ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Да, стоим перед лицом опасности. Но только – в военном деле вооружаемся, в искусстве, в литературе — быстро разоружаемся.
В.М.Шукшин

Вы держите в руках третий номер нашего альманаха, который постепенно превращается в полноценный литературный журнал, с рубриками, отдельной темой номера, собственным архивом, и – даже (!) собственным музеем. Я уже писал в предисловии ко второму выпуску, что наш журнал зародился в далеком 1894 году и выходил с некоторыми перерывами и сменой редакции до 1914 года. И с этого номера (а на дворе 2019 год!) мы решили приоткрыть дверь «в прошлое» и разыскали в антикварных лавках несколько сохранившихся номеров журнала того времени. Вместе с вами мы пройдем по страницам издания XIX века, обсудим и постараемся понять, какие вопросы ставили перед читателями широко известные и малознакомые нам авторы того времени.
Но не только дверь «в прошлое» ждет нас. Мы решили посвятить этот номер творчеству Василия Макаровича Шукшина, которому в июле 2019 года исполнилось бы 90 лет.
Несколько романов, пьес, повестей, киносценариев, но ярче всего характер шукшинских образов раскрывается именно в созданных им коротких рассказах (автором написано 127 рассказов, которые до сих пор издаются в различных сборниках и альманахах). Место действия рассказов Шукшина – русская деревня, самая что ни на есть «глубинка», герои рассказов — не простые жители «деревни» – это сплошь неожиданные образы: чудные и яркие, творческие и противоречивые, странные и порой неожиданные деревенские таланты, которые и городским могут дать «фору».
Целая вереница подобных образов проходит перед нами, но все-таки главный герой рассказов Шукшина – чудик, в котором сосредоточен весь русский национальный характер, описанный в русской литературе еще Н.В.Гоголем. Чудаковатый, простой, искренний и добрый, верящий в чудеса и в различные «сказки», отзывчивый и крайне требовательный к себе и другим, умеющий не только дать правильный ответ, но и задать вопрос, на который не каждый сможет ответить, – такой образ является весьма характерной частью русского народа. Сам Шукшин жил среди таких людей, наверняка и сам был героем подобных баек и историй. Вспомнить только, что в 1954 году, чтобы собрать Василия в Москву для поступления во ВГИК, его матушка продала корову, – это ли не сюжет для подобного «деревенского» рассказа.
Среди наших авторов заметна теплая любовь к подобным образам и героям. Именно поэтому мы и решили посвятить главную тему номера литературному творчеству Василия Шукшина.
Большим открытием номера стало творчество красноярского писателя Сергея Малухина. Здесь представлено его эссе «В Сростки, к Шукшину» и несколько рассказов. Сергей очень чутко слушает и читает Шукшина, отзываясь на мотивы его творчества. Он не просто читает шукшинские рассказы, — а собрался и съездил на родину Василия Макаровича, в село Сростки, чтобы лично увидеть как «стоит на взгорке домик, видимый издалека, беленький, с голубыми приветливыми ставнями, как будто добрая старушка-мать ждет из затянувшегося пути своего любимого сына». Мне так кажется, что в этом образе Сергей рисует нам не просто пейзаж, а сегодняшнее состояние русской литературы: «стоит приветливый домик русской литературы» и ждет своих любимых сыновей-читателей. А читатели ушли на заработки, причем довольно далеко, и скоро ли возвратятся в отчий дом?
Рубрика «Тема номера» «пропитана» шукшинской деревней, солнечными лучами, рассыпавшимися вдоль забора, криком гусей, звуками далекой гармони и кислым запахом домашнего хлеба. Некоторые рассказы уже самим названием напоминают короткие, но емкие выражения героев Василия Макаровича, – например рассказ «Така любовь» Ольги Борисовой. Сама атмосфера рассказа, где действие разворачивается катастрофически быстро, а герои ведут себя замедленно, словно теряясь и обдумывая все на ходу, говорит о том, что шукшинские герои живут и по сей день. «В доме Колыбановых уже теснился народ, во всех комнатах горел яркий свет, повсюду виднелись следы драки. В передней на полу валялся расхлёстанный веник, а в углу на стуле лежала старая икона в деревянном окладе».
Порой наши авторы через своих героев не боятся ставить вопросы ребром, – среди них вопросы острые, вопросы, на которые до сих пор никто не может дать полноценного ответа. Например, в рассказе «Снежный фронт» Наталии Ячеистовой герой ставит перед читателями вопрос, который сегодня нередко можно услышать на уличных митингах: «Сколько же русских солдат полегло в чужих землях, не вернулось из дальних походов? – Ради чего? Ради воинственных амбиций правителей, сомнительных дружб и альянсов? Недостаточно разве защищать свою землю, русскую?»
Действие рассказа Антона Панферова «Накануне» происходит в российской глубинке, в маленькой деревушке, которую автор видит «с высоты птичьего полета». В самой деревне «с десятком стареньких покосившихся домов, где на самой окраине, словно поднятый шлагбаум, замер колодезный журавль, печально глядевший на дно высохшего источника».
Тонкая нить, связавшая главного героя рассказа Дарьи Щедриной «Реципиент» – своеобразная нить реальной жизни, которая незримо поддерживает нас, когда какой-то тайный, неведомый нам человек отдает в прямом смысле слова «частицу себя», ради того, чтобы жил кто-то другой, неведомый ему человек. И хочется верить, что все герои рассказа будут жить и будут счастливы. Хотя сложных вопросов у героя в рассказе лишь прибавляется.
Порой (как и в некоторых рассказах Василия Шукшина) простые обыденные вещи играют значительные роли, становятся самыми настоящими героями рассказов. Так в рассказе Бориславны Гагариной героем рассказа становится обыкновенная «Кружка счастья».
В рассказе Натальи Караевой «Художник» мы встречаем почти шукшинского героя – художника, с растрепанной бородой. Художник считает, что для настоящего творчества нужны «тишина и покой», а не шум городских улиц. В погоне за истиной он устремляется в деревню, в поисках отчего дома и застает дом глубоко заросшим и заброшенным. Сможет ли он творить здесь, или вместо творчества нужно просто закатать рукава и возродить отчий дом? Может быть весь смысл творчества и заключается в этом? Наверное, ответы на эти вопросы мы не сможем узнать из рассказов, возможно сами рассказы, как и у Василия Макаровича – только вопросы. А ответы должны искать мы с вами, читатели.
Современная литература, вслед за кинематографом, привыкает все больше и больше развлекать читателя, отвлекая от необходимости созерцать и думать, хотя бы иногда. Может быть, поэтому мы снова и снова возвращаемся к смешным, трогательным героя Шукшина, которые умели думать, любить, имели свое мнение, пусть даже и особенное, умели вслушиваться в красоту окружающего мира?
Во второй раздел «Проза» нашего альманаха-журнала вошли рассказы Василия Тучина, Нины Шамариной, Людмилы Колбасовой, Оразбека Сарсенби, Ирины Костной, Светланы Филоненко, Анны Трофимовой, Андрея Жеребнева, Евгения Поцелуйкина. Жаль, строчек предисловия не хватит рассказать подробнее о каждом рассказе и каждом авторе, но с другой стороны – дадим читателю самому открыть все тайны нашего номера. Рассказы наших авторов как бы продолжают размышление о роли литературы в современной жизни, это все – рассказы высшей пробы, написанные талантливыми авторами.
Третий раздел посвящен прозе в большой форме. В данном разделе вы найдете отрывок из романа Ирины Милчевской «Потомки хана Аспаруха. Болгарская сага» и повесть Валерия Федосова «Обмен».
Последний, четвертый раздел журнала-альманаха мы превратили в настоящий литературный музей. Вы сможете увидеть обложку журнала от 1907 года и прочитать рассказ Николая Телешова «Цветок папортника», опубликованный как раз в этом номере того года. Это довольно интересное чтение – спустя сто лет оценивать творчество наших талантливых предшественников, искать ответы на вопросы, которые они задавали своим читателям. Порой кажется, что время идет, а ответов на эти вопросы мы так и не услышали.
Или не смогли ответить сами.
Сегодня много спорят о месте литературы в современном обществе, об экзаменах, о школьной программе по литературе. Сквозь эти споры красной нитью тянется вопрос «Зачем нам столько литературы?» В век быстрых «облачных» технологий, век моментальных платежей и быстрых кредитов, в голове у многих никак не укладывается понятие «герой надолго задумался», никак не стыкуются с нашим быстротечным временем длинные чеховские паузы, где герои просто сидят на веранде и размышляют о жизни, неторопливо пьют чай и даже... молчат. А ведь, если мы научимся брать подобные паузы в жизни, если мы научимся читать, думать, размышлять, делать паузы и хоть немного молчать – может мы сможем правильно выбрать направление своего дальнейшего движения? И, собственно, сам смысл своего дальнейшего развития?
Литература не отвечает на вопросы. Она учит думать и сопереживать. Отвечать на вопросы все равно придется нам с вами. Каждому. Но в помощь нам – великая русская литература, наши классики, писатели, мастера прозы, яркие и талантливые, одним из которых является Василий Шукшин. Ну а мы с вами, авторы этого сборника, а также все читатели, которые держат в руках эту книгу – продолжатели традиций великой русской литературы, ибо без читателей нет и не бывает никакой литературы.

Максим Федосов,
издатель, составитель альманаха «Новое Слово»

В СРОСТКИ, К ШУКШИНУ

Все гибнет: молодость, обаяние, страсти, все стареет и разрушается.
Мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несет ее через жизнь.
В.М. Шукшин

Нынешней весной мне довелось пожить на Алтае, где я ещё ни разу не был. Быть в Алтайском крае и не приехать в Сростки, к Шукшину было бы непростительно для любителя русской литературы. В первый же свободный день, в субботу, я записался на экскурсию и поехал на малую родину известного писателя и артиста. Поистине народного писателя.
Десятиместный микроавтобус был не заполнен — у теперешнего поколения другие кумиры. Подумалось: конечно, сейчас мало кто помнит Васю Шукшина. Люди уже не читают книги «про старую жизнь», не смотрят чёрно-белые фильмы без спецэффектов. К счастью, я оказался не прав.
Водитель, он же экскурсовод, приятный худощавый парень, в пути, интересно, с деталями, рассказывал нам о непростом жизненном пути знаменитого своего земляка.
Весенний день был ясен и тих. Снег уже сошёл на полях и дорогах, но держался ещё, плотный, сероватый, в тенистых низинах, в лесах. Талые воды питали землю, пробуждая её после зимнего сна.
Глядя в боковое окно и слушая рассказ экскурсовода, я размышлял: откуда в сибирской глубинке берутся такие самородки, талантливые писатели, как наш красноярский В. П. Астафьев или алтайский В. М. Шукшин? А не эта ли вода, земля, солнце, воздух точно так же, как и траву, деревья, хлеб, плоды рождают из себя уникальных людей?
Недолгая поездка от Бийска по Чуйскому тракту — и вот мы въезжаем в село Сростки. Называется оно так потому, что со временем несколько близлежащих деревень и посёлочков «срослись» в одно село, раскинувшееся на правом берегу быстрой Катуни при оживлённой торговой дороге на краю плодородной обширной равнины.
Село и сейчас продолжает жить своей жизнью, тянется за веком. Есть здесь и современные дома, есть коттеджи с банями, гаражами, есть магазины, мастерские. В центре села стоит церковь святой Екатерины – новая, кирпичная, красивая. Естественно, что немногое сохранилось в селе за без малого век, что прошёл с момента рождения Василия Макаровича. Нет избушки, где жили родители будущего писателя. Нет многих других старых домов, мало осталось земляков, что вживую видели Шукшина. Лучше всего сохранился дом, который Василий Макарович, уже получивший славу и признание, купил для своей матери Марии Сергеевны. Так и стоит он на взгорке, видимый издалека: беленький с голубыми приветливыми ставнями, как будто добрая старушка-мать ждёт из затянувшегося пути своего любимого сына.
Главный туристический объект в Сростках – старая бревенчатая школа, в которой учился, а затем недолго работал Шукшин. Школа одноэтажная, построена в виде буквы «П» из брёвен на высоком фундаменте. Сейчас здесь находится музей Шукшина с его подлинными вещами, с фотографиями, с журналами и книгами писателя, со статьями о нём. Здесь же устроен музей быта сибирской деревни первой половины 20-го века. В палисаднике перед школой посетителей встречает скульптура В. М. Шукшина работы В. Клыкова, больше похожая на скульптуру борца.
В музее уже шла экскурсия с другой группой туристов. Мы присоединились к ним и прослушали рассказ о творческом пути, последних годах жизни Шукшина и о памяти, которую хранят благодарные земляки писателя и артиста. Затем экскурсовод, вновь, специально для нашей группы, повела нас в мемориальный класс, показала парту у самой двери, за которой сидел Василий, и рассказала о его детстве и юности. Интересно было посмотреть на три ряда деревянных покрашенных чёрной краской парт, за одной из которых, когда-то давно, будущий писатель, презрев скуку уроков, читал запоем книги, погружался в волшебный мир застраничья.
Мы были последними посетителями в тот день. Рабочее время подошло к концу и, проводив нас, сотрудницы музея поспешили домой. Их ждали повседневные вечерние дела. А мы продолжили знакомство с селом.
Напротив старой школы, через дорогу, располагается небольшой сквер, где установлены деревянные, оригинально выполненные, фигуры персонажей произведений Шукшина. Их мы не успели осмотреть из-за недостатка времени. Экскурсовод позвал нас в автобус, и мы вновь покатили по селу, намереваясь посетить знаменитую гору Пикет. Там каждый год в двадцатых числах июля проводится Всероссийский фестиваль «Шукшинские дни на Алтае» - серия многотысячных мероприятий посвящённых творчеству Василия Макаровича и всей культуре сибирской земли. Снизу, из села, гора Пикет не производит впечатления: лысая возвышенность, поросшая по бокам нечастым берёзовым леском. Лишь издалека виднелись на фоне неба ажурные конструкции главной сцены и большая глыба-скульптура сидящего Писателя.
К сожалению, наверх подняться мы не смогли из-за наледи на крутом подъёме. Немного побуксовав, наш микроавтобус развернулся и съехал с горы.
Так закончились короткая наша поездка на родину
В. М. Шукшина.
И вновь за окном машины уплывают вдаль алтайские просторы, сворачивается асфальтовая лента Чуйского тракта. Я смотрел и думал, что вот покинул землю великий человек, обнаживший перед нами пласт жизни, но живут в городах и сёлах потомки Шукшинских героев: «чудиков» и настоящих мужиков, верных и любящих женщин. А что я увезу с собой из этой поездки, из общения с памятью Писателя? Смогу ли я быть понятым и принятым, хоть в какой-то мере, нынешними читателями?
Вспомнилось из Василия Макаровича: «Можно сотни раз писать во всех статьях слово «народ», но знаний от этого не прибавится. Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленей, что ли. А то легко можно в дураках очутиться. До свиданья. Приятно провести отпуск... среди народа».
(В. Шукшин «Срезал»).
Всё-таки надо, надо время от времени уезжать из пыльных и шумных городов вот в такие, в изначальные места: в Овсянку, в Сростки, в дальнюю подтаёжную деревню моих предков и прикасаться к корням своего народа, ища там смысл и вдохновение. И пусть корни эти никогда не зачахнут и не умрут, а продолжают рождать новые таланты, воспевающие свою родину и её людей.

ИЛЬИН ДЕНЬ

Немой паромщик жестами рассказывал мотористу про то, что из-за вчерашней попойки ему пришлось просить прощения у супруги. Сильные загорелые руки рисовали перед лицом собеседника легко угадываемые узоры, массивная челюсть двигалась взад-вперёд, помогая рукам. Аркадий, единственный пассажир, сразу подошёл к собеседникам и спросил в чём дело. Моторист, пыхтя беломориной, объяснил – вчера с получки заложили чуток, сегодня треба похмелиться, а паромщик обещал жене месяц не пить!
– Нельзя бабам послабление давать, а то на шею сядут, мля буду, – сказал Аркадий и сплюнул через перила в реку.
Паромщик развел руки, а моторист предложил заменить ссыкнувшего бойца.
– Вишь, браток, на мели я, мля буду. Кинули меня с последней халтурой! – Аркадий заложил руки за спину, – а выпить хочется, сил нет, как хочется.
– Где кинули? – моторист вытянул угловатую физиономию.
– Где, где – в Первопрестольной, конечно. В общем, братцы, я вам так скажу: нельзя нам, мужикам, им, бабам, прощать эти вещи! – Аркадий снова плюнул на воду и с ехидным прищуром глянул на моториста. Тот расправил плечи и возразил:
– Зря ты так. По нынешним временам баб жалеть, а не судить надо. Тем более, если сами не пьют и мужикам не дают.
– И одиноких? – в интонации Аркадия проскочила ехидца, но собеседник ее не заметил, а немой промычал что-то неразборчивое для других.
– Их тем более. Они ладные и добрые…
– То-то ты Алевтину с продуктового пожалел, полтора года результату твоей жалости, мля буду! – выдал Аркадий припасенный «аргумент».
– Не твое собачье дело! – озлобился моторист и сжал кулаки, – Сейчас вдарю и сам поплывешь на тот берег!
– Но, но! – Аркадий на всякий случай попятился, - клиент всегда прав!
– Ага, пока не станет пациентом! – моторист нахмурил морщинистый лоб и закурил предложенную паромщиком «Приму».
От нервов Аркадий побрёл обходить палубу по периметру. Река, спрятав до поры в мутных водах осень, нетерпеливо тарабанила мелкими пальцами – волнами по ржавому корпусу парома, с хлюпаньем вливаясь и выливаясь из его защитных глазниц – автомобильных камер. Выходило нечто музыкальное: ти-ли хлоп, ти-ли хлоп, тили-ли хлоп, хлоп… Аркадий даже принялся корёжась приплясывать, злобно вколачивая ноги в некрашеные доски, шёл кругами «ломая весёлого» и до крови прокусывая губу.
«А сейчас, дорогие радиослушатели, по многочисленным просьбам мы передаем сонату номер четырнадцать Людвига ван Бетховена, написанную композитором в ранний период творчества…», – сказал, установленный на катере с номером П38 на корме, матюгальник. Аркадий сел на пол и рывком распахнул пиджак и рубаху, тяжело переваривая влажный воздух. Забубнил громким стуком, оглушая все вокруг, запущенный мотористом движок. В это время все трое, словно что-то почуяв, посмотрели на дорогу, вьющуюся вдоль поля с высокой сорной травой и спускающуюся к реке по крутому спуску. По ней, в метрах пятидесяти от пристани, бежала полная женщина и правой рукой подавала знаки погодить. Левой она крепко сжимала ладонь, едва поспевающего за ней, мальчика лет шести – семи в смешной бескозырке. Немой громко замычал и сложил крестом руки над головой, а потом побежал класть убранный трап. Но моторист и без него понял, что ожидается еще пассажиры. Аркадий и немой помогли Любови Степановне – учительнице из единственной в окрестности школы, живущей не в Черноомуте, а на станции, и мальцу, перейти на паром.
Учительница источала сладковатый запах материнского пота, от которого Аркадий замлел.
– Подожди, родимый! – сказала она, глядя в глаза немому, чтобы он смог прочитать по губам. Тот замахал руками и стал бить правой ладонью по левому запястью.
– Ничего, успеешь! – после этого учительница посмотрела на маленькие часы «Слава» и повернулась к Аркадию, – это хорошо, что я тебя здесь встретила. Миша у меня гостил – я его к школе готовила, а тут напасть случилась: супруг мой заболел, есть подозрение на инсульт. Скорую вызвали, поэтому мне назад скорее надо. Аркаша, будь хорошим мальчиком, – она вновь взглянула на часики, – отведи его к матери, ну к Вале, то есть.
– К Валентине? – вырвалось у Аркадия.
Любовь Степановна подняла одну бровь, чтобы Аркадий заткнулся и посмотрела на «Славу».
– Не просто так, не волнуйся, премия тебе будет – вот держи. Она сняла с плеча сумку и достала чекушку «Столичной».
– Товарищ верь, придет она – на водку прежняя цена..., – обрадовался Аркадий, трясущимися руками пряча бутылку в карман брюк.
– Только вперёд не пей, – предупредила Любовь Степановна, нахмурив брови, – а когда мать сына обретёт! Ты меня понял?
– Да, понял, понял! Всё сделаю как надо. Не волнуйтесь.
Она перешла трап, держась за руку паромщика, как вдруг, передумав, закричала:
– Чёрт с ним! Миша идём назад!
– Любовь Степановна, – сказал надрывно Аркадий, – не сомневайтесь, исполню в лучшем виде, мля буду.
– Ладно, – вздохнула учительница, – вспомни, Аркаша, как заставила тебя выучить, что «богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом…».
Через минуту немой просигналил мотористу о готовности к отходу. Аркадий нетерпеливо поглаживал карман с заветным флаконом и ждал, когда, наконец, полная женская фигура скроется из виду. Едва это произошло, он вытянул «Столичную» и зубами сорвал пробку-бескозырку. Мишка внимательно его разглядывал.
– Что, малец, есть бог на свете! – Аркадий предложил разделить Мишке с ним внезапно свалившееся на него счастье.
– Дядя Алкаша, не пей – ты же обещал! – неожиданно пропищал тот, сжимая губы и попытался забрать бутылку.
Аркадий, не ожидавший нападения, задвигал взад-вперёд челюстью и со всего маха врезал левой по тельцу мальчонки. Мишка отлетел на пару метров и покатился по палубе, едва не свалившись за борт.
– Вот чёрт, всю малину…, мля буду! Перебор вышел – Аркадий тщательно заткнул горлышко платком и убрал бутылку в пиджак. Потом подобрал бескозырку и, подбежав к плачущему Мишке, поставил его на ноги.
– Не реви, малец! Настоящие мужики не плачут. Понял? – Сказал Аркадий, напяливая на него головной убор.
Мишка вздрогнул плечами и кивнул.
– И, вообще, отойди от края. Не разрешается детям у канатов стоять – опасно это, мл… Понял?
Мишка покрутил головой:
– А мне мама всё разрешает!
– Это ты, брат, врёшь! Хлопцам нельзя всё разрешать. Знаешь меня как батя учил…
– А я своего отца, когда вырасту, тоже проучу, – твёрдо заявил Мишка.
– Как это? – не понял Аркадий.
– Разыщу и убью, потому что он маму обидел. Очень-очень. Сволочь он. Все так говорят. Вот у меня сейчас такой пистолет, – Мишка предъявил пластмассовый Вальтер, – а когда вырасту, будет настоящий.
Аркадий не знал, что ответить, все больше и больше втягивая голову в шею.
– Давай вместе отойдём от края!
– Нет, дядя Алкаша. Если человека кто обидит, он должен прощения попросить.
– Нет, брат, опять ты врёшь. Мужик, если он сильный, никогда прощения просить не будет. Это только от слабости происходит.
Вдруг они заметили, как с верховья на них надвигается водяной каскад. Пятиметровые волны приближались с устрашающей скоростью. Аркадий повернулся к ничего не подозревавшему паромщику. Он стоял спиной и следил за натяжением буксировочного троса с катером и, конечно, не слышал крики пассажиров.
– Шлюз прорвало, мля буду! Как его предупредить? С тобой бежать бесполезно – не успеем, а без тебя нельзя. Ложись! – скомандовал Аркадий, пытаясь загородить Мишку от водяного урагана, готового растерзать паром.
Паром подбросило, оторвало от катера, разорвав как нитку трос. Немой успел увернуться от него, но не удержался и упал вниз. Через секунду на него свалился катер. Моториста нигде не было. Аркадий как ни старался, но их с Мишкой тоже смыло в реку. В воде он вытянул ремень из брюк и пристегнул мальца к спине. Так и поплыли. Но тут новая напасть – невесть откуда взявшаяся тьма накрыла всю местность переправы. Исчезли берега, с кустами и деревьями. Ни одного ориентира – куда плыть? Сплавились они с Мишкой в одно целое и влетели в черноту. Черная вода, черный воздух, черный омут, черная смерть. Их било и швыряло, не давало продохнуть и оглядеться. Аркадию вдруг захотелось крикнуть во все горло: «Ура!». В открытый рот хлынула черная муть. Насилу отплевавшись, он заорал про себя, напрягая каждую клетку не только своего, но и Мишкиного организма: УРА! УРА! УРА! Вмиг пропала черная жуть и остался один выстраданный восторг! На удачу чёрная туча оказалась грозовой – молния ударила рядом и Аркадий сумел высмотреть нужное направление…
Потом они сидели на узкой песчаной косе, не в силах унять трясучку. Напасть миновала: катер затонул, а паром снесло вниз. Небо прояснилось. Время от времени, Аркадий кашлял и выплёвывал порцию воды. Его штаны отняла река. Мишка раскачивался взад-вперёд и смешно жмурился на свету, прямо как отец Аркадия.
– Что грустим, браток?
– Пистолет утонул.
– Когда?
– Перед самым берегом.
– Это не беда, сейчас найду, ммм буду.
Аркадий вошёл по колени в воду и сделал вид, что что-то нащупал ногой. Потом нагнулся и поднял пистолет.
– Твой?
– Мой, мой! – Мишка вскочил и запрыгал от восторга.
– На, держи!
- Ух ты! Какой тяжёлый! Нет, не мой, – сказал Мишка с потухшим взглядом.
– Это ничего, играй пока в этот, – Аркадий опустил обойму в боковой карман, потом вынул заветную чекушку, – раздевайся, разотру тебя, а то, неровен час, заболеешь.
Израсходовав всю водку, Аркадий надел на Мишку поверх костюмчика пиджак. Тот заметно повеселел, вскочил и принялся плясать, смешно выкручивая ножку:
– Сняла решительно пиджак наброшенный…
– Чего это ты поёшь?
– Мама так поёт!
– И моя так плясала… Любишь мамку?
– Кто маму не любит, тот не человек.
– Ух ты, где тебя такому научили? В детском саду, что ли?
Мишка не ответил и предложил идти домой. Так и пошли – Аркадий в трусах и рубашке, а Мишка в матросском костюме и мужском пиджаке. Шли молча, игнорируя любопытные взгляды редких прохожих. Во дворе Валентины Мишка сказал, усевшись на лавку у крыльца:
– Знаешь, дядя Алкаша, если бы разрешили папку выбирать, я бы тебя выбрал. Я здесь посижу – устал очень.
– Вот и молодец! – с трудом выдавил из себя Аркадий и с дурацкой улыбкой до ушей открыл дверь.
Валя, его красавица Валентина сидела с отрешенным лицом на стуле у окна в пол-оборота к нему:
– Ах ты, алкаш грёбаный! Совсем стыд потерял! Ты в каком виде ко мне явился? – начала она причитать.
Аркадий с удовольствием вдохнул запах парного молока и покосился на крынку, стоящую на столе посреди комнаты.
– Тише, Валя, тише. Ну, извини! Семь лет почти не виделись, всё-таки. Чего ты? Так вышло! – Аркадий посмотрел на неё вопросительно.
– Не вышло так, понял! Чего пришёл? – Аркадий заметил её опущенные плечи.
– Ну, во-первых, прощения попросить, – Аркадий даже сам удивился своим словам и облизал губы.
– Ну, простила. Дальше что?
– Да я это… Я думал, может мы опять… Тем более, что Мишка — вот, там, в общем…
– Нет, Аркадий, – монотонно проговорила Валентина, – мне тебя уже не надо, и Мишку тоже. Понял? Я его весной в детский дом отдала. Мне теперь вообще ничего не надо.
Аркадий сжимал и разжимал кулаки, переминаясь у порога с ноги на ногу. На улице бабахнуло.
– Гроза, что ли, опять, – нехотя произнесла Валентина. Когда оба вышли на крыльцо, Мишка лежал на земле возле лавки и шевелил губами.
Как немой.

ПТИЦА ЦВЕТА МЕТЕЛИ

Когда я проснусь, он будет уже дома.
Он уехал очень рано, до пробок, и сейчас его красный «Рендж-Ровер» – уже на пустынном в этот час Киевском шоссе. Свет фар пробивает редкую к утру тьму. Снежные вихри летят горизонтально, и водитель жмурится, как будто снег может попасть ему в глаза.
Когда я проснусь, он уже покормит собак, оценит – все ли здоровы, проверит, пуст ли карантин и войдёт в свой дом. Собаки – часть его бизнеса, но они почти не приносят денег, он разводит их для души.
Дом встретит его тишиной: все спят. Спит его жена, и спят его сыновья. Младший смешно выпятил губы, под веками ходят глазные яблоки. Он потрогает маленькие ручки, укроет их одеялом, тут же скинутым снова.
Свалится откуда-то кошка, потрётся об ноги и уйдёт неспешной походкой в глубину дома.
Когда я проснусь, он сядет за большой дубовый стол и будет есть плов с курагой и черносливом. По утрам он всегда ест такой плов. Сегодня, в пять утра поднявшись, он у меня не завтракал. Интересно, сварила ли плов его жена?
Обычно мы всё делаем синхронно: встаём утром с постели, умываемся, идём на работу, а вечером общаемся с семьёй и друзьями, только он – у себя дома, а я – у себя.
Хотя для меня дом не там, где я живу, а там, где он со мной. И поэтому, когда я проснусь, я буду бездомной.
Когда я проснусь, я положу вчерашний вечер и короткую ночь в шкатулку наших нечастых встреч. Через много лет, перебирая сокровища этой шкатулки, вспомню изумлённо, как мы хохотали над какой-то пустяшной фразой, забытой даже сейчас. Долго не могли успокоиться, всхлипывали и всхрюкивали совершенно одинаково.
С упоением буду вспоминать вчерашний день. Как колесили по Москве на его огромном автомобиле по закипающей вьюге, как отламывали от плитки шоколад и запивали его водой из одной бутылки. Я фотографировала всё подряд через грязное лобовое стекло, а он притормаживал, видя нацеленный на какой-нибудь памятник или здание смартфон.
А потом был длинный почти семейный вечер и куцая ночь. Я не спала и радовалась этому, сон украл бы наши совместные часы. Так хорошо тихо лежать рядом, рука в руке. Иногда он, не просыпаясь, подтягивал меня к себе, и я улыбалась в темноту комнаты, подсвеченной фонарями московского двора.
Когда я проснусь, я помою посуду, оставшуюся грязной в мойке после вчерашнего ужина. Накануне я запекала, жарила, варила. Как всегда, хотелось его удивить, как обычно, не уверена, что это удалось. Безусловно, он хвалил и качал головой «м-м-м!!», но он мог проделывать всё это лишь удовольствия моего ради.
Когда я проснусь, я загоню вглубь ревность и тоску. Скрою, спрячу даже от себя тот день двухлетней давности, в который я кричала и плакала, узнав, что у него родился второй сын. Я надеялась, глупая, что мы сможем быть вместе, как только подрастёт его старший. А теперь и надежды нет.
Чего я хочу? Конечно, не расставаться с ним никогда. Но этого не будет.
В нашем треугольнике всё – наоборот, всё – шиворот-навыворот. Обычно как? Жена – старая и некрасивая, любовнице дарят шубы и дорогие телефоны. Жена ревнует мужа, любовница рожает ребёнка, и после долгих метаний он – вершина этого треугольника – уходит к той, у которой ребёнок. А у нас догадайтесь, как? Не такая я, может, старая, но ребёнка родила не я.
«А, – скажете вы, – тогда всё понятно! Богатая старуха и жиголо!»
Нет, это – ошибка. Он гораздо, несравнимо богаче меня, и ничто материальное нас не связывает.
Всё наше совместное хозяйство – мангал, палатка и спальный двухместный мешок. Такой набор, как будто мы – заядлые походники. На самом деле мы иногда (очень редко) путешествуем вместе на его машине. Мы приезжаем в какой-нибудь город – Тулу, Серпухов, Дмитров – не важно, какой. Пока мы едем, я читаю в интернете об основных достопримечательностях, а он составляет в навигаторе маршрут. Правда, в любом городе получается гораздо меньше привлекательных местечек, чем в интернетовских путеводителях. То ли он невнимательно меня слушает, то ли выбрасывает из маршрута часть достопримечательностей, считая их неинтересными. Пока мы едем, мы играем в дальнобойщиков. Для этого в Макдональдсе он покупает пару бургеров и колу. Всё это нужно есть и пить на ходу и при этом не обляпаться едой.
Нас познакомил Джек Рассел. Не сам пастор, живший в восемнадцатом веке, конечно, который вывел породу терьеров, а маленькая белая собачка с красно-коричневыми пятнами на голове и у основания хвоста. Тогда, восемь лет назад, моя подруга Светка уговорила меня поехать с ней за сорок километров от Москвы посмотреть джека -рассела на её новенькой белой машинке. Щенка Светка купила, и некоторое время спустя хозяин питомника приехал его навестить. Он очень внимательно осматривал подросшего пёсика, разговаривал с ним, нежно теребил уши и гладил животик. А я, сидя напротив, представляла, как эти руки гладят и трогают меня. Потом он вызвался меня проводить, сказав в машине, что приехал только из-за меня, обычно он покупателям собак визитов не наносит. Мы долго разговаривали, разговаривали о разном: о воздушных замках и реальных страхах, о надеждах и планах, хотя обоим было понятно, как закончится этот вечер.
Тогда же он сказал мне, что женат, и жену свою никогда не оставит, хотя её и не любит. Думаю, он, если не лукавил, то заблуждался. Жену он любит, но и меня теперь любит тоже.
«Так не бывает», – слышу я, но буду спорить. Бывает. Случилось же такое с нами! Мне подчас жалко его жену, она тоже страдает. Страдает, догадываясь, страдает, роясь в его телефоне, страдает, видя удалённую переписку в «Ватсапе». Её страдания, вероятно, даже сильнее моих: она имеет законное право на его любовь, прописанное в её и его паспорте. А по мне – так всё равно, разве штамп помогает в любви? Но права она, а не я. Каждый скажет. Даже с лучшей подружкой Светкой мои отношения разладились. Что ж, Светку можно понять: она – «мужняя жена» и против любого адюльтера.
Я уберу подальше, а, может, просто выброшу на помойку булыжник того дня, когда я решила всё-таки с ним расстаться. Я смотрела вниз со своего восьмого этажа, как он садится в красный автомобиль, переводила взгляд на бежевые плитки тротуара и совсем не боялась, представляя, как лечу вниз-вниз-вниз в развевающемся халатике, теряя на лету домашние туфли. Эти неровные, местами выбитые плитки, на которые я наступаю каждый день, тянули меня к себе, набухая в моих глазах мерзкой розовой пеной. Удивительно, но именно этот отвратительный цвет заставил меня передумать. Да ещё, пожалуй, то, что я не могла оставить в его памяти вид распластанного окровавленного тела на стылом асфальте и его чувство вины. Как бы он жил дальше с этим?
Только, знаете, в ту самую секунду, когда его «Рендж-Ровер» тронулся, мигая аварийками, посылая мне эдакий «световой воздушный поцелуй», я поняла, что лечу! Лечу!!! Поднимаясь высоко в хмурое тяжёлое небо, с радостным смятением в сердце парю над землёй, над Москвой, над МКАДом птицей цвета метели. И оттуда, из головокружительной высоты я вижу крошечную красную машинку, капелькой крови бегущую по венам дорог.
Когда я проснусь, я буду убеждать себя, как и каждый Божий день, что нужно расстаться, что нужно иметь гордость и достоинство, что нужно, что нужно, что нужно…
Но все мои доводы вновь разобьются вдребезги, как только я услышу в трубке: «Завтра приеду, ждёшь?»
Когда я проснусь, я не буду убирать его тапки, полотенце, чашку. Пусть лежат на тех местах, где он их оставил. Во сне я обнимаю подушку рядом с моей головой. Она ещё пахнет его волосами, и запах останется долго-долго, даже после того, как поменяю наволочку на свежую. Или мне только так кажется? Здесь так много его вещей, и я тоже – его, хотя и не вещь никакая. Но согласна быть брелоком от машины или серым свитером крупной вязки – любой, пусть самой маленькой фитюлькой, которая всегда с ним, которую он держит в руках, которая льнёт к его телу.
Когда я проснусь, я выйду из подъезда. На том месте, где стояла его машина, – тёмный прямоугольник асфальта. Через час или два его занесёт снежком, но каждый раз, проходя по этому месту, я наполнюсь счастьем бездонным и прозрачным, как апрельская лужа.
Моя любовь – словно сонная река. Почти не видно её движения, редко-редко проходит по поверхности воды мелкая рябь. У берега на солнце над разогретыми бочажками безмолвно висят бирюзовые стрекозы, бесшумно мокнут ветви ивы, как распущенные волосы.
Но там, в прохладной тёмной глубине, притаились большущие рыбы. Им ничего не стоит взбаламутить эту застоявшуюся воду, устроить маленький шторм. Рыбы не делают этого, опасаясь быть замеченными. Так и я: сдерживаю свою страсть, чтобы не спугнуть. Ему хорошо у меня, как кораблю в тихой гавани после длительного перехода, как деловому, много работающему человеку на безлюдном курорте. Он отдыхает со мной от работы и от семьи. От упрёков, претензий, ссор, выяснения отношений. Вот поэтому я – как тихая сонная река, вот поэтому не всплывают на поверхность рыбы моих страстей и желаний, не поднимается со дна муть упрёков и недовольства. Да их и нет! Он честен со мной, честен настолько, что не скрывает даже неровных отношений с женой («сегодня всё хорошо, а вчера был бемс»). Он не обманывает меня, обещая жениться.
Когда я проснусь, я, пожалуй, не пойду на работу. Навру что-нибудь начальнику про мнимую болезнь, куплю шоколадный торт и сухое «Мерло» и поеду к маме. Мы будем пить вино и есть сладкое, я буду рассказывать о работе, о подругах, о покупках. Мы будем говорить о книгах и фильмах. Но я буду молчать о нём, даже перед мамой боясь раскрыться. Мне кажется, что в пустых разговорах выплеснется, растечётся и, в конечном счёте, высохнет, «заболтается» любовь.
«А, – скажете вы, – это же хорошо? Пусть высохнет, разве не этого ты хочешь?»
Да, иногда я думаю, лучше б её не было любви этой. Проснуться: свободна! Но от простых слов «мчу к тебе» забываю обо всех своих самых благостных и правильных намерениях.
Когда я проснусь, я полежу немножечко в кровати, притворяясь перед самой собой, что сплю. Я буду ещё раз переживать и продолжать свой сон – конечно, о нём, перемежая его воспоминаниями о самых счастливых наших встречах.
Однажды мы поехали на пикник. Не спрашивайте меня, куда, я всё равно не помню. Ехали долго по Егорьевскому шоссе, свернули по пологой глинистой едва заметной дорожке на крошечную полянку. В машине было всё: мангал, мясо, одеяла, уголь и вода. Я ничего не делала, валялась на одеяле, глядя в небо. Всегда этого хотела – лежать и смотреть в небо. В ясный день солнце заставляет щуриться, но в тот день было пасмурно и тепло. Медленные и причудливые, как по заказу, облака плыли надо мной, заглядывали в лицо сосны, обступив меня стадом жирафов.
Ели мясо, потом, оставив машину, прошли к маленькому озерцу, заросшему кувшинками. По поверхности бегали водомерки, в прозрачной воде у самого берега клубились мальки. Он сокрушался, что не взял удочек («порыбачили бы сейчас»), а мне нравилось абсолютно всё, даже начавшийся дождик, крупными редкими каплями, ударяющий по воде.
Побежали обратно, чтобы уехать, пока не размокла дорога. Застряли, машина пробуксовывала, никак не въезжала на горку. Усадил меня за руль («газуй помаленьку»), а сам толкал громадный внедорожник вверх, мокрый с головы до пят.
Когда я проснусь, так сразу и начну скучать. Да что там! Я скучаю по нему, не успев опустить руки, вскинутой в прощальном салюте. А как станет невмоготу, обернусь птицей цвета метели и полечу к нему! Я покружусь над его домом и опущусь незримо и неслышно рядом с ним за дубовый стол. Никто меня не заметит, только, может, кошка прижмёт уши и зашипит в мою сторону. Я коснусь мягким крылом его щеки, и он засмеётся от счастья, ему непонятного. А я вернусь домой и буду ждать. Ждать, ждать, ждать. Пусть на это уйдёт вся моя жизнь.

В ЛУННОМ СИЯНИИ

У каждого из нас есть определенные даты, которые памятны радостными или горькими, значимыми и не очень, событиями. Мы не забываем о них, ожидаем, готовимся, и весь календарь нашей жизни пестрит отмеченными числами, которые, бывает, разделяют нашу жизнь на «до» и «после».
Осень в том году выдалась ранней, миновав нежное бабье лето. Как затянули дожди с первых дней сентября, так и шли весь месяц, заунывно стуча по крышам и мостовой, заливая тротуары и дороги. Обещали тёплый октябрь, но тучи грозно продолжали висеть над городом, нагоняя тоску. Первого октября исполнялось четверть века жизни Геры на этом свете, и последнее время он безуспешно пытался придумать, как встретить праздник по-новому – тихо и душевно, без перелётов, обильного возлияния и ярких девиц, что роем кружились вокруг небедного жениха. А родители готовились отметить двадцатипятилетие своего отпрыска праздничным шоу с маскарадом и салютом.
То ли повзрослел, то ли хандрил от долгой непогоды, но отмечать традиционно праздник своего рождения Гера наотрез отказался. Его будущая невеста, с редким именем Натэлла, дочь будущего компаньона отца по бизнесу, надеялась, что именно в этот день на торжестве именинник объявит родителям о помолвке. Второй месяц сидела на диете, истязала себя в спортклубе и просиживала часами в салонах, мечтая затмить красотой всех женщин на юбилее. Она и без тренировок была красива и стройна, как горная лань: высокая, длинноногая, худощавая и пышная грива волос вороного цвета удачно оттеняла безупречную кожу лица. Но не было в мире женщины, которая бы настолько сильно раздражала Геру. Вопреки всеобщему мнению, что Натэлла самая достойная невеста, он её, как будущую жену не рассматривал. Да, красива и элегантна, но самоуверенна и избалована до наглости, распущена и извращена до откровенного цинизма.

Машина застряла в пробке. Дождинки, переливаясь в свете фонарей, причудливо катились по стеклу. Гера, равнодушно отвернувшись от Натэллы, со скучающим видом рассматривал за окном афиши.
– Я много лет считал день рождения – днём надежды, этакой вехой наступления нового витка в жизни. Верил, что уже следующий день наполнится иным смыслом. Но с утра только головная боль от похмелья и горечь не только во рту, но и в душе, – ворчал он, читая афишу на здании музыкального колледжа, – и всё так же, как вчера.
– Скажи, чего тебе не хватает, что ты скулишь, как щенок? – девушке всегда были скучны его философские размышления.
– Нашёл! – не замечая её возмущения, радостно воскликнул Гера, – завтра не только день моего рождения, завтра ещё, оказывается, всемирный День музыки! А я и не знал! Всё, – идём на концерт.
И потёр ладонями от удовольствия.
– Куда идём? – Натэлла нахмурилась.
– Концерт подготовлен преподавателями и студентами колледжа, – развеселился молодой человек и вскоре припарковался у здания учебного заведения, чтобы купить билеты.
– Идиот, – проворчала она, – капризный избалованный ребёнок!
Гера и сам не разобрался, что принесло ему такую радость: возможность послушать музыку или спутать планы Натэллы. Она два месяца истязала тело, летала в Милан за платьем и, как голодный волк, шерстила ювелирные салоны, подыскивая к нему украшения, а он предложил ей одеться поскромнее, объяснив, что в зале будут люди, которые ездят в метро, троллейбусах и далеко не все знают, что бывают чёрные бриллианты.
Дома на его выходку посмотрели, как на очередную прихоть, и обиженная Натэлла отказалась провести с ним вечер.
На скромный концерт в музыкальном колледже она всё равно нарядилась как в Большой театр, прихватив с собой изящный бинокль и с любопытством рассматривала публику, которая пользуется общественным транспортом, совершенно забыв, что её мать не так-то и давно приехала в поисках счастья из деревни со смешным названием то ли Горшки, то ли Рожки, то ли Бодуны и назвала свою дочь Наташей.
Звучали скрипка и фортепиано, баян и аккордеон, даже виолончель и арфа. Как-то незаметно на сцене появилась девушка в длинном лилово-розовом платье. Светлая атласная лента поддерживала распущенные волосы, и такая же лента была повязана бантом на грифе семиструнной гитары.
Полнозвучный перелив струн вызвал волнение сердца, и душа зазвучала с ним в унисон, задыхаясь в теле, и как будто устремилась ввысь. Сердцу стало тесно в груди, и Гера, не справляясь с волнением, глубоко и часто задышал. Натэлла слегка толкнула его локтем: «Ты спишь?»

До какой же степени они были разными! Ей не дано было чувствовать музыку до волнения, до нехватки воздуха, до беспричинной радости и печали, до безотчётного томления. Над густыми бархатными звуками гитары неожиданно тихо, как будто спускаясь сверху и издалека, протяжно светлым высоким сопрано, девушка в лиловом платье запела: «В лунном сиянье». Реальность растворилась в полуночном свете зимнего пейзажа. И только звенели бубенцы одиноко бегущей тройки лошадей:

«Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит,
Этот звук, этот звон
О любви говорит» …

Последние тихие звуки гитары, и – тишина, нежданно взорванная громкими аплодисментами. Но Гера очнулся от вопросительного взгляда Натэллы. Застеснялся слёз, что выступили помимо воли: «Что-то в глаз попало», – и начал их тереть, продолжая в душе плакать от восторга.
– Кто это? – спросил у сидящего рядом студента.
– Наша Сирониха, вокал преподаёт.
– Что значит Сирониха? – не понял он.
– Нос, как у Сирано де Бержерака, вот и Сирониха. Всё лучше, чем Олимпиада – парень засмеялся, – звать её Олимпиада Викторовна. А так – знатная тётка.
– Какая же она тётка?
Парень смерил Геру взглядом: «Ну для вас самое то. Как раз не замужем».

Певице долго хлопали и кричали «Браво». Она спела романс «Белой акации гроздья душистые», и опять музыка и пение затронули неведомые доселе струны в его душе до мурашек и слёз.
– Что за чудный голос! – он повернулся к Натэлле.
– Но страшна! – пренебрежительно хмыкнула она.
Гера успел рассмотреть в бинокль уходящую со сцены вокалистку.
«Хрупкая, маленькая, что воробышек. Носик, и правда, заострён и длинноват, как клювик. «Пичужка», – подумал он с нежностью, и тепло разлилось в душе. Не отдавая себе отчёт и не понимая зачем, бросился за нею вслед. Встал у входа и ждал. Трусливо спрятался, когда увидел в вестибюле растерянную Натэллу, но поглощенный импульсивным порывом страсти, остался ожидать «Пичужку».
Она вышла одной из последних, кутаясь в длинный плащ, перепрыгнула лужу и оказалась в его объятиях. Встрепенулась, испугавшись, и внимательно посмотрела в лицо: «Что вам надо?»
Долго восхищался её исполнением, бравируя рассказывал про свой день рождения и приглашал в ресторан. Она смотрела на него, ухватившись рукой за ручку сумки, которая висела у неё на плече. Пыталась улыбаться, но часто отводила взгляд в сторону, как будто стеснялась или торопилась. Длинный заострённый нос, за который она получила безжалостную кличку студентов совсем её не портил. Он скрывался под огромными, немного выпуклыми, слегка раскосыми глазами невероятного янтарного цвета и взлетающими вверх бровями, что придавали лицу слегка удивлённое выражение, а маленькие чувственные губы бантиком, казалось, были созданы только для поцелуя. Худенькая, невысокая. На длинной шее жёлтый шарф прятался концами в нелепом плаще до щиколоток. И смешные резиновые боты. Проследила за его взглядом: «Мне на электричку, пока до дома доберусь, промокну вся». Поблагодарив, махнула рукой и побежала. А он за ней…
В вагоне сел рядом. Вместе рассмеялись. «Герман, – представился, – как видите, мои родители тоже оригинальничали». Гера открыто её рассматривал. Да, она была некрасива, но чертовски мила и симпатична. Казалось, что природа в попытке слепить что-то новое и неповторимое, в чём-то всё-таки преуспела, создав удивительного цвета глаза: то ли жёлтые, то ли карие и взгляд: недоверчивый и пугливый, открытый и временами смешливый, рассеянный и ускользающий, томный и тайный... Главными на лице были глаза, но не всем, наверное, было дано их увидеть. И тогда именно нос привлекал внимание.
Вышел за ней следом.
– Зачем вы идёте за мной? – тревожилась, с опаской оглядываясь, и пыталась укрыться зонтом от дождя. Когда подошли к калитке деревенской усадьбы, она с облегчением вздохнула и неожиданно пригласила Геру в дом: «До утра сюда и такси не приедет. Не на улице же вам ночевать».
– Тем более у меня сегодня четвертьвековой юбилей, – радостно добавил он.
– Да вы совсем ребёнок! – искренне подивилась. Гера всегда выглядел старше своих лет и это ему нравилось.

* * *

– Липочка, ты? – из соседней комнаты раздался слабый старческий голос.
– Я, мама, – ласково ответила «Пичужка».
Пока она управлялась с больной мамой, Гера осмотрелся. Скромно, чисто, уютно. Большой рояль в углу, всюду ноты и фотографии на стене.
«Липочка, – с нежностью повторил, – какое удивительное имя». И подумал: «Олимпиада – грузно, даже грубо, а Липочка – трогательно и ласково. И до чего же оно ей идёт».
Подглядывая в зеркало, видел, как она ловко управляется с лежачей и её тонкие руки были сильными и ласковыми, а ноги – быстрыми.
Размышляя, не заметил, как задремал, пригревшись под пледом, и проснулся от голода. Запах жареной картошки аппетитно щекотал ноздри и желудок спазмами просил есть. В доме потеплело, из кухни слышалось тихое пение.
Как в детстве, слегка приоткрыв глаза, наблюдал за происходящим вокруг, расслабленно откинувшись на спинку дивана.
– Лукавый мальчик, – она погрозила пальцем, – я вижу, что вы проснулись. Идите есть.
Голодный, поглощал картошку со здоровым аппетитом, рассказывая, что такой вкуснотой лакомился последний раз в детстве.
– Липочка, у тебя появился жених? – в хрипловатом, но чётком голосе послышалась радость.
– Нет, мама, – это мой ученик.
– Как жаль, – громко вздохнула старушка, – как жаль, что ты меня обманываешь.
– Да чем же, мама?
– Да, да, она говорит неправду, – Гера расслабился и ему было удивительно приятно в этой компании, – я и есть самый настоящий жених.
– Так не шутят, – Липочка серьёзно посмотрела на него, – мама очень плоха и её совсем нельзя волновать.
Но Гера и не думал шутить, ему действительно казалось, что он влюблён. Сдерживая порыв обнять и приласкать её, он возбуждённо рассказывал, как заплакал, услышав её голос, пошёл за нею.
– Это музыка пленила вас, молодой человек, – тихо вздохнула и слегка улыбнулась.
– Липочка, поверь мне, – с надрывом в голосе закричала мама из своей комнаты, – этот юноша говорит правду. Я в этом больше понимаю. А вот меня ты обманула, выдавая его за ученика. У него же голос не поставлен.
– Прости, мамочка, – обхватив руками голову, тихо добавила, – до чего же я устала! И зачем-то ещё ты появился.
Гера смотрел на её тонкие руки, что казались ему крыльями подбитой птахи; на худенькие лопатки, выпирающие из-под тонкого халатика, и жалость к её беспомощности опять вызвала чувства нежности и восторга. Ни одна женщина до сих пор не будила такую сострадательность и желание защитить. Никогда сердцу не было тесно в груди от радости и восхищения. «Что это? – думал он, – Может такой и бывает настоящая любовь? Ведь говорят, что любовь – это в первую очередь жалость. Но за что я её жалею? За то, что она умильно беззащитна? А, может, это и правда музыка меня очаровала? Но я так не хочу с ней расставаться и до трепета желаю её…».
– Что есть любовь в вашем понимании, Олимпиада Викторовна? – вдруг став серьёзным, внезапно спросил.
– Когда придёт настоящая любовь – почувствуете и тогда не возникнет у вас никаких вопросов, – серьёзно ответила и ушла стелить ему постель в неотапливаемой комнате. Других свободных помещений в доме не было.
– Юноша, – крикнула мама, – вы слишком много рассуждаете, когда надо действовать. Она – чистое золото и, поверьте, я вас не обманываю.
Гера долго ворочался под тяжёлыми ватными одеялами с грелкой в ногах и совершенно не знал, как ему действовать. Достал смартфон, что выключил на концерте. Полетели смс, не читая удалил их и, согревшись, уснул. Спал беспокойно. Проснулся рано утром от холода, оделся и тихо вышел.
Впервые после праздника за последние несколько лет он был трезв и думал, что именно вчерашний день разделил его жизнь на «до» и «после». Как бы ни сложилось в дальнейшем, чувствовал, что никогда не забудет женщину в лиловом платье с гитарой в руках и удивительным именем Липочка.
«Надо действовать, – навязчиво кружились слова в голове, – но как?»
Вернувшись домой, быстро прошёл в свою комнату и лёг. Новые непознанные эмоции, урывками отдых утомили и сон окутал его приятными обрывочными сновидениями событий последнего дня.
В тот же день Гера набрался мужества и объявил, что жениться на Натэлле он не намерен и рассказал, что встретил девушку, которую полюбил.
Началась семейная драма. Несостоявшаяся невеста закатывала истерики, уходила, демонстративно хлопая дверью, возвращалась и снова убегала. Непрерывно звонила и писала смс. Мама падала в обмороки и кричала, что выведет на чистую воду наглую прохиндейку, окрутившую её мальчика. Отец обещал выгнать с работы в его фирме.
Влюблённый юноша, не замечая ничего вокруг, продолжал искать эффективный способ действа, чтобы не спугнуть свою «Пичужку» – уж очень она ускользающей казалась: блеснёт удивительным, прямо волшебным светом своих карих глаз, улыбнётся, вмиг став родной близкой тёплой, и тут же нахмурится, как чужая, далёкая и колючая.
А тем временем, предприимчивые родители собирали компромат на ничего не подозревающую Липочку и строили планы любыми способами воплотить идею брака Геры с Натэллой.
Отец долго рассматривал многочисленные фотографии Олимпиады, представленные с многочисленных концертов на сетевых страницах. В лилово-розовом платье с лентой на волосах она была удивительно хороша.
– Я его понимаю, – тихо сказал он, неожиданно разволновавшись, слушая записи песен в её исполнении, – пусть встречается, главное, чтобы не спешил жениться и с Натэллой не расстался.
– До чего же у неё длинный нос, – воскликнула мать, и довольная, добавила, – и не женится. Я узнала, что она на восемь лет его старше. Хотя семья её в прошлом была довольно известная, но в определённых кругах – все певички.
Брезгливо хмыкнула и зевая, отправилась спать.
– Кому это и когда мешало, – тихо ответил муж и под пение Липочки, вспомнил свою женитьбу на родительском состоянии невесты – бывших торговых воротил, к которой подошёл с тонким математическим расчётом.
Из тайников памяти выплыли картины далёкой молодости, где музыка была главной в его жизни. Длинноволосыми подростками, забросив учёбу, пели ночами под гитару и крики разгневанных жильцов в своих и соседних дворах. Переписывали аккорды, разучивали песни, собираясь в подвале дома, а потом создали свой ВИА и даже зарабатывали деньги, развлекая народ на всевозможных праздниках. Вспомнил худенькую Агату – девушку, что играла у них на ионике и чудесно пела. Она могла исполнить всё, начиная от «Во поле берёзка стояла» – субтоном, до арии Царицы Ночи из оперы «Волшебная флейта» Моцарта. Неплохо у неё получался и джаз…
Вообще-то именно на ней держался ансамбль и распался сразу после её ухода. Она была самой старшей из них и, поступив в музыкальное училище, серьёзно занялась учёбой. Через пару лет парни ушли в армию, а вернувшись, дружбу не возобновили.
«Агата, – улыбнулся отец, – мы все были в неё влюблены и, кстати, нос у неё тоже был длинный».
Но в жизни, как он считал, не прогадал, женившись на единственной дочери «торгового шишки». С экономическим образованием, спортивная, здоровая, жизнерадостная она стала хорошей женой и матерью. Излишнюю душевную приземлённость и грузность тела, что никогда ему не нравилась, тщательно скрывая, разбавлял любовными похождениями, что и предложил Гере. Став таким же «приземлённым воротилой» не мог даже представить пожертвовать рублём ради счастья сына.

* * *

Ничего сверх необычного Гера придумать не смог. Цветы и прочие гостинцы, да массивный перстень из серебра. Старинный, окутанный тайными историями любви и разлуки. Двоюродная бабушка отца прошла войну от первого и до последнего дня с медицинской сумкой через плечо. В сорок четвёртом вспыхнула большая любовь, что, возможно, зажгла новую звезду на небе, с докто­ром из войска Польского, но которой, по многим причинам, не дано было воссоединиться. Расставаясь, подарил Лешек Марии фамильный перстень с редким жёлтым сапфиром, который носил с собой на счастье всю войну. Переливающийся солнечный цвет камня, по предсказаниям, дарит человеку счастье и любовь, заряжает оптимизмом и радостью. Даёт силу и храбрость – верят японцы, а древние египтяне отождествляли жёлтые камни с верховным богом Солнца – Ра.
Предания донесли до нас, что подаренный жёлтый сапфир несёт сильнейшую энергетическую защиту его хозяину, но если человека поражает гордыня, злоба, зависть, тщеславие, то, обиженный пороками владельца, камень может принести непоправимый вред.
Мария замуж не вышла, так и не забыв свою первую и единственную любовь. До глубокой старости работала в больнице и осталась верна военному врачу из Польши. Уже в преклонном возрасте подарила этот перстень Гере: «Будь счастлив и запомни, что миром правят не деньги, а любовь».
Тихо шуршали дворники, работало радио, громко стучало сердце и летел автомобиль по мокрой дороге, разбрасывая брызги. Он не думал, что скажет и как его встретят.
Подъезжая к дому, обрадовался, увидев свет в окнах. Осветил их фарами, паркуя машину и увидел на крыльце Липочку. Она, кутаясь в длинную шаль, улыбалась, излучая тайную радость, и Гера, с трудом переведя дух, с силой прижал её к себе и целовал, целовал …
– Вот видишь, Липочка, – радовалась матушка, – я же говорила, что молодой человек с самыми хорошими намерениями.
Действовать Гере и не пришлось. После приятного ужина и вежливых разговоров втроём, она просто постелила им в холодной комнате и никогда ему не было так жарко! Своей неискушённой искренностью она вознесла его на вершину блаженства, с восторгом окрасив всё вокруг радужным светом.
Стоит ли описывать их счастье вдвоём, ведь каждому из нас в большей или меньшей мере оно встречалось, но мы все по-разному им распорядились.
Гера с упоением строил прожекты на будущее. Договорился с отцом об отпуске на неделю и планировал поменять в доме отопление, чтобы не осталось в нём холодных комнат, провести воду в спальню парализованной мамы, чтобы легче было за ней ухаживать и поменять проводку. Но провели влюблённые все дни, не расставаясь, в любовном щебетании и ласках.

Липочка была более сдержанна в планах, иногда грустно и скептически улыбалась, но свои горячие чувства не скрывала. Торжественно подаренный перстень с интересом рассмотрела и возвратила: «Рано ещё, не торопись».
– Пусть хранится у тебя, – предложил Гера.
– Хорошо, – спокойно согласилась, – время покажет кому и когда его надо будет подарить.

Неделя пролетела незаметно и пришло время работы. Отец с каждым днём всё больше нагружал сына отчётами, сводками и давал новые и новые задания, объясняя, что конец года всегда требует большой отдачи, тем более, что дела фирмы идут неважно. Свидания с Липочкой стали реже, но она по-прежнему встречала его радостным восторженным блеском диковинных глаз.
А в последних числах декабря между влюблёнными произошла первая размолвка.
Гера пригласил Липочку на корпоративную встречу нового года, а она отказалась. Никогда без надобности не оставляла матушку дома без присмотра. Он предлагал нанять сиделку, найти компаньонку, повесить напротив кровати большой телевизор, но с каждым предложением Липочка всё ниже склоняла голову.
– Я не оставлю маму в ночь одну, – только и сказала она и подала ему пальто.

* * *

Дорогой ресторан, блеск бриллиантов и мишуры, изысканные запахи парфюмерии и утончённые глянцевые женщины. Популярные артисты, диковинные блюда, коллекционные напитки. Даже самые ярые завистницы признали, что Натэлла затмила всех и единогласно была избрана «королевой бала». Гере это льстило, и он с удовольствием кружил в танце самую красивую девушку ночи.
Утром проснулся в спальне отчего дома с ней в постели. Счастливые родители фальшивыми улыбками зафиксировали сей факт и подарили им на новогодние каникулы путёвки на модный курорт. Гера отказывался, но отец гневно пресёк его лепет: «Ты взрослый мужик и обязан отвечать за свои поступки! Любит он, понимаешь ли, – сорвался на крик, – одну люблю, а другую трахаю. Сопляк! Ты с Натэллой три года спишь, якобы без любви, и вчера, не раздумывая, в постель затащил. Как прикажешь мне смотреть в глаза её отцу?
– Но, – сын пытался возразить.
– Не «но»! Твоя певичка тоже долго не ломалась. Нравится, можешь развлекаться и дальше, только не так явно. Деньгами помогу в ремонте их халупы, могу врача её матушке оплатить. Пусть посмотрит, может поставит на ноги при хорошем-то лечении, не настолько стара ещё. Кстати, как её зовут, знаешь?
– Агата Вадимовна, – машинально ответил обескураженный сын и не заметил, как вздрогнул отец.
Гера слушал и понимал, что ко всему этому привели тщательно продуманная стратегия и его неопытность, но не знал, как из этих сетей вырваться.
Позвонил Липочке и что-то невнятное бормотал про необходимую деловую поездку, шептал про любовь и что-то обещал. На душе было прескверно, но не хватало мужества и твёрдости духа пойти по зову души и сердца. Верил, что вернувшись, примет правильное решение, надеялся на прощение и лёгкое разрешение сложной ситуации. Липочка на звонки не отвечала, а затем её телефон и вовсе стал недоступным.
Вернувшись, рванул к любимой с подарками, а приехал на пепелище. Испуганный побежал к соседям: «От камина замкнуло, проводка и загорелась». Рассказали, что Липа успела вытащить мать и даже спасла кое-какие вещи, но сгорел старинный рояль и сокрушались, как же теперь Липочка будет зарабатывать.
А куда уехали – никто не знал. То ли в Серпухов, то ли в Сергиев Посад. Или в Ступино…
В колледже узнал, что уволилась и отправилась с матушкой к дальней родне.
Как мальчишка, плакал Гера и корил себя в случившемся. Дом ветхий, деревянный, местами дранка проглядывала. Видел, что проводка старая открытая и посоветовал камин купить.
А тут Натэлла заявила, что беременна и завертелась предсвадебная суета. Через месяц красивые фотографии молодожёнов заполнили все местные медийные издания и тут же у молодой жены произошёл выкидыш. Гера не верил ни в беременность, ни в гибель зародыша. Покорно принял условия семейных подковёрных игр и безуспешно пытался жить, как прежде. Но после встречи с Липой «как прежде» не получалось. Должно быть, что день его рождения и в самом деле отметился новой вехой жизненного пути.

Неделями пропадал в офисе, к молодой жене интереса не проявлял, и Натэла начала пить. Женский алкоголизм, как известно, развивается скрытно и скоротечно, а когда заметили, лечение оказалось бесполезным. Развалу в семье, сопутствовал упадок и в бизнесе. Новый компаньон не принёс хороших дивидендов, торговался за каждую акцию, обвиняя зятя в пьянстве дочери, и подминал под себя компанию.
У матушки Геры диагностировали ранние признаки болезни Альцгеймера, и империя, построенная на расчётливых браках, попирая все нравственные устои, начала рушиться. Одна неприятность цепляла за собой другую, беда за беду, и жизнь превратилась в сплошную чёрную полосу.
Ад, что взрастили внутри испорченных душ, вырвался на свободу и испепелял тела нездоровьем и терзал болями. У отца обнаружили рак, а тесть попал в аварию.
Жизнь Геры закрутилась в делах между клиниками, пансионатами и постоянными разговорами с врачами. Иногда со слезами на глазах слушал чудный голос, что пел о любви, разлуке, предательстве. Собрал всё, что нашёл в интернете, записал на один носитель, и не существовало для него иной музыки. Вспоминал ласковые руки, нежные плечи, нелепый шёпот влюблённых сердец и пламенный восторг слияния. Коварная разлука душила похмельной тоской и окрасила жизнь серой пустотой. С трудом сдерживал порыв найти, повиниться, упав на колени, самозабвенно целовать пальчики её ног, замирая в безумном экстазе. Но сам не находил себе прощения, представляя двух беззащитных женщин, что доверились ему, подло оставленными в новогодний праздник и после. Острые льдинки душевной боли впивались в сердце и сильно ранили. Душа плакала слезами, сердце, казалось, – кровью.
Однажды на закате ясного зимнего дня, возвращаясь из пансионата, в котором лечили его мать, под записи пения Липы, машина вздрогнула, где-то послышался треск искр и на словах «Помнятся встречи, друг мой…» автомобиль заглох.
Вышел, огляделся. Услышав звон колоколов, обернулся на маленькую церквушку в небольшом посёлке и ноги сами повели на приглашение к молитве.
Храм скромненький, иконостас современный, а в углу икона Казанской Божьей Матери высотой больше метра на низкой деревянной подставке. В мерцающем серебре обновлённый лик старинной иконы настойчиво манил и притягивал взгляд. Поставил свечи, неловко перекрестился. Осторожно подошёл к иконе, глянул и вскрикнул: перстень старинный из серебра с огромным жёлтым сапфиром висел на верёвочке рядом с другими дарами драгоценностей.
– Кто подарил? – сжимая в волнении кулаки так, что побелели костяшки пальцев, пристал с вопросами к свечнице.
Старая усталая женщина пожимала плечами и прикладывала палец к губам, призывая к тишине. Ожидая окончания богослужения, незаметно включился в молитву и душа успокаиваясь, осветилась надеждой.
В темноте пошёл провожать старушку из церковной лавки, рассказывая по пути про сломанную машину, больных родителях, жене-алкоголичке и покалеченном её отце.
– Горемычный, – кивала головой свечница, – и не бросил никого, ухаживаешь. Редко такое встретишь среди вашего поколения.
– Бросил, – внимание и участие душевного человека потянуло раскрыться, – ради всего этого бросил одну единственную, которую любил.
И поведал Гера, как на исповеди, незнакомому человеку историю встречи и подлого предательства.
– Не ради всего этого отставил, а всё это и случилось из-за того, что бросил. Гаденько поступил, – неодобрительно покачала головой добрая женщина, – что уж, пойдём в дом. Утро вечера мудренее. Завтра услышишь свою зазнобу и увидишь, если она захочет. Здесь твоя певунья с матушкой живёт.
Не давая спать старушке, всю ночь ходил вокруг дома и курил. Возможность завтра встретиться с Липочкой казалась нереальной, как и то, что именно в этом месте заглохла его машина экстра-класса. Похоже было, что электронный мозг автомобиля не выдержал душевной боли владельца и по-своему распорядился помочь.
Ходил по посёлку, стараясь угадать дом, в котором она живёт и не мог найти важных и нужных слов для оправдания. Бродил, пока не замёрз, а только прилёг, хозяйка разбудила: «На утреннюю пора. Сегодня Липочка поёт».
До боли и слёз родной голос согревал, обволакивая душу очистительными словами прощения. Как с небес опустились молитвенные тексты песни ко святой Богородице. Дарованный Липочке Господом голос, нашёл своё место и более величественно не звучал. Люди в благоговейном порыве вытирали слёзы, а душа, радуясь, взлетала ввысь и на словах: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим …» не хватало в груди воздуха от счастья …
Липочка простила и жалела его, непутёвого, потому, что любила.
– Но на мне четверо больных и родных уже мне людей, – теперь он во всём стремился быть честным.
– Пять, – поправила она его, кивнув в сторону мамы, которая в результате перенесённого стресса во время пожара, научилась сидеть, – даже в горечи разлуки мы сумели пережить свои трудности, неужто вместе не справимся?
Полная луна, переливаясь яркими жёлто-золотыми оттенками, внезапно и торжественно выплыла из-под облаков и, улыбаясь, осветила сладкой тайной путь всем влюблённым в серебряной зимней ночи…
Ибо миром, действительно, правит любовь.

ШАРОМЫГА


Полная женщина средних лет возилась у газовой плиты. На сковородке шипело растекающееся подсолнечное масло. Густые черные волосы её были аккуратно собраны под цветастый платок, зеленое платье облегало пухлое тело, бесцеремонно выставляя все складки пышной плоти. Когда-то, возможно, это платье было ей впору, но теперь она из него, как говорится, выросла, или, точнее, выползла. Низким немного хриплым голосом женщина строго спрашивала мужа, сидевшего за столом тут же, в комнате:
– Говорила я тебе, зачем ты связался с этим Васькой? Не рассчитается он с тобой! Он же бывший зэк! Ради денег такой любого закопает в лесу, смотри, и тебя тоже!
– Не каркай, Аля! С ума сошла? – сиплым голосом проворчал тощий мужик, для убедительности вытянув вперед челюсть и выставив жилистую руку с поднятым вверх пальцем.
– Вася – коммерсант, деньги у него водятся. Запла-атит, никуды ему не деться!
– Когда он с вами должен был рассчитаться, а? Ещё на прошлой неделе работу закончили, и чо теперь?..
– Чо-чо … Заладила. Ничо! Обещал, стало быть, даст. Обождать надо маленько.
– Ага, ищи дурака, даст... Догонит ещё поддаст! Хоть бы аванс взял, ишо в июне-то… Скоро август, детям в школу пора, на зиму им пальтишко и обувку прикупить надо. Растут, детки-то… Думала, на базар в город съезжу в эти выходные, а тут … ни базара, ни хрена… Моя-то получка на еду вся уходит, знаешь, поди!.. Лучше вон, шёл бы в лесхоз, им сейчас нужны егеря. Полно городских браконьеров носятся тут, по лесам.
– Вот эти точно «закопают» и глазом не моргнут, если встанешь на их пути. А сколько твои егеря получают? Еле концы с концами сводят. А денег за шабашку у Васьки не то што на пальто детям, а на шубки и ботиночки хватит… и еще останется…
– Так иди и возьми… за шабашку-то! Сидишь?.. Эээх, дубина, ты Толька, ду-би-на! – Аля досадно махнула рукой.
– А ты, лучше меня не нервируй! Они и так у меня на пределе, нервы-то! – муж привстал и сжал кулак. – Лучше следи за языком-то своим, раскудахталась... Курица!
– Ах так?!.. Курица, значит? А ты чо, петух что ли? Так иди, попетушись перед Васькой... – Аля сердито уперла руки в широкие бока. Она смело шагнула в сторону мужа, так как правда была на её стороне. Толик робко переступил с ноги на ногу и понуро плюхнулся на стул. Аля вспыхнула:
– Ты чо, опять уселся? Иди давай к Ваське, топай … – и, задумав спровоцировать мужа, въедливым голосом с издевкой ввернула: – ША-РО-МЫ-ГА!
– Ыы-аа, – зарычал Толик. Мерзкий тон Али и ненавистное с детства слово, которым бичевала его мама и о котором прекрасно знала жена, переполнили чашу терпения. Толя вскочил… открыл было рот, но не найдя слов, закрыл… снял куртку с гвоздя возле входа, саданул ногой по двери и, выходя в сени, выкрикнул:
– Ну, и пойду…
Жаркий июльский воздух придушил его легкие. В прохладе деревянного дома казалось будто на улице наступил вечерний холодок, на самом деле было не так. Толик закинул ненужную куртку на плечи и нерешительно шагнул. Однако, с каждым шагом его походка становилась тверже. «Ааа, катись-ка все к чёрту, – Толик широко замахал руками и взял уверенный курс. – Пойду-ка я к Ваське, небось, завалялось у него чего-нибудь…»
– Ну-ну, иди… – буркнула в это время дома жена себе под нос.
«Как бы не напился сдуру-то…», – раздраженно подумала Аля, отсутствующим взглядом налила на сковородку светло-желтую жидкую массу и стала проворно двигать вилкой, протыкая и переворачивая поспевающие оладьи. В комнате вкусно запахло печеным.
Жили они в небольшом, затерявшемся среди Алтайских гор и лесов, селе с тюркским названием Сентелек, возле одноименной горной речки. Однако, в деревне с таким названием осталось всего несколько тюркских семей из алтайцев и татар, основное же население было русское. Все, конечно, общались на русском, а дети обучались в русских школах. Труднопроизносимые тюркские имена естественным образом переиначивались на более привычные. Поэтому, отец семейства Туруш стал Толей, мать Алтына – Алей. Трое детей тоже получили обиходные варианты: пятнадцатилетний Белек – Бека, одиннадцатилетний Карабаш – Коля, и младшая шестилетняя дочь Сютчи – Света.
Туруш был из рода найман, входящий в состав большого рода куманды. Его соплеменники населяли несколько районов края поблизости и все были из того же рода, то есть, считались ему близкой родней. На какие-нибудь большие мероприятия сородичи приглашали и его с женой, но постоянную связь с ними Туруш не поддерживал. Куда более близкими для него и его семьи стали русские односельчане, русское имя стало более родным, а русский язык – роднее алтайского.
Толик, как и многие в деревне, хорошо владел плотницким инструментом, руки его росли откуда надо. Только две слабости мужика мешали выправиться и стать зажиточным сельчанином: он любил выпить, а после выпивки обижался и взрывался по любому поводу. По этим двум причинам наш герой часто попадал в истории, которые заканчивались потасовкой и временным содержанием под стражей в милицейском участке.
Однако, в трезвом состоянии Толька был сдержан и всегда находил заработок, которого на жизнь с женой и тремя детьми достаточно вполне, тем более Аля работала в лесхозном питомнике.
Вот и в этот раз Толька с другом, Петькой-печником, и ещё двумя молодыми ребята из села построили на заимке у Васи коровник с небольшим домиком. Нанявший их Вася, в прошлом был боксер и известный хулиган, жил в городе и был осужден за разбой. После тюрьмы он вернулся в родное село, довольно быстро «поднялся»: купил небольшой грузовичок-автолавку, открыл магазин во дворе дома, наполнил продуктами, рядами выставил большой ассортимент бутылок с крепкими и не очень напитками. Привозил из города необходимые для хозяйства товары под заказы сельчан. В общем, торговля у него шла бойкая.
Шли в деревне разговоры, что Васька мол крутит деньги с воровского «общака» и каждый месяц отстегивает «грев». В подтверждение к слухам, люди видели, как к нему приезжали на джипах крепкие парни в спортивной одежде. Долго они не задерживались, заходили в дом, а спустя часок-другой быстро удалялись на резвых машинах. Только глубокие следы от широких протекторов импортных шин оставались как память о таинственных посетителях.
Конечно, Аля жаждала, чтобы Толя скорее забрал деньги у Васи, но при этом в её душе затаилось беспокойство. В жестких серых глазах бывшего зэка чувствовалась скрытая угроза. Жители с опаской поглядывали на Васю и сторонились. Она предупреждала мужа, чтоб не связывался, но разве его удержишь…
«Зря я его накрутила-то, чёрт дернул. Лучше бы завтра сама сходила… Как бы чего не вышло…», – подумала, накрывая на стол еду детям.
Ночью Толя домой не вернулся. «Вроде, все тихо-спокойно… никто не звонил… участковый тоже... Опять что-ль в загул ударился?!. Ух я ему… устрою… пусть объявится тока!», – Аля начала нервно греметь посудой.
В обед она узнала по телефону у детей, что мужа все ещё нет. От растущего беспокойства кольнуло в сердце, присев на стул Аля решила: «Надо бы попить водички и уйти пораньше». Вернувшись домой она отправила старшего сына, Беку, на поиски. Тот выгнал велик со двора и мигом умчался.
Сын вернулся через несколько часов с недобрыми вестями:
– Папа пропал!.. В деревне говорят, что вчера они с другом Петькой-печником выпили, а потом пошли к Ваське в магазин. Папка начал с ним спорить, а потом ругаться, а потом схватил его за грудки и взял на калган*. А Васька-коммерсант вырубил отца одним ударом. А друг папин, Петька, драпанул… Папка очнулся и решил уйти, но уходя пообещал магазин и дом заодно спалить. А Васька ответил, что убьет его. С тех пор папку никто не видел... – глаза мальчика выражали растерянность и испуг.
Душу подростка ещё терзала обида: «Почему папин друг детства, дядя Петя, дал дёру?.. Папа же сам говорил, что они были горой друг за друга?..»
Аля, пытаясь осознать сказанное, села на стул и несколько минут молчала. Вообразила она, что Толя пошёл ночью к Васе с канистрой бензина, а тот с дружками подкараулил его, вывез в лес и убил. Затем губы её скривились, и сильным певучим голосом женщина запричитала:
– Уж уби-ил он, окаянны-ый, маво муженькаа! Уж поприба-авил он да мне-ка горюшкаа!.. Ой, растили мы детей тру-уда-ами, ой, да осталися типерь они сиро-отами-и…
Аля причитала так, как слышала много раз в родном селе и невольно училась этому всю жизнь, и получалось у неё совсем так же, как было принято у местных русских женщин из кержаков*.
Весь вечер и часть ночи Аля была безутешна и продолжала оплакивать без вести пропавшего мужа. Надеялась она, что все же объявится её Толя, что не так все плохо, как она представила. Однако, муж не объявлялся. Хотела было она пойти на разборки к Васе, но подумав, решила поступить по-другому. Наутро, собравшись с мыслями, села она писать заявление в милицию. Накатала целых три страницы, подробно, со всеми подозрениями и обвинениями в адрес бывшего зэка, а ныне преступного типа и потенциального убийцу – Васи-коммерсанта, и отнесла в участок.
Строгий и угрюмый сельский участковый милиционер, Степан, за принципиальность прозванный кем-то из стариков Сталиным, сидел за столом в своем кабинете. Он вскользь прочитал заявление, поморщился и попросил переписать, оставив только смысл. Но Аля категорически отказалась.
– Давай мне свои порядки здесь не устраивай! Ты имеешь представление куда пришла, а?! – рявкнул пожилой уже капитан. – Пиши, как я скажу или катись… к кузькиной матери!
Аля вылупила испуганные глаза, прижалась к стулу и с трудом выдавила:
– Ну, ладно.
Сталин сухо и четко продиктовал заявление, которое уместилось в полстраницы. Сделал запись в журнале и приступил к официальному расследованию. Опрос очевидцев вчерашнего инцидента к каким-либо обнадеживающим уликам не привёл. После злополучного вечера Толя будто исчез, из магазина Васи он ушел своими ногами в темную ночь и безвозвратно.
Собрав показания очевидцев в папку, участковый отвез дело в районный центр Чарышское, передал начальству и стал ждать, когда пришлют следователя.
Через день появился молодой следователь, улыбчивый лейтенант Сивицкий. Покрутился день, формально опросил свидетелей и потерпевших: Алю, и старшего сына, Беку. Отдельно допросил Васю. У того было железное алиби: он всю ночь работал в магазине и это подтверждали несколько свидетелей. Ничего нового не обнаружив, следователь вечером уехал. «Как-то между прочим он тут все расследовал?.. Чего они молокососа отправили-то, не нашли штоль поопытней кого?.. Надо бы при случае пожаловаться ихнему начальству…» – пришла в голову Але еще одна неоригинальная идея.
Прошла неделя. Затем вторая. Вестей из района не было. Не объявился и Толя. Аля потеряла всякую надежду, а уверенность в смерти мужа только возрастала.
В начале третьей недели участковому позвонил дежурный с районного УВД и попросил привезти родственников пропавшего Аргышева Туруша на опознание трупа.
– Ты, хозяйка, давай это… собирайся … поедем на опознание…, – угрюмо опустив голову, выдавил Сталин, зайдя в дом. – Звонили с района… Видать, не живой твой Толик-то, раз на опознание…
Хладнокровный взгляд капитана сменился на участливый, а руки были учтиво сложены по швам, готовые в любую минуту прийти хозяйке на помощь.
Глаза Али недоуменно посмотрели на участкового, затем она быстро-быстро заморгала и … полилась нескончаемая плачевная песня:
– Ой, да уж видно мине горе го-орькуюю, ой, уж видно век не дождати-исее, ой, да уж и муженька не дозвати-исее, ой, уж с тово свету бе-елогоо…
Сталин нерешительно потоптался на пороге, затем повернулся и вышел. «Пусть выплачется, так лучше будет…», – позаботился вслух капитан, зажимая губами сплющенную в двух местах гильзу папиросы. Покурив, он сел в служебный УАЗик и терпеливо замурлыкал любимую песню:
«Калина красная, калина горькая.
Опять мне выпала разлука долгая.
Разлука долгая, дорога дальняя.
Калина горькая, калина красная…»
Ждать долго не пришлось. Заплаканная Аля вышла со старшим сыном. В дороге женщина сидела тихо, уткнувшись в платок. Пятнадцатилетний Бека рассеянно смотрел в боковое окно. Первозданная красота родного края, смешанный лес, сменявший хвойные и лиственные породы деревьев, широкая темная река Чарыш, вившаяся всю дорогу то отдаляясь, то приближаясь снова, знакомые поселки вдоль дороги, с деревянными могилками на пригорках, – все это наводило сейчас тоску. Не было теперь в этом мире его единственного отца. Вспомнил он добрые глаза и крепкие руки родного человека и никак не мог осознать, что больше их не увидит.
В районном отделении милиции их ожидал все тот же молодой следователь Сивицкий. Он указал им на лавочку у стены слева. Перед лавочкой стоял массивный обшарпанный стол, справа у противоположной стены был старый темный шкаф с бумажными папками. Сивицкий сел напротив на деревянный стул со спинкой и, глядя на бумаги на столе, обыденным бесстрастным голосом начал говорить:
– В ходе предварительного следствия установить личности, причастные к пропаже вашего мужа не представилось возможным. Был допрошен круг подозреваемых лиц и свидетелей, но это не прояснило ход расследования…
Милиционер продолжал говорить, вставляя в речь много непонятных терминов и сложных выражений. Аля в это время смотрела на него и думала про себя: «Молодой, а умный, однако. Чего это я подумала, будто он дурачок?» Прежде наивное лицо молодого следователя теперь преобразилось и выражало уверенность и знание своего дела.
– Таким образом, начатое следствие по делу вашего мужа, Аргышева Туруша, было приостановлено до возникновения новых обстоятельств. И вот вчера они возникли…, – здесь чеканная речь Сивицкого на мгновение замерла, он оторвал взгляд со стола и продолжил другим, привычным житейским тоном. – В лесу, недалеко от дороги, ведущей в ваше село, пастухи обнаружили труп мужчины с признаками насильственной смерти, от ножевых ранений, по описаниям совпадающий с вашим пропавшим мужем. Документов и одежды не было… Сейчас мы поедем на опознание, но должен предупредить, что из-за жары и длительного срока труп сильно разложился. Поэтому, потребуется заключение судебной экспертизы.
Следователь привстал и начал складывать бумаги в сумку. Поглядев на мальчика, он добавил:
– Хорошо, что сына привезли, не надо будет криминалиста везти. Его ногти, волосы и анализ крови отправим в Барнаул, чтобы установить родство.
Дорога до морга при районной больнице оказалась короткой. На металлической тележке выкатили труп. Санитар в белом халате снял накрытую простыню.
При виде останков мужа у Али подкосились ноги, пришлось Беке подхватить маму под руку. Сталин, стоявший рядом, поддержал женщину с другой стороны. Лицо трупа было обезображено, вместо глаз виднелись тёмные ямы. Большие участки кожи отсутствовали, торчали только кусочки посиневшего мяса, а в некоторых местах мясо высохло так, что виднелись кости. Сейчас труп был промыт и обработан, но даже при этом чувствовался неприятный запах мертвого тела.

* * *
Заключение судмедэкспертов пришло через неделю. Сталин привез копию домой к Аргышевым. В нём значилось, что данные экспертизы с вероятностью 93,1% подтверждают идентичность трупа с образцами анализа Аргышева Белека. В доме были морально готовы к такому повороту событий и покорно приняли вердикт.
Покойного привезли домой. Вызвали родственников Толи. Приехал старший брат с Горно-Алтайска. Он и взял все хлопоты с похоронами на себя. Лицо погибшего решили не показывать, обернули его в белый саван и положили в украшенный синим бархатом гроб головой к окну, а ногами ко входу. По алтайским обычаям зажгли в комнате большую керосиновую лампу, которая горела все время, пока приходили люди, чтобы попрощаться с умершим. День и ночь рядом с покойником поочередно дежурили его друзья, а также бывшие одноклассники, некоторые из них приехали издалека.
Аля сидела в соседней комнате и при каждом выражении соболезнования причитала громко и навзрыд. Всякий раз находились у неё новые слова для оплакивания любимого мужа. Откуда они брались, она уже не понимала, происходящее плыло перед ней будто во сне, а в голове стоял туман и безразличная тупость.
Похоронили Толика по всем смешанным христианско-алтайским обычаям, выработанным несколькими последними веками соседства с русским народом, значительную роль в которых составляли старообрядческие традиции переселенцев. Поминали умершего хорошим словом и выпивали за упокой его души. Собралось много народу, пришлось накрывать несколько длинных столов во дворе.
Вася-коммерсант принял активное участие в похоронах. В начале он выплатил семье заработанное Толей, а перед похоронами бесплатно привёз спиртное, напитки и конфеты. Следствие его полностью оправдало, но Вася всем своим видом и поведением демонстрировал раскаяние и сожаление, будто безмолвно показывал этим свою непричастность к смерти хозяина дома.
Денег, что принесли на похороны родственники и друзья, хватило на всё, даже осталось на поминки в седьмой день. Брат и родственники заказали в городе памятник, установили по алтайскому обычаю в сорок девятый день и помянули вновь по-русски.

* * *
Прошло три месяца. Наступил морозный ноябрь. Быстроводная река Сентелек спряталась подо льдом и толстым слоем снега. Березы, осины и тополя в деревне и вокруг стояли голые, а на склонах гор темнел хвойный лес, одетый в снежные шапки на макушках кедров и елей.
Обыденная жизнь таежного села текла своим чередом, только в доме у Аргышевых все еще чувствовалась невосполнимая пустота. Однако, смерть мужа сыграла положительную роль в жизни Али. Подруга уговорила её посещать самодеятельный ансамбль в клубе. У Али оказался редкий низкий грудной контральто и даже присутствовал музыкальный слух. Она сама была удивлена! Руководитель ансамбля, Иннокентий Ипполитович, разводил руки, манерно складывал ладонями друг к другу и восторженно вился вокруг новоявленной солистки.
Выступления на сцене раскрепостили её сознание, теперь она отважилась вставать на защиту работников на собраниях, не стеснялась выражать мнение своё и народа, устраивала вылазки коллектива на природу, по случаю праздников собирала деньги и людей для дружных посиделок, – в общем, житьё-бытьё Али стало насыщеннее. При всем при этом, она успевала следить за домашним хозяйством и детьми.
Новая жизнь женщины положительно сказалась на здоровье: она заметно похудела, перестала жаловаться на недомогания, вытащила старые платья, которые стали снова ей впору, – будто помолодела на десяток лет.
Сыновья неожиданно повзрослели, стали внимательнее к маме, во всём помогали ей: посуду помыть, постирать белье, корову подоить, за скотиной следить, дрова и воду натаскать, – в общем, многие домашние заботы взяли на себя. Семья старалась реже вспоминать об отце, только у младшей дочери иногда вырывалось заветное «папа», но обрывалось на полуслове под грозными взглядами братьев. Аля нежно брала Свету на руки и долго прижимала её к себе. А девочка всякий раз твердила маме: «Не умер наш папа, а живой. Видела я во сне старца в белой одежде, приходил он ко мне и говорил: «Нет твоего папы среди мёртвых. Вернется еще, жди!»».
Однажды, ворвалась в контору лесхоза соседка Али, Люся с вылупленными глазами и с порога истошно, будто резали её, закричала:
– Аляя! Только што своими глазами видела Толика тваво, как живово! Идёт весь в новом, сверкает, сапоги блястят, как на параде. Издале-ече кричит: «Как дела, соседка?». Неушто, думаю, воскрес, али сам чёрт привиделся?.. Свят-свят-свят, господи, убереги от окаянного! – трижды перекрестилась Люся. – Я как увидала яго, так к тебе сразу прибёгла.
– Чо ты городишь-то, Люся. Бога побойся! Сама же видала, как похоронили мы Тольку-то моего!
– Дак, видать-то видала, а этот – ОН!, один в один Толька. Иди вон, сама погляди, – Люся вытянула руку с сторону окна. Аля накинула пальто, застегиваться не стала, а опрометью выскочила на улицу. Шаг её все убыстрялся и постепенно перешёл на бег, большие пимы* на ногах не стали тут помехой, высоко поднимая ноги неслась она домой, как будто вернулась былая девичья лёгкость. Ворвалась она в дом: глаза большие, пальто нараспашку, красный платок на шее, однотонное розовое платье с разрезом, грудь высоко и часто поднимается от бега, пимы в снегу, щеки раскраснелись, – будто с картины художника сошла.
Толик сидел за столом, на коленях у него разместилась дочь, пацаны стояли рядом и улыбались во весь рот. Лицо мужа было посвежевшее, помолодевшее даже, глаза сияли величественно и радостно, вырядился, действительно, – как на парад.
– Аля!.. – вскрикнул он, увидев её, привстал, поставил дочь на пол. Затем немного откинулся назад и изумленно посмотрел на жену, – ты ли это?
– Мама, говорила я тебе, что папа наш живой! – лепеча скороговоркой подбежала к ней дочка.
От увиденного ли, от быстрого бега ли, но голова Али стала тяжелеть, в глазах потемнело и зарябило, Толя и дети начали как будто отдаляться и уходить куда-то вдаль, сознание её стало проваливаться в пустоту и… наступила безмятежность.
Пришла в себя она довольно быстро и почувствовала в голове ясность и бодрость, как будто ради этого и надо было упасть в обморок. Она лежала на диване, муж стоял на коленях возле неё и целовал её руки, лоб, глаза. Аля обхватила руками крепкую шею Толика, судорожно, еще сильнее прижалась к нему, прижимая голову его к груди. Она вновь обрела потерянную ценность и не хотела терять снова.
После некоторого замешательства семья Аргышевых успокоилась. Аля выслушала сбивчивый рассказ мужа: как в ту ночь, отчаявшись выбежал он из деревни на трассу, и бежал без оглядки, злой на неё, на Васю, на всю деревню и на весь мир. Бежал долго, выбился из сил, а тут проезжала машина и притормозила. Оказалось, с соседнего Казахстана закупщики скота решили помочь заблудившемуся человеку.
Сел он к ним в грузовик и попросил довезти попутно до райцентра, чтобы утром на автобусе вернуться домой. В машине разговорились, подружились. Нормальные оказались ребята, казахи…
– Рассказал я им о себе, а они – о себе. У нас в России коней никто не ценит так, как у их – в Казахстане. Известно дело, конина – это деликатес казахам. Поэтому, и цена их там выше… – в который раз рассказывал Толя свою историю вновь прибывавшим друзьям сельчанам и соседям.
Никто не хотел поначалу верить, подозрительно косились на хозяина, но потом заражались всеобщим праздником, улыбались, слушая рассказ Толи, и садились тут же со всеми за стол. Аля быстро приготовила что-то, накрыла, вытащила соленья из погреба, конфеты и спиртное из сундука. Люся-соседка тоже принесла заначку. Наступил и у Аргышевых в доме праздник!
– Предложили они ехать с ими в Семипалатинск, это недалеко от кордона-то, сразу за Рубцовском. Скотники у их в дефиците, а я чо, чем не чабан? Ха-ха-ха! Скотину знаю, пасти могу!.. Вот и попал я таким макаром на джайляу! Пожил малость, почабанил, кумыс научился пить, мясо три раза в день кушал. Вон како пузо наел, – Толя вставал и хлопал в этом месте себя по округлившемуся животу и громко гоготал, все поддерживали его тем же. – Хотелось, конечно, позвонить домой…, но какой там телефон в горах-то, да и страна другая… А, когда зима пришла, повезли мы лошадей в город и па-ашла тут торговля-я. Вмиг разбогатели ребятки-то. Да, и мне заплатили как уговор был. В обчем, не жалуюсь, на следуший год опять можно поехать.
– Дааа, хорошо сидим, весело. Рады мы тебе Толик, рады, шо живой вернулся – сказал, почёсывая подбородок Петька-печник. И после непродолжительной паузы вопросил, высоко подняв брови. – ... А кого-же мы хоронили-то?
Сельчане недоумённо посмотрели друг на друга. На радостях все забыли про покойника.
Аля в образовавшейся паузе вмиг вспомнила прошлое: как пропал её муж, как нашли его труп, как ездила она на опознание с сыном, как жутко было смотреть на искаженный труп мужа, как привезли его домой и хоронили, вспомнила выплаканные слёзы и сорванный до хрипоты голос от беспрерывного причитания…
Хлопнула она звонко ладонью по столу и громким низким голосом провозгласила:
– Всё! Завтра иду в милицию писать заявление на експертов этих окаянных! Где это 93% моего Толика они опознали, а!? Засужу их, пусь теперь они поплачут!
Толик размашисто хлопнул рюмку, закусил огурчиком, сладко поморщил нос, и зажмурив счастливо глаза, откинулся на стуле: «Не зря я все-таки смылся-то… Хорошо!.. А она мне шаромыга-шыромыга… Вот тебе и «шаромыга»!!!

НОМЕР

В маленьком тесном гостиничном номере в провинциальном городке за столом плакала женщина. Напротив сидел мужчина и равнодушно смотрел в сторону. Трехнедельный дождь отсек их от города и от всего мира. Он был сер, тих, глух к чужой жизни и слезам. Как был глух мужчина к слезам собеседницы. Из небольшого окна был виден дворик с невероятной высоты блестящими тополями, не срезавшимися со дня посадки. И когда слезы подходили к горлу, женщина делала глубокий вдох и переводила взгляд на тополя. Ее мысли были о нем, а он думал о другой. И о том, как бы поскорее выбраться из этого до отвращения неуютного номера и самого города советского образца. Он говорил, говорил о своих семейных проблемах, о похоронах, – беде, которая привела его в некогда родной город. Не останавливаясь, надо было говорить, чтоб не дать ей возможности перевести разговор на тему, которая волновала ее. Не дать ей вставить слово. Хотя знал, что придется что-то сказать о том, почему прошли чувства. Он не снимал верхнюю одежду, потому что чувствовал себя неважно от сырости и неуюта, высоко температурил, и оттого, чтоб еще хоть так, дополнительно защититься от нее, не дать прикоснуться к себе.
Все прошло год назад. Только как сказать это ей, он не знал. Жизнь крутанула неожиданно и резко. Бесприютность, отчаяние, безвыходность свою, которая навалилась, он переживал тяжело. И снова, как уже было однажды, решил проблему привычно, не понимая, что это, в конце концов, снова тоже окажется тупиком. Как и в прошлый раз.. Как и несколько лет назад. Снова и снова он выбирал не чувства, а… выгоду для себя на какое-то время. Только в прошлые разы он не знал, что она любит всю жизнь… А сейчас… Зная, что к нему стремятся, пытаются поменять ради него жизнь, что его любят безумно… В это время он искал Другую… И выбор был сделан, и его поменять нельзя. Поэтому в глаза ей он не смотрел и чувствовал себя мерзко.
Она хотела прижать его к себе, обнять, пожалеть – за его боль, все переживания последних полутора лет, за его же предательство по отношению к ней, которое она простила ему сразу, как поняла, что с ним произошло там, в далеком городе. Она не могла его осуждать. Только все время хотелось спрашивать: «За что? За что?? За что ты так со мной? Когда я ТАК тебя любила и верила, ты полюбил другую! И дал ей полюбить себя!.. Я уже планировала наше совместное будущее, а ты снова выбрал НЕ МЕНЯ! За что ты убиваешь меня?»
От ее вопросов он уходил. Тема была неприятная для него. Говорить на любую из тем, но не об этом. Он оберегал свою любимую женщину и свои новые чувства от этих чужих вопросов, от нее, не отвечая ни на один. Она еще пыталась шутить и поддерживать нейтральные темы. Каждую попытку вернуть его к вопросу о НИХ, он изящно отбивал. Изматывающий двухчасовой разговор ни о чем походил на игру в пинг-понг, когда два опытных игрока не дают уронить мячик. И игра затягивается, становится нудной и неинтересной. Каждый игрок ждет, когда устанет противник.
Женщина видела, как он убирает руки, не дает ей обнять его. А она... готова была раствориться в его глазах, волосах, щеках, губах. Она встала, обняла его голову, провела по поседевшим волосам, по морщинкам у глаз. Она целовала, целовала его глаза, нос, щеки, лоб, губы, которые он предусмотрительно убирал.
ЕЕ сердце стукнуло где-то у желудка: он не мог целовать ее! Верный признак умершей любви!.. Обратного хода нет. Когда человек не хочет целовать другого, надежды на возврат нет.
Она сняла черное бархатное платье, так невыносимо хотелось прижаться телом к его коже. Просто нежить его, ласкать. Ей не нужно было ничего больше... только чувствовать телом его тело. И не было никого любимее во всем мире, чем этот равнодушный человек с остывшим, пустым уже сердцем!!
– Нет.. нет... Не надо. Я не могу, – тихо проговорил он.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, милый мой, любимый мой, хороший, единственный мой... разреши мне. Мне ничего ведь не надо, только целовать тебя! Позволь мне выплеснуть всю Нежность, которая накопилась за это время. Мне только запомнить тебя. Вкус, запах кожи. – Она дотронулась губами до его губ, они были сумасшедше мягкими и теплыми. Сердце от нежности останавливалось.
– Нет... Оденься. Я не могу… – тихо проговорил он.
– Ну , что со мной не так? Что?? Я постарела? Я совсем некрасивая?.. Мне же ничего не надо.. У меня больше нет другого времени! Не будет! Дай мне запомнить тебя. Неужели не боишься прожить оставшуюся жизнь вот так, без любви?
Она рыдала, не останавливаясь уже, забыв про то, что обещала себе не проронить ни единой слезинки, и все гладила, гладила, гладила его волосы и лицо. Сердце разрывалось от безысходного горя. Беда была так велика, что она боялась умереть прямо здесь, стоя в холодном гостиничном номере.
– Я не могу, – он аккуратно, как чужую, обнял ее за талию, опустив голову, уткнулся носом в ее загорелую грудь в красном бюстгальтере, чтоб не встречаться с ней глазами.
Она взяла с кровати платье, прикрывшись им, вышла из комнаты, чтоб одеться не при нем. Вернулась, надела жемчужные бусы, медленно достала из сумочки косметичку, поправить размытый, словно акварель, макияж. Руки дрожали, она не попадала карандашом ни по глазам, ни по губам.
В дверях она обняла его. И вдруг он наклонился и поцеловал ласково ее губы. Раз. Еще. Еще.
– Ты самая замечательная из всех на свете. Самая нежная. Самая светлая.
– Запомни, что бы ни случилось. Как бы я себя ни вела. Что бы ни говорила. Не верь ни одному моему слову. Я всегда буду любить и ждать тебя. До последнего моего дня. Дай мне шанс. Не говори, что все безнадежно. Подожди еще немного. Я смогу вырваться и сделать так, чтоб мы были вместе. Я знаю, что ты уже не любишь меня. У меня много сил только для одной моей любви. Ее хватит на двоих! Ты нужен мне всегда, любой. С работой и без. Здоровый и больной. С квартирой и без. Мне нужен только Ты. Помни это. Любовь к тебе суть и смысл моей жизни. Так случилось. Я люблю тебя! Я люблю тебя!

«Я люблю тебя..», – шептала она, уходя из мертвой нежилой гостиницы тому, кому давно была не нужна.

ГДЕ РОЖДАЮТСЯ КАМНИ

Я сидела на вершине горы. Тёплый морской ветер ласково перебирал мои волосы своей невидимой лёгкой рукой. Ощущение радости, которое зарождалось внутри меня, постепенно распространялось по всему телу. Я чувствовала себя неотъемлемой частью этого мира. Хотелось парить над этой красотой, резвясь как ребёнок в потоках солнечного ветра. Море сверкало и играло своими волнистыми гранями, приглашая заскользить по этой солёной глади. Я ощутила необыкновенную лёгкость, поймала себя на мысли, что я наконец-то свободна. То, что меня тревожило, – растворилось, не оставив следов. Я наслаждалась этим ощущением, запоминая его и смакуя. Затвор фотоаппарата щёлкнул, и я уносила эту свободу на маленьком кусочке флешки с собой в бурлящий поток повседневности.
Спуск давался легко, передо мной убегала вниз горная тропа. Постепенно она расширялась и вскоре плавно втекла в тротуарную плитку. Отель, в котором мы остановились, был у подножья горы. Это было очень удобно, и при всякой возможности мы вместе, или, бывало, по одному уходили насладиться этими вершинами и той безмятежностью, которой так щедро нас одаривала природа.
Отель ещё спал. Я не стала заходить в номер, а присела в кресло на террасе. Передо мной был вид на море и пляж. Несмотря на то, что было ещё очень рано, на пляже было многолюдно. Море волновалось. Волны играли с купающимися, завлекая и увлекая в глубину.
Я услышала, как сзади кто-то подошёл, это оказался наш сосед из номера напротив.
– Доброе утро! – И я всеми фибрами души чувствовала сладость этих слов и делилась ими.
– … утро добрым не бывает, – откашлявшись, сказал сосед, присев напротив меня.
– Утро всегда доброе, – не согласилась я.
– Даже утро понедельника? – Спросил он. В его взгляде так и читалось недоверие.
– А в чём разница? – Искренне спросила я. – Наша жизнь не зависит от дня недели. По крайней мере моя точно, – добавила я с твердой убежденностью.
Он удивлённо на меня посмотрел. Потом, как бы стряхивая с себя слова, повернулся к морю и сказал:
– На море сегодня волны, неприятно в таком плавать. Я решил не ходить.
– Волны? Так это прекрасно. Будем с дочкой резвиться на волнах!
– Нырять под волны!? – Полу-утвердительно, полу-вопросительно спросил он.
– Нет, прыгать на волнах. – Моя довольная улыбка говорила сама за себя. Я уже чувствовала эту радость.
– Но вы же не ребёнок? – Его взгляд красноречиво передавал все мысли, которые роились у него в голове.
Я засмеялась от нелепости этих слов.
– И кто это мне может помешать прыгать на волнах? – Спросила я сквозь улыбку.
Он удивлённо на меня посмотрел, явно не ожидая такого ответа. После минутного замешательства он встал, отступил к деревянным перилам террасы, как бы ища у них опоры. Ему показалось этого мало. Его тело напряглось, как перед броском. Сквозь загар стало видно, что кровь прилила к его лицу, глаза колко, с прищуром, посмотрели на меня. Рот кривой тонкой линией выражал крайнее недовольство. Он уже хотел что-то сказать, но ему помешала супруга, которая вплыла в балахонистом одеянии на террасу.
– А, вот ты где? Пойдём завтракать, нечего здесь швыряться своим настроением.
Он явно хотел ей возразить, но слова так и не слетели с его губ. Он развернулся и с напряжёнными плечами понес себя по ступеням вниз. Супруга еле поспевала за ним, полы ее балахона цеплялись за кусты роз. Она ругаясь то и дело отдирала себя от них. Со стороны казалось, что розы таким образом, говорили ей, что не надо идти за этим человеком.
От этих мыслей меня отвлек голос дочери.
– Мам, ну ты где?
– Иду, солнышко. В номере было по-домашнему уютно. Такое нечасто встречается в отелях. Но по всему оте­лю была видна рука его хозяйки. Забота была в каждой детали, в каждом цветке и деревце. Не раз ловила себя на мысли, что в следующем году обязательно сюда вернусь.
Мы неспеша собирались на завтрак. Утренняя встреча никак не отразилась на моём настроении, и мне это нравилось. Значит, я на правильном пути. Весело напевая детскую песенку и держась за руки, мы с дочкой спускались по крутому спуску к морю и к рядам приветливых кафешек. Мы приняли решение пойти в очень уютное кафе, оформленное в морском стиле. Оно находилось дальше всех, но это нас не останавливало. Навстречу нам брела толпа ещё непроснувшихся отдыхающих. И только дети с мощной внутренней «батарейкой», тащили своих родителей за собой. Не всем это нравилось. И то и дело было слышно, как некоторые недовольные родители отчитывали своих чад.
Мы весело и с песней дошли до кафе. Расположившись за круглым стеклянным столиком с видом на море, мы погрузились в изучение меню. Привычных блюд для завтрака мне не хотелось, и я заказала свой любимый салат цезарь с креветками и свежесваренный кофе. Когда официант удалился, мы принялись обсуждать наши планы на сегодняшний день. Было единогласно решено провести его весело. Чтобы потом дождливыми осенними днями было что вспомнить и согреться теми фотографиями, на которых запечатлеем эти солнечные дни отдыха у моря.
Запах свежесваренного кофе отвлёк нас с мужем от разговора, и мы замерли, как гончие, учуяв запах добычи. Следом за кофе принесли наш заказ, и мы с приятным предвкушением взялись за приборы.
Мой салат выглядел прекрасно, чего не скажешь о вкусе. Я с удивлением на лице повернулась к мужу. Он оторвался от поглощения глазуньи и спросил:
– Что?
– Кажется мой день будет богат на испытания, – при этом моё лицо светилось от радости.
– С чего ты взяла?
– ... В моём салате один песок.
– Ну так поменяй его. И почему это тебя так радует?
– Помнишь я тебе рассказывала, про своё утро? Так вот это продолжение. Понимаешь, ну поменяю я салат. Во-первых, никто не знает, может там опять будет песок, меньше, но будет. Это как все время убегать от проблем, неприятных ситуаций и т.п. Ну, а во-вторых, смысл возможно, совсем в ином. Это моя проверка, и от того как я ее пройду, будет зависеть, что будет дальше меня ждать. Этот песок выступает как внешний раздражитель, как наш сосед. Не дождётесь, я на это не поведусь. Вся наша жизнь учит нас правильно реагировать на то, что происходит с нами. И поэтому, я приняла решение. Я его съем, с удовольствием и благодарностью за происходящее.
Сказано – сделано. Я съела всё. Только хвостики от креветок и смятая салфетка натюрмортом лежали на моей тарелке.
Муж только удивленно качнул головой.
– Я бы не стал есть. Но мне даже интересно, что будет дальше.
А дальше день прошёл просто восхитительно. Мы вернулись в номер, переоделись в пляжную одежду, взяли наш плавательный пончик (надувной круг в виде надкушенного пончика), и отправились покорять волны.
Волны стали ещё больше, купающихся стало меньше, но смельчаки были. Среди них были и мы. Вода, несмотря на волны, была тёплой. Я запрыгнула на пончик, и помогая себе руками, протащила себя равномерно, чтобы меня не опрокинуло. Мощными гребками я отдалилась от берега. Волны поднимали меня на свои вершины. У меня захватывало дух как на качелях. Я визжала от радости. Волны то накрывали меня с головой, то поднимали над собой, я как будто летела. Перевернувшись на пончике на спину, я позвала дочку, которая ныряла в волнах как дельфинчик. Втащив ее и посадив перед собой, мы гребли подальше от берега. И уже нас двоих волны то накрывали, то несли с волны на волну. А третья волна оказывалась выше двух предыдущих, и мы радостно визжали. Муж нас фотографировал с берега. И мы радостной точкой остановили мгновение в кадре. Время незаметно подходило к обеду. Мы довольные вернулись в номер, приняв душ и переодевшись, вышли с дочкой на террасу. Усидеть на месте она не могла, радость бурлила в ней, теплый ветерок раздувал ее сарафанчик, и мне казалось, ещё немного, и она, широко размахивая руками, взлетит как ласточка над разогретой летним солнцем землёй. Подбежав к перилам, она радостно замахала рукой своей подружке:
– Даша, подожди меня!
Повернувшись ко мне, она радостно выпалила:
– Мам, там Дашка, я побегу к ней, хорошо?
Я с теплой улыбкой кивком головы отпустила её к подружке. Она перепрыгивая через ступеньки, заливисто смеясь неслась навстречу своим приключениям. А я сидела и смотрела на море. Вскоре появились и наши соседи. У Виктора Петровича на правой стороне щеки алели свежие отметины. На лбу красовалась огромная шишка с царапинами. Локти ободраны, как будто тормозил ими по асфальту. Прихрамывая, он плюхнулся на соседнее кресло.
– Вот, понырял. Результат, как говорится… на лице. Встретился в воде с камнями, и они расписались на моём лице. Не надо было ходить на море. День как-то с утра не задался. Я же вам говорил, что утро добрым не бывает, особенно утро понедельника.
Переубеждать его было бесполезно. Он все равно не поймет, что те камни, которые оставили свой след на его лице, забудутся. А вот те, камни, которые он носит в себе, тяжелой ношей будут повсюду с ним.

НА БЛАГО ВСЕЛЕННОЙ

…Даже когда я раньше смотрел на звезды, то всегда думал о существах, живущих на других планетах. Представлял себе: какие они? Как мы? Или отличаются? А если отличаются… то чем?..

…Я сидел на крылечке и курил папироску. Старуха моя, Авдотья, кормила кур или что там у неё ещё водится? Не слежу я за этим. Моё дело – дрова.
Слышу вдруг с заднего двора орёт бабка дурным голосом. Не иначе как корова опоросилась или куры в дальние края полетели. Нехотя я встал и, держась за бок и кряхтя, направился к ней. Жена всё-таки: почти полсотни лет вместе прожили.
Смотрю: стоит она, да руками машет, да голосит не переставая.
– Ты чего? – спрашиваю.
А она только охает и ахает, да пальцем в угол двора тычет. Повернул я голову и чуть сам не упал. Возле курятника стоит тарелка серебристая, точно такая, как в новостях давеча показывали, только поменьше. Одноместная, должно быть. Отщёлкнулась верхняя крышка и выпрыгнул из самого её нутра гуманоид.
– Здрасьте, – говорит. – Я к вам с миром. Зовите меня Вася, чтобы вам было проще произносить. А то имя моё на вашем языке звучит не вполне прилично и пристойно.
Жена моя, как гуманоида этого увидала, так и хлопнулась в обморок со всего размаху. Ну а я держусь, марку не теряю, планету не позорю обморочными состояниями перед инопланетянскими посетителями. Просто дар речи потерял.
Гуманоид этот отряхнул коленки свои обратновыгнутые, оправил гидрокостюм свой али скафандер, смотрит на меня и вроде как улыбается. Похож он на человека, ничего не скажешь, только зелёный весь и глаза большие, грустные.
Подошёл он ко мне и спрашивает:
– Чем вам глобальным помочь, дядя Егор?
Ну я не удивился, конечно, что по имени меня назвал, понимаю: телекинез, телепортация, гипноз. Чай, не в кромешной глухомани-то живём, телевизор, поди, регулярно просматриваем, особливо научно-познавательные и новостийные программы.
Подумал я и ответил:
– Вась, так по хозяйству разве что…
Чего тушеваться-то, раз помощь гуманитарную в рамках межпланетных предлагают?
Он кивнул и помог. Забор поправил, крышу починил, пряжу спрял бабкину, животину нашу покормил и заготовку сена на зиму произвёл в полном объёме. И ладно так у него всё выходит, быстро, споро! Любо-дорого смотреть!
– Ещё что сделать? – снова спрашивает, улыбается.
– Не устал ли? Может отдохнёшь? Чаю с баранками, может, откушаешь? – жаль паренька, некрупный он, щуплый, можно сказать.
– Да мне не в тягость, дядя Егор, – отвечает. – А баранки ваши я очень даже люблю и уважаю, но не до них сейчас. Сперва – дело делать надо. Есть что ещё?
– Так бабка моя… вот… – показываю на Авдотью, лежащую в глубоком беспамятстве в окружении верных курей и развожу руками: восстанавливай, мол.
– Понял!
Но понял-то он по-своему, по-инопланетному. Подошёл к телу почти что бездыханному неподъёмному, пошевелил пальцами над ней, свет голубой запустил в живот. Гляжу: девка молодая посреди двора лежит. Стала она такая, какой я её полвека назад в жёны брал.
– Так вот… – слова-то пропали у меня из лексикону. Только эмоции и жестикуляция остались после такого серпантину куражистого. – Я ж тоже!..
Слов у меня не хватило, ну а Вася, головастый, всё и без слов понял. Поводил надо мной руками, омолодил, так сказать, меня со всеми органами внутренними и наружными в придачу, и говорит:
– Если ничего более не надобно, дядя Егор, пойду я. Задание домашнее вроде как выполнил. Да и домой пора, родичи к ночи волноваться будут. – И к тарелке своей – прыг!
– Вась, а как насчёт?.. – и я покрутил пальцем у виска.
– Понял! Сделано! – Вася помахал рукой и улетел.
Бабка моя очнулась девицей-раскрасавицей. Да и я теперь молодец-молодцом. Живём мы с ней там же, только бережнее стали друг к другу относиться что ли, трепетнее, можно сказать…
И ещё… Ругаться я с тех пор перестал, документы в университет столичный подал на факультет фундаментальной физико-химической инженерии, правда заочно… Идеи всякие в голове бродят насчёт нового типа двигателя для межгалактических сообщений и выемке энергии напрямую из подпространства.
И вот теперь, когда смотрю я на звёзды знаю точно: где-то там живёт наш Вася и трудится на благо Вселенной и Галактики…

СИЛЬНЕЙШИЙ УДАР

– Юрик, накати!.. Накати, Юри-ик!
Это уже потом, лет тридцать спустя, мы «накатывали» с Юрой совсем по другой лавочке, под накатывавшие воспоминания и накатившиеся слезы на глаза. Вспоминая в тайне друг от друга одну и ту же кареглазую… А сейчас – в памяти моей – я, футбольная звезда нашего класса, набегаю, накатываюсь неукротимо всей своей мощью на штрафную площадь соперника.
– Отбрось, Юра, отбрось!
Я – футбольная звезда второй величины. Первыми являются «Семён» – Семенов Игорёха – с желтым, от курева, лицом, и сладкий «Дюша» – Сахаров Андрей. Они первые во всем спортивном – в своем мальчишеском составе – нашем классе: в футболе, в хоккее, в баскетболе и в волейболе (только Вовка Охрименко режется лучше их в настольный теннис). Главное дело, они чемпионы в кулачных боях с правилами (лежачего не бить!), что регулярно, для обновления рейтинга, случаются в парке за нашей школой. Поэтому мяч им – в какой бы то ни было игре – желательно отдавать, не дожидаясь команды. Что я, как «диспетчер», постоянно и делаю – в интересах игры, конечно!
– Мне нравится, как играет Андрюха! – говорит на досуге вечерних посиделок с гитарой старшему брату его не разлей вода друг. – Бегает, бегает – орет, орет!
Колхоз «Победа»! Обязанность такая футбольного диспетчера – команды (ну, и передачи по случаю) другим раздавать!
– Андрюха у вас будущий Пеле?
– Андрюха у нас будущий Блохин, – ерничает брат.
Блохин – левша, а я с обеих ног луплю – будь здоров! Научился в футбольной секции городской удару «прямой подъем». Хоть с нашего поселка добираться до стадиона приходится на трех «перекладных» автобусах. Но, люблю я футбол! Почти также сильно, как девочку с удивительными, умными карими глазами, что появилась однажды в нашем классе… Правда, об этой любви, в отличие от любви к футболу, не знает никто.
– Юрик!..
А влюблены в нее повально все, кроме, быть может, Дюши, что за своей красотой вниманием девчонок, конечно, избалован. А «задружил» с кареглазой Юрик. Он добросовестно выстаивал дни напролет в любую погоду под ее окном, и чистое девичье сердце, конечно, дрогнуло в его сторону.
А я решал себе верно, что когда-то она заметит и мою любовь. Заметит, и оценит меня, наконец. Пусть, я молчу о том и Ей самой, но, да ведь: «О любви не говори!». Остается лишь ждать… И кричать сейчас Юрику:
– Отдай, Юрик, отдай!
Как-то в самый ответственный момент матча на первенстве района мы заработали важный штрафной. Играли с Черемшанкой – командой сильной из большого поселка: был у них, в отличие от нашего, выбор игроков. Второй тайм уже бодались «по нулям». Вот тут-то и выпал нам штрафной. И тогда Вовка Охрименко, часто и тяжело уже дыша, притиснулся к одной нашей «звезде», намеревавшейся удар исполнить.
– Семён! Пусть Андрей пробьет – он, все-таки, на футбол ходит!
Крученый мой удар прошел чуточку выше перекладины – чуть-чуть «недокрутил» – полуметром бы пониже. Точно также, как и Семен, что через несколько минут пробил точно такой же штрафной с другой стороны. Но победный гол мы забили – Игореха Семенов, конечно, с моего второго паса, которые получались у меня все-таки явно лучше диспетчерских указаний.
Но сейчас мы играем рядовой, товарищеский матч с классом помладше: таких матчей на футбольном поле у школы может быть сыграно до дюжины в день.
– Откати, Юрик!
Юра, безуспешно мельтешащий перед частоколом ног соперников, что немалым числом обороняют подступы к воротам, даже обрадовался такому продолжению атаки – своих вариантов у него нет. Потому с готовностью отбрасывает мяч под удар и благоразумно смещается в сторону от обстрела: всем ясно, что приложусь я сходу своей колотушкой. Сжимаются оттого инстинктивно и защитники.
Но Юра смещается не в ту сторону…
Могуче замахнувшись, бью от души самым, что ни на есть, прямым подъемом. Только не совсем прямо мяч летит – не добежал горлопан чуть, не дотянулся до мяча, как следует. Не в «девятку» футбольных ворот, но в пятую точку Юрика, что согнулся, отвернулся, присел даже, сокрушительный приходится – точнехонько!
Пинок черной неблагодарности потрясает Юрика… Он содрогается всем телом под громкий хохот схватившихся за животы соперников, что позабыли на миг и об обороне своих ворот. Действительно – отплатил товарищу достойным образом за мягкую, выверенную, своевременную передачу! Вдвойне смешно защитникам: Юра находится уже далеко в стороне от створа ворот, но нашел-таки его мячом снайпер!
Впрочем, в следующее мгновение Юра смеется уже сам. В отличие от меня, надменного: помешал, блин, гол забить, встал на пути мяча! И рикошетом мяч толково переправить не может!..
Мы с Юрой еще не знаем, что через несколько недель наш класс опустеет, затихнет, замрет без той удивительной, любимой нами девочки, которая вернется в ту самую школу в другом конце города, откуда однажды и пришла. Балагур Юрик замолчит глухо. А для меня этот удар станет самым сильным потрясением юности.
Прости за тот удар, Юра, честно – срезался мяч, просто!
И ты прости, кареглазая: должен был бы я однажды не то, что на другой конец города на четырех «перекладных» автобусах приехать – на край света к Тебе прийти …


ЛЬВИНЫЙ ХРАП ИЛИ ВАГОННЫЕ СТРАДАНИЯ

Вряд ли вы когда-нибудь повстречаетесь с ним в пути. Но если все же увидите этого немолодого, неприметного в общем человека с слегка печальным, словно заранее за что-то перед вами извиняющимся взглядом умных глаз, то уж конечно не забудете никогда…
Рыков все еще любил утреннее пробуждение в поезде. Тот рассветный час, когда зеленовато-серое вагонное окно начинало светлеть, и можно, то ли тихонечко соскользнув с верхней полки, то ли поднявшись с нижней, по-быстрому «сполоснуть рожу» и набрать кипятку. Чтоб спокойно уже усевшись поближе к окну и растворив-размешав бесшумно пакетик кофе в кружке, неспешно смаковать рождение неповторимого утра: не прозевал!
И оранжевый свет все больше разливался по небу, и светлели поля и перелески, и такое же блаженное умиротворение воцарялись в этот час в вагоне: все прочие пассажиры наконец-то проваливались в сладкий, долгожданный сон.
Проснется большинство попутчиков – знал Рыков – теперь уже поздним утром, а кто-то очухается ото сна и далеко за полдень. И Рыкову опять придется опускать и отводить глаза и даже выслушивать быть может «сердешное» от какой-нибудь простодушной бабушки: «Ну вы и храпите!». А ему, как всегда, останется лишь развести руками и с партизанской стойкостью промолчать – не врать уже о сломанном на боксерском ринге носе, или обгоревшей в пожаре подбитого танка гортани.
Слава Богу – от локальных конфликтов и войн судьба Рыкова уберегла, а на боксерском ринге он за всю свою жизнь провел один-единственный бой. А вот храпел Рыков всегда – безбожно!
Храпел Рыков, сколько себя помнил. Помнил еще и храпящего деда, наслушался сполна и храпа брата. Мать утешала Борю в детстве: «Человек храпит тогда, когда он спит на спине… И пьяный – тоже всегда храпит». Ерунда! Рыков храпел в любом положении – сколько не ворочали его с бока на бок терпеливая жена, или отчаявшиеся заснуть попутчики: все напрасно. А уж если спьяну!..
Храпел у Рыкова и сын. Но, со здоровым, присущим нынешнему молодому поколению эгоизмом, резонно рассуждал юнец: «Да, я храплю во сне. Но, папа, согласись: это ведь не мои проблемы, а того, кому мешает».
Верно, в общем – не поспоришь!
Но Рыков, воспитанный еще в те времена коллективизма, когда человек человеку провозглашался другом, товарищем и братом, сильно переживал на свой счет. В потомственном храпе он переплюнул всех своих родственников – на него, смело можно сказать, пришелся пик родовой силы. Причем, храп его по своей природе был не поступательно ровным, пусть и то потихоньку угасающим, то внезапно подскакивающим до свистящих фуг. Нет: в воцарившейся ненадолго тишине Рыков вдруг издавал душераздирающий, по-настоящему львиный рык, от которого подскакивали домашние с коек и попутчики с вагонных полок.
Воистину: фамилии на Руси зря не давались!
И как с этим было жить? Он помнил, как рассказывал какой-то работяга во время давнего перекура: «Была одна старуха, так она так храпела, что ей, по советским временам, отдельную квартиру дали: во как!».
Рыков со своей семьей жил в двухкомнатной квартире. С женой они спали валетом – чтоб не храпел он любимой прямо в голову. Соседи, конечно, слышали могучего храпуна тоже, но пока ничего не предъявляли. Супруга все не оставляла мечты купить угловой диванчик на кухню – чтоб иной раз переселять на каких-то полночи Рыкова туда. Но, и жена, и сын Рыкова очень любили, а потому притерпелись более-менее. Сынуля, правда, заснял однажды на камеру айфона особо выдающиеся сонные завывания отца после прихода того из пивбара, но в ютуб не выложил, ограничившись утренним герою видео показом.
В море, в которое Рыков ходил всю свою жизнь, он тоже теперь старался выгадать отдельную каюту, дабы не спать с несчастным товарищем попеременно. Впрочем, храп слышали и за соседними переборками. Но кто-то утешал («Ты же не на ухо мне храпишь!»), а подчиненные теперь, когда дорос Рыков уже до шеф-повара, даже извлекал из того выгоду: можно было спокойно верховодить на камбузе, оставшемся на время без начальственного ока.
Настоящая же беда начиналась для Рыкова и его попутчиков в плацкартном вагоне. Ездить к старушке матери на другой конец страны приходилось каждый год: самолетом, за дороговизной, не больно налетаешься, да и билетов в сезон частенько не бывало. Как не высыпался Рыков впрок, как не держался стоически первые сутки, сон все-таки морил его убаюкивающим вагонным перестуком. И тогда, хоть и пытался Рыков контролировать дрему поминутным открытием смыкающихся век, через четверть часа его уже начинали толкать, дергать за ногу, гневно выговаривая в сердцах: «Весь вагон из-за него не спит!».
Да, подождали бы чуть: может, похрапит он для начала, а потом уснет беззвучно, как младенец – бывает ведь и так!
И разве Рыков был виноват?.. Разве, нетерпимое к нему человечество, со всеми нанотехнологиями своими, изобрело за все тысячи лет хоть единое средство против простого, банального храпа? Микстуру, капли, какой-нибудь гермошлем с глушителем по типу оружейного. Чтоб выпил ложечку, закапал в нос или горло, всунул голову по шею в шапку-неслышимку – да и спи себе спокойно! Проваливайся в сладчайший сон, наслаждайся этой радостью жизни, отсыпайся в дороге!
А Рыков, в очередной раз потревоженный в ночи каким-то злым попутчиком, бесполезно переворачивался на другой бок и некоторое время таращился в ночную полутьму вагона, вполне серьезно размышлял в эти минуты об уходе из этого мира. Ну, а как прикажете жить, если боишься заснуть, а заснув, невольно причиняешь страдания тем, кто рядом!.. Как существовать, только бодрствуя? Как сделать бессонными тело и разум?.. Где найти ту келью с толщиной стены средневекового замка, что сокроет проклятый его храп под покровом любой ночи?
Кстати, о камере – думал Рыков: хоть от тюрьмы на Руси никогда не зарекаются, но не дай Бог ему туда угодить – задушат, ведь, безжалостные сокамерники в первую же ночь!
Вот таким вагонным изгоем Рыков и ездил. И почти всегда теперь, уже проснувшись, он какое-то время еще лежал с закрытыми глазами: реабилитировался жалко. Мол, спит он, и спит – засвидетельствуйте! – совершенно без храпа – может, как видите, он и так! Как будто таким образом получалось разбавлять время храпения «сном» беззвучным, мнимым.
Что же делать, коль природа храпа такова: почему-то человек не слышит собственного свистящего, завывающего, громоподобного храпа. Удивительно даже! Напротив – знал Рыков, – самый сладкий храп приходит с самым сладким сном.
А еще и выпить в дороге теперь из-за того было нельзя!.. Иногда Рыков все-таки «отлетал по беспределу», не особо скупясь в вагоне-ресторане. Чтоб не маяться грядущей ночью искренними переживаниями и совершенно напрасными стараниями сдерживания храпа. Он заваливался тогда на свою полку замертво и без оглядки: гори оно все огнем – нехай слушают!
Выручали Рыкова порой другие «сверчки» – иногда их было несколько по вагону, но тогда уже какая-нибудь бессонная тетя негодовала прямо в ночи: «Ну, невозможно же спать – и оттуда храпят, и оттуда!»
Как-то так: правдами – неправдами, перегонами – полустанками… Да, не позабыть бы: стоянок поезда – особенно долгих – Рыков боялся особенно. Во внезапно выдававшейся тишине могучий храп слышался отчетливейшим образом, и каждый проходящий по вагону подышать – покурить мог в глаза увидать злостного нарушителя общественного сна.
В общем, тяжко было Рыкову ездить теперь: в молодости-то не особо он своим недостатком морочился.
Но в конце пути, когда поезд, весело поспешая, несся уже по родимой стороне, и в вагонном окне мелькали знакомые местечки, леса и поля, Рыков все же неизменно принимал решение ж и т ь. Жить, работать, творить, любить! Пить горячий, в самый спозаранок, кофе в спящем вагоне, предвкушая уже залитый солнцем перрон и скорое свидание с родными – наконец-то он увидит их лица после трехнедельной разлуки! И в трудах и заботах нового дня, и всех дней будущих, которые щедро дарует ему всепрощающее Небо, заочно искупать невольный грех бессонных ночей, что доставил он в этом пути добрым людям…
Люди! Ездите смело на поездах РЖД – безопасном и удобном виде транспорта: вероятность попадания в один вагон с Рыковым так ничтожно мала, что не поддается никакому исчислению!

ПЛАСТИЛИН

Он не грустил от одиночества, он был другой. Обычно дети, что не находят понимания, углубляются в полупрозрачную материю собственного «Я», что, к слову сказать, свойственно и взрослым. Однако его погружение всегда происходило до самой глубокой отметки, самой крайней точки. И многие, кто побывал там, уже не возвращались обратно, превращаясь в говорящий овощ.
Время «по ту сторону» можно провести по-разному: размышляя, производя заключение из обдуманного, воссоздавая пробелы недопонятого или же просто «провести», словно спрятавшись под одеялом.
Однажды, перед Его глазами, на расстоянии вытянутой руки, оказалась целая коробка с пластилином. Не раздумывая ни мгновения, наш юный мыслитель принялся распечатывать упаковку и пачкать руки поддающейся лепке смесью.
Состав явно был пригоден к лепке из него поделок, однако строптивый пластилин медленно шёл на уступки и лишь после тщательного нагрева его в ладонях.
После тщетных попыток вылепить что-нибудь интересное, пальцы непроизвольно сотворили пятиконечную звезду. Так же обнаружилось, что при сведении её двух концов к середине, получается вполне сносная фигурка маленького человечка. Восторгу мальчика не было предела. За долю мгновения, фантазия ощутила представившийся потенциал данного открытия.
В ближайшие пару часов были воссозданы соседи по лестничной клетке и их заводная такса, прохожие на улице и медвежонок из зоопарка, старушка-консьерж и куча народа. Несмотря на свой возраст, парнишка уже был достаточно внимателен и старался лепить каждую фигурку из разного цвета, выделяя её особенности и отличия. Однако, как Он ни старался, цветов недоставало. Впереди же намечалось воссоздание или, правильнее было бы сказать, – плановое строительство целого мини-городка с собственными жителями.
Наш герой старался как мог индивидуализировать всех своих персонажей. К образу каждого Он подходил обдуманно. Директор макаронной фабрики обрёл чёрный цвет. Очертания фигурки приняли форму костюма, положение подчёркивал миниатюрный галстук. А его умная голова (голова директора просто обязана быть умной, как считают все дети его возраста) была немного увеличена и слеплена из жёлтого цвета. Лесоруб получился зелёным, учительница в серых тонах. Так вымышленный город наполнялся одинаковыми по форме фигурками, вылепленными из одного материала. Однако их цвет принципиально отличался друг от друга, как характер и продолжительность существования.
Парень не остановился на макетировании проекта. Он живо производил циркуляцию материала. Его творения, как и настоящие люди, погибали, разбивались, кончали жизнь самоубийством или попросту умирали от старости. Тогда же архитектор и создатель выдуманного мирка, либо смешивал, либо расчленял массу на детали и воссоздавал новые элементы для новых жителей.
Мальчик, хоть и выделялся среди сверстников, но и для его фантазии существовал предел. Образы стали заканчиваться, имена – повторяться. Жители города различались по возрасту и внешности, но оказались копиями друг друга. Тогда в его голову пришло решение: рождаясь абсолютно одинаковыми, в процессе существования фигурки смогли выбирать разные варианты исхода событий, меняя тем самым свой срок пребывания или же внешность. Как известно, даже морщинки на лице принимают форму грустного, строгого или добродушного смайлика, в зависимости от того, какую жизнь вёл обладатель. Подобный нюанс объяснял случайную схожесть и вопиющие различия, определял совпадения и утверждал закономерности.
По сути, фигурки, полноценно проживающие в мини-мирке, сталкивались друг с другом. Они не могли и догадываться, что временами говорят самими с собой, периодически вздорят и улыбаются своей же копии, живущей немного дольше или только начинающей свой путь.
Казалось бы, знай они о подобном сценарии, то непременно улучшили бы свой мир. Ведь нет проще занятия, чем обходить острые углы, узнав о их существовании и месторасположении от своего старшего «Я».
Так или иначе, Создатель заметил, что общая масса, да и в конечном итоге уже все жители, приобрели одинаковую гамму. Хоть их по-прежнему и различали индивидуальные особенности, было не разобрать, кто дровосек, а кто – инженер. Конечно, если не знаешь, какое место было отведено данной фигурке изначально. Придуманная игра, превращаясь в однообразный круговорот, прискучила молодому и жаждущему новых открытий организму. Он с такой резвостью забыл про неё, с какой несколько часов назад увлёкся коробочкой с загадочным содержимым внутри.

После ухода Творца, мир ещё некоторое время пребывал в той же позе, как его и оставили. Творения окончательно остывали от прикосновений тёплых ручонок. Но только семенящий топот скрылся за плотно закрытой дверью, спящие жители мини-городка начали пробуждаться и воссоздавать привычный ритм движений.
Время повторения фигурками процессов, заложенных Создателем – неизвестно. Однако, в какой-то из циклов, нечто, не уловимое взглядом, изменилось в общем построении. Что-то неимоверно незначительное, не опознаваемое вниманием простого наблюдателя изменило заданную траекторию.
Маленькие человечки, заселяющие городок, понемногу начали обретать осознанность собственного проявления.
Лесоруб заметил отсутствие различий между жителями, а также неравномерное распределение обязанностей и благ. А так как осознанность только начинала зарождаться в односложной материи, то данное различие лесоруб наделил первым озарившим его чувством – несправедливостью. Это, совершенно не обременённое здравым смыслом умозаключение, зародило сомнение о правильности происходящего.
Вскоре, высеченная из неотёсанного камня премудрости, мысль, будто капля яда, стала отравлять организм. Попав в кровеносную магистраль, своими свойствами она полностью лишила своего обладателя аппетита и сна. Лесоруб не мог далее выносить подобной концентрации, идейной формы в себе. Он решил поделиться с учительницей. Учительница поделилась с консьержкой, консьержка – с уборщиком. Спустя непродолжительное время, сторонников лесоруба набралось достаточное количество. И прежнюю идею поглотила более безумная, родившаяся от слияния негодования и силы возникшей вокруг. Его топор перестал служить своему первозданному значение и перевоплотился в «оружие возмездия», в «пламя справедливости». Это перерождение стало обжигать каждого, кто по той или иной причине считался притеснителем. Зачинщики идеи перераспределения функционала призывали своих сторонников уже не робким умозаключением, а гневным кличем: «Создатель сотворил всех равными!»
И можете себе представить, что началось?! Насилие и убийства захлестнули детскую комнату. Не осталось ни единого места, где бы пластилин не был размазан с особой жестокостью. Гонимых фигурок становилось всё меньше. И вариантов в исходе происходящего уже не осталось. Жителей мини-мирка, всех без исключения, окутало безумие. Кого-то оно застало во время бегства, кого в момент преследования. Они уже не походили на слаженный организм, циркулирующий жизнь, созданный Творцом. Они являлись разрушающей силой, предрекающей погибель.
Семенящих шагов никто не услышал. Дверь распахнулась, и комнату залило неестественно ярким, слепящим светом энергосберегающих ламп.
Перед малышом явилась картина. Глаза отказывались верить в представшее перед ними. Оцепенение и страх охватило дрожащее тело. Холодное безумие передалось от творений – Создателю. И тот, в безудержном порыве, беспощадно начал хватать, некогда полюбившихся пластилиновых человечков и скатывать в единый комок.
Эта история произошла в одной из детских комнат. Было ли то фрагментом детской фантазии или чем-то иным, – нам не дано узнать. А в неопределённой реальности, комок пластилина нёсся по мусоропроводу, становясь частью совершенно иного мира.