ЗИМНИЙ ДУБ

Выпавший за ночь снег замел узкую дорожку, ведущую от Уваровки к школе, и только по слабой, прерывистой тени на ослепительном снежном покрове угадывалось ее направление. Учительница осторожно ставила ногу в маленьком, отороченном мехом ботике, готовая отдернуть ее назад, если снег обманет.
До школы было всего с полкилометра, и учительница лишь накинула на плечи короткую шубку, а голову наскоро повязала легким шерстяным платком. А мороз был крепкий, к тому же еще налетал ветер и, срывая с наста молодой снежок, осыпал ее с ног до головы. Но двадцатичетырехлетней учительнице все это нравилось. Нравилось, что мороз покусывает нос и щеки, что ветер, задувая под шубку, студено охлестывает тело. Отворачиваясь от ветра, она видела позади себя частый след своих остроносых ботиков, похожий на след какого-то зверька, и это ей тоже нравилось.
Свежий, напоенный светом январский денек будил радостные мысли о жизни, о себе. Всего лишь два года, как пришла она сюда со студенческой скамьи, и уже приобрела славу умелого, опытного преподавателя русского языка. И в Уваровке, и в Кузьминках, и в Черном Яру, и в торфогородке, и на конезаводе — всюду ее знают, ценят и называют уважительно: Анна Васильевна.
Над зубчатой стенкой дальнего бора поднялось солнце, густо засинив длинные тени на снегу. Тени сближали самые далекие предметы: верхушка старой церковной колокольни протянулась до крыльца Уваровского сельсовета, сосны правобережного леса легли рядком по скосу левого берега, ветроуказатель школьной метеорологической станции крутился посреди поля, у самых ног Анны Васильевны.
Навстречу через поле шел человек. «А что, если он не захочет уступить дорогу?» — с веселым испугом подумала Анна Васильевна. На тропинке не разминешься, а шагни в сторону — мигом утонешь в снегу. Но про себя-то она знала, что нет в округе человека, который бы не уступил дорогу уваровской учительнице.
Они поравнялись. Это был Фролов, объездчик с конезавода.
— С добрым утром, Анна Васильевна! — Фролов приподнял кубанку над крепкой, коротко стриженной головой.
— Да будет вам! Сейчас же наденьте, такой морозище!..
Фролов, наверно, и сам хотел поскорей нахлобучить кубанку, но теперь нарочно помешкал, желая показать, что мороз ему нипочем. Он был розовый, гладкий, словно только что из бани; полушубок ладно облегал его стройную, легкую фигуру, в руке он держал тонкий, похожий на змейку, хлыстик, которым постегивал себя по белому, подвернутому ниже колена валенку.
— Как Леша-то мой, не балует? — почтительно спросил Фролов.
— Конечно, балуется. Все нормальные дети балуются. Лишь бы это не переходило границы, — в сознании своего педагогического опыта ответила Анна Васильевна.
Фролов усмехнулся:
— Лешка у меня смирный, весь в отца!
Он посторонился и, провалившись по колени в снег, стал ростом с пятиклассника. Анна Васильевна кивнула ему сверху вниз и пошла своей дорогой.
Двухэтажное здание школы с широкими окнами, расписанными морозом, стояло близ шоссе за невысокой оградой. Снег до самого шоссе был подрумянен отсветом его красных стен. Школу поставили на дороге, в стороне от Уваровки, потому что в ней учились ребятишки со всей округи: из окрестных деревень, из конезаводского поселка, из санатория нефтяников и далекого торфогородка. И сейчас по шоссе с двух сторон ручейками стекались к школьным воротам капоры и платочки, картузы и шапочки, ушанки и башлыки.
— Здравствуйте, Анна Васильевна! — звучало ежесекундно, то звонко и ясно, то глухо и чуть слышно из-под шарфов и платков, намотанных до самых глаз.
Первый урок у Анны Васильевны был в пятом «А». Еще не замер пронзительный звонок, возвестивший о начале занятий, как Анна Васильевна вошла в класс. Ребята дружно встали, поздоровались и уселись по своим местам. Тишина наступила не сразу. Хлопали крышки парт, поскрипывали скамейки, кто-то шумно вздыхал, видимо прощаясь с безмятежным настроением утра.
— Сегодня мы продолжим разбор частей речи…
Класс затих. Стало слышно, как по шоссе с мягким шелестом проносятся машины.
Анна Васильевна вспомнила, как волновалась она перед уроком в прошлом году и, словно школьница на экзамене, твердила про себя: «Существительным называется часть речи… существительным называется часть речи…» И еще вспомнила, как ее мучил смешной страх: а вдруг они все-таки не поймут?..
Анна Васильевна улыбнулась воспоминанию, поправила шпильку в тяжелом пучке и ровным, спокойным голосом, чувствуя свое спокойствие, как теплоту во всем теле, начала:
— Именем существительным называется часть речи, которая обозначает предмет. Предметом в грамматике называется все то, о чем можно спросить: кто это или что это? Например: «Кто это?» — «Ученик». Или: «Что это?» — «Книга».
— Можно?
В полуоткрытой двери стояла небольшая фигурка в разношенных валенках, на которых, стаивая, гасли морозные искринки. Круглое, разожженное морозом лицо горело, словно его натерли свеклой, а брови были седыми от инея.
— Ты опять опоздал, Савушкин? — Как большинство молодых учительниц, Анна Васильевна любила быть строгой, но сейчас ее вопрос прозвучал почти жалобно.
Приняв слова учительницы за разрешение войти в класс, Савушкин быстро прошмыгнул на свое место. Анна Васильевна видела, как мальчик сунул клеенчатую сумку в парту, о чем-то спросил соседа, не поворачивая головы, — наверно: «Что она объясняет?..»
Анну Васильевну огорчило опоздание Савушкина, как досадная нескладица, омрачившая хорошо начатый день. На то, что Савушкин опаздывает, ей жаловалась учительница географии, маленькая, сухонькая старушка, похожая на ночную бабочку. Она вообще часто жаловалась — то на шум в классе, то на рассеянность учеников. «Первые уроки так трудны!» — вздыхала старушка. «Да, для тех, кто не умеет держать учеников, не умеет сделать свой урок интересным», — самоуверенно подумала тогда Анна Васильевна и предложила ей поменяться часами. Теперь она чувствовала себя виноватой перед старушкой, достаточно проницательной, чтобы в любезном предложении Анны Васильевны усмотреть вызов и укор…
— Вам все понятно? — обратилась Анна Васильевна к классу.
— Понятно!.. Понятно!.. — хором ответили дети.
— Хорошо. Тогда назовите примеры.
На несколько секунд стало очень тихо, затем кто-то неуверенно произнес:
— Кошка…
— Правильно, — сказала Анна Васильевна, сразу вспомнив, что в прошлом году первой тоже была «кошка».
И тут прорвало:
— Окно!.. Стол!.. Дом!.. Дорога!..
— Правильно, — говорила Анна Васильевна, повторяя называемые ребятами примеры.
Класс радостно забурлил.
Анну Васильевну удивляла та радость, с какой ребята называли знакомые им предметы, словно узнавая их в новой, непривычной значительности. Круг примеров все ширился, но первые минуты ребята держались наиболее близких, на ощупь осязаемых предметов: колесо, трактор, колодец, скворечник…
А с задней парты, где сидел толстый Васята, тоненько и настойчиво неслось:
— Гвоздик… гвоздик… гвоздик…
Но вот кто-то робко произнес:
— Город…
— Город — хорошо! — одобрила Анна Васильевна.
И тут полетело:
— Улица… Метро… Трамвай… Кинокартина…
— Довольно, — сказала Анна Васильевна. — Я вижу, вы поняли.
Голоса как-то неохотно смолкли, только толстый Васята все еще бубнил свой непризнанный «гвоздик». И вдруг, словно очнувшись от сна, Савушкин приподнялся над партой и звонко крикнул:
— Зимний дуб!
Ребята засмеялись.
— Тише! — Анна Васильевна стукнула ладонью по столу.
— Зимний дуб! — повторил Савушкин, не замечая ни смеха товарищей, ни окрика учительницы.
Он сказал не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души, как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце. Не понимая странной его взволнованности, Анна Васильевна сказала, с трудом скрывая раздражение:
— Почему зимний? Просто дуб.
— Просто дуб — что! Зимний дуб — вот это существительное!
— Садись, Савушкин. Вот что значит опаздывать. «Дуб» — имя существительное, а что такое «зимний», мы еще не проходили. Во время большой перемены будь любезен зайти в учительскую.
— Вот тебе и «зимний дуб»! — хихикнул кто-то на задней парте.
Савушкин сел, улыбаясь каким-то своим мыслям и ничуть не тронутый грозными словами учительницы.
«Трудный мальчик», — подумала Анна Васильевна.
Урок продолжался…
— Садись, — сказала Анна Васильевна, когда Савушкин вошел в учительскую.
Мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах.
— Будь добр, объясни, почему ты систематически опаздываешь?
— Просто не знаю, Анна Васильевна. — Он по-взрослому развел руками: — Я за целый час выхожу.
Как трудно доискаться истины в самом пустячном деле! Многие ребята жили гораздо дальше Савушкина, и все же никто из них не тратил больше часа на дорогу.
— Ты живешь в Кузьминках?
— Нет, при санатории.
— И тебе не стыдно говорить, что ты выходишь за час? От санатория до шоссе минут пятнадцать, и по шоссе не больше получаса.
— А я не по шоссе хожу. Я коротким путем, напрямки через лес, — сказал Савушкин, как будто сам немало удивленный этим обстоятельством.
— Напрямик, а не напрямки, — привычно поправила Анна Васильевна.
Ей стало смутно и грустно, как и всегда, когда она сталкивалась с детской ложью. Она молчала, надеясь, что Савушкин скажет: «Простите, Анна Васильевна, я с ребятами в снежки заигрался», или что-нибудь такое же простое и бесхитростное. Но он только смотрел на нее большими серыми глазами, и взгляд его словно говорил: «Вот мы все и выяснили, чего же тебе еще от меня надо?»
— Печально, Савушкин, очень печально! Придется поговорить с твоими родителями.
— А у меня, Анна Васильевна, только мама, — улыбнулся Савушкин.
Анна Васильевна чуть покраснела. Она вспомнила мать Савушкина, «душевую нянечку», как называл ее сын. Она работала при санаторной водолечебнице. Худая, усталая женщина с белыми и обмякшими от горячей воды, будто матерчатыми, руками. Одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну, она кормила и растила, кроме Коли, еще троих детей.
Верно, у Савушкиной и без того хватает хлопот. И все же она должна увидеться с ней. Пусть той поначалу будет даже не приятно, но затем она поймет, что не одинока в своей материнской заботе.
— Придется мне сходить к твоей матери.
— Приходите, Анна Васильевна. Вот мама обрадуется!
— К сожалению, мне ее нечем порадовать. Мама с утра работает?
— Нет, она во второй смене, с трех…
— Ну и прекрасно! Я кончаю в два. После уроков ты меня проводишь.
Тропинка, по которой Савушкин повел Анну Васильевну, начиналась сразу на задах школы. Едва они ступили в лес и тяжко груженные снегом еловые лапы сомкнулись за их спиной, как сразу перенеслись в иной, очарованный мир покоя и беззвучия. Сороки и вороны, перелетая с дерева на дерево, колыхали ветви, сшибали шишки, порой задев крылом, обламывали хрупкие, сухие прутики. Но ничто не рождало здесь звука.
Кругом белым-бело, деревья до самого малого, чуть приметного, сучочка убраны снегом. Лишь в вышине чернеют обдутые ветром макушки рослых плакучих берез, и тонкие веточки кажутся нарисованными тушью на синей глади неба.
Тропинка бежала вдоль ручья, то вровень с ним, покорно следуя всем извивам русла, то, поднимаясь над ручьем, вилась по отвесной круче.
Иногда деревья расступались, открывая солнечные, веселые полянки, перечеркнутые заячьим следом, похожим на часовую цепочку. Попадались и крупные следы в виде трилистника, принадлежавшие какому-то большому зверю. Следы уходили в самую чащобу, в бурелом.
— Сохатый прошел! — словно о добром знакомом, сказал Савушкин, увидев, что Анна Васильевна заинтересовалась следами. — Только вы не бойтесь, — добавил он в ответ на взгляд, брошенный учительницей в глубь леса, — лось — он смирный.
— А ты его видел? — азартно спросила Анна Васильевна.
— Самого?.. Живого?.. — Савушкин вздохнул. — Нет, не привелось. Вот орешки его видел.
— Что?
— Катышки, — застенчиво пояснил Савушкин.
Проскользнув под аркой гнутой ветлы, дорожка вновь сбежала к ручью. Местами ручей был застелен толстым снеговым одеялом, местами закован в чистый ледяной панцирь, а порой среди льда и снега проглядывала темным, недобрым глазком живая вода.
— А почему он не весь замерз? — спросила Анна Васильевна.
— В нем теплые ключи бьют. Вон, видите струйку?
Наклонившись над полыньей, Анна Васильевна разглядела тянущуюся со дна тоненькую нитку: не достигая поверхности воды, она лопалась мелкими пузырьками. Этот тонюсенький стебелек с пузырьками был похож на ландыш.
— Тут этих ключей страсть как много, — с увлечением говорил Савушкин. — Ручей-то и под снегом живой…
Он разметал снег, и показалась дегтярно-черная и все же прозрачная вода.

Анна Васильевна заметила, что, падая в воду, снег не таял, напротив — сразу огустевал и провисал в воде студенистыми зеленоватыми водорослями. Это ей так понравилось, что она стала носком ботика сбивать снег в воду, радуясь, когда из большого комка вылеплялась особенно замысловатая фигура. Она вошла во вкус и не сразу заметила, что Савушкин ушел вперед и дожидается ее, усевшись высоко в развилке сука, нависшего над ручьем. Анна Васильевна нагнала Савушкина. Здесь уже кончалось действие теплых ключей, ручей был покрыт пленочно-тонким льдом. По его мрамористой поверхности метались быстрые, легкие тени.
— Смотри, какой лед тонкий, даже течение видно!
— Что вы, Анна Васильевна! Это я сук раскачал, вот и бегает тень…
Анна Васильевна прикусила язык. Пожалуй, здесь, в лесу, ей лучше помалкивать.
Савушкин снова зашагал впереди учительницы, чуть пригнувшись и внимательно поглядывая вокруг себя.
А лес все вел и вел их своими сложными, путаными ходами. Казалось, конца-краю не будет этим деревьям, сугробам, этой тишине и просквоженному солнцем сумраку.
Нежданно вдалеке забрезжила дымчато-голубая щель. Редняк сменил чащу, стало просторно и свежо. И вот уже не щель, а широкий, залитый солнцем просвет возник впереди. Там что-то сверкало, искрилось, роилось ледяными звездами.
Тропинка обогнула куст боярышника, и лес сразу раздался в стороны: посреди поляны в белых, сверкающих одеждах, огромный и величественный, как собор, стоял дуб. Казалось, деревья почтительно расступились, чтобы дать старшему собрату развернуться во всей силе. Его нижние ветви шатром раскинулись над поляной. Снег набился в глубокие морщины коры, и толстый, в три обхвата, ствол казался прошитым серебряными нитями. Листва, усохнув по осени, почти не облетела, дуб до самой вершины был покрыт листьями в снежных чехольчиках.
— Так вот он, зимний дуб!
Он весь блестел мириадами крошечных зеркал, и на какой-то миг Анне Васильевне показалось, что ее тысячекратно повторенное изображение глядит на нее с каждой ветки. И дышалось возле дуба как-то особенно легко, словно и в глубоком своем зимнем сне источал он вешний аромат цветения.
Анна Васильевна робко шагнула к дубу, и могучий, великодушный страж леса тихо качнул ей навстречу ветвью. Нисколько не ведая, что творится в душе учительницы, Савушкин возился у подножия дуба, запросто обращаясь со своим старым знакомцем.
— Анна Васильевна, поглядите!..
Он с усилием отвалил глыбу снега, облипшую понизу землей с остатками гниющих трав. Там, в ямке, лежал шарик, обернутый сопревшими паутинно-тонкими листьями. Сквозь листья торчали острые наконечники игл, и Анна Васильевна догадалась, что это еж.
— Вон как укутался! — Савушкин заботливо прикрыл ежа неприхотливым его одеялом.
Затем он раскопал снег у другого корня. Открылся крошечный гротик с бахромой сосулек на своде. В нем сидела коричневая лягушка, будто сделанная из картона; ее жестко растянутая по костяку кожа казалась отлакированной. Савушкин потрогал лягушку, та не шевельнулась.
— Притворяется, — засмеялся Савушкин, — будто мертвая. А дай солнышку поиграть, заскачет ой-ой как!
Он продолжал водить ее по своему мирку. Подножие дуба приютило еще многих постояльцев: жуков, ящериц, козявок. Одни хоронились под корнями, другие забились в трещины коры; отощавшие, словно пустые внутри, они в непробудном сне перемогали зиму. Сильное, переполненное жизнью дерево скопило вокруг себя столько живого тепла, что бедное зверье не могло бы сыскать себе лучшей квартиры. Анна Васильевна с радостным интересом всматривалась в эту неведомую ей, потайную жизнь леса, когда услышала встревоженный возглас Савушкина:
— Ой, мы уже не застанем маму!
Анна Васильевна вздрогнула и поспешно поднесла к глазам часы-браслет — четверть четвертого. У нее было такое чувство, словно она попала в западню. И, мысленно попросив у дуба прощения за свою маленькую человеческую хитрость, она сказала:
— Что ж, Савушкин, это только значит, что короткий путь еще не самый верный. Придется тебе ходить по шоссе.
Савушкин ничего не ответил, только потупил голову.
«Боже мой! — вслед за тем с болью подумала Анна Васильевна. — Можно ли яснее признать свое бессилие?» Ей вспомнился сегодняшний урок и все другие ее уроки: как бедно, сухо и холодно говорила она о слове, о языке, о том, без чего человек нем перед миром, бессилен в чувстве; о языке, который должен быть так же свеж, красив и богат, как щедра и красива жизнь.
И она-то считала себя умелой учительницей! Быть может, и одного шага не сделано ею на том пути, для которого мало целой человеческой жизни. Да и где он лежит, этот путь? Отыскать его не легко и не просто, как ключик от Кощеева ларца. Но в той непонятой ею радости, с какой выкликали ребята «трактор», «колодец», «скворечник», смутно проглянула для нее первая вешка.
— Ну, Савушкин, спасибо тебе за прогулку! Конечно, ты можешь ходить и этой дорожкой.
— Вам спасибо, Анна Васильевна!
Савушкин покраснел. Ему очень хотелось сказать учительнице, что он никогда больше не будет опаздывать, но побоялся соврать. Он поднял воротник курточки, нахлобучил поглубже ушанку:
— Я провожу вас…
— Не нужно, Савушкин, я одна дойду.
Он с сомнением поглядел на учительницу, затем поднял с земли палку и, обломив кривой ее конец, протянул Анне Васильевне:
— Если сохатый наскочит, огрейте его по спине, он и даст деру. А лучше просто замахнитесь — с него хватит! Не то еще обидится и вовсе из лесу уйдет.
— Хорошо, Савушкин, я не буду его бить.
Отойдя недалеко, Анна Васильевна в последний раз оглянулась на дуб, бело-розовый в закатных лучах, и увидела у его подножия небольшую темную фигурку: Савушкин не ушел, он издали охранял свою учительницу. И всей теплотой сердца Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был не зимний дуб, а маленький человек в разношенных валенках, чиненой, небогатой одежке, сын погибшего за Родину солдата и «душевой нянечки», чудесный и загадочный гражданин будущего.
Она помахала ему рукой и тихо двинулась по извилистой тропинке.

Печатается по четырехтомному собранию сочинений Ю.М.Нагибина
М. «Художественная литература», 1980 г. 1 том.

*рассказ размещен в ознакомительных целях в рамках «Литературной мастерской»

НАШЕЙ ВЬЮНОСТИ ОДЕЖДЫ

На четвёртом сезоне жизни не все кошки серы. Иногда и яркое солнышко проглядывает, поглаживает кончиком нежного луча как по голове, безнадёжно облысевшей, так и по седым ослабленным волосикам, отчаянно сопротивлявшимся в прошлом веке бигудям и модной химической завивке.
Более семи лет не были супруги на даче в Жаворонках. Жизнь вертелась вокруг бытовых хлопот, текущих забот, бесплодных мытарств и чаяний. Отяготилась и болезнями, одна коварнее другой, обнажив хрупкость цветка бытия и неотвратимость судьбы.
А ведь они и до той крайней поездки не часто выбирались за город. Предпочитали отдыхать там, куда не за рулём, а на крыльях нестись требуется. В предвкушении чуда заморского. Неслись по призванию, а разумнее сказать – по инерции, так как мидовские работники не только служили сотрудниками центрального аппарата министерства в высотке на Смоленской, но и привыкли проводить долгие совместные годы за границей. Он – референтом в Болгарии, затем атташе – на Кубе, третьим секретарём – в Индии, вторым секретарём – в Бангладеш, первым секретарём в Уругвае, советником в Мексике и, наконец, Генеральным консулом Российской Федерации в Сан-Франциско. Ну, а она – верная жена дипломата. Быть домохозяйкой не соответствовало её темпераменту. Да, в Болгарии и на Кубе молодая советская девушка ещё была большей частью предоставлена сама себе, но уже в Индии обосновалась при знаменитой посольской столовой, а перед командировкой в Бангладеш окончила мидовские курсы стенографии и машинописи и с тех пор работала в консульствах, печатала визы.… Без отзывчивых и рукастых русских женщин никуда, особенно за границей, где за политическими друзьями принято пристально присматривать, а если ты в тылу врага – то и за коллегами по цеху, оттого глазастые и внимательные русские женщины там тоже ценились. В особом отделе. Наша героиня, признанная красавица, украшала собственной персоной нередкие посольские приёмы; не чуралась и общественной деятельности: увлечённо популяризировала жизнь в СССР.
Дачка тем временем тихонько хирела: зарастала разнотравьем, покрывалась мхами. Ржавел навесной замок на калитке. Не отставала и избушка: чернел фасад, окислялись медные провода на фарфоровых изоляторах, подгнивало крылечко, провисла дверь. На угодьях хозяйничали только кроты, ежи да осы, являлись с ежедневным обходом бродячие коты.
Сосуществование с дачей теплилось чинно и необременительно, ведь по большей части мидовские работники и вовсе не вспоминали о том, что она у них есть. Однако членские взносы поступали председателю СНТ регулярно. По особой договорённости с ним, удалённо отремонтировался упавший после особенно снежной зимы забор, сменился электрический счётчик, и даже прилепился у калитки ящик для корреспонденции.
Нежданно-негаданно объявилась по громкой связи соседка с углового участка, с ходу огорошила: «Не хотите ли продать? Один знакомый присматривает себе дачку в нашем посёлке. Ваша ему издалека понравилась».
Переглянулись супруги отчётливо удивлённо, словно моро́к семейно-коллективный слетел мгновенно, обнажив невидимый доселе каркас логичного решения. Приятно опахнуло перспективой погасить кредиты. Согрелись стариковские сердца.
– Хотим!
Договорились в субботу показать дачу заинтересованному покупателю.
Позвонили по вацапу дочери в Стокгольм. Спросили, можно ли её дачу продать?
– Это же ваша дача, – напряглась шведская домохозяйка, загруженная регулярными сюрпризами исторического таунхауса в центральном районе Стокгольма Эсстермальм, а также вопросами взросления четверых мультилингвальных детей.
– Ну как же, твоё будущее наследство, – помявшись, напомнили старики.
– Нет! – решительно собралась с мыслями мультигражданка. – Дача ваша, что хотите, то с ней и делайте. Мне и своих проблем по горло хватает.
Старики рассказали, что в субботу собираются туда поехать, и дочь напряглась повторно. Но в другом ключе.
– В субботу электрички битком будут. Весь электорат поедет. Разгар бабьего лета. Езжайте лучше в пятницу с утра. А что! Сентябрьские ночи ещё тёплые. Масляного радиатора достаточно. Переночуете в доме. Свежий воздух как в санатории. Вам полезно. Сосисок только возьмите с собой. Самое простое…
Дочь с детства отличалась рассудительностью, и родители привыкли доверять её обоснованным советам. Так и сделали. Только вместо сосисок прихватили в «Мираторге» чевапчичи, а заодно и бутылку красного прасковеевского вина. Пригодился как и заржавленный мангал, тропинку к которому пришлось расчищать косой, так и почерневшая, рассыпавшаяся поленница на пути к нему.
По крутой лестнице вскарабкались на мансарду за масляным радиатором.
Лучистенькое сентябрьское солнце начертало пыльные геометрические фигуры на клетчатом пледе, небрежно брошенном поверх двуспального ложемента из некогда толстого куска поролона. Подсветило выцветший постер Джона и Йоко, распятый на десятилетиями темневшей вагонке. У окна доминировал колченогий столик с выдвижным ящиком. На бурой салфетке посреди столешницы застыла ваза с истлевшим букетом сухостоя, отбросившим нелепую тень на этажерку с журналами «Новый мир», «Наука и жизнь» и с изрядно попиленными грампластинками.
Прибывшие машиной времени в эпоху беспечной молодости, заслуженные мидовские работники заворожённо схватились за руки и синхронно обернулись к платяному шкафу, дубовый массив которого уже в те далёкие годы поражал однокашников, отказывавшихся верить в факт того, что подобный гардероб реально затащить на мансарду. Они искренне считали, что в незапамятные времена тот был возведён одновременно с избушкой.
Заскрипела дверца. На ковёр вывалился мистически оживший ворох одежды. Вот-те на! Давным-давно в недрах шкафа рассохся клей и обрушились полки, сорвалась также и палка с вешалками. Фейерверк красок семидесятых годов вырвался из многолетнего заточения и оглоушил пару давно забытыми яркими эмоциями.
– Смотри! Помнишь эти клеши? Ведь я именно в них была, когда мы с тобой на четвёртом курсе в Ленинград рванули.
– Помню.
Размотала, разгладила милую вещицу, потрогала золотистую пуговицу. Заразилась не только воспоминаниями, но и молодцеватым задором. Задрала подол строгой юбки, натянула на сизоватые вены ветхую джинсовую ткань цвета слоновой кости. Ладно застегнулась молния, сошёлся пояс.
– А ведь они и полвека спустя мне в пору! – загорелась особенной гордостью супруга.
Улыбнулся супруг и тут же погас. Уж он-то хорошо знал, какой ценой далось им это «в пору». Тяжелейший диагноз и годы борьбы. В топке, разожжённой свирепым хищным земноводным, сгинули все ресурсы: нервы, сбережения, квартира и кредиты. Операции, ампулы, капельницы и процедуры никто не считал, что уж говорить про калории, а тем более, про килограммы, неизбежная жертва которыми лишь беспристрастно фиксировалась в медицинской карте.
– А я прекрасно помню эти туфли. Я отдала за них Степану стипендию до копеечки!
– Пройдоха Стёпа заранее знал, что ему достанется всё содержимое твоего кошелька.
– Верно! – засмеялась. – Но ему не повезло…
– Тебе тотчас подняли стипуху!
– Да! В следующем месяце он бы содрал с меня больше.
Влезла в туфли. Изящно процокала до окна и обратно.
– Вот бы ещё твои английские шузы жёлтые нашлись…
– Ты забыла? Мы их на Кубе променяли на ящик рома «Havana Club».
– Зачем? – растерялась она, ибо такого совершенно не помнила.
– А затем! Бармен в сервесерии узрел мои ботинки и прилип, как банный лист. Я не смог от него отвязаться. Пришёл за пивом в шузах, а ушёл босиком, зато с ящиком рома на трудовом плече.
– Нет, я не забыла! Я никогда ничего не знала о подобных подвигах своего мужа.
– Ну, кстати, верно, ведь мы сохранили сей факт в тайне в тихой и тёплой мужской компании молодых атташе советского посольства.
– Сколько верёвочке не виться… Сорок лет спустя сам разболтал!
– Выдал-таки военную тайну, старый пердун, – пожал плечами супруг и осклабился.
Супруга поджала губы и отвернулась. Однако… Разглядела в куче одежды замятый рукав…
– Ой, гляди, а ведь это твой первый модный пиджак!
То была вельветовая вещица вызывающего цвета грудничковой неожиданности. Её богатый послужной список удостоверяли потёртые лоснящиеся локти и отсутствующая пара пуговиц.
– Ну-ка, надень!
– Да брось ты…
– Надень, говорю. И, кстати, тащи уже сюда, наконец, вино и мясо. Я проголодалась… Радиола работает?
– Да откуда мне знать?
– Так включи!
Воткнул в розетку шнур, провернул ручку громкости далеко за щелчок. Зашипел овальный динамик, прячущийся за разодранной декоративной аудиотканью.
Отпустив супруга за снедью, она провела сухонькой ладонью по потёртым корешкам грампластинок, чрезмерно нагрузивших лёгкую этажерку. Наудачу выудила приглянувшийся конверт и сдула с него пыль. В руках оказался альбом Давида Тухманова «По волне моей памяти». Извлекла из конверта чёрный блин с телесного цвета яблоком. Неуверенной рукой, управляемой глазами без привычных очков, оставшихся в сумочке на веранде, водрузила иглу на виниловую пластинку. Та опустилась куда-то в водоворот дорожек, не сначала. Вместе с пылью, что взметнулась в лучах снижающегося, набирающего жир солнца, плыл и старинный звук. Сонные рассохшиеся резинки никак не могли сообразить, с какой скоростью вращать вертушку.
С миской жареных колбасок в руке и с бутылкой вина он смотрел на свою любимую, как пятьдесят лет назад. Как и пятьдесят лет назад, он целовал её волосы и прекрасно помнил, как пахли её духи.
– Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки, узел волос из шёлка, складки платья легки, – нашептал он, проникаясь молодым задором певца Владислава Андрианова, а по плечам разбежались давно забытые мурашки.
То самое платье обнаружилось в давешней куче. Мятый, свонявшийся хлопок повис на его локте. Но она не раздумывала ни секунды. Рассталась с джинсами, запрыгнула в платье, вскружила солнцеклёш.
Он перехватил свою барышню и переложил её отзывчивую фигурку в лучших традициях аргентинского танго.
Помолодевшие, расправившие плечи супруги энергично плясали под клавесинный рок «Из вагантов». Также неистово, как и пятьдесят лет назад.
Иную песню вместе с Людмилой Барыкиной напевала уже она:
– Было душно от жгучего света, а взгляды его – как лучи. Я только вздрогнула: этот… может меня приручить.
Пара слилась в белом танце, нежно прижавшись щека к щеке, осторожно ступая то на пыльный ковёр, то на скрипучие доски давно немытого пола.
– Богу равным кажется мне по счастью, – продолжала шептать она, повторяя слово в слово за Натальей Капустиной, – человек, который так близко-близко пред тобой сидит, твой звучащий нежно слушает голос и прелестный смех. У меня при этом перестало сразу бы сердце биться: лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слова…
Распаренные, тяжело дыша, глядели друг другу в глаза, тепло обнявшись посреди мансарды, а закатное солнце золотило бледные щёки и морщинистые виски.
– Сердце, сердце, что случилось? Что смутило жизнь твою? Жизнью новой ты забилось, я тебя не узнаю, – подхватил он вслед за Александром Лерманом, новым голосом из радиолы.
Она хитро улыбнулась, вырвалась из объятий и подцепила носком туфли яркую вещичку родом из общего прошлого.
– Смотри! Твой стиляжный галстук, жёлтый в яблоках! Помнишь, как набузыкавшийся Сеня схватился за него, когда мы их с Наточкой провожали на «Киевской», и галстук защемило дверями? Как смешно ты гарцевал за тронувшимся составом, пока дежурная не подняла красный жезл.
– И твоя вязаная крючком панама! Помнишь, как ты скакала за ней по всему Кара-Дагу, а отобравший её у тебя крымский ветер тем временем заигрывал с твоим сарафаном? На радость приключившейся неподалёку футбольной команде «Мерцхали», которая в полном составе громко свистела и улюлюкала.
Наперебой выкладывали воспоминания, громко смеялись, строили рожицы. Гротескно пропели хором с вечно молодым голосом из минувшего века:
– А время бежало, бежало с тех пор, счёт теряя годам, бежало, бежало, меня все кидало, и здесь я, и там.
– Ты не жалеешь, что из-за меня забросила народное хозяйство и своего бородатого профессора?
– А я и не забросила. Но с твоим графиком командировок меня после вуза не взяли ни в один трест. Так что это они меня бросили, а не я их.
– Но тебя же звали заняться наукой. Предлагали тему диссертации…
– Да-да, верно! «Совершенствование организационно-правовых основ народнохозяйственного планирования в десятой пятилетке». Сегодня это звучит смешно, не находишь?
– Кто знает.., – осторожно возразил он. – Возможно, если бы мы усовершенствовали те самые организационно-правовые основы, то и не наступили бы всей страной на известные грабли…
– …мысль плывёт в померкнувшие дали, – перебила она супруга словами из звучавшей песни. – И в шелесте листаемых страниц, в напеве слов, в изгибах интонаций мерцают отсветы бесед, событий, лиц. Угасшие огни былых иллюминаций! …А ведь я совсем забыла, что мы свезли всё это тряпьё на дачу.
– Да, когда вернулись из Бангладеш и переезжали в новую квартиру.
– Почему мы так поступили?
– Потому что ты сказала, что нам уже не по статусу так одеваться.
– Правда? Я этого совсем не помню.
– Да. А ещё ты сказала, что новым жильцам старой квартиры в историческом доме приличествует не только классическая мебель, но и новый классический гардероб.
– О-о-о! Ничего себе я выражалась. Нет! – сдвинув брови, оттолкнула своего кавалера ладонью. – Это ты сейчас придумал. Признавайся!
– И мы войдём вдвоём в высокий древний дом, где временем уют отполирован, где аромат цветов изыскан и медов, где смутной амброй воздух околдован, под тонким льдом стекла бездонны зеркала, – вместо ответа задумчиво пропел он вослед Александру Барыкину с вращающейся грампластинки.
– Скажи, ведь мы были счастливы в том доме! – прищурилась она, заблокировав саму возможность ответа «нет» тем, что не поставила знак вопроса.
– Да… Конечно… Ты знаешь, я бы никогда ранее не высказался в том духе, что для счастья нужна какая-то там квартира. С милой рай и в шалаше… – воистину так! Но вот те толстые стены и массивные рамы, за которыми не слышны поливалки, а трамваи – лишь фантомы. И дождь, который проливался по самому стеклу, размывая замысловатые грани бульвара. И гулкое парадное, откуда под помпезной лепниной мы взбегали по чугунной лестнице. И то особенное старинное эхо, которое разрывало душу, когда массивный ключ проворачивал вековой замÓк.
– Всё это и многое другое – неотъемлемая часть нашего счастья.
– Это и была наша жизнь. И мне теперь грустно, что мы так мало прожили в нашей квартире. Многолетние загранкомандировки украли у нас счастливые годы.
– Это всё твои два языка! Не выучил бы испанский, ездили бы в два раза меньше…
– Вот точно! Но в те далёкие времена юности наоборот, казалось, что второй язык – это козырь в карьерном росте.
– Так и было. Вот только эти извечные качели: карьера или личная жизнь…
Переглянулись, обнялись и вновь запели хором, на этот раз… по-польски. Они не знали этого языка, зато очень хорошо помнили слова этой песни в исполнении вокальной группы «Современник»:
– Minęły chwile, szczęśliwsze, niestety! Kiedy na błoniach był kwiatów dostatek …
– Это я виновата…
– Нет-нет, ты ни в чём не виновата! Ведь нам повезло! Далеко не самую большую цену мы заплатили за лечение этой страшной болезни. Оказалось, достаточно просто обменяться на квартиру попроще, в спальном районе.
– Нет, я виновата! В этой панельке ты как-то сразу посерел.
– Глупости! Не говори так! Это наш путь. И мы его одолели вдвоём. Рука об руку.
– Моя болезнь не убила меня, но уничтожила наше счастье.
– Нет. Я не согласен. Мы поступили правильно. Ведь у нас не было выбора. Я бы ненамного тебя пережил…
– Я знаю. Тебе выпало испытание не менее моего. Наверное, даже тяжелее. Пока я прохлаждалась в медикаментозной коме, ты едва не сошёл с ума.
– Ты не прохлаждалась… Ты боролась!
– А ты шагал бульварами, где мы с тобой когда-то были счастливы, потому что не смог высидеть в бетонных стенах.
– Верно. Нахаживал круги по Покровскому и Чистопрудному.
Он прислушался и неуверенно подпел голосу Сергея Беликова из радиолы, тщательно вспоминая слова и укладывая их в заклинательную, единственно верную последовательность:
– Я шёл, печаль свою сопровождая; над озером, средь ив плакучих тая, вставал туман, как призрак самого отчаянья. И жалобой его казались диких уток пересвисты, друг друга звавших над травой росистой...
Она вновь порылась в куче тряпья и выудила измятую футболку с принтом рок-группы «Love». Его сердце ёкнуло. Ведь за эту футболку он пятьдесят лет назад отвалил в Болгарии целых две тысячи левов! Да ещё озирался, не следит ли за ним особист? Тот легко мог зарубить восходящую карьеру, подрезать крылышки начинающего советского дипломата.
Но ирония момента заключалась в том, что зазвучи сейчас пластинка группы «Love», даже пресловутая «Forever Changes», вряд ли он испытал и долю старых эмоций. Актуальность психоделии растворилась вместе со специфическим ароматом дымка ушедшей эпохи. Другое дело настоянная, как марочное вино, наслушанная десятками миллионов советских людей рок-музыка величайшего мастера отечественной песни Давида Тухманова!
А вот, некстати, и образчик англоязычного творчества народного артиста. Ноги сами пустились в пляс под ритмичную музыку, пара хором подпевала во весь голос вокалисту джаз-рок группы «Арсенал» Мехрдаду Бади:
– Let us remain together still, then it will be good night!
Вновь зашлись сердца. Аритмия сбила биоритмы, десятилетиями симбиотически подстроенные друг под друга. На бледных лбах проступил пот. Она привалилась к дверце шкафа и закатила глаза. Его рука инстинктивно оказалась во внутреннем кармане жилетки, где хранилась баночка нитроглицерина, но супруга лишь повела указательным пальцем.
– Не спугни возвратившуюся молодость… Она и так с нами ненадолго. Уже стемнело.
Замерли в истоме. Отдышались… Помолчали… Гудели лишь натруженные натанцованные мышцы. Цедя, допили вино.
– Ты знаешь, – начала она, – так странно и так комфортно сидеть на этой куче просроченной одежды… Ты только представь: эти тряпки знавали нас румяными и отчаянными.
– Они знают про нас больше, чем помним мы сами, – согласился он.
– И это нелепое ощущение… Ведь я уже тридцать лет без матери и сорок – без отца. Сама – бабушка. Но это не моё… А сейчас, с этими шмотками, я словно вернулась в родительский дом. Где-то там внизу мама подаёт на веранде ужин, а в саду отец. Следит за самоваром, закипающим под липой.
– А я, только что зачисленный на первый курс МГИМО, на радостях примчался к тебе на припозднившейся электричке, и пытаюсь в сосновых сумерках посёлка распознать, куда же мне идти от станции…
– Да, а потом мы всю ночь просидели под пледом на веранде, потому что ты стеснялся переночевать у нас до свадьбы, но и не хотел уходить…
– Потому что ты не хотела меня отпускать!
– Да. Так и было. Я боялась, куда ж ты пойдёшь ночью. Один.
– А я не уходил, потому что всё равно уже опоздал на последнюю электричку.
– И зачем мы сейчас соврали друг другу?
– Так же, как и в ту ночь, ведь оправдывая бездействие, мы просто хотели быть вместе.
– Почему мы стеснялись говорить об этом? Это же так естественно!
– Люди никогда не произносят простые и искренние слова, упуская ту важнейшую минуту, которая никогда не вернётся.
– Люди – олухи?
– Нет-нет! Люди чудесны!
– Пожалуй, тебе я поверю…
– Но и олухи, конечно, тоже…
Она привстала и потянула за рукав ту вещицу, на которой пригрелась. И это оказался некогда цветастый вязаный кардиган с крупными деревянными пуговицами, на которых облупился лак.
– Я помню его, – сказал он. – Я заказал его тебе в подарок на новый год по каталогу Внешпосылторга.
– Да, но сначала я увидела подобный на обложке журнала «Uroda»!
– Верно.
– Ой, смотри! Тут в кармане что-то есть… Аккуратно!
Как бы ни старались супруги бережно извлечь сухой кленовый лист, тот рассыпался в руках.
– Вот это действительно подарок из прошлого! – восхитилась она.
А он лишь пожал её запястье. Глаза блестели накатившей слезой, но слова… одно ненужное в этот момент слово могло предательски выдать глас души. Который навзрыд!
Юноша и девушка застыли, вкушая яркое всеобъемлющее воспоминание. А в миру минуло лишь несколько секунд.
– Украинский бульвар! – вскричали оба.
– Да, мы прошлись от Кутузовского проспекта до Киевского вокзала.
– И ты подарил мне на память этот кленовый лист.
– А ты уехала на практику в Киев.
– И мы не виделись целый месяц!
– Тридцать семь дней, если быть точным.
– Это было невыносимо. Я столько всего передумала в разлуке.
– Хорошо, что с тех пор ты больше никогда так не делала.
«Будь же доволен осенним листочком, в дружеской был он руке, хоть не ярок, будь ему рад, наконец, и за то, что это последний подарок», – спела им напоследок радиола и деликатно умолкла.
Утренний субботний лучик разглядел два улыбающихся лика на наспех разобранной постели. Мужчина и женщина неожиданно провели ночь на жиденьком истлевшем поролоне на мансарде, а вовсе не там, где им надлежало быть: на толстой уютной перине в утеплённой спаленке на первом этаже.
Спали, обнявшись. Соединённые пятьдесят лет назад, они не замечали этих десятилетий, спали друг с другом, как в первый раз. Радиола давно отзвучала, сработал автостоп, лишь всю ночь тихо шипел запитанный электричеством динамик. Опустошённая бутылка опрокинулась на бок. Масляный радиатор посередине комнаты изредка просыпался и обволакивал супругов порцией подогретого воздуха, до тех пор, пока не срабатывал термостат.
А ночь тем временем развернулась гигантским велюровым полотном во всю свою звёздную силу. Была ослепительной и длинной, как на Венере, где сутки равны 122 земным дням. Синхронные сны захватили родственные души и наполнили их невероятными приключениями… Столько всего было проделано, прочувствовано, озвучено и подсвечено! Сознания любящих супругов, хоть и отягчённые благородным алкоголем, зато взбодрённые свежим загородным сосновым воздухом, провели незабываемое время, окунулись в параллельную жизнь, которая могла состояться, но так никогда и не была прожита, ибо долг служения оказался в реальной жизни важнее личного счастья.
Наступила минута пробуждения. Встретились глаза. Лёгкое движение век согласовало ощущения. Возникло ясное понимание того, как поступить.
Сверкающий тёмно-синий Мерседес затормозил у калитки в 11 утра.
Супруги с сожалением переглянулись. Предстоял нелёгкий разговор.
Он собрался было подняться с кресла, но она остановила его жестом.
– Я сама поговорю. Тем более, это дача моего отца.
Сквозь неумытые стёклышки веранды было видно, как из автомобиля выбрался дородный мужчина. Беседа с ним затянулась на долгие минуты, ставшие невыносимыми. Генеральный консул Российской Федерации в отставке искренне желал, чтобы их с женой оставили, наконец, в покое. Он мысленно согласился с тем, что по их вине человек совершил бесплодную загородную поездку, хотел было сам выскочить из дома и предложить отступные в качестве компенсации за беспокойство. Но тут мужчина учтиво поклонился, удобно устроился за рулём и укатил восвояси.
– Не поверишь! – воскликнула она с порога. – Этот человек искренне поддержал наше решение остаться здесь. Он рассказал, что всё детство провёл в Жаворонках. А потом дед продал дачу и жалел об этом до конца своих лет. Теперь ностальгирующий внук присматривает себе подобный объект, чтобы возродить семейную традицию.
Спустя месяц и неделю по громкой связи проявилась дочь. Пожаловалась на стокгольмские слякотные ветра в контексте своих вечно сопливых мальчишек. С досадой упомянула и лопнувший от прохлопанных первых ночных заморозков водопровод.
Погоревали хором.
– Ну а дачу-то продали? – вспомнила шведка в нулевом поколении.
– Нет. Продали квартиру.
– Не поняла… Вы ж её давно продали!
– Другую квартиру продали.
– Как это?
– Вот так… Теперь подключаем на даче газ.
Вечером, как только провалились в объятия тёплой перины, он прошептал любимой в самое ухо:
– И всё-таки у «Love» есть одна вещица, называется что-то вроде «Дом – не мотель», слова из которой я не могу забыть. Ты – всего лишь мысль, и кому-то где-то отчего-то кажется, что тебе дÓлжно быть именно здесь…
– … и это так очевидно: осязать, обонять… Понимать: и вот, наконец, ты здесь!
– Ты тоже помнишь эту песню? – удивился он.
– Конечно!
– И это твой настоящий дом.
– Наш, – улыбнулась она и поцеловала любимого в щёку.

СИМФОНИЯ МЕТЁЛКИНА

Allegro non troppo*

1
*Рассказ можно прочитать с музыкальным сопровождением на сайте автора
Первой строкой рассказа, как первыми аккордами музыкального произведения, автор должен опрокинуть читателя или слушателя через весь зал консерватории на задние ряды, и вот – летит кувырком, цепляясь за вторую строчку и обрывки смысла, падает мимо кресел, стряхивает с себя оцепенение первых тактов и, всматриваясь в неторопливые движения дирижера, все-таки надеется на громкий и жизнеутверждающий финал. Вспомните первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского или концерт для фортепиано с оркестром Грига. Ниспадающие, объемные каскады аккордов, первые невероятные переходы, воодушевление и надежды на…
Истинное послание всегда начинается именно так, и читатель, желающий разгадать послание, может стать посвященным в это невероятное зрелище.
Да, да… может. Может, если захочет.
Сегодня утром в полусне он слышал тихий, искрящийся звук треугольника.
Третью неделю Саша Метёлкин просыпался один в глухой старой квартире с одним окном. Ноябрь наступил как-то резко и неожиданно, снег валил всю ночь и тут же таял, оставляя холодную влажную землю неукрытой и беззащитной, утренний сумрак сковывал город, а пиликающий звук ненавистного будильника довершал эти неприятные холодные аккорды начинающейся зимы. Метёлкин долго лежал, прокручивая в голове вчерашний день, но ничего нового в нем не находил. Три недели назад громко хлопнула дверью Таня, его бывшая подруга, хотя назвать это дружбой было сложно: с одной стороны было желание разделить проблемы, с другой стороны – желание разделить достаток. Полтора года совместной жизни, где пылкая страсть периодически сменялась такими же громкими слезами, не убедили Метёлкина в его стремлении к семейным ценностям.
Еще только просыпаясь, сквозь утреннее дремотное полусознание, в мягкой, обволакивающей темноте Саша пытался уловить некие звуки нового дня – за окном раздавалось равномерное постукивание трамвая, чуть выше – тихий ветер, мягкий снег. А еще выше – какая-то серебристая тонкая музыка, словно маленьким колокольчиком, вернее, даже нет – музыкальным треугольником чья-то невидимая рука довершала бытие этого утра. «Как в третьей части первого концерта Листа», – вспоминал Метёлкин. Этот музыкальный инструмент казался ему неким символом его неустроенной жизни: дом-работа-магазин и далее – звонко, однообразно – по «углам». Да и квартиру, которую он снимал, можно было с хрупкой натяжкой назвать «домом» – скорее, «однокомнатным углом».
Поднимаясь с дивана, он отмечал про себя его скрип, но сегодня диван скрипел невыразительно, словно усталого контрабасиста перевели из трио в квинтет. Чего-то не хватало. Мощности и толщи пружин. Раздвигая шторы, Саша вглядывался в темное снежное небо, отмечая про себя, что шторы сегодня звучали довольно ровно. Каждое колечко, сталкиваясь с предыдущим, давало точный и глухой пластиковый звук, а ткань штор ласково шелестела до упора в стену. Затем он искал тапки и, встав на колени, тянулся до одного, который молча скрывался далеко под диваном. Потом шел, тихо ступая по ковру, выходил в коридор, где звук шагов становился более четким, открывал дверь в ванную и включал воду. Вода шумно выпрыгивала из крана, лилась громким напором, затем лающими аккордами выплескивалась и горячая.
«Да, все же диван сегодня был как-то невыразителен, – думал про себя Метёлкин. – Не тот скрип, не тот».
Стоя под напором воды, он разговаривал сам с собой, перечисляя свои надежды и ожидания на текущий день. Наступившая зима молча слушала его через вентиляционные отверстия: вода вдруг становилась то холоднее, то снова теплела, и от этого звук её «приземления» менялся с мажора на минор, так ему казалось. Выключая кран, он каждый раз вспоминал, что полотенце лежит в шкафу, и хлюпал по коридору обратно в комнату, оставляя мокрые следы на полу.
«Надо позвонить Тане, – думал он, кутаясь в свежее полотенце, пахнущее морем. – Надо позвонить».
Шумно булькающий кофейник, колокольчик СВЧ-печки, горячие, с паром, бутерброды – как мало остается времени на спокойный завтрак, и как не хочется смотреть на часы! Метёлкин завтракал стоя, глядя в окно: ноябрьское хмурое утро, бледно-лимонный свет от фонарей добавлял в него какую-то горчинку. Впереди была длинная дорога на работу, бесконечные планерки, шарниры и подшипники, планы и отчеты и никакой надежды разглядеть солнечный свет в этих серых офисных буднях. Клацанье выключателей, грохот закрывающейся двери и поворот ключа в замке – однообразные звуки этого утреннего оркестра завершали быстрый перебор ног по ступенькам и скрипучая дверь подъезда.

Дорога до работы протекала (в прямом смысле слова) сначала по длинным и глубоким лужам, затем – в двенадцати остановках грохочущего трамвая и еще в двадцати минутах пешком по гранитной набережной – это и называется «жить в центре». Взметая с дороги грязь и мелкие брызги, надрывно гундосили грузовики, с каким-то неистовым визгом их обгоняли легковушки, и весь город куда-то шумно летел, мчался, торопился и спешил. Мимо его запотевшего трамвайного окна медленно проплывали заборы стройплощадок, перекрестки и светофоры, афиши консерватории (он каждый день проезжал мимо нее), фасады торговых центров с яркими вспышками рекламы… Все это убаюкивало, и изнутри, откуда-то из глубины души поднималась музыка – знакомая, очень знакомая… Этот мерный стук трамвая вдруг напомнил «Зиму» Вивальди – ровные, тихие, почти однотонные ритмические взмахи скрипичного смычка, как будто одинаковые снежинки по одинаковой траектории падают на заранее подготовленные места, но вдруг скрипки взрываются мурашками по спине, взлетают брызгами, словно вьюга подхватывает этот неистовый ля-бемоль-мажор и, сплетаясь в одном звучании, обрушивает шквал воды и мокрого снега на тихий, затаившийся город.
Метёлкин часто забывался в своих трамвайных мечтаниях, в этот момент он вспоминал события своего детства: яркие и шумные поездки по Золотому Кольцу, ночевки в тихих провинциальных гостиницах, железнодорожные ароматы старых вокзалов, деревянный коммунальный барак в Нижних Пышках, где родился и вырос, первые уроки музыки и свою кожаную папку коричневого цвета, и что-то накатывало на него неприятным, горьким привкусом, словно он винил самого себя в том, чего не совершал.

2

Гранитная набережная сверкнула, разделилась на две дорожки, одна из них свернула к высотному зданию, стала чище, суше, словно подкрадывалась к какому-то сакральному месту, где все служит исключительно для создания ощущения силы, страха и величественности. Подходя к тридцати этажам стекла и бетона, Метёлкин, как всегда, чувствовал какую-то беспомощность перед высшими строительными силами, которые были скрыты в этих зданиях, – беспомощность, обернутая в торжественность, её нельзя было объяснить, скорее, её можно было услышать в первых «восходящих» аккордах Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра», когда на фоне низко гудящего баса и барабанов вдруг неожиданно, яростно и шумно раскрываются «врата» в мир силы, успеха и владения миром. Плотные звуки аккордов, ровное звучание целого оркестра, «крещендо» во всей мощи, словно троекратное армейское «ура», – начало невидимого парада. В 90-е годы многие известные телепередачи начинались с аккордов «Заратустры», и Саша проигрывал их каждый день, входя в высокие двери каменного подъезда, небрежно показывая охране пропуск и ступая по тихим ковровым дорожкам, наслаждаясь торжественностью и гулким раскатным эхом большого зала. Затем он спускался в цокольный этаж, в помещение своей компании, где вся торжественность с хлопком двери быстро выветривалась, эхо тонуло в цветочных горшках, и серая полуподвальная офисная жизнь звучала громкой руганью из-под дверей кабинетов, ощущалась привкусом табачного дыма из курилок под темной лестницей. Золотом на вывеске в полутемном коридоре было выведено название компании, сплошь из шипящих и скрежещущих звуков – «Нижмашстрой».
– Привет, Метёлкин. Как дела?
– Привет, нормально.
– Метёлкин, опаздываешь на планерку!
– Бегу, Пал Палыч!
Начальство не смотрело в его сторону: Метёлкин не отвечал надеждам, работал медленно, спустя рукава, и отчеты его были лишены выводов.
Планерка еще только началась, список дел в блокноте увеличивался до невероятных размеров, и Саше казалось, что он еще спит: все происходящее казалось каким-то мутным, и не было отчетливо слышно, о чем говорил руководитель, почти утонувший в своем глубоком кресле Пал Палыч. Начальник открывал свой большой рот, стучал кулаком по столу и, казалось, с каждым словом увеличивался в размерах. Все сидящие дописывали поручения и изредка поднимали глаза на дверь. Планерка закончилась, всех присутствующих сдуло в течение минуты, а Метёлкин все еще сидел, соображая, с какого пункта в блокноте начинать рабочий день. И это стало последней каплей… Пал Палыч неуверенно поднялся, качнулся и, перевесившись всей своей огромной массой через стол, очутился рядом с Сашей и, неестественно выгнув губы, медленно прошипел:
– Метёлкин, где твой отчет?
– Я же вчера его сдал, Пал Палыч.
– Вчера? – хрипел он; повисла минутная пауза, затем барабаны застучали ближе. – Хорошо, я посмотрю, зайди в обед.
Метёлкин съеживался до состояния костюма, вжимался в стул и только после слов начальника об обеде пулей вылетел из кабинета. Шли часы, хлопали двери, мимо проходили сотрудники, словно не замечая его. А Метёлкин закрывал глаза и слушал утренние звуки треугольника – только это ощущение чистоты и свежести отвлекало его от планов по выпуску металлоизделий. В его голове словно один симфонический оркестр с его скрипками, гобоями и валторнами пытался переиграть другой – механический, с задвижками, шарнирами и подшипниками. В итоге страшное звучание доводило его до головной боли, он силился вспомнить, что видел сегодня на афише консерватории по пути на работу, и не мог.
Что-то итальянское, красивое…
Обед подкрался незаметно. Метёлкин опомнился только перед ненавистной дверью начальника и попробовал собраться с духом. «Ту-ту-ту-тум», – отбарабанил в дверь пятой симфонией Бетховена. «Хорошо было Людвигу Иванычу, ему к начальству не нужно было стучаться…» – подумал он и дернул за импортную ручку. В кабинете было накурено…
– Проходи, Метёлкин.
Начальник опустился в кресло перед огромным столом и вытянул ноги.
– Посмотрел я твой отчет.
Снова повисла пауза где-то на два-три такта. Барабаны снова били где-то неподалеку.
– Ты считаешь, это отчет? Что это за цифры? Кто тебе дал право? Я много лет возглавляю Нижмашстрой… Страна идет… Нижмаш – передовой… Надо работать оперативнее… цеха р-р-работают...
Слова начальника рвались какими-то фразами, не выстраивались в логичные предложения и были больше похожи на звуки какого-то злобного и страшного танго. Метёлкин вдруг вспомнил знаменитое «Roxanne» из мюзикла «Мулен Руж» и того знойного аргентинца с его хрипотцой и пристукиванием каблуком туфли в такт танцу.
«Точно, – представилось Саше, – танго!»
Пал Палыч продолжал размахивать кулаками и хрипеть, и казалось, водил Метёлкина в неведомом производственном ритмичном танце по неожиданно открывшейся деревянной веранде, и каждый раз стук его каблуков отдавался в голове Метёлкина, словно пачка отчетных документов и цифр хлопала пó столу. Саша пытался что-то возражать, и со стороны казалось, что двигаются они синхронно, словно в танце, и Пал Палыч уверенно ведет Метёлкина в ритме танго. Что-то отрывалось в Сашиной голове, какие-то связи, словно старые слипшиеся провода, лопались, и этот жуткий танец заканчивался грохотом и лязгом:
– Цифры! Цифры должны р-р-расти! – голос жгучего аргентинца рычал где-то под потолком.
– Why does my heart cry?
– Расти!
– Я переделаю, шеф.
– Не надо. Я решил. Решил тебя уволить. Приказ получишь в кадрах. Прощай.
Метёлкин не стал дожидаться финального аккорда, вышел в дверь, и танго остановилось.
Его уволили.

3

Он шел длинным коридором – темные двери конференц-комнат, приглушенный свет, молчаливые кивки коллег – он шел в отдел кадров забирать документы. Катюша волновалась, неуверенно смотрела ему в глаза, пытаясь объяснить что-то, но оба не понимали сути разговора, и только мерный стук Катиного карандаша по столу вывел Метёлкина из ступора.
«Та-та, та-та. Это же начало Орфа «Кармина Бурана»… Грохот ударных, тарелки и литавры, прощальный хор. Там еще во второй части такие вещи немыслимые, м-м-м», – Метёлкин снова погружался в музыку, пока перед ним на столе не оказался лист бумаги.
– Что? А, да…
– Метёлкин, вот здесь распишитесь.
Катюша о чем-то спрашивала. Он не понимал, он был не здесь, между карандашом и столом происходило что-то очень важное, чего нельзя было пропустить. Вот. Та-та, та-та – жизнь рушилась. Та-та, та-та – еще вчера казалось, что все пойдет по-другому…
– Зайдите через неделю за расчетом.
– Прощайте, Катя. Finis operis!
Он шел обратно тем же длинным коридором – какой же он длинный и пустой! Фальш-потолок, фальш-окна в кабинетах, заклеенные панелями и занавешенные ритмичными жалюзи, открытая зона с телефонными операторами за мутными стеклами – все смотрят на него, заспанные, сонные лица медленно двигаются, издавая бесполезные звуки: звонят, пишут, одним пальцем стучат по клавишам. Казалось, так играет какой-то не вполне сыгранный оркестр, бубухает барабанами и визжит на высоких нотах, и только дирижера тут не было видно – скорее всего, он выбежал покурить. «Очень напоминает «Bidlo» из «Картинок с выставки» Мусоргского, – вновь вспомнил Метёлкин. – Такая же безысходность и уныние, словно каждый следующий день будет отвратительнее и хуже предыдущего. Неужели я думал работать здесь и ждать повышения?»
Метёлкин уходил и пытался оставить здесь ту самую безысходность и уныние, хотя новых ощущений, кроме горечи разлуки с работой, он пока не испытывал.

Хлопок двери, охрана, проходная в огромном зале небоскреба, и вдруг его глаза ослепил яркий свет – сквозь стекла входной группы пробивалось яркое, ослепительное солнце, которого он не видел здесь уже несколько месяцев, да что там месяцев – лет! Ему казалось, что серая утренняя равно как и серая вечерняя столица провожает и встречает его только желтыми фонарями, светом неоновых вывесок да яркими софитами в огромном зале высотного здания Нижмашстроя.
Оказывается, солнце – есть! И оно светит! Метёлкину казалось, что он словно нарушил какой-то музыкальный строй, привычный обычай дня, распорядок и режим, и это нарушение подарило ему возможность наблюдать солнечный, настоящий солнечный свет!
Он вышел сквозь огромные стеклянные двери… и зажмурил глаза. «Вот она, жизнь… где проходит! – сам себя укорял Саша. – Вот сидел бы сейчас в полуподвальном офисе и писал бы отчет! Черт!»
Он шел, наступая в лужи, в которых так же ярко блестело солнце, и его снова переполняла… музыка. Теперь это был Римский-Корсаков, его непревзойденные по остроте и яркости первые такты «Шехерезады», когда все инструменты словно отступают перед какой-то невидимой силой, отступают, пятясь и оглядываясь, неуверенные в своем отступлении, понимая, что та самая сила, которая гонит их, сметёт, сорвет, вырвет с корнем и унесет в небо, сломает и разрушит. Это даже не музыка, это – волшебство, мистика, неосознанное и непонятое послание, которое никогда невозможно будет перевести с языка музыки на человеческий…
Саша шел и медленно погружался в первые аккорды симфонической сюиты, понимая, что именно этой музыке сейчас место в его жизни.

4

Трамвай звонко тренькнул и помчал его в сторону дома, хотя Метёлкину хотелось гулять, радоваться жизни, праздновать это неосознанное увлечение свободой, за которой пока виднелась только жизненная неопределенность и трудности с финансами. За окном снова мелькали строительные заборы и столичные высотки, только казалось, это были совершенно другие высотки и заборы – радостные, светлые, яркие и солнечные. Что-то дернуло выйти его в районе консерватории, захотелось прогуляться последние три остановки по яркому, освещенному солнечным светом тротуару. Он шел, и в его голове что только не звучало – симфонии, сюиты и голос его первой учительницы музыки:
– Метёлкин, руки держи вот так, яблочки, яблочки. Сколько раз можно говорить?
– Лидия Ивановна, а когда можно будет сыграть свое?
– Сначала научись играть Гайдна, чтобы писать «свое»…
Первый ноябрьский снег таял буквально у него на глазах, он шел и не узнавал улочек родного города – все здесь было свежим, чистым, влажным, все звучало: стучало, урчало, трезвонило, бибикало, звенело, и этот городской оркестр звучал явно интереснее того «промышленного» оркестра с металлическими изделиями, что остался в подвале Нижмашстроя.
Он завернул за угол, оказавшись в сквере консерватории, и, подняв голову, прочитал огромную афишу: «Дирижер Алессандро Спазарре».
«Вот, снова итальянцы играют, – подумал Метёлкин, – скоро русских дирижеров не останется».
Он прогулялся по скверу, нашел чистую, сухую лавочку и присел напротив вывески, словно хотел надышаться этой музыкой, искрящейся на афише огромными буквами. Через несколько минут рядом с ним на лавочку опустился небритый джентльмен в помятой куртке со скрипичным кофром, он как будто бы стеснялся «лавочного» соседства, сел, повернувшись спиной к Метёлкину, и что-то достал из внутреннего кармана куртки. Пахнуло чем-то миндальным и сладким, джентльмен убрал снова свой тайный предмет обратно, откинулся на лавочке и шумно вдохнул свежий, чуть морозный воздух ноября.
– Спазарре… не умеют они играть… – словно приглашая к обмену мнениями заговорил сосед Метёлкина.
– Что вы говорите? Я не знаю его… Кто это.
– Итальянцы. Венецианский симфонический, второй состав… – медленно объяснял случайный знакомый.
– Да, не зря мне когда-то говорили: чтобы играть, как великие, нужно родиться в Италии, – продолжал вслух вспоминать свое детство Метёлкин. – А я родился в селе Нижние Пышки, откуда там музыкальная школа…
– Пышки? – сосед развернулся к Саше и заглянул в его глаза. – Сервинский, Игорь Леонидович, приятно, так сказать. Хм, Пышки.
– Метёлкин Александр, я сегодня уволился с работы.
– Это печально.
– Нет, совсем нет. Я впервые за полгода увидел солнце.
– Да, это удивительное наблюдение. Я, наверное, тоже скоро уволюсь, если бы вы знали, как мне все это надоело.
– Что именно?
– А вот это...
Сервинский головой показал на здание консерватории.
– Если бы вы знали, что творится сейчас в музыкальном мире… Сплошные интриги, распри, борьба за зал и филармонию… Жуть берет. Ради пятнадцати минут партии – репетиции по два-три месяца, дирижер – законченный пьяница и бабник, коллеги… я промолчу. В общем, надо завязывать с этим, – и он постучал по скрипичному кофру. – Завязывать.
Сервинский и Метёлкин помолчали несколько тактов.
Спустя паузу миндальный голос Игоря Леонидовича продолжил, но уже более легко и непринужденно:
– В офис куда-нибудь устроиться и там, в тепле и уюте, попивать чаек да писать отчеты… ну чем не работа! А тут… В четвертом такте раньше начинай, в пятой – не отставай, в шестом-седьмом – скрипки вперед, виолончели – за ними… Потом снова десять тактов сидим… Отпуска нет, выступления круглый год и за что? – повис в воздухе вопрос. – За сущие копейки!
– Многие великие композиторы были бедны… – оптимистически начал Метёлкин. – Музыка – это не профессия, это призвание!
– Молодой человек, – Сервинский прервал его и придвинулся ближе. – Что вы знаете о музыке? Профессия, призвание… слова-то какие напыщенные. Музыка – это работа. Ежедневная, гнусная, противная работа на износ. Это только с фасада все вот так красиво.
Сервинский показал пальцем на афишу итальянского оркестра.
– А вы внутрь зайдите, если вы что-то в музыке понимаете… Небось, Брамса от Листа отличить не сможете!
И завершил красивым финалом:
– Если вы вообще знаете, о чем речь.
Метёлкин молчал. Одним словом, одним предложением, даже длинной тирадой он вряд ли бы смог объяснить этому джентльмену, почему в двенадцать лет упросил родителей перевезти его к бабушке в город и отдать в музыкальную школу, которую он бросил спустя три года. И тут он понял, что объяснять это все не нужно. Сервинский не знал, куда себя деть: встал, потом снова сел на лавочку и вдруг, отвернувшись от Саши, поднялся, забрал со скамейки музыкальный инструмент, но остановился – видимо, хотел еще раз повторить финал своего выступления, однако новых слов не находил.
– Вы, молодой человек, не ищите в музыке того, чего там нет и никогда не было. Пойду...
Его чуть сгорбленная фигура еще раз мелькнула за молодыми елочками и пропала в дверях консерватории, куда Метёлкин когда-то боялся заходить. Боялся прикасаться к этим священным стенам, которые видели, слышали, чувствовали, как и он, эти неведомые и непонятные многим звуки, аккорды, гармонию... эту Музыку.
Метёлкин еще долго сидел в сквере и смотрел на афишу, представляя, как бы весело смотрелись на ней его имя и фамилия. Затем он встал, сделал кружок по аккуратным тропинкам, вышел через ворота на проезжую часть и, насвистывая, пошел в сторону дома. Мелодия сама пришла в голову из давно просмотренного фильма Ф. Феллини «Джинджер и Фред», простая такая мелодия композитора Пьованни. Легкость и воздушность этой песенки ломала всё вокруг, всё, что человек сделал таким сложным и неустроенным. И эта мелодия звучала, как гимн простым человеческим чувствам.
Он достал мобильный телефон, выискивая Танин номер, и, увидев её смешную аватарку на экране, неожиданно улыбнулся.
–…? – подумал он. – …
Метёлкин шел, а мелодия все продолжалась…*

*Рассказ можно прочитать с музыкальным сопровождением на сайте автора

ЛЮБИМЫЙ КЕКС

(Посвящается памяти моих близких друзей и коллег –
Олега Петровича Бича и Ильи Васильевича Чемерисова)

Как-то Олег Петрович Бич, бывший командир гидрографических судов Тихоокеанского флота «Север» и «Антарес», а в период описываемых событий уже офицер запаса, решил завести себе собаку. Решение это было продиктовано разными причинами, одна из них, конечно, это то, что супруга с дочкой уехали от него в Санкт-Петербург, похоже, навсегда, а другая – ему казалось, что собака, как существо понимающее, но при этом безмолвное, абсолютно точно не будет ему «выносить мозг» и будет любить его безо всяких условий! Именно эти обстоятельства устраивали Олега на «все сто»!
Расход с супругой дался ему очень тяжело, они много и долго ругались и все на повышенных тонах, часто в присутствии дочери, которая уже все понимала. Жена Олега обвиняла его во всех грехах, хотя его подводило всегда единственное пристрастие – к стакану! Ну не мог он себя сдерживать в тяжелые жизненные периоды, а их у него после увольнения со службы было немало, и иногда он напивался, как говорится, в стельку, буянил и «гульбарил», пока не сваливался без сил, прямо одетым, на кровать. Марина, его жена, уже по утру, ворча, раздевала его и, пряча слезы, провожала дочку в школу.
Поехал он на Луговую, на рынок, где, по слухам, продавали щенков собак и кошек, и попугаев, и всю остальную живность, вплоть до крокодилов! Долго ходил по рядам, клеткам, большим и малым загонам, вдруг поняв, что он не определился с главным – а какую собаку он хочет? Задержался у небольшой клетки, где смешно ползали несколько щенков с очень ему понравившимся окрасом – темно-коричневые со светло-коричневыми пятнышками на кончиках лап и на груди. Они тыкались мордами друг в друга и в руку хозяйки-заводчицы, которая периодически подсовывала им в пасти кусочки какого-то корма. Олег Петрович сразу отметил одного, присел и протянул к нему руку:
– А можно потрогать?
– Только если его купите, дорогой товарищ!
– Ну вот сразу – купите-купите! – Олег инстинктивно напрягся, получив на свой миролюбивый жест такой активный отпор хозяйки.
– А вот этого я куплю! Сколько?! – его уже «зацепило», он решил купить из принципа и снова потянулся рукой к выбранному щенку. Тот, неожиданно для всех сторон, энергично сделал два-три шага на встречу его руке, подбежал и начал активно ее лизать!
– Посмотрите, он вас тоже выбрал! – заводчица уже с неподдельным интересом, чувствуя приближающуюся продажу, засуетилась и быстро заговорила, что это очень породистые щенки от победителей международных соревнований, с честными оригинальными документами, очень хорошие собаки, они и защитники, и с детьми… Олег Петрович прервал ее:
– Мне это неважно! Сколько?!
– Двести пятьдесят! – выпалила хозяйка. – И еще двадцать пять рублей за документы! И еще корма на неделю дам, и все объясню, и помогу на первых порах!
Олег прикинул, ничего себе цены – почти одна треть его бывшей офицерской зарплаты, и коротко сказал тоном, исключающим все возражения:
– Даю двести, пес вместе с документами, остальное оставьте себе! Я сам разберусь! – протянул ей несколько купюр.
Хозяйку, видимо, расслабил вид денег, которые через миг смогут оказаться у нее в кармане, и она хрипло проговорила:
– Согласна,.. забирайте!
Когда Олег подхватил на руки своего нового друга и неторопливо пошел к выходу с рынка, одна из «щенячьих» продавщиц ему негромко сказала:
– Засунь его прямо на грудь под куртку, так и вези его домой, он ведь теперь должен запомнить, как пахнет его новый хозяин!
Олег так и сделал. Садясь в свою старенькую «девятку», он решил так и рулить, не вынимая щенка с груди, благо тот облизывал, приятно щекоча, его грудь, а потом вовсе заснул в тепле. Уже дома щенок ходил за ним по пятам и тыкался мордой в его тапочки! Олег только через пару часов догадался, что он, наверно, есть хочет! Сделав ему из старой картонной коробки загончик, поместил его туда и пошел к Светке, соседке, за советами!
Светка, женщина одинокая уже пару лет, спросила:
– Какая, порода-то? – тут Олег и понял, чего ему не хватает! Он же не спросил у этой торговки, какая порода собаки ему досталась? Он, сделав хитрое лицо, сказал Светке:
– Пойдем, сама посмотришь! – они спустились на третий этаж Олега в его «двушку», и она, глянув, воскликнула:
– Олег, ты купил добермана?! Да еще коричнево-подпалого?! Это же дорогущая собака?
– А то! – только и вымолвил Олег Петрович. Светка через минуту поняла, что этот доберман у него – первая собака в жизни, поставила щенку плошку с водой, потащила Олега обратно к себе и дала огромную книгу «Книга собаковода-любителя», рассказала, что сама знала, ему про собак, потом дала бумажный треугольник с молоком и отправила к себе.
Только открыв цветные иллюстрации собачьих пород, Олег Петрович понял, что приобрел он не просто друга, а мощную серьезную собаку служебной породы с первоклассными защитными, поисковыми и охранными качествами, выраженной выносливостью, физической силой и способностью действовать в стрессовых ситуациях самостоятельно!
Да, такой портрет его будущего питомца даже немного испугал Олега, но потом, когда утром он обнаружил своего щенка у себя подле кровати, поедающим его вчерашний кекс, он сразу решил – все, будешь Кексом! Откуда он его вытащил? А, вспомнил, что накануне он купил в булочной свой любимый кекс, порезал его, а потом, видимо, смахнул случайно небольшой кусочек под стол на кухне, а щенок нашел его и начал обсасывать.
Через год с небольшим Кекс уже выглядел просто огромной собакой, восемьдесят семь сантиметров в холке, с блестящей короткой шерстью, просто загляденье! Жизнь у них сложилась многообразная, Олег целых два месяца водил Кекса в специальную школу, где его дрессировали умные кинологи, а гордый доберман полностью принял хозяина и вставал на его защиту при появлении любого подозрения на внешние угрозы. Тренировки в собачьей школе проходили с непосредственным участием Олега Петровича, и совсем скоро ему начало казаться, что это именно его тренируют, а не Кекса.
Оказалось, на самом деле, умный хозяин – это звание, которое надо не только заслужить, но ему нужно действительно научиться. Однако, Олегу, по-видимому, сделать это до конца все-таки не удалось, и, по окончании школы, на построении собак и хозяев, Кекс «выкинул» фокус! Было немного ветрено, и на территории, где все собрались на вручение сертификатов, гуляла пыльно-мусорная волна. В тот самый момент, когда вызвали Кекса с владельцем, Олег ослабил руку на ошейнике и начал движение к трибуне, оставалось пройти всего пять шагов. Порывом ветра с трибуны сорвало полупустую бутылочку с водой, она упала на землю и громко покатилась по асфальту, кувыркаясь и постукивая пластиком вдоль строя выпускников. Кекс мгновенно сорвался с руки Олега и рванул за бутылочкой! Он схватил и начал рвать бутылку с остервенением полицейской или пограничной собаки, схватившей нарушителя! Весь строй пошатнуло от одновременной реакции служебных собак разных пород и размеров, кто-то также сорвался и, подскочив к Кексу, присоединился к несчастной бутылочке! Создалась паника и всеобщее шатание, громкие окрики хозяев, тренеров и еще бог знает что!
Кекс не реагировал вообще ни на чьи команды и окрики, даже когда Олег подбежал к нему и схватил за ошейник! Он вошел в раж и ничего не слышал и не видел кроме пластиковой бутылочки, молодой еще!
С горем пополам удалось навести порядок и закончить вручение сертификатов! Напоследок, пожилой тренер сказал Олегу:
– Учтите, если не станете ему настоящим хозяином, доберман это почувствует, и вы никогда не сможете полностью его подчинить, он станет своенравным и капризным, короче, принесет одни проблемы в семье!
«В какой еще семье, есть только он и я, вот и вся наша семья», – подумал тогда Олег, не сильно вслушиваясь в слова опытного тренера! Прошло время…
Так получилось, что бывшие офицеры, командиры судов, выйдя в запас, став «гражданскими лицами», устраивались опять на свои или на другие гидрографические суда на должности вторых и третьих помощников и продолжали работать, ходили в море, однако уже много реже, чем когда они сами ими и командовали. Так, Олег Петрович был третьим помощником Гису «Кассиопея», а на рядом стоящем Гису «Визир», вторым помощником был Илья Васильевич Чемерисов. У обоих за плечами сотни морских миль, съедены несколько пудов соли, Чемерисов горел прямо на причале, Бич сидел на мели, однако все эти передряги давно закончились, и оба офицера были в запасе, на гражданских должностях доживали свой морской век!
Олег Петрович недавно расстался со своей любимой вишневой «девяткой» и хотел немножко разгрузить свою квартирку, освободить ее от склада запчастей для автомобилей ВАЗ 2109/2108. У него лежало рублей на восемьсот всякого железа, даже полностью собранная выхлопная труба с катализатором, задний некрашеный бампер и куча всяких колодок, заглушек, помп, в общем, все, что надо заправскому «вазовскому» автовладельцу конца двадцатого века!
А у Ильи Васильевича совсем недавно появилась бежевая «восьмерка», автомобиль той же породы, но попроще, там даже дверей было всего три, включая заднюю! Вот Олег Петрович и предложил Илье Васильевичу купить за недорого весь этот автомобильный запас, так как он точно подойдет на его «восьмерку»! Собрались они на «Кассиопее» в каюте второго помощника обсудить эту проблему, что да как, и по какой цене! Присутствовал при этом Сережа Соколов, третий помощник капитана Гису «Визир», в качестве то ли свидетеля, то ли арбитра, но, в общем, на всякий случай. Крутой нрав Бича был известен всем, поэтому лучше было все это «расписать» на троих!
Сережа пришел чуть позже и застал в своей каюте (на 861 проекте Гису: второй и третий помощники квартировали в одной каюте) такую картину: Олег Петрович нервно ходил взад и вперед по задымленной каюте, что-то громко диктовал и произносил финальную цену на товар, а рядом спокойный, как танк, Илья Васильевич курил, неторопливо выдыхая любимую «Беломорину» (папироса «Беломор-Канал» – прим. автора), говорил, что это дорого, ставим вот такую цифру. Олег горячился:
– Я тебе сделаю огромную скидку за опт! Поедем прямо сейчас и погрузим все в твою «восьмерку», будешь просто счастлив! У меня все запчасти «фирменные»! У тебя багажник на крыше есть?
– Олег Петрович, не торопитесь! – Илья в сложные моменты переходил на «вы», понятно, хотел немного выиграть в деньгах и не любил спешки! Он выпустил очередное сизое кольцо дыма.
– Сергей, отдрайте (откройте) иллюминатор, пожалуйста! – Соколов открыл каютную дверь и оба иллюминатора, создался сквозняк, и дым вытянуло наружу.
– Только ради вас, Илья Васильевич! Вы же у нас опытный пожарн!.. – он неожиданно замолк, увидя перед своим носом волосатый кулак Чемерисова. Частенько в дивизионе все вспоминали тот злополучный случай на «Армавире».
Олег Петрович «гнул» свою линию:
– Мужики, поехали ко мне на Илюшиной «восьмерке», сегодня все закончим!
Еще почти час утрясали все позиции и их цены, наконец, уставшие, но все-таки завершившие трудный процесс переговоров, двинулись к Бичу на квартиру, на мыс Чуркин. Поехали, конечно, на восьмерке Чемерисова, прикрутив на крышу багажник.
Олег открыл дверь в свою квартиру и с видимым усилием вошел в коридор с Кексом на плечах.
– Привет! Привет! Кекс, место! – доберман недобро зарычал, видя еще парочку непрошенных гостей, которые не без опаски вошли в коридор.
– А ну-ка, место! – Олег нервно открыл дверь на кухню и пригласил товарищей пройти на кухню и располагаться!
– Олег, ты так крикнул резко, что нам самим страшно стало! Давай уже определяйся с запчастями! – Илья с Сергеем протиснулись в шестиметровую кухоньку и расселись на табуретках.
– Варите там себе кофе, бутерброды в холодильнике готовые есть, чувствуйте себя, как дома! – крикнул Олег из комнаты. Экспедиция неторопливо принялась пить кофе с бутербродами! Прошло еще какое-то время,.. из коридора за кухонной дверью слышалась возня и повизгивание.
– Олег, ну что там, уже смеркается! – это Сергей, ему, как всегда, надо было домой к жене. Илья Васильевич, проявляя чудеса терпеливости, откликнулся:
– Не торопи ты, его сейчас что-нибудь напутает! – и налил себе еще чашечку кофе.
Наконец, Петрович вошел на кухню, держа в руках всего четыре пластиковых детали.
– Ничего понять не могу! Может, дочка часть деталей забрала в контейнер и повезла их в Питер?! – в этом месте Илья Васильевич загрустил и закурил свою папиросу:
– Я так и знал, что все пойдет не так, как хотелось! Ладно, поехали по домам!
– Но правое крыло-то, возьми, Илья! – Олег хотел все-таки хоть каких-то действий! Но Илью Васильевича уже сдвинуть с принятого решения было нельзя! Компания двинулась из кухни. Олег с громким криком:
– Фу!!! – открыл дверь и всем открылась «картинка с выставки» в коридоре. Огромный доберман догрызал второй модельный туфель Ильи Васильевича, а первый, истерзанный, похожий на мокрую тряпку, валялся поодаль! Причем, животина лежала всей своей мощью на обуви Сергея, из-под нее виднелся уже обглоданный Сережин ботинок. – Фу! Я сказал тебе, подлая псина! – Олег завелся с полуоборота, так как все, совсем уже, пошло не по плану. Он протянул руку к полуботинку, вернее к тому, что от него оставалось, однако Кекс грозно зарычал и даже громогласно гавкнул одноразово, но все присели от этого рыка и попятились обратно на кухню.
– Олег, ты можешь успокоить свою собачку?! – группа, укрывшись на кухне, чувствовала себя в западне! – Петрович громко боролся с собакой, но победителем, похоже, вышел Кекс!
– Олег, он что тебя не слушается?! Нам то что делать, уже домой охота!
Олег Петрович вошел на кухню, держась за свою правую ладонь, чертыхаясь, посмотрели, вроде крови нет, но прихватил основательно! Держали «совет в Филях», правда недолго! Олег схватил из холодильника две котлеты и пошел опять в коридор. В коридоре опять послышались возня и шорохи. Олег вернулся на кухню, отчитался, что собака не реагирует ни на команды, ни на котлеты, ни на что!
Сергей, видимо от отчаяния, предложил выпить по рюмочке водки, он показал пальцем на стоящую на полке непочатую «Российскую». Решили, что стресс надо погасить прямо сейчас, может придет мысль правильная! Выпили, закусывать не стали, Олег сказал:
– Я знаю, что надо делать! – вышел в подъезд и через какое-то время начал звонить в дверной звонок, мол, чужие прошли! Ноль эмоций! Кекс продолжал грызть ботинки гостей (хозяйские не трогал) и никак не реагировал! Тогда Олег пришел опять на кухню и вынул из вчерашнего борща говяжью кость, с грохотом пошел в коридор и бросил ее в конец коридора, поближе ко второй комнате, Кексу:
– Ради мясной кости он должен отвлечься! Это его лакомство, я ее даю очень редко! – вернулся, «хлопнули» еще по одной, теперь уже Олег достал огурчики и открытую банку тушенки, закусили. Стало хорошо, чуть отпустило!
– Олег, а где у тебя можно будет переночевать? Уже поздно, да и не поедем же мы домой босиком, похоже, нам с Сергеем надевать придется твои тапочки, обувь же наша уничтожена!
Добили бутылочку «Российской», достали открытый коньяк, решили пожарить картошки, нормально поесть! Операция «Продать детали» провалилась с треском, измученные гости с трудом дозвонились своим женам и объяснили ситуацию, что вынуждены остаться у Бича на ночь. Олег, уже успокоившись, тихо смеялся над ними, когда каждый из мучеников выслушивал женские тирады, что реноме у Бича определенное, и все вы придумали, чтобы просто напиться и спрятаться у него на ночь от справедливого возмездия!
Часа через три группа попробовала переместиться в комнату для ночлега. Кекс возлежал поперек всего коридора и тихо посапывал, кость тоже была отработана, перекушена и обглодана добела! Туфли Ильи Васильевича, вернее, только подошвы от них, валялись в стороне, полтора Сережиных полуботинка тоже там же.
– Ты что, Олег, его совсем не кормишь?! – Сергей шептал, однако доберман открыл глаза, поднял голову и зловеще зарычал, однако, в этом его рыке уже не слышалось столько злости, как раньше!
– Кекс, гулять! – только Олег это произнес, как собака вскочила и, взяв в зубы ошейник, подбежала к двери и издала два звука, мол, быстрее! Группа переглянулась – вот оказывается, что надо было делать! Как говорится, хорошая мысля приходит опосля!
Олег выскочил с Кексом на улицу, а Илья с Сергеем завалились спать, поставив будильник на шесть утра…

Утром вернулись на работу, до обеда терпели, а потом Сергей под хохот всех дивизионных специалистов рассказывал их ночные приключения, которые вошли в анналы под названием «Как Олег Петрович Илье Васильевичу автозапчасти продавал»!

ТОТЕМ ВОЛКА

У меня есть татуировка – лапа волка. Многие удивляются ей, впервые увидев. Оно и понятно: худенькая, молодая девушка, метр с кепкой ростом, и вдруг волк! Тем более это единственная тату на моём теле. А я набила её не случайно. И только избранные знают её историю…
Это случилось пару лет назад. Я скучала в офисе. Клиентов не было от слова совсем, и моя коллега Таня ушла на обед. Время в пустом отделении банка как будто бы застыло на месте. Стрелка часов тикала невыносимо громко, и этот звук раздражал меня всё сильнее и сильнее. Даже шум банкомата не мог его перебить. «Или я уже привыкла и просто его не слышу?» – промелькнуло в голове. Я бродила по офису, бесцельно перекладывала бумаги, смотрела в окно, но ничего не могло развеять мою скуку.
Вдруг в дверях появилась бабулька. Маленькая, старенькая, с красным платочком на голове. Она упиралась на палочку, на которой висел полупустой пакет из соседнего продуктового. Её шаги были медленными и неуверенными, словно она вот-вот упадёт.
Я решительно подошла к ней. Старушка оказалась ещё меньше ростом, чем мне казалось со стойки. Зато от неё веяло добротой – такое необычное ощущение. Тёплое, заботливое… Ей хотелось улыбнуться, словно маленькому ребёнку. В её глазах светилась мудрость, а лицо было изрезано морщинами, которые, казалось, хранили множество интересных историй.
– Здравствуйте! Могу вам чем-то помочь? – обратилась я к старушке, стараясь говорить как можно мягче.
– Да, милая, пенсию мне надо с карточки снять, – ответила она и протянула мне свою карту.
Я взяла карту в руки. Огромными цифрами чёрным фломастером на ней был написан пин-код. «Какая же наивность…» – подумала я. С одной стороны, я прекрасно понимаю, зачем пенсионеры это делают, но с другой… А если карту потеряют где-нибудь? Или, не дай бог, мошенники обманут? Обидно же будет остаться даже без тех крох, что они называют пенсией. Я лишь огорчённо вздохнула – так обидно было видеть такую беспечность!
«Оставь свои нотации. Ты уже ничего не изменишь», – подумала я и просто выполнила свою работу, стараясь не выдать своих эмоций.
– Ты не переживай, милая, моя лисичка не даст меня обмануть, – словно прочитав мои мысли, сказала бабулька, пряча деньги поглубже в кошелёк. В её голосе звучала уверенность и даже лёгкая насмешка, будто она знала что-то, чего не знала я.
Я ничего не ответила, лишь мило улыбалась. Мало ли что у неё на уме? Но старушка гордо продемонстрировала мне свою брошь. Ярко-рыжая лисичка с блестящими чёрными глазками свернулась калачиком рядом с веткой рябины на платье бабушки. Брошь была такой яркой и живой, что казалось, будто лисичка вот-вот соскочит с платья и убежит.
– Мы вместе со школьных времён, – пояснила она. – Подарок моей покойной матери на окончание первого класса. Красивая, правда? – сказала она с такой нежностью, что я невольно улыбнулась, а бабушка с любовью смотрела на брошь, словно на живое существо.
– Ага, – ответила я, внимательно разглядывая украшение. Мне было безумно интересно, какая история скрывается за этой вещицей.
– А когда мамы не стало, я узнала, что лиса – это моё тотемное животное. До сих пор меня оберегает. Одна я из трёх сестёр в живых осталась, хоть я и средняя. И замуж удачно вышла. В том году 50-летие совместной жизни с мужем отметили. Ни разу за это время на меня руки не поднимал. Хотя мог. Поводов столько давала по молодости! Лисичка уберегла, – рассказывала она, и на её губах светилась благодарная улыбка. Она действительно верила в то, что говорит.
Я слушала её с удивлением и каким-то внутренним трепетом. В её словах была какая-то особая сила, которая заставляла задуматься о неведомых мне вещах.
– Рада за вас, – сказала я, пытаясь поддержать разговор.
– И ты свой тотем узнай. Жизнь новыми красками заиграет. А то сидишь тут одна. Так и на луну завоешь от скуки, – посоветовала она мне, и в её голосе прозвучала забота, словно она действительно переживала за меня.
– Обязательно узнаю, бабуль. Не сомневайтесь, – ответила я с лёгкой улыбкой.
Я открыла старушке дверь, и она медленно побрела по своим делам, опираясь на палочку. А я вернулась к работе, но мысли о тотемном животном не покидали мою голову.
За время, что я провела у банкомата с бабушкой, в отделение пришёл мужчина с заявкой по кредиту. Каким же требовательным и придирчивым он был! Аж сбежать хотелось! Провозились мы с ним почти до самого вечера. То ему сумма казалась слишком большой, то слишком маленькой, то он хотел оставить в залог машину, то квартиру… Его настроение менялось быстрее, чем погода в марте, и с каждой минутой в его компании мне всё сложнее было сдерживать своё желание дать ему смачную пощёчину.
Наконец мы договорились, и довольный клиент ушёл с новенькими купюрами в кармане. Я вздохнула с облегчением – наконец-то этот ад закончился.
– Как ты его выдержала? – спрашивала у меня Татьяна в каморке за чашкой горячего чая. – Такой зануда!
У нас была традиция: после закрытия офиса болтать за чаем о наболевшем. Мы очень сдружились за время нашей совместной работы, и эти чаепития стали для нас своеобразным ритуалом.
– Да ладно тебе, Тань. Пусть уж лучше я сейчас заморочусь и всех всё будет устраивать, чем потом выслушивать, что он платит в никуда, и вообще мы мошенники, – ответила я, сделав глоток чая.
Мне было важно, чтобы клиенты были довольны и понимали, что мы работаем честно, а не просто «гребём деньги лопатой».
– Ну да, – вздохнула она. – Единицы читают, что подписывают… – В её словах звучала усталость и полное разочарование в людях.
– Слушай, Тань, а ты случайно ничего не слышала про тотемное животное? – вдруг спросила я, решив поделиться своими мыслями.
– Слышала. Это что-то из мира мистики или эзотерики. Я точно не помню... А ты чего вдруг заинтересовалась?
– Да так, просто… – засмущалась я.
– Ну тогда ладно. А то я уж, грешным делом, подумала, что опять цыгане приходили. Помнишь, в тот раз чуть в табор свой Леську не увели? – рассмеялась она.
– Такое сложно забыть, – улыбнулась я, и мы продолжили болтать, постепенно переходя к другим темам.
Потом мы разошлись по домам, но мысли о тотеме не покидали меня…
Весь вечер я не могла выбросить эту бабушку из головы. Так искренне она рассказывала, с такой любовью поглаживала эту брошку… В её словах было что-то волшебное, и я всё больше задумывалась о тотемном животном. Мне казалось, что в её истории есть какой-то скрытый смысл, какое-то тайное послание для меня.
«А чем чёрт не шутит?» – подумала я и полезла в интернет. Я открыла браузер и начала искать информацию о тотемах.
Среди сотен разных статей я узнала не только о том, что такое тотемы, но и зачем они нужны, и как использовать эти знания в жизни. Я погружалась в тексты, и с каждым прочитанным словом мне всё больше хотелось узнать, кто же мой тотем.
Статья из интернета гласила, что это можно узнать с помощью медитации. Даже аудиофайл был приложен, и это вселяло надежду. Недолго думая, я решила попробовать.
Достав наушники, я включила запись. Приятная расслабляющая музыка проникла в мои уши, и постепенно я начала успокаиваться. Мне нужно было закрыть глаза, лечь поудобнее, глубоко дышать и следовать голосу из записи. Я устроилась на кровати, постаралась расслабиться и сосредоточиться на дыхании.
Спустя несколько глубоких вздохов моё тело расслабилось, и я погрузилась в полудрёму. Голос в моих наушниках попросил меня представить себя где-то, где тепло и спокойно, и просто наблюдать за происходящим. Я старалась сосредоточиться на этом образе, и постепенно перед моим внутренним взором начали возникать картинки.
Мне почему-то представилась лужайка – зелёная, залитая солнцем лужайка. Я гуляла по этой свежей сочной траве, и каждый шаг приносил мне радость и умиротворение. Мои щиколотки приятно покалывали прохладные травинки, и я чувствовала, как кожа откликается на эти прикосновения природы. Надо мной было бескрайнее голубое небо – ни единого облачка, только бесконечная лазурь, словно тихая водная гладь.
Я села на траву и подняла глаза к небу. Тёплые солнечные лучи разливались теплом по моему лицу, и я чувствовала, как каждая клеточка моего тела наполняется этим теплом. Я вдохнула этот свежий, согретый солнцем воздух и закрыла глаза от удовольствия. «Как хорошо», – подумала я. – «Как хорошо быть частью природы».
Но вдруг я почувствовала, что на этой лужайке я не одна. Моё тело чётко ощущало чьё-то присутствие, и по спине пробежала холодная волна мурашек. Я открыла глаза и огляделась, чувствуя одновременно и страх, и любопытство...
Рядом со мной стоял волк. Настоящий взрослый самец ростом с овчарку. Его голубые, словно небо, глаза смотрели прямо на меня, и в них читалась какая-то загадочная мудрость. Серый окрас, словно из сказок, и коричневое пятно справа, очень похожее на запёкшуюся кровь, придавали ему ещё более мистический вид.
Как ни странно, я не боялась его. Наоборот, от него исходило спокойствие и умиротворение. Я ощущала себя рядом с ним в полной безопасности, словно этот волк был не диким зверем, а старым другом. Мысль о том, что он не нападёт, а, наоборот, защитит, если что-то пойдёт не так, прочно засела в моём сознании.
Лесной гость тем временем лёг у моих ног, положив голову на траву. Я машинально протянула к нему руку, и моя ладошка утонула в достаточно жёсткой, но тёплой шерсти. Нет, это шерсть не похожа на собачью, она более густая, плотная и прохладная на концах. Я гладила этого волка, словно ручную собачонку, приговаривая: «Вульф, Вульф…» И откуда в моей голове возникло это слово? Оно словно само собой всплыло из глубин подсознания.
Вдруг его тело напряглось, уши навострились, и я почувствовала, как сквозь шерсть мне передаётся сокращение мышц в этом зверином теле. Волк сорвался с места, и моё сердце замерло от неожиданности.
– Вульф! – крикнула я ему вслед. – Вульф, ты куда?
Но он даже и не думал останавливаться. Словно сумасшедший, волк убегал вдаль. На секунду я жутко расстроилась. Но потом решила последовать за ним. Хоть я и не люблю бегать, но я побежала босиком по этой молодой траве вслед за моим лесным гостем. Бежать было далеко, и лужайка никак не заканчивалась. Да и волка уже нигде не было видно, и я начала сомневаться, правильно ли поступаю.
Вскоре я почувствовала жжение в лёгких – они отчаянно просили кислорода. Всё-таки нельзя так резко начинать спортивную деятельность, и я осознала, что переоценила свои силы. Остановившись, я жадно глотала ртом воздух, пытаясь унять ужасный пожар внутри. Когда же это пройдёт? Ещё и бок закололо, как на зло...
Немного заглушив боль в груди и восстановив дыхание, я наконец огляделась. Метрах в пяти от меня, рядом с огромным камнем, сидел тот самый голубоглазый волк. Он сидел ко мне спиной практически неподвижно, и только хвост подавал признаки жизни небольшим вилянием. Вид у него был спокойный и в то же время загадочный, и я осторожно подошла ближе, не зная, чего ожидать, но понимая, что должна следовать за ним.
– Шустрее нужно быть, – произнёс зверь, и я застыла от удивления. Его голос звучал мягко, но в нём чувствовалась сила и уверенность.
– Что? – удивилась я, осторожно подходя к нему ещё ближе. – Ты умеешь разговаривать?
– Я не просто твой тотем. Я голос внутри тебя… Лишь только доверяя своему внутреннему голосу, ты станешь по-настоящему счастливой, – сказал волк, и на мои глаза навернулись слёзы. Как это одинокое вольное создание так глубоко может разбираться в людской философии жизни? Его слова звучали так мудро и правдиво, что я не могла сдержать эмоций.
Я подошла к нему вплотную и заметила, что мы стоим на горе. Она была не сильно высокая, но с неё видно почти весь город – мой родной Александров. В душе сразу проснулись воспоминания: я часто гуляла здесь с друзьями в детстве. Неподалёку виднелся родник – мы с ребятами любили там играть. За родником начинался частный сектор, и где-то там стоял мой дом. Дальше простирались многоэтажки, бизнес-центры, набережная, озеро и лес – весь город, как на ладони. Я смотрела на знакомый пейзаж, и во мне просыпалось какое-то новое, неизведанное чувство связи с этим местом, с природой, с самой собой.
– Нам пора, – вдруг сказал Вульф и начал спускаться вниз. В его голосе не было ни тени сомнения, и я почувствовала, что должна следовать за ним.
Я не стала приставать к нему с расспросами, просто молча пошла за ним следом. По узенькой тропинке мы вышли в город, и вскоре я увидела впереди площадь – до неё было рукой подать. Город уже дышал осенью: воздух был прохладнее, и в нём чувствовалась особая свежесть.
Волк шёл медленно, осторожно, прислушиваясь к каждому шороху листьев. Я шла за ним, вслушиваясь в эти звуки и ощущая каждую деталь окружающего мира. Это на той лужайке была летняя зелёная травка, а здесь, в городе, уже начиналась осень. Последние золотистые листочки срывал с веток ветер и уносил куда-то вдаль, и мне казалось, что он уносит с собой все мои сомнения и страхи.
По улице бродили люди, наслаждаясь последними солнечными деньками. Они смеялись, разговаривали, гуляли с собаками – жили своей обычной жизнью. Нас с Вульфом как будто никто не замечал. Мы шли словно призраки, и в этом было что-то волшебное, будто мы существовали в другом измерении, в параллельной Вселенной.
Как вдруг он остановился. Он сел посреди тротуара и смотрел в одну точку – этой точкой оказалась сцена в самом центре площади. Огромная толпа людей собралась возле пустой сцены. Здесь были и мои знакомые, и продавцы из местного супермаркета, и просто прохожие, с которыми я сталкиваюсь чуть ли не каждый день. Они явно кого-то ждали.
– И чего ты стоишь? – строго спросил меня волк. – Иди. Они ждут тебя.
Его слова прозвучали как приказ, и в то же время в них чувствовалась поддержка. Но внутри меня проснулся дикий страх – я совершенно не понимала, что от меня требуется, и зачем вообще они ждут меня.
– А как же ты? – тихо спросила я.
– А мне пора возвращаться, – улыбался он. – Стая не может жить без вожака.
– А я думала, волки – одиночки, – вырвалось у меня.
– Выдумки всё это. Мы такие же социальные животные, как и люди. Волк-одиночка – изгой, как у вас преступники, – ответил он, и в его глазах мелькнула серьёзность.
Я задумалась. Действительно, с чего мы взяли, что волки – одиночки? Его слова заставили меня по-новому взглянуть на мир, на отношения, на саму себя.
Я сделала глубокий вдох, пытаясь унять бешеный ритм сердца, и шагнула навстречу толпе. Я отчётливо ощутила, как внутри меня растёт нечто новое – уверенность, решимость, готовность к переменам. Вдруг люди разделились на две половины, открывая мне дорогу к сцене. Это было словно знак свыше, и я почувствовала, что должна идти вперёд, несмотря ни на что.
Мой взгляд неожиданно упал на дорогу – передо мной был волчий след, чёткий отпечаток мощной лапы со свирепыми когтями. Этот след словно указывал мне путь, давал понять, что я на правильном пути, что мне есть куда идти и что открывать.
Я оглянулась на Вульфа, он всё ещё сидел на тротуаре, и в этот момент я осознала, насколько он свободен и независим. Он принадлежал только самому себе, и в этом была его сила. Нет, волка нельзя приручить, как домашнюю собачонку, но можно сделать его своим союзником, удовлетворяя его потребности и уважая его природу.
Неожиданно ужасный звон проник в мои уши, и на мгновение мир вокруг поплыл, потерял очертания. Это было так громко, что все ощущения смешались, и я инстинктивно зажала уши и зажмурила глаза, пытаясь укрыться от этого противного звука.
Открыв глаза, я оказалась в собственной кровати. В моих наушниках на полной громкости звенел будильник, и я осознала, что уснула и проспала до самого утра с наушниками в ушах. Медитация уже давно закончилась, а я всё ещё находилась под впечатлением от того, что со мной произошло. На улице ярко светило солнышко, и сквозь тонкие оконные стёкла до меня доносилось пение птиц – звуки реальной жизни, которые раньше я как будто не замечала.
Я отключила будильник и подошла к зеркалу. На секунду в отражении я увидела Вульфа – его взгляд, его силу и уверенность. Как же мы, оказывается, похожи: тот же взгляд, вытянутое лицо, только волосы вместо ушей. И почему я раньше не замечала этого сходства? В этот момент я почувствовала глубокую связь с этим образом, поняла, что он стал частью меня, моей сущности.
– Спасибо, Вульф, – прошептала я своему отражению и улыбнулась. В этой улыбке была и благодарность, и осознание того, что моя жизнь больше не будет прежней.
С тех пор моя жизнь изменилась. Я больше не боялась начинать что-то новое, вернее, страх был, но он больше не сковывал меня, не мешал двигаться вперёд. Я научилась молниеносно принимать решения, и, что самое главное, они оказывались верными. Во мне проснулась уверенность в себе, в своих силах, и я начала видеть мир по-другому – ярче, насыщеннее, полнее.
А Вульф теперь красуется на моей руке в качестве татуировки и напоминает мне о том, кто я есть на самом деле. Он мой ориентир, мой союзник, который не даёт свернуть с намеченного пути. Периодически он приходит ко мне во сне и даёт советы, но чаще говорит, что я и так всё знаю, что он со мной – в моём сердце, в моей душе, в каждом моём решении и поступке...

КОФЕ В ПОСТЕЛЬ

– Тебе кофе в постель когда-нибудь подавали? – спросила меня кузина.
– Подавали, – улыбнулась я.
– Счастливая, – позавидовала мне она. – А моему Славику никогда даже в голову не пришло это сделать, – с горечью произнесла она.
– Грех тебе жаловаться на мужа. Вы вместе уже столько (около сорока) лет! Слава любит тебя, предан, как говорят, телом и душой. Помню, как я гостила у вас. Утром Слава, проснувшись раньше тебя, шёл на кухню и начинал чис-тить картошку. «Вот проснётся Элечка, а её ждёт жареная картошечка. Она так её любит!» – говорил он. Ночью не ты, а Слава вставал к ребёнку. Утром, пока ты спала, шёл с малышом гулять, давая возможность тебе выспаться. Ему ничего для тебя не жалко. Ты для него самая красивая, самая любимая, самая желанная!
– Да, конечно. Мне очень повезло с мужем. Я с ним как «за каменной стеной». Даже не представляю себе жизни без него. Но… кофе в постель… – вздохнула она.
Дочь моей подруги, будучи студенткой первого курса института, влюбилась в хорошего мальчика, своего сокурсника, и вышла за него замуж. Подруга очень волновалась: «Какое ещё замужество! Девочке ещё учиться и учиться». Парень пообещал, что он даст Светочке возможность спокойно окончить институт, что детей они в ближайшее время не планируют, только, когда «встанут на ноги». Юноша перевелся на заочное отделение и устроился на работу, чтобы ни от кого не зависеть. Сергей оказался чудесным мужем – всё для любимой Светочки, чтобы она была довольна и счастлива. Цветы, подарки… Любое Светочкино желание – закон.
Но Светочка, как и многие другие, у которых с самого начала всё в жизни складывалось удачно, не умела это ценить, не понимала, как ей повезло. Ей, как и моей кузине, не хватало «кофе в постель…»
Наверно, если бы хоть раз девушкам пришлось на себе испытать, что может быть иначе, они бы ценили то, что имеют.
Но… «Что имеем – не храним,
Потерявши – плачем».
Они завидуют мне… Кофе в постель – приятно, незабываемо, но…

Да, Вадим любил меня. Но у нас с ним, как говорят, была любовь на расстоянии; приехал – уехал, приехал – уехал. (Он жил в другом городе). А я летала к нему. И так продолжалось много лет. Когда Вадим приезжал в Москву, он баловал меня – делал чудесные подарки, дарил цветы, мы интересно проводили время: выставки, концерты, театр… Он старался делать мне приятное, в том числе «кофе в постель». Мы любили друг друга. Вадим был в курсе всех моих дел, поддерживал меня во всём. Но всё бросить и соединить свою жизнь со мной он не решился. Да, были причины и объективные, и субъективные: одинокая сестра, на которую он не мог оставить больного отца, и у самого Вадима были проблемы со здоровьем. И он считал, что не имеет права усложнять мою жизнь. Это не верно. И в горе, и в радости любящие сердца должны идти по жизни рядом. Мы и шли, только на расстоянии. Приехал – счастье, радость! Уехал – и… пустота, тишина. Это длилось много лет. Когда Вадима не стало, жизнь для меня остановилась, я «впала в спячку». Почему мы всё откладываем на потом, почему не ценим то, что есть?
Кофе в постель – приятно, незабываемо, но…
 
БАБЬЕ ЛЕТО

– Лист смородины груб и матерчат.
В доме хохот и стекла звенят,
В нем шинкуют, и квасят, и перчат,
И гвоздики кладут в маринад.
Б. Пастернак «Бабье лето»

Осень… Красота неимоверная! Красные, желтые, светло-зелёные листья кружатся и падают на землю. Стоят последние тёплые денёчки. Ничто не предвещает скорой холодной зимы. В это время начинали делать заготовки на зиму – солить, мариновать, варить варенье… Занимались этими работами, в основном, женщины.
Золотая осень – это вторая молодость, «бабье лето». «В сорок пять баба ягодка опять». Почему только в сорок пять? В любом возрасте женщина хочет быть счастливой, любимой «ягодкой».
Одна моя знакомая, которая очень весело отмечала 75-летие, подняла тост, переделав поговорку: «Нет, не в 45, а в 75!». И все, разумеется, с ней согласились.
К моей маме часто заходила соседка, Лия Моисеевна. И вели они разговоры о любви.
– О какой любви она говорит? – думала я. – Она такая старая (Лие Моисеевне было шестьдесят лет), такая толстая!
– Душа должна петь! – утверждала она.
Глаза у Лии Моисеевны горели. Она была влюблена. «Ягодка опять».
Моя тётушка Полина влюбилась в шестьдесят восемь лет. Её невозможно было узнать – юная Джульетта. Она смотрела на своего избранника восторженными глазами, цитировала его, полностью растворилась в нём.
Вот вам и «бабий век короток».
Мы собрались по поводу 25-летия окончания школы. Интересно, узнаем ли мы друг друга? Какие все стали взрослые! Охи, ахи, воспоминания…
Наши мальчики почему-то на встречу пришли со своими молоденькими женами. Самое интересное, что вскоре они с восторгом смотрели на «ягодок».
– Где я раньше был? Куда смотрел? Какая ты стала шикарная женщина!
Да, «ягодка» может дать фору молодой. Зрелая женщина, с ней интереснее.
«Бабье лето» – короткий период. На смену придут дожди, похолодает… А пока…
«В доме хохот и стекла звенят,
В нем шинкуют, и квасят, и перчат,
И гвоздики кладут в маринад».
 
МЕЧТА ИДИОТА

Когда я была маленькой, я так хотела, чтобы мне подарили плюшевую обезьянку. Я ее видела в одном доме. Она сидела на пальме и, скорчив рожицу, смотрела на меня. Интересно, взрослые догадаются или нет, что я хочу такую игрушку? Естественно, никому в голову не пришло подарить мне ее.
Став постарше, я мечтала стать принцессой, и чтобы принц, обязательно на белом коне, прискакал за мной.
А еще мне ужасно хотелось побывать в Рио-де-Жанейро на карнавале. Почему именно Рио-де-Жанейро, ведь карнавалы устраивают и в Венеции, и других городах мира? Не знаю.
Естественно, принцессой я не стала. И принц за мной так и не приехал. В Рио-де-Жанейро не была – очень далеко и не по карману. А вот обезьяну мне подарила дочь с первой своей зарплаты.
– Мамочка, ты так хотела в детстве иметь эту игрушку, что я решила осуществить твою мечту и подарить тебе плюшевую обезьянку Джузи.
Обезьяна была большая, мягкая и совсем не такая, о которой я мечтала в детстве. Мне она была уже совсем не нужна – все должно быть вовремя. Но я так тебе благодарна, девочка моя, за твое внимание, доброту, любовь! Это лучший подарок в моей жизни. Я посадила игрушку в кресло. Обезьяна хитро смотрела на меня, посмеивалась.
С годами я поняла, что нельзя себе всегда во всем отказывать. Вот захотелось куда-то поехать – надо ехать, захотелось что-то купить – надо покупать. Нельзя ничего откладывать на потом. Ведь это потом может и не наступить.
Я всегда мечтала: вот вырастет дочь, и я буду с ней везде ходить – в театры, на концерты, выставки. Мы будем с ней, как подруги. Дочь выросла, но ей было неинтересно ходить с мамой, у нее своя молодая жизнь, своя компания. Это естественно, на это не надо обижаться. Но когда я первый раз услышала: «Ты не хочешь Новый год встретить с тетей Томой, а мы бы с друзьями собрались у нас?» или «Тебе что, не с кем пойти на выставку, что ты хочешь со мной?», «Ты чего живешь моей жизнью? Живи своей», – как-то стало не по себе.
Я научилась жить «своей», отдельной от нее жизнью, не задавать лишних вопросов, не давать ненужных советов. «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом?» Матерью не легче, если не сложнее.
Но вот, наконец, повзрослев, поумнев, набив немало шишек, дочь уже сама предлагает:
– Ты не хотела бы пойти со мной на… , как ты думаешь…, как ты смотришь на то, чтобы поехать со мной отдыхать, а потом к нам присоединится Саша?
Ну, что ж, поехали.
На отдыхе сбылась еще одна мечта: я купила себе комбинезон. Комбинезоны всегда мне нравились. Молоденькие, стройненькие девушки в них смотрятся великолепно или, как теперь говорят, «отпадно». Но я не молоденькая и далеко не стройненькая.
– Примерьте, – предложила мне продавщица.
Как же мне здорово в комбинезоне! Я не стала переодеваться и прямо в нем вернулась домой.
Во дворе меня встретил хозяин. Лицо его выражало восторг.
– Во! – воскликнул он и поднял кверху большой палец.
– Мать, ты даешь! – восхитилась дочь. – Ты только не комплексуй. Ты красивая женщина. А комбинезон воспринимается, как вечерний туалет.
В тот же вечер в новом наряде (с голой спиной и плечами), надев красивые длинные серьги и кулон, я отправилась в город на концерт. Ощущаю себя женщиной.
– Обязательно пойди в комбинезоне на работу, – советует мне дочь. – Ты всех сразишь наповал.
– Что ты такое говоришь? Я же в школе работаю.
– Так не на занятия же я тебе предлагаю в нем пойти, а на педсовет. В крайнем случае, накинь сверху маленькую прозрачную накидку или свяжи ажурное болеро. Будет эффект разорвавшейся бомбы.
Мечты должны сбываться. Без этого нельзя. И хорошо, когда это происходит вовремя.
Есть у меня еще одно желание, но о нем пока рано говорить. Пусть исполнится.

ДОЗАНИМАЛИСЬ…

– Не доглядела, упустила мальчика! – сокрушалась Валентина Васильевна. – Что я скажу его родителям, когда они приедут? – убивалась она.
Валентина Васильевна была директором школы, в которой я когда-то работала. Умная, деловая, человек прекрасный, педагог от Бога. Мы ее очень любили. Муж Валентины Васильевны погиб в автокатастрофе, и она одна вырастила сына, дала ему образование. Федя окончил мединститут, ординатуру, поступил в аспирантуру. Вскоре он знакомит мать с девушкой:
– Это Катя – моя жена, по совместительству – моя медсестра. Прошу любить и жаловать.
Как же так: тайком от матери жениться, не сыграть свадьбу? Комок стоял в горле. Только бы не расплакаться!
– Поздравляю, – еле выдавила из себя Валентина Васильевна.
– Мы с Катей решили поработать заграницей.
«Мы с Катей… А мое мнение уже ничего не значит», – отметила про себя Валентина Васильевна. – «Обидно!»
– А как же аспирантура? – робко задала она вопрос.
Сын только махнул рукой.
– Там будет видно.
Вскоре у Федора родился сын. Когда мальчику исполнилось пять лет, родители решили: пусть воспитанием ребенка занимается бабушка – она педагог, Заслуженный учитель, а им надо работать. «Деньги зарабатывать», – как сказала Катя.
Маленький Тема видел родителей только, когда они приезжали в отпуск. Валентина Васильевна была ему и бабушкой, и мамой.
Я была классным руководителем Темы. Он был очень способным, хорошо воспитанным мальчиком, занимался спортом, учился в музыкальной школе. Тема был гордостью школы. Он участвовал во всевозможных конкурсах, олимпиадах, школу окончил с золотой медалью, готовился к поступлению в университет.
Я никогда не видела Валентину Васильевну такой потерянной.
– Валентина Васильевна, что случилось? – спросила я.
– Не доглядела я, Танечка, – с болью в голосе сказала она. – Тема хотел стать юристом. Он и его одноклассница Света Лисицына занимались на курсах по подготовке к экзаменам. Тема успешно сдал экзамены и был принят в университет.
– Поздравляю. Я так рада за Вас, за Тему! Но что же с ним случилось, что на Вас лица нет?
Валентина Васильевна тяжело вздохнула:
– Тема скоро станет отцом. Света беременна. Я ничего не имею против Светы, она хорошая девочка, воспитанная, целеустремленная, но им только семнадцать лет. О какой женитьбе может идти речь?
– Боже мой! – ахнула я. – Как это могло случиться? Им же еще учиться и учиться!
– Мама Светы уговорила меня отпустить Тему к ним на дачу, чтобы ребята готовились к экзаменам не в душном городе, а на свежем воздухе. Мне и в голову не могло прийти, что ребята там будут предоставлены сами себе, одни, без взрослых. Ну, и дозанимались, – с горечью в голосе сказала Валентина Васильевна.
– А что Светина мама?
– Алла Михайловна очень рада, что ее дочь ждет ребенка. «Света никогда бы не встретила такого чудесного мальчика, как Ваш Тема. Такой шанс выпадает один на тысячу, и его нельзя было упускать. Я сделала все для того, чтобы моя дочь была счастлива, и горжусь собой. А учеба? Света еще успеет. И даже если у нее не будет высшего образования, это не главное. Главное, что она сумела заполучить Тему», – цинично заявила Алла Михайловна.
– Ну и ну, – только и могла сказать я, – ничего себе мамочка! И что же это будет?
– Тема переводится на заочное отделение и идет работать, – с болью сказала Валентина Васильевна. – На днях бракосочетание Светы и Темы.
Я удивилась:
– Им же нет восемнадцати!
– В экстренных случаях, когда должен родиться ребенок, регистрируют брак в семнадцать лет.
Валентина Васильевна заплакала.
– Не надо так убиваться, ничего страшного не произошло, – попыталась я ее утешить. – Кто знает, может, это и к лучшему – Тема не будет бегать по девочкам, Вы не будете волноваться, где он и с кем он. Света девочка неплохая. Все будет хорошо.
– Может быть, Вы и правы, Танечка. Глаза у Темы светятся от счастья. Он горд, что скоро станет отцом, водит Свету в женскую консультацию, смотрит на нее влюбленными глазами, гладит животик.
– Вот видите. Не надо думать о плохом. Любовь – это большое счастье.
К сожалению, больше я Валентину Васильевну не встречала и не знаю, как разворачивались события дальше. Но хочется верить, что все у Темы будет хорошо – и университет он окончит, и со Светой будет счастлив.

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Вполне благополучно вырастив дочку и мужа, чувствуя, как жизнь потихоньку испаряется, подобно воде из давно кипящего чайника, она не знала, что делать дальше. Дел-то, конечно, находилось множество, особенно у такой деятельной особы, каковой она считалась. Собственная ее хлопотливость всегда находила себе применение. Не зная нужды, она стала образцовой домохозяйкой, кормила мужа и уже взрослую дочь, вечно занималась уборкой, огородиком возле дома и прочими подобными, необходимыми, но, в общем, не особо нужными делами. Она ругалась с соседкой, гуляла с собакой, таскалась по салонам красоты, посещала солярий, часами болтала по телефону с подругами, которых у нее на самом деле не было, и очень любила посещать врачей и местных целителей, знатоков нетрадиционного лечения. Ни те, ни другие ей ничем помочь не могли, поскольку больной она не являлась, но будучи по натуре своей ипохондриком, она свято верила в их всесилие, и ей становилось легче. Замуж она вышла рано, но мужа давно разлюбила, мысленно изменяя ему в своих фантазиях. Она была чувственным существом тогда, легко заводилась и так далее.
Самым странным аспектом ее бытия являлось, пожалуй, отношение к Богу. Отношения с этим сверхъестественным существом складывались у нее как-то странно. Верить-то она, конечно, верила. Но вот в кого? В Бога, конечно, а может и не в Бога. Она не знала, как его, Бога, звали или зовут. Посещая многочисленные конфессии или секты, она старательно слушала, о чем говорится на их собраниях. Люди там иногда пели, иногда даже плясали, слушали проповеди разных дядек, одетых временами в дорогие костюмы и говоривших с легким акцентом, а то и вовсе не по-нашему. При всем этом она почему-то считала себя православной, впрочем, к ним она ходила тоже. Она читала библию в метро, а Моуди дома, верила и в экстрасенсов, и в экстравертов, и в экстрачертей, ей вообще нравилось все экстра, поэтому она покупала дорогую косметику и дорогие трусы. В жизни все время экстра не бывает, но она достаточно последовательно подстраивала себя и свое хозяйство под эту несбыточную категорию.
Итак, ее существование в материальном мире катилось размеренно и, вроде, даже насыщенно, но, к сожалению, как это происходит у всех, с годами стремительно набирая обороты. Вот из-за этого сначала медленного, но неуклонного увеличения скорости движения, столь же мощного, как у дизельного мерседеса, ей стало казаться, что собственная ее онтология как-то быстро проходит, а потом будет ненужная старость, а потом будет ненужная смерть. Так, незаметно, эту весьма деятельную женщину все чаще стала охватывать непонятная ей зеленая тоска. Под утро, после бессонной ночи, тоска иногда переходила в глухое отчаяние, которое днем сменялось тихой, незаметной для окружающих, грустью. Это не на шутку стало беспокоить ее. Являясь по сути своей человеком земным, тельцом и стихией земли, собственная эволюция такого плана ей совершенно не нравилась, и она начала принимать меры.
Первое дело в таких случаях – это снотворное, которое ей помогало, но плохо, в конце концов, она уже просто не могла заснуть без таблетки. Потом в ход пошли антидепрессанты, транкливизаторы и все, что попадется под руку. Пить она не решалась. Поглощая таблетки чуть ли не упаковками, она не могла нарадоваться на чудесную современную фармацевтику, достижения которой несколько сдвинули в сторону ее восприятие действительности. Однако, несмотря на все старания знакомых врачей, которые по блату доставали ей всю эту дрянь, сходить с ума как-то не очень хотелось.
Однажды она случайно напилась с очередной псевдоподругой и, водя рюмкой с недопитым коньяком по столу, поделилась, как говорится, проблемами. Подруга неожиданно обрадовалась:
– Да, да, – говорила подруга горячо, – у меня тоже почти так все было, слушай, ты Бальзака-то читала?
Она ответила, что читала, да давно, и не понимает, при чем тут Бальзак, а не, к примеру, Мопассан?
– Мопассан? – переспросила подруга, – такого не знаю. Впрочем, с такой неприличной фамилией он тебе вряд ли поможет. Да и Бальзак, в общем, тоже ни при чем. Ты мужу-то хоть изменяешь?
Она пожала плечами и допила рюмку. Ее немного подташнивало и хотелось спать. Она не знала, как выпроводить свою подругу. Та все тараторила и тараторила, и, наконец, уходя, решительно произнесла:
– Муж тебе надоел, вот и все. Найди какого-нибудь дядю на стороне по-тихому, и все нормально будет, точно тебе говорю.
Она попрощалась с подругой, помыла посуду, потом ее вырвало прямо в раковину, а потом она легла спать, и ей приснился инопланетянин, который напускал на нее какие-то космические излучения.
Вскоре после этого примечательного разговора она нанесла дежурный визит к дантисту. Вместо привычного старичка, который обычно производил технический осмотр, на его месте оказался врач средних лет с неопределенно мутными глазами. Последний пояснил ей, что Ивана Израилевича пока нет, а он вместо него. Впрочем, старичка можно и подождать. Она пожала плечами и села на стоматологический трон. Осмотрев все, что ему было нужно, врач сказал, что все хорошо, но надо кое-что подправить. Вздохнув, она согласилась, хотя понимала, что лучше бы подождать Ивана Израилевича. Врач принялся за работу, почти не причиняя боли. Потом стоматолог объявил, что необходимо продолжить на следующей неделе и назвал свою фамилию.
– А как же Иван Израилевич? – спросила она.
– А вы и к нему можете обратиться, я скажу ему, – отвечал равнодушно врач.
На следующей неделе она вновь зашла в клинику. Старичок ее был на месте, да и тот стоматолог тоже толкался в кабинете. Она замешкалась и, неожиданно для себя, вновь обратилась к этому обладателю мутных глаз. Когда она села в кресло, врач, вид имея довольно утомленный, сказал, что подойдет через минуту, и ушел в соседнюю комнату. Иван Израилевич, приветливо кивнув ей, почему-то укоризненно покачал головой вслед врачу.
Минут через пять дантист вернулся и сразу приступил к делу. Когда он наклонился над ней, а она прикрыла глаза, сквозь привычный больничный запах его халата, повеяло на нее чем-то совсем дурацким. Ей показалось, что она слышит запах уксуса от врача. «Наверное, – подумала она, – любит пельмени с уксусом и ест их в соседней комнате, морально настраиваясь на работу с пациентом». Окончив свое дело довольно быстро, врач сказал:
– Ну, вот, практически и все. Вам только необходимо провериться еще через пару месяцев. Так, на всякий пожарный, впрочем, я думаю, все будет хорошо.
Дальше он произнес какую-то медицинскую тарабарщину. В кабинете теперь они находились одни, и, уходя, она, немного смущаясь, пробормотала:
– А знаете, может, мы с вами как-нибудь раньше встретимся? Ну, не по лечебной части?
– Давайте, – просто ответил врач, – но только я сейчас не знаю, где.
– Зато я знаю, – она улыбнулась. – Я, правда, замужем, к себе привести вас не могу, но у меня тут пустует одна комнатка в центре.
Они договорились о времени и месте и встретились.
Дело шло к окончанию обеденного перерыва, но врач сказал, что на работу не пойдет.
– Что там делать-то? – спрашивал он вроде как сам себя.
Этот любитель уксуса принес бутылку вина и конфеты, она тоже купила вина. Они чокнулись, пока только бокалами, и он пробормотал что-то вроде тоста и лишь пригубил вино.
– Что же вы не пьете? – спросила она. – Не по-мужски как-то.
– А мне и так хорошо, – ответил врач, неожиданно мрачно, и слегка запинаясь.
Она сказала, что выйдет ненадолго, и он вяло махнул рукой. Она очень боялась чем-нибудь заразиться, а предлагать врачу свои презервативы было как-то неудобно. Поэтому в туалете она побрызгала специальной штукой, куда надо. Когда она вернулась, стоматолог уже спал. Через два часа комнатку надо было освобождать, и к этому времени она его разбудила.
Так началась эта довольно нелепая и, в общем, ненужная ей связь. «Подобные связи всегда немного смахивают на фарс», – утешала она себя. Денег у дантиста почти никогда не было, хотя она чувствовала, что зарабатывает он неплохо. Встречались они поначалу нечасто, просто особо было негде, потом стали изыскивать разные варианты, ездили куда-то за город и так далее, она стала врать дома. Он оказался развратным, и она не отставала от него, они делали все, на что смотрят в интернете подростки, и венгерские порнофильмы порой оставались позади их совместной реальности. У ее врача никогда не было ровного настроения. Когда они встречались утром, он веселился и весело богохульствовал. Вечерами он мрачнел и богохульствовал мрачно. Его поведение немного напоминало ей персонажа из одной сказки писателя Каверина, кажется, она называлась «Песочные часы». Там тоже был бородач с утра добрый, а вечером злой, а может, наоборот, она не помнила. Бородач этот вынужден был также регулярно стоять на голове. А стал он таким, потому что его наказала фея.
Через несколько месяцев она узнала, что ее стоматолога тоже кое-кто наказал. Узнала она об этом от доброго Ивана Израилевича, когда как-то поделилась с ним о несколько странном поведении своего дружка. Иван Израилевич очень расстроился, когда она решилась рассказать ему об этой своей связи. Он несколько раз прошелся по кабинету, потом, отхлебнув из баночки спирта, поморщился и сказал:
– Ты его руки-то хоть видела?
– Ну, да. Только мы всегда в темноте как-то.
– Все ясно. Кремом тональным, собака, пользуется.
– Какой еще крем, зачем? Вы знаете, Иван Израилевич, мне кажется, порчу на него навели какую-то. Какой-то беспокойный он стал, вечерами особенно, дергается все.
– Эх, – вздохнул Иван Израилевич, – не хотел тебе говорить, да скажу. В фей-то злых я не особенно верю, но одна точно есть. Фея Героиня называется, и друг твой тайно ей поклоняется. Впрочем, тайно только для тебя. Как это ты раньше не догадалась?
– А что за фея такая?
– Да какая разница… Судя по тому, что у нас в кабинете уксусом вонять стало, на герасим денег у него уже нет, на чернягу перешел, отсюда и уксусный ангидрид. А как врач и желающий тебе добра человек скажу, что болеет он. Гепатит С у него, вследствие употребления, как у писателя Филиппа Дика, препарата С. Помрет он скоро, печень ни к черту. Так что, опять-таки как врач, советую, завязывай ты с ним.
Но завязать у нее уже не получалось. Они встречались, она стала покупать для него лекарства, что-то доставать, а он продолжал поклоняться своей фее. Говорить им было не о чем, кроме Бога. Но поскольку оба не знали его настоящего имени, все заканчивалось только туманными предположениями, когда ночью, сидя на крыльце загородной дачи, они вместе смотрели на виток собственной галактики, тянувшийся через небосвод.
Она пыталась избавить дантиста от зловредной феи. Вместе они ходили к колдунам и врачам, и вместе страдали. Так начинался ее Млечный путь. Думая, что сама носит в себе нечто, она по ночам думала о нем и старалась помочь на расстоянии. Она говорила с Богом и ходила в его церкви. За всей этой суетой собственные ее проблемы отошли на второй план и постепенно исчезли. Так что в этом смысле давешняя псевдоподруга оказалась все-таки права. Но фея Героиня поддавалась влиянию плохо, стоматологу становилось все хуже, она видела это, но не сдавалась. Шли месяцы, и что-то стало меняться. Он как-то сумел вылезти из той лесной ямы, которую заботливо уготовила ему фея. Он стал работать и почти жить, ну а к ней постепенно вернулась давняя бессонница, про которую со своими новыми заботами она уже стала забывать. Дома постепенно все наладилось, и она поняла, что пора возвращаться к будням. Она стала ходить к другим зубным врачам и перестала звонить своему стоматологу, а он не звонил ей. Она скучала, потому что заботиться ей теперь было почти не о ком. Правда, была еще старая мать, но в другом городе. Она ездила к ней.
Потом, устав ждать его звонков, она позвонила сама, и все покатилось по-старому, и начался новый виток спирали, и тянулось все долго, но с каждым витком немного иначе.
Потом она вынуждена была уехать в другой город, поближе к матери, а с мужем развелась. Врач остался, они иногда встречались, и спираль все крутилась и крутилась. Наконец, она совсем перестала видеть его и перестала ходить к проповедникам, которых тоже оказалось предостаточно в том городе, где она теперь жила.
Через пару лет, случайно оказавшись в местах обитания феи Героини, она по старой памяти зашла к Ивану Израилевичу. От него она узнала, что спираль бытия ее стоматолога оказалась короче, чем ее собственная. Он умер от рака и был похоронен на шестом километре от города.
– Сладкая смерь, гепатит С, ты же знаешь, – говорил ей Иван Израилевич.
На его могиле она, наконец, поняла, что у Бога нет никакого имени, и только Млечный Путь, являясь разрушителем галактик, грозно продолжает свое путешествие по вселенной.

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

Что остается от сказки потом,
После того как её рассказали?

Вл. Высоцкий
(из первой песни об Алисе в стране чудес)

Снег падал крупными хлопьями, укрывая город белым пледом. В зимней тиши, среди потерявших фокус домов и редких фонарей, мужчина шел по улице, погруженный в привычные мысли. Шагал медленно, словно не спешил никуда, а просто хотел продлить редкое мгновение мира и покоя. Непонятного возраста человек в интеллигентном темном пальто, обмотанный широким шарфом, укрывающим пол лица. Под теплой кепкой видны грустные тёмные глаза, укрытые густыми бровями.
Он думал о ней. Той, что оставила в его взрослом сердце неизгладимый след.
Их встреча случилась нежданно, как и все великие события в жизни. Она стояла на остановке, укутанная в пушистый капюшон. Большие глаза, глядящие в ночную даль, отражали огни города. Не заметить девушку нельзя, но подойти почему-то неловко. Что-то во взгляде мечтательных глаз остановило его.
Но судьба распорядилась иначе. Автобус приехал полный людьми, само пространство столкнуло и прижало их друг к другу на входе.
– Простите, – пробормотал мужчина, когда их плечи соприкоснулись, – тесно.
Хорошенькая попутчица улыбнулась, кивнула. Ее непослушные волосы слегка задели его щеку. Он почувствовал быстрое биение сердца.
– Ничего страшного, – ответила она легким высоким голосом, – час пик. Это понятно.
– Да, – от волнения на время все другие слова разбежались, осталась только готовность говорить что угодно, только чтобы сберечь контакт, – зато есть шанс познакомиться с интересными людьми.
Улыбка с добрыми морщинками вокруг глаз осветила его лицо. В ответ раздался тихий серебристый девичий смех:
– Возможно.
Через несколько остановок, когда автобус начал замедлять ход на нужной остановке, он с удивлением увидел, что им по пути.
– Вам тоже сюда? – вырвалось невольно.
– Вы удивлены?
– Судьба, не иначе. Меня зовут Андрей.
– Полина.
Автобус остановился. Новые знакомые вышли вместе. Мужчина подал своей даме руку, тропинка повела через лес, и слова полились сами собой. Сначала о пустяках – о погоде, смешных историях из автобуса. Но потом разговор углубился.
– Вы гуляете в любую погоду? – спросила девушка, замедляя шаг.
– Только если рядом человечек, который не боится промокнуть, – ответил Андрей, ловя ее взгляд. – А вы? О чем мечтаете, когда смотрите на звезды?
Она слегка смутилась, но глаза загорелись.
– Это может прозвучать наивно, но я верю, что Вы чуткий и не скажете мне дурного, даже заслышав что-то совсем не ваше. А мне с детства хотелось, чтобы любимые романтические книги ожили, и можно было бы стать частью их историй. Например, поплыть на корабле с алыми парусами и увидеть, как капитан Грей обнимает Ассоль. Или побывать на балкончике у шекспировской Джульетты. Там, в Италии, много солнца, горячие чувства, кипит жизнь. Подростком я зачитывалась серией про Анжелику, Анн и Серж Голон. Помню каждую книгу. Хотелось бы увидеть, потрогать драгоценные платья, что влюбленный Жоффрей дарил своей юной жене. Но мне почему-то кажется, что жизнь так красиво не живется, как пишется.
– Хотите анекдот?
– Очень.
– Студент выучил все билеты по философии, но на экзамен не пошел. Потому что жизнь не имеет смысла, и все люди в ней пешки.
Полина засмеялась. В серебристых трелях смеха слышалась грустинка пожившего человека.
– А чего хотите Вы?
– Я? Я мечтаю, чтобы каждый день был таким же легким и наполненным, как этот, – признался Андрей и посмотрел в глаза спутнице.
Она застенчиво опустила ресницы. Взгляд спрятался, но мимика выдавала заметное смешение чувств: тепло в душе от истинного мужского внимания и одновременную опасливость. Неизвестно вполне, чего ждать от незнакомца.
Они расстались у подъезда Полиного дома и пообещали друг другу звонить.
Андрей позвонил немедленно, как только оказался у себя. Новые друзья проговорили полночи, перешли на «ты», не запомнили ни слова из сказанного, но продлили ощущение близости.
Следующий вечер Полина, придя на остановку с работы, уже искала глазами Андрея. Нашла и улыбнулась. Мужчина подошел, и дальше они двинулись под ручку.
– Куда идём?
– Давай в кино. Туда далеко идти. Мы успеем нагуляться, а потом погреемся.
– Да я только «за», – сказал Андрей так, будто они не расставались, – будем культивировать романтику. Правильно?
Девушка улыбнулась. С таким мужчиной всё решалось легко и спокойно. И гораздо лучше, чем в одиночестве.
Встречи стали частыми. Лесные тропинки сохраняли голубоватые парные следы новых влюбленных, что не могли насытиться друг другом. Возможно, здесь ходили тысячи ищущих уединения пар. Березы и сосны скрывали секрет в дружелюбной молчаливой тишине и прятали под свежей белоснежностью вчерашние свидетельства присутствия.
– Знаешь, – прошептала Поля однажды, кружась и прижимаясь к нему в уличном танце, когда снежинки падали вокруг в ритме вальса, что он напевал на ухо, – кажется, снег сегодня падает специально для нас.
Андрей крепче сжал тонкую руку.
– Эта сверкающая романтика пушистого наряда невесты и не снилась ни Ассоль, ни Джульете. Пусть они смотрят, сидя в снежных облаках, и завидуют. Их время прошло. Сейчас мы с тобой центр мироздания, и о нас пишут роман, – отозвался он.
Девушка подняла голову, окутала нежностью.
– Мне кажется, я тебя люблю.
– Тебе не кажется, – улыбнулся Андрей, – но я люблю тебя больше. Посоревнуемся?
Год пролетел, словно легкий, едва уловимый вздох, сотканный из прогулок.
Сначала гуляли по заснеженным аллеям. Земной покров хрустел под ногами сахарной пудрой, а деревья обряжались в кружевные шали инея. Зима наполнилась беседами в уютных кафе, пропахших корицей, и старыми книгами. Он рассказывал ей про своих учеников в университете, а она про раритетные фолианты, которыми заведовала в библиотеке. Затем промелькнула короткая прекрасная весна в яблоневом и сиреневом цвету, яркое одуванчиковое лето. И, наконец, наступила тихая осень, сухая и красочная в пестрой прощальной агонии. Падающими листьями в недалеком ботсаду сентябрьская пора словно вторила словам библейского царя Соломона: «Всё проходит, и это пройдёт». Но они не смотрели на слёзы природы, наблюдая яркие после частых дождей краски лишь в отражениях любимых глаз.
Однажды, после бурной дискуссии о том, кто более безнадежный романтик (Полина настаивала, что Андрей, а Андрей утверждал, что это маскировка), влюблённые сидели на скамейке, припорошенной ноябрьским снегом, и мужчина выпалил вдруг:
– Полина, ты выйдешь за меня замуж? Только честно, без философских отступлений о бренности бытия и сложности выбора.
Она взглянула на раскрасневшегося Андрея обрадовано, а потом широко улыбнулась и хитро прищурилась:
– Ты уверен, что выдержишь мои утренние песни в душе, поиски потерянных ключей, очков, тапочек? У меня есть привычка оставлять недочитанные книги, кружки на самых неожиданных местах? Брак же не от слова брак, это требует самоотверженности.
– Переживу, – улыбнулся он, – ради твоих веселых глаз. Тебе тоже придется мириться с моим занудством и привычками. Будем проводить досуг в поисках перчаток и очков. Мне бы только знать, что ты моя навсегда. Я возьму тебя в жены и никому не отдам, хоть запойся в душе.
– Тогда да, – ответила она, и это «да» прозвучало, как самая прекрасная мелодия зимы, – безусловное «да». ДА!
Она засмеялась, вскочила, вскинула руки вверх, подпрыгнула со звонкими, на всю округу криками «ДА! ДА! ДА!» Андрей смотрел снизу вверх и тоже засмеялся. Приливная волна безусловной радости залила его существо, смывая с души десятилетия холостяцкого одиночества. Теперь он без пяти минут женатый человек, и это надо осмыслить.
В декабре, перед новым годом, они подали заявление в ЗАГС, официально став женихом и невестой. На пальце Полины появилось красивое кольцо с изумрудом в честь помолвки. Семья девушки приняла Андрея хлебосольно с пирогами, и все очень радовались тому, что он старше. Такой подходящий их книголюбочке культурный человек.
Однако фортуна крутанула колесо, куда не ждали.
В тот день накануне рождества, когда мороз рисовал на окнах узоры, достойные кисти снежного ангела, а солнце заливало улицы ослепительным светом счастья, случилось немыслимое.
Они гуляли в сторону озера, смеясь какой-то пустяковой шутке Андрея и скользя по льду, еще вчера бывшему талой лужей на дороге. Полина шла по пустой обочине, запрокинув голову, и ловила ртом снежинки. Падающие звездочки с шестью лучами казались ей поцелуями неба. А потом из-за угла вынесло старый «Жигуль». Перед Андреем словно растянулась лента времени. Машину, визжащую тормозами, закрутило на повороте. Железное безумие отбросило девушку с обочины, как тряпичную куклу. Она ударилась затылком о дерево и уже без сознания осела обмякшая на белый снег, оставив на коре березы красное кровавое пятно. Мир замер. Звук, что резко разорвал тишину, был слишком чужим для этого зимнего утра. И снег, минуту назад служивший символом нежности, вдруг стал свидетелем беды, впитывающим в себя не только свет, но и тень, и горечь, и невыносимую утрату. Кровь. Красное на белом врезалось контрастом в память навсегда.
Полину не сумели спасти. Через две ночи в реанимации она умерла. Отправилась на небеса покорять заоблачные горизонты.
Неизвестно, сколько прошло времени.
Вечерний прогулочный маршрут Андрея остался прежним. Но на аллеях, где когда-то переплетались, танцуя, две пары следов, теперь рисовалась прямая одинокая цепочка глубоких отпечатков мужских ботинок. Хруст снега под ногами отзывался эхом в пустой груди. Он видел Полину в каждой снежинке, в каждом вздохе свистящего её имя ветра. Ходил и настойчиво учил себя думать: «Любовь только меняет форму».
Однажды вечером остановился у окна уютного лампового кафе, где они с Полиной когда-то сидели, и посмотрел на улицу. Снег все еще падал, укрывая прошлые следы. Воспоминания рождали в голове счастливые образы: ее смех, сияние глаз, тепло рук, бесконечные поцелуи, цветочный запах волос. «Я – невеста», – смеялась сама над собой девушка, шевеля перед лицом изящной рукой с заметным кольцом на пальце. А он теперь вечный жених. Отчаянно захотелось к ней. Но нельзя. По холодной щеке покатилась вниз жгучая слеза боли. Невозможно вернуть былое.
Андрей поднял голову и посмотрел на небо. Снег падал все гуще, закручивался метелью вокруг ног, делал невидимой природу вокруг. Но ведь она была! Его переживания живы, и чувство присутствия любимой не делось никуда! Большего счастья, чем встреча с Полиной, еще не пережито и вряд ли будет.
Мужчина развернулся и побрёл дальше, оставляя за собой следы на снегу. Временные признаки зимней прогулки исчезнут, как и всё когда-то. Но память о ней, ясноокой невесте, открывшей в его сердце мир безоглядной и вечной любви, останется жить.