себя сумел обидеть,
Сам себе и стал реветь.
* * *
Давно когда-то тот мечтатель
С такою жаждой небо зрел.
С такой, как фруктов собиратель
На плод, который не поспел.
А ныне там плодов не видно,
Ничто не будоражит дух.
От того-то и обидно,
От того и тверже луг,
От того смотреть рутинно,
Как плыли мимо облака.
Простой букашкой в паутине
Себя он чувствовал тогда.
Букашкой, что не ест паук,
Обреченной быть... И все...
Но ветерком восточным вдруг
Ему подарок занесет.
* * *
Оно не плыло – шло вприпрыжку,
Меж световых лучей скользя,
С собой по небу неся книжку
И длинны кудри колося.
Крикнул облаку мечтатель,
То сразу крикнуло в ответ.
А он того не ожидал ведь...
От счастья захотелось петь,
От счастья появилась муза!
Оно смогло так вдохновить,
Что тонны с плеч упало груза,
Мечтатель сам мог воспарить.
И он не против был подняться,
С собеседником быть около.
«Как же им налюбоваться,
Тем кудрявым в небе облаком?»
* * *
Сколько же историй разных
В себе облако несло...
Интересных, порой страшных.
Для него, как ремесло,
Кочевать по всем округам,
Наблюдать красоты мира,
Не боятся сил недугов,
Зная, что у них за сила.
И разный люд оно видало:
Глупых молодцев, чумных,
Мудрых старцев, иностранцев,
И, конечно, удалых...
Интересно было слушать.
Толковало так красиво
О том, что выпить, что покушать
Можно в разных краях мира.
Мечтатель все хотел поближе
Узнать про облако, про путь.
Ему бы стать немного выше
Или птицею вспорхнуть...
Но отнюдь, он лишь мечтатель.
Ему луг – это постель,
Луга травы – это скатерть,
Покой в душе – теперь метель.
II
То ли ветер так подул,
Иль само так подкатило
Туда, к мечтателю на луг,
И туманом охватило,
Как дыханием, теплым паром
Грело грудь его, лицо.
Только спину щекотало
Чуть холодною пыльцой,
Только странно ощущалось
Свое мечтателю нутро.
Все бурлило, волновалось,
То чуть ввысь, потом на дно.
В моменте даже страшно стало,
Образ в памяти возник.
Такое раньше ведь бывало,
Тут мечтатель и поник.
В моменте все было знакомо:
Ощущения, чувства, дрожь.
Мечтатель думал, что на долго
Стер тот в памяти дебош,
А он по старой, доброй схеме
Запустил процессы дум:
«Облако ведь в самом деле
Для меня пришло на луг?
Может, просто показалось?
Может, цель совсем иная?
Вот бы тут оно осталось,
Грудь, лицо мне согревая...
Вот бы дальше его слушать
О других краях, о людях.»
И казалось, чего думать?
Луг, трава его осудят?
Мечтатель тоже посчитал,
Что бояться еще рано.
С улыбкой лег, как и лежал,
Объятый влажностью тумана,
Объятый этой теплотой,
Разговором увлеченный,
Стараясь позабыть о той
Метели страшно беспокойной.
И забыть было легко.
За оградой диалогов,
Как ручьем, все утекло,
Изморозь ушла с порогов
То не цвет был, но весна.
И средь внутренних баталий
Зелень снова проросла,
Украшая земь проталин.
* * *
И сам мечтатель расцветал,
Смотря на мир совсем иначе:
Там коршун в небесах витал,
Там в траве кобылка скачет,
И вся травушка во влаге,
Это облако-туман.
Все моменты в одном шаге,
Но не шагал он,
наблюдал...
И все как-то стало проще
В глазах мечтателя, в душе.
Он все болтал и слушал тоже,
А время к вечеру уже.
Чу́жда стала лексика,
Мечтатель зрел чуть косо
Лико цвета персика,
К закату – абрикоса...
Момента краше не видал,
Тоска и радость – все накрыло.
На тот эмоций ареал,
Гвоздем пронзая, мысль всплыла:
«Как бы мир остановить,
Растянуть момент подольше,
Неизменным сделать вид,
Ощущения по коже?..»
Тоже
тот еще вопрос,
Ответ останется засечкой.
Красота таится в том,
Что отнюдь не длится вечно.
Ему осталось лишь принять
И сладиться тем моментом,
Когда пришло оно болтать
И как покинет место это...
* * *
(День насыщен был до края,
Эмоций бурю испытал.
И вся жизнь, она такая.
Теперь мечтатель это знал.
Вал событий был огромен,
День склонял собой неделю.
Тем мечтатель и доволен,
Отдохнуть бы теперь телу.)
ВСТРЕЧА ДЖЕНТЛЬМЕНА
Долго глаз не размыкая, потакая гаду сну,
он лежал почти у края, пером уткнувшись в бороду,
прям на письменном столе в ботаническом саду –
джентльмен вчера писал, за письмом так и уснул.
Верней, писал уже сегодня поздней ночью...
ранним утром?
Купался помнит как в реке, в монотонном свете лунном,
помнит, как в окне не плотном, созерцая дымки плед,
сладко тлеющим окурком, желтый-пепельно рассвет
начал согревать округу. А ныне греться было нечем.
И пока не стало легче, расправляя вяло плечи,
он поднимет свое тело – груз исконно человечий
и вновь узрит свою обитель, где покой таился вечный.
Там из звуков только тело, да перо порой скрипело.
И оба были при работе в описании растений –
их цветков, плодов, плетений. Кто б увидел быт его,
на мысль навести могло, джентльмен,
мол, Марк Аврелий,
да только еле походила жизнь величием того.
Впрочем, это и не важно, ему радостней всего
был вид стопок тех бумажных, что поведать могли все
о живших в том саду растениях – их цветках,
плодах, плетениях.
Наблюдая день за днем за этой группой подопечных,
он описывал их быт. Кто-то пахнет, кто-то лечит,
и каждый был ему не вечен. В том-то смысл и заключен,
что на годы человечьи им не вырастить колючек,
чтоб от смерти так не пасть и впитаться снова в землю.
Джентльмен, он ощущал, или сказать точнее, верил,
что те же люди —
все цветы в саду божественном растений.
И кто-то высший все писал о их цветках,
плодах, плетений,
менял горшки, быть может, почву и даже часто поливал.
Кого-то даже слишком часто, а про кого-то забывал.
Но мало смысла в осуждениях – Он один, а нас тут вал.
Не осуждал и джентльмен, однако знал, что засыхал.
* * *
Поливал обильно ливень, омывая окна дома
неустанно, барабаном, позже превратившись в гомон.
Как весенняя трава – где-то редок, где-то скопом,
отличался только тем, что шума было очень много.
А шум и вовсе был не мил, был не люб он джентльмену.
Собой, казалось, он в арену превращал прекрасный мир,
поднимая жизни ярость, изо рта пуская пену,
бытие ввергая в хаос. И хаос шуму был тотемом,
что пронзал собою небо и даже глубь родной земли.
Кто так явно это видел? Кто же мог определить
эту мысль ни как веру, а как знак – откуда жизнь?
Что осталось джентльмену? Слушать все это на бис?
Джентльмену б тишину. Тишина... Она в порядке.
В нем таился и покой, а тот нектаром сладким
или плиткой шоколадки джентльмену с бородой.
Однако редко он такой... Мир, как детская площадка.
Там тарзанки все, качельки, а на них большие детки.
Казалось, взрослые. Увы... Не отличить от пятилетки,
девчонки, мальчики внутри играют в салки,
ломят ветки.
Жаль, обратное здесь редко. Природы слову вопреки
они лишь взрослые снаружи, а своей сутью не сложны,
как калина иль бегонии, как поля сельской глуши.
Душам их не нужно многое, им просто в теле надо жить.
Но джентльмену просто быть... он хотел порядок оного,
затем и хаос наблюдал. Хоть джентльмен и не любил
этот шум и этот гам, казалось, что ответ внутри.
А как дождь уже не лил, и тишина внезапно стала,
он устало поднял тело и ушел также устало
из дому – ветхая обитель. Странно было это как,
всю жизнь он наблюдатель, тихий, скромный и простак,
и всю жизнь свою мыслитель... и в тишине его бардак...
Может все же он сорняк,
в саду божественном растлитель?
* * *
По улицам, давно знакомым,
джентльмен в костюме строгом –
был наряден он всегда. Шел размеренно, спокойно,
почти беззвучно иногда. Он обычно себя вольным
в таких моментах ощущал. Ему одно мешало только –
уйма луж. На мостовой так не пробраться на туфлях.
Для себя-то он неряшлив, но пробрался кое-как
и на площадь у перона. А там побольше-то нерях...
Они стояли вплоть у сцены, у этой кучки деревьях.
Непременно там премьеру можно было ожидать –
очередное выступление, на дню бывает раз по пять.
Но какой за ними толк, не понятно джентльмену.
Каждый раз на эту сцену полевой толпы вьюнок
прям с руками и ногами лезет, давит, пока ждет.
Там и в правду сорняками так вся площадь порастет.
Они красивые бывают, но за всеми один грех —
они спокойно давят тех, кто век спокойно доживает.
Это тоже в некой мере содержало в себе хаос,
и как, возможно, ожидалось, он не тот, что джентльмену
так желалось разобрать. Как у лодки белый парус,
им даже можно управлять и не сложно, без заклятий.
Все и так в одном потоке. Куда уж парусной той лодке
и полевому сорняку? Они не знают даже толком,
со стороны как, на виду, жизни были их не долги.
И что останется потомкам от них в божественном саду?
Но даже вес у этих мыслей точно так же не велик.
Джентльмен, почти старик, и после смерти даже лик
вряд ли за собой оставит. Он, конечно, понимает,
и, конечно, он поник. И до перона так закапал
печальный образ меж других не менее печальных.
Хоть никто из них не знает, что имеет себе быт
скуднее рыбы в океане, что разучилась просто плыть,
по течению вниз стекая. Только что же отличало
жизнь его от этих рыб? Вопрос, который он, быть может,
разобрал бы по дороге, но пред ликом уже море.
Это значит – все попозже.
Сейчас он слухом, взором, кожей
хотел почувствовать тот хаос, что в частице каждой моря
рождался в каждый ее миг.
В нем, как в пазле, разобраться,
как разбирал он кипы книг. Мир ведь будет справедлив,
если против не брыкаться, не поодаль там оставшись,
просто наблюдать за ним, увидеть быт его... катарсис?
* * *
Когда почти пересекло солнце полотно то ярко-голубое,
немного грязное давно, на фоне шума плесков моря
играли старые мотивы столь живые, так красиво,
будто звуки ви́дны что ли, и тишь сумела опротиветь,
и полился цвет гармоний, будто запахом бегоний,
он казался очень прост, вместе с тем имел и сложность
тонких ароматов роз, имел тепло, как от ромашек,
и холод моря, как пред ним. Порой он видел в этом даже
не всегда, всего на миг, – дно далеких океанов,
из чего все состоит... Казалось, будто это влага,
растение-джентльмен полит. Кто-то высший там играет,
порядок в хаосе творит, по местам своим всё ставит
от жалких, маленьких травин, до самых пестрых и больших
букетов яркие вершины, в один ряд стоят пред ним.
Было двинулся уже джентльмен на звуки джаза,
но лишь шеркнул мостовую, заприметив взором глаза
ту заполненность большую, полевой вьюнок толпы...
Повернулся снова к морю... Папиросу закурил...
И слушал так эти рассказы, в которых не было ни слова.
Там теплели моря стразы, их собой качали волны.
И вскоре стихла за спиной смесь джазовых мотивов.
Появился звук иной, вроде с площади искрило
то стучание каблуков и голос женский с хрипотцой,
подобно тем француженкам с нелегкою судьбой,
подобно старым кабакам, этот голос был прокурен.
Его чуть глушили волны. Что им, волнам, они улей,
а там всего-то человек, скорей цветок,
возможно, люпин...
И пулей в спину слышен зов,
билет на встречу уже куплен.
Не убежать от диалога. Джентльмен, так не хотя,
взор увел от горизонта, где солнце – малое дитя,
щеки начало румянить. Не разомкнув свои уста,
повернулся так устало к тому, кто за спиной стоял.
А то знакомая фигура, но понять, она откуда,
трудно оказалось сразу. Взор упал было на туфли,
те из кожи, чуть зарубы на носках виднелись даже.
И понятнее не стало, деталей больше было нужно.
С интересом не натужно поднял взгляд он на пиджак.
Видно тело его щу́пло, если тот так большеват,
что рукавами кроет руки, а плечи чуть не на локтях.
Тяжко вспомнить ему было –
выше взгляд свой второпях.
И как на зло, лицо закрыла борсалино, что некстати.
Тут он вспомнил, как увидел там, на сцене, эту шляпу
в ту секунду и раскрыла лико цвета абрикоса.
Может она смущает солнце, что-то краснеет на закате?
ВСТРЕЧА ДЕВУШКИ-ДЖАЗМЕНА
Отрывок
Не привыкшая к удобствам, ей все чудо, новизна,
что костюм, хоть большеватый, но закрытая спина,
что еда за десять франков посреди ее стола.
В новизну, но интереса в глазах ее не видно, а
пред глазами облака. То белы они, то тучи,
мимо лес и города, но догоняет солнца луч. И
тем прекрасны поезда, и дорога их не хуже.
За ней она-то и смотрела, пока стыл на столе ужин.
И тут же может она спела во славу этого пути,
во славу тверди, выси неба, во славу этой красоты!
Все дышало за окном. Закатом солнце впереди.
И чем не повод то для песни?! Но надо есть и спать идти.
Уже завтра новый город. Будет дополна навьючен
день делами: фортепиано, эта сцена, глажка брючек...
Но глаза не оторвать от цветения черной ночи,
когда небо она красит светом звезд своих колючих.
И тучек шествие пунцовых обходит синь тугую неба
в далеке, у горизонта, где солнце пало эхом света.
Все, как художника картина, стих от пьяного поэта
или, как мотивы джаза от джазового мэтра.
Она бы точно не устала виды зреть те за окном.
Домом чувствовался мир весь. Что есть мир, если не дом?
Да только время давит жалом. Почему? А дело в том,
у вагона-ресторана рабочий день уже давно
близился к концу. Ну ладно. Она двинулась к купе,
оставив свой холодный ужин на недвижимом столе.
Там упала в свою койку прям в костюме, как в броне.
Ей там узко было только. Спать на ней, что на коне,
так казалось поначалу. Да только тело опьяняло
тепло старого вагона. Она уснула и так спала,
как спят путники в дорогах, так не сладко и не долго,
ощущая всем нутром стук колес того вагона.
ШКАТУЛКА И МАСТЕР
Отрывок
На нижней полке в дряхлом столе,
Разгребая груды инструментов и стружки,
Мастер рылся себе на уме
В поисках гайки для новой игрушки.
Как в пустыне блуждающий путник,
Рука гуляла по горе инструментов,
Пока не наткнулась на гладенький кубик –
Шкатулку достойную всех комплиментов.
Как тонка была эта работа!
Каков интересен у крышки узор!
Деталь для игрушки – вторая забота,
Пленила шкатулка Мастера взор.
Поставил ее на рабочее место,
Прям на верстак, на котором строгал.
Для Мастера дерево, что для пекаря тесто,
Он бруски не умом, а душой понимал.
Но шкатулка, из ряда вон выходяще,
Была загадкой со всех сторон.
Страшно навязчивой, тем и бодрящей,
Что, как не смотри, не разбирал ее он.
Мастер шкатулку так и оставил
На верстаке, на котором строгал,
И порой исподлобья, пока брусья буравил,
Как будто стесняясь, украдкой взирал.