К 95-ЛЕТИЮ ПИСАТЕЛЯ ЮРИЯ КАЗАКОВА

Ничто не вечно в этом мире, даже горе. А жизнь не останавливается. Нет, никогда не останавливается жизнь, властно входит в твою душу, и все твои печали развеиваются, как дым, маленькие человеческие печали, совсем маленькие по сравнению с жизнью. Так прекрасно устроен мир!
Юрий Казаков. «Голубое и зеленое».

Глубокой осенью мне хочется видеть старый дом в сосновом лесу в подмосковном Абрамцево. На лесной тропинке видится лысоватый человек в телогрейке и охотничьих сапогах, который одиноко смотрит вдаль. Листья шуршат под ногами, напоминают мне что-то до боли пронзительное, что останется на всю мою жизнь и станет мне путеводной звездой, как его эссе о мужестве писателя… Для кого мы пишем? Для чего живем?
Вот как отвечал на этот вопрос писатель Юрий Павлович Казаков: «Когда ты вдруг взглянешь на часы и увидишь, что уже два или три, на всей Земле ночь, и на огромных пространствах люди спят или любят друг друга и ничего не хотят знать, кроме своей любви, или убивают друг друга, и летят самолеты с бомбами, а еще где-нибудь танцуют, и дикторы всевозможных радиостанций используют электроэнергию для лжи, успокоения, тревог, веселья, для разочарований и надежд. А ты, такой слабый и одинокий в этот час, не спишь и думаешь о целом мире, ты мучительно хочешь, чтобы все люди на Земле стали наконец счастливы и свободны, чтобы исчезли неравенство, войны, и расизм, и бедность, чтобы труд стал необходим всем, как необходим воздух. Но самое главное счастье в том, что ты не один не спишь этой глубокой ночью. Вместе с тобой не спят другие писатели, твои братья по слову. И все вместе вы хотите одного — чтобы мир стал лучше, а человек человечнее. У тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь. Но у тебя есть твоя правда и твое слово. И ты должен быть трижды мужествен, чтобы, несмотря на свои несчастья, неудачи и срывы, все-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше».

Юрий Казаков ворвался в мою жизнь, словно солнечный свет, который искал себя после страшной грозы. Печальный романс «Послушай, не идет ли дождь» в исполнении известной певицы, лауреата Пушкинской премии Лины Мкртчян на музыку Исаака Шварца будет напоминать мне о судьбе забытого писателя-рассказчика. Как и документальный фильм «Спрятанный свет сердца…» вошел в скрижали моего сердца, став новой страницей в моей литературной жизни.
Писатели уходят, но с каждой новой эпохой, мы изумленно наблюдаем, как они возвращаются в нашу жизнь. Порой это происходит тихо и незаметно, словно падает с дерева последний осенний лист под ноги, словно каждый читатель уже нашел своего любимого писателя. Видимо так возвращаются нам дорогие и близкие люди из темноты небытия солнечным и радужным цветом в наши души.
Живем мы напряженно, подчас душевно рассеяны, наполнены суетливым и мимолетным. «Вся жизнь – суета сует». Живем изо дня в день, не замечая, как проносится жизнь в коротком миге времени, не замечая в этой суете самого прекрасного мира вокруг себя, как самого человека в целом.
Юрий Павлович Казаков (1927-1982) – писатель «дымчато-нежных рассказов», человек сокровенных мыслей, понимающий и страдающий. Писатель-шестидесятник, ушедший тихо, как и жил: одиноко, невысказанно. Современники называли его «взрослым ребенком», «мужчиной с женским сердцем». Его ценили и уважали в мире литературы, но не принимали полностью его новые рассказы. Высоко оценил его прозу Константин Паустовский (1892-1968), выдающийся русский прозаик ХХ века, его близкий друг, который не дал растоптать наследие и поддерживал его всегда. Паустовский дал Юрию Павловичу рекомендацию в Союз писателей, куда его приняли в 1958-м. «Сравнительно недавно, год назад, – написал в своей рекомендации Паустовский, – я впервые прочел рассказы Ю. Казакова и был поражен силой, мастерством и зрелостью тогда еще никому не известного писателя. Тем более я был поражен, узнав, что Казаков – студент Литературного института им. Горького и человек еще совсем молодой. Достаточно прочесть два-три рассказа Ю. Казакова, чтобы стало ясно, какой талантливый, зоркий и умный писатель вошел в нашу литературу».
Как гласит легенда, руководитель творческого семинара Константин Паустовский дал студентам задание на работу: написать рассказ о проводах на полустанке. И Юра написал рассказ «На полустанке» (1954). О том, как девушка провожает парня в столицу. И это был сразу гениальный рассказ в традициях Антона Павловича Чехова. Он возглавляет любое издание и «избранное» Юрия Казакова. Правда, этюду предшествовали давние впечатления, оставившие след в памяти автора. «Этот рассказ возник, — сообщил Юрий Павлович, — из воспоминания о крошечной, заброшенной станции на севере Кировской области, которую я запомнил еще с тех пор, когда был студентом Гнесинского училища... Ездил записывать песни».
Возможно, его рассказы расценивались как подражание по своей стилистике прозе русского писателя, лауреата Нобелевской премии Ивана Алексеевича Бунина (1870-1953). Юрий Казаков восхищался прозой Бунина и не только ею. «Из воспоминаний вдовы писателя Т.М. Судник-Казаковой: «У Юрия Павловича был дар – всегда с необыкновенной ясностью видеть живую жизнь писателей, понимать их судьбы. О Бунине, Чехове, Толстом он всегда говорил так, как если бы был их современником – до деталей быта, до чего-то самого сокровенного. Каким откровением была бы книга о Бунине – он прочел о нем все, что возможно, и знал и понимал эту жизнь больше, чем свою собственную…» Но книгу о Бунине Казакову написать не довелось. Среди неосуществленных Казаковских замыслов – а их немало! – эта одна из самых невосполнимых потерь».
Юрий Казаков искал себя в литературе. Просто хотел быть тем неподражаемым Казаковым, которого мы просто любим. «Хочу быть первым Казаковым!...». Неоценим его вклад в русскую культуру и литературу: прежде всего, рассказ «Звон брегета» (1959), который должен быть введен в школьную и институтскую программу, рассказывающий о несостоявшейся встрече двух титанов русской литературы, поэтов А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, а также его поздние рассказы «Во сне ты горько плакал» и «Свечечка».
Юрий Казаков посетил Париж весной 1967 года. Здесь состоялись его встречи с писателями русской эмиграции Борисом Зайцевым (близким другом семьи Бунина) и Георгием Адамовичем. До нынешнего времени сохранилась одна единственная аудиозапись – беседа Юрия Казакова с Борисом Зайцевым, сделанная в Париже. Живой голос писателя нетороплив, он вдумчиво рассказывает о своей прозе.
Уникальные записи оставил нам после себя искусствовед Лев Алексеевич Шилов. В его записях есть живой голос любимого писателя, который вживую прочитал два своих рассказа «Двое в декабре» и «Отход». Лучшие рассказы Казакова были переведены на основные языки Европы, в Италии ему присуждена премия им. Алигьери Данте (1970) за выдающийся вклад в развитие современной литературы. Его знали и читали за границей, но не в Советском Союзе.
Русский Север притягивал писателя своим магнитом: непокорностью природы и самобытностью культуры коренного поселения (язык, обычаи, быт и хозяйство). Юрия Казакова назовут позже писателем Севера, который поднимал вопросы о сохранении культуры и памятников архитектуры (в Карелии, Кижи, эпос «Калевала»). Но Казаков любил не только крайний холодный Север с его неповторимой природой, но и саму Россию, ее бескрайние поля, леса, деревни, с его жителями. Юрий Казаков входит в известную группу писателей-деревенщиков (Федор Абрамов, Борис Екимов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.). Юрий Казаков тонко понимал природу и животных, особенно это чувствуется в рассказах «Арктур – гончий пес» и «Тэдди». Этот «недетский» рассказ Юрия Казакова «Арктур – гончий пес» относится к литературным шедеврам. Если кто-то еще не читал этого рассказа, то прочтите его обязательно. «Много я видел преданных собак, собак покорных, капризных, гордецов, стоиков, подлиз, равнодушных, лукавых и пустых. Арктур не был похож ни на одну из них. Чувство его к своему хозяину было необыкновенным и возвышенным… Но если не мог он ничего увидеть, зато в чутье не могла с ним сравниться ни одна собака… И еще была у него одна особенность: он никогда не визжал и не скулил, напрашиваясь на жалость, хотя жизнь была жестока к нему».
Внезапное, как озарение, пробуждение необыкновенной страсти к охоте придало жизни писателя «возвышенный и героический смысл», а дорога всегда звала Писателя в путь. «Дорога! Дорога! Еще раз в дорогу!». Странничество и тяга к новому – судьба большого путешественника и романтика. Юрий Казаков не только писал прозу, но и много переводил, фактически жил гонорарами от переводов. Большой денежный гонорар от перевода части трилогии казахского писателя Абди-Жамила Нурпеисова «Кровь и пот» позволил Казакову приобрести дачу в подмосковном Абрамцево, ставшей его последним и одиноким пристанищем.
В конце жизни он сам не принял происходящего вокруг и замолчал, более десяти лет почти не публиковался, его архивы частично погибли, а дом писателя подожгли злоумышленники в Абрамцево в 2007 году. Деревянный дом, двадцать пять лет сберегавшийся вдовой и сыном писателя, сгорел в одночасье – быстрее, чем восковая свеча. На месте сожженного дома сейчас стоит деревянный храм Георгия Победоносца. Сруб храма привезен из села Тарханы (с родины Михаила Лермонтова), в храме постоянно проходят службы и молебны.
В Москве, в библиотеке им. Лермонтова (метро «Сокольники), каждый год проходят творческие музыкально-поэтические вечера, посвященные памяти писателя Юрия Павловича Казакова. На эти вечера приглашают всех желающих, кто любит прозу писателя, выступают артисты. Творческие вечера и литературные чтения о Юрии Казакове – редкое явление в культурной жизни общества. Наследие писателя находится в плачевном состоянии. Оценить это практически не представляется возможным. Ему нет памятника, нет монумента. Самый лучший памятник – преданные сердца читателей. Я думал так до поры до времени… В своих поисках я неожиданно нашел памятник книгам, которую переводили два переводчика: Анатолий Ким и Юрий Казаков. «Солнечный зной и голубое небо над выжженной землей, бывшим дном Аральского моря. Ветер поднимает сухую пыль... Взору открывается молчаливый край, где бьется душа великого прозаика Абди-Жамила Нурпеисова, где покоятся остовы ржавых кораблей, которые ходили по этому морю. Постамент великой литературе (романам Нурпеисова «Последний долг» и «Кровь и пот») в двух замечательных переводах Анатолия Кима и Юрия Казакова... Словно забыли об них навсегда... Обелиски словно «черные паруса книг-кораблей» плывут по душам людей, заставляя биться в унисон сердца. Словно крича от боли в своем немом молчании: спасти и сохранить море, древние истоки и историю... А исчезающее море шумит вдалеке, уходя далеко навсегда от нас».
Все, что пришлось найти о неизвестном Казакове, обогатило мой личный внутренний мир. Его портрет рисовался неспешно, мазок за мазком, штрих за штрихом. Понимая, что можно найти о нем еще что-то удивительное и прекрасное. Понимая, что будут еще открыты неизвестные страницы о нем. Подарить это неизвестное своим читателям и подписчикам, разбирая его каждый рассказ по инсценировкам на радио «Звезда». Для этого было восстановлено сообщество, посвященное Ю.Казакову в социальной сети ВКонтакте, чтобы здесь рассказывать о находках для нынешнего поколения читателей, в круг которых входят поэты, писатели, филологи, журналисты, музыканты, художники, фотографы, а также читатели этого литературного альманаха.
Проза писателя пришлась на время оттепели после страшной войны с фашизмом. Писатель застал войну. И знал ее «лицо боли и страданий»… Война, унесшая столько жизней, принесшая столько горя нашей стране, что до сих пор ее осколки живут в душах поколения советского времени. Проза Юрия Казакова возникла тогда, когда была нужна этому поколению как чистый вдох свежего воздуха, как глоток родниковой воды. Малая проза нужна была как духовная опора, которая бы сближала людей в единении в служению своей Родине.
Писатель в своих рассказах писал о простых людях, людях разных профессий, как он видел и понимал душу каждого, описывая обстановку, окружающий мир. Человек, прежде всего для писателя, – неразрывная нить между природой и обществом. Юрий Казаков – тонкий наблюдатель, вдумчивый психолог и журналист, странник – творец слова в музыкальной поэтике жизни, в умении передать в божественном слове запахи, краски и звуки жизни.
В Америке учительница русского языка преподает русский язык американцам. В качестве тренировки она читает им рассказ Юрия Казакова «Голубое и зеленое» (1956) о московской жизни на Арбате, о первой любви Алеши и Лили. Сытые прагматичные американцы не понимают его, а учительница плачет, плачет об утраченной Родине, которую сама же оставила, о русской духовности и культуре, которую не понимают и принимают американские студенты. Разве можно понять русскую душу? Как бы нам не уподобиться и не потерять, не утратить хорошей литературы. Пора, пора начать уже эту переоценку ценностей».
Неоценимую помощь в деле сохранения литературного наследия Юрия Казакова оказывают и библиотекари и почитатели прозы автора – отмечу подвижницу живого слова, библиотекаря Светлану Чипсанову (Коми, г. Усинск), писателя Юсупа Идрисова и музейного работника Кенозерского национального парка Марину Мелютину (Архангельская обл.).
Из воспоминания библиотекаря: «Юрий Павлович Казаков, проживший, к сожалению, короткую жизнь, написал немного рассказов, – но все они остались яркими звездочками в нашей литературе. Я горжусь тем, что его книги, изданные еще в 80-х годах, бережно хранятся в фондах наших библиотек и также бережно читаются.
Из недавней беседы с читательницей: «Люблю Казакова. Перечитываю. От его рассказов на меня снисходит тихое блаженство. Современный ритм жизни замедляется, начинаешь думать и философствовать… Кажется, что сердце бьется реже и дыхание становится ровнее. Его рассказы лиричны, полны таинственной простоты. Проза Юрия Казакова читается с тайной тоскою и всегда внушает нежность».
Все наследие писателя сохранилось благодаря стараниям его вдовы Тамары Михайловны Судник-Казаковой (1939-2021), которая была всю жизнь истинной хранительницей и «берегиней». Словно белый ангел от «черни и зависти», под которую попадала жизнь и проза писателя. Но, к сожалению, многие рукописи писателя попали на аукцион… Вдова писателя принимала активное участие до своей смерти в редактировании всех книг писателя Юрия Казакова.
Многое делается также подвижником русской культуры, писателем и журналистом Дмитрией Шеваровым, он поддерживал тесную связь с семьей Казаковых. Дмитрий учился писать на прозе Юрия Казакова. Проза Дмитрия Шеварова приобрела со временем незабываемое ощущение светлой радости и стала украшением дополнением рассказов Юрия Казакова. Благодаря ему стал по-другому понимать прозу Казакова.
Современные критики нередко говорят, что уровня Казакова смогли достичь только два московских писателя: Георгий Семенов (близкий друг Юрия Казакова) и Ярослав Шипов (писатель, ставший священником). Выделю труды и работы о Юрии Казакове литературного критика из петербургского журнала «Звезда» Игоря Кузьмичева. Ему удалось раскрыть писателя не только в биографии, но и в переписке с известными людьми культуры. Письма показывают совершенно другого писателя: ранимого и впечатлительного, понимающего и рассуждающего… Его книги дополняют мемуары шекспироведа Марины Литвиновой и поэтессы Тамары Жирмунской. Мемуары Марины Дмитриевны Литвиновой, изданные в альманахе «Кипарисовый ларец» (2012) – исповедь чуткого женского сердца, как она видела и понимала талант Юрия Казакова.

В 2000 году журналом «Новый мир» была учреждена литературная премия имени Юрия Казакова. Она была учреждена по случаю 75-летия со дня его рождения и двадцатилетия со дня его смерти. Заявлялась как премия за лучший рассказ года в России. Конкурс был открыт для всех печатных изданий на русском языке. По его итогам побеждали авторы только московских толстых журналов (преимущественно самого «Нового мира», а также «Знамени»). Координатором премии был главный редактор журнала «Новый мир» Андрей Василевский. Премия им. Юрия Казакова финансировалась Благотворительным резервным фондом. В 2012 году присуждение премии было приостановлено по заявлению организаторов – «по техническим причинам». Скорее всего, не хватило спонсорской поддержки, как и финансовой из Министерства культуры. И так было всегда... Разве все это заслужил писатель? Даже мемориальные доски искали долгого решения, все делалось энтузиастами. На Арбате, на доме №30, в феврале 2008 года, преодолев долгую бюрократическую волокиту, установили, наконец, памятную мемориальную доску.
Позже, в начале августа 2015 года произойдет другое важное событие – в доме на южном берегу Белого моря деревеньки Лопшеньги – группой литераторов во главе с писателем Павлом Григорьевичем Поздеевым (Креневым) удалось решить вопрос с установкой памятной доски на доме, в котором останавливался писатель Юрий Павлович Казаков, будучи на Лопшеньге. В составе делегации от Союза писателей России были известные литераторы и главные редактора журналов Владимир Личутин, профессор Литературного института Владимир Смирнов, Валерий Сдобняков («Вертикаль. ХХI век»), Гарий Немченко, Юрий Пахомов, Александр Казинцев («Наш современник»), Владислав Артемов (журнал «Москва»), Михаил Попов («Двина») и другие. А потом были литературные «Казаковские чтения»… Юрий Казаков любил поморскую деревеньку Лопшеньга, как любил и всю природу Севера, часто приезжал сюда. Есть у писателя очерк «Поедемте в Лопшеньгу» (1968). Название этого очерка взято из разговора с Константином Паустовским. Уж очень Константину Георгиевичу хотелось побывать в древней поморской деревне на южном берегу Белого моря, о которой так живо и увлекательно рассказывал его литературный друг.

После смерти Юрия Казакова в поморской деревеньке Лопшеньге побывал близкий друг автора петербургский писатель Глеб Горышин, после чего на свет появился рассказ «Шесть окон на Белое море». По сути, произведение стало воспоминанием о Казакове: «Сижу у моря. Лопшеньга – вот она, самая живая деревня на Летнем берегу. Избы окнами на восток, колыхание моря, белые птицы на серых камнях… И – ощущение запечатленного мгновения какого-то недоступного смертному высшего счастья…»
Казакова издают малыми тиражами теперь не только в Москве, а и в Иркутске, Алма-Ате, Санкт-Петербурге. В 2003 и 2007 годах в издательство «Азбука» вышел сборник автора «Легкое дыхание», включающий основную Казаковскую прозу вместе с отрывками и набросками. После смерти Юрия Казакова вышла книга-сборник «Две ночи [Проза. Заметки. Наброски]» (1986), в которую вошли неопубликованные произведения. Сборник «Две ночи» — первая значительная посмертная публикация из литературного наследия Юрия Казакова (осуществленная Т.М. Судник и А.Ю. Казаковым). В 2008 году книжечка рассказов «Старый дом» была напечатана в издательстве Сретенского монастыря по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия.
Особую благодарность хочется выразить всем преданным читателям и подвижникам, всем тем, кто понимает и разделяет работу по сохранению литературного наследия Юрия Казакова. Перечислять их бессмысленно, их слишком много. Кто пишет мне, кто отзывается, кто поддерживает… Наверно самое большое богатство – это люди, с которыми нас связала жизнь, чтобы поверить в счастье и любовь, веру и надежду. В последнее время читатели все более стали интересоваться творчеством Юрия Павловича Казакова, а ведь мало кто знает, что Казаков писал и для детского журнала «Мурзилка». У него есть потрясающие детские рассказы: «На еловом ручье», «Скрип-скрип», «Никишкины тайны», «Тихое утро», «Путешествие в Рукомару», «Корова-спасительница», «Как я строил дом», «Зачем мыши хвост», «Жадный Чик и кот Васька», «Оленьи рога».
Сам Ю.П.Казаков писал: «Не знаю, будут ли меня издавать и читать мои рассказы». Ведь писатель Казаков – странник души. О Казакове надо говорить... О Казакове надо писать. Казакова надо издавать! Его услышит тот, кто услышит его ранимую и ищущую душу. А его душа – в исканиях и чаяниях народа в тесной связи с Родиной и Природой. Бог любил Казакова, наделив его удивительным зрением и слухом. Писатель-художник слова, «композитор слова», не каждому дается так тонко и пронзительно писать, как Казакову.
Очень рад, что представилась такая удивительная возможность – написать очерк о творчестве Юрия Павловича Казакова для литературного альманаха «Новое Слово», авторы и читатели которого наверняка читают, любят и ценят его творчество.

ЧЕРЕДУХА, или АВТОБУСНЫЕ МИНИАТЮРЫ

Нет, это история не про автобус, а маленькие рассказы моих знакомых или случайных попутчиков. Да, едем и слушаем. Я – обыкновенный пассажир. Сколько всего интересного узнала за всю жизнь здесь! И никогда не записывала, а надо бы... По памяти уже не воспроизвести. Не знаю, почему тогда не имела блокнота с ручкой? Теперь только телефон с моими заметками в нём. Нет, это не очерки, скорее – художественные миниатюры. Да, с метафорами, эпитетами, с сюжетным психологизмом. Любопытно? Садитесь, поехали!
Предыдущий рейс отменили. И мы стояли на лесной остановке заброшенного военного городка, приплясывая от пронизывающего январского мороза. Мы – это искушённые пассажиры, собственно, местные жители волею судеб, как говорится, оставшиеся за чертой пресловутой цивилизации. За многолетнюю нашу дорогу знаем друг о друге буквально всё...
– Что творят, изверги, из года в год одно и тоже, – нервным тоном возмущается пожилая, суетливая Нина Васильевна, бывшая медсестра существовавшей здесь когда-то военной медсанчасти. – Стоять целый час на холоде сил нет никаких, болеем без конца.
– Да им-то что? Ездить что ль? – подхватывает проворный Семёныч, воин-афганец. Недавно в клубе, на концерте, все увидели его парадный китель – весь в медалях!
А рядом стоят аппетитные красавицы… ёлки! Стужа, словно волшебница, облила их сливочным мороженым. И теперь они, сладко нежатся в зимней прохладе леса. Невдалеке маленькая школа, занавешенная со всех сторон огромными сосульками. Сколько же льда выдерживает эта крыша… В полдень рабочий заберётся на эту махину, чтобы освободить кровлю от лишнего груза ...
– Чего это ты, Володя, такой хмурый сегодня? – подковыривает Нина Васильевна давнего сослуживца своего покойного мужа.
Володя, полковник в отставке, когда-то боевой офицер, молча переминается, запутавшись длиннющими ногами в белом сугробе. Отчего-то отходит, что ли, и подняв палец вверх, шепчет всем: «Едет!»
– Да где же? – возмущается Нина Васильевна.
– Слышу! – безголосый Володя опускает палец.
– Ой, ну наконец-то! – резким восклицанием прерывает всех терпеливая Петровна, наша престарелая учительница, гордость городка, так мы её называем. – Идёт!
Из-за поворота выскочил вразвалку небольшой светлый автобусик и странно качнувшись, словно ища чего-то, залопотал прямиком к нам вприпрыжку. Кряхтя, приблизился по нерасчищенной от снега дороге и увяз, чихнув и стихнув разом, распахнул дверцы.
И мы полезли в него.
– Ну сколько можно вас ждать? – зашумела водителю продрогшая Нина Васильевна. – Постоянные отмены, где рейсы-то ваши?
– Здрассьте! Я-то чё? – оправдывается, улыбаясь, водитель, пожилой казах Жора, плохо говоря по-русски. – А! – он махнул рукой. – Отыправимся пять минут через…
– Пять минут – пять минуть, – язвительно тьфукнула Нина Васильевна. – Давай быстрее, опаздываем всюду.
– Э-эээ! – кликнул Жора в крохотное зеркальце салона, – кто там уснул? Выходить, пь-риехали!
Это Егорыча убаюкала утомительная дорога, вздремнул крепко после трудовой смены. Старый Егорыч, спрятавшись в воротнике своего изношенного тулупа, вышел из автобуса, молча протиснулся сквозь нас и, шатаясь, побрёл домой по исхоженной многолетней тропе.
– У-у-у, пьянь несусветная, – поморщилась Нина Васильевна, – явился восвояси, – отметила она со смиренным недовольством и первая шагнула по ступенькам в салон автобуса. За ней поспешила интеллигентная Петровна, подняв выпавшую у Нины Васильевны варежку. На что уставшая Нина Васильевна ответила: «Чёрт с ней, с этой варежкой! Жизнь потеряна!».
– Заходи уже, – снисходительно смеётся мне Люба с модной причёской, моя одногодка, но не такая мерзлячка как я.
Забравшись на своё коронное сиденье и сняв шапку, наблюдаю, из-за спины водителя, за желающими уехать.
Альбина, со своим сожителем, вплыла вглубь автобуса вся в пятнышках снежного барса её куртка, а на блондинистых волосах алеет кургузый берет с длиннющим шарфом до колен. Так и кажется: сейчас привяжет своего тихоню – Колю этой красной лентой к сиденью.
– Ну, раскашлялся, – высказала Нина Васильевна невменяемому Толяну, – молодёжь работать совсем не хочет.
Толян безмолвно вползает, тычет затёртый полтинник водителю. Опаньки, Толян, нет у тебя карты, лодырь. Все уж давно про наличку забыли. У Толяна она не переводится, знает где взять. Откуда деньги, Толян?

Последним втиснулся двухметровый Володя. Предъявил проездной Жоре и согнувшись вопросительным знаком, потащил себя в сердцевину этой мирной машины, едва не цепляя носом по головам уже сидящих. Стоп! А когда же успел-то Семёныч? Проглядела!
– Вот и дождались, – расслабляется Петровна, пересев ко мне. – Отдохнуть можно теперь.
От неё запахло едва уловимыми, сладенькими духами и всё вокруг как-то расцвело, уютно стало. И даже находящийся поблизости к ней бомж Толян преобразился.
Все уселись по своим излюбленным местам. Автобус, после второй попытки завестись, внезапно пыхнул чем-то вонючим в наши носы, его брюшко затряслось, и набирая обороты, настырный механизм понёс нас по накатанному маршруту.
– Ой-ой-ой, – зашумела Нина Васильевна, – женщину с ребёнком подождите, вон бегут... Оказалось, сноха Семёныча подбросила ему правнука, сообщив о чём-то очень срочном...

За стеклом замаячили богатенькие загородные дворцы. Любуемся! На какой только вкус их нет! И с мансардами, и с летним садом, и даже зеркальные.
– Хорошо живём, – показывает за окно Петровна.
– Всяк по-своему, – откликается Семёныч.
– Наворовались, – раздражается Нина Васильевна, – чего ж не жить.
– А вы куда путь держите? – уточняет у меня Петровна.
– Мастер-класс у меня сегодня! Называется «Зелёная планета». Рисуем планету зелёным цветом! По живописи в Учебном центре! – отвечаю я.
– А…
– Скучаю по урокам, – обманываю её и себя.
– Название какое значительное придумано, – подмечает учительница. – Почему же зимой эта тема?
– Мне нравится этот цвет, – сообщаю ей краткое содержание мероприятия. – По экологии обязали всех.

Зелёный – это цвет жизни, роста, обновления. В нём заключается целый мир. Без зелёного цвета невозможно представить нашу планету. Даже зимой, когда природа спит, а вокруг белый снег и синее небо, и крепкий мороз – нас радует своей зеленью маленькая ёлочка, потерявшаяся у самого края дороги из серого асфальта. И когда тает последний снежок, сквозь него пробиваются хрупкие зелёные ростки первого долгожданного цветка подснежника, предвестника весны, дарящие нам радость и тепло. А потом, весенние лучи согревают землю, и она покрывается салатовым травяным ковром, который затем раскрашивается всеми цветами яркой радуги. И отдаёт нам эту красоту и счастье. А дальше настанет лето и наполнит весь мир оттенками зелёного цвета. И так всегда! И очень хочется верить, что этот мир будет существовать бесконечно, а зелёный цвет никогда не исчезнет! Квантовая абстракция. Вдруг, вспомнилась мама: «Что же ты картины не рисуешь?» «Сил нет, потом начну», – совершила я тогда непростительную ошибку. А где-то далеко-далеко мерцает давно забытый мною образ мамы. И сквозь запотевшее автобусное оконце я словно пытаюсь разглядеть его, будто он ещё рядом.

Мои думы перебивает тактичная Петровна: «Давайте, я расскажу вам об уникальном советском писателе, точнее о его произведении». Не знаю, какое чувство испытывает ко мне Петровна, учитель математики, не имеющая никаких связей со мной, кроме этого автобуса... И она зачем-то говорит мне о Казакове, о его «голубом и зелёном»...

Я помню всех моих математичек. Они другие… Парадокс! Мне не поддавалась эта царица наук – математика. Не получались мои решения задач, примеров, уравнений; а за ними и теоремы с лабораторными, ну никак! Учителей-математиков у меня всего трое. Первая учительница начальных классов воспринимала меня почти на отлично. Вторая – 4 и 5 классы – вообще никак. Третья – с 6-го класса и по окончание СОШ – снисходительно-каверзно. Есть ещё четвёртая учительница – жизнь, крутит мною по-разному! Не знала, что соприкоснусь с этой наукой, а затем и погружусь в неё через моё любимое искусство абстрактной живописи. Все годы моё подсознание творит внутренние картины. Интуитивно я всегда рвалась в точность и детализацию. Инсайт! Мои абстракции... скупают за немалые деньги, которые я не считаю и мгновенно растрачиваю на новые, дорогие материалы для дальнейших произведений. Вот почему, наверное, мне не давалась эта наука...

А Петровна буквально цитирует мудрый текст писателя: «Одинокому невыносимо на праздничной улице. Одинокие должны сидеть дома», – как верно подметил Казаков в рассказе «Голубое и зелёное». «Было бы трудно жить, если б ничто не забывалось. Но, к счастью, всё забывается», – Юрий Палыч был прав как никто!
В беседу встревает Нина Васильевна, одновременно говоря о Володе по телефону со своей подругой Лидой: «Да вот он, тут в автобусе, а может чё передать ему? Ну-ну!»
– В книжках напишут, только читать успевайте! – шумит Нина Васильевна. – Лучше по лесу гуляйте, столько там зелени, не описать словами-то.
– Это всё правильно вы толкуете, только книга – эстетическая потребность в красоте воображаемой, – поясняет ей Петровна, – для души.
– Для души лес в самый раз, – не сдаётся Нина Васильевна. – И польза бесспорная. – Она снова погружается в телефон, что-то рассматривая в нём, улыбается и коротко срезанными ногтями стучит по дисплею. – И про одиноких мне даже не говорите, знаю!

Толяну плохо... Куда тебя несёт-то, Толян. И так уже... Эх ты, Толян - Толян.
– Хым, – слышу от сморкающегося правнука Семёныча.
– Чеё это сь ним? – уточняет Жора в зеркале, кивая на Толяна.
– Чего, чего, – передразнивает Нина Васильевна, – молодёжная болезнь с ним, не знаешь, что ли.
Толян, дико скривившись, пересиливает себя и откинувшись на грядушку, закрывая мутные глаза, засыпает.
– Ты бы хоть расчесалась, что ль, – неожиданно поскрёб мне по плечу сзади Семёныч. – А то глядеть неохота на твои путаницы.
– И не надо, Семёныч, не смотри, – махнула я рукой.
– Да ёеее... – театрально вспылил Семёныч..
И тут включился его правнук, размахивая ладошками, топоча и капризничая, что-то затребовал от сородича-основателя. Я даже не стала и вникать. Только услышала обрывки фраз Семёныча: «Это ты воздух испортил? Ну чё, хочешь сказать, что это вот та тётя сделала?» Вот гад, Семёныч! Ладно, не предлагаю ему метод воспитания для малОго, пусть своим пользуется. Слушаю Петровну, сколько она знает о Казакове! Почему меня не интересовали его книги, наполненные красивыми метафорами и необыкновенным смыслом?
– Куда кот клубный делся? – спохватилась Нина Васильевна, – не видать его.
– Помер, – жалобно доложил Семёныч.
– Сколько ему было-то? – вздыхает Нина Васильевна.
– Лет семнадцать прожил, – вклинилась Петровна, – его в честь командира тогда и назвали, в части. Ни того, ни другого нет уже.
– Да, уходит эпоха, – расстроился Семёныч.
В середине пути появляется шумная Дина.
– Чего это она отсюда едет, пешком что ль шла столько, – ворчит Нина Васильевна.
Дина, сошедшая с ума, украшает этот рейс своей навязчивой речью. Невольно всем приходится слушать этот спектакль со своеобразными Диниными песнями с идиотическим подтекстом.
– «Разлука для любви, что ветер для костра», – Дина цитирует Куприна. Смеётся громко, как на сцене и начинает «составлять» письмо президенту вслух....
– Настёна, ты как всегда вовремя, – обращается Дина к Любе. – Но сегодня-то мы раньше подъехали...
Люба, пунктуальная и педантичная, в наушниках – сейчас совсем в другом мире и не замечает Дину.
Спасибо, Нина, тебе за компанию. Потащилась я! – взвалив рюкзачище, Дина, вся в неактуальном красном, но так изысканно подобранном, прошла в конец автобуса, крикнув оттуда: « Здоровья тебе и твоим собакам!»
– Сумасшедшая, надоела как! – обиделась Нина Васильевна.
– Природа на удивление современна. А старые дома пахнут временем... – резанула внезапно слух Дина, достав уже всех.
– Уу-ой, когда ж она угомонится уж, – возмущается Нина Васильевна, не глядя на Дину.
Старенькие они совсем... Прощаясь, выходят на своих остановках... Первыми вышли красный берет с Колей, на следующей – по требованию – котелок Нины Васильевны, а за ним Любина причёска. Остальные поехали дальше. Что будет, когда их не останется в городке?
В автобусе с ними вспоминается прошлое...И так радостно!
Я пересела в городской автобус. Ну совсем другой статус у этого автопарка, не чета нашему загородному маршруту. За несколько минут домчал меня до работы.
На обратном пути домой уже другой автобус и новые пассажиры....
– Дед, придерживай мешок, – диктует костлявая бабка. – Мешок. Мешок! Рассыпешь всё!!! – повышая голос, указывает ему рукой. Дед без внимания и вообще какого-либо интереса к этому мешку, кивает ей. Так и зашумела бы им: «Да завяжите вы уже несчастный мешок!!!». Резкое торможение и падение мешка прерывают мои мысли.
– Ну вот, говорила же тебе, – гудит бабка деду. Он с трудом наклоняется, но молча и виновато всё собирает.

Вот и ещё одна картина выполнена – подытоживаю прошедший рабочий день. Участники разные попались. Кто-то искренне рисовал, а кто-то неизвестно зачем приходил. Странное это искусство – живопись. Тут меня привлекло сиденье наоборот. Рядом с водителем – старушка, в одежде внучки, испуганно смотрит на салон, а салон на неё. Прошлое напротив современности... Бабулька пытается незаметно позвать к себе девчушку, но та поглощена телефоном и не видит свою старую кровинушку. Так и едут – врозь. Сколько сюжетов живых картин в этой дороге!

«Тогда в автобус не сажали», – запомнился восхищённый голос Дины: «пять копеек плати... Время не удержать.. Когда голỳбы пролетят по улице, пыль поднимут. А тополиный пух... Сейчас дети такие счастливые, слава Богу… Мороженое какое хочешь. Они разбираются в этикетках... Такая вот чередуха».
Кто-то окликнул меня. Вижу давнишнюю соседку Алексеевну. Как она изменилась!
– Думала, что ты уехала из городка, – она радостно продолжает. – Сколько лет тебя не видела! Ты прежняя! Трудно тебя не заметить!
– Не получилось, Алексевна, – расстраиваюсь я.
– Вот и хорошо! А ты и не тужи! У нас вон какой лес, а грибочки! Собираешь-то их?
– Нет, не люблю, – я же выросла на степных шампиньонах, а лесные не могу есть.
– Привыкнешь, – настаивает она, – да уж ты тут тридцать лет никак, пора бы!
– Замуж тебе надо было выйти, – упрекает, – чего тут теперь делать.
– Ладно, увидимся, – торопится Алексеевна. – Вон моя остановка, купили мы тут дачку и зимуем в ней с дедом.
В кромешной темноте подъезжаем к городку. Кто-то спрашивает флегматичного водителя про завтрашнюю отмену рейсов и не дождавшись ответа, громко зевает, чертыхнувшись. На крутом повороте всех встряхнуло, снесло на сиденьях влево, а впереди, сквозь многочисленные ветви зимних деревьев, замигали реденькие огоньки в окнах советских пятиэтажек. А между домами зачернели бесфонарные провалы улиц.
Совсем как у Казакова!
«Оставайся здесь, воздух у нас чистейший, а иначе и не надо ничего», – запали в душу слова Алексеевны.

Не зря я упомянула вначале, что ездила без блокнота в автобусах. Наобещала тебе, дорогой мой читатель, рейсовые истории, из множества тех, которые слышу ежедневно – и ни одной толком-то не рассказала! Ладно, не осуждай меня, ведь я поведала тебе нечто большее…

БАЛЛАДА О БЕЛЫХ ШОРТАХ

От называл ее курносой наивностью, а она его – дискоболом в коротких штанишках. Произносились и другие слова, но они тонули в шелесте волн по песку, заглушались птичьим пением на рассвете, растворялись в поцелуях.
Элли измеряла линию прибоя длинными загорелыми ногами, которым могла позавидовать среднестатистическая модель. Белые шортики туго обтягивали упругую попку, каштановые локоны плескались, подгоняемые волнами заката, короткая майка оставляла незащищенным поджарый живот с соблазнительной пуговкой пупка.
– Ты должна всегда ходить в шортах, это чертовски классно, – говорил Джек, – на всем побережье не отыщется таких ножек.
Элли довольно улыбалась и намазывала предметы своей гордости солнцезащитным кремом.
– Тебе тоже надо смазать веснушки, – щурилась она, – ты белокожий, мигом сгоришь.
– Ничего, меня шерсть защищает, – храбрился ее дискобол и в доказательство почесывал могучую грудь, действительно заросшую огненными завитками. Голова тоже изначально цвела пышной рыжей шевелюрой, но, скрывая наметившуюся лысину, он побрился наголо.
Море, соленые поцелуи, клятвы, домашнее вино в глиняных кувшинчиках. Бригантина любви стартовала в долгое плавание.
– Давай ты и дома будешь ходить в шортах, даже зимой, – предложил Джек, когда они возвращались из средиземноморского рая в туманный Лондон. Сам-то он уже натянул джинсы и плотную фланелевую рубашку в клетку, поэтому казался не столько дискоболом, сколько ковбоем.
– А давай меня и в гроб положат в шортах, если тебе так нравится, – задорно рассмеялась Элли, расплескивая волосы по плечам.
– Давай! Только я этого не увижу. Потому что умру раньше.
– Тогда тем более надо написать завещание. Кто же проконтролирует, чтобы эти ножки увидели все скорбящие?
– Вот и напиши! – он притянул к себе гибкий податливый стан и нашел губы, еще пахнущие морем.
– Вот и напишу! И ты тоже, – она ответила на его поцелуй.
Сказано – сделано. В первых числах октября Элли и Джек пошли к нотариусу и оформили завещание. Они указали, что оба желают быть погребенными в белых шортах.
– А кому завещаете имущество? – недовольно спросил крючконосый мэтр, составлявший документы. Он долго и сладострастно трудился во имя законности и не любил, когда над ней подшучивали.
– У меня пока нет имущества, так что все равно, – отмахнулась Элли.
– У меня есть сын от первого брака, все ему, – посерьезнел Джек.
– Тогда и мое имущество отпишите ему. При условии, что у нас с Джеком не будет совместных детей.
– Разумеется. Когда у нас появятся общие дети, мы напишем новое завещание, но про шортики оставим, – он нежно поцеловал самую пипку курносого носа.
Нотариус поджал губы, хмыкнул, и через час по Пикадилли шагала парочка, уже отдавшая последние распоряжения.
Серенькой мышкой прошмыгнул год – в хлопотах, гонках по карьерной лестнице, кредитах. Следующим летом Джек с Элли к южному морю не попали – копили на жилье. Еще пять лет пробежали, подгоняя друг друга ветками рождественских елок. На море ездили, но почему-то беззаботной радости там не встречали. Наверное, закаты разливались не так красочно. Детьми обзаводиться не спешили: Джек потерял работу, а Элли, напротив, получила повышение по службе.
Через три года перспективная бизнесвумен открыла собственную контору – тут уж совсем стало не до детей. Джек потучнел от беспрестанного лежания на диване, обзавелся мягким, как дрожжевое тесто, животом, окончательно облысел, но уже не сбривал остатки рыжего великолепия, а наоборот, отращивал их до плеч, мусолил в пальцах сосульки, читая газеты.
Еще через пять лет они развелись. Элли стала преуспевающей бизнес-леди, а Джек переселился в трущобы. К сорока она перестала носить шорты и поняла, что катастрофически припозднилась с воспроизводством. Побежала по врачам, но те лишь разводили руками.
Элли научилась не только зарабатывать, но и тратить. Удивительно, чем больше она спускала, тем успешнее шли дела в конторе. Захотела квартиру в Ницце – пожалуйста. Море плескалось под окном, а бизнес даже не похудел. Решила провести год на белоснежных песках Гоа в поисках праны – милости просим. Вернулась в Лондон через двенадцать месяцев, а ее детище пуще прежнего распушило хвост, уже на каждом рекламном щите вывесило логотип с бирюзо-серебристым вензелем AJ, из которого ни один дизайнер не брался вытравить ставшее неактуальным J.
Она тратила на благотворительность, на кошек, на подающих надежды рок-музыкантов. Раз в год посылала солидный чек никчемному и несчастному Джеку, просто так, на память о прожитом счастье.
В восемьдесят пять она скончалась – благополучная, пресыщенная, разбалованная, в окружении подобострастных сиделок и предупредительных душеприказчиков. Завещания не оставила. Зачем? Если нет детей, то пусть разлетается богатство по чужим жадным карманам. Пусть государство само решает, кто станет у руля бизнеса, на чьи плечи ляжет забота о коттеджах и квартирах. Седые локоны, умело подсвеченные нежным фиолетом, покоились на атласной подушке, усталые руки в ряске пигментных пятен застыли на расшитом покрывале. У изголовья горела свеча в серебряном канделябре. Прислуга и медперсонал стояли, опустив головы, пастор читал молитву, перебирая сухими пальцами яркие лазуритовые четки – подарок покойной.
– Когда будем хоронить? Нет ли распоряжений на этот счет? – поинтересовался у священника пухлый расторопный Алекс, сменивший Элли в директорском кресле.
– У меня нет. А у вас? – в свою очередь спросил преподобный.
Алекс пожал плечами, и тут же у двери послышались громкие голоса.
– Я представитель нотариальной конторы на Пикадилли-стрит, – молодой остроглазый стряпчий жадно разглядывал богатое убранство апартаментов, – у нас шестьдесят лет хранится завещание почившей Элис Райт. Я готов его огласить.
Присутствующие удивленно переглянулись, впечатлительные горничные прикрыли рты накрахмаленными фартуками, в глазах заплескалось недоумение.
– И в чью пользу отходит имущество? – как можно равнодушнее поинтересовался Алекс.
– В пользу мистера Эдварда Райта – сына мистера Джека Райта от первого брака.
– Но...
– И еще, – стряпчий деловито поднял указательный палец, – миссис Райт будет погребена в белых шортах.

На сцену выступил краснолицый здоровяк за шестьдесят, с могучей шеей и огненно-рыжими руками в закатанных по локоть рукавах спецовки.
– Приятно познакомиться. Я наследник. Эдвард Райт. Хотелось бы, чтобы отсюда ничего не пропало.
Игнорируя неожиданно возникшего везунчика, вперед выступил Алекс и обратился к стряпчему:
– Возможно ли не исполнять ту часть завещания, где говорится про шорты? Вы сами понимаете, что уважаемой миссис Райт в ее преклонных летах не стоит эпатировать публику. Она прожила долгую достойную жизнь, не лезла в таблоиды, не кричала о своих достижениях. Будет кощунственным посмертно отдать ее имя на поругание желтой прессе.
– Завещание может не быть исполненным лишь в одном случае: если от него откажется единственный наследник. Но отказаться надо целиком: как от описанного ритуала погребения, так и от имущества.
Через два дня состоялись похороны. В церкви пахло ладаном. Перед алтарем стоял лакированный дубовый гроб. Изуродованная артритом старуха высунула искривленные временем ноги из савана белых шортиков.

РЕЛАКСИК

Если простуда уложит в постель, то Релаксик в школу не пойдет. Так говорит бабушка. Как это? У простуды ведь нет рук, ласкового голоса и книжек с волшебными сказками? Как же она уложит в постель?
Во-первых, Максу уже восемь лет. Это именно его ба по привычке называет смешным прозвищем Релаксик. Он почти взрослый парень, у него на джинсах есть настоящий ремень, а не резинка, как у малышей. И в салон он ходит с папой, бородатый мастер с татуировками их стрижет по очереди – отца и сына. И за молоком скоро сам ходить будет, один, так что не до простуды.
Во-вторых, он твердо решил пойти к Алинке на день рождения в следующую субботу. Эта выбражуля, честно говоря, вообще ему нравится. Особенно кудрявые черные волосы, не такие, как у других девчонок в классе.
В-третьих, дома неладно, про это даже думать страшновато, сосет под ложечкой и опасно кружится голова. Поэтому ба и решила, что ангина на подходе. Но это она сглупила, не разобралась. Старенькая уже, не все ей можно говорить.
А дело вот в чем: папа хочет уехать далеко-далеко и больше не жить с ними. Макс слышал, как он по телефону разговаривал с какой-то Анжеликой. Фу! Имя-то какое – как из мультика про вредную девчонку. Папа ей шептал, что скоро все расскажет маме и соберет свои вещи. А что именно расскажет? Макс притворялся спящим, но все слышал. А спросить побоялся, не смог, горло сдавило чем-то горячим, и даже слезы полились сами собой, намочили подушку, сразу стало обидно и сладко, как будто страшную сказку смотришь по телевизору. А большие парни не плачут. Поэтому он, как юный разведчик, и не подал виду, что слышал папин разговор.
Это было вчера, а сегодня бабушка с папой закрылись на кухне и о чем-то долго разговаривали. Было жутко интересно и неспокойно. Макс три раза заходил за компотом, но они замолкали и смотрели недовольными глазами, ждали, когда уйдет. Эх, несправедливо! Только успел разобрать, что все случится в субботу. Блин! Как в субботу? А день рождения?
Промаялся два дня, не зная, что предпринять. Дома становилось все хуже и хуже: какой-то холодный ветер сквозил, как будто дверь на балкон открыта. Папа ужинал один, ни с кем не разговаривал, бабушка тихонько вытирала глаза. Что-то у нее со зрением, конъюнктивит, что ли?
А потом все-таки случилась простуда. Куда от нее деться, когда ветер кругом изо всех щелей? И к Алинке он так и не пошел. Обидно. Валялся на диване с температурой и думал, как весело на дне рождения с прятками, клоунами и надувными шарами. А тут пришел с ночной смены папа – хмурый, на лбу морщинки собрались, глаза грустные, серые со льдинками, как сосульки на козырьке подъезда. Макс понял, что сегодня все случится, и снова засосало под ложечкой – от страха и немножко от любопытства.
Мама пришла попозже, сказала, что в парикмахерскую ходила, но прическа почему-то не изменилась, такая же, как утром, длинные золотые прядки, темнеющие у корней. А глаза какие-то сумасшедшие – зеленые с огоньками и большущие, как у собаки из «Огнива», и зубы странно скалит почему-то. Обычно у нее губы аккуратные, маленькие, а тут начали разъезжаться вкривь и вкось, десны розовые видно. Ну точно, решила в собаку поиграть.
В квартире только две комнаты: в одной спят родители, а во второй бабушка и Макс. Обычно ба спит на диване, а ее Релаксик – на кресле-кровати. Но сейчас из-за ангины он развалился на бабушкином плацдарме, барствует, рядом на маленьком столике чай с малиной, печенья и сушки. Сама же бабушка закрылась в спальне, как только мама зашла в квартиру. Наверное, ей нужно полечить свое зрение. Поэтому родители ушли на кухню, и оттуда ой-как плохо слышно. Пришлось вылезти из-под одеяла и потихоньку пробраться к двери, хоть и дуло из-под нее немилосердно. Зачем они форточку открыли, холодно же? А, понятно, мама курит. Ну, это не новость.
Кажется, сели друг напротив друг. Папу совсем не слышно, значит, спиной стоит, а мамин тонкий голос хорошо различим.
– Бу-бу-бу... Марина! Бу-бу-бу...Надо поговорить, – едва разобрал папины слова.
– Давно пора, Денис, – это мама, она сильно нервничает, голос срывается, – не перебивай, пожалуйста. И не психуй. Я все знаю
– Бу..бу..буу? – только интонацию удалось опознать.
– Не каюсь, не упрекаю, не молю. Все обдумано и взвешено: я ухожу от тебя.
Как так? Это же папа уходит, уезжает куда-то с Анжеликой!
– Бу..бу.. – невозможно понять, что папа ответил.
– Наши отношения невозможно назвать семьей, это выходит за рамки понимания, – какие непонятные слова у мамы, ненужные, отвратительные, – я долго терпела, но чаша переполнилась.
– Ты нашла бу..бу..бу? – спросил папа, понизив голос на самом интересном слове.
– Не в этом дело. Даже если и нашла, то что?
Да что нашла-то, в конце концов? Можно говорить внятно? Макс ведь тоже эта семья, как ее ни называй. Настоящая семья – это папа, мама и сын. И ба, конечно. Что тут выдумывать?
– Это из-за денег? – наконец-то папа повысил голос. – Тебе нужна большая квартира, машина, заграница?
– Не пытайся обвинить меня в меркантильности. Это цинично – переводить глубокий психологический конфликт на бытовую почву.
– Тебе просто мешает свекровь? Верно?
Вообще мало что понял. Что такое цинично? А меркантильность? Что это за свекровь? И где он находится, раз мешает маме?
Вредный папа подошел к двери и выглянул в коридор, где притаился юный разведчик. Еле успел отбежать, притворился, что идет в туалет. Кажется, не удалось провести; дверь на кухню плотно прикрыли и говорить стали совсем шепотом. Больше ничего разобрать не удалось. Да и сердце стучало, как заставка в плохих боевиках, боялся, что родители сквозь дверь услышат. Голова стала не своя, что-то взрывалось и ухало внутри, а наружу вытекало неостановимым потом слез и соплей. И выть в голос нельзя, и ногами стучать, хотя и подмывало несмотря на солидный возраст. Все-таки не выдержал, побежал к ба, а у нее конъюнктивит разыгрался, она в спальне ревела вовсю. Вот вместе и порыдали, ничего не говоря. Еле-еле успокоились к самому ужину. А про Алинкин день рождения он и вовсе забыл.
В воскресенье мама собрала чемодан и уехала, долго прижимала к себе Макса и плакала. Говорила, что любит. А зачем тогда уезжает? Ведь любимых не бросают. Вот Макс любит свой танк, хоть и старенький, поцарапанный, и ни в какую не соглашается его выкидывать. Потому что любимый. А тут что? Взрослость – это лицемерие, вот такое правильное слово он в школе выучил.
Стали жить втроем: папа, ба и Релаксик. Сначала тоскливо было, а потом ничего – привык. Все равно с ним ба и раньше уроки делала. Книжки остались, телик тоже. Жить можно. Маму он видел два раза в неделю: она приходила в школу и отводила его домой. Все время плакала, жаловалась. Говорила, что не может по-другому. Обещала забрать Макса к себе когда-нибудь. А зачем? У него уже есть дом, есть любимый диван под клетчатым пледом, есть лохматый ковер, на котором так славно играется. И солнце заныривает в его квартиру по-особенному: путаясь в занавесках и отпрыгивая в испуге от люстры, на которую повесили самодельного чертенка, сделанного из капельницы. И большой стеллаж с книжками в углу, там еще много нечитанных, ба говорит, что Релаксик их сам прочитает, когда вырастет. Там про пиратов и про сыщиков. Как же можно это все бросить? А главное, кто же присмотрит за ба? Надо, получается, и ее с собой забирать.
Мама невосприимчива к логике, женщина, что с нее взять. Поплачет-поплачет и уходит. А дома бабушка напечет ватрушек, наварит компота и так лукаво улыбается, что даже очки сползают на нос. Значит, нашла новую забаву – книжку или мультик.
Без мамы прошло уже два месяца, зато папа перестал уходить в ночную смену. Намного веселей с ним, чем вдвоем с ба. И на рыбалку ездили, и в цирк ходили. Раньше подолгу шептался по телефону о чем-то непонятном с Анжеликой, а теперь ничего, вроде перестал, наверное, договорились. Пока не уезжает. Все-таки с папой веселей, чем совсем без родителей. Скоро Новый Год, а у Макса опять в горле запершило. С некоторых пор простуда стала ненавистна, вспоминался жуткий разговор на кухне, который то ли был на самом деле, то ли прибредился от высокой температуры. Попробовал скрыть кашель да хрипотцу, да разве от бабушки что утаишь? Живо разведала обстановку. Выдающиеся шпионские качества у Релаксика, наверное, от нее унаследованы. Но на этот раз ни в какую нельзя затемпературить.
Во-первых, в школе скоро елка, у Макса роль почтальона, который принесет Деду Морозу письма. Ему пропустить утренник никак нельзя – кто же письма доставит? А без них и желания не исполнятся.
Во-вторых, надо разобраться со своими делами – повесить на елку самодельные фонарики, которые делали на уроке труда. Кривые получились, правда, но все равно очень красиво. Так говорит ба, а она в украшениях толк знает.
В-третьих, надо написать письмо Санте, только сначала придумать, что бы такое замечательное попросить на этот раз. Бабушка говорит, что никакого Санты в помине нет, а есть только Дед Мороз, да много ли она в этом понимает – это ж про серьезное, а не про украшения.
Макс кривил душой: на самом деле он давно придумал, что попросит у Деда Мороза, а про Санту просто так заливал, чтобы бабушке глаза отвести. Ну, напишет, мол, хочу Лего, она и купит ему набор, положит тайком под елочку, он обрадуется, и все будут счастливы. А с Дедом Морозом предстоит серьезный разговор, про это взрослым знать необязательно.
Соль плюс сода и полоскать три раза в день – вот и прощай, ангина. В этот раз вовремя ее осадили, сыграли на опережение, как в “Героях меча и магии”. Для утренника ба сшила костюм мушкетера, настоящий, с голубой накидкой и пером на шляпе. Он всех затмил, Алинка глаз не сводила и потом еще уселась рядом во время чаепития. Понятное дело, хочет казаться миледи. Подарки распотрошили еще в классе, насорили мандариновой кожурой и измазались шоколадом. Ну да ладно, один раз можно.
Дома ждала супермашинка с пультом управления и новость, что Новый год они с ба будут встречать вдвоем. Ну и дела! Папе, значит, Анжелика важнее, чем родной сынок? А еще врет, что любит. Да и разговаривать, казалось, с ней совсем перестал, выходит, шифровался. Все-таки шпионские качества у Макса от папы, а не от бабушки.
Под елку он запихнул письмо, написанное крупными печатными буквами; Дед Мороз-то тоже старенький, зрение слабое. Надо, чтобы разобрал без труда. Попросил внятно, без разночтений, как говорит учительница: «Хочу, чтобы папа жил с мамой». Вот оно – самое главное. Остальное – мелочи, которые по плечу любому Санте. Потом подумал и приписал: «И не расставаться с ба». Теперь точно все. А лего у него и так в избытке.
Первого января выпал снег – настоящий, волшебный, под таким хотелось гулять, не заботясь о простуде. Папа пришел с конфетами, долго мялся в коридоре, отряхивал комья пушистой ваты с ботинок. Потом почему-то открыл входную дверь и застеснялся. В квартиру впорхнула мама. Ах, какая же она у Макса красавица! Вся сияет, как елка, снег на ресницах лежит, а глаза такие сумасшедшие. Даже красивей, чем Алинка.
Ба удивилась, а ее Релаксик – не очень. Он и так знал, что Дед Мороз желания исполняет.
– Мама, Максим. Мы приняли решение и надеемся на вашу поддержку, – папа говорил торжественным голосом, как диктор по телевизору, – мы с Мариной уезжаем по контракту в Африку. Там отличные бонусы, через три, край – пять лет, сможем купить отдельную квартиру или даже построить свой дом. Это мы потом посмотрим. А тебя, мама, просим последить за нашим сыненком. Все равно, так как ты, о нем никто не позаботится.
– Значит, все-таки выбрали деньги, – ба присела на табуретку, как будто ей тяжело стоять, – молодец, невестка, хорошо разыграла свою партию.
– Вы же понимаете, Антонина Максимовна, семье нужно отдельное жилье, – мама говорила тихо, вежливо, а смотрела победителем, как будто три раза подряд в лото выиграла, – мы будем очень скучать, но деньги, как говорится, никто не отменял.
У Макса предательски защипало в глазу, неужели, конъюнктивитом от бабушки заразился? Что же это получается? Дед Мороз исполнил, что требовалось: мама с папой, а он с ба. Так и есть. Но где-то все-таки подставил подножку коварный Санта.

БАНДИТЫ

(отрывок из повести «Тайна одного сундука»)

Однажды вернувшись из леса во второй половине дня, Алеша увидел около своего дома незнакомых людей, рядом стояла повозка, запряженная парой красавцев вороных. Саши нигде не было видно. Не зная, что ожидать от приезжих – плохое или хорошее, уж больно у них были неприветливые лица, – Алеша подошел к крыльцу и вежливо поздоровался.
– Ты тут живешь? – спросил один из них с красным, опухшим лицом и торчащими над верхней губой жесткими усами. Алеша промолчал.
– Глухой, что ли? Да ты нам не нужен. Нас интересует твой дружок Кравец. Он ведь тоже тут живет. Где он? Только не ври, мы видели его вещи.
– Он живет в Туле. Здесь давно не появлялся.
– Та-а-а-к. А теперь давай выкладывай, где закопан сундук с церковным барахлом?
– Какой еще сундук? Первый раз об этом слышу.
– Врешь. Твой дружок говорил, что ты тоже там был, когда сундук закапывали.
– Ничего я не знаю, – Алеша от обиды чуть не плакал. Как Саша мог рассказать об их тайне чужим людям? Он их всех предал.
– Ах, ты, сученок, сейчас ты у меня заговоришь, – завизжал усатый и, сорвавшись с места, набросился на мальчика, повалил его и стал бить ногами в сапогах по голове и всему телу. К нему присоединились еще двое.
– За что? – кричал и извивался Алеша. – Я ничего не знаю. Отпустите, мне больно.
Злобные лица, как черное воронье, кружили и каркали над ним. Последнее, что увидел Алеша, – отца Серафима с большим крестом в руках. Смело наступая на бандитов, он размахивал крестом и кричал:
– Оставьте в покое отрока. Господь вас всех покарает.
Очнулся он не скоро и сразу не мог понять, где находится, пока не увидел большой киот в углу и иконы на стенах, которые висели в келье отца Серафима. Мальчик лежал на его кровати, обложенный примочками на лице и теле. Над ним склонилась седая голова старца.
– Ну, наконец- то, очнулся. Изверги, изувечили ребенка, все внутренности, наверное, отбили. Повернуться или приподняться можешь?
Алеша поднял голову и застонал.
– Ничего, ничего, дай Бог, обойдется. Руки и ноги целы, я их уже обследовал. Чем-то твой дружок им сильно насолил. Скорей всего должен деньги, иначе, зачем бы они его тут караулили полдня. Не смог я тебя предупредить: ждал с одной стороны, а ты вышел прямо на них.
– Так это хорошо. А то они бы и вам что-нибудь сделали.
– Дом ваш хотели поджечь, развели на крыльце костер. За ним бы и наше строение вместе с храмом полыхнуло. Я в них крестом метнул, откуда только силы взялись. Видно, сам Господь помог. Они посидели еще с полчаса и уехали. Вот что в мире нынче происходит. Раньше сюда люди приходили за наставлениями и утешением, а теперь монахов убивают и скиты поджигают. Чистое дело, антихристы.
– Саша здесь вряд ли появится, – сказал отец Серафим, спустя несколько дней, когда Алеша пошел на поправку. – Убьют или в тюрьму попадет. И тебе надо отсюда уходить к людям. Одичаешь тут с нами. Поправишься, я тебе дам кое-что на продажу, купишь билет и поезжай в свой Петроград. Особенно не тяни. До осени надо уйти.
Лошадиные оскалы опять стали являться старцу и днем, и ночью. Бандиты избили мальчика, но эта беда была не та, о чем предупреждали отца Серафима разные видения. Та беда еще впереди.
Алеша его слушал и, так как не мог говорить из-за опухших губ, только кивал головой. Он и сам постоянно думал об этом. Прошло много времени с тех пор, как он уехал из Петрограда, он изменился: не только вырос, но стал самостоятельней, уверенней в себе, чему в немалой степени способствовало общение с Сашей. Только как быть с детьми и матушками? Он не мог уехать, не попрощавшись с ними.
– Знаю, знаю, что тебя мучает, – говорил отец Серафим, как будто читал его мысли, – матушки и дети. Ты все равно им ничем не поможешь.
Алеша мотал головой. Матушка Евгения была для него, как вторая мать. И матушка Ольга. И Даша, и все дети из обеих семей – близкие, родные люди.
Отец Серафим поил его травами, от которых он все время спал. Проснувшись, ел жидкие супы и каши с ягодами, и снова засыпал, видя во сне или в забытье дедушкино заботливое лицо и слыша его ласковый голос: «Все будет хорошо, Алешенька!» Просыпаясь, вспоминал, что дедушку расстреляли, и слезы лились сами собой. Тут же опять появлялись заботливые руки, кормили и поили его, он снова засыпал, набираясь во сне сил и загоняя в глубину души свое горе.
Однажды он проснулся, и ему показалось, что отец Серафим с кем-то разговаривает. Прислушался: Саша, живой.
– Саша, – громко закричал он, – где ты так долго пропадал?
Саша подошел к нему и сжал его руку.
– Прости, Алеша, что тебе попало из-за меня. Это бандиты. Уехал от них в Орел, там меня забрали в милицию, отправили в исправительную колонию.

ЧЕКИСТЫ

(отрывок из повести «Тайна одного сундука»)

Подходя к обители, Алеша услышал ржание лошадей и мужские голоса. Кого-то опять принесло к ним в гости. Неужели те бандиты? Он осторожно пробрался к крайнему дереву и выглянул из-за ствола.
На крыльце их дома и рядом на земле сидели люди в кожаных тужурках – чекисты. Около леса паслись кони. Ни отца Серафима, ни отца Илии не было видно. Эти люди искали Сашу. Что делать? Как жаль, что он не знает, где находится скит отца Кирилла, а то пошел бы к нему.
Алеша вернулся обратно в лес и, устроившись на поваленное дерево, решил дожидаться вечера. Начнет темнеть, и эти люди уедут. Уставший от долгого хождения по лесу, он незаметно уснул и, возможно, проспал бы так до вечера, но на него наткнулся один из чекистов, решивший прогуляться по лесу.
Алешу привели в обитель и стали расспрашивать о Саше. Он объяснил, что тот здесь давно не появлялся, он сам ничего о нем не знает. Из допроса мальчик понял, что Саша убил в Туле трех чекистов и исчез. Его не могут найти. Их интересовало также, где Саша достал оружие. Один высокий, чернявый, видимо, среди них главный, был уверен, что в обители хранится много оружия и что монахи снабжали им банду, в которой состоит Саша. А если здесь склада нет, то пистолет, из которого стрелял Кравец, купили на деньги, вырученные за церковные ценности, которые попы прячут в скиту.
– Где тут у монахов тайник? Признавайся, а то отрежем тебе ухо! – пригрозил еще один, высокий, в пенсне, похожий лицом на птицу.
– Никто ничего тут не прячет, – сказал Алеша, заметив, что дверь храма распахнута и около неё лежат несколько тюков из простыней с награбленным добром.
У него защемило сердце: он так и не успел предложить отцу Серафиму спрятать оттуда ценные вещи. Но где же сами старцы? Неужели их убили? Окна во всех кельях разбиты, двери открыты, даже там, где никто не жил. Стул, на котором отец Илия сидел утром, валялся внизу со сломанной спинкой.
– Нам известно, что попы из Дулебина закопали сундук с иконами и золотом из своего храма. Твой дружок всем об этом разболтал, теперь говорит, что все придумал. И ты вроде там был.
– Меня уже какие-то люди спрашивали об этом сундуке. Я ничего не знаю. Видите, как меня избили, – Алеша показал им оставшиеся синяки на руках и ногах.
– Черт с ним, – сказал высокий в пенсне. – Уже темнеет, пора ехать обратно.
– Надо дождаться второго парня, – возразил чернявый. – Этот спал в лесу. Тот тоже, наверное, прячется где-то рядом. Величко и Костенюк, порыскайте по округе.
– Да зря все это, – сказал тот, что наткнулся на Алешу в лесу. – Я тут обошел все поляны. Нема того хлопца. И не видно, чтобы их здесь было двое. Вторая постель чистая, нетронутая. Надо искать его в городе.
– Тогда чего мы здесь теряем время, поехали назад. И этого берем с собой. Сдадим в детприют. А сюда пришлем отряд Слепнева. Развели здесь контру с богадельней.
Алеша не знал, что делать: убежать нельзя и сопротивляться бесполезно. У этого, что грозил ему отрезать ухо, хватит ума это сделать. Он попросил разрешения взять с собой теплую одежду и книги. На самом деле ему нужно было вынуть из другой рубашки письма отца и дедушки.
– Зачем? – буркнул длинный. – В приюте тебе выдадут новые вещи, и книги там есть.
– Ну, пожалуйста, мне нужно на память взять хоть одну книгу.
– Пусть возьмет, – разрешил главный, – только смотри без фокусов, попытаешься убежать, пристрелим на месте.
Алеша поставил на стол туесок с земляникой, надел рубашку, в кармане которой лежали дорогие ему бумаги, взял две книги: «Остров сокровищ» и «Таинственный остров». Незаметно, чтобы его не видели снаружи, подошел к окну и пытался разглядеть, что творится в кельях старцев: похоже, они успели уйти, иначе, почему там разбиты окна?
Окинул взглядом весь двор, церковь, около которой суетились чекисты, пристраивая к лошадям огромные тюки, обежал глазами свою келью и оставшиеся тут вещи его и Саши, посуду, почему-то разбитую керосиновую лампу, и ему стало грустно: прощай, тихая обитель, где ему было не так уж плохо, прощайте, отец Серафим, ставший за эти несколько месяцев родным человеком.
Он вышел на крыльцо и по привычке закрыл дверь на щеколду.
– Ишь, какой хозяйственный, – поддел его длинный в пенсне, – а, ну, залазь ко мне за спину и держись за ремень. Величко, подсоби парню.
Алеша никогда не ездил верхом на лошади и боялся слететь на землю, однако на всякий случай старался запомнить дорогу и вертел головой, примечая деревья на поворотах, спуски с горы, мосты: их было два через речки – одну широкую, другую – узкую и мелкую. Вскоре его укачало, и, вцепившись в ремень чекиста, он уткнулся головой в твердую, пахнущую потом, спину.
Ехавший сзади всадник, увидел, что мальчик задремал, подъехал ближе и потряс его за плечо: «Э, малой, не спи, свалишься под копыта».
Они уже въехали в город. Смотря на дома и интенсивное движение транспорта на улицах, Алеша с тоской думал о том, что обратно в скит дорогу ему не найти.

В ПАМЯТИ КАМЕР

– Невозможно найти истину. Будьте безусловны. И пойдёт дождь, и будет светить Солнце. Только пожелайте этого. Иначе всё не твоё – чужой дождь, чужое Солнце, чужая жизнь.
– Вы не доктор Лиам, Вы – доктор Абсолют! Как священник читаете мне проповеди изо дня в день, а сами змей-искуситель! «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную». Проклинаю тот час, когда согласился участвовать в Вашем дурацком эксперименте.
– Разве Вы что-то потеряли за это время, Джейкоб? Я считаю, Вы только приобрели.
– Что Вы говорите? А, собственно, что я приобрёл?
– Как минимум уверенность. Полгода назад Вы были другим, а теперь я не налюбуюсь Вашей дерзостью. Она Вам к лицу, как любому человеку, жаждущему свободы и независимости.
– Ну, разве это... Но Вы вывернули меня наизнанку, и знаете обо мне всё! Меня это не устраивает. Теперь.
– Конечно, Ваш высоко развитый ум и аналитическое мышление делают Вас творческим социальным субъектом, постоянно включенным в процесс абстрагирования по поводу истины и морали. Безусловно, интеллектуал развивает идеи, определяет нормы и культурные ценности для остальной части общества. Тогда признайте, что то, что мы имеем, – это не то, что должно быть.
– Мо-гу, но не хо-чу! – по слогам ответил Джейкоб, краснея на глазах.
– Не стоит так переживать. Мы удалим все фото, видео и аудиозаписи с Вами. Даже Вашу историю болезни я буду хранить в сейфе своего кабинета. Обещаю.
– Да? И Ваш научный отчёт, в котором всё про меня?
– Ну, во-первых, не только о Вас, не преувеличивайте, пожалуйста. Во-вторых, в нём нет Вашего имени.
– Я слышал, как Вы докладывали в конференц-зале. Вы называли меня «больной Д»!
Доктор Лиам осёкся. Сколько раз он говорил коллегам, что никогда нельзя терять контроль над этими чудаками. За ними, как за детьми, нужен глаз да глаз.
– Вот видите, – обратился врач к Джейкобу, слегка наклонившись вперёд, будто пытаясь лучше рассмотреть его через линзы очков. – Дай Вам чуть больше свободного времени, так Вы тут же создаёте себе проблему. Как говорится, «услышал звон, не знаю где он». Наломали дров! Да?
Пациент неестественно быстро заморгал, на лбу моментально выступили капли пота, зачесался кончик носа.
– Не слышу Вас! – упорно продолжал врач, ещё ближе наклонившись к его лицу.
Джейкоб окончательно растерялся и заёрзал на стуле, стоявшем посреди пустой комнаты, которая была предназначена только для приёма пациентов. Он не осознавал, что так внезапно вызвало в нём панический страх, но доктор Лиам прекрасно изучивший поведение Джейкоба, не умевшего противостоять любой критике, тем более уличению его в неспособности жить правильно, в миг раскусил своего любимого пациента и настойчиво держал паузу, ожидая пока тот самостоятельно не выберется из образовавшегося тупика.
Доктор Лиам отсчитал в уме три минуты, выпрямился и, поправив на переносице очки, строго посмотрел в глаза пациенту:
– И?
– Я ещё далёк от выздоровления...
– Если это вообще возможно! – крикнул Лиам, представляя, что набрасывает на шею психа удавку. – Осталось только затянуть, как галстук…
Джейкоб неожиданно закашлял от нехватки воздуха:
– Я больше не буду! Простите! Честно!
– Не буду что?
– Не буду подслушивать...
– Это правильный ответ, Джейкоб. Умница. Ступай прочь отсюда. Надоел.
Больной Джейкоб Хорст, находящийся более года на лечении в психиатрической клинике «Pure Angels» штата Юта, изо всех сил рванул с места, будто его ошпарили кипятком. Он вылетел в коридор первого отделения, оставив за собой нараспашку входную дверь в кабинет.
Доктор Лиам вышел вслед за ним, но Джейкоб уже скрылся в палате.
– Придурок, – подытожил врач и направился в ординаторскую, где его ждали собравшиеся на совещание подчинённые.
– Так, коллеги, – как обычно начал заведующий отделением Лиам Хайк. – У нас истекают сроки подготовки отчёта по госзаказу. Спецслужбы с нетерпением ждут от нас результатов, а мы с вами, тоже с нетерпением, ждём от них оплату за нашу работу. Доктор Хелен, Вы, как ответственный исполнитель и старший в рабочей группе, доложите, пожалуйста, предварительный отчёт. Только постарайтесь кратко. Поберегите силы для ответов. Итак, слушаем Вас.
– Спасибо, доктор Лиам. Мы, изучив вопрос, пришли к нескольким практическим выводам, которые помогут в кратчайшие сроки установить тотальный контроль за гражданами. Начну с конца. Учитывая, что население в последнее время находится в постоянном психологическом дискомфорте и напряжении, нам видится рациональным преподнести нашу цель в виде конфеты в красивой обёртке. Иначе, тем более в настоящий момент, невозможно вложить в сознание масс то, что нам нужно. Обман ради всеобщего блага – единственный путь к сохранению общественного порядка и установлению контроля. Мы предлагаем объявить через СМИ о создании всенародного архива, который будет открыт любому человеку любого возраста. Каждый сможет не только смотреть фото и видеоматериалы со своим участием, которые будут автоматически отсняты камерами установленными во всех городах, но и самостоятельно размещать их в этом новом всеобщем архиве, а не только в социальных сетях интернета и мессенджерах, установленных на их телефонах. Прежде всего это должно радовать наших граждан. Они не смогут остаться равнодушными к предложенному проекту. Мы затронем их личное отношение, нужно дать им возможность участвовать в общественном мега звёздном мероприятии. Заденем ноты патриотизма. Это стопроцентный успех. У нас есть рабочее название архива – «Моя история – наше вчера, сегодня, завтра».
Доктор Хелен сделала паузу, ожидая реакцию руководства.
– Прекрасно, прекрасно, – повторил Лиам Хайк, одобрительно кивая докладчику. – Продолжайте, прошу Вас.
– Проанализировав то, что люди обычно выкладывают о себе для всеобщего обозрения, мы пришли к выводу, что это далеко не всё. У девяносто четырёх процентов исследуемых есть сомнения, опасения, стеснения, мешающие полностью раскрепоститься и зайти за красную черту. А всё самое интересное, в данном случае компрометирующие каждого, находится именно там. Только у шести процентов эта красная линия вообще отсутствует. Чаще всего, это люди с нарушением психики, не принимающие участие в жизни города и страны. Они не ходят на выборы, они склонны к асоциальному образу жизни. В нашей работе мы не ориентируемся на них. Нам же необходима вся социально адаптированная к современной жизни биомасса. Я подчёркиваю – нам важен гражданин, как человек, принадлежащий к постоянному населению государства, пользующийся его защитой и наделённый совокупностью политических и иных прав и обязанностей. На примере обычного человека, мы видим, что он иногда заходит, заступает за красную черту. Редко, но метко. И нам этого достаточно, чтобы всю жизнь удерживать индивида на коротком поводке, не давать ему возможности проявлять самостоятельность.
– Да, – перебил Лиам. – Уже понятно, что Вы не стали изобретать ничего нового, а выбрали проверенный тысячелетиями безотказный алгоритм – подкуп, провокация и шантаж. Жаль, я надеялся на другое. Однако продолжим. В любом уроке есть польза, особенно, если тебе вдруг поставили двойку. Скажите, дорогая Хелен, Вы осознаёте, что толкаете человека на сведение счётов с жизнью в случае предъявления ему в будущем компромата, разоблачающего его тёмные стороны?
– А, это и есть естественный отбор, – без промедления отразила вопрос врач. – Тем лучше для всех. Это своего рода инструмент, созданный нами искусственно.
– Прекрасно, прекрасно, – повторил Лиам Хайк, одобрительно кивая докладчику. – Хирургический инструмент! Продолжайте.
– Зачастую только в состоянии опьянения человек не придаёт должного значения красной черте, он понижает её важность за счёт снижения самоконтроля и тут же совершает необходимые нам ошибки. Он говорит по телефону то, что никогда бы ранее не сказал. Он делает свои фото или его снимают на видео друзья, находящиеся вместе с ним в таком же состоянии. Но только двадцать два процента выкладывают эти «бесценные материалы» в общую сеть. Значительное большинство сохраняет файлы «до утра» и сразу же, протрезвев, удаляет их безвозвратно, мучаясь угрызением совести в течение от одного до пяти дней. Через какое-то время, от одного до двух месяцев, история повторяется. Мы же предлагаем заменить опьянение на вдохновение, потому что за него не стыдно. Наоборот, оно окрыляет и максимально возможно раскрепощает человека куда более эффективно, чем алкогольное или наркотическое опьянение. С ним он доверяет, он слепо верит в свою значимость. Он считает, что каждая его минута, прожитая от рождения до самой смерти, интересна всем, потому что он и есть та самая важная часть этого огромного общества. Это психология каждого из нас. Мы все такие. Несмотря на неудачи, страдания и болезни, мы жаждем быть услышанными. Так давайте предоставим эту возможность каждому. Человек сам откроется нам, увидев, что он – основа великого. Он скоро забудет про свою красную линию. Она растворится и исчезнет в сознании людей. А нам только это и надо.
– Постойте, Хелен, – снова прервал докладчика заведующий отделением. – Но ведь когда человек узнает, что его обманули, он обязательно расскажет об этом другим. Запустится необратимая цепная реакция. И так будет повсюду. Появятся разговоры, которых не удержать. Весь замысел рухнет. Правда намного сильнее лжи, её не спрятать. Она как Солнце, поднимающееся из-за горизонта над землёй в нужный час. Это логично или?
– Логично, но изучив наших пациентов, моделируя данную ситуацию, мы отмечаем, что эгоизм – поведение, целиком определяемое стремлением человека к собственной пользе и выгоде. А, эгоизм, подкреплённый верой в свою значимость для процветания государства, стоит намного выше амбиций, недовольства и сомнений соседа. Любые негативные проявления не касаются тех, у кого всё превосходно. «Успешный» в нашем случае гражданин не услышит того, кто мешает ему даже думать о том, что он успешен. Он никому не позволит своими сомнениями рушить его великое счастье. Он скорее избавится от неудачливого «надоеды». Он, как минимум, перестанет с ним общаться. В свою очередь наш «несчастный» не осмелится сообщить об этом всем через всенародный архив, дабы не выглядеть неудачником. Он скорее покончит со всем этим. И мы, на всякий случай, для страховки, конечно, будем рекомендовать при создании архива установку фильтра, блокирующего подобного рода файлы.
– Ладно, – снова одобрительно кивнул Лиам Хайк. – Меня, может, Вы и убедили. А, чтобы с Вами согласились все присутствующие коллеги, я попрошу Вас, доктор Хелен, доказать Ваши слова на практике.
Докладчица вопросительно посмотрела на заведующего, когда тот открыл ящик стола и достал из него револьвер. Он аккуратно положил его на стол и спокойно сказал:
– Вы говорите нам, что иногда люди временно не придают должного значения красной черте, они понижают её важность за счёт снижения самоконтроля и тут же совершают необходимые нам ошибки. Естественно, тут я соглашусь с Вами. Доказательством сему служит Ваша личная история. В нашем коллективе на протяжении пятнадцати лет Вас все знают, как прекрасную жену и мать двоих сыновей-близнецов, которым недавно исполнилось по десять лет. У вас благополучная семья, Вы уважаемы в кругу коллег, пользуетесь авторитетом. В общем всё прекрасно, даже превосходно, но! Мне недавно прислали забавный видеоролик длинною в одну минуту. В нём Вы увидите нарезку фрагментов, которые в реальном времени длились два часа. Прошу показать его на экране. Смотрите внимательно коллеги.
На белом экране, находящимся на одной из стен ординаторской, появились кадры, на которых обнажённая доктор Хелен занималась сексом с каким-то мужчиной. Она не отказывала ему абсолютно ни в чём. Качество видео подтверждало тот факт, что за последние годы технический прогресс шагнул очень далеко. Оно не уступало профессионально снятому порно.
Ролик быстро закончился, но всем, особенно Хелен, он показался невыносимо долгим. Все молчали, будто делали вид, что ничего не увидели. Из глаз Хелен по щекам текли слёзы.
– Это и есть Ваше вдохновение, доктор Хелен? – широко улыбаясь, спросил Лиам Хайк.
– Да, – тихо произнесла врач.
– За которое не стыдно?
Хелен молчала, вытирая ладонью слёзы.
– Не слышу Вас. Слышно только Ваше тяжёлое дыхание и удары Вашего сердца.
Пауза. Всё вокруг замерло. Каждый прислушался к тишине.
– Угу, тогда у меня к Вам только два вопроса. Первый – это Ваш муж? Если это он, то я сейчас же застрелюсь у всех на глазах, за то, что только что сделал.
Хелен испуганно молчала.
– И? – закричал на неё Хайк.
– Нет, – рыдая, ответила она.
–Тогда второй вопрос – как Вы собираетесь дальше жить после этого?
Хелен захлопала веками, словно, мокрыми, невероятно отяжелевшими крыльями бабочка. Она так хотела взлететь и скорее выпорхнуть отсюда прочь, но он поймал её, ей не выбраться. Никогда. Он хладнокровно выжал из неё всю кровь и теперь желал её смерти. Он не отступится от задуманного. Она не сомневалась в этом. Что она скажет мужу и как потом всё объяснит сыновьям? Никак. Или? Нет, нет, нет…
Доктор Лиам отсчитал в уме три минуты и, поправив на переносице очки, строго посмотрел в глаза Хелен:
– Это и есть Ваш естественный отбор?
Она медленно подошла к столу и взяла револьвер в правую руку. Все замерли, наблюдая за происходящим. Выстрел был настолько предсказуем, что от осознания этого каждому стало немыслимо страшно. Однако никто не решился выразить всеобщее возмущение и противостоять складывающемуся сценарию.
– Тем лучше для всех, как Вы сами недавно сказали, – подытожил Лиам.
Хелен открыла рот. Она трясущейся рукой глубоко вставила в него ствол и, спустила курок. Пустой барабан щёлкнул, вращаясь вокруг своей оси. Хелен на глазах побледнела, и повалилась без сознания на пол.
Все посмотрели на Лиама Хайка. Он же с сочувствием бросил взгляд на лежащее без движения тело:
– Итак, коллеги, во-первых, окажите ей помощь, видео немедленно удалите и забудьте то, что видели. Не обсуждайте этого.
Кто-то подбежал к Хелен и принялся приводить её в сознание.
– Во-вторых, мы убедились с Вами, что и в психиатрии можно использовать хирургические инструменты. Большая часть озвученных сегодня предложений имеет не только теоретический смысл, но с ними нужно продолжать работать. Напомню, что у нас осталось мало времени для завершения работ. Госзаказ ждать не будет! Все согласны со мной? Не слышу?
– Да, – послышалось в ответ с разных сторон.
– Отлично, коллеги. На этом сегодня поставим запятую. Ответственным исполнителем по дальнейшей работе над проектом я назначаю доктора Ричарда. Вы не против, доктор?
– Нет, нет, – запинаясь ответил врач.
– Так, да или нет?
– Да, да, да, – затараторил Ричард.
– Прекрасно, – улыбнулся Лиам Хайк. – И не повторяйте чужих ошибок, умоляю Вас. Иначе всё не твоё - чужой дождь, чужое Солнце, чужая жизнь.
Лиам встал из-за стола, подобрал с пола револьвер, положил его в карман халата и не спеша подошёл к входной двери. Только он открыл её, чтобы выйти в коридор отделения, как внезапно с криками на него набросился Джейкоб:
– И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную!
Пациент, крепко сжав в ладони кусок стекла, напоминающего лезвие ножа для резки мяса, со всех сил ударил им врача. Струя крови вырвалась из под осколка, торчащего в шее Лиама Хайка. Джейкоб в ужасе завопил на весь коридор и побежал с места преступления, будто его ошпарили кипятком. Хайк пошатнулся, одной рукой быстро вырвал из себя стекло, отбросил его в сторону, улыбнулся, глядя в глаза своих коллег, находящихся в шоке от увиденного, и будто бы попрощавшись со всеми взглядом, абсолютно спокойно рухнул лицом вниз.
Через несколько минут врачи и санитары забежали в палату Джейкоба. Он, крепко сжав в ладони ещё один кусок стекла, тихо лежал на своей кровати, потому что был мёртв. Его кровь медленно стекала с перерезанных запястий на пол, капля за каплей, падая в багровую лужу вечного сна.

ВАЛЕРА

Пришел Валера наниматься на работу обыкновенно, как все. В «кадры» этой конторы он забрел сразу после обеда, не надеясь ни на что, после трех таких же заходов с утра в другие места. Устало перетоптавшись в ожидании начальства, дождавшись его, только после третьего предложения присесть за стол перед кадровиком, Валера примостился с самого краешка, готовый спорхнуть при первых признаках недовольства им.
И хотя кадровик, молодой сытый увалень, неспешно разбиравший Валерины документы, не выглядел опасным, Валера, на всякий случай сумку из рук не выпускал, и, заглядывая через стол, мониторил ситуацию.
Кадровик же, по мере ознакомления с трудовым путем Валеры, впал в явное замешательство, и принялся уже в третий раз перечитывать поданный ему ворох разновозрастных документов. Наконец он выложил перед собой на стол все Валерины аусвайсы и стал сверять Валерину личность с их содержимым. Замешательство возрастало, ибо Валерин портрет ни на одной фотографии не совпадал с его природной индивидуальностью.
Перед кадровиком присутствовал серенький, скучненький мужичёнко, под пятьдесят, лысый как глобус.
Замешательство кадровика было столь очевидным, что оно передалось Валере. Тот вспотел, у него все зачесалось, но почесаться везде он побоялся, и Валера на всякий случай улыбнулся.
После продолжительного обдумывания, кадровик нагнулся к столу, и поманил Валеру к себе. Делая вид, что всё ещё сидит, Валера привстал со стула и тоже подался к кадровику.
– Вы шпион? – прошептал кадровик.
Такого вопроса Валере ещё нигде не задавали, и ответа он не знал.
– Через какую границу переходили? – по-прежнему шепотом спросил кадровик.
Валера понимал, что нужно что-то ответить, и открыл рот, но слов подобрать не смог совершенно никаких, и рот закрыл. Попробовал снова, но кадровик его опередил.
– Вас когда засылали, вам документы перепутали - шепнул кадровик. – Посмотрите, документы выписаны на Толмачева Валерия Федоровича, а фотографии вклеили разных людей.
– Я это везде, – неуверенно начал Валера. Не встречая сопротивления, он осмелел и перешел с шепота на полтона выше. – Я, однозначно! Я не шпион!
– А для чего вы маскируетесь? – не поверил кадровик.
Последний раз Валера маскировался ещё в армии, но не помнил, чтобы его фотографировали тогда. Поэтому Валера снова улыбнулся.
Кадровик выложил перед Валерой его документы, вооружился карандашом, и принялся им тыкать в фотографии.
– Вы присмотритесь внимательней, люди-то разные!
Валера впервые посмотрел на свои документы. На всякий случай он перечитал их от корки до корки, заглянул под обложку.
– Это мои документы, – сказал Валера. – И на них я. Я не шпион, это точно.
– Тогда давайте разбираться, – решил кадровик. – Начнем с водительского удостоверения. Ваши права?
С водительского удостоверения выглядывал юноша с чубчиком, жиденькими усами и бородкой Дзержинского.
Валера решительно закивал:
– Мои, мои! Это сразу после армии получал!
Кадровик вытянул перед собой руку с зажатыми в пальцах правами и стал сличать образы. Валера постарался придать своему лицу официальный вид, и улыбаться перестал.
Внутренне согласившись с анализом, кадровик перешел к медсправке:
– Вы на фотографии?
На медицинской справке была приклеена фотография мужчины с короткой стрижкой и казачьими усами. Без никакой бороды, но в очках с толстенной оправой.
– Я, я! Это я два года назад проходил медкомиссию…
Кадровика ответ не устроил:
– Ну ладно усы сбрить можно, но почему вы сейчас без очков? Вылечили зрение?
Валера расстроился. Как объяснить человеку, что очки он носил всего один день в жизни: поспорил с мастером, что проходит в очках главбуха целый день. Ну и проходил, и на память, опять-таки, на спор, сфотографировался на халяву, мастер тот спор проиграл. А усы он растил два года, у кого как, а у Валеры с детства была мечта отрастить запорожские усы, а росли они у него медленно. Вечно что-то мешало, то работа, то жена. А когда собрался и отрастил, оказалось, что неудобно с ними, вот и сбрил. Всё это было так долго рассказывать, что Валера не стал даже начинать и улыбнулся.
Однако кадровик видимо не спешил никуда. Помусолив медсправку в руках, он с сожалением отложил её в сторону. Но Валерин паспорт вернул ему бодрость и азарт.
Заинтересованные затянувшейся тишиной к рабочему месту кадровика, как бы случайно подошли секретарша офиса Ниночка и её подруга бухгалтер Надя. Обе старательно изображали интерес к содержимому шкафа с архивами, всеми силами пытаясь не шуметь и услышать таинственное перешептывание. Бросая взгляды на Валеру, на документы на столе, дамочки почти расстроились, оказывается тут не так уж и интересно…
Валера, кротко улыбаясь, порхал над стулом. С фотографии паспорта на кадровика смотрел мужчина с бородой как у ямщика, и прической Анжелы Дэвис. Так же, как Анжела Дэвис, мужчина на паспорте был без усов.
– Вы мне хотите сказать, что и это вы? – не унимался кадровик.
– Я, – тише тихого вымолвил Валера.
– Хиппи? – выдал новую версию кадровик.
Уж как только Валеру в жизни не обзывали, но чтобы так! И Валера заговорил.
– Какой такой хиппи!? Да я всю жизнь пашу как трактор, в натуре блин! Да волосатых этих наркоманов и мажоров к нам на фабрику надо загонять! Тунеядцы, однозначно! Я – хиппи, это ж надо!
Валера даже сел на стул от расстройства. У него уже ничего не чесалось, пот высох. Улыбка с лица сползла.
– А почему у вас на этой фотографии вид такой растаманский? – ехидничал кадровик.
Новое оскорбление окончательно добило Валеру, и речь его полилась…
– Да это мне в паспортном столе девчонки прическу дофотошопили.
– Как дофотошопили? В паспортном столе? – пискнули Ниночка с Надей, полностью переключившись с архива на Валеру.
– Ну да! Я долго паспорт не менял, и меня участковый под конвоем привел паспорт делать. И сфотографировали прям там. А причёску мне такую сделали, что бы бинты спрятать.
– Какие бинты? – перестал шептать кадровик.
– А это у меня голова тогда перевязана была. А такую фотографию на паспорт нельзя. Однозначно!
– Чего же вы тогда фотографировались в бинтах? Подождали бы, – спросил кадровик.
– Да участковый заставил! Однозначно! Сказал, что оштрафует, если паспорт не получу. Я и так год почти не делал. Я ему говорил, что подождать надо, когда голова заживет. А они сказали, что мне можно и так. А сами отфотошопили!
– А что у вас с головой? – спросил появившийся из ниоткуда инженер по безопасности.
– Да нормально всё! – не понял Валера.
– Нет, почему голова в бинтах была? – уточнил инженер.
– А, это… Ну я головой об окно ударился, порезался сильно, – пояснил Валера.
В доказательство своих слов, Валера нагнул голову, что бы все увидели шрамы на голове.
Инженер подошёл вплотную, и рассмотрел подробно причудливый рисунок шрамов – затылок, шея, правая щека.
– Хм, – сказал инженер. – Это как же вас угораздило, на работе наверно?
– Не, не на работе, – успокоил Валера безопасника. – Это я домой дрова нёс, а когда в окно лез, головой об окно ударился, оно и разбилось!
– А вы дома дровами топите? – спросил кадровик.
– А вы всегда домой с дровами через окно заходите? – спросил инженер.
Ниночка с Надей затаились в ожидании.
Валера был честным до конца, а без утайки пояснил:
– Да я живу на втором этаже, а квартира у нас в двухэтажном совхозном доме, у нас печка, а сарай во дворе. Вот и приходится всё время за дровами спускаться.
– Всё время через окно? – не унимался инженер.
– Зачем всё время? – удивился Валера. – Через дверь. Однозначно! Просто ночь уже была, я пошел за дровами и случайно захлопнул дверь. Жена спала, и я, чтобы не будить её взял и приставил к окну лестницу. Ну и с дровами полез. Не ходить же сто раз. Жене чтоб не мешать…
– Дальше то, что было? – инженер уже сидя на столе, крепко держался руками за столешницу, раскачивался, скрывая своё полное обалдение.
– Что-что. Жена проснулась, подумала воры, меня нет. Взяла да шарахнула меня утюгом по голове. Она же не знала, что это я был. Я ж тихо лез. Не хотел её будить. Однозначно! Ну я упал. А когда вставал, головой окно задел, и стекло разбилось. Вот поэтому у меня голова забинтованная была. Я им в паспортном говорил, что надо подождать, пока заживет всё. Тогда фотографировать. Однозначно! А участковый сказал, некогда ждать. А девчонки сказали, что в компьютере мои бинты уберут, и будет как надо. А когда я за паспортом пришёл, и ругаться стал, что они из меня чучело сделали, участковый сказал, что переделывать никто не будет. Документ. Вот.
Валера перевел дух, и оказалось, что поле боя осталось полностью за ним. Все слушатели были парализованы, Ниночка с Надей, закрыв лица руками, рыдали, кадровик, закатив глаза, откинулся в кресле, инженер согнулся пополам. И даже за перегородкой кто-то невидимый сотрясал стол в молчаливой истерике.
– А ещё на меня дрова упали, когда меня жена утюгом стукнула, – закрепил успех Валера.
Контрольный выстрел Валеры довершил полный и безоговорочный разгром противника. Такого гогота в этом скучном учреждении не было никогда, и никогда не будет в будущем.
Через несколько минут, стоя в коридоре, охлопывая себя по карманам, Валера радовался:
– Хорошо, что отпустили!
На работу его не взяли.


И СНОВА ВАЛЕРА

Обед уже заканчивался, когда Валера достал из кармана упаковку лекарств, и вынул из неё одну капсулу.
– Это чего? – спросил Серега.
– Да от радикулита принимаю, – солидно и небрежно ответил Валера.
– Слышь, а у меня тоже радикулит. Помогает? Дай посмотреть, может и мне надо, – попросил Серега.
– На, вернёшь потом, – Валера бросил на стол упаковку, и пошел к кулеру.
Серега почитав аннотацию, заинтересовался:
– И как ты их принимаешь?
– Уже пятый день пью, – ответил Валера, набирая воду в стаканчик.
– Пьёшь? – уточнил Серега.
– Нет, блин! В задницу вставляю! – изумился Валера непроходимой глупости приятеля.
Сделав большой глоток воды, Валера проглотил капсулу и запил оставшейся в стакане водой.
– Пью, блин, однозначно! – подтвердил Валера и вышел из столовой.
– Валер! Так ведь это свечи!.. Их как раз в задницу надо! И они вовсе не от радикулита! – заорал вслед напарнику Серега.
Но Валера уже закрыл дверь, и потому не слышал, как рухнул потолок столовой от ржания его лучших друзей.
Направлялся Валера в «кадры», гордый предстоящей своей миссией, и довольный, выполнением предписания врача и наставлений жены. В «кадрах» Валера уверенно толкнул дверь, вошёл и, бодро поздоровался:
– Здрасте всем! Катя, здрасте, СанСаныч у себя? – поинтересовался он у секретарши.
– А, Толмачев! Здравствуйте. Заходите, – улыбнулась Катя.
– СанСаныч, здрасте! Категорически вас приветствую! Это я, – отрапортовал, входя в кабинет начальника Валера.
– Кто «Я»? – не отрываясь от своих бумаг, спросил СанСаныч.
Валера уселся перед СанСанычем на стул:
– Толмачев Валерий Фёдорович, 1963 года рождения, несудимый. Однозначно!
– Тебя вызывали?
– Куда? – не разобрал Валера.
– Пришел, говорю, чего?
– Ну я, это, паспорт принес! – сообщил Валера.
– Зачем?
– Так, новый. Надо копию в дело, однозначно! – разъяснил Валера.
– Ксерокс у Кати, иди и копируй.
Валера, радостный, тем, что дело обещает обернуться быстро и без проблем, живенько направился к Кате.
– Катюша, нужно копию снять, с меня, – обрадовал он секретаршу.
– Как это? Не поняла.
– А вот! – жестом Амаяка Акопяна Валера вынул из кармана новый паспорт, при этом из паспорта посыпались какие-то карточки, листочки, а карман весь вывернулся наизнанку, просыпав на пол мелочь.
– Что, «вот»?
– Ну, паспорт скопировать СанСанычу надо, – пояснил Валера, собирая с пола урожай.
Катя молча скопировала нужные страницы.
– СанСаныч, готово! – обрадовал начальника Валера.
– Что готово?
– Ну, паспорт новый, – напомнил Валера.
– А где старый?
– Украли, – скорбно вздохнул Валера.
– Давно?
– Давно…
СанСаныч забрал копии, достал папку с Валериной фамилией:
– Так что, ты говоришь, с прежним паспортом у тебя вышло?
– Да только со мной СанСаныч такое произойти могло! – заныл Валера. – Вот я вам сейчас расскажу. Вот ей-богу ни у кого таких приключений не бывает!
Валера набрал воздуха побольше, а начал жаловаться:
– Да я, СанСаныч, после смены решил пивка в сквере попить, ну вот, тут, за нашим забором. Купил бутылку, выбрал лавку почище и подальше. Прогнал бомжей. Так хорошо отдохнул! Однозначно! И домой идти неохота так! А тепло было, я и задремал.
Валера ждал от СанСаныча сопереживаний, но тот лишь перебирал бумаги.
– Просыпаюсь, вокруг меня гора мусора, а передо мной менты на лошадях! Гражданин, говорят, ваши документы! Ну, паспорт всегда при мне, я – хвать, а в кармане пусто. А менты говорят, что это вы, гражданин, без документов, пьяный, в общественном месте, делаете. А я им отвечаю, что я не пьяный вовсе, с работы домой шёл, сел отдохнуть. А ещё менты говорят, что это вы, так намусорили в общественном месте. А я им отвечаю, мол, это бомжи мне отомстили, за то, что я их прогнал, и пока я спал, засыпали меня мусором. Однозначно!
– Ты руками-то маши пореже! – приказал СанСаныч, поднимая с пола оброненный Валерой лист.
Валера привстал на стуле, положил руки под себя и сел на них.
– Дальше чего?
Валера продолжил:
– Чего дальше! Чуть лошадью не стоптали, я ж им доказывал, что это не от меня столько мусора. Вообще не верят! Что не пьяный – не верят! Что бомжи – не верят! Гады! Однозначно! В отделение повели. Я им говорю, что работаю рядом, за забором, там все меня опознают. Нет, повели как каторжанина какого.
Валера, сидя на ладонях, подпрыгивал и качался на стуле.
– Я им говорю, что сам пострадавший, у меня паспорт украли. А они ржут: «Вот и напишешь заявление!» А конвоируют прямо перед собой, на виду всей нашей конторы. Стыда то, СанСаныч! Позору то! – Валера всхлипнул. – Я уж ментам говорю, давайте я хоть рядом с вами пойду, чего вы меня как под арестом ведёте! Давайте я пойду рядом, за стремя подержусь, будто мы знакомые, будто мы просто с вами разговариваем! Ни в какую! – Валера напряг память, и выдал: – Сатрапы! Однозначно! Вот ведь опозорили перед всем коллективом!
– Ну а в отделении разобрались?
– Какое там! В обезьянник посадили, с отребьем каким-то. Пока жена не приехала, пока штраф не оплатила, не отпустили, – возмущался Валера.
– А с паспортом чего?
– Чего! Заявление им написал, и поехал к себе в паспортный. Вот новый паспорт сделал.
– Там же, у себя в Талдоме?
– Не совсем, мы квартиру получили, ещё тёща на очередь становилась, давным-давно, вот теперь въехали, правда, дом не новый… – не без гордости сообщил Валера.
СанСаныч прибрал Валерины документы, и кивком головы отправил Валеру трудиться. Закончив трудовую вахту, Валера, не заезжая домой, направился на дачу, где его ждала семья.
Дача, впрочем, не принесла Валере ощутимого отдыха, жена, тёща, сад-огород, какой там отдых! Однако Валера давно смирился со своей участью, и уже почти не замечал трудностей и тягот семейной жизни. А уж когда в воскресенье жена отправила его домой, решив остаться с мамой на даче, то Валера и вовсе обрадовался – летний вечер, дома в одиночестве, это же и есть отдых.
Жена, впрочем, не позволила Валере расслабиться, резонно считая, что досуг мужа нужно чем-то занять, и нагрузила его сумками с ягодами, героически выращенными и отважно, собственноручно, собранными на участке.
Добравшись на трёх разных автобусах домой, Валера убедился в невозможности выполнить в точности указание жены – вымыть, перебрать и заложить ягоду в холодильник. Сограждане, сопутствовавшие Валере в общественном транспорте, нещадно набившись в автобусы, подавили весь урожай. В пакетах хлюпало, из сумки капал сок. А поскольку сок капал, видимо, давно, а Валера этого не заметил вовремя, то его, почти новые летние, светло-серые брюки, были обильно покрашены натуральным фиолетовым красителем.
В расстройстве от такой несправедливости, Валера вышел на площадку, и со словами:
– Родная!.. Сдалась тебе эта смородина! – швырнул пакеты в мусоропровод.
После этого Валера бросил штаны в стирку, и в одних трусах засел в засаду перед телевизором, готовясь к завтрашнему рабочему дню.
В сознание Валеру вернул телефонный звонок.
– Валер! Ну, ты всё сделал? – поинтересовалась с дачи жена.
– Ну, Тань, нафиг тебе эта смородина! Конечно, я не сделал ничего! Подавили мне всю смородину. Я как домой пришел, так и ахнул! Ну, в кисель! Брюки ещё покрасились! Как думаешь, отстираются? – пожаловался жене Валера.
– Ты с ягодой что сделал? – перебила жена.
– Да выкинул я её нафиг! Отстираются брюки? Чем мне их…
– Куда выкинул?
– В мусоропровод…
– А деньги ты убрал?
Настороженное молчание с обеих сторон длилось вечность.
– Какие деньги? – насторожился Валера.
– Придурок! В сумке! Под смородиной! Была! Моя! ЗАРПЛАТА!
Свет померк у Валеры в глазах. Какие-то созвездия заплясали и пропали в черной дыре. Из чёрной дыры грозно гремел голос жены:
– Мы жить, на что будем? Иди, доставай из мусора. Быстро!
Зарплата жены Валеры была существенно выше его собственной, а в этом месяце у Валеры ещё и были кой-какие виды на часть Таниной зарплаты… Ощущение надвигающейся семейной катастрофы, придало Валере сил. Вектор движения придала жена:
– В ЖЭК беги, за ключами от мусорки!
Как был, в трусах и тапочках Валера вылетел из подъезда, одинокий фонарь игриво мигнул ему из темноты двора и погас. Ночь встретила Валеру тишиной.
Дверь мусорки, конечно, была заперта. Валера бегом направился в ЖЭК, где сонная диспетчерша, обрадовала его тем, что мусор вывозить будут не раньше пяти утра, ключ от мусорки у дворников, дворники, вообще-то, живут в соседнем доме, но сегодня их там нет, отпросились до завтра, а других ключей нет ни у кого.
После долгих уговоров, диспетчерша разрешила Валере взломать замок, взяв с него твёрдое обещание завтра же принести взамен новый.
Валера, подобрав кирпич, долго возился с навесным замком, и наконец, победил его, раскрошив кирпич и раскровянив руку. Распахнув дверь в мусорку, Валера уже собрался приступить к поискам пропажи, когда космический мрак мусорки разрезал свет фонарика:
– Милиция! А ну выходим все!
Строгий голос не оставлял вариантов, и Валера решил сдаться в плен:
– Ребят, я щас всё объясню!
Подняв руки, Валера вышел из мусорки и предстал перед ППС. Как был. В трусах и тапочках.
Не дав Валере ни секунды, стражи порядка запихнули его в бобик, и поехали. Мольбы Валеры эти гордые джентльмены не слушали, пояснений не ждали, лишь бросили ему добродушно:
– Заткнись, урод голый!
Когда Валеру вводили в здание райотдела, он попробовал снова наладить конструктивный диалог, но тут его завели за решетку, где и заперли.
Оставшись в одиночестве, Валера заподозрил, что мусорщики могут приехать раньше него. Страх придал сил, сам собой открылся рот, и кто-то изнутри Валеры заорал:
– Ребята, выпустите! Ау! Эй! Да я ж свой! Я ничего не сделал! Выпустите! А-а-а-а!
Его крики никого не заинтересовали. Паника, а это была именно она, подсказывала Валере совершеннейший бред.
– Вы нарушаете мои конституционные права! Вы нарушаете положения Женевской конвенции о правах человека!
Привлечь внимание к себе, апеллируя Женевской конвенцией, не вышло. Тем более, что Валера не знал кроме названия о конвенции ничего, и развить мысль дальше не мог.
– Я требую адвоката! – страдал Валера, но в отделении даже мухи не летали.
Отечественная милиция обладала высокой психологической устойчивостью, и нервничать из-за нарушения прав человека не желала.
– Я ни в чем не виноват! Отпустите меня! – тряс Валера решетку.
Наконец, на шум, к Валере подошёл сержант, который его привёз, с каким-то лейтенантом. Лейтенант одет был по-семейному, в расстёгнутом мундире и с папкой в руках.
– Ну, рассказывай, Сергеев, – разрешил офицер сержанту.
– Товарищ лейтенант, – начал Валера, – да я же не делал ничего!
– Красина, дом восемь. Сигнал от жильцов. Какая-то голая обезьяна взламывает мусорку второго подъезда. Перебудил всех. Мы подъехали, а он уже внутри, – изложил сержант.
– Кто такой?
– Толмачев Валерий Фёдорович, 1963 года рождения, проживаю – улица Красина, дом восемь, второй подъезд, пятый этаж, квартира 57, – собранно отрапортовал Валера.
– А чего ты там про права человека орал? – поинтересовался лейтенант.
– Ничего! Я хороший, товарищ лейтенант! Я вам щас всё объясню. Я в мусорку… документы по ошибке выбросил, вот и нужно было их спасать.
– Не врёшь? – наклонил голову вбок лейтенант, рассматривая Валеру.
– Да ну, ей-богу товарищ лейтенант!
– Кто подтвердить может?
– Жена моя, только она на даче сегодня, – заверил Валера.
– Ну, вот приедет, пусть подтверждает. Прямо тут, – приговорил лейтенант.
– Товарищ лейтенант, – закричал Валера, – отпустите ради Христа! Я ж не сделал ничего! Я живу в этом доме!
Лейтенант, несколько поразмыслив, обернулся к окошку дежурного:
– Серёга, вызови сюда Карпова. А ты помолчи пока, – приказал Валере.
Полный исключительной гордостью за цельность и гармоничность своего внутреннего мира, к лейтенанту подошел прапорщик Карпов.
– Пал Сергеич, посмотри, говорит, в твоём доме живёт, – уважительно попросил лейтенант.
Прапорщик подошел вплотную к клетке, и, молча, не двигаясь, шумно втянул носом воздух. Валера оробел, и на всякий случай отодвинулся вглубь обезьянника.
– Нет у нас таких, – вынес вердикт Карпов, развернулся и ушел.
Лейтенант тоже, развернулся, было, но Валера, сознавая, что после такого авторитетного мнения, которое только что прозвучало, интерес к нему пропадет надолго, завопил:
– Товарищ лейтенант, я ж только месяц как въехал! Конечно, меня не знает никто! Я не террорист! Я документы искал!
Лейтенант, остановился, и пристально поглядел на Валеру. В трусах и тапочках Валера выглядел не убедительно, но не опасно. Вздохнув, лейтенант собрался, было что-то сказать, но тут из коридора, качаясь как башенный кран, вышел высоченный майор, и, попытался выйти из здания.
– Андрей Виталич! – завопил Валера. – Вы же меня знаете! Подтвердите вот им, что это я, Толмачев!
Майор устало вздохнул, оценил обстановку, взглянул на Валеру, и обратился к лейтенанту :
– Чего это?
– Вынули из мусорки, по Красина восемь, документов нет, говорит, живет в этом доме, подтвердить некому.
– И всё?
– И всё. Вы его знаете? – удивился лейтенант.
– Толмачев Валерий Фёдорович, 1963 года рождения, проживает – улица Красина, дом восемь, второй подъезд, 5 этаж, квартира 57. Я ему паспорт выписывал 23 числа. Не регистрируй его Трофимов, отпусти. У него и так жизнь тяжелая, – майор ушел.
– Спасибо, Андрей Виталич! Век не забуду! – со слезами на глазах прокричал Валера.
Лейтенант почесал ухо, плечо, порылся в карманах, открыл и закрыл папку.
– Серёга, – скомандовал лейтенант дежурному, – выведи этого придурка за ворота, пусть идет.
Ликованию Валеры предела не было. Ему хотелось пожать руку и обнять этого доброго и справедливого офицера. Но лейтенант замахал на голого Валеру руками, и удалился.
– Спасибо, братцы! Вот спасибо! Поверили!
– Иди, иди, – подталкивал его сержант.
Оказавшись на улице, Валера припустил бегом, надеясь, что никто не влезет во вскрытую и доступную для всяких уголовных типов мусорку. Когда до дома оставалось совсем немного, рядом с Валерой, как НЛО, материализовался автомобиль ППС. Некоторое время они двигались параллельно друг другу.
– Шире шаг! Ровнее дыши! Ногу, ногу правильно ставь! – раздалось из открытого окна машины. – Стой, раз, два!
Валера не останавливая свой бег, поздоровался:
– Здрасте!
– Стой, говорю!
Валера остановился. Сержант, не выходя из машины, оглядел Валеру и предложил:
– Залезай, поехали в отдел. Пускай там разбираются, чего ты по ночам бегаешь.
– Ребята, я там только что был. Меня отпустили. Я ничего не делал! – затараторил Валера. – Отпустите меня!
– Раз ты там уже был, и тебя уже один раз отпустили, и ты ничего не сделал, то тебя опять отпустят. Чего нервничать? – вывел логическую цепь сержант. – Залезай!
Валера покрутил головой, выискивая возможные пути отступления, но сержант поманил его пальцем, и испугал:
– Даже не думай! Лезь в машину.
Вздыхая, сдерживая слёзы, Валера уселся в машину.
– Я вас, ребята, совершенно искренне заверяю, в отделении никто не обрадуется моему появлению! Трофимов меня отпустил, – вспомнил Валера фамилию, безусловно, достойнейшего из «милиционэров». – Однозначно!
Однако джентльмены на передних креслах молчали до самого отделения.
– Ты чего припёрся? Забыл чего? – спросил лейтенант Трофимов ввалившегося в помещение Валеру.
Из обезьянника раздались нестройные аплодисменты.
Вслед за Валерой, неспешно вошли доставившие его сержанты, и Трофимов понял всё.
– Дегтярев, чего вы его опять привезли?
– Ночь, а он бежит голый в тапочках, – пояснил сержант.
– Товарищ Трофимов! – горестно кричал Валера. – Я им говорил! Я всю дорогу предупреждал, что вы их не похвалите!
– Убирайся, – скомандовал Валере Трофимов.
– Есть! – Валера бросил руки по швам, развернулся на правой пятке, и вышел.
Подхватив тапочки в руки, махнув ими на прощанье на проходной, Валера вновь направился к дому.
Небо серело с востока, ноги легко несли Валеру. Он мечтал, как расковыряет гору мусора, и завтра жене представит её зарплату, в лучшем виде, и Валера не заметил, как перед ним, со скрипом тормозов, остановилась машина ППС.
Понимая, что свидание с Трофимовым снова отдалит его от поисков денег, а вероятность того что его вновь отпустят уже невелика, Валера, не снижая скорости, зайцем метнулся в сторону.
Однако у этого экипажа, наверное было отлично по физо, и сержант выскочил из машины, нагнав Валеру, сбил его на землю и стал воспитывать. Вдвоём с подоспевшим напарником, сержант запихнул Валеру в машину.
Третье появление Валеры в отделении, было встречено дружным ржанием экипажей находящихся в дежурке. В обезьяннике раздались овации. Внос Валеры в клетку сопровождался его воплями:
– Товарищ Трофимов! Спасите! Меня снова задержали! Ну, сделайте что-нибудь!
На лице Трофимова можно было прочитать одно простое чувство – и зачем я на свет народился?
– Костылев! Вы что на него специально охотитесь? Вы за ним следили, что ли?! На кой ляд вы его обратно приволокли?
Сержант Костылев, не понимая причины смеха сослуживцев и ярости Трофимова, решил оправдаться:
– Так ведь, ночь. А этот голый бежит, и в руках что-то держит. Ну, явно украл что-нибудь!
– Вышвырните его отсюда! – приказал Трофимов.
Валеру отперли, и повели на улицу. Однако, он, неожиданно упёрся.
– Товарищ Трофимов! Что же это такое! Никак до дома не дойду! Дайте мне справку, что вы меня отпустили. А то, ведь снова к вам попаду! Однозначно!
Трофимов скривился, подобные справки не предусмотрены, но перспектива всю ночь заниматься этим горланящим придурком, а утром отчитываться перед начальством решительно ему не нравилась. Трофимов зажмурился, представил свой утренний доклад, яростно потряс головой в ужасе.
– Серёга, дай штамп! – скомандовал Трофимов дежурному. – Придурок, протяни руку!
Валера безошибочно догадался кто здесь придурок, боязливо протянул левую руку. Трофимов со всех сил шарахнул печатью по плечу Валеры.
Валера стоял в одних трусах посредине дежурного помещения, на плече его красовался синий оттиск печати отделения, вокруг него, сгибаясь пополам, давились от смеха постовые. Валере на ум пришел невольничий базар, в каком-нибудь Алжире, на него повеяло запахом моря, где-то там, на берегу его ждали галеры.
– Вон! – заорал Трофимов.
Уже совсем рассвело, когда Валера прибежал к дому.
Мусоровоз, лязгая железными бортами, и моргая поворотником, уже выезжал со двора. Валера попробовал его догнать, кинулся наперерез, крича и махая руками, как потерпевший крушение турист, бросается за проходящим мимо его острова кораблём.
Но чудеса бывают только в сказках, и мусоровоз уехал.
Валера вернулся к своему подъезду, сел на лавку и заплакал. Отдышавшись, он поднялся в квартиру, но оказалось, что замок двери захлопнулся. Ключей у Валеры не было, ведь в трусах нет карманов. Да и не до ключей ему было, когда жена по телефону его отправила… ЖЕНА! ГОСПОДИ! НУ ЗА ЧТО?
Валера знал, что жена приедет с первым утренним автобусом. Захотелось, умереть, родиться снова и уже больше никогда не жениться. Валера свернулся калачиком на скамейке и впал в забытьё.
– Ты чего здесь делаешь? – услышал Валера.
Перед ним стояла жена. С сумками. Валера зажмурился:
– Тебя Тань, встречаю.
– Чего ты голый-то, придурок?
– Жарко было, – прошептал Валера.
– Бери сумки, пойдём домой. А то на работу опоздаешь.
Поднявшись на лифте, войдя в квартиру, Валера начал на кухне разбирать сумки, не зная как сказать Тане, что её зарплата погибла.
Вдруг, из пакета с крыжовником, на пол выпал конверт, он раскрылся, и из него высыпались купюры.
– Тань, а тут конверт какой-то! – позвал жену Валера.
– А, это зарплата моя! Я думала, что тебе в сумку убрала, а оказалось, у меня осталась, – вошла на кухню Таня. – А что это у тебя на руке?

На работу Валера не опоздал, но приехал с синяком под глазом. Что не мешало пребывать ему в хорошем настроении. Авторитет жены, и без того высокий, вырос в сознании Валеры существенно. А синяк дело житейское. В первый раз что ли?!

ЭМПАТ

Я стоял на крыше высотки и смотрел на спящий город. В эфире моих вибраций звучали лишь тихие отголоски чужих сновидений. Повернувшись к камере, установленной на штативе, я включил запись и присел на выступ крыши напротив нее.
«В день моего рождения боль матери обрушилась на меня словно огненная лава, заставляя еще сильнее устремиться вперед. Сломанная ключица, распахнувшиеся паруса легких и долгожданный крик облегчения от того, что больше нет чужой оглушающей боли. Но я тогда, конечно, не понимал, что рождение в муках было только началом моей жизни в океане людских страданий. Любой, к кому моя душа привязывалась, становился для меня источником ощущений, диапазон которых простирался от легкой игривой радости до тяжелых эмоциональных состояний. Чувствовал ли я хоть что-то свое, хоть когда-нибудь? Не могу этого утверждать наверняка. Чужое настроение подхватывало меня, словно волна и либо ударяло со всей силы о скалы душевной боли, либо возносило к седьмому небу невыразимого счастья. Хотел бы я быть кем-то иным или вообще никогда не рождаться? Не буду скрывать, что такие мысли не раз посещали меня в часы осознанного одиночества.
Присутствие любого живого существа, к которому я испытывал чувство симпатии или любви, невидимыми сигналами вызывало ответные импульсы в моем теле. Бабушка, у которой отнялись от старческой немощи ноги, даже не подозревала, что мои многочисленные ушибы на руках и ногах – результат ее неустойчивого положения в пространстве. Ужасная мигрень уставшей от жизни матери, это мои утренние обмороки и носовые кровотечения. Агрессия отца, вызванная его внутренними противоречиями, – постоянные отравления и рвота. Странное состояние глубокого интуитивного осознания, когда входная дверь еще не открылась, а ты уже знаешь какое настроение принес в дом родной человек. Лучший друг, которого избивали старшеклассники, а ты лежал на снегу в другом конце города от него, заливая снег кровью. Но были и моменты просветления. Когда мы вместе с соседским псом словно одно существо в едином порыве сознания, воли и захватывающей радости, бежали абсолютно счастливые, собирая ароматы полевых цветов и пыльцу на одежду и шерсть. Вы когда-нибудь замечали, насколько заразительным может быть бесхитростное счастье собак? Животную природу чаще всего недооценивают или вовсе стараются подавить. Иногда, когда это происходит, мне становится труднее дышать. Каждой клеточкой нервной системы я чувствую, как внутри некоторых людей бьется о принципы, культуру и воспитание их дикая темная часть. Всем своим существом я знаю, что рано или поздно она возьмёт верх в этой борьбе, ослабленная алкоголем или критической ситуацией, потому что сам являюсь частью этой первобытно-интуитивной силы, не уничтоженной эволюцией сознания.
Большая часть моей жизни прошла в безуспешных попытках перестать бесконтрольно впитывать чужие паразитарные посылы. Все изменилось, когда я встретил Ее. В какой-то момент она стала мне так близка, что я уже не мог различить, где заканчивались ее чувства и начинались мои. Огонь ее жизненной искры горел настолько ярко, что ей были несвойственны приступы меланхолии, депрессии, зависти и злобы, и я, обреченный судьбой блуждать в противоречивых лабиринтах чужих чувств, всем своим существом устремлялся к ней, чтобы ощутить хотя бы отголосок ее внутреннего жара. Вся дрожь ее души отдавалась во мне эхом, заполняя меня силой любви и жаждой жизни. Когда однажды я спросил, почему она выбрала меня, то услышал в ответ, что я – Тихая Гавань ее души. В тот момент она даже не догадывалась, что моя личность была лишь жалким ее подобием.
Прошло пять лет уютного счастья, пока однажды я не почувствовал тихую душевную горечь, стремительно расползавшуюся в ней вместе с раковой опухолью. Один день сменял другой, в то время как мы оба медленно умирали, вот только она по-настоящему, а я…
Врачи, как всегда, затруднялись с моим диагнозом. Я чувствовал ее боль как свою, ощущая каждой клеточкой, как ее опухоль разрастается. Я несколько раз сдавал анализы, которые показывали, что я абсолютно здоров. Она гнала меня от себя, пытаясь избавить от боли, но расстояние не могло разорвать нашу связь. Ей становилось все хуже, а я не мог ей помочь. Не мог впитать ее мучения, избавить ее от них или хотя бы их облегчить. Словно кривое зеркало я искажал реальность, все еще оставаясь при этом живым. Болезни понадобилось всего несколько месяцев, чтобы тихо и решительно ее сгубить.
Когда она умерла, я сразу это ощутил. Будто обрезали пуповину. Бесконечная боль сменилась пугающей внутренней пустотой. Внутри меня больше не было ее любви. Не было вообще ничего. Ее жизненная сила меня оставила. Я снова стал никем – жалким отражением чужих случайных эмоций. Где-то глубоко на дне моего существа, куда не могли проползти чужие мысли и идеи, я понимал, что так больше продолжаться не может. И вот я здесь, почти равнодушно рассказываю свою историю, которая по иронии судьбы никогда не была моей собственной на самом деле.
Поэтому если Вам с детства внушают, что умение сопереживать – это дар, не верьте! Это самое настоящее проклятье».
Я выключил камеру. Пульт бесшумно выпал из онемевших от холода пальцев. Новый я, очищенный правдой последней исповеди и совершенно пустой внутри, стоял на той же крыше высотки, в последний раз вдыхая аромат тревог, страхов и еле уловимых нот любви мирно спящего города.

ЧИТАЮ ДОСТОЕВСКОГО

Читаю «Дневник писателя» и мое воображение являет невиданные горные вершины с многочисленными выступами. По выступам легко взбираться, вершина покоряется, все сияет в солнечном свете, и внизу все кажется маленьким, но озаренным солнцем, оно не теряет привлекательности и расположения к себе. И солнце, и свет – ясность. Писатель видел людей яркими и серыми, блуждающими в социальных лабиринтах, теряющими Бога и потому они крушат окружение. Злоба, не сама жизнь, толкает на создание социалистических кружков, недополученное утоление своей мести за несправедливое устройство общества, а присмотришься, вот это да! Речь идет об их собственных амбициях.
Испытания свалились на Ф.М. Достоевского в конце 1849 года, когда он, признанный к тому времени писатель, стоял на Семеновском плацу в ожидании казни. Константин Кедров назвал инициацией пережитое Федором Михайловичем, казнь отменили в последний момент, и последний день стал первым днем другой жизни. Прошлое ушло, идеи социализма не привлекали. С Петрашевским он больше не встречался. Теперь его единственная книга – Евангелие. Четыре года только Евангелие, на которое жизни не хватит, чтобы изучить. Эта книга в руках человека с гибким умом – взрыв и куда более опасна, чем социалистические умозаключения. Человек, идущий за строками божьего писания, находит свободу, ему открывается Дух, его же Дух. Непобедимая Сила.
В 1867 году в Женеве Федор Михайлович с Анной Григорьевной посетили второе заседание Конгресса Интернационала, писатель расстроился: «...после того, как все истребится, то тогда по их мнению и будет мир.» Зажигательностью речи пророка не увлечь. Реки крови он увидел за страстными речами.
В «Дневнике писателя» 1873 года Федор Михайлович с грустью говорил, что китайцы видят на 1000 лет вперед, «... там все ясно, здесь же все вверх дном на тысячу лет…» Умеют китайцы подчинять страсти, а нас те же самые страсти гоняют из конца в конец. От любви к ненависти, от свободы к традиции и наоборот. Для страстей закон противоречий не прописан. Такой человек-то Бога утверждает, то Бога отрицает. Вот и складывается хаотично его жизнь. Еще в школьных учебниках, помню, искали лазейку для Раскольникова: среда не та, бедность толкнула на преступление. Но он и в Сибири не раскаялся. Куда уйти от деформированного сознания? Видел силу в том, что совершил, но когда шел на преступление с топором за пазухой, старательно обходил улицы с храмами. Боялся, что Бог повлияет на его самоуверенность. Самоуверенность умеет заслонять разум. У него, героя, нет эмпатии ни к старухе процентщице, ни к ее беременной сестре. А, может, политический смысл в романе скрыт?
Велик Достоевский. Писатель говорил, что раскаяние в глубине глаз у преступников читается, наказание должно быть строгим. Только у общества свои программы, надо ли думать, если стереотипы жизнь упрощают. Скорее всего, система продумана, а винтики (чиновники) и заржаветь могут, и не подойти: параметры не те…
Его герои размышляют («Кроткая»), но замкнутость характера, спонтанные поступки, делают их непонятыми. Ростовщик любил жену, но общение через эго всегда давление. Кроткая, не значит бесхарактерная. Ее бунт привел к трагедии.
Вокруг Достоевского много шума. Я не принимаю сторону тех, кто считает его больным гением, это похоже на дискриминацию. Психически больные агрессивны, жадны, хитры, неискренни, а о доброте и щедрости писателя знают все. Человек правильно сориентированный, психическими заболеваниями не болеет. Стремления к искренности, нравственности вели писателя к Вере. Он не стремился переделать общество, а будил людей. «Если не религия, но хоть то, что заменяет ее на миг в человеке. Вспомните Дидро, Вольтера... и их век, и их веру,» цитата из «Дневника писателя». Причислять его к больным могут те, кто не видит возможности мира. А эпилепсия – красная полоска (черточка) в мозгу. При приступах мозг попадает в измененное состояние, измененное состояние ведет не к идиотизму, а прозрению. Я не говорю о том, как человек во время приступа выглядит, он во время припадка контролировать себя не может. У Федора Михайловича первый приступ замечен после зверского убийства его отца своими крестьянами, и впоследствии – отклик на чье-то некорректное поведение. В романе «Братья Карамазовы» отец рассказал «как жестоко унижал их мать, от этих слов начинается припадок» у Алеши. Разве не подвиг писателя рисковать слабым здоровьем? Не жалел себя, наблюдал, исследовал, задавался вопросом, что все же ведет человека к пропасти. Это тема – риск. Людям дали Бога, но, видно, трудны к открытости дороги. В «Идиоте» князь Мышкин открытый человек, но вырос в Швейцарии и не знал России. Ехал с мечтами о свершениях, а закончилось все быстро и трагично.
Если бы можно было переписать « Дневник писателя» от и до и ничего не говорить, в нем все о нас, а мое усилие свелось бы к переписке, как это делали в монастырях, блаженство; так бывает, когда истинное переполняет тебя. Сейчас 21 век, мечты гения медленно, очень медленно воплощаются. В двадцатом веке возникла психология, в 21-м психология и философия слились, как это у Достоевского. Есть, конечно, люди, которые по-прежнему живут, как умеют, и такое бывает. Произведения Достоевского в большинстве своем о внутреннем человеке, сейчас модно говорить о ядре человека, напряженном и расслабленном.
Федор Михайлович любил Россию, верил в ее будущее. Не придумывал новой системы, тот ли пророк, кто предсказывает, или тот, кто знает что делать? Можно паразитически только требовать от страны, а можно ее жизнью жить. «…я всего только хотел бы, чтоб все мы стали немного получше… Я неисправимый идеалист; я ищу святынь… хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться.»

ПОЩЕЧИНА

Состояние Ильи Григорьевича Эренбурга сродни состоянию человека перед казнью. До злополучной пощечины он и не думал о своем фельетоне. Написал года два назад в духе сегодняшней России. Сейчас 1935 год, на днях Конгресс в защиту культуры, а тут на одной из парижских улиц произошел этот инцидент…
Рука французского поэта, лидера сюрреалистов Андре Бретона, жесткая и сильная, припечатала след на щеке без жалости, все оскорбления из фельетона вылились в удар. В другое время случившееся отрезвило бы, но через несколько дней Конгресс и нужно спасать свою репутацию любой ценой. Вопрос «как» накладывался на все другие вопросы пудовой гирей. Эренбург понимал это новое течение в искусстве, бывал на выставках сюрреалистов, принимал их творческие искания, но так свободно выражаться, как они, родина не позволяла, что делало отношения с художниками формальными. Система создавала условия, при которых ценности не выживали. Не знал Андре Бретон, что достоинство в сталинской стране преследовалось, а словосочетаниями вроде политические спекулянты, грубыми бульварными словами награждают уцелевшую царскую элиту, расправляясь с ней без суда в угоду «Хозяину». Пощечину системе не дашь. Андре Бретон прочел «Сюрреалисты» в Париже и не мыслил так масштабно, да и возможно ли это?
Эренбуг, известный советский журналист, писатель, поэт, кинулся в оргкомитет с жалобами на Бретона, ему сочувствовали, может, потому, что знали Андре Бретона, как скандалиста и никто не выслушал другую сторону? И только Рене Кревель знал, что произошло, и требовал компромисса. Илья Григорьевич не сдавался и обратился к советскому послу, чтобы прислали Бориса Леонидовича Пастернака, которого уважал за непоколебимость, благородство и которого, он знал, примет Запад. Только такой человек сейчас нужен. Равновесие потеряно. Стресс раскаленной стрелой нес вперед и дороги назад теперь нет. Находились оправдания. Хороший поэт и писатель в нем на это время отступили, била тревогу выживаемость. А Катастрофа порхала по Европе, скалясь и властвуя. Тупики, тиски просматривались в углах домов и улиц. Фашизм набирал силу. Да и забыть, что еврей, не дадут, что для той поры предосудительно, даже преступно. Паника стучала в висках в такт пульсу.
Илья Григорьевич тяжело перенес известие о смерти Рене Кревеля, которого нашли дома лежащим на полу у газовой плиты с открытыми конфорками.
На Конгрессе с опозданием появились Борис Пастернак и Исаак Бабель. Борис Леонидович, растроганный теплым приемом участников, через много лет напишет роман «Доктор Живаго» на подъеме смелости и благодарности за признание. Расслабится. Забудет об осторожности. За роман присудят Нобелевскую премию, как припечатают предательство Родине. «Сор из избы» хорошее название момента.
Не те ли страсти, пережитые Ильей Григорьевичем Эренбургом перед конгрессом, будут выжидать много лет, подкараулят Бориса Леонидовича Пастернака для кары земной? Прижатые волевым усилием одного человека, они взвивались фонтаном и пали роком на других. Оказались рядом. Обладают ли люди властью отменить последствия содеянного? Могут ли предвидеть? Напряжение и страсти ослабляют, управляют человеком, в таком состоянии он и себе не распорядитель.