ДЛЯ ТЕБЯ

На острове Джинко обитала чудная семейка из папы Рона, мамы Лоры, сына Дора и дочери Рады. Они удивляли и поражали своей стойкостью и готовностью пройти через все испытания, неизбежно возникающие в жизни каждого человека. Укрепляя веру в лучший исход, двигались дальше, вперёд.
Папа Рон был главой семьи, за ним стояла Лора, его жена. Себя она всегда представляла лишь в роли охранительницы домашнего очага. Сын и дочь стали итогом любви супругов, родившиеся на радость папе и маме. Для этого ведь и посылаются подарки в виде детей, чтобы они жили и делились состоянием жизни со своими ближними, коими сначала являются отец и мать.
Чудная семейка, хоть и знала на личном опыте о тяжестях жизни, не унывала. Для чего посвящать даже небольшое количество времени тому, что отнимает силы? Время, как и дети, подарок, данный каждому на счастье. Вот и хорошо всё именно тогда, когда понимаешь, что всё, происходящее в жизни, конкретно для тебя.
Четвертого апреля известье в дом пришло.
Срочную повестку для Лоры принесли.
Конверт судорожно вскрывая,
Увидела она,
Что совсем скоро идти ей на приём.
К врачу когда-то записалась,
И вот, время пришло…
Увозит Лору красочный коробок на колёсиках в больницу. Это учрежденье на острове Джинко было необыкновенным: люди возвращались оттуда домой в другом состоянии, отличном от того, в каком туда входили. Зная об этом, Лора была как на иголках, не зная, что же будет дальше с ней, но боровшись с собой, чтобы сказать то дремлющей, то просыпающейся панике: «Пока».
Коробок довёз до той больницы, в которой что-то случится.
Не зная ничего о том,
Чему суждено произойти,
Заранее НЕ настраивай себя
На мысли о несметных бедах.
Помимо них на свете живёт
Настоящее живое счастье,
Которое скрывается везде.
Его нам нужно лишь постараться разглядеть:
Ведь счастье не только в радости,
Но и в тех самых «бедах».
Лоре открыли дверь, она вошла в цветное зданье. Надев бахилы, завернула вправо. После ноги сами повели её туда, куда ей нужно, словно разум есть и у наших ног: помнят они маршруты. Привели они Лору к двери врача, к которому никто идти не хочет.
Гинеколог с улыбкой встретил Лору, пригласил её присесть. Она прошла и села. Посыпалась гора вопросов, на которые уже надоело отвечать. Врач посоветовал сделать ей УЗИ, на что Лора согласилась.
Водит аппаратом медработник,
Чрез экран видя каждый орган.
Готов поставить он диагноз пациентке.
И, глядя на неё,
Восклицает громко: «У вас в животе дитё!»
Лора смотрит ошалело, думая про себя: «Ещё один?»
Врач видит чувства пациентки, но может ли он хоть как-то повлиять? Продолжает водить по телу аппаратом, чтобы детальнее увиденное рассказать.
– Родится солнечное дитя, – отрезал врач.
Лора поняла, что хотел сказать ей доктор: так называют детей с Дауна синдромом. И как с этим жить? Что делать?
– Мы можем прервать развитие плода, – предложил врач.
Лоре стало грустно, ведь она уже познала, каково быть мамой двух детей. Для неё это оказалось счастьем, поскольку дети в их с супругом семье – результат доверия, надежды и любви. Супруги воплотили свою команду стойких человечков. Но те дети – здоровы, а это дитя – нет. Как же быть?
– Я посоветуюсь с мужем, – решила Лора.
– Хорошо, так будет даже лучше. Отец ребёнка должен знать, что происходит с вами и вашим совместным дитём.
Чудной семейке было свойственно принимать все события жизни как личные посылки именно для тебя. Если что-то произошло, значит, оно в любом случае имеет смысл, иначе бы оно не произошло. Раз произошло в твоей жизни, значит, случилось для тебя.
Лора торопилась к коробку на колёсиках, чтобы успеть вовремя поговорить с мужем Роном. Дорога не заняла много времени, и уже скоро она приехала домой.
Зайдя в дом, на пороге заметила по паре обуви всех: и супруга, и детей.
Подумала: «Все дома. Замечательно! Только как сказать то, что нужно сказать?» И охватил её лёгкий мандраж.
Лора стала тихо и медленно приближаться к гостиной, где, вероятнее всего, сейчас находились все её родные и близкие.
– Мама, это ты? – воскликнула дочь Рада и побежала к матери.
Лора еще не успела войти, как дочь вцепилась в неё, не желая отпускать. Следом за Радой к Лоре вышли муж Рон и сын Дор, также вцепляясь в сердце их дома.
«Как сказать то, что нужно? Как?» – всё никак не могла понять Лора. И решила больше не думать об этом, а сделать.
– Скоро родится ещё дитя, – с тяжестью выговорила Лора, но почувствовала облегчение после того, как нужное сказала. И стала смотреть на реакцию мужа.
– Будет тяжело, но мы справимся, – сказал Рон.
«Как чудесно!» – Лоре очень понравились слова мужа, но ей стало грустно, потому что придётся рассказать о том, что этот ребёнок будет отличаться от других их детей… и не хочется его убивать… ведь «прерывание развития плода» – это самое настоящее убийство…
– Это будет солнечное дитя, – Лора заплакала.
Воцарилось в доме молчание, прерываемое всхлипываниями мамы семейства.
– Будет тяжело, но мы справимся, – вновь сказал Рон.
– У меня лучший муж на всём белом свете, – призналась Лора.
И в этот момент она ещё отчётливее поняла, какая же она счастливая женщина, что повезло ей построить семью именно с тем человеком, который готов взять ответственность за всё, что посылается жизнью. Ведь всё, что посылается тебе, – для тебя. Для твоего настоящего и живого счастья, которое живёт не только в радости, но и в горе.
– Это дитя – на счастье, – заключил супруг. – Иначе бы его не было.
И вся чудная семейка из папы Рона, мамы Лоры, сына Дора и дочери Рады обнималась, и хоть и все плакали, но чувствовали, что они – вместе, что они – семья. С ними – сама жизнь, заключённая не только в радости, но и в горе; случающееся – неизменно на счастье для тебя.

Я ТЕБЯ НАЙДУ

Позади осталось всё прошедшее,
Сейчас у нас есть только миг,
Будущее же – завеса вечная.

Есть ли хоть какой-то смысл забегать вперед? Если это и есть то, что отводит от реальности – единственного, пребывающего с нами? Кроме нынешней секунды, больше нет ничего. Не торопись, почувствуй, каково это: никуда не спешить, закрыв сейчас глаза и поняв истинность мгновенья.
Принятие происходящего рождается покорностью вышнему, от кого и приходит сей миг, в котором можно быть в моменте. Диана, лёжа в гамаке, раскачивала его из одной стороны в другую и наблюдала за цветовой палитрой дневной звезды – за Солнцем, посылающим ей свои согревающие лучи. Цвет Солнца приводит в изумление: воедино соединяются белый, желтый и оранжевый цвета. В какой-то миг покажется звезда и красной, когда произойдет прикосновение желтого с оранжевым в большей концентрации, чем с белым. И настанет рассвет, вслед за которым засверкает и закат.
– Закат заманчивей рассвета, – пришла к Диане мысль. – Он его сильнее, благодаря стойкости своей, и подводит он к концу, способному открыть то, что было скрыто в ослепляющих лучах рассвета. Закат расслаблен, он в принятии, без излишних искр. Рассвету ж свойственно многие детали из вида упускать, перекрывая их избытком солнечных лучиков… Когда-то и я могу закатом стать…
Гамак постепенно замедляет свои покачивания вправо-влево и уже спустя несколько мгновений останавливается, оказываясь в своём исходном положении, в котором должно быть ему.
– Диана, где ты? Пирожки стынут! – по всей округе разнёсся громкий голос бабушки, от которого девочке захотелось спрятаться, и она закрыла уши руками, не желая прощаться с тихим гамаком и закатом, наступление которого она ждала весь день.
Послышался звук открывающейся дверцы, за которым последовала мелодия бабушкиных шагов…
– Всё уже готово, и мы собрались. Недостаёт только тебя…
Бабушка, как всегда, непонимающе смотрела на внучку, которой глубоко безразлично было питание и всё то, что не относилось к природному миру.
– Диан, ну пойдём! – всё никак не удавалось ей привлечь внучку.
Всё же Диана взглянула на бабушку, видя в ее зелёных глазах уже чуть ли не отчаяние. Перед девочкой стояла мама её мамы, и Диана не отрывала глаз от её веснушек, переливающихся в свете закатного солнца.
– Бабушка, ты очень красивая, – Диана хотела посчитать число веснушек и начала вести счет.
– Спасибо, Дианочка. Только давай мы уже пойдём в дом, – и вслед за этой репликой послышался скрип открывающейся калитки.
И бабушка, и внучка обернулись на звук, чтобы посмотреть, кто же к ним пожаловал. Но так никто и не показался.
– Странно, – произнесла Диана.
– Да, пойду, посмотрю, – бабушка уже решительно направлялась к калитке.
Внучка же выдохнула, как только увидела удаляющуюся спину бабушки. Есть грузные люди, рядом с которыми начинаешь чувствовать себя скованно. Они будто занимают энергетическое пространство и пытаются лишить тебя воздуха. И ты отчетливо это понимаешь, когда чувствуешь себя хорошо вдали от них. Но как же всё-таки удивительно, что грузными людьми могут являться не только те, кто далёк от тебя, но и те, кто находится близко.
– Не пойду к ним, – решила девочка. – Важнее спокойствия нет ничего.
Диана побежала вдоль огорода в сторону бани, которую сегодня не стали топить.
– Здесь и будет моё убежище, – и девчушка спряталась за печкой, думая, что здесь её никто не найдёт.
Это так здорово, когда ты можешь не смотреть на время и не задумываться о том, сколько уже прошло и сколько ещё впереди. Наверное, это и есть лучшее знание: мы можем жить. Долой спешку и тревогу; это лишь отдаляет человека от жизни, которую проживать возможно лишь в моменте и в спокойном расположении духа.
Диана не считала минут; часы остались за пределами бани, и всё, что у неё было, это время. Она его обрела лишь тогда, когда от него отказалась.
Девочка запрыгнула на печку, с высоты которой можно было увидеть пейзаж за окном. Солнце скрылось, куда-то уйдя, но вместо него стали вырисовываться плеяды звёзд, отдающих холодным мерцанием. Солнышко дарит теплый свет, звезды же – обратный. Но и они являют собой произведение искусства, любоваться которым не надоест никогда.
Резко открылась дверь в баню, и на пороге оказался дедушка, за которым следовала вереница из трёх котов.
– Мы тебя потеряли, – по дедушке было видно, что он взволнован, но, увидев Диану, отчётливо выделялось облегчение.
– Я не терялась, – захихикала девочка.
– Как так? Мы же всех на уши поставили, собирались уже объявлять в розыск, – дедушка смотрел хоть и строго, но с любовью. Это высшее чувство не скрыть.
– Ничто и никто не теряется, дедушка…
Девочка спрыгнула с печки и побежала к скале, в которой была поддержка и сила.
– Просто всё путешествует и блуждает по миру, – Диана улыбнулась, – но в какой-то миг всё оказывается там, где должно быть.
Коты ластились к девочке, она же с умилением взирала на них, держа за руку дедушку.
– Дедушка, посмотри на Небо, – Диана взмах руки направила ввысь. И дедушка посмотрел.
– Видишь те звездочки? Они не всегда там сияют. На Небесном пространстве выступает и Солнце, и множество других звёзд. Но они никогда не теряются: место есть для каждой из них.
– Так и с нами, – сказал дедушка. – Нас очень много людей живет в разных странах и городах, и у каждого есть своё уготовленное свыше место. Где именно оно, заранее никто не скажет. Лишь жизнь откроет в дороге то, куда должны были прийти и для чего.
– Да, дедушка, поэтому я не терялась, – стояла на своем девочка.
– Не терялась, не терялась, – дедушка тоже кротко и с любовью смотрел на внучку. – Ты нашлась, и с тобой картина стала целой.
Все люди значимы и ценны. Исключений здесь не может быть. Каждому рождённому суждено свое время на земле прожить. И разница лишь в том, чем наполнится время. От этого и будет зависеть то, где окажется каждый из нас.
Небо сейчас такое же, каким было и триста лет назад: всё такое же голубое и сияющее, к себе людей призывающее. И пока у нас еще есть время, обратиться б нам к нему и оказаться там, где спокойно сияют лучики и озаряют всё кругом, раскрывая суть всего.
Дедушка и внучка шли, окруженные мерцанием звездного неба, наблюдающим и ждущим момента, когда они дойдут до него. Но дедушке и внучке, пока они шли, звезды были ни к чему. У них было то, что важнее всего: у дедушки была внучка, а у внучки был дедушка, и они тихо радовались свету, рожденному любовью, которая помогает найтись потерянным и вновь оказаться в строю на пути к жизни.

ОДИНОЧЕСТВО

– Вы когда-нибудь видели, чтобы животные плакали?
– Конечно, нет.
Так ответит каждый, кому зададут такой вопрос. Даже если кажется, что ваша любимая кошечка плачет, не верьте. Бывает, в глазах животных отражается печаль, грусть, но слез у кошки, собаки вы не увидите никогда. Только человек может плакать или даже рыдать горькими слезами. Слез стесняться не нужно. Наоборот, иногда поплакать полезно, слезы промывают и очищают душу. Поэтому людям свойственно хотя бы иногда всплакнуть.
И со мной что-то подобное случилось однажды в годы моей ранней юности.
Отдав армейской службе четверть века, отец стал готовиться к увольнению. Понятно, намечался переезд семьи с далекого севера на Украину, ближе к родственникам. Обсуждались варианты, назывались тихие райцентры недалеко от Киева. Наконец, родители выбрали областной центр, ниже по течению на правом берегу Днепра. Мне родители наметили такую перспективу:
– В техникуме ты доучишься в соседнем городе. Получишь диплом, тогда об институтах будешь думать.
Отец серьезно готовился к заслуженному отдыху, мечтал о рыбалке, охоте, своем садовом участке. В доме появились и ждали своей очереди рыболовные снасти, охотничье снаряжение, семена цветов, книги по садоводству. Родители занимались исключительно сборами. Все привычные в квартире вещи менялись местами, складывались, связывались, упаковывались и превращались в коробки, ящики. Самая большая коробка – контейнер с мебелью – отправилась на станцию. Комнаты и кухня осиротели и тоже превратились в непривычно пустые прямоугольные коробки.
В последние дни перед отъездом, когда в доме ничего не осталось, мама отправила меня к Витьке:
– Я с его мамой договорилась, переночуешь у них до отъезда. А мы с отцом тут пока все уладим.
Конечно, с Витьком надо распрощаться, когда мы теперь с ним свидимся? Нас теперь не только дружба, новые знакомства с девчонками связывают. Я уже пару раз после танцев в Доме культуры Таню провожал, а он ее подружку, кажется, по-серьезному «зацепил». С соседкой-одноклассницей Олей мне тоже жаль расставаться. Столько планов вместе строили, в университет готовились поступать...
Мы с Витьком, чтобы скрасить скорое расставание, завели любимую пластинку: с одной стороны – «Сережка с Малой Бронной», на обороте – «Гусеница и пчела». И вдруг Витьке пришла идея:
– Давай устроим проводы.
Вечером собралась дружная, привычная компания: моя верная помощница в учебе Оля, спортсменка Наташа, болтушка Люся, из мальчишек – Мишка, Юрка. Витька позвал и мою новую подружку Таню.
На улице – северный морозец, снег, метель, а в доме натоплено, тепло, уютно. Проигрыватель, новые пластинки, танцы, песни, смех. Обещали не забывать друг друга, писать письма. Все понимали, что судьба разнесет нас по стране, встретиться в таком составе вряд ли получится, но веселью не было конца и края.
Танцевали все. Снова танцевали. Все вместе и друг с другом. Когда я танцевал с девчонками, угадывалось что-то недосказанное:
– Мне Витька по секрету сказал... – хоть и секрет, Люська его тут же выдала, – что ты в меня влюбился в четвертом классе. Это правда?
– Нет, в четвертом уже разлюбил. Влюбился еще в третьем.
Похихикали, в следующем танго сменили партнеров:
– Возьми фото на память, я там написала тебе, – Оля посмотрела мне прямо в глаза. – Помнишь нашу клятву? В седьмом классе. Обещали дружить вечно.
Моя первая реакция прозвучала грубо:
– Дураки были.
Дураком оказался сам, решил смягчить разговор:
– Даже не дружить, а жениться вроде обещали.
– Ты тоже помнишь? Напиши мне, когда устроишься, адрес... Я летом постараюсь в Киев приехать. Может быть, увидимся?
Наташа хлопочет за подругу:
– Неужели за столько лет у вас с Олей ничего не сложилось?
Один танец окончился, другой завели.
– Ты позлить меня хочешь? – Таня начала с претензий. – Вы так мило с Олей щебетали. Я, наверное, зря пришла...
– Ты что, Таня. Мы с Олей просто друзья, с детства. В одном классе учились, квартиры в доме рядом. Мне больше ты нравишься. Я обязательно напишу тебе.
Лишь иногда мои мысли, сознание подсказывало: это – всё, навсегда. Кажется, в эти мгновения друзья видели в моих глазах грусть, печаль, горечь расставаний. Но не слезы. Веселье продолжалось…
Когда завтрашний день стал сегодняшним, день проводов стал вчерашним.
…В Украину приехали в начале декабря и временно поселились в небольшом домишке рядом с красивым сосновым лесом и в самом начале длинной улицы. Зимой на юге я оказался впервые и удивился, что скоро Новый год, а снега до сих пор нет. Естественным было желание лучше узнать город. Родители опять заняты своими переездными делами, пошел прогуляться один.
По прямой, как стрела, улице прошел от первых номеров домов до двухсотых с лишним, а конца не видно. Одноэтажные домики сменились на дома повыше; свернул, пересек такой же прямой и бесконечный в обе стороны бульвар, вышел на крутой склон и спуск к Днепру. Но это не было похоже на речку. Да это и не река вовсе, а какое-то речище. Противоположный берег едва проглядывался или, точнее, угадывался. Раньше Днепр здесь был неширокий, с островами, а теперь из-за плотины он «растолстел» на десяток километров.
Я задумался:
– Где же села, которые раньше были на той стороне реки? Куда делись люди, жившие тут раньше, их хозяйства, скотина?..
Кто-то (наверное, мне почудилось) ответил:
– Здесь пролито море слез.
Глядь по сторонам: никого нет, зато рядом – целое море, вот оно, водохранилище, перекрытое плотиной.
Прогулка в одиночку затянулась часа на два, а то и больше. За это время я не проронил ни слова. Говорить было не с кем, незачем. А мыслей крутилось миллион…
«Завтра нужно ехать в соседний незнакомый город, как он встретит?»
«В техникуме год осталось доучиться, как сложится учеба?»
«Как родители устроятся, пока получат свое жилье?»
«Как там дружок Витька?..»
Олину фотку вспомнил, на ней грустная она какая-то, и надпись: «Кому трудно в семнадцать, пусть в жизни будет хорошо».
А Таня… Всучила мне фото, на ней – вроде как влюбенная парочка. Когда это мы успели с ней сфотографироваться? Не помню.
Нужно будет обязательно написать всем.
Ближе к вечеру – небольшой морозец. Пошел, легонько закружил, смешался с моими мыслями мягкий снежок. Нашлась среди нахлынувших воспоминаний одна из лирических песен Майи Кристалинской, под которую я танцевал с девчонками в тот прощальный вечер:
А снег идет, а снег идет,
И все мерцает и плывет.
За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, снег, тебе.
Но не стал я еще тем главным человеком, которому адресованы такие слова. И у меня не было человека, которому хотелось их спеть. Я был один.
В полном одиночестве я потемну возвращался по той же бесконечно длинной улице к новому, непривычному временному жилищу. Снег не спеша прикрыл тонким слоем тротуары, дорогу, украсил ветки деревьев. Фонарные столбы осветили эту долгожданную природную прелесть. Лампы сверху прикрыты колпаками-шляпками, а внизу они притягивали к себе медленно кружащиеся вокруг них снежинки. Некоторые падали мне на ресницы, укалывали холодными иголочками щеки и мгновенно таяли.
Вдруг к ним сверху добавились теплые капельки. Это были слезинки. Слёзы грусти, слёзы одиночества, слёзы расставания. Расставания с тем, что было вчера, и ожидания того, что будет завтра.

МЕДАЛЬ «ЗА ВЗЯТИЕ БУДАПЕШТА»

Он не умел рисовать. Не получалось и всё. Остальные предметы в школе давались легко, можно сказать, на лету, словно птица ловит мошку, а рисование – никак. Отец рисовал хорошо, и сестры тоже, а для него рисование было каторгой.
Впрочем, иногда он любил чертить по замерзшему окну пальцем, выписывая витиеватые узоры. Палец приходилось время от времени согревать. Но особенно нравилось смотреть на окно, когда на улице за - 45, а в доме затапливали печь. Лед со стекла начинал оттаивать, как душа от доброго слова, а вода стекала по веревочке в баночку, висевшую сбоку подоконника. Всё это напоминало ему победу тепла над холодом весной, когда ручьи бегут в реки и озера.
Часто отец, которому надоело объяснять бестолковому художнику принципы рисования, выполнял домашние задания сыну сам. Именно поэтому у того в школьном журнале были то «5» и «4» от отца, то «3» и даже «2» свои, доморощенные, заработанные пóтом на школьных уроках. Учитель рисования, бывший фронтовик, не жаловал его, как и любой учитель нерадивого ученика по своему предмету, даже иногда выгонял из класса, увидев, как тот что-то пишет, а не рисует. Приближалась пора получения аттестата о неполном среднем образования, в те времена это было восемь классов. Судя по оценкам, по рисованию у него выходила твердая тройка, показывающая, что он либо не хотел, либо не умел рисовать. И среди остальных предметов, по которым красовались одни пятёрки, уродливая тройка вызывала не очень приятные эмоции. Но что он мог поделать, если по рисованию в журнале 70 % оценок были тройки и двойки? Все понимали, как, впрочем, и он сам, что заслужил это.
Тогда, в 1968 году, в их поселке было много ветеранов войны – таких, как учитель рисования... И память о войне в сердцах мальчишек жила как героическое великое прошлое, когда их отцы одолели фашистов, освободили мир от самой грязной и злобной нечисти. Поэтому они часто играли в войну, разделяясь на «фашистов» и «русских»; его, слабого и маленького, часто записывали в «фашисты», которые должны все равно проиграть. Это не нравилось ему, и он стал ребятам со двора рассказывать истории о войне – с увлечением, часто додумывая невероятные подвиги наших бойцов. И чем больше эмоций проявляли слушатели, тем сильнее и убедительнее получались рассказы. Такие посиделки помогли ему прописаться в рядах «русских».
Сегодня он шел на урок рисования с неохотой, как идет узник, осужденный на каторгу за незначительное, как ему казалось, прегрешение. Учитель рисования повесил три картины на доске. Одна изображала последние дни Гитлера в бункере, вторая – сражение на Курской дуге и третья, в сторонке – «Возвращение» Владимира Костецкого. На ней – солдат, вернувшийся домой с войны, его обнимают сын и жена. Учитель стал говорить, что художник, рисуя картину, вкладывает в нее свои эмоции, мысли, что картина – как книга, только читать ее нужно уметь. И вот сегодня каждый попробует описать то, что видит и чувствует...
Учитель вызывал всех к доске по алфавиту. Ученики рассказывали о первых двух картинах, описывали мысли, которые стремились запечатлеть на картинах художники. Но третья, висевшая справа, совсем не пользовалась вниманием школьников. Виктор тоже хотел рассказать о бункере, последних днях высших чинов Германии, об их растерянности, злобе, осознании конца рейха и того, что в новой жизни без нацизма им нет места.
Очередь до него дошла нескоро. Взяв указку, он направился к доске, но учитель остановил его:
– Виктор, расскажи об этой картине, – и указал на «Возвращение».
Виктору картина была знакома, дома хранилась марка с этой репродукцией. Но он не любил ее рассматривать, потому что она вызывала такое чувство жалости, что к горлу подкатывал комок, а однажды, когда он на нее долго смотрел, из глаз потекли слезы… Виктор стоял у доски, смотрел и молчал, совсем забыв, что его ответа ждет класс. Он растворился в сюжете: через пять минут был уже там, на месте сына, обнимающего отца...
Голос учителя прозвучал откуда-то издалека, как из другого мира:
– Виктор, мы ждем.
И он начал рассказывать медленно и тихо:
– На картине художник изобразил сцену возвращения отца домой с Великой Отечественной войны. Обстановка в доме мрачная, темная, словно показывает, с одной стороны, жизнь во время войны в тылу без отца, с другой – ту же самую войну, которую прошел отец на фронте, трудную работу солдата в грязи, среди дождя, холода и крови, своих товарищей и злобных врагов.
Он помолчал и, набрав воздуха, продолжил:
– Но в центре картины – яркий свет от белых рук жены, крепко обнимающих вернувшегося мужа, рук сына, тянущихся вверх по спине отца. И это небольшое, но яркое пятно и есть обещание лучшей жизни в будущем.
Художник не показывает лица счастливыми, но их счастье мы чувствуем. Им повезло, они снова обрели друг друга. А сколько женщин страны не дождались своих мужей, сколько детей остались сиротами?.. И поэтому автор не выделяет в картине лица, чтобы не причинять еще большую боль тем другим, которым не суждено вновь встретиться.
А еще художник показал радость в глазах бабушки, стоящей в дверном проеме. На ее изможденном лице только глаза светятся счастьем, она уже начинает понимать, что кормилец вернулся домой, и, опираясь на правую, изуродованную тяжелым трудом руку, вспоминает, как они жили без него. Вспоминает, как ели картофельные очистки, смешивая их с крапивой; как часто хлебали простой крапивный суп, бережно откусывая крохотную пайку хлеба; как крошки его она разрешала собирать только внуку. И тот осторожно сгребал их рукой со стола, отправлял в рот, облизывая ладошку получше кошки. А еще она вспоминала, как однажды глубокой осенью они с внуком за целый день поисков на картофельном поле нашли лишь три картофелины, которые ели три дня. А, может, она вспоминала, как дочь заболела. И она ради ее выздоровления украла 300 граммов хлеба из больницы, где лечились раненые, совершив преступление, за которое могла получить десять лет тюрьмы. Но этот кусок хлеба поднял дочь на ноги.
И еще посмотрите на мальчика. Он тянется к отцу, защитнику. Сын верит в лучшее будущее, вспоминая, как однажды, когда впервые самодельной удочкой поймал несколько пескарей и нес их домой, предвкушая похвалу матери, рыбу отобрали пацаны из соседнего района. Как он плакал, размазывая слезы по лицу от обиды... Может, поэтому у изображенных художником лиц нет слез? Они выплакали их за годы войны…
…Виктор остановился: душили слезы, а горло пересохло, словно целые сутки не пил воды. Он молчал. И в классе все молчали, только девчонки всхлипывали. Повернулся к классу – почти все плакали. У него перехватило дыхание, не мог продолжать, хотя мысли кружились в голове роем пчёл. Виктор повернулся к учителю и с удивлением увидел, как тот, взрослый мужик, прошедший горнило войны, молча плакал.
И мальчик медленно продолжил:
– А солдат думал о последнем бое в Будапеште, когда друг Серега защитил его своей грудью от ножа фрица в подъезде красивого дворца, который по приказу командования нельзя было разрушать орудиями. Поэтому дворец брали штурмовыми группами, теряя своих бойцов через каждый метр. Он вспоминал слова друга: «Не горюй, тебя ждут, тебе надо остаться живым. А у меня все равно никого нет». Сережка был детдомовским. А, может, он вспоминал слова поэта Симонова: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди»? Он, солдат, вернулся к жене – любящей, тоненькой, как ива, растущая на берегу речки, но сильной, вынесшей на своих плечах и работу кочегаром в котельной по 12 часов, и голод, и холод, и слезы после ошибочной похоронки. Такое часто случалось с фамилией Кузнецов…
Художник на фоне мрачных красок квартиры, на фоне старой одежды ее обитателей (посмотрите: на сыне – рубаха, сшитая вручную, нижние края ее неровные, видно, не хватило ниток) выделил только руки родных солдата, олицетворяющих нашу Победу над врагом, победу жизни – смерть сдалась и выбросила белый флаг. А это значит, теперь наша страна, наш народ будут жить всегда! Через час герои картины все вместе сядут за стол и будут есть тушенку с хлебом из солдатского вещмешка. Сын примерит медаль отца «За взятие Будапешта», про которую у поэта Исаковского есть пронзительные строки:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…
Внезапно Виктор оборвал свой рассказ, потому что учитель тяжелой походкой, сгорбившись, вышел из класса. Воцарилась гробовая тишина, которая прерывалась тихим шмыганьем носов учеников.
Из окна было видно, как учитель на крыльце деревянной школы курил одну за другой папиросы. Вернулся он минут через десять почти строевым шагом. И бодрым голосом, как будто не было слез, произнес:
– Виктор, ты не умеешь рисовать, но ты умеешь чувствовать, как художник. Ставлю тебе пять с плюсом! Спасибо!
Теперь за весь курс рисования у Витьки красовалась пятерка!
Домой парень примчался радостный и с порога закричал:
– У меня пять по рисованию! Пятерка, мама!
Отец вышел из комнаты удивленный:
– Ты что, Мону Лизу нарисовал? Ну-ка, покажи.
– Да нет, ничего я не рисовал!
И начал сбивчиво рассказывать о том, что произошло в школе.
– Да, Витька, ну и везет же тебе, уболтал учителя.
– Нет, – Витя обиделся, – я ничего не болтал. Я рассказывал то, что слышал от вас... Ну, может, малость прибавил...
А через пару дней учитель подарил ему медаль «За взятие Будапешта»:
– Береги ее и расскажи детям и внукам, всем, кому сможешь, о войне, сохрани память о нас. А меня, лейтенанта, в Будапеште во время жестокого боя спас солдат, я не знаю ни фамилии, ни имени его. Потом я искал его среди мертвых, но не нашел... И запомни: эта медаль не только за взятие Будапешта, но и за освобождение города от нацистов, коих и среди местных жителей, к сожалению, было немало. Мы уничтожили нацизм в Венгрии. Не забывай этого!
Витька Светлов шел домой. По обеим сторонам улицы Победы тянулись к небу тополя, роняя пух. И тот кружил на земле, образуя пушистые воронки, которые время от времени поднимались вверх и вызывали у него чих, напоминая о приближении буйства зеленой листвы...
Прошло 50 лет; Виктор, теперь уже Николаевич, солидный дяденька, приехал в Будапешт посмотреть один из красивейших городов Европы – столицу Венгрии.
Она радовала глаз. Шикарные здания второго по величине после Вены города в бывшей Австро-Венгерской империи, река, разделяющая его на две части, Буду и Пешт, чистота, аккуратные скверы и парки, множество памятников, скульптур, кофейни – все это вызывало восхищение. Но первое разочарование, недоумение возникло, когда он посетил в старом городе «Монумент освобождения» на вершине холма Геллерт. Венгры стерли с обелиска имена наших солдат, а памятник стали называть статуей Свободы… Он пошел прочь и не мог понять, как это могло произойти. Он вспомнил слова учителя рисования, что советский солдат освобождал венгров не только от немцев: по сути, тогда он уничтожал нацизм среди самих венгров. Но как мы допустили, что имена погибших за правое дело советских воинов были стерты? Ведь в России мы построили и бережно ухаживаем за огромным мемориалом с десятками тысяч могил венгерских фашистов, погибших на нашей земле?!

Он направился к площади Сабадшаг (площадь Свободы), где стоял обелиск высотой 14 м, установленный в 1945 году в память о 200 тысячах погибших советских солдат. На каменной стеле выгравирована надпись: «Слава советским воинам-освободителям», внизу – барельеф, в середине – позолоченный герб, а наверху – звезда.
Памятник оказался огороженным невысоким забором. Он перелез через него. Подошел к обелиску. Перед ним – клумба, которая была запущена, сорная трава местами пожелтела, а редкие цветы пожухли. Перед обелиском лежали две охапки цветов, одна из которых– свежая, рядом листок бумаги. Он присел, взял листок и прочел: «Мы помним. Слава героям! Сургут. Рахманины».

– Наши туристы приносят цветы. Молодцы! – констатировал Виктор Николаевич. И он решил прибрать клумбу, вскопать ее и засадить травой. Нашел магазин, выбрал инструмент и семена, а вечером пришел к обелиску, единственному оставшемуся памятнику в Венгрии, посвященному советским солдатам, надел на футболку медаль, которую ему подарил учитель рисования, и стал перекапывать клумбу, убирая сорняки. Работал он не спеша, вспоминая истории, связанные с войной, и слова учителя о венграх. На глазах выступили слезы, которые он время от времени смахивал.
Через час клумба была вскопана, и он стал сеять семена. Когда процесс уже подходил к концу, его окликнул полицейский, но Виктор Николаевич не понял, что тот от него хочет. Однако полицейский взял за его руку и стал тянуть, продолжая говорить на своем, непонятном языке. Так он попал в полицейский участок, где у него потребовали документы и вызвали дипломата из российского посольства.
Дипломат как-то недружелюбно спросил:
– Зачем вы вскапывали клумбу? Здесь существует определенный порядок, который следует соблюдать.
– Порядок, может, и есть, только клумба не ухожена, – возразил Владимир Николаевич и добавил тоже неласково. – Был бы порядок, мне тогда не пришлось бы его наводить. Чем сидеть в посольстве, могли бы и сами поработать. Мало того, что венгры все памятники, кроме этого, демонтировали, так и за последним нет должного ухода…
– Не вам их учить. А вот штраф в 500 евро придется заплатить, – дипломат по отношению в нему вел себя совсем не дипломатично.
– Берите, – Владимир Николаевич достал из кармана деньги.
Когда они вышли на улицу, дипломат раздраженно бросил:
– Нехорошо чужую медаль носить, даже отца...
Виктор Николаевич остановился.
– Это мне учитель по рисованию подарил, просил память о наших воинах сохранить. А мы… – и он махнул рукой, развернулся и пошел в другую сторону.
Он шел мимо красивого, светящего подсветкой памятнику жертвам холокоста, и слезы текли из его глаз…

ТЕАТРАЛЫ

Классический театр начинается с вешалки. Даже в провинциальных театрах вы неизбежно зажмёте в ладони номерок за сданный с потрохами пуховик. Это может быть гравированная металлическая пластинка с пафосной позолотой и выведенным заглавными буквами именем театра. Или это может быть вырезанный канцелярским ножом кусочек линолеума цвета «под мрамор». Обычно на таком несуразном гнущемся огрызке пишут маркером на обороте нужную цифру где-то в окраинных, тех самых провинциальных городах. При этом качество номерка ни в коей мере не гарантирует успех постановки. Здесь главное, что закон Станиславского соблюдается: вешалка находится для каждого театрала. Что в Москве, что в Сибири – плечи расправляются, не гнутся под гнётом шубы (хотя бы в момент непосредственного созерцания действа).
Однако от общепризнанной нормы, особенно нормы культурной со своими расплывчатыми очертаниями, невольно находятся свои отклонения. Так в театрах Европы театралы зачастую вынуждены сидеть в верхней одежде. Отсутствие гардеробов обуславливается минимальными зарплатами, на которые претендует любая уважающая себя гардеробщица. Приходится экономить. Отсюда и дурной вкус в одежде. Зажатость в плечах (только в момент созерцания действа). Лёгкая небрежность, которую можно при необходимости скрыть за полами пальто. Как красивы русские зрители, и как кощунственно распущены европейцы!
И вот, казалось бы, нет гардероба – нет театра в его многовековом понимании. Нет вида «человек красивый». Вместо него встречаешь человека в рваных джинсах и мятой рубашке. Казалось бы, полнейший non sensus и безысходность. Однако не тут-то и не там-то было. Ситуация легко выравнивается с углублением в театральные реалии. Две параллельные прямые без волевых действий театралов сначала сближаются, а затем и вовсе накладываются одна на другую. С гардероба всё начинается у нас, у них – нет, но это и неважно в рамках сего повествования. Действительно важно то, чем и как всё это заканчивается по обе стороны вымышленных баррикад.
А заканчивается всё весьма прозаически, без пафоса, но с уймой лишних слов заплетающимися языками. Если начало берётся не с вешалки, то не стоит переживать, ибо дальше все неминуемо исправит театральный буфет.
Театральная культура давно бы ушла в прошлое без центра зрительного притяжения. Все постановки вращаются вокруг барных стоек в фойе театров. Ведь только здесь фраза «пить культурно» обретает своё материальное выражение в виде подносимых к подкрашенным губам аперитивов и бутербродов с красной икрой. Бутерброды, конечно, исключительно русская тема. Но там тоже добротно закусывают опрокинутые в себя бокалы французского шампанского молекулярными канапе под убаюкивающие звуки милой беседы.
Если посмотреть на два снимка описываемой картины «Здесь и там», то единственным отличием, которое подметит любопытный глаз, будут те самые не сданные в гардероб вещи на плечах тамошних театралов. В остальном же наблюдается абсолютная тождественность театрального церемониала. Даже когда свет в зале гаснет, и кулисы только начинают своё невидимое сближение, десяток-другой театралов уже проворно пробирается, отдавливая ноги своим более скромным и воспитанным соседям, к центру своего притяжения. Очереди не любит никто. Да и под предлогом культурности хочется продегустировать побольше. Каждый антракт равен поднятому бокалу за восхитительную постановку.
И вот уже самые проворные сидят, беспечно болтая ногами, на круглых стульях в фойе театра. Бармены только и успевают принимать наличность, откупоривать новые бутылки и протягивать сдачу.
За вторым бокалом в компании старых друзей и коллег театралы начинают забывать, а зачем, собственно, они здесь собрались. Ах, да, пьеса с одним антрактом. Очередной звонок, и антракт заканчивается. С чуть уловимым недовольством они возвращаются на свои места в зале.
Следующие час или полтора пролетают приятнее и незаметнее. Теперь каждый уважающий себя театрал понимает, что торопиться больше некуда, ибо после театра их ждёт верное продолжение. Если спросить у нашего театрала на следующий день, а как ему, собственно, постановка – пришлась по душе или нет? Он ответит что-то наподобие: «Замечательный вечер, после театра мы пошли в джаз-бар». Если человек не пьёт в театре или не продолжает после своё сценическое представление, то это повод порассуждать на тему: «А настоящий ли он театрал?»
В Европе такие вопросы возникают реже, ибо буфеты в фойе продолжают работать и после завершения действа. Как правило, на премьерных показах в разных городах актёры вместе с режиссёрами спускаются в бар для общения со зрителями. Посему зрители не разбегаются в соседние бары, а остаются в культурном месте в компании знаменитостей и друзей.
Вечер продолжается. Первые пятнадцать минут происходит традиционный обмен любезностями, селфи с поклонниками, раздача автографов. Следующие пятнадцать минут прима (больше, скорее, из вежливости и лёгкого трепета за свою карьеру) вынуждена провести в обществе лысеющих критиков. А дальше, дальше уже никто не следит за временем. Театралы не расходятся, равно как и все те, кто был причастен к постановке. О театре, как и о количестве выпитого, уже мало кто думает.
В какой-то момент, когда стрелки наручных часов сонно переваливают за полночь, все диалоги стираются из памяти. Сторонний наблюдатель лишь замечает, как актриса бежит за официантом, разносящим гостям остатки шампанского. Худрук театра стоит, неуверенно облокотившись на одну из побеленных стен с бокалом красного в руке. Он следит своими проницательными глазами с прищуром и нежной усмешкой за тщетным бегом актрисы. Главный охранник театра «на посошок» пьёт с одной из театралок, закусывая заветренными остатками канапе. Кто-то рядом чистит принесённые из дома мандарины и подсовывает дольки под нос шатающемуся режиссёру. В другом конце зала с глухим звоном на стойку бара падает голова лысеющего критика.
Вечер для всех собравшихся подходит к концу. Внутри каждого остаётся только приятное чувство принадлежности к этому миру избранных – миру театралов. Не спеша последние гости покидают театр. Каждый из них знает, что подобный вечер обязательно повторится в их жизни. Вечер – такой живой и такой осязаемый. Вечер, когда время замедляется, когда культура проникает в сердца. И, несмотря на отсутствие вешалок, бутербродов с икрой или хорошего шампанского, единый мировой театрал знает, что пока в театрах есть подобные центры притяжения, их любимое искусство будет жить вечно.

АКТРИСА

Зойка манерно взяла пудреницу, открыла, посмотрела в зеркало. «Прирожденная актриса», – говорила ей покойная мать.
Детские кривляния перед трюмо переросли в выступления на школьной сцене, затем были многократные попытки поступить в театральное училище.
Она не понимала, почему приемная комиссия раз за разом «рубила» ее монологи Кати из «Грозы», упорно заучивала каждый год новые отрывки и мечтала о большой сцене.
Ей нравилось быть на публике, получать комплименты за гордую осанку, за кудряшки, в творческом беспорядке устроившиеся на ее голове. Зойка знала, что с таким завидным упорством она добьется успеха и станет узнаваемой.
Ей пришлось сменить много мест работы, чтобы стать ближе к заветной цели. Предел мечтаний – сцена – манила атмосферой театральной Москвы. Она представляла себя выходящей после спектакля через черный ход, лениво кивающей своим поклонникам, которые осыпали ее розами.
Шли годы, появлялись морщинки на лице, уже не настоящие кудри, а химическая завивка подчеркивала овал ее лица.
Зойка посмотрела в зеркало, аккуратно карандашом нарисовала контур губ, затем густо намазала их ярко-красной помадой. Подошла к микрофону и чуть прикрыла глаза от предвкушения.
«Уважаемые пассажиры! Электропоезд до Александрова в 13 часов 52 минуты отправляется с четвертого пути. Будьте внимательны! Повторяю...» – зазвучал над перронами Ярославского вокзала ее красивый голос.

МЕТАФОРФОЗЫ

Рита не верила в гороскопы. Поэтому когда ведущий по радио сказал: «А Козерогам сегодня надо быть особенно внимательными на дороге», Рита хмыкнула и никак на свой счет предостережение не приняла. Она была серьезным журналистом, писала про финансы, инвестиции и фондовый рынок.
Москва похорошевшая готовилась к Новому году: водопады елочных гирлянд, блеск стеклянных шаров, новогодние базары и суета намекали о приближении праздника. Засмотревшись на очередную чудо-елку, Рита изящно проехалась каблуками по льду, и тело ее приняло строго горизонтальное положение.
Специалисты по Фэн-шуй одобрили бы: голова – на север, ноги – на юг; лучший вариант для умственной активности, гармонии и финансовой стабильности. «Заверните все три и упакуйте в подарочную бумагу», – могла бы подумать на лету Рита, но она не была адептом даосской практики символического освоения пространства.
Сквозь легкий туман и морозную свежесть послышались голоса. Двое спорили о желаниях. Рита не пыталась вникнуть в разговор, она не верила в сбычу мечт после того, как спустила всю зарплату на марафон желаний у известного блогера. Но глаза приоткрыла. Сквозь ресницы увидела плавники рыб и баннер «Хочешь, чтобы исполнилось, спроси нас как». Картина была настолько абсурдной, что Рита отключилась; в сказки она тоже не верила.
– Легкое сотрясение, ушибы мягких тканей, ничего серьезного. Подержим вас до утра и домой отпустим. Берегите себя, зима только началась.
– Спасибо, доктор.
В январе поступило предложение о работе. Риту пригласили писать про магию чисел, знаки и гороскопы в крупный онлайн-проект. После ремонта в спальне кровать поменяла расположение – теперь сны проходили головой на север. На прикроватной тумбочке появился круглый аквариум с золотой рыбкой. Рита была готова к длинной зиме.

ОБЕЩАНИЕ

– Девушка, а девушка, как вас зовут?
Она шла по раскаленному тротуару в изящных босоножках на тонком каблуке и старалась не попадать в трещины. Он ехал рядом на старом велосипеде. Смешной такой: в шортах и клетчатой рубашке, все время смахивал рукой чуб, выгоревший на солнце.
– Девушка, ну как вас зовут?
Улыбнулась.
– А вам зачем?
– Хочу вас замуж позвать, а имени вашего не знаю.
– Прямо сразу замуж? Мы ведь даже не знакомы.
– Вот и познакомимся. А потом проживем вместе сто лет и будем очень счастливы.
– Обещаете?
– Обещаю!
Когда она сказала матери, что выходит замуж, та ойкнула, всплеснула руками, а потом плакала тихо на кухне, вытирая слезы фартуком. Когда родился первенец, оттаяла, начала звать зятя по имени. Роль бабушки ей нравилась.
Зима выдалась снежная. На ветру скрипели корабельные сосны. Она погладила морщинистой рукой холодный черный мрамор.
– Знаешь, а 60 лет вместе – это тоже очень много. Почти как сто. И я была очень счастлива с тобой. Как ты и обещал. Ты дождись меня там, я од-нажды приду. Просто у меня еще здесь остались те, кто любят меня. Дождешься? Обещаешь?
Крепкие руки подхватили ее, отряхнули снег с пальто.
– Обещаю, – ответил он, глядя сверху, как медленно идут по кл-адбищенской аллее к машине она, трое сыновей, внуки и правнуки.

ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

Утро Софьи Николаевны Зареченской начиналось с того момента, когда Дунька распахивала тяжелые плотные бордовые занавеси на окнах, и солнце стремительно врывалось в спальню. Вместе с солнцем комнату, как звуки оркестра, заполняли пение птиц, цокот лошадей, шум во дворе и девичий смех.
Софья Николаевна сладко потянулась; Дунька неслышно юркнула за портьеру и вышла из комнаты, а по этажам загородного имения эхом разнеслось: «Барыня проснулась!» Прибрав волосы в кружевной чепчик, хозяйка спустилась в столовую. На столе уже кипел самовар, манили запахами и радовали глаз свежеиспеченные оладьи и деревенская густая сметана, варенье и мед, разложенные в стеклянные вазочки. Букет белых пионов гармонично вписывался в картину деревенского утра.
– Ну что, Яков Петрович, – обратилась она, нарочито окая, к управляющему имением с традиционным шуточным вопросом. – Озимые-то взошли?
– Взошли, матушка, как не взойти-то! – привычно ответил он, улыбаясь.
– Тогда после завтрака запрягай лошадей, объезд сделаем.
– Слушаюсь, матушка.
Софья Николаевна свое деревенское лето в Костромской губернии любила не меньше столичной светской жизни. Раньше имением управлял муж, но после его скорой кончины все заботы пришлось взять на себя, благо управляющий был не вороватый, за домом следил исправно, народ держал в строгости. И хотя особых развлечений в деревне не было, свежий воздух, прогулки и крепкий сон приносили ей больше удовольствий, чем выходы в свет.
А еще она любила с ветерком прокатиться в экипаже по пыльной сельской дороге. На опушке возле леса в тени молоденьких берез стайка дворовых девок, сидя полукругом, неспешно тянула песню и плела веночки из ромашек.
– А что, девки, сплетите и мне веночек!
– Рады угодить, барыня, враз сплетем!
Вжих! Рассекла вожжами воздух и, подставляя лицо ветру, с ромашковым убором на голове понеслась назад, в имение. Устала, накаталась, можно и прилечь на мягких перинах, а уж после и отобедать. Веночек, как влетела на крыльцо, так на резных перилах при входе и оставила.
Проснулась Софья, сидя за столом – почувствовала, как затекли руки, на которые положила голову, да так и задремала. Листы бумаги и тетради были исписаны мелким почерком, монотонно гудел ноутбук.
– Вот тебе, бабушка, и фольклорная экспедиция: средь бела дня без сил падаю, – рассмеялась она, налила чаю в большую кружку и вышла на улицу. Села на старые покосившиеся ступеньки некогда парадного крыльца и поняла, что какая-то непривычная деталь приковывает ее взгляд. Обернулась. На перилах лежал чуть поникший венок из ромашек.

САУНДТРЕК

Лику воспитывала бабушка – женщина строгих правил, идейная, нравственная, по характеру – революционерка. Ее любимая песня «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ». Когда Лика была маленькая, никак не могла запомнить слова и плохо подпевала бабушке. Так и жили вдвоем: от праздника к празднику, от пенсии до пенсии.
С детства девчонка запомнила наставления: будь сильной, надейся только на себя, никто тебе не поможет. Поэтому всегда брала высокую планку, не позволяла себе быть слабой, цели ставила нереальные, шла вперед, не сворачивая, как локомотив. Староста в школе, отличница на физмате – единственная девушка на потоке; карьерный взлет в научно-исследовательском институте: из стажеров почти сразу – в заведующую лаборатории.
Зарядка, контрастный душ, чашка чая, бутерброд с сыром – последние лет 30 она начинала утро только так. И под душем непременно песня про красных кавалеристов с бабушкиными интонациями. Дома было тихо и одиноко, но сильные женщины не плачут – она помнила.
– Анжелика Викторовна, орготдел уточняет, будет ли чествование в зале приемов по случаю вашего 50-летия? – спросила секретарша.
«Господи, вот и полтинник. Дожила. Поздравляю, товарищ генеральный директор. А вспомнить и нечего, кроме трудовых успехов любимого НИИ, – вздохнула, и что-то кольнуло под ребром. – Невралгия, наверное».
…Проснулась в пять утра. Как раз светало. И откуда-то появилось стойкое убеждение, что не так она жила эти 50 лет, неправильно. И точно надо что-то менять.
Зарядка, контрастный душ, чашка чая, бутерброд с сыром. От них она отказаться не могла. Поэтому из-за дверей ванной комнаты сначала еле слышно и робко, затем по нарастающей и в полный голос зазвучала «I Will survive» Глории Гейнор.
Жизнь продолжалась под новый саундтрек.

ЧЕЛОВЕК СО СТЕРЖНЕМ

Василий Иванович Королёк, чтобы не разрыдаться, закатывал глаза и надувал верхнюю губу, отчего его и без того маленький и скошенный, как у англичан, подбородок совсем исчезал, словно втягиваясь в челюсть.
У каждого свой способ сдержать слёзы, впрочем, любой из них не работает, если эмоции настоящие. А у Василия Ивановича они были абсолютно искренние.
Как?! Как можно было позариться на такую рухлядь?! Позариться и пролететь мимо неё!
Главврач – человек обстоятельный, не просто так занимает своё место. Он хорошо знает математику и потому разбирается в медицинском оборудовании. Каждый прохиндей в курсе, что чем дешевле оборудование, тем больше за него можно получить. Изначально эти величины касаются выручки от сделки, а уже потом только измеряются статьями уголовного кодекса.
Но в лихие девяностые только полный невежда на высокой должности брезговал отхватить от государственного бюджета сытный кусок, а Василий Иванович был не из их числа. Тем более, он давно приятельствовал с главой районной управы Борисом Сергеевичем Дурковым, что добавляло ему уверенности в своих талантах.
Он поставил на поток скупку бэушных приборов и устройств, а за рентгеновский аппарат рассчитывал сорвать самый солидный куш в этом новом врачебном году.
Тем тёплым сентябрём через проверенного посредника из районной управы Золотушкина он познакомился с тремя мужчинами, у которых были светлые открытые лица. Василию Ивановичу они импонировали и казались надёжными.
Среди этих продавцов подержанным оборудованием были два молодые весельчака Дима и Гурам и возрастной капитан второго ранга Сан Саныч.
– Значит, вы не в первый раз такой аппарат берёте? – вкрадчиво перестраховывался Василий Иванович, закусывая перцовую водку ломтиком красной рыбы с лимоном.
– Брат, ты – берёшь, мы – предлагаем! – улыбался золотыми зубами невысокий Гурам.
– Василий Иванович, не подведём. Вон, у поручителя спросите, – дружеским тоном обнадёживал розовощёкий Дима в спортивном костюме, указывая на морщинистого Золотушкина.
Золотушкин, на нездоровый цвет лица которого Василию Ивановичу было неприятно смотреть, кивал и мучительно улыбался.
– Кря! – как слышалось главврачу, издавал грудной звук капитан второго ранга.
Этот «морской волк» при всех встречах был в пиджаке и галстуке. После гортанного кряканья он, как робот, монотонно начинал бубнить что-то вроде: «Кря... Мы проводим осмотр со всем вниманием. Детальное изучение всех параметров и характеристик. Габариты и состояние, наружное измерение, протоколирование, доклад, отчёт, базовая рекогносцировка...»
И такое масло масленое – до наступающей у слушателей зевоты.
Третья встреча в ресторане сделала Василия Ивановича полностью готовым к сделке.
Он с удовольствием поднял очередную рюмку, в которую сноровистый официант успел налить перцовки.
Все, кроме бледнолицего Золотушкина, весело чокнулись рюмками.
– Ну, за сделку! – предложил тост Дима.
– Надеюсь, не последнюю, брат! – доверчиво сверкая зубным металлом, поддержал Гурам.
– Конечно, – благосклонно кивнул главврач в рассвете сил.
– Кря!
И как по заказу, на маленькой сцене ресторана приветствием барабанной дроби зазвучала живая музыка.
«После этого дельца машину можно новую купить. И Наташу в этот ресторан приведу!» – воодушевлённый алкоголем и успехом теневого бизнеса, подумал Василий Иванович о недавно приобретённой молодой жене с длинными ногами и огненно-рыжей шевелюрой.
– А ты, Золотушкин, за собой следи, не запускай желудок. Давай, я тебе диспансеризацию у нас в центре устрою. Позвони мне, – с назидательной заботой сказал он посреднику.
Золотушкин благодарно улыбнулся, а пышущий здоровьем щекастый Дима с почтением заметил:
– Сразу видно человека с крепким моральным стержнем. И фамилия соответствует. Моё уважение!
Сначала Василий Иванович пребывал в приподнятом настроении и гордился собой, а потом начал горевать. Когда его обманули с заказом.
Доверившись трём новым знакомцам, главврач перевёл им часть казённых денег, большую оставив себе, но товар так и не получил.
А сами весёлые бизнесмены исчезли и на звонки не отвечали. Даже капитан второго ранга не брал трубку, что особенно удручало.
Свой финансовый интерес Василий Иванович, тем не менее, сохранил, и новую машину теперь можно было брать: как раз по договорённости знакомый кардиолог пригнал из Германии чёрный пикап. Но сам факт, что его кинули весёлые Дима, Гурам и моряк на пенсии, сильно пугал. Раздражал, конечно, но пугал сильнее. Василий Иванович, даром, что вор, был человек очень боязливый. И вот теперь он боялся последствий отсутствия в диагностическом центре оплаченного аппарата.
– Боря, а вдруг проверка? Это ворьё меня ограбило! – закатывая глаза и надувая губы, жаловался главврач главе управы.
– Эх, Королёк, придётся мне департамент промониторить. Опять всю тяжёлую работу на себя брать. Расходы! – менторским тоном заметил Дурков, привычным движением забрасывая в верхний ящик стола долю от покупки рентгенологического аппарата.
– Безусловно, Боря! Вот, я принёс: всё, как прикажешь... – вытаскивая второй конверт из портфеля, заискивающе пролебезил Королёк, оправдывая фамилию.
Он, конечно, надеялся, что глава управы не потребует дополнительного взноса, но был готов к этому, зная про одинаковый у них уровень жадности.
– Скажешь тоже! Ну, давай-давай, Королёк, быть тебе королём, – не меняясь в лице, Боря взял у приятеля взятку.
– Бери, на здоровье! А ещё хотелось бы этих негодяев найти! – с воодушевлением и надеждой в голосе произнёс Василий Иванович.
– И что дальше? В милицию сдашь?
– Нет, конечно. Ты ведь найдёшь ребяток, чтобы они им наваляли?
– Ты же клятву Гиппократа давал! – благодушно расхохотался Дурков.
Застенчиво улыбаясь, главврач только пожал плечами.
– Найдём, найдём твоих аферистов, Королёк, не тушуйся. Я этих, новых аборигенов найму, как их там... Про кого учёные спорят? Ну этих, кужельбитов. Короче, приноси столько же, разберёмся. Я – власть! – обнадёжил Боря, как обезьяна, постучав себя по груди и задвигая ящик с двумя толстыми конвертами.
После этих радужных обещаний о наказании мошенников, кинувших доверчивого главврача, был французский коньяк и заверения в искренней дружбе эскулапа и сатрапа.
Успокоенный Василий Иванович по обычаю поинтересовался здоровьем власти, заметив у неё одутловатость физиономии.
– Давай-ка, Боря, ко мне в центр на обследование. Лучшие специалисты тебя посмотрят, а то вдруг гипотиреоз! – серьёзно предложил он.
– Это ещё что? Куда там! Работать надо, работать, не покладая рук! – тряся кулаками, ответил Дурков.
– Ты, конечно, трудоголик, но беречь себя надо, Боря! Я настаиваю на обследовании! – теперь наставительный тон был у главврача, вошедшего в роль человека со стержнем, как охарактеризовал его круглолицый мерзавец Дима.
Глава управы смотрел в окно с закрытыми жалюзи, но и сквозь них его взгляд лучше любого рентгена сканировал расположенные в районе автосервисы и магазины, с владельцев которых он за своё покровительство в этом месяце собирался сорвать дань больше обычной.
В его маленьких глазах угадывалась постоянная забота о человечестве, и его товарищу по крохоборству не хотелось нарушать тишину.
Через неделю Василий Иванович получил информацию об аферистах.
– Нашли их, Королёк, нашли. Они сейчас районную больницу в Ивановской области окучивают. Твой посредник их маршрут сдал. Но мне сейчас не до них.
– Боря, надо с них большой штраф хотя бы сорвать за обман! Они же и тебя кинули! Ты же – власть! Используй это с выгодой! – решил главврач надавить на две сильные черты главы управы: скупердяйство и тщеславие, других у того не было.
– Ты прав, Королёк, прав, – задумался тот. – Но мне светиться сейчас нельзя. В префектуре, сам знаешь кто, сказал: не рыпаться сейчас. Типа я передавил с ценами на арендаторов, и на меня настучали...
– Какой гнилой народ! Подавиться готовы, а не делиться! – возмущённый алчностью и коварством предпринимателей района, вспылил Василий Иванович.
– Гадский народ! – согласился с ним Дурков, качая головой с идеально уложенной причёской.
– Дай мне их адрес, я ими сам займусь. Надавлю твоим именем, можно? — воспалился инициативой и праведным гневом Василий Иванович.
– Ладно. Пугани их аккуратно, без шума, скажешь, что от меня. На счётчик их поставим. А тебе премию придумаем за заслуги перед районом. С Наташей на курорт махнёшь, в Турцию, например. Звони мне на сотовый, если что, – согласился глава управы.
Главврачу хотелось объездить свежеприобретённую иномарку, а заодно и приобрести повышенный авторитет у Дуркова, и отвезти Наташу в Турцию.
Поэтому на следующий день, съезжая с высокой горы на немецком пикапе с транзитными номерами, он не воодушевился величественно раскинувшимся перед его взором пресноводным морем и купеческими домами девятнадцатого века. Он видел перед собой только водохранилище и нищенские избы по обочинам.
Королёк остановил машину около выкрашенной в голубой цвет гостиницы с мансардой и большими окнами, номер в которой он забронировал по телефону, раздобытому ловкими прислужниками Дуркова.
Здесь по информации оперативного штаба Бориса Сергеевича, осели с новыми коварными планами небезызвестные мошенники.
Хозяин гостиницы, улыбчивый молодец в вязаной шапочке, встретил гостя с деревянным подносом, на котором была рюмочка с мутной жидкостью и бочковым огурцом на тарелочке.
«Как дёшево и по-крестьянски!» – снисходительно и по-королевски подумал Королёк.
– Здравствуйте, я – Вадик! Рады вас видеть! По традиции встречаем и угощаем в гостинице «От Вадика»! Всё свойское и свежайшее! – радостно сообщил он, предлагая убедиться в его словах на деле.
– Вы рады, потому что не сезон. В сентябре народ-то не селиться? Не развалится при мне эта халупа? – добродушно проворчал Василий Иванович, отказываясь от скудного угощения. У него с собой была бутылка «Наполеона», и он предпочитал смакование двенадцатилетнего коньяка сомнительному местному «шмурдяку».
– Обижаете! Это особняк купцов Колотухиных-Грохотищевых, объект культуры! Есть легенда, как предки Колотухиных во время революции ухитрились... – распахивая резные, явно новодельные двери перед капризным постояльцем, начал рассказывать какую-то историю хозяин гостиницы.
– Во время революции мои предки таких Колотухиных к стенке ставили. А ещё жильцы здесь есть сейчас? – невежливо прервав рассказчика и проходя в широкую залу, с хитрым прищуром спросил главврач.
– Да, трое бизнесменов. К ужину обещали быть. В Волговце, знаете ли, лучше нигде не ужинать. Только у меня можно, – категорично заявил Вадик.
Василий Иванович, как опытный «охотник за головами», поставил свою машину на другой стороне дороги у заброшенного дома с провалившейся крышей. Это чтобы не спугнуть добычу.
После этого он расположился в своём номере на втором этаже, где было тепло от натопленной печки, и вкусно пахло ванильными баранками.
Пребывая в боевом, но при этом благодушном настроении, он, побрезговав гостиничным бокалом, налил коньяк в свой складной походный стакан и приготовился ждать встречи с аферистами, наслаждаясь ароматными пятьюдесятью граммами.
«Нет, Наташу сюда везти стыд один. Моя птичка со мной в Анталью поедет после того, как я с этими подонками разберусь! В этой дыре только плебеям жить», – высокомерно размышлял Королёк, подливая в стакан «Наполеон».
С ранними сентябрьскими сумерками, обозначенными мелким дождём и пронзительными криками неопознанной главврачом птицы, внутренний двор дома Колотухиных-Грохотищевых осветили фары подержанного отечественного автомобиля.
Василий Иванович резко поднялся с кресла и тут же чуть не упал, так как перебрал с выпивкой. Он осторожно прильнул к окну, наблюдая, как знакомые ему трое мужчин заходят в гостиницу.
Королёк терпеливо дождался, когда они усядутся за стол в зале, а Вадик принесёт им лучший ужин в Волговце.
И в торжественный момент подачи толстой женщиной в белом фартуке странной формы пельменей, он, как герой боевика, с лестницы спустился к неуважаемой им публике.
Трое за столом молча смотрели на пылающего воинственным намерением Королька, явно ожидая от него вокальной партии.
– Ну что? – со страшной улыбкой спросил Василий Иванович.
Ответа не последовало.
– Ну что? – начиная чувствовать себя глупо, тем не менее удерживая тон победителя, повторил он.
«Ну что, попались?!» – вертелось на языке, но произнести это вслух было бы явным перебором: над ним могли посмеяться.
– Кря, – выручил капитан второго ранга.
– Какая встреча! Это же Василий Иванович! – добродушно сказал щекастый Дима.
– Давай за стол, брат, кушать будем, выпивать будем! – гостеприимно ослепил комнату рыжьём оскала Гурам.
Василий Иванович на мгновение опешил, но выдержанный коньяк, крепко всосавшийся в мозг, помог быстро собраться с мыслями.
Главврач, движимый местью и авторитетом главы управы, уселся за стол со свободной стороны, далеко выдвинув стул.
– Василий Иванович, за встречу! – указывая на графин с мутной жидкостью, предложил Дима.
– Для вас она не радостная, – сурово заметил Королёк.
– Отчего же? Неужели из-за этого старья? Этого рентгена?
– Рентгенологического аппарата, – поправил главврач.
– Мы его ещё не успели поставить. Он будет на днях.
– Мне даже неинтересно. Не удивляетесь, как быстро я вас нашёл?
– О да, это странно! – согласился Дима.
– А потому что за мной стоит власть! Теперь вы попали на деньги. Двойная сумма от той, что я заплатил. Я – человек со стержнем, вы это сами заметили; за так не отступлюсь. Гоните бабки, или вам конец, – распаляясь от своей значимости, резко отчеканил Королёк, чувствуя себя королём.
– Эй, брат, не говори такого! – взмахнув рукой, обиженно сказал Гурам.
– Кря, – прочистил горло Сан Саныч. – По сути, вы правы, мы готовы признать ответственность. Наша сторона не успела выполнить условия. Так как мы дорожим репутацией, приносим свои извинения. Завтра же возвращаемся и вносим неустойку Борису Сергеевичу.
– Ага, догадались, кому должны! – победно воскликнул Королёк, гордясь дружбой с Дурковым. Уж теперь он возместит потери от уничижительной природы своей фамилии, кем-то данной предкам: недаром Боря предсказал ему королевское величие!
– Конечно! Всё возместим, мы не хотим неприятностей от человека со стержнем! Наше уважение, Василий Иванович! Ну, мировую? – подняв графин, любезно предложил Дима.

…Проснулся Василий Иванович в плохом самочувствии и, ещё не открыв глаза, успел проклясть вчерашнюю местную сивуху.
Главврача не только подташнивало, но ещё и ломило тело, особенно руки.
Он открыл глаза и обнаружил себя лежащим на чём-то жестком, причём на улице. Попытка пошевелиться не увенчалась успехом. Тело было сковано, а руки словно слиплись сзади. На самом деле они были за спиной привязаны к тяжёлому лому.
Постепенно открывающаяся перед Василием Ивановичем картина мира наотрез отторгалась его восприятием действительности.
– Где я? – прохрипел он избитую фразу обречённых.
– На корабле! Наш капитан – Сан Саныч, я – его первый помощник, а Гурам – боцман. Приветствуем вас и прощаемся с вами! – громко продекларировал неунывающий Дима.
– Какой капит... зачем прощаемся? Куда мы... – ошалело оглядывая дно моторной лодки, отрывисто заскулил Королёк.
– Кря... Рассвет в море, прекрасное... Прекрасное зрелище. «На рейде большом легла тишина...» – донеслось сзади заунывное пение, и, неестественно вывернув голову, Василий Иванович увидел капитана, сидящего на корме рядом с подвесным мотором.
— Что происходит? — прошептал главврач, больше для того, чтобы поддержать разговор и проверить, не спит ли он.
– Холодно, – донёсся голос Гурама.
– Да. Поэтому пора вам, Василий Иванович, за борт, а то мы все окоченеем.
– Зачем за борт? Как – за борт?! – у Василия Ивановича путались мысли и кружилась голова. Но причина головокружения была очевидна: это от качки на волнах. Но всё остальное было необъяснимо.
– Как – за борт? Вон, с ломом, другого утяжелителя мы в лодке не нашли. Не багор же привязывать? Вы же человек со стержнем, вот и держите марку: вот вам стержень, – спокойно ответил Дима.
– Вы что... Вы что! Меня знают! Знают, где я! Меня Дурков послал! Он кужельбитов наймёт!
– Уже.
– Что уже?
– Уже нанял. Всё оплачено. Даже эта лодка, – охотно ответил Дима и вместе с Гурамом, подхватив Королька под руки, поставил его на ноги.
– Вы кужель?! Кужель... Мне нужно ему позвонить...
– Последний звонок? – Дима посмотрел на Сан Саныча.
– Кря. Ротация заходов нашего судна в порт такова... Звонок, допустим, разрешается, без результативности, – донеслись очередные нескладушки с кормы.
– Что? Что? – завертел головой главврач.
– Ну какой звонок, Василий Иванович! Откуда в этой деревне связь? Но я на словах передам то, что сказал Борис Сергеевич: «Избавьтесь от этого ничтожества. Пусть он сгинет. Машину перегоните обратно». Это он про ваш автомобиль с транзитными номерами. Вы же не торопились его регистрировать? Так нам даже проще, спасибо, – вежливо поблагодарил Дима.
– Как же это?! Вы что? Вы что?! – то повышая, то понижая голос, панически тараторил главврач, трясясь всем телом.
– Не надо! Не надо! Я сам верну все деньги! – тяготясь ношей за своей спиной, но мужественно держась на ногах, пообещал он.
– Ну, дело-то не только в деньгах, – покачал головой Дима.
– Как? Как? Что? Что? – вопрошал перепуганный Королёк.
– Женщина, брат! – растягивая слова, звучно сказал Гурам.
Василий Иванович даже не понял сначала, о чём речь: то ли его назвали женщиной, то ли женщина – чей-то брат.
– Я... я не понимаю...
– Рыжая такая, жена твоя. Не твоя она, не твоя, а с Борисом Сергеевичем теперь. Ну всё, пора! – по голосу Димы было понятно, что разговор закончен.
– Стойте! Не надо! Берите машину! – вскричал главврач.
– Мы и так возьмём. Ты должен сгинуть. Мы для этого сюда и приехали.
– Я... я сгину... я уеду и спрячусь...
– Кря. Дорожить своей репутацией, последовательно выполняя взятые на себя обязательства, достоинство пред поручителем... – капитан корабля, как обычно, блистал красноречием.
У главврача даже мелькнула мысль, что у Сан Саныча шизофрения, но сейчас было совсем не время ставить диагноз.
– Понимаешь, брат, мы же обещали, а ты говоришь – убежишь! – обнажая коронки, произнёс Гурам.
– Послушайте... пожалуйста... у меня есть деньги... я вам заплачу... я уеду...
– Нет у тебя уже денег. У Наташи они. Куда ты уедешь? Тебя везде найдут, власть же, сам знаешь! – развёл руками Дима, напоминая о словах, недавно сказанных самим Корольком.
– Несменяемая ротация обязывает... кря, бессрочной швартовкой...
– Саныч, ты бы хоть термины выучил! Даже у меня от тебя голова кругом! – смеясь, сказал Дима капитану и затем обратился к Василию Ивановичу:
– Вася, ты можешь остаться только здесь, ни шагу назад, позади –Москва!
– Я... я останусь, останусь! Как скажите! Я останусь здесь! – ухватился за надежду спасения главврач.
Дима серьёзно ответил:
– Тогда в путь! – и следом за этой фразой Василий Иванович полетел за борт маломерного судна без номерных знаков.
Когда Василий Иванович, на последние деньги поселившись в доме с проваленной крышей напротив гостиницы «От Вадика», принимал лекарства и уколы от медсестры, приглашённой Вадиком, он с ужасом переживал тот роковой момент на реке.
Как его вытолкнули из лодки, и он в ужасе вошёл в холодную воду. Как он коснулся лбом холодных камней. Как он был выброшен неизвестной ему доселе силой над волнами и вновь погрузился в пучину. Как он понял, что глубина ему по колено, но вокруг – непроглядная бесконечность моря, принимаемого им вначале всего лишь за водохранилище. Как вслед за покинувшей его лодкой он смог различить отдалённый берег и догадался, что находится на каменистой отмели на середине Волги.
И если бы не молодой браконьер Валера на своей резиновой лодке, то не было бы медсестры, частным образом спасающей от пневмонии бывшего главврача Королька, так хотевшего поменять статус фамилии. И не было бы нового поселенца в Волговце – человека со стержнем и медицинским образованием, выживающего в глуши.
Но это уже другая кужельбитская легенда…

АДВОКАТ

Пролог

Мир охвачен войной, кругом царят голод, разруха, дикость. Некогда великие государства с многовековой культурой полностью разрушены.
Где-то человечество свернуло не на ту тропу. Лучик света в людях погас. Грязная, тварная сущность человека победила божественный свет в нем. Ни пророки, ни религия, ни искусство не смогли удержать, обуздать в человеке его тварность! Грубая сила и людская алчность правят миром.

Недетские амбиции

Мою страну, Назарин, война еще не затронула, но находясь на Востоке, мы постоянно ощущаем ее холодное дыхание.
Представлюсь. Меня зовут Сара Севинч, мне 26 лет, и я адвокат. Я родилась и живу в Назарине – восточной стране со смешанным, светско-религиозным укладом жизни.
Я росла самым обычным ребенком в самой обычной семье. Мы все, дети одного поколения, росли, как дикие цветы в степи, предназначенные сами себе.
Учась в младших классах, дни я проводила в школе, а вечерами после ужина частенько помогала маме мастерить тюбетейки. К нам обычно приходили соседские девушки из старших классов: усевшись в круг, за веселой болтовней и песнопением мы занимались рукоделием. Это была часть нашего восточного уклада жизни. А для тех девушек и мамы это была также форма небольшого заработка.
Я не знаю, кем бы я выросла, если бы не произошел со мной случай, позволившей мне, полудикой по меркам мировой цивилизации девочке, прикоснуться к ее отсветам.
Мой отец, практикующий врач, однажды взял меня с собой на осмотр своего пациента, профессора биологии. Жена профессора, пока отец осматривал ее мужа, усадила меня на диван и дала мне в руки две большие книги с иллюстрациями картин и скульптур эпохи Возрождения. Там были и репродукции произведений Микеланджело и Леонардо да Винчи. Листая книжные страницы, я открывала для себя новый, неведомый мне доселе мир – мир искусства, мир, который существовал параллельно с моей простой и серой жизнью и никогда с ней до этого дня не пересекался.
Этот случай перевернул мою детскую жизнь. Наша страна была довольно закрытой от внешнего мира, и книги были редкостью в моем детстве. Это было мое первое знакомство с другой культурой. Меня покорили великие творения гениев эпохи Возрождения. Не верилось, что Пьета Микеланджело сотворена из камня, казалось, что, скорее, это живая плоть навеки застыла в мраморе. Мона Лиза казалась мне чудом, сотворенным учеником Бога, а никак не человеком из плоти и крови. Я поняла, что красота безгранична и зависит от степени возвышенности над мирским ее создателя, от силы и глубины мысли творца. Потрясение было столь сильным, что у меня, десятилетней провинциальной девочки, зародилась первая и по-детски наивная мечта: создать что-нибудь великое, что сделает мир лучше и останется на века. Таковы были мои недетские амбиции.
Конечно же, я потянулась к книгам. Я читала все, что могла достать. Холодными зимними вечерами, засунув ноги в танчу, я читала. За окном были снежные сумерки, в комнате прохладно, но тепло от танчи приятно обволакивало мое тело, и я мысленно уносилась в далекие волшебные миры вместе с героями моей книги. Чтение привило мне вкус к истинным ценностям жизни, я научилась отличать хорошее от плохого, настоящее от фальшивого, полюбила умные книги, умных людей, настоящие чувства. Так я познавала мир, формировала свое мышление, создавала себя. Я мечтала стать утонченной женщиной с острым и глубоким умом, впитавшей в себя всю мудрость мира и излучающую мудрость, женщину с красивым внутренним миром, отражающимся внешней красотой, женщину хрупкую, но сильную духом, способную творить добро.
Любовь к чтению и к искусству постепенно стали частью меня, стали основой моей души, тем, на чем стала строиться моя жизнь.
Сегодня я восхищаюсь литературным талантом Бориса Пастернака за его книгу «Доктор Живаго», восхищаюсь гением великого Микеланджело за его Давида и Пьету, Леонардо за его Мону Лизу, Рафаэля за его Мадонну; восхищаюсь гением современного философа и мыслителя Гейдара Джемаля, восхищаюсь Бахом и Малером, Верди и Моцартом, восхищаюсь оперой и балетом, живописью и скульптурой, музыкой и литературой. Я в восторге оттого, что уже люблю, и в восторге оттого, сколько еще мне предстоит узнать и скольким восхититься в жизни!
Постепенно, по мере взросления и осознания несовершенства и несправедливости мира, у меня появилась еще одна мечта: стать адвокатом. Меня всегда увлекала сфера мысли, точность построения логических линий, проникновение в глубины и в суть происходящих явлений и ситуаций, способность видеть и понимать то, чего другие лишены видеть и понимать, поиск истины. Меня восхищала красота принимаемых решений гениями в самых разных сферах мыслительной деятельности. Область работы мысли – что может быть ещё более увлекательнее! Так мне казалось. А гуманизм профессии поставил решающую точку в выборе дела всей моей жизни. Я стала адвокатом.

Прорыв

Полгода назад СМИ разнесли по миру страшную весть о трагедии в Назарине: в ночь с третьего на четвертое марта в пригороде столицы Акше произошел прорыв дамбы водохранилища, и вырвавшаяся из заточения вода затопила близлежащие селения, в результате чего около трех тысяч человек утонули в стихийных водах. После оттока воды вся территория пригорода по ходу потока воды была заполнена людскими телами, отовсюду доносились вопли и плач родных и близких погибших. Трагедия стала самым страшным событием за последние сто лет в истории Назарина и сильнейшим потрясением для народа моей страны.
Строительство водохранилища было начато десять лет назад. Это был своего рода экспериментальный проект: строительство водохранилища в степи было довольно рискованным мероприятием, но диктовалось острой необходимостью в развитии сельского хозяйства и экономики страны.
Трагедия произошла через полгода после завершения строительства. Все ответственные лица были арестованы, и в отношении них начато расследование по факту прорыва дамбы, а также хищения государственных денег при строительстве.
В числе арестованных был и президент строительной компании, юридические дела которого вело мое адвокатское бюро, Мустафа Карман.
Расследование по делу уже было закончено, начинался судебный процесс. Я, молодая бизнес-адвокат, не специалист по уголовным делам, так что в меня, кроме меня самой, никто особо не верит, и мое участие в суде подразумевается лишь в качестве консультанта основного адвоката по экономическим вопросам.
После окончания следствия я сумела сделать конспекты необходимых мне материалов уголовного дела, где имелись серьезные прорехи и неточности; их я и собиралась использовать на суде.
Я нисколько не трусила перед предстоящим процессом, ведь с теми знаниями в сфере строительства, которые я обрела, готовясь к судебному процессу, если не водохранилище, то хотя бы бассейн я уже могла самостоятельно построить, не прибегая ни к чьей помощи!
Тщательно продумав тактику защиты, я составила четкий план действий. Но судебный процесс – это как джазовый концерт: готовишь домашние заготовки, а потом уже просто импровизируешь своими мыслями на клавишах своего интеллекта. В этом и есть красота и искусство адвокатской практики.

Процесс

– Встать! Суд идет!
Первый день судебного процесса.
Наступил первый день судебного слушания по делу. Так как дело засекречено, в зале присутствуют только участники процесса: трое судей, прокурор, восемь подсудимых и пятнадцать адвокатов.
Я – единственная женщина в зале и при этом самая молодая из присутствующих.
Первый день процесса – ознакомительный: судья представляется и знакомится с участниками процесса.
Настала моя очередь представиться. Надо сказать, что два дня назад Азиз Караташ, глава холдинга, куда входят несколько строительных компаний, в том числе компания моего подзащитного Мустафы Кармана, попросил меня помочь президенту еще одной компании холдинга Али Хасану и принять участие в суде в качестве его второго адвоката, т.к. адвокаты по уголовным делам слабо разбираются в нюансах экономических дел. Таким образом, я защищала двоих подсудимых, и когда председательствующий спросил меня, кого из подсудимых я защищаю, я, чтобы объяснить ему, почему я защищаю двоих подсудимых, сказала, что являюсь адвокатом двух строительных компаний, входящих в единый холдинг, а потому представляю на этом процессе обе эти компании.
Судья, осознав мою полную некомпетентность в уголовном судопроизводстве, улыбнулся и спросил:
– Как-как, адвокат Севинч, правильно ли я Вас понял, что Вы представляете две подсудимые компании холдинга? – словно к пятилетнему ребенку, обратился ко мне председательствующий.
– Я являюсь адвокатом двух компаний холдинга, и поэтому у меня два подзащитных… – нервно ответила я.
– Вы утверждаете, что являетесь адвокатом двух компаний холдинга, и эти компании являются подзащитными, то есть подсудимыми? – переспросил председатель.
– Я являюсь адвокатом двух компаний холдинга и в данном уголовном процессе являюсь адвокатом президентов этих двух компаний, являющихся подсудимыми, – произнесла я по слогам.
– И, может быть, Вы все-таки назовете их имена и фамилии, чтобы мы могли занести их в протокол? – с легкой улыбкой произнес председатель.
– Мустафа Карман и Али Хасан, – ответила я вполголоса, краснея с головы до ног.
– Ну, наконец-то мы выяснили, чьим адвокатом Вы являетесь! – произнес судья и перешел к следующему адвокату.
В общем, судьи и участники процесса вынесли вердикт о моих умственных и профессиональных способностях, красноречиво изобразив его на своих лицах.
На Востоке женщина все время должна доказывать окружающим, что она –не дура. Мужчинам этого делать не нужно. Мужчина изначально считается умным, пока не докажет обратное.
При появлении женщины-адвоката на уголовном судебном процессе окружающие априори уверены в том, что она не просто глупее присутствующих мужчин-адвокатов, но и вообще несравненно глупа. Так что не удивительно, что никто из присутствующих, начиная от судей и кончая конвоем, не восприняли меня всерьез. Тем более, что своим поведением я полностью подтвердила сложившееся в любом мужском обществе мнение касательно умственных способностей женщин.
Мне стало ужасно стыдно за себя не перед судьями и адвокатами, перед своими подзащитными – ведь на этом суде решается их судьба, а в защитники, хоть и вторым адвокатом, они взяли полную дуру!
Я решила весь остаток сегодняшнего дня слушания просто молча отсидеться.
В завершение дня слушания судья спросил у адвокатов, будут ли они знакомиться с обвинительным заключением перед началом слушания дела или нет, и высказал мнение о том, что это нежелательно, дабы не затягивать процесс. Два адвоката попросили председательствующего предоставить им несколько дней для ознакомления, остальные решили отмолчаться. Тогда судья стал поднимать каждого адвоката и спрашивать его мнение лично, надеясь, что большинство адвокатов откажутся от ознакомления. После ответа еще двух адвокатов, я сама попросила разрешения высказаться.
– Слушаю Вас, адвокат Севинч, можете высказать свое мнение по данному вопросу, – сказал судья с легкой ухмылкой на лице, помятуя о моем предыдущем «выступлении».
– Ваша честь, так как дело закрытое, и никто из адвокатов не имел права ознакомиться с материалами обвинительного заключения до начала судебного процесса, Вы обязаны предоставить адвокатам несколько дней для ознакомления с обвинительным заключением, а судебное слушание по делу, по закону, не может быть начато без предварительного ознакомления адвокатов с обвинительным заключением, – сказала я твердым голосом.
– Отвечайте только за себя, – сказал председательствующий, сообразив, какую оплошность он допустил.
– Просто Вы спрашиваете мнение каждого адвоката в отдельности, а нас тут пятнадцать, я просто решила сэкономить Ваше время, дабы не затягивать процесс! – ответила я невозмутимо.
Председательствующий нахмурился, но делать был нечего.
– Даю адвокатам неделю для ознакомления с обвинительным заключением. Первый день слушания окончен, – сказал председательствующий, и суд удалился из зала заседаний.
Вот так вот! Судьи тоже не Боги и тоже могут ошибиться! И судебную этику еще никто не отменял!
Р.S. Компания Али Хасана расторгла со мной контракт на участие в суде.

Карман

Мустафа Карман, так зовут моего подзащитного. К своим пятидесяти годам он прошел путь от помощника счетовода до президента крупной строительной компании.
Будучи выходцем из бедной семьи (отец был наемным работником на рынке, мать – домохозяйка), в двадцать лет, только что закончив курсы счетоводов, он ничего не имел: ни денег, ни престижного образования, ни особых способностей и талантов. Но у него было более ценное качество, как ему казалось: он обладал предприимчивым характером и деловой хваткой. Еще учась на трехгодичных курсах счетоводов, он начал заниматься торговлей – торговал всем, на чем можно было выгодно заработать. Рассчитывать на помощь родителей, еле сводивших концы с концами, ему не приходилось, он был совершеннолетним мужчиной и должен был сам позаботиться о себе. Целыми днями он был занят учебой и добыванием денег, а вечера проводил в компании друзей в каком-нибудь баре или другом увеселительном месте, восстанавливая свои душевные силы. Он был молод и, как и многие другие его сверстники, мечтал о сытой и счастливой жизни, мечтал заработать много денег, купить большой дом, машину, завести семью, путешествовать и наслаждаться жизнью.
Закончив учебу, он перебрался в столицу и решил начать свою карьеру в фирме своего дальнего родственника Азиза Караташа.
Земляк и дальний родственник по маминой линии, Азиз Караташ давно жил и работал в столице. Сегодня, спустя сорок лет с начала своей трудовой деятельности в качестве прораба в небольшой подрядной организации, он являлся учредителем крупного строительного холдинга, возводившего объекты по госзаказам. Человеком он был хватким и к тому же трудоголиком. Был верующим, однако состояние нажил себе неимоверное и, скорее, даже не задумывался о том, что такие понятия как вера в Бога и большое состояние, нажитое на госзаказах, являются понятиями полярными и взаимоисключающими. Но человеком он был добрым, земляков своих любил и в работе никому не отказывал. А родственников, хоть и дальних, держал на особом счету.
Начав работу в качестве помощника счетовода, Мустафа потихоньку стал подниматься по карьерной лестнице и через шесть лет уже дорос до должности директора по финансам, а еще через два года – до президента одной из строительных фирм, входящих в холдинг Азиза Караташа.
Дела его фирмы процветали. Лоббируемые Азизом Караташем госзаказы так и сыпались в их финансовую корзину. Это были в основном крупные государственные проекты по строительству стратегических объектов. Среди них был и проект на строительство степного водохранилища.
Финансовые дела самого Мустафы тоже шли в гору: немалая часть денег от финансирования госзаказов оседала в карманах Мустафы и Караташа.
Я познакомилась с Мустафой Карманом три года назад. Это был высокий смуглый мужчина с сильной энергетикой. Он быстро и точно формулировал свои мысли и обладал неимоверной работоспособностью. Возводимые им объекты всегда сдавались вовремя и строились качественно. Он не был жадным, и любой сотрудник его компании, имевший голову, мог хорошо заработать, трудясь в его компании. За это подчиненные его любили и работали с особым усердием.
Успешно пройдя собеседование, я заключила с ним договор на юридическое сопровождение финансово-хозяйственной деятельности его компании и обязалась в качестве адвоката вести все юридические дела компании, в том числе уголовные дела, возбуждаемые в отношении президента и его сотрудников.
«Ты – как роза в степи!» – кричали мне знакомые водители тяжеловозов, завидя меня шагающей по пыльной степной дороге на пути к конторе, когда я выезжала на объект строительства водохранилища подписать необходимые юридические документы.
На деле я в основном занималась арбитражными процессами компании и разработкой экспортно-импортных контрактов. Я считала, что неплохо знаю свою работу, но, как показали дальнейшие события, огромный пласт теневой деятельности компании от меня был тщательно скрыт, и я не имела к нему доступа. Через тщательно продуманные схемы миллиарды государственных денег законными и незаконными способами оседали в карманах Азиза Караташа, Мустафы Кармана и приближенных к ним лиц, эта цепочка порой сплеталась в целую паутину, концы которой достигали неимоверных вершин. Теневая экономика страны вся состояла из множества таких паутин, образуя в итоге целую систему хитросплетений и каналов, по которым текли государственные деньги, кормя целую армию госчиновников и компаний, работающих по госзаказам.
Кармана арестовали в числе первых, так как его компания была одной из пяти компаний, работавших непосредственно на месте прорыва дамбы. Его обвинили в хищении государственных денег в крупном размере и в нарушении строительных норм при строительстве водохранилища, повлекшем человеческие жертвы.
Мне было по-человечески его жаль, тогда в моих глазах он был хорошим руководителем, хорошим строителем и хорошим человеком. Жизнь покажет, как сильно я в нем ошибалась!

Второй день судебного процесса

Закончив с технической стороной дела, председательствующий обратился к адвокатам:
– Будут ли ходатайства перед началом процесса?
Адвокат проектировщика, подсудимого Юсупа Бурхана Аюб Малик попросил дать ему возможность предъявить суду ходатайство. Адвокат Аюб Малик – тучный лысеющий мужчина шестидесяти лет, самый известный и самый высокооплачиваемый адвокат в нашем городе да и, пожалуй, вне нашего города. У других присутствующих адвокатов не хватило бы наглости просить за свою работу такие баснословные гонорары. После каждого проведенного им процесса он поднимал большую шумиху в Интернете, у него брали интервью как у борца за свободу незаконно осужденных лиц, он писал и выкладывал в Интернете гневные статьи, разоблачающие коррумпированную судебную систему, продажность судей и т.д. Обычно вся эта деятельность ни к чему не приводила, никак не улучшала положение осужденных, но судебный процесс и сам Махди приобретали известность. Таким способом он сделал себе имя. Его уважали все адвокаты и побаивались правоохранительные органы.
Малик встал и, окидывая взглядом всех присутствующих в зале, громким, хорошо поставленным басом, применяя все свое ораторское искусство, театрально заявил:
– Уважаемый суд и участники процесса! Изучив материалы уголовного дела я с полной уверенностью заявляю, что мой подзащитный Юсуп Бурхан ни в чем не виновен, что обвинение предъявлено ему необоснованно, и что по окончании судебного процесса, я в этом уверен, Юсуп Бурхан будет отпущен на свободу! Прошу суд изменить моему подзащитному Юсупу Бурхану меру пресечения в виде заключения под стражу на подписку о невыезде и освободить в зала суда.
Нужно сказать, что я тоже изучала материалы уголовного дела и была полностью согласна с доводами обвинения о виновности проектировщика Бурхана, не справившегося с проектом, тоже считала полностью доказанным материалами проведенной судебной экспертизы наличие грубых ошибок и просчетов, совершенных Бурханом при разработке проекта, что и привело при строительстве по такому проекту к прорыву дамбы. Кроме того, тактика моей защиты строилась именно на этих выводах судебной экспертизы с одной стороны, и с другой стороны – на полном опровержении выводов судебной экспертизы касательно виновности подрядчиков. То есть я планировала работать на два фронта: против проектировщика и против обвинения.
Поэтому я была удивлена такой помпезной форме подачи адвокатом проектировщика заявления, лишенного хоть какого-то основания, хоть какого-то веса; просто игра на публику, скорее, на одного человека – Бурхана. Это просто недостойное поведение, подумала я про себя.
Суд удалился в совещательную комнату и, выйдя минут через пять, так ответил на ходатайство и театральную речь Аюба Малика:
– Суд, посовещавшись, принял определение об отказе в удовлетворении ходатайства адвоката Аюба Малика.
И процесс продолжился дальше.
Дальше прокурор стал зачитывать обвинительную речь.
Мысли мои непроизвольно вернулись к дням предварительного следствия.
В этом году в Назарин пришли аномальные холода. Люди старшего поколения рассказывали, что такие холода в их памяти были только один раз, в их далеком детстве. Мы, восточные люди, можем комфортно чувствовать себя при пятидесятиградусной жаре, запивая ее горячим зеленым чаем, но такой бесконечно длящийся жуткий холод вызывал в людях сильнейший дискомфорт. Казалось, что мерзли не только люди, но что и сама жизнь в Назарине замерзла и остановилась.
Возможно, так казалось только мне, уже целый месяц ждавшей вызова к следователю на допрос Мустафы Кармана. И вот наконец этот день настал. В кабинет следователя Кармана привели в наручниках и с черным мешком на голове, как какого-то не-человека, как какого-нибудь убийцу-рецидивиста, зарезавшего уйму народа и пойманного при побеге с места преступления. Я отвернулась, чтобы не смотреть на Кармана и не видеть этого жуткого зрелища. И я никогда не забуду его взгляд, когда сняли мешок с его головы: это был взгляд сломленного и растоптанного человека, это был взгляд терпилы.
– Ваш подзащитный сделал пару заявлений, – сказал следователь, когда Кармана усадили для допроса.
– Они изложены им в письменном виде, можете с ними ознакомиться, – продолжил он, протягивая мне пару исписанных Карманом листков. – Ознакомьтесь, и я запротоколирую его показания при Вашем участии.
Я начала читать написанное. Кровь медленно начала стынуть в моих жилах, внутри меня все стало опускаться, вернее, проваливаться куда-то вниз меня, заполняя все леденящим холодом, буквы стали медленно расплываться, слова стали терять смысл… Это был донос Кармана на генерального подрядчика Н. Ашура с обвинением его во всех смертных грехах: в организации преступного сообщества с целью хищения государственных денег, в организации преступных схем с целью присвоения государственных денег, в регулярном вымогательстве денег у подрядчиков, поставленном на поток, и т.д., и т.п. Причем количественные размеры указанных в доносе денежных средств были просто нереально заоблачными и у любого здравомыслящего человека вызвали бы сомнения. Это был явный поклеп!
Это был первый случай моего разочарования в Кармане. Именно от него этого невозможно было ожидать. Он всегда был такой сильный, казалось, его невозможно было ничем сломить.
– Зачем Вы это сделали? – спросила я Кармана упавшим голосом.
– Теперь они меня выпустят… выпустят…так надо, – тихо, глядя на меня исподлобья, – проговорил он.
– Подпиши протокол допроса и все будет нормально, – сказал Карман.
Не всех ломает СИЗО, я это знаю из своей практики. но Кармана сломил. Его никто не собирался отпускать на свободу…он понял это позже…
Слушание второго дня закончилось.

Мама

Начались новогодние каникулы, и суд сделал перерыв на неделю.
Новогодний вечер. За столом – остатки нашей семьи: отец, младшие братья с семьями и я.
Год назад я похоронила свою маму. Долгие дни и месяцы плакала я над могилой моей мамочки…моей милой мамочки. Эта боль становилась только сильнее от укореняющегося во мне осознания ухода мамы и так никогда и не утихла, прижившись осколком в моем сердце. Она лишь постепенно растворилась в глубокой депрессии, возвращаясь время от времени резкой, колющей болью в сердце. Пока живы наши родители, мы живем полной жизнью и смеемся во весь голос, когда они уходят, мы становимся душевными калеками.
Настроения встречать Новый год ни у кого не было. С уходом мамы семейные праздники превратились в пытку, в обязательные семейные представления, разыгрываемые взрослыми для детей. Отдавая дань традиции, накрыли стол: довольно скромный, без излишеств, но сытный и по-домашнему вкусный. Проводили старый год, и так как за столом сидели дети, средний брат сказал: «А теперь будем петь детские песенки». И стал по очереди ставить на смартфоне детские песни, вместе с детьми начал подпевать. Пропели «Ласточку», «Улыбку», «Светит солнце». Тут к ним присоединились младший брат и его жена. И так мужественно и задушевно взрослые подпевали своим детям, что когда стали петь «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко», я тоже не удержалась и во весь голос запела: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…» Песня уже закончилась, а я так и пела соло: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…»

Следующие 12 дней суда

В эти дни слушали показания экспертов. Речь шла о выявленных недостатках в проекте водохранилища, о предумышленных завышениях или, наоборот, занижениях сметных показателей и значений, приведших к хищению крупных сумм государственных денег строительными компаниями, о нарушениях строительных норм и т.д. Все дни проходили в перекрестных допросах и спорах. Адвокаты, в том числе и я, спорили не только с экспертами и прокурорами, но и между собой, отстаивая интересы своих подзащитных. Судебный процесс набирал обороты, с каждым днем все более и более накаляя обстановку в зале суда.
Десятилетний тяжелый труд строителей и в пятидесятиградусную жару, и в тридцатиградусный мороз на вахтовом режиме, вдали от детей, от семьи, в нечеловеческих условиях жизни … Все это оказалось напрасным…

Пятнадцатый день судебного процесса

Обвинение подрядчиков в прорыве дамбы водохранилища основывалось на заключении экспертизы о том, что плотность грунта водохранилища не соответствует проектной и ниже проектной, а это означало, что прорыв дамбы произошел именно по вине строителей: неплотный грунт не смог удержать миллионы акрофутов воды.
Сегодня, в пятнадцатый день судебного слушания дела, в суд для дачи показаний был вызван один из экспертов экспертной комиссии.
Пять часов вечера. Подходил к концу пятнадцатый день заседания суда. В зал вошел ничем не примечательный молодой мужчина, несколько неуверенный в себе, что выдавала некая скованность в его движениях.
Он вкратце изложил этапы проведенных лабораторных исследований и озвучил выводы экспертизы.
– Комиссией экспертов-специалистов трех лабораторий, входящих в состав экспертной комиссии по определению плотности грунта водохранилища, была определена плотность грунта плотины путем лабораторных исследований образцов грунта, взятых способом выемки на определенном участке с помощью специальной техники. Затем путем объединения данных этих лабораторий и выведения среднего арифметического значения данных была определена плотность грунта водохранилища. Согласно произведенным расчетам, приведенным в заключении экспертизы, плотность грунта водохранилища была намного ниже проектной…
Передо мной лежали конспекты данных лабораторных исследований.
Три столбика с цифрами, сильно разнящимися по своим значениям.
Их просто сложили и разделили, выведя таким образом среднее значение.
Я смотрела на эти столбики с цифрами и спрашивала себя: «Почему цифры разные?» Не найдя ответ на этот вопрос в своей голове, непроизвольно, еще до конца не осознав зарождающуюся в мозге мысль, задала этот же вопрос эксперту:
– Почему цифры разные? Почему среднее арифметическое значение плотности грунта на указанной отметке, согласно результатам вашей лаборатории, составляет 1,55, а среднее арифметическое значение плотности грунта на указанной отметке, согласно результатам второй лаборатории, определено как 1,73? Почему цифры не совпадают? Почему такая разница в значениях плотности? Ведь они взяты из одного шурфа, значит, показатели должны быть приблизительно одинаковыми? Как вы объясните такую разницу? Все образцы были взяты из одного шурфа № 1, однако определенная плотность грунта и выводы по результатам лабораторных исследований оказались крайне противоречивыми один другому, и согласно заключению экспертов первой лаборатории плотность грунта не соответствовала проектной и была ниже проектной, а согласно заключению второй лаборатории плотность грунта соответствовала проектной и была даже выше проектной. И почему вы просто вывели среднее арифметическое значение чисел, не дав оценку такой разрозненности данных лабораторных исследований? Ведь этого нельзя было делать: очевидно ведь, что одно из двух исследований – ложное! Вы разве не задумывались об этом?!
– Я не знаю, почему цифры не совпадают, и не знаю, какие данные получились у двух других лабораторий, мы передали данные наших лабораторных исследований следователю, а потом подписали подготовленное им на основании общих данных, собранных из трех лабораторий, экспертное заключение, – ответил еще более неуверенно эксперт.
– В таком случае я ходатайствую перед судом признать недопустимым в качестве доказательства заключение комплексной экспертизы в части несоответствия плотности грунта проектному и исключить! – обратилась я к суду.
– Суд даст свою оценку в конце судебного следствия, – ответил председатель суда.
Я понимала, что суд все равно не отреагирует на мои слова, что этого недостаточно для опровержения или даже оспаривания заключения экспертизы, нужно доказать свою правоту на 200 % и тогда, возможно, можно будет как-то повлиять на решение суда.
«Почему пригласили именно этого эксперта? Надо вызвать в суд второго эксперта, с положительным заключением!» – мелькнула у меня мысль.
– Также я ходатайствую пригласить для дачи показаний эксперта второй лаборатории для прояснения ситуации с несовпадением данных лабораторных исследований, – обратилась я к суду.
– В этом нет необходимости, – сказал прокурор. – Заключение экспертизы составлено на основании трех лабораторных исследований, проведенных в соответствии в действующими нормативами, сомневаться в результатах которых мы не видим оснований.
– Уважаемый суд! – чуть ли не криком произнесла я. – В этом зале суда за решеткой сидят люди, чьи судьбы решаются сегодня здесь, и я считаю, что вы обязаны пригласить второго эксперта для дачи показаний, исходя из принципов правосудия, принципов справедливости, гуманности, человечности! – произнесла я, вложив в свои слова все красноречие, на которое была способна.
– Вы оказываете на меня психологическое давление, адвокат Севинч? – обратился ко мне председательствующий, глядя на меня поверх своих очков.
– Мы верим в суд, господин председательствующий! – серьезно произнесла я.
И судья, чтивший принципы правосудия, вынес определение вызвать второго эксперта для дачи показаний. Это была моя маленькая победа!
После суда я подошла к Карману. В его взгляде была надежда. Она всегда была в его душе все эти долгие месяцы нахождения в СИЗО в период следствия и суда, но теперь она как будто стала больше, шире, заполняя и даже не вмещаясь в его душу и заставляя учащенно биться его сердце.
– Спасибо, Сара, – сказал он. – Ты сможешь завтра приехать в СИЗО, мне надо с тобой поговорить.
– Хорошо, – ответила я.
На следующий день в три часа дня я сидела перед окошком камеры свиданий и ждала Кармана. Его привели так же в наручниках и с мешком на голове, но мешок сняли еще в коридоре, перед заходом в камеру. «Своего рода тюремная этика», – подумала я.
Поздоровавшись, я расспросила его о его здоровье, поговорили о проходящем судебном слушании…
– Я позвал тебя поговорить с тобой насчет твоего гонорара, – начал он. Сколько тебе платит компания за участие в суде? – спросил он.
– Я получаю ежемесячный перевод, как и раньше, в той же сумме, какая была до вашего ареста, – ответила я.
– Послушай меня внимательно, ты – талантливый адвокат, как оказалось, ты улавливаешь то, чего другие не видят, и неплохо соображаешь. Если я выйду на свободу, я заплачу тебе любые деньги: столько, сколько ты попросишь, только вытащи меня отсюда! – он пытался сдерживать себя, но прочувствованный им в зале суда едва уловимый запах свободы взбередил его душу и возбудил в нем беспокойство.
– Я обещаю Вам сделать все, что будет в моих силах, – ответила я.
Надо сказать, что я волновалась и переживала не меньше Кармана. Завтра предстоял кульминационный день судебного слушания. От того, как пройдет допрос второго эксперта, зависело решение вопроса о свободе Кармана. Именно так я смотрела на вещи: свободу Карману, других вариантов я не рассматривала!

Шестнадцатый день судебного заседания

По приглашению суда в зал для дачи показаний вошел второй эксперт, участвовавший в лабораторных исследованиях по определению плотности грунта водохранилища. Это был худощавый мужчина лет сорока, небольшого роста и с залысиной на голове. Он держался на удивление смело и непринужденно, чем вызывал у меня тихое восхищение.
– Пожалуйста, адвокат Севинч, можете приступать к допросу эксперта Орзу, – сказал председатель суда.
– Благодарю, – ответила я.
В зале наступила полная тишина. Подсудимые, адвокаты, прокуроры и суд замерли в ожидании. Сейчас в этом зале должны были прозвучать слова, от которых зависели судьбы находящихся здесь подсудимых. Наконец должна была выйти на свет правда, заточенная до сегодняшнего дня в молчании и страхе. Как же на деле, оказывается, может быть могучей сила слова из уст простых и мужественных людей, услышанная другими такими же мужественными людьми.
– Господин Орзу, Вы входили в состав экспертной комиссии по определению плотности грунта водохранилища. Среднее арифметическое значение плотности грунта на указанной отметке согласно результатам вашей лаборатории составляет 1,77, а среднее арифметическое значение плотности грунта на указанной отметке согласно результатам другой лаборатории определено как 1,55. Почему цифры не совпадают? Почему такая разница в значениях плотности? Ведь они взяты из одного шурфа, а, значит, показатели должны быть одинаковыми? Как вы объясните такую разницу?
– Я не знаю, почему цифры не совпадают. Наша лаборатория провела исследование грунта в соответствии с действующими правилами и инструкциями, – он подробно изложил, как были проведены исследования и определена плотность грунта.
– Согласно вашим данным, плотность грунта соответствует и даже выше проектной. Как отреагировало следствие на результаты ваших лабораторных исследований? – задала я вопрос эксперту.
– Негативно, – ответил он твердо. – Следователь требовал изменить результаты, снизить показания плотности грунта, он настаивал, но я не стал ничего менять и оставил все, как есть.
– Почему же Вы тогда подписали комиссионное экспертное заключение, в котором среднеарифметический показатель плотности грунта определен ниже проектного, вразрез с Вашими данными? – спросил прокурор.
– Я долго не соглашался: день, второй, третий, но в конце концов вынужден был подписать, – ответил эксперт, понизив голос.
– Проводилась ли на объекте какая-либо другая независимая экспертиза по определению плотности грунта водохранилища? – спросила я, заранее зная ответ на этот вопрос.
–Да, есть другое экспертное заключение по плотности грунта водохранилища. Данные лабораторные исследования были выполнены в рамках мероприятий по определению причин разрушения дамбы водохранилища, проводимых независимой международной организацией, задействованной для определения видов работ по восстановлению плотины водохранилища, усомнившейся в достоверности результатов вышеуказанных лабораторных исследований по определению плотности грунта водохранилища и посчитавшей необходимым проведение дополнительных комиссионных лабораторных исследований по определению плотности грунта дамбы, – сказал Орзу. – У меня с собой есть экземпляр экспертного заключения, сделанного по результатам исследований. Согласно ему, плотность грунта водохранилища является намного выше проектной, причем в этих лабораторных исследованиях принимали участие те же экспертные лаборатории, что и в представленном следствием экспертном заключении.
– Передайте, пожалуйста, данное экспертное заключение суду, – обратилась я к эксперту.
Орзу передал суду заключение.
– Уважаемый суд, прошу приобщить данное заключение независимой экспертизы к материалам уголовного дела и на основании выясненных обстоятельств по делу, показаний эксперта и представленного им заключения независимой экспертизы прошу суд признать заключение экспертной комиссии по определению плотности грунта водохранилища, представленного следствием, недействительным и исключить, – сказала я.
– А также на основании вышеизложенного ходатайствую: заключение комиссионной комплексной судебной экспертизы в части вменения в вину Карману того факта, что плотность грунта плотины не соответствует требованиям проектной документации, и выводы следствия о том, что это послужило причиной разрушения водохранилища, т.е. выводы, ставшие основанием для обвинения Кармана в совершении преступления, предусмотренного ч.2 ст.405 Уголовного кодекса Севинчина, а именно в нарушении строительных норм при строительстве водохранилища, повлекшем человеческие жертвы, считать необоснованными и исключить, –подытожила я.
Адвокаты, еще недавно смеявшиеся надо мной, сейчас в знак солидарности кивали мне.
«Я доказала невиновность Кармана, его должны отпустить!» – твердила я про себя.
Я обернулась и посмотрела на Караташа. Он улыбнулся мне. Дыхание его было учащенным.
– Хорошо, – только и сказал мне Карман, когда я подошла к нему после слушания. – Доведи все до конца.
Свою защитную речь адвоката я подготовила тщательнейшим образом, взяв за основу свое ходатайство перед судом, озвученное после допроса второго эксперта, подкрепляя каждую свою позицию ссылками на материалы, представленные мной суду в ходе судебного слушания по делу, заключение независимой экспертизы, показания экспертов и нормы действующего законодательства. Вся речь заняла двадцать минут по времени.
«Уважаемый суд!
Прошу заключение комиссионной комплексной судебной экспертизы в части вменения в вину Мустафе Карману того факта, что плотность грунта плотины не соответствует требованиям проектной документации, и выводы следствия о том, что это послужило причиной разрушения водохранилища, т.е. выводы, ставшие основанием для обвинения Мустафы Кармана в совершении преступления, предусмотренного ч.2 ст.405 Уголовного кодекса Севинчина, а именно в нарушении строительных норм при строительстве водохранилища, повлекшее человеческие жертвы, считать необоснованными и исключить. Благодарю суд за объективное и непредвзятое рассмотрение данного дела и прошу вынести оправдательный приговор в отношении моего подзащитного Мустафы Кармана», – закончила я свою речь.

Последний, 25 день суда. Оглашение приговора

– Встать, суд идет! – выкрикнул секретарь судебного заседания. Зал встал. Вошел суд, и председатель стоя начал оглашать приговор суда.
… Н. Ашура … генерального подрядчика…приговорить к 15 годам лишения свободы;
… Д. Рахима…проектировщика … приговорить к 10 годам лишения свободы;
… О. Ускуна…подрядчика…приговорить к 12 годам лишения свободы…
Мустафа Карман был шестым по списку. Я стояла, низко склонив голову, закрыв глаза и сжав кулаки, тело было напряжено до боли в мышцах.
Наконец судья произнес фамилию Кармана:
– …М.Кармана, подрядчика… учитывая полное возмещение ущерба, нанесенного государству путем хищения…приговорить к штрафу в размере 15 000 долларов с лишением права занимать руководящие должности в течение 5 лет… Освободить М. Кармана в зале суда…
Громкий выдох вырвался из моей груди. Я подняла голову, обернулась и посмотрела на Кармана. Он плакал.
Мы вышли вдвоем из здания суда. «Наконец я свободен, – сказал Карман. – Какой здесь свежий воздух. После душной камеры какое счастье дышать свежим воздухом».
Мы пошли по длинной аллее к выходу, где Кармана уже ждали его родственники и знакомые, чтобы поздравить и проводить домой.

Эпилог

Прошел месяц со дня освобождения Кармана, но он так и не позвонил мне, а мои звонки стал игнорировать. На переданную через его племянника мою просьбу о встрече с ним и выплате моего гонорара за участие в суде Карман ответил, что денег у него нет и платить ему нечем…
Сегодня, по прошествии многих лет, Карман так же работает президентом в одной из компаний холдинга… Я после суда уволилась из холдинга, занимаюсь частной адвокатской практикой. С Карманом со дня его освобождения больше не встречались.

ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЕТ

Тихо в комнате. За письменным столом сидит вихрастый мальчик, первоклассник Василёк. Перед ним на столе лежит тетрадный листок, на лице – сама мысль. Брови насуплены, в руке карандаш, который он крутит испачканными в чернилах пальцами. Время от времени Василёк берет карандаш в рот и стучит им по зубам.
За окном искрится колючка-зима. Зовёт-зовёт его синеглазая к себе: с горки съехать, по заледенелой дорожке прокатиться. Но не торопи, не зови сегодня Василька, спрячь поскорее свое солнышко от Васильковых глаз или закрути, завьюжи, выговорись, пока нет мальчика. Погоди немного, придет он к тебе, наиграется вволю. Подготовься получше к встрече с ним. А сегодня не мани, утихомирься. Окутай поскорее белым покрывалом землю; пусть малыш проведет этот вечер без тебя...
Тишина. Только слышно, как тикают ходики. Эти часы Василёк сам собрал из конструктора. Красивые часы. На циферблате нарисован желтый месяц, а на ярком фиолетовом фоне – звездочки.
Конструктор ему подарил старший брат. Брат, он такой... Как у Василька день рождения, так брат приносит необычный подарок. В прошлый раз он, например, тоже подарил конструктор. Но какой! На коробке было написано: «Электротехника в 100 опытах». Пятьдесят три опыта Василёк уже поставил, и все получилось замечательно.
Когда Василёк смотрит на часы, он сразу вспоминает брата. Как летом они запускали ракеты. Четыре раза. Каждый раз соседские мальчишки сбегались посмотреть. Они завидуют Васильку: все мечтают иметь такого брата.
А еще Василёк любит, когда брат приемники разные собирает. От канифоли начинает пахнуть лесом. Василёк знает, что канифоль из смолы делают. Поэтому ему кажется, что канифоль лесом пахнет. А мама всегда им говорит: «Ну вот, опять развонялись...»
Василёк тоже при этом без дела не сидит. За его плечами – собранный приёмник, детекторный. Одно название чего стоит! Непонятное, но красивое: де-тек-тор-ный! А собирать совсем несложно. Сначала мотаешь катушку, потом паяешь две детальки, и – готово! Надевай наушники и Москву слушай. Пусть тихо, но ведь сам собрал...
Нет, у Василька самый лучший брат, и пусть с этим никто не спорит!
В комнате так тихо, что только слышно, как ходики разговаривают сами с собой: тик-так, тик-так...
У Василька уже нарисована на листке большая и красивая модель санок. Но простое катание с горок уже не интересно. Большего хочется. Летать хочется. Надо только к саням крылья приделать. А как? Василёк не знает. И из чего их сделать, тоже не знает. Думали они с Олежкой, думали, но так ничего путного не придумали.
Олежка – друг Василька, живет по соседству. Сегодня пришли из школы и полдня думали. А когда Олежка ушел, Василёк и нарисовал...
Санки нужно сделать большими, чтобы вдвоем можно было кататься и, самое главное, закрыть их, чтоб тепло было. Крылья приделают. Брата попросят, он поможет.
Василёк на новом листе начинает старательно рисовать новую модель санок. Высунув кончик языка, он медленно выводит линии. При этом голова его все больше и больше заваливается набок.
Наконец рисунок готов. Вот этот симпатичный домик на полозьях с двумя окошками по бокам и есть санки. В домике даже стекла есть. Василёк знает, что в подполе стоят несколько огромных стекол. Их отец приготовил для теплицы. Если незаметно отрезать два кусочка, в кабине будет тепло, как в автомобиле.
А вот крылья Василёк никак не может приделать. Куда ни крепи их, везде домик мешает. А убрать его нельзя, потому что на санях с домиком можно весь день кататься и не замерзнешь.
Василёк напряженно думает; на лбу выступили бисеринки пота. Через некоторое время он вскакивает из-за стола.
– Ма, ма! – кричит он, подбегая к матери и дергая ее за руку. – Можно, я Олежку позову?
– Поздно, сынок, Олежка уже спит, наверное.
– Ну, ма-а-а!.. Он мне так нужен! Только на минуточку!
– Хорошо, – соглашается мать. – Если так надо, зови.
Василёк подбегает к водопроводному крану и стучит кружкой по трубе. Через секунду раздается ответный стук. Вскоре мальчики сидят за столом и оживленно обсуждают рисунок.
Санки Олежке очень понравились, и он предложил:
– Давай завтра пойдем на завод, разобьем ящики, в которые стекло пакуют, я знаю, у меня папка всегда так делает. Дощечки новые, закачаешься! – Олежка причмокнул языком. – Не струганные только.
Теперь они решают сложную задачу: сколько надо досок, сколько смогут взять за одну ходку и сколько раз надо сходить на завод и обратно.
С задачей ребята не справляются и, поступив мудро, «по-взрослому», бросают ее, не решив.
– Давай подумаем про крылья, – предлагает Василёк.
Олежка советует прибить их снизу, но Василёк не согласен. На одной картинке он видел, что на самолетах крылья не прямо, а под углом приделаны. В журналах просто так не нарисуют. Олежка чешет затылок.
– А где брат? – спрашивает он.
– Целуются с Веркой где-нибудь, – говорит Василёк. – Да я уже думал у него спросить, только когда это он еще придет?
Медленно тянется время, давно с работы пришел отец. Уже два раза стучала по трубе тетя Люда, Олежкина мама, а друзья все еще ломали голову над крыльями.
Наконец Олежку забирают, и Василёк остается один. Он долго прислушивается к посторонним звукам, с нетерпением ожидая стука входной двери, а когда появляется брат, срывается с места и кричит:
– Сереж, а Сереж! Иди, покажу что!
Брат, голодный и недовольный, нехотя идет в комнату.
– Гляди! – и Василёк с таинственным видом открывает тетрадь, где нарисованы и ярко раскрашены сани.
Сергей долго не может понять, что это и чему так рад младший брат.
Василёк терпеливо объясняет:
– Это – санки, только надо большие, а то мы с Олежкой не поместимся. А вот это – кабина, чтобы тепло было. Теперь понял?
– Ну и что? – недоумевает брат.
– Ну, вот – санки, вот – кабина, – начинает нервничать Василёк.
– Из чего собрались делать кабину? – спрашивает Сергей.
– А вон, на заводе ящики из-под стекла, там доски хорошие.
У Сергея начинают трястись плечи:
– Ха-ха... ха-ха-ха-ха-ха!
Теперь Василёк недоуменно смотрит на брата.
– Вы с горы съедете, – сквозь смех говорит Сергей, – а обратно... где лошадь брать будете? Вы знаете, сколько ваш болид весить будет?
Васильку обидно, но вида не подает:
– Ты нам лучше помоги крылья приделать.
Смех затихает.
– Какие еще крылья?
– Обыкновенные. Сани-то летающие. Они будут, как самолет, только без пропеллера. Мы сделаем большой трамплин, и они полетят. Ты только подскажи, как крылья приделать?
– Вы что, совсем уже? – брат выразительно покрутил пальцем у виска.
Василек не обиделся. Действительно, не подумали, что крылья тяжелые будут. Хотели так же, как и обшивку, из досок сделать, но из широких. Папа называет такие доски «горбыль». А они еще тяжелей, чем ящичные.
– А из чего их сделать?
Васильку не терпится все узнать. И побыстрей. А то, как только он закрывает глаза, так сразу видит, как они с Олежкой в санях летят над домами. Он видит свой дом, мамку, идущую в сарай. А вот – целующиеся на огородах Сережка с Веркой...
Василька возвращает на землю крепкий подзатыльник брата.
– Ты чего? – кричит Василёк.
Брат тоже повышает голос:
– Хотите шею сломать? Чтобы больше не видел этого художества!
– Захочу и полечу!
И Василёк получает новый подзатыльник. Он готов разреветься, но Сережка показывает кулак.
– Если заревешь, схлопочешь! Девчонка, – добавляет он после некоторой паузы и внимательно смотрит на Василька: ждет, заплачет или нет.
Василёк срывается с места, пулей летит к вешалке, хватает пальто и шапку и выскакивает на улицу.
Слезы ручейками бегут по щекам, Василёк не сдерживает их. Потоптавшись на месте, он подбегает к угольному ящику, залезает в него, плотно прикрывает крышку, забивается в угол. Обида на брата душит его, и мальчик долго не может успокоиться.
От слез и угольной пыли Василёк скоро становится похожим на негритёнка.

ВИДЕЛИ НОЧЬ...

– Алло, слушаю! Да, жду. Пятый этаж, квартира двенадцать. Что? Две-над-цать, – Виктор устало поморщился.
Третий день переезда не отличался от прежних двух: все та же нервная суматоха и бесконечные звонки. По квартире нужно было лавировать между нагромождениями коробок, чемоданов и разобранной мебели. Ночью это напоминало лабиринт без входа и выхода.
– Витя, ты не помнишь, где коробка с моей обувью? – раздался голос жены.
– Летней или зимней?
– Дачной, – уточнила она.
– Не помню! Наташ, не слишком ли много ты набираешь? Сама же предлагала оставить здесь всё лишнее.
– По-твоему, дачная обувь мне уже не нужна? Ты ведь тоже таскаешь за собой старый хлам.
К «старому хламу» Виктора относились кассетный магнитофон и коллекция аудиокассет фирмы Sony – мечта советского меломана. Эту коллекцию Виктор – тогда просто Витёк – начал собирать еще в школе. Подумать страшно, сколько лет прошло! С трудом добытые альбомы «Пинк Флойд», редкие записи Майка Науменко, акустический концерт «Нирваны». Это теперь любая музыка приобретается легким движением пальца по экрану смартфона. А тогда, двадцать с лишним лет назад, в поисках нового альбома Витёк договаривался с другом своего знакомого, брат которого знал одного человека, который работал в звукозаписи и мог за пять рублей (сумасшедшие деньги!) перезаписать последний концерт «Квинов» или «Скорпов». И затем, лёжа на провисшей кровати в тесной общежитской комнате, под стремительные ритмы «Депеш Мод» Витёк представлял себя за рулем серебристого «мустанга», несущегося по хайвэю-66 мимо пустынных саван Нью-Мексико и кроваво-желтых каньонов Аризоны. В пути он останавливался в придорожных закусочных и заказывал бокал Бадвайзера, ловя на себе пылкие взгляды мексиканских сеньоритас.
Летом Виктор получил диплом преподавателя физики и распоряжение в трехдневный срок покинуть общежитие. Он позвонил своему приятелю с просьбой приютить его, пока не снимет квартиру. Тот согласился (не всех москвичей испортил квартирный вопрос), но сказал, что комната в коммуналке освободится только через неделю. Долго ли собираться студенту общежития? Пара сумок с одеждой и книжками, магнитофон и коробка с аудио-кассетами. Тогда их было десять штук. На следующий день комендант забрал у него ключи от комнаты и проводил до дверей общежития: «Удачи, тебе, Витёк!»
Ночь Виктор провел на Ленинградском вокзале, обсуждая с местными бомжами новый концерт группы КИНО. Полночи, пока не сели батарейки, они слушали музыку, разбирали тексты, ставили кассеты из его коллекции и душевно пили теплое пиво.
– Видели ночь, гуляли всю ночь до утра…
Утром подошёл уже знакомый Виктору сержант милиции.
– Ты, Витёк, хороший парень. Но еще одна ночь тебе здесь не светит.
Что ж, подумал Виктор, в Москве много вокзалов.
Первую квартиру Виктор снял в унылом районе Бибирево. Туда он въехал налегке: магнитофон, кассеты, пара книг и любимая чашка. Каждый вечер он включал кассетник и наслаждался хитами своей коллекции. В памяти всплывали картины недалекого прошлого: первая любовь, неуклюжая и яркая, прогулки по ночной Москве, мокрый гулкий асфальт, расставание и новые надежды.
Виктор устроился на работу в IT-компанию и вскоре женился. Наташа предпочитала классическую музыку и относилась к его аудио-коллекции с легкой ревностью. У них родился сын Сережа, и однокомнатная панелька стала слишком тесной. Немного окрепнув материально, они присмотрели себе двухкомнатную квартиру на Преображенской площади – огромном шумном перекрестке, застывшем в чадящих пробках.
Домашнего скарба прибавилось, и уже нужно было просить приятеля на жигулях перевезти вещи. Коробка с магнитофоном и кассетами стояла на полу в ожидании. Виктор отобрал восемь штук, а две, уже вышедшие из строя, отправились в мусоропровод.
На новом месте он торжественно водрузил магнитофон на полку между книгами и разложил кассеты по порядку: сборник хэви металла, сборник «новая волна», «темный» сборник, «светлый» сборник… Все треки он знал наизусть, но каждый раз, когда накатывала грусть-тоска, он выбирал кассету под настроение, надевал наушники и возвращался в свою молодость.
Старые приятели и подруги постепенно разбрелись по своим семьям. Родилась Даша. Сын пошел в школу; они решились на отчаянный шаг и взяли ипотеку. Двухкомнатная новостройка в тихом и зеленом Крылатском на долгое время наполнила их жизнь радостной суетой. Старую мебель решили не забирать: купим новую в Икея, там недорого и практично. Да и не с руки ведущему менеджеру крупной компании таскать самому вещи по подъездам, возраст уже не тот и статус, опять же. И вот снова пришло время собирать вещи. Кассетник, как пережиток прошлого, маячил на полке рядом с CD-плеером в окружении новеньких блестящих компакт-дисков. Виктор в нерешительности задумался. За последний год магнитофон он ни разу не включил. Кассеты пылились на полке. Сколько можно уже таскать его за собой? Но вдруг сердце защемило. В памяти всплыли веселые, беззаботные ночи в общаге под гитарные рифы «Металлики» и пронзительные тексты Цоя. Ничего, квартира большая, места для магнитофона найдется! Виктор вытер неожиданно проступившую слезу. Количество кассет снова сократилось на две штуки – в них была безвозвратно зажёвана пленка.
Спустя пару лет, в квартире в Крылатском появился домашний кинотеатр и велотренажер – Виктор Борисович усердно крутил педали, уменьшая размеры живота.
Подрастающая Даша проявляла интерес к непонятным пластиковым коробочкам.
– А что там внутри? – один раз дочка даже попыталась вскрыть его любимую Sony ножницами. Ей не терпелось узнать, как пленка будет разматываться по квартире. Виктор едва успел выхватить кассету и ножницы из маленьких рук.
Сын, уже взрослый парень, вечерами напролет слонялся с приятелями по улицам и слушал рэп. Сначала тихо, а потом уже в открытую Сергей потешался над кассетником.
– Это что – машина времени? – подкалывал он отца. – Куда нажать, чтобы попасть к терминаторам? Пап, ты пойми, даже компакт диски – это уже прошлый век. Все ушло в цифру, а ты носишься со своими кассетами. Не смеши людей. Я ещё понимаю: винил – это тема крутая, типа ретро. Но кассеты?..
– Не согласен, – упирался Виктор. – С кассет идет совершенно другой звук. Особый.
– Ты это себе внушил. Даже на CD звук чище!
Виктор кривил душой. Звук был здесь ни при чем. Он не мог расстаться с кассетами, они были его частью. Но сын был прав, сам не осознавая того: магнитофон и аудио-коллекция на самом деле были машиной времени. Стоило Виктору поставить свой сборник, и он возвращался на ускользающие в дымке тропинки юности. И так – день за днем, год за годом. Но однажды его резанула простая мысль: все те мечты и надежды, которые так долго маячили где-те там, впереди, вдруг оказались у него за спиной…
– Пап, звонят в дверь! – Виктор очнулся от воспоминаний и пошел открывать входную дверь.
– Виктор Борисович? Компания «Грузовик», показывайте, что перевозим.
Пока грузчики носили вещи, Виктор присел на коробку в раздумьях. Магнитофон в новую квартиру не повезу. Решено! А что с кассетами, на чем тогда слушать?
Он достал из коробки все оставшиеся кассеты и разложил их на полу. Вот эта – самая первая, тут еще смешное и умилительное диско 80-х. Затем пошло уже потяжелее, погромче. А вот тут – совсем крутой микс… Он вспомнил, как долго подбирал порядок песен и настрой каждого сборника. Как сам подписывал названия на картонных вкладышах кассет.
Виктор оставил две кассеты и тайком, словно опасаясь, что его застукают на чем-то неприличном, спрятал их в портфель. «Темный» и «светлый» сборники переехали в новое место. Магнитофон и остальные кассеты навсегда канули в черный мешок для мусора.
– На нашем кассетнике кончилась пленка. Смотай!

Прошел месяц после переезда. Виктор с семьей постепенно обживались в новой квартире с видовыми окнами в центре замечательного города Москва. Вернувшись как-то вечером домой, Виктор застал жену в одиночестве.
– Где молодежь? – он налил себе бокал вина.
– Даша с подружками в парке, – жена задумчиво глядела в окно. – Сережа отпросился, ушел с ночёвкой.
– Однажды утром мы с тобой узнаем, что стали дедушкой и бабушкой, – пробурчал он.
Наташа весело растрепала его седые волосы и засмеялась:
– Жду это утро с нетерпением!
Накануне Сергей подходил к отцу.
– Пап, помнишь, у тебя были эти, как их… кассеты. Дай мне пару штук. Я завтра на одну тусу иду, там, говорят, принесут старую аудиотехнику. Будет прослушка всякого ретро-хлама.
Виктор вручил ему кассету с любимым «светлым» сборником.
На следующее утро, когда Виктор собирался на работу, сын вернулся домой усталым, но воодушевленным.
– Пап, ну полный зачёт! – с порога закричал он. – Твой сборник набрал больше всего лайков. А я не знал, что ты слушаешь Цоя! Ну зачем ты выбросил другие кассеты? С них реально звук другой!
Виктор вытащил из ящика последнюю кассету и молча отдал ее сыну. «Витёк» окончательно растворился в тумане. На экране смарт-часов мелькнуло сообщение: «Я на месте». У подъезда, как всегда идеально вымытая, Виктора Борисовича ждала машина с водителем.

ПОСЛЕДНИМ АВТОБУСОМ В САН-ПАУЛО

Эту ночь назовут Ночью Чёрных Полковников. В спящий дворец президента ворвалась группа вооруженных до зубов коммандос. Они бесшумно сняли полупьяную охрану и стремительно, зал за залом, продвинулись к апартаментам президента. Личная гвардия президента не оказала сопротивления. Накануне штурма полковник Санчес провел беседу с их семьями. Гвардия не оказала сопротивления.
Утром следующего дня президент подписал хартию. Власть в маленькой латиноамериканской стране перешла в руки хунты. Зарубежная пресса надрывалась в истерике: «Многострадальная страна инков снова под гнетом диктатора!»
Именно он возглавил триумвират армейских полковников.
– В стране – хаос и разврат! Сотни тысяч людей не могут очнуться от наркотического бреда. Тысячи наркоторговцев растлевают нашу нацию, – диктатор грозно смотрел в телевизионную камеру; за его спиной сомкнули ряды суровые офицеры в черной форме с блестящими эполетами. – Настал час железной рукой навести порядок в нашем доме и на наших улицах!
Улицы вспыхнули, как сухая солома. Пастухи и рыбаки, студенты и рабочие вырвались из своих каменных трущоб и крушили всё вокруг: «Да здравствует хунта! Да здравствует порядок!» Среди них то и дело мелькали лица, перекошенные от тяжелой ломки. Толпа с упоением грабила лавки, поджигала машины, с визгом разбивала стекла проезжающих автобусов. Полиция замерла в нерешительном выжидании. И тогда армия вышла патрулировать улицы. Солдаты на пикапах цвета хаки с пулеметами на башне были готовы выпустить смертельную очередь в любое движение, показавшееся им опасным.
Рауль озабоченно смотрел в телевизор. «Этот черный ублюдок, этот чёртов полковник все-таки добился своего! Что будет теперь с моим бизнесом? Что будет с моей семьей, чем я буду их кормить?» Он допил кофе, поцеловал спящую дочку и вышел на улицу. Он решил посоветоваться с Хосе Альваресом. Надвинув на глаза широкие поля шляпы, он, как тень, крался вдоль покосившихся заборов. По улицам маленькими группками носились возбужденные люди со стеклянными глазами.
– Эй, ты, в шляпе, а ну-ка стой! – крикнули ему.
Рауль не остановился, он прибавил шаг и вскоре добрался до места. Дверь закусочной «У Хосе» была распахнута настежь. Он зашел внутрь. Казалось, что здесь только что пронесся ураган. Столы и стулья были перевернуты, разбитая вдребезги посуда хрустела под ногами. Он зашел за барную стойку и поморщился. Прислонившись головой к пивной кеге, под стойкой лежал Хосе. По лбу текла свежая кровь, в груди торчала рукоять кухонного ножа. На неё был наколот листок бумаги: «Смерть наркомафии!» Рауля пробил холодный пот, он в ужасе огляделся по сторонам. Никого не было, все в страхе разбежались.
Кроме Хосе, он никого не знал в этом городе. Приехав сюда три года назад, помыкавшись в поисках работы, одним жарким вечером он зашел выпить пива в это кафе. К нему подошел Хосе, хозяин закусочной и всей этой улицы.
– Что, друг, опять без работы? – он похлопал его по плечу. – Могу предложить тебе небольшой бизнес. Ты берешь у меня товар и передаешь его хорошим людям. И получаешь за это деньги. Хорошие деньги!..
Так Рауль стал наркодилером.
Рауль отшатнулся от барной стойки и двинулся к выходу из кафе. Внезапно на его пути возник полицейский.
– Привет, Рауль. Ты что здесь делаешь?
Это был лейтенант Торрес, патрулирующий этот квартал последние десять лет. Он медленно зашел в кафе, прошел к стойке и увидел Хосе. Выхватил пистолет и направил его на Рауля.
– Решил избавиться от поставщика? – закричал Торрес.
– Нет, упаси бог, лейтенант! – замахал руками Рауль. – Вы же знаете меня и мою семью. Я никогда не подниму руку на человека.
– Однако, у тебя хватало глупости толкать дурь на улицах, – ухмыльнулся Торрес. – Слушай сюда, Рауль. Власть в стране меняется. Она мне не нравится. Не сегодня-завтра меня вышвырнут из полиции. Какое мне дело до этого трупа? Скольких людей он сгноил своей проклятой наркотой…
Он зло усмехнулся и засунул пистолет в кобуру.
– Да и ты тоже хорош… Мой тебе совет, Рауль. Бери семью и беги из этого города. Беги как можно быстрей!
Рауль не стал испытывать судьбу и последовал совету лейтенанта. Он вышел из кафе и, настороженно озираясь по сторонам, отправился домой.
Он вдруг вспомнил, как впервые попал в этот Большой Город. Это было двадцать лет назад, когда его мама, направляясь в Город, чтобы собрать документы после смерти отца, взяла его с собой. Сняв обувь, чтобы не портить новые туфли, они долго шли по утренней жаре от своего дома на далекой окраине к вокзалу Сан-Паулито. В Большой Город ходил только один автобус в день, и он всегда был забит битком. Мама долго упрашивала водителя, чтобы тот взял их и посадил хотя бы на скамейку, закрепленную между рядами сидений. Водитель с усмешкой разглядывал бедное платье и обожженное солнцем лицо матери. Раулю захотелось взять огромный камень и кинуть его в окно автобуса. Но он мечтал посмотреть Большой Город и, затаив обиду, зло смотрел на пухлое лицо водителя.
Попав в Город, он был потрясен огромными домами, потоком сверкающих машин и решил любой ценой вернуться и стать здесь большим человеком. Мама словно услышала его мысли. «Когда ты вырастишь, сынок, ты приедешь сюда, – сказала она ему на обратном пути. – Ты найдешь работу, заведешь семью и станешь счастливым».
За спиной Рауля вдруг раздался шум мотора: из-за поворота медленно выехал патрульный армейский пикап. Солдаты внимательно осматривали улицы, цепко обхватив руками затвор пулемета. Рауль затаился за выступом дома. Патрульная машина медленно, как бронированная черепаха, проползла мимо него. Наконец, украдкой пробравшись по переулкам своего района, он вернулся домой. Дочка проснулась и радостно кинулась к нему. Он взял ее на руки.
– Нам нужно собираться, малышка, мы возвращаемся к бабушке Хуаните.
Из спальни вышла уставшая жена. Она всю ночь провела на дежурстве в ветеринарной клинике. За неделю работы ей причитались сто песо – унизительные гроши.
– Надо собираться, – деловито сказал Рауль. – Мы возвращаемся.
– И что мы будем там делать? – спросила она.
– Не знаю. Пока не придумал.
Они собрали свой небольшой скарб и поехали в сторону автовокзала. На дорогах было неспокойно. Около светофора на перекрестке Святого Доминго лежали тела трех расстрелянных мужчин.
На вокзале царил хаос. Толпы растерянных людей с огромными баулами за спиной носились по вокзальной площади, осаждали автобусы, что уходили из города. Рауль подошел к автобусу, стоящему у седьмого перрона. Стекла были разбиты, одно колесо приспущено, из трубы неслись зловонные выхлопы. Он заглянул в кабину водителя.
– Привет, брат, нам с семьей нужно уехать, – попросил он.
– Всем нужно уехать. Мест нет, – равнодушно бросил водитель.
Рауль в отчаянии замолчал. Он вдруг вспомнил лицо того водителя, что с издевкой выслушивал просьбы матери взять их в город тогда, двадцать лет назад.
Водитель автобуса снисходительно посмотрел на него.
– Тебе куда?
– В Сан-Паулито, к своей матери, – ответил Рауль.
– Сан-Паулито? – с удивлением воскликнул водитель. – Я же сам из тех краев, деревня Пуэртино, слыхал такую?
– Конечно, слышал. У меня там двоюродный брат Эрнесто.
– Эрнесто? Это нет тот, что держит молочную лавку рядом с церковью?
– Он самый, – закивал Рауль.
– Вот так совпадение! Ладно, земляк, бери своих и залезай в автобус, – водитель потер небритый подбородок. – У меня там был один резерв, но похоже, он сегодня не придет. Вон там, у разбитого окна, на заднем ряду. И живо! Мы отправляемся через пять минут.
К вокзалу подъезжали армейские грузовики, из них выпрыгивали солдаты и занимали позиции на выездах и въездах к вокзалу. Готовилась очередная операция по зачистке.
Рауль схватил дочь и кинулся к автобусу: «Быстрей, малышка, нужно торопиться».
Закинув чемодан на полку, он усадил дочку между собой и женой. Место у разбитого камнем окна он решил занять сам. Автобус быстро набился до отказа и через минуту, резко дернувшись, тронулся с места. Подъехав к только что выстроенному армейскому кордону, водитель притормозил. Рауль замер в напряжении, сердце ушло в пятки. Военные мельком взглянули на автобус, на водителя, на его заискивающую улыбку, на испуганные глаза пассажиров, но, занятые обустройством своего поста, не стали его досматривать. «Проезжай!» – махнул уставший от ночного патрулирования сержант, и автобус медленно выехал на улицу, ведущую к северным воротам города. Рауль облегченно выдохнул. Он высунул руку в разбитое окно, прохладный ветер освежал его. Рауль обернулся назад: рабочие крепили на фасаде вокзала огромный плакат с мрачным лицом Черного Полковника. Ветер надувал плакат пузырем, но рабочие ловко уводили его от потока и прижимали к стене. Внезапно в центре площади раздалась лязгающая пулеметная очередь, затем крики, дикие вопли, пронзительный вой сирен. На смену одному злу шло другое – жесткое, справедливое, кровавое.
«Вернется ли он в этот Город?» – задумался Рауль. Он хотел стать здесь большим человеком, а стал мелким наркодилером. Он потерял свой маленький и опасный бизнес, но зато обрел семью, любимую дочку. Он возвращался к своей матери, которая всю жизнь мечтала, чтобы он нашел в этом городе свое счастье. Счастлив ли он? А что такое счастье? Рауль жил сегодняшним днём. И сегодняшний день пока шёл неплохо. Всего пару минут назад он был на волосок от смертельной опасности, а теперь они ехали домой. Что еще нужно?
Из-под рукава кофты выползли его новые часы с металлическим браслетом. Это были «Ролекс», которые он снял с Хосе Альвареса. Ведь тот не расплатился с ним за последнюю работу. Да и зачем Хосе теперь «Ролекс»?..

ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА

Вечереет апрельское сонное небо. В сонм его рябых облаков врывается дым. Горит заброшенное здание где-то на окраине Москвы. Въедливо пахнет зловонием мусорный контейнер во дворе захолустной панельной многоэтажки…
Я медленно вышел из подъезда, покуривая сигарету и размышляя о планах на этот заурядный воскресный вечер. Двинувшись в сторону железнодорожной станции, я проходил мимо изношенных бетонных заборов, измалёванных вкось и вкривь местной шпаной, мимо киосков с шавермой, где бодрые кавказцы мешали в адскую начинку свои тайные ингредиенты… Вдруг меня окликнул голос.
– Эй! Подь сюды… – прошипело из-под деревянной лавки у края тротуара. – Э-э-э-эй!
Я осмотрелся. Под лавкой, укрывшись куском картонной коробки, лежал бледный, как мертвец, старик; весь излохмаченный, изорванный… Я подошел к нему. Он лежал и, покашливая, хрипел своим сухим голосом: «Э-э-э-эй... Помоги старику-у-у-у…»
Я наклонился и посмотрел ему в глаза… Из-за покрасневших век виднелись чёрные стеклянные зрачки. В них я увидел собственное отражение, а за ним – мрачные отблески грязного бетонного забора. Жалко ли мне было его? Отчасти. Ведь не знаю я его жизни, его судьбы. Ведь и этот больной бездомный старикашка с воспалёнными веками и блестящими глазами был когда-то молодым, здоровым юношей. Который мечтал, грезил, стремился… А, может, просто жил, жил по инерции его окружавшего общества. Но не было тогда ни этого нездорового блеска в глазах, ни хрипоты в голосе… Может, он был даже комсомольцем, может, верил в светлое будущее… А теперь… Теперь он лежит и медленно умирает под грязной лавкой где-то на задворках столицы нашей страны. Никому не нужный и никому не известный.
Пока в моем уме пронеслись эти мысли, ко мне кто-то успел подойти сзади. Обернувшись, я увидел батюшку из местной церквушки. Он печально осенил меня и бездомного крестным знамением, сложил руки на груди и проговорил: «Да, трагична жизнь, лишенная веры в Бога. Трагичен и конец её».
Я вгляделся в фигуру попа: дорогой смартфон в руке, серебряный крест на пузе…
– Но разве вера сама по себе насытит голодного? – спросил я, глядя на батюшку. – Разве молитва согреет его в лютую зиму или даст ему крышу над головой?
Поп чуть прищурился, разглядывая меня, и с благодушной мягкостью ответил:
– Не хлебом единым жив человек. Веру потеряли люди, вот и бедствуют. Силы духовной нет, надежды нет, а значит, и жизнь рушится. А кто с Богом, тот найдет путь даже в нищете.
Старик под лавкой хрипло засмеялся, закашлялся и, вытирая губы грязным рукавом, прохрипел:
– Веру я не терял, батюшка. Веры много было, пока завод не закрыли, а потом жилье отняли за долги. А вера-то осталась, да только на неё ни хлеба не купишь, ни врача не позовешь.
Поп нахмурился, покачал головой, словно сомневаясь, и тихо промолвил:
– Видно, искушает тебя лукавый. От веры настоящей таких речей не бывает.
Старик молча отвернулся к бетонному забору, а я смотрел на блестящий крест на груди попа, на его ухоженные руки и дорогой телефон. Хотелось еще что-то сказать, но слова застряли где-то между горлом и сердцем.
Поп медленно шагнул от лавки и будто растворился в дымчатом сыром воздухе. Я остался стоять рядом с бездомным. Через пару минут я взглянул на часы – время поджимало. Я достал из кармана мелкую купюру, рублей пятьдесят или сто, и положил рядом со стариком, продолжив свой путь.
Мысли путались, вязли, как ноги в жидкой весенней грязи. Мимо меня мелькали облезлые фасады домов, облупившаяся краска на старых лавках, железные двери подъездов, испещренные каракулями и ржавчиной. Полусухие кусты, засыпанные пластиковым мусором, словно мертвые останки чего-то когда-то живого, безразлично стояли вдоль забора. Дым от горящего заброшенного здания вползал в легкие, оставляя горький привкус. Над всем этим висело серое, тяжелое апрельское небо, будто сплющивая и без того сдавленные жизни.
На станции я купил билет и вошел в вагон электрички, которая через несколько минут дернулась и медленно поползла к городу. Вагон был полупустой, пахло пылью и сыростью. Я сел у окна, наблюдая, как мимо проносятся пустыри, складские ангары и унылые бетонные коробки, грязь которых была лишь условно смыта талым снегом.
– Страшное место, да? – раздался рядом голос.
Я повернулся и увидел парня лет двадцати пяти с чуть растрепанными волосами и усталым, но любопытным взглядом. Он был одет просто: в старую, местами выцветшую куртку, на плече – потертый рюкзак.
– Что именно? – спросил я, все еще мысленно блуждая у той лавки.
– Да всё это, – парень махнул рукой в сторону окна. – Разруха, грязь, люди мрачные...
– Да, – ответил я, пожав плечами. – Грустно, конечно.
– Я – Петр, – представился он. – Химик. Точнее, пытаюсь быть. А ты?
Мы обменялись именами, и я рассказал ему о встрече с попом и бездомным. О том, как поп с сожалением говорил о безбожной жизни, а старик лишь хрипел и кашлял в ответ. Петр слушал внимательно, задумчиво поглаживая щетину на подбородке.
– Странная картина, да? – протянул он, когда я закончил. – Этот поп со своим золотым крестом и смартфоном вещает о спасении через веру, а старик лежит, умирает, никому не нужный. Парадокс… Да только это не парадокс, а закономерность.
– В каком смысле? – я прищурился, не ожидая такого разворота.
– А в том смысле, – продолжил Петр, – что поп, сам того не осознавая, защищает порядок, в котором старики умирают под лавками, а он ходит в рясе за сотни тысяч и осеняет всех крестом, не глядя в глаза. Вера-то тут ни при чем. Тут дело в системе.
Я промолчал, позволяя Петру продолжить. В его словах было что-то напряженное, упрямое, словно он давно вынашивал эти мысли и искал повод их высказать.
– Всё это – декорации капитализма, – бросил он, кивая на грязные окраины за окном. – Бездомный старик, поп с крестом, храмы с позолоченными куполами и рядом трущобы – это не просто абсурд, это следствие системы, где богатые и бедные, «духовные» и обездоленные; всё это один театр. Где реальная вера не в Бога, а в деньги. А пока люди верят в бабки, а не в людей, ни поп, ни храм, ни молитва не помогут тем, кто под лавками.
Электричка тряслась, гудела и тащилась мимо пустырей и свалок. Я смотрел на облезлые фасады, на потемневшие стекла заброшенных окон и думал о том, что не так давно я сам пытался рассуждать о «высших материях», о справедливости и смысле. Теперь же, казалось, что и этих слов уже не существует – осталась только черная гарь на потрескавшихся стенах и бессмысленный шорох пластика в ветре.
– Может, ты и прав, – сказал я после паузы. – Но мне всё это кажется каким-то слишком... упрощённым, что ли. Вечно во всём винят «систему» – капитализм, государство, общество... А разве не человек сам несёт ответственность за свою жизнь? Неужели всё можно списать на «неправильный строй»?
Пётр усмехнулся, слегка качнул головой и, глядя в мутное окно, заговорил сдержанно, почти спокойно:
– Я не говорю, что люди не несут ответственности. Но что ты предлагаешь? Всем хвататься за голову и винить себя в том, что заводы закрываются, жилье отбирается, зарплаты не платят? Мол, сам виноват, что родился в семье, у которой ничего нет… или что старость настигла тебя, когда пенсии не хватает даже на лекарства? Люди всегда будут отвечать за свои поступки, но только они делают это на поле, которое за них уже разметили.
Я помолчал, вспоминая того старика под лавкой. Сложно было представить, что он просто «недостаточно старался» или «пошел не туда». Пётр, видимо, заметил моё молчание и продолжил:
– Смотри, ты говоришь про ответственность, а поп – про смирение и молитвы. А что старик? У него нет уже ни сил, ни надежды. Вера для него – последняя отчаянная попытка не быть совсем одним. А тот, кто говорит ему: «Молись», и есть часть той машины, что делает его жизнь такой. Поп не спасает его, он утешает его смерть.
Я почувствовал неприятный укол. В словах Петра было что-то жестокое, но это была жестокость человека, который давно перестал тешить себя иллюзиями.
– Но что тогда делать? – спросил я, не скрывая растерянности. – Если всё это так, если всё настолько обречено, то какой смысл что-то менять?
– Менять, говоришь? – Петр усмехнулся грустно. – А что тут менять, когда каждому внушили, что его место – под лавкой или в храме, с молитвой о спасении? Понимаешь, капитализм не просто строит заводы и рынки, он строит мысли людей. И пока мысли будут теми же, ничего не изменится. Вот ты подумал, что старик сам виноват. И все так думают, потому что так проще – не видеть всей картины.
Словно в подтверждение его слов, электричка проехала мимо очередного полуразрушенного здания. За облупленными стенами виднелись тёмные проемы окон – пустые, словно выбитые глазницы. Сомнения бродили во мне, натыкаясь на слова Петра и разлетаясь, как сажа, по воздуху.
Между тем электричка прибыла на Казанский вокзал. Я вышел на перрон: вечерние огни мегаполиса, людская толпа, объявления о прибытии поездов, перемешанные с механическим шипением. Меня охватила тоска – отчаянная, неподъемная. Хотелось уйти отсюда подальше или раствориться в этом безразличном, равнодушном море.
Я долго брел по улицам, пока не наткнулся на дешевый бар, спрятавшийся в подвальчике между «Пятерочкой» и круглосуточным ломбардом. Внутри было тесно, пахло пивом и перегаром. Я сел у стойки, заказал двойной виски, потом ещё один. Легкое тепло разлилось по телу, мысли чуть расслабились. Еще через пару рюмок я уже едва различал слова бармена и музыку из дребезжащих колонок.
Где-то через пару часов я оказался на улице. Стало холоднее, ветер пробирал до костей. Ноги заплетались, я брёл по вымощенному скользкой плиткой тротуару, пока не наткнулся на компанию парней у остановки. Лица размытые, взгляды дерзкие. Что-то бросили в мою сторону: кажется, что-то про «нищих шатающихся алкашей». Я огрызнулся, пробормотал что-то невнятное. Их смех показался мне унизительным. Секунда и – удар в лицо, потом еще один. Падая, я ощутил под лопатками холодный, грязный асфальт. Удар в бок. Я попытался прикрыться руками, но мир уже кружился вокруг, тонул в звоне…
Когда я пришел в себя, небо уже потемнело окончательно. Щека саднила, левый глаз заплыл, голова трещала. Поднявшись с земли, я пошел, пошатываясь, к вокзалу. Под ногами скользила разбитая плитка… Я видел стеклянные фасады торговых центров, сверкающие витрины, рекламные экраны с улыбающимися лицами – контрастный, зловещий фон для всего того, что текло по улицам вокруг меня.
В голове пульсировала единственная мысль: если человек формируется средой, то почему среда так уродлива? Почему она похожа на это битое стекло и облупленные стены? Почему, если человек – продукт своего окружения, его окружают бетонные клетки и безразличные лица? Может, если изменить эту среду, дать людям больше человечности, сделать её не такой жестокой, не такой грязной, то и люди станут иными?
Но кто этим займется, если все лишь смотрят в экраны, прячутся в собственных страхах и обидах? Если даже те, кто проповедует прощение, утираются шелковыми платками, а люди, бредущие к станциям метро, каждый день проходят мимо тех, кто не успел или не смог?
Я ускорил шаг, пытаясь успеть на последнюю электричку, чтобы уехать из этого бетонного хаоса хотя бы на время, сбежать от мыслей, которые тянули вниз тяжелее, чем удары тех ребят у остановки.

РУЧКИ НА ВНИМАНИЕ!

Педагогический детектив

Любая школьная дисциплина – не столько предмет, сколько дисциплина.
Количество непрочитанных сообщений в родительском чате – двенадцать.
Третий «В» в учительской среде прослыл плодородным классом: сначала он отправил в декрет Веронику Евгеньевну, затем – Евгению Александровну, и в новом учебном году, проводив Александру Владимировну Полиновскую в характерный законный отпуск, класс достался Полине Дмитриевне – молодой учительнице, перешедшей из другой школы. На прежнем месте, которое было первым после вручения диплома, ей как будто попался табун необъезженных мустангов. Казалось, это случайность, единичный эпизод, но сейчас в новой школе происходило то же самое: топот, грохот, вопли, драки, травмы и вечное движение – ни дать ни взять мустанги! Неясная мысль, что в вузах не только преподают, но и беззастенчиво укрываются за высоким забором книжной науки, с помпой выпроваживая в дикое поле наивных студентов, приобретала все более четкие очертания. И когда утром перед выходом в школу Полина взглянула на себя в зеркало, ей стало смешно оттого, что худенькая, в трикотажной юбке, водолазке и кожаных жабодавах на низком ходу учительница может запросто утихомирить ораву необъезженных скакунов – ее, уже родной 3 «В» класс.
На автобусной остановке Полину застал входящий вызов.
«Так-так-так… Если звонят из школы, не жди ничего хорошего».
– Полина Дмитриевна, доброе утро. Зайдите сегодня к завучу. Для вас есть информация.
Укладывая смартфон в сумку, она краем глаза заметила иконку: количество непрочитанных сообщений в родительском чате – пятнадцать.
«Раскидаю по дороге».
Большой городской автобус, покачивая стоящих пассажиров, мерно подвывал тяжелыми механическими изнутринами, его трясло на ухабах, но Полина не замечала ничего. На задней площадке в уголке, ухватившись одной рукой за поручень, она отвернулась к замерзшему окну и, достав смартфон, открыла мессенджер. Изредка быстро поглядывая в сторону, чтобы не пропустить свою остановку, она ловко печатала большим пальцем; иногда, прикусывая нижнюю губу, задумчиво останавливала движение глаз, затем подносила смартфон к лицу и, проговаривая, записывала аудиосообщение. Выскочив из автобуса, Полина убрала смартфон, поправила объемную сумку, поддернув ее плечом, и быстрым шагом направилась по заснеженной глади тротуара. Впереди – огни школы; непрочитанных сообщений в родительском чате нет.
В своем кабинете она сняла верхнюю одежду, убрав ее в шкаф, и поспешила в учительскую.
Завуч, женщина в возрасте, была на месте:
– Полина Дмитриевна, здравствуйте. Уборщица нашла банковскую карту. Ее передали владельцу. Он говорит, что карточку вытащили из куртки в раздевалке и оплатили ею покупку в автомате. Давайте пройдем на пост охраны, нужно посмотреть записи с камер.
– Вот полюбуйтесь, похоже, ваш орудовал, – на экране среди рядов с одеждой суетливо сновал школьник.
– Да, это Паша. Выходил во время урока в туалет. Но туалет в другом крыле. Что он делает?
– Непонятно. Видите, стоит перед автоматом и что-то покупает.
– Н-да…
– Полина Дмитриевна, нужно разобраться, родители негодуют: мальчик говорит, что карта была в кармане куртки.
– Да, я поняла.
Лестница вниз, потом – направо; быстрым шагом – в класс. В ладони, монотонно вибрируя, зудит смартфон:
– Полина Дмитриевна, здравствуйте, это мама Насти. Она ключ от квартиры забыла. Вы можете помочь?
– Как?
– Как бы посодействовать… Пойти навстречу.
– Куда пойти? За ключом? Я не могу оставить класс.
– Да нет. Как бы домашнее задание не проверять.
– Почему?
– Мы не сделали, в гостях были.
– Хорошо, я поняла. С ключом как быть?
– С ключом? Я мужу позвоню, он как бы все устроит.
«Как бы никто не виноват, но домашки как бы нет», – Полина усмехнулась.
Одновременно со звонком на урок она открыла дверь в класс.
…
– Итак, кто закончил, ручку – на внимание! – поставив локоть на парту и подняв вверх шариковую ручку, ученики, завершившие работу, терпеливо ожидали. Остальные корпели над тетрадями.
– София, сними, пожалуйста, – на заднем ряду, засунув голову в яркий полиэтиленовый пакет, девочка, привлекая внимание одноклассников, крутилась из стороны в сторону. Рядом сидевший с ней мальчик громко захохотал.
– Тишина!
Среагировав на замечание, девочка убрала пакет, но пока Полина переводила взгляд, контролируя другую сторону класса, сосед Софии успел натянуть пакет себе на голову и со смехом раздувал его изнутри. Теперь хохотала София.
Полина подошла и забрала пакет.
– Повторяю: кто закончил, ручку – на внимание! Остальные продолжаем работать, – она задержала недовольный взгляд на нарушителях, которые, стушевавшись, вернулись к заданию.
…
— Урок окончен. Паша, подойди ко мне, пожалуйста.
Вырвавшись из клубка шуточной мальчишеской рукопашной, приглаживая ладонью неровную челку, к учительскому столу подошел худой мальчуган.
Оттопыренные уши сверху чуть заламывались вперед, в кнопочных глазах гуляла улыбка.
– Паша, ты вчера на уроке выходил, помнишь?
– Да.
– Куда выходил?
– В туалет, – улыбка начала постепенно съезжать с его лица.
– Точно в туалет?
– Да.
– Никуда больше не ходил?
– Нет.
– Точно нет?
– Нет.
– По записи с камер ты был в раздевалке.
– Да, был.
– Что делал?
– Куртку искал, там салфетки, у меня насморк.
– В автомате покупал что-то?
– Не помню, – нахмурившись, он отшагнул назад, губы сжались, и лицо приняло сосредоточенное выражение.
– По записи видно, ты что-то купил в автомате.
– Да, купил.
– Где карту взял?
– Это моя карта.
– Так. Придется домой к тебе сходить, будем проверять. Напомни, мама где работает?
– В полиции.
– М-м-м… Что делает?
– Полы моет.
– А отец?
– Он дома строит… Летом. Зимой рыбачит и таксует.
– Когда они будут дома?
– Не знаю.
– Хорошо, я позвоню и договорюсь о встрече.
Первая смена закончилась. После репетиции предстоящего конкурса «Битва хоров», в котором неспособные к пению дети должны были радовать желающих верить в обратное родителей, Полина, прихватив стопку тетрадей, разместилась в методическом кабинете, чтобы заняться их проверкой. Нести домой тяжесть не хотелось. В голове, отвлекая и не давая сосредоточиться, крутилась незатейливая конкурсная песенка.
Входящий вызов.
– Здравствуйте; Полина Дмитриевна? Это бабушка Закира.
– Здравствуйте.
– Можно с вами переговорить?
– Я вас слушаю.
– Я всю жизнь проработала учителем начальных классов. Вы по какой программе ведете обучение?
– По установленной.
– Мне кажется, что ваша педагогика изобилует своеволием и самодеятельностью. Я делаю задания с внуком, он мне многое рассказывает.
– Я веду занятия строго по программе.
– Сомневаюсь.
– Что вы предлагаете?
– Мы будем переходить в параллельный класс, к другому учителю.
– Мне очень досадно, но это ваше право.
– Завтра принесем заявление.
Отложив смартфон, Полина нашла тоненькую тетрадь Закира, подписанную каллиграфическим, видимо, бабушкиным почерком, и положила ее вниз стопки.
«Так-так-так… Обидно», – прикрыв ладонью веки, она сделала вдох-выдох; замерла в этом положении. Затем, не глядя, откинула руку к телефону и, возвращая убежавшую резкость частым морганием, нашла нужный контакт:
– Алло, здравствуйте. Это Полина Дмитриевна, классный руководитель; вы сейчас дома? Тогда я подъеду, мне нужно с вами поговорить. Да, насчет Паши.
«Надо успеть выйти из школы до звонка, чтобы на перемене не попасть в поток засидевшихся детей, хаотично несущихся по коридорам».
Плотно уложив в сумку тетради, которые не успела проверить, Полина оделась и вышла из школы.

Дверь в квартиру открыл отец. Узнаваемые черты лица, манера речи и жесты; не хватает лишь Пашиной подвижности:
– Сюда можно повесить одежду, вот тапки, проходите на кухню… Чай или кофе?
– Чай, если можно. Вчера произошла не очень красивая ситуация…
Отец, на удивление живо откликнувшись, открыл банковское приложение:
– Когда была покупка?
– Примерно в …-ть часов и …-ть минут.
– Вот, смотрите, в это время нет операций. Их в этот день вообще не было, потому что баланс нулевой…
– Паша, иди сюда. Вчера что-то покупал в школе?
– Да… Здравствуйте, Полина Дмитриевна.
– Где карту взял? Только не говори, что своей оплачивал. Я знаю, покупок не было.
– Мне друг дал.
– Какой друг?
– Из другого класса.
– Как зовут друга?
Мгновенно, не моргнув глазом:
– Толстопуз.
– Давай, колись.
– Нет, мне друг дал.
Полина:
– Значит, завтра пойдем к другу. Как его фамилия?
– Не помню.
– Чебуреков попробуйте, – отец выразительно, словно сладко надкусывая, смягчал букву «ч». – Домашние. И вот, мужу передайте чебака. Отличный чебак, вяленый.
– Я не голодная, спасибо, – солгала она. Пообедать не удалось, и в ответ на гастрономические предложения в животе предательски забурчало.
– Нет-нет, попробуйте. Чай, чебурек, чебак. Все на букву «чо». А какой сегодня день? Точно: четверг! Ха! Тоже на «чо», все сходится! – он в восторге удивился собственному открытию.
– Что сходится? – Полина, надкусив чебурек, запила его чаем.
– Все, что говорю. Я не обманываю, я разбираюсь – телевизор смотрю. Вы детей учите, а сейчас – не то время. Там, – он махнул рукой в сторону телевизора, – все расскажут, а Интернет научит. В школу можно не ходить.
– Школа не только знания, это… – Полина задумалась. – Она в команде учит работать. Прогресс – дело коллективное.
– Учит, учит… Кого и мучит! Ха! Сейчас я вам все внимательно расскажу. У меня одноклассник был, отличник. Он и сейчас есть, в Москве живет. Квартиру купил. Знаете, во сколько он утром встает? В пять тридцать! А вечером домой приезжает? Полдесятого! Все время в дороге. У него одна радость – в супермаркет на выходные съездить, продуктов купить. Разве это жизнь? А у меня – чобак, чобурек… опять же – чотверг! – он, артистично ударяя в «чо», сиял, охваченный собственными умозаключениями. – Все есть!
– Прям все?
– Все, что нужно! А вы говорите, школа учит. Жизнь сама подкидывает толковые задания, нужно только их решать, а не увиливать… Паша, вынеси мусор, последний раз повторяю!..
«Домой…»
Снова автобус, снова родительский чат: успела ответить только по неотложным делам, отбросив неважное.
Мало классному руководителю подготовки планов, проверки тетрадей, конкурсов и досуговой работы?! Технический прогресс преподнес еще один совершенный подарок – смартфон. Вещь небольшая, но каковы возможности! Если в прошлом вышел из школы – свободен, то сейчас – не тут-то было! Смартфон превратился в сущую напасть – в неотступного, неумолимого Цербера, в обязательный коммуникационный травмат, подрывающий и без того шаткое душевное равновесие. Говорят, что не каждый физрук забивает, не каждый трудовик стучит, и не каждый математик в школе что-то решает, но каждый педагог прекрасно знает силу вибрации собственного телефона.
Готовы планы, проверены оставшиеся тетради.
За окном, наливаясь невидимыми лучами ускользнувшего за горизонт солнца, висит полупрозрачный месяц.
Входящий вызов:
– Полина Дмитриевна, добрый вечер, какое задание было по математике? Мы домашнюю работу делаем.
– Сейчас продублирую сообщением. Уже очень поздно, ребенок должен спать.
– Мы знаем, но у нас не получается, мы работаем.
Снова звонок.
– Поль Дмитриевна, это мама Антона. Почему вы меня игнорите? Я вам отправила сообщение, прошло несколько часов, ответа нет. Вы же знаете, у меня была операция, я плохо себя чувствую.
– Что случилось?
– Антон нервничает, мне кажется, у него проблемы с одноклассниками.
– Я не замечала, но присмотрюсь.
– Вы должны знать и быть в курсе дел. Я боюсь буллинга. Он очень чувствительный мальчик.
– Да, я знаю.
– Я вас прошу, пусть Антон находится под вашим пристальным вниманием.
– Хорошо, я поняла.
– Вы просто отговариваетесь, я по голосу слышу.
– Двенадцатый час, я очень устала.
– Как классный руководитель вы должны…
– Что я должна? Двадцать четыре часа быть на работе? Мой рабочий день давно закончился. Не звоните мне так поздно, пожалуйста. Я вас очень прошу. До свидания.
Телефон выключен.
На следующий день на перемене Полина против правил оставила свой класс.
– Паша, пойдем к твоему другу.
Войдя в соседний кабинет, Паша обвел учеников быстрым пронизывающим взглядом. Полина заметила, что на мгновение он растерялся, не найдя полного ученика, но быстро сообразил и, выбрав круглолицего, ткнул в него пальцем:
– Вот он, Толстопуз!
– Ты – Толстопуз?
– Я не Толстопуз, – от перспективы получить обидное прозвище лицо мальчика в испуге перекосило.
На задней парте послышалось:
– Ха-ха! Толстопуз!
Мальчуган обернулся и, нервно огрызнувшись, повторил:
– Я не Толстопуз!
– Ты карту давал?!
– Нет. Я вообще его не знаю…
Уроки закончились. Осознавая, что возможные варианты исчерпаны, Полина решила действовать на месте.
«Мало ли…»
– Паша, пойдем в раздевалку, посмотрим, где твоя куртка.
У входа в гардероб, подметая пол, топталась школьная уборщица, пенсионерка Алия. Ходили слухи, что она – бывший педагог и «тайный агент» администрации. Войдя в раздевалку, Паша тут же нашел свою куртку:
– Вот она.
– Позавчера ты долго искал. Почему?
– Забыл, где повесил.
На выходе они остановились.
– Паша, может, тебя старшеклассники заставили?
– Точно, старшеклассники, – ухватившись за спасительную мысль, он продолжил. – Они карту дали.
– Значит, будем искать старшеклассников.
Алия отставила щётку в сторону, прислонив ее к стене, и поддела Полину ладонью под локоть:
– Полина Дмитриевна, можно вас на минутку.
– Да. Паша, подожди здесь.
Женщины отошли в сторону.
– Это я карту нашла, – она кивнула в Пашину сторону. – Бедовый он. Дайте я с ним поговорю; я знаю, что сказать.
Паша вернулся от уборщицы в класс, обреченно встал рядом с учительским столом. Сознался: вытащил из кармана, шарил специально, искал деньги или карту; говорил насупившись, не поднимая глаз, натужно выдавливая из себя слова.
– Ты понимаешь, что так делать нельзя?
– Понимаю.
– Понимаешь, что это преступление, и в следующий раз тебя не простят?
– Понимаю.
– Деньги нужно вернуть.
– Да.
Молчание. В пустом кабинете – тишина. Кто-то, гулко топая и прерывисто гогоча, с криком «Я тебя взорву-у!» проскакал по коридору.
Взяв ученика за руку, Полина произнесла:
– Паша, посмотри на меня. О чем ты мечтаешь? У каждого должна быть мечта. Чего бы тебе хотелось?
– Я хочу… – он оживился, прищурил один глаз, задумавшись на мгновение, и вдруг выпалил. – Жить в самолете!
Занавес. Ручки на внимание!
Полина вышла из школы.
«Нужно оформить акт посещения, отработать с психологом; наверняка завуч будет вызывать. И не раз! Эх…»
Входящий вызов:
– Полина Дмитриевна, у нас чэпэ: четвертый «Б» остается без преподавателя. Она улетает срочно, мама заболела. Так что с завтрашнего дня принимайте еще один класс. Пока временно, но будьте готовы к любому развитию событий.
– Понятно.
«Так-так-так… ЧЭПЭ, ЧЭтвертый БЭ – точно все сошлось; лучше бы я завтра об этом узнала, хотя бы вечер остался моим…»
Как никогда хотелось обыденного, бестелефонного и просто невыносимого Обломовского покоя.
Кроткое зимнее солнце терялось в силуэтах многоэтажных домов, наверху баскачил ветер, обнося пухлые облака серебряной данью. В стороне два младшеклассника с отвисшими до земли ранцами уткнулись в экран смартфона. «Тук-тук-тук, я – человек-паук», – тихо звенела детская мелодия.
«Так-так-так… Я – человек-батрак», – вдруг откликнулось в голове. Ухмыльнувшись, Полина перекинула шарф и, обернув им шею, окунула подбородок в теплую шерсть: «Надо обязательно зайти в продуктовый, я не в самолете живу».
Количество непрочитанных сообщений в родительском чате – двенадцать…

СЛОЖНОСТИ ВОСПРИЯТИЯ

Спасибо моей жене, моей музе за вдохновение и помощь в написании рассказа.

Он открыл глаза как раз в тот момент, когда самолет начал заходить на посадку. Его зовут Макс. Он успешный бизнесмен. Только что вернулся из командировки в Москву, где решал важные вопросы по бизнесу. Партнеры согласились увеличить финансирование, а значит, его планам суждено сбыться. Это очень радовало его.
Самолет успешно приземлился, и Макс покинул салон. В аэропорту он зашел в туалет. Надо умыться и привести себя в порядок. Его должна встречать жена с детьми. Подойдя к зеркалу, он осмотрел себя. Из зеркала на него смотрел высокий блондин с голубыми глазами, накаченный, с обворожительной улыбкой. Он умылся и пошел на выход из аэропорта.
– Папа! Папа! – закричали дети.
Мальчик и девочка. Мальчику 8 лет, девочке – 12. Они побежали к нему и обняли его с двух сторон.
– Что привез нам?
– Дома разберем сумку, я вам покажу. Очень хорошие подарки.
– Ура-а-а.
– Здравствуй, милый. А мне привез что-нибудь? – это его красавица-жена Татьяна. Казалось, Макс влюблен в нее с самого рождения. Она всегда была его идеалом женственности и красоты.
– Конечно, дорогая. Дома покажу.
Они сели в машину и поехали домой. Жили они в пригороде, в частном доме, не очень далеко от аэропорта. Дом был большой, с участком. На участке Макса радостно встречал Рекс. Дворовый пес, которого они с женой когда-то нашли совсем голодных и замерзшим. Они его выходили, с тех пор он живет с ними. У Рекса собственная комфортная будка с подогревом. Ему не холодно там даже зимой.
Рекс радостно махал хвостом. Он очень любил Макса и не любил, когда тот уезжал.
Быстро поужинав и раздав подарки, жена направилась укладывать детей спать, а Макс сел в кресло и улыбался сам себе. Он обожал свою семью. Он обожал свою жизнь. Она идеальна. И это не удивительно. Ведь ее он придумал сам. В виртуальной реальности.
Макс снял шлем. Светлый, чистый дом сменился мрачной, темной квартирой, где тут и там стояли грязные тарелки, валялись разбросанные вещи. На полу была разлита какая-то жидкость, то ли вода, то ли чай. Занавески были задернуты. Макс, настоящий Макс, не очень любил свет. Он чувствовал себя комфортнее в полумраке.
Он прошел в ванную. Надо умыться. Перерыв на работе закончился. Пора снова подключаться и писать код. Макс работал программистом дистанционно. Он разрабатывал очень важную систему для Министерства обороны. С ним в команде было еще три человека. Им запрещено было общаться на личные темы. Их чаты прослушивались, а потому они мало что знали друг о друге.
Зайдя в ванную, Макс осмотрел себя в зеркале. Эх, оттуда на него смотрел явно не высокий блондин с голубыми глазами. Максу было двадцать девять лет. Он был полным. Очень полным. Ему также приходилось носить огромные очки, без них он не видел вообще ничего. Сальные длинные волосы были собраны в хвостик. Недовольно оглядев себя, Макс пообещал себе пойти в спортзал. В две тысячи триста сорок первый раз. Он знал, что врет сам себе, но так ему было легче.
Макс сел за компьютер, ввел пароль и подключился к Министерству обороны. Остаток дня он провел в разработке, обсуждая с коллегами футбол и политику.
После рабочего дня он был вымотан, поэтому сегодня решил больше не подключаться к виртуальной реальности. Хотя очень хотелось проведать свою жену и детей. Макс выпил молока и лег спать.
Утром он проснулся оттого, что что-то щекотало его ухо. Он повернул голову и увидел Татьяну. Красавицу-жену. От неожиданности Макс подскочил в кровати.
– Что? Что ты тут делаешь?
– Бужу тебя. Тебе пора на работу вставать, милый.
– Нет, что ты вообще тут делаешь? Тебя не должно быть тут. Ты же… ты же из другого мира…
И тут Макс запнулся. Он огляделся. Сейчас он лежал в большой спальне их загородного дома.
– Макс! Ты пугаешь меня!
– Точнее, нет…Что тут делаю я? Это я из другого мира. Как я тут оказался?
– Макс. Хватит. Успокойся. Ты вчера прилетел из Москвы. Раздал нам подарки, поужинал и лег спать. Попросил разбудить тебя утром. Боялся проспать.
– Не подходи ко мне! – закричал он, втискиваясь в угол комнаты.
– Ох, милый. Неужели она возвращается? – спросила Таня и сделала шаг ближе к Максу.
Он оттолкнул жену и выбежал из дома. Тут же к нему подбежал Рекс, счастливо размахивая хвостом.
– Прочь! Пошел прочь, – закричал на него Макс. Рекс удивленно застыл и, казалось, обиделся.
Макс выбежал со двора и помчался в сторону дороги.
– Привет, Максим Валерьевич, – окликнул его какой-то мужчина из соседнего дома. – Куда ты бежишь? Что-то случилось?
Макс не ответил и побежал дальше. Он выскочил на дорогу. Он не боялся. Ведь это все понарошку. Его тут собьют, и он проснется дома, в своей мрачной серой квартире. В эту секунду он услышал визг тормозов. Несшийся фольксваген не успевал остановиться перед ним полностью, и Макс от удара распластался на асфальте. Было жутко больно. Особенно болели колени. «Черт. Почему я не просыпаюсь? Почему мне тут так больно?»
– Милый! Боже мой! Боже мой! Как ты? – Таня выскочила за Максом на дорогу.
– Колени болят.
– Я вижу. Пойдем. Пойдем домой. Тебе надо успокоиться. Надо взять себя в руки. Ты мог умереть. Мог испугать детей. Неужели она снова возвращается?
– Кто возвращается?
– Твоя шизофрения. У тебя уже был такой приступ несколько лет назад, когда ты рассказывал, что на самом деле ты не высокий блондин, а толстый брюнет, и ты работаешь программистом на Министерство обороны.
– Но… но это же правда.
– Ох, милый-милый. Но не переживай. У меня остался телефон Ольги Сергеевны. Она предупреждала, что стрессы (а встреча с партнерами из Москвы всегда стресс!) могут обострить болезнь. Я запишу тебя на сегодня. После обеда съездим к ней. А пока отдыхай. Не ходи на работу сегодня. Все потому, что мы уменьшили дозировку. Хотели еще одного ребенка сделать. Но не переживай. Обойдемся и так. Просто вернем дозировку, и все снова будет хорошо.
Макс, похрамывая, побрел домой, облокачиваясь на жену. Может быть, и вправду это шизофрения, и это – его настоящая внешность. Было бы классно. Не надо было бы ходить в спортзал, мелькнуло у него в голове.
Вернувшись в дом, он зашел в ванную. Осмотрел себя еще раз. Ему определенно нравится эта его внешность. Она лучше той, которую он видел в той, другой жизни. Выйдя из ванной, он наткнулся на своих детей. Сын гнался за сестрой. Опять она что-то у него сперла. Пробегая мимо отца, она выпалила: «Папа! Я люблю тебя!» – «Я тоже люблю тебя», – ответил ей Макс и улыбнулся. Господи. Пусть это будет шизофрения! Лишь бы это была его настоящая жизнь. Чуть увеличим дозировку лекарств, и все встанет на свои места.
– Макс, я дозвонилась. Через час она нас примет. Давай быстрее позавтракаем.
Через час они уже были на приеме у врача.
– Здравствуй, Макс. Очень жаль тебя видеть при таких обстоятельствах. Зачем уменьшили дозировку?
Макс смотрел в пол, не зная, что ответить.
– Это все я, Ольга Сергеевна. Несколько лет не было ни одного срыва. Я уж думала, все прошло. Нам очень хотелось третьего ребеночка. А вы же знаете, что с такими лекарствами это очень сложно.
– Да, знаю, но надо было со мной проконсультироваться.
– Знаю. Простите еще раз.
– Ладно, возвращайте дозировку и вот эти таблетки еще пропейте вмести с ним. Они ускорят работу основных лекарств, и через пару недель, даст Бог, Максим Валерьевич снова придет в форму. Главное, больше сами не экспериментируйте. И помните. Будет очень тяжело. Шизофрения – коварная болезнь. Она будет показывать вам облики других людей, которые, может быть, даже будут представляться врачами и будут убеждать вас, что этот вы – не настоящий. Что настоящий вы совсем другой. Сопротивляйтесь ей. Ради своей семьи. Ради своих детей.
– Да, конечно. Спасибо вам большое. Я буду стараться.
Макс с Татьяной вернулись домой. Несколько дней ему был прописан покой, потому о работе можно было не вспоминать. Это были прекрасные несколько дней. Дети утром уходили в школу, а они с женой целыми днями сидели на веранде и вспоминали молодость. Точнее, жена вспоминала и рассказывала Максу. Из-за срыва Максу с трудом удавалось вспоминать свое прошлое. Оно все еще путалось между двумя мирами. Ну ничего. Скоро все вернется на свои места.
На четвертый день Макс с Таней в очередной раз сидели на веранде.
– Полетели в отпуск? В Таиланд! На море. Все вместе. Тебе как раз нужен отдых. Морской воздух тебе поможет. Отдохнешь. Придешь в себя. Проведем время вместе.
– А чего бы не полететь. Полетели, конечно. Люблю проводить время с вами.
– Правда? Отлично! Побегу смотреть билеты! Приходи ко мне!
Макс встал и с улыбкой пошел в комнату. По дороге ему стало очень плохо. Жуткая слабость. Тошнота.
– Что-то не так со мной. Какая-то жуткая слабость, – проговорил он жене, входя в комнату.
– Наверное, побочки от таблеток. От таких сильных таблеток всегда сильные побочки. Ольга Сергеевна предупреждала. Надо перетерпеть дней десять. Давай тогда на недельку отложим поездку.
«Да. Наверное, побочки», – подумал Макс. И потерял сознание.
Открыв глаза, он увидел больничную палату. Он лежал под капельницами. Рядом стоял врач.
– Здравствуйте, Максим Валерьевич. Хорошо, что вы очнулись. Привези вас хотя бы на полдня позже, мы бы вас не откачали бы.
– Что со мной?
– Обезвоживание.
– Обезвоживание? Как это? Я же много пил воды.
– Да нет. Вы вообще четыре дня ее не пили.
– В смысле? Это какая-то ошибка. Позовите мою жену.
– Вашу жену?
– Да. Мою жену. Таню.
– Максим Валерьевич, вы хорошо себя чувствуете?
– Что это значит?
– У вас нет жены. Вы живете один.
– Это бред, доктор. Срочно позовите мою жену, – закричал Макс и сорвал с себя все датчики. Он попытался встать и спустить ноги на пол. Но резко замер: «Что это? Это не мои руки! Это не мои руки!..»
– Доктор… Дайте зеркало!
Доктор принес зеркало. На Макса вновь смотрел тот, другой. В очках, с сальными волосами в косичку. Этого не может быть! Неужели таблетки не подействовали? Макс лег обратно в кровать. Надо поспать. Надо поспать. Сейчас он уснет и проснется снова в своем домике со своей женой и детьми. Им скоро лететь в Таиланд.
Макс открыл глаза. Палата никуда не исчезла. Он осмотрел руки и понял, что он не вернулся в свой любимый дом. В этот момент в палату зашла женщина.
– Максим Валерьевич? Здравствуйте. Меня зовут Оксана Романовна. Я врач-психиатр. Расскажите, что вас беспокоит?
– Меня беспокоит? Меня беспокоит, что я лежу в больнице и разговариваю с несуществующими людьми. Ольга Сергеевна уже назначила мне таблетки. Скоро они подействуют, и я от вас уйду.
– Кто такая Ольга Сергеевна?
– Ну, видимо, ваша коллега. Она тоже психиатр. Сказала, что у меня шизофрения, и я выдумал этот мир, в котором я одинокий программист.
– Понятно. Знаете, как вы к нам попали?
– Нет, не знаю.
– Вы несколько дней не появлялись на работе, и ваш работодатель забил тревогу. Вызвал наряд полиции к вам. Когда они вскрыли двери, вы сидели подключенным к виртуальной реальности. Судя по всему, вы провели там несколько дней. Скажите, вы ранее страдали лунатизмом?
– Ммм... у одинокого программиста была такая болезнь. Несколько раз он ходил во сне.
– Не он, а вы. Видимо, вы подключились к виртуальной реальности во время сна. И когда мозг пришел в себя, он запутался в реальностях и сделал основной ту, в которой вы находились в момент пробуждения. Потом он окончательно запутался и заставил вас поверить, что на самом деле вы настоящий тот, кто на самом деле был в виртуальной реальности. Все это время вы же провели в кресле и чуть не умерли от обезвоживания. Если бы не ваш работодатель, вы бы умерли там наверняка.
– Нет! – закричал Макс. – Вы врете! Ольга Сергеевна предупреждала о вашем коварстве. Вы будете меня убеждать, что это я настоящий.
Макс схватил стоявшую рядом кружку и запустил ею во врача. Врач с трудом уклонилась от нее и поспешила выйти из палаты. Стоявшему рядом медбрату она сказала:
– Дайте ему успокоительное. Хорошую прям дозировку. У него очень большой вес.
Спустя неделю в больницу зашел мужчина и подошел к регистратуре.
– Здравствуйте. Майор Сергеев. К вам неделю назад должен был поступить наш сотрудник. Гончаров Максим Валерьевич. Где я могу его проведать.
– Зайдите к врачу Ливановой Оксане Романовне в двадцатый кабинет. Она его ведет.
– Да, спасибо.
Майор поднялся на второй этаж и постучал в кабинет.
– Здравствуйте. Оксана Романовна? Я – майор Сергеев Артем Юрьевич. К вам неделю назад поступил наш коллега. Хотелось бы его проведать и узнать, как у него дела. Его фамилия Гончаров.
– Да, знаю. Максим Валерьевич. Очень тяжелый случай. Боюсь, у меня для вас плохие новости. Вряд ли он теперь когда-то выйдет на работу.
– Что с ним?
– Пойдемте, покажу. Его мозг окончательно заблудился и потерялся.
Они подошли к железной двери, в которой было лишь небольшое зарешеченное окошко. Майор посмотрел внутрь. Их сотрудник, Максим Валерьевич, сидел на кровати, сложив руки на колени и методично раскачивался. Его сальные длинные волосы были собраны в хвостик. Очков на нем не было. Не положено.
– Он не реагирует на внешние раздражители. Мы кормим его с ложечки. Через три дня планируем перевести его в специализированное заведение. Там, возможно, ему станет лучше. Но этого никто не знает наверняка.
– Да уж. Понятно. Воистину говорят, что гениальность и безумие находятся совсем рядом. Он был нашим лучшим сотрудником. Жаль.
Майор повернулся и зашагал к выходу. Придется искать нового сотрудника.
Макс открыл глаза. Сегодня очень важный день. Красавица жена Татьяна еще спала рядом.
– Тань! Вставай. Пора чемоданы собирать. А то можем опоздать на самолет. Нас ждет 10 дней отпуска в Таиланде!

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР В ПАРКЕ

Вечер 9 ноября 2024 года выдался тёплым и без осадков, что совершенно нехарактерно для осеннего Питера. Было начало восьмого. Солнце давно уже скрылось, и на вечернем небе светила луна, озаряя северную столицу своим тусклым светом и отражаясь в тёмных водах Финского залива. Главная аллея и променад Парка 300-летия Санкт- Петербурга были хорошо освещены, что благоприятствовало многочисленным посетителям проводить субботний вечер за неспешными прогулками по аллеям столь замечательного общественного пространства, неторопливо беседуя и дыша полезным для здоровья морским воздухом. Все объекты парковой инфраструктуры были открыты. В ларьках продавали мороженое, кофе, горячий чай, лёгкие закуски, что позволяло отдыхающим не спеша перекусить и продолжить вечернюю прогулку. В самом конце парка, слева подсвечивался, загадочно переливаясь, купол аквапарка «Питерлэнд»; справа, за пределами парка переливался всеми цветами радуги шедевр современной архитектуры – устремившийся ввысь на 462 метра небоскрёб Лахта Центра. Три огромных флагштока, построенных годом ранее, на которых в хорошую погоду вывешивают флаги царской России, СССР и современной России, также имели красивую подсветку. Сигнальные огни, установленные на самом верху этих грандиозных 175-метровых сооружений, смотрятся в тёмное время суток, как три маяка, дающие ориентир для кораблей, идущих в родную гавань. От этих трёх гигантов исходит какая-то невидимая сила, внушающая отдыхающим в парке, что любимый город находится под надёжной защитой, и все его жители могут спать спокойно и жить своей обычной жизнью. Молодёжь с шумом и криками веселилась в недавно реконструированном скейтпарке, выписывая на своих скейтбордах мыслимые и немыслимые пируэты. На центральной аллее было особенно многолюдно около колонны-маяка, символизирующей три столетия Санкт-Петербурга. От этого символа славного города открывался великолепный вид на вечерний пляж, Финский залив и видневшийся вдали огромный вечерний город. Лёгкий бриз нагонял небольшую волну, отражавшую тусклый свет луны и подсветку ближайшего флагштока. Волна слегка накатывала на песчаный берег и снова уходила назад. Человек двадцать ходили не спеша по пляжу, слушали плеск волн и наслаждались изумительными видами, открывающимися с вечернего берега: вдалеке виднелись подсвечиваемая волшебными огнями «Зенит-Арена», эстакада Западного скоростного диаметра, а также разноцветные огни северной столицы. Небо из-за редких небольших облаков, света луны и подсветки многочисленных объектов казалось коричневого цвета. Метрах в десяти от воды на раскладных туристических креслах сидели две дамы лет шестидесяти и беседовали о живописи. Рядом с ними на песке стояла открытая бутылка игристого «Абрау Дюрсо». В руках дамы держали по хрустальному бокалу, наполненному благородным напитком. Беседа периодически прерывалась, бокалы наполнялись живительной влагой, произносился спокойным голосом тост, и слышался легкий хрустальный звон. Судя по разговору и манерам общения, эти дамы, скорее всего, являлись работниками какого-то известного музея или преподавателями Академии художеств имени Ильи Репина. В воздухе витало какое-то умиротворение, и не верилось, что уже подходит к концу первая декада ноября, в любой день может сильно похолодать и выпасть снег.

ПОЕЗДКА НА МРАМОРНОЕ ОЗЕРО

Во время моих поездок на историческую родину в город Балахна Нижегородской области я неоднократно слышал от местных жителей, а также читал информацию во всемирной паутине о красивом озере с водой бирюзового цвета и берегами из мрамора, находящегося около деревни Филинское Вачского района Нижегородской области. Но из-за недостатка времени, плохих погодных условий и прочих обстоятельств долгое время не получалось попасть в те места и воочию увидеть это чудо – совместное творение советских людей и матушки-природы. Наконец в июне 2024 года представился прекрасный случай побывать там и всё увидеть.
После насыщенной трудовой недели, в пятницу вечером всё наше семейство отправилось из Коломны в Нижний Новгород на машине, чтобы немного отдохнуть, сменить обстановку, повидать родственников и приобрести новые впечатления от короткой поездки на выходные. Была заранее забронирована неплохая квартира недалеко от центра города, рядом с основными достопримечательностями этого красивого древнего мегаполиса на берегах Оки и Волги.
Солнечная и тёплая погода благоприятствовала поездке. Часть дороги (до Владимира) машина проехала по новой платной трассе М12, что существенно сэкономило время в пути и позволило по-настоящему насладиться качественной новой автомагистралью и отсутствием пробок, обыкновенно смазывающих положительные моменты от таких поездок в прошлые разы. В районе 23.30 мы были уже в Столице закатов и заселились в квартиру. Программа на субботу была составлена ещё до отправления в путь, и никаких серьёзных корректировок вносить в неё не планировалось.
Субботнее нижегородское утро оказалось солнечным и тёплым, что располагало к увлекательному проведению досуга. За день успели съездить в Балахну, погулять по нижегородскому парку «Швейцария», сходить в Кремль. Было сделано много интересных фотографий и видео. А завершением субботнего дня стало наблюдение с Верхне-Волжской набережной за закатом солнца. Всё семейство единогласно согласилось с тем, что Нижний Новгород был верно выбран столицей закатов.
Но выходные пролетают быстро, и на следующий день надо было возвращаться домой, так как с понедельника начиналась очередная трудовая неделя, а до начала отпуска было ещё полтора месяца. И тут я вспомнил о своей давней мечте побывать в том мистическом месте, где находится Мраморное озеро. Озвученную мною идею домочадцы поддержали и решили ехать домой по Муромской трассе.
Воскресный день оказался гораздо жарче субботнего. Дорога, в отличие от ровной трассы М7, постоянно петляла, то поднимаясь в гору, то спускалась с горы с поворотом. В низинах попадались живописные озёра, а на их холмистых берегах – небольшие сосновые рощи, что создавало удивительно красивые пейзажи за окном машины. Хотелось остановиться, достать удочки, посидеть на берегу и наловить рыбы. Но так как рыболовных снастей у нас не было, а дорога впереди ещё предстояла долгая, то возникающие желания становились мечтами. Равнинные участки дороги пролегали через крупные деревни, поля и леса. Эта трасса оказалась менее загружена, поэтому через два часа мы были уже в Вачском районе. Вскоре показался указатель «Филинское». После въезда в деревню навигатор указал на поворот вправо, а через полкилометра – на поворот влево, на лесную дорогу. Проехав по ней метров двести, мы остановились и, оставив машину, пошли по лесной тропинке по направлению к озеру. Вдыхая лесные ароматы и любуясь красотой смешанного леса, мы продвигались вперёд. Несмотря на жару, лесные комары с протяжным негромким звуком высокого тона окружили нас, пытаясь полакомиться новыми посетителями их родного леса. Метров через сто перед нашими глазами предстала удивительной красоты картина: лесное озеро с бирюзовой водой, берега которого как бы выложены похожими на мрамор мощными плитами из розового алебастра, уходящими широкими ступенями в глубину озера. По преданию, рабочие, добывавшие в советское время в карьере алебастр, однажды повредили водоносную жилу. За ночь карьер заполнился водой, утопив стоявший в нем экскаватор. В результате образовался живописный водоём, слава о котором со временем распространилась далеко за пределы Вачского района. Со стороны тропинки у берега было насыпано немного песка, на котором лежала одежда купающихся. На мгновение я остановился и закрыл глаза. Захотелось побывать в этом удивительном месте рано утром или поздно вечером, когда нет купающихся, не жарко, а над водой парит туман. Не спеша прийти, поудобнее устроиться на раскладном дорожном кресле, закрыть глаза, вдохнуть этот удивительный по чистоте лесной воздух и послушать звуки природы: пение лесных птиц, плеск рыбы в озере, шелест листвы на деревьях. Помечтать о чём-то хорошем и хотя бы полчаса побыть в полной гармонии с окружающей нас природой, частью которой мы все являемся, и почти все об этом забываем.
Несколько человек плавали в тёплой воде. Дети от удовольствия визжали и обливали друг друга. Мы тоже последовали примеру купающихся и совершили пару заплывов. Освежившись и немного позагорав, стали собираться в путь. Ехать предстояло ещё пять часов. Перед отъездом домой набрали несколько кусочков розового алебастра на память о таком необычном месте. Эта короткая поездка оставила у нас очень много ярких впечатлений и положительных эмоций. И мы постараемся попасть в этот чудесный уголок родной Нижегородчины ещё раз.

ТРАВМА СВИДЕТЕЛЯ

Этот день для Димы выдался наиболее поганым на неделе. За пять лет работы на «скоряке» он успел повидать многое, о чём и рассказывать не хочется. Но когда вызывали на пожары, да ещё и к детям, день безвозвратно портился от начала и до конца. Сегодня у него были «клиенты»2021 и 2024 года рождения. В голове не укладывалось.
– Да что ты так переживаешь? − удивлялись коллеги на станции. − Будешь так за них переживать, никаких нервов не хватит, сопьёшься или в дурку или самовыпилишься. Ты воспринимай их, как... Ну, как кукол.
Дима смотрел на собеседников дикими глазами, делал длинную затяжку, кидал сигарету под ноги незадачливым советчикам и молча уходил.
– Раз! Два! Три! Вдох! Пульс?!
– Нету!
– Раз! Два! Три!
Он снова и снова пытался реанимировать маленькое тельце, сплошь в ожогах от раскалённого пластика, и в пылу упрямой агрессивной борьбы за чужую жизнь не обращал внимание на порезы, синяки, которые встречались на ручках, ножках, на грудке и даже на шейке. Неправдоподобно тоненькой шейке. Такие следы жизни. А жизнь у этого ребёнка была совсем не сахар. Как и у его брата, которого реанимировали тут же, в соседней карете Скорой.
Пожарники вынесли детей ещё живыми. Надо добыть пульс.
«Давай, сердечко, заводись...»
– Раз! Два! Три! Вдох!
«Ну давай же...»
– Раз! Два!..
«Ну давай, заяц, я же тебе помогаю. Помоги и ты мне...»
Заяц. Так называла их будущих детей ОНА. Она… Опять пролезла в голову в самый неподходящий момент. Она всегда лезла в неподходящий момент. Именно поэтому её так не хватает.
– Раз! Два!..
– Дима...
Конечно, он заметил, как откинулись от распростёртого тела ребёнка его коллеги, как сочувствующе смотрит водила. Но опустил голову, то ли умышленно, то ли случайно заслонившись от всех длинными (ОНА говорила: пижонскими) волнистыми вихрами, и закусил губу.
– Что встали?!
– Дима... − подал робкий голос молоденький стажёр из меда.
– Я знаю, что я Дима! Я сказал: «Раз!» «Раз», я сказал, …ять! − вызверился фельдшер.
– Дима, успокойся. Нету пульса, не мучай тело. Время смерти – шестнадцать часов... − устало откинулся назад напарник Егорыч, снимая не слушающимися пальцами маску с лица.
«Тело…» Это слово контузило, создав вокруг оглушительную тишину и пустоту. Дима со стеклянными глазами вышел из машины на деревянных ногах и зашёл за угол барака. Вслед донеслось:
– Не зови, не зови, пусть выдохнет. Он только со своей....
К щекам прилила кровь, сами собой сжались кулаки. А, может, по мордасам им, чтоб не трепали, что попало?..
Но вместо этого он машинально пытался нащупать и никак не попадал себе же в карманы, где справа обычно была пачка сигарет, а слева – зажигалка.
– Да что со мной...
Он зажмурился, вдохнул-выдохнул, унял дрожь и наконец закурил.
А ведь, в сущности, не так уж и неправы коллеги. Дима осмотрелся и со злобным удовлетворением отмечал приметы неблагополучия этой городской окраины.
Кировский район Красноярска, улица Гастелло. Двухэтажные бараки из крупных серых кирпичей, похожих на современный газобетон. Крыша и перекрытия деревянные − ему ли не знать. Всегда заходя в квартиры здесь, он слышал противный скрип половиц. Местами они нагло и откровенно, словно бросая вызов, «гуляли» прямо под ногами. Вот так идёшь с площадки в квартиру, а позади тебя доска выгибается и идёт видимой волной. Как на плохо закреплённых строительных лесах.
И как здесь люди живут?
Обшарпанные стены снаружи и зачастую внутри. Протекающие крыши. Подтапливаемые подвалы, неизбывная мерзкая сырость на первых этажах и нахальный чёрный грибок, расположившийся на стенах как элемент интерьера. Трещины в стенах толщиной в ребро ладони.
Затяжка. В памяти послушно открылась нужная страница методички.
«Особое место в патогенезе поражений людей на пожарах занимает недостаток кислорода. Этот фактор имеет особенно большое значение при пожарах в замкнутых объектах и зданиях. Показано, что при пожаре в зданиях снижение содержания кислорода до 16% происходит за 2–3 минуты. При таком снижении уже появляются значительные нарушения координации, а при содержании кислорода 8% и меньше происходит быстрая потеря сознания и смерть в течение 6 – 8 минут...»
Выдохнув дым через ноздри, Дима зло прищурился на барак. Ну да, пространство маленькое, захламлённое. Что там участковый говорил... семейка состояла на учёте в полиции по антисанитарии, но позже их с учёта сняли! Видите ли, они исправились!
Из груди вырвался злобный смешок. Дима мрачно глядел на суетящихся прокурорских, время от времени выкрикивающих: «…сто девятая...»
«Сто девятая... Сто девятая? Вы что, не видите, что это за дом? Вы не знаете, кто здесь живёт? Какая нахер сто девятая, сто десятая, у нас на руках умерли двое мальчишек – четырёх лет и одного года от роду. Что им ваша сто девятая или хоть десять тысяч сто двадцать девятая? Какая статья вернёт детей к жизни?..»
А в голове упрямо листалась та же методичка, легко вызывая в тренированной памяти строки: «Необратимые изменения нейронов наступают спустя 4–5 минут после полного прекращения снабжения мозга кислородом...» И они перебивались своими мыслями: «Пож, который их вынес, сказал, потолок там натяжной. Это поливинилхлорид, горит быстро и смертельно − капает на пол...»
Злые мысли сгущались: «4–5 минут. И это для взрослых. А тут два пацана. Одному 4 года, второму – годик...»
Фельдшер выкинул окурок и отрешённо смотрел на окружающую его суету. Мысли унесли его на несколько лет назад. Это тогда он обнимал плачущую жену и поверх её вздрагивающего плеча ошалело смотрел на врача, который сочувственно кивал ей:
– Вот тот, кому не надо бы рожать, плодится, простите меня, а кому стоит, тому вот такая доля выпадает. Ничего, вы молодая, всё ещё получится. Держитесь, милая.
Зачем он её отпустил, зачем... Дурак. Но что уж теперь. Всё ушло, а это дурацкое слово «заяц» застряло в голове.
Когда всё поутихло, он уселся в кабину Скорой и, не замечая ничего вокруг, сложил руки на груди, привалился плечом и головой к окошку. Дремать таким образом в ГАЗели никогда не получалось, дверь дребезжала и громыхала, даже стекло тряслось в дорожно-кочечных судорогах, но Дима привык, и ему это уже не мешало. Он задремал не столько от усталости и стресса, сколько от желания как можно скорее забыть этих двух мальчиков, это «не мучай тело» и эти бессмысленные споры, сто девятая или не сто девятая.
– Да у меня тоже душа не на месте, − вдруг нарушил тишину водила. − Остаётся только надеяться, что им хватило одного-двух вдохов, и они просто уснули.
Водила был свой, проверенный многократно самыми сложными вызовАми − именно с таким ударением говорили на станции. И подержать аппарат, и вывинтиться из пробки в миллиметре от других машин или ограждений, и впрячься-донести тяжёлого больного до кареты − родственники ведь часто свято верят в то, что фельдшер и водила сойдут за грузчиков.
– Я слышал, ещё когда за ленточку ходил, что это называется «травма свидетеля»: видишь, а сделать ничего не можешь...
Помочь пытается. Дима дорожил такими коллегами, но сейчас на душе было слишком паршиво, чтобы говорить. И водила всё понял.
Дима проваливался в сон, изредка выныривая на поверхность от, как ему казалось, детского плача. Мальчишки на момент начала пожара дома были одни. Наверное, плакали.
А какой там вопрос ещё был у прокурорских... Ах, да. Где дед. Какой дед? Причём тут дед? Они жили с матерью.
Своих детей у Димы не было, но он всё равно примерял на себя: как это – вот так оставить малолетних детей дома, спокойно закрыть за собой дверь и спокойно удалиться по своим делам...
Ах, да что теперь об этом думать, только душу зря рвать.
Усталый фельдшер проваливался всё глубже и вдруг снова увидел разрушающийся барак на Гастелло.
«Что, опять?..»
На каких-то странно ватных ногах он подошёл к окошку на первом этаже (оно было как раз вровень с фельдшером) и заглянул внутрь. Крепкий подоконник, в маленькой комнате с ярко-фиолетовым натяжным потолком стоит то ли диван, то ли кровать, а рядом, у стены – правильный овал деревянной современной кроватки-манежика с высокими фигурными бортиками. Беленькими. На кровати сидит мальчишка, задумчиво перебирая игрушки. В манежике сидит пухлый, как пупс, малыш. Вполне себе живой.
«Какого... Что происходит?»
– Сын, присмотри за братом! − крикнула откуда-то из глубины женщина, и почти сразу хлопнула дверь.
«Нормально! И пошла себе... Кто за кем смотреть должен: четырёхлетка за годовалым? Ну, мамаша...» – процедил сквозь зубы Дима, продолжая смотреть в окно. Пока всё было спокойно.
Вдруг под потолком потянулся белый дымок, вверху что-то хлопнуло.
– Мама, − неуверенно позвал мальчик постарше. Годовалый накуксился и захныкал.
«Вот оно, сейчас загорится», − с ужасом понял Дима и хотел броситься в подъезд, выбить дверь и вытащить детей на улицу... Но понял, что не может двигаться.
Тем временем по потолку уверенно ползла плотная, как ватное одеяло, пелена дыма. Дети, как заворожённые, смотрели на потолок, а там происходили настоящие чудеса. Полотно начало таять, как тают узоры на окне маршрутки от тёплого дыхания, но только вот на прогалинах начал идти настоящий дождь. Пластмассовый горящий дождь. Раскалённые капли попали на линолеум, он сразу занялся заметным огоньком.
Мальчик постарше застыл с выражением ужаса на лице, маленький заплакал громко, с судорожными от испуга всхлипами.
Дима барабанил по стеклу, но все движения были, как в воде. Ударов никто не слышал. По телу разливался парализующий, смертоносный ужас, заставлявший сердце как будто увеличиться в два раза и биться прямо куда-то в горло, мешая дыханию. Надо было что-то предпринять и побыстрее. Невыносимо смотреть на это.
Вдруг в комнату вошёл седой бородатый мужчина в потрёпанной одежде.
«Это что за?..»
Мужчина сел на кровать и заговорил:
– Не бойся. Не плачь. Теперь всё точно будет хорошо...
Огненные капли и уже уверенно горящие плинтусы этого мужчину совсем не смущали.
Дима замер в пароксизме ужаса и полного непонимания происходящего.
– Деда?
– Деда, деда… Деда пришёл, всё хорошо. Ложись и дыши. Спокойно. Глубоко дыши. Вдо-о-ох…вы-ы-ы-ы-дох... − ласково увещевал мужчина старшего мальчика. Тот повиновался: лёг на спину и медленно задышал. Дима видел, как ходила вверх и вниз грудная клетка.
– И ты не бойся, − обратился мужчина к ревущему годовалому мальчику.
– Мне больно, − вдруг пожаловался мальчик с кровати.
– Сейчас пройдёт, − уверенно и мягко говорил мужчина.
– Деда, пойдём на улицу?
– Пойдем, мальчики. Вот сейчас пора, − сказал мужчина, поднимаясь с кровати и беря на руки младшего. Старший тоже потянул ручонки, но дед засмеялся:
– А ты большой, сам давай, сам! − и вывел детей во двор.
Шокированный Дима наблюдал, как дед вывел детей во двор и натурально усадил младшего в песочницу, а со старшим говорил, сидя на корточках.
«Так они не умерли?»
Окно совсем заволокло дымом, едкий запах просочился на улицу. Вдруг вдали раздались сирены, и вскоре в маленький двор ввалился майским жуком пожарный «Урал», из него лихо выпрыгнули несколько пожарных и один побежал в подъезд, второй что-то разматывал у машины, подтянулись пара карет Скорой, а с ними пара гражданских машин, из которых высыпали люди с кожаными папками. Дима услышал из машины свой голос: «В машину их, быстро!»
Никто из них не обратил внимания ни на наблюдавшего за этим всем у окна недвижимого Диму, ни на седого бородатого мужчину с двумя детьми.
Тут из Скорой раздалось: «Не мучай тело!» И мужчина, улыбнувшись, подхватил на руки годовалого малыша, взял за ручку четырёхлетнего и пошёл в сторону улицы Новой.
«Правильно. Там же Злобинское кладбище», − почему-то подумал Дима. И тут мир начал стремительно выцветать, а сам Дима запрокинул голову и закрыл глаза, как вдруг...

– Ди-и-им! Дим! − толкал водила. Дима нелепо, раскоординировано взмахнул руками и проснулся.
– Приехали, говорю. Курить пойдёшь?
Дима провёл ладонью по лицу, будто снимая остатки морока.
– Спал ты беспокойно очень. Всхлипывал, вздрагивал, выл. Что это с тобой? − участливо спросил водила.
Дима посмотрел на него, как будто взвешивая, стоит ли отвечать. И решил: ему − стоит.
– Травма свидетеля…

ПАПА ТОЖЕ БЫЛ МАЛЕНЬКИЙ

Когда я нашла папин дневник, я сначала подумала, что это какая-то шутка. Мне было сложно представить, что мой папа – серьёзный, высокий и бородатый – тоже когда-то был маленьким. Маленьким, как я: смешным, растерянным и, возможно, не очень послушным.
Дневник лежал на верхней полке шкафа, спрятанный под альбомами и коробками с фотографиями. Он был маленький и потрёпанный, с зелёной твёрдой обложкой, на которой корявыми буквами значилось: «Саша, 9 лет». Я прижала его к груди и огляделась, словно боялась, что папа войдёт и скажет: «Это не для детей!» Но дома никого не было, папа ушёл на работу.
Открыв дневник, я увидела крупные буквы и много исправлений.
«Сегодня упал с велосипеда. Коленка болит. Не плакал».
Я улыбнулась. Я тоже недавно падала с велосипеда и тоже не плакала. Или почти не плакала.
Следующая запись была про школьную столовую: «Ненавижу гороховое пюре! Опять спрятал его под тарелку». Я засмеялась, вспомнив, как вчера вечером спрятала брокколи под край тарелки. Папа строго смотрел и говорил, что овощи полезны, но оказывается, он сам не любил горох!
С каждой страницей дневника папа становился понятнее и ближе. Он боялся зубного врача, любил лазить по деревьям, собирал вкладыши от жвачки и мечтал о собаке. Папа писал забавные стихи и рисовал странных существ на полях. Однажды он даже написал, что не хочет становиться взрослым, потому что «взрослые скучные».
Я закрыла глаза и представила маленького мальчика Сашу, который сидит за столом и выводит эти строчки. Наверное, волосы у него были такие же светлые, как у меня, и он морщил лоб, думая о чём-то важном. Мне было необычно и радостно, будто я нашла нового тайного друга.
Целый день я бродила по квартире, представляя, каким был папа в детстве. Наверняка он бегал по коридору, гоняя мяч, или прятался за шторой, не желая ложиться спать. Мне захотелось увидеть его комнату, где он когда-то играл и мечтал. Я достала старый альбом и стала рассматривать фотографии, пытаясь угадать папу в маленьком мальчике на снимках.
На одной из фотографий папа стоял у велосипеда с широкой улыбкой и разбитой коленкой. Я сразу поняла: это тот самый день из дневника. Стало смешно и немного грустно, папа тогда казался таким счастливым. Может быть, он не думал о работе, деньгах и завтрашнем дне.
Я листала дневник дальше и читала о папином друге Вовке, о походах и рыбалке на пруду. «Сегодня поймали карася, он был огромный!» – гордо сообщал папа. Я даже позавидовала: у меня ещё не было таких приключений. Возможно, стоит попросить папу взять меня на рыбалку?
Папа часто упоминал бабушку и дедушку. Бабушка ругала его за двойки, а дедушка тайком давал конфеты, даже когда папа шалил: «Дедушка снова спас меня от наказания, дал конфету и сказал, что оценки – не главное». Я улыбнулась, вспомнив, как папа иногда даёт мне конфету после того, как мама ругает меня за беспорядок.
Вечером, когда папа вернулся, я смотрела на него за ужином, пытаясь разглядеть того самого мальчика из дневника. Папа заметил мой взгляд и спросил:
– Что такое, Машуль? Почему ты так пристально на меня смотришь?
Я пожала плечами и спросила тихо:
– Пап, а ты правда боялся зубного врача?
Папа удивлённо поднял брови, потом рассмеялся и потрепал меня по волосам.
– Очень, – признался он. – А откуда ты знаешь?
– Просто знаю, – улыбнулась я.
В этот вечер укладываясь спать, я снова держала в руках папин дневник. Теперь я точно знала: взрослые не всегда были такими серьёзными. Когда-то они были такими же маленькими, смешными и непослушными, как и я. А значит, мне было гораздо легче простить папе брокколи и строгие взгляды за столом. Ведь я знала, что когда-то он тоже прятал гороховое пюре под тарелкой.

* * *
Однажды папа сообщил, что вечером к нам придёт его старый друг дядя Вова – тот самый Вовка, о котором я прочитала в папином дневнике. Я была в предвкушении и немного волновалась: каким он будет? Мне представлялся весёлый мальчик с рыжей чёлкой, который ловит огромных карасей и лазит по деревьям лучше всех.
Когда в дверь позвонили, я первой побежала открывать. На пороге стоял высокий, слегка полноватый мужчина с широкой улыбкой и густой бородой. Он совсем не был похож на мальчика из дневника.
– Привет, Маша! – сказал он, протягивая большую, тёплую руку. – Я –Вовка, друг твоего папы.
Папа вышел из кухни, улыбаясь, и крепко обнял гостя. Они хлопали друг друга по спине и громко смеялись, словно не виделись тысячу лет.
За ужином папа и дядя Вова вспоминали своё детство. Я слушала, широко раскрыв глаза, и не могла поверить: мой строгий папа, оказывается, однажды залез на чужую яблоню, сорвался и упал прямо в ведро с водой! Дядя Вова хохотал до слёз, а папа, краснея, смеялся вместе с ним.
– А помнишь, как мы решили построить плот? – спросил дядя Вова, вытирая слёзы.
– И как сразу же утонули возле берега! – добавил папа, и они снова залились смехом.
Я никогда раньше не видела папу таким. Его глаза блестели, а лицо было добрым и счастливым, как на старых фотографиях из детского альбома.
Когда они перешли к рассказам о рыбалке, я осторожно спросила:
– А правда, что карась был огромным?
– Огромным? – переспросил дядя Вова и переглянулся с папой. – Ну, знаешь, для нас тогда он был просто гигантским. На самом деле, наверное, вот такой!
Он показал руками небольшое расстояние, и они снова расхохотались.
После ужина папа достал старый фотоальбом, и мы стали рассматривать фотографии. На каждой странице оживали истории, наполненные смехом и приключениями. Я увидела папу и дядю Вову совсем маленькими, с растрёпанными волосами и улыбками, шире которых я никогда не видела.
– Как же здорово тогда было! – вздохнул папа, закрывая альбом. – Помнишь, как мы обещали никогда не становиться скучными взрослыми?
– Помню, – улыбнулся дядя Вова и подмигнул мне. – И, кажется, обещание мы почти выполнили.
Когда дядя Вова ушёл, папа долго смотрел в окно, а потом тихо сказал:
– Знаешь, Машуль, иногда взрослые забывают, какими были детьми. Спасибо, что напомнила мне.
Я улыбнулась и крепко обняла папу. В этот вечер я точно знала, что когда-нибудь обязательно заведу свой дневник. Чтобы никогда не забывать, какой замечательной бывает дружба, и какими счастливыми могут быть дети.

* * *
Через несколько дней после того, как папин друг дядя Вова ушёл, я снова вернулась к дневнику. Мне казалось, что он ещё не раскрыл всех своих секретов. Я пролистывала знакомые страницы, пока не нашла запись, которую почему-то раньше пропустила: «Сегодня с Вовкой закопали наше сокровище. Под старой рябиной у сарая. Только никому не говорить! Даже бабушке!»
Я села на пол с дневником на коленях и замерла. Сокровище! Настоящее! У папы было своё сокровище, и оно до сих пор где-то лежит закопанное! Под рябиной. Я сразу побежала на кухню, где папа мыл кружку и напевал себе под нос.
– Пап! – сказала я, стараясь говорить таинственно. – А что ты закопал под рябиной?
Папа сначала не понял, а потом застыл, будто время повернуло вспять. Он вытер руки о полотенце и присел рядом со мной.
– Ты нашла ту запись? – тихо спросил он. – Про сокровище?
Я кивнула. Папа усмехнулся и почесал затылок:
– Честно говоря, я совсем забыл. Мы тогда с Вовкой... у нас был целый план. Карта даже была. Не думал, что кто-то когда-нибудь это найдёт.
– А вдруг оно всё ещё там? – прошептала я.
Папа задумался, а потом улыбнулся той самой мальчишеской улыбкой, которую я уже узнала по фотографиям.
– Знаешь, Машуль, а давай проверим?
Мы взяли лопату и пошли во двор, к старому сараю. Рябина стояла всё так же: немного покосившаяся, с красными ягодами, которые никто не ел. Папа обошёл дерево и прищурился:
– Кажется, мы копали вот тут. Или тут... Точно не помню. Но где-то рядом.
Я держала фонарик и светила, пока папа аккуратно копал. Земля была плотной, но под ней, на удивление, быстро показался уголок старой жестяной коробки. Мы переглянулись. Сокровище!
Папа достал коробку, отряхнул от земли и молча открыл. Внутри лежали: маленький пластмассовый солдатик без одной ноги, две пуговицы, ржавая ключница, старое фото в чёрно-белом цвете и записка. Папа взял её и прочитал вслух:
– «Если ты это читаешь, значит, ты вспомнил. Не забудь, что дружба – самое главное. P.S. Вовка»…
Папа засмеялся, потом замолчал и бережно сложил всё обратно.
– Это было наше напоминание себе, – сказал он. – Мы боялись, что вырастем и всё забудем. Как мы играли, как бегали по лужам, как выдумывали свои миры. Нам казалось, что если мы спрячем это, то когда-нибудь вспомним, какие мы были.
– И ты вспомнил? – спросила я.
– Теперь – да, – ответил он. – Благодаря тебе.
Мы сидели на корточках у рябины, и мне казалось, что время остановилось. Вечерний воздух был тихим и прозрачным. Словно сам день прислушивался к нашей находке.
Папа положил коробку обратно в землю, засыпал её и пригладил землю ладонью.
– А что, если кто-то найдёт её снова? – спросила я.
– Пусть найдёт, – улыбнулся папа. – Может, это и ему напомнит что-то важное.

* * *
Я начала свой дневник вечером, когда за окном было уже почти темно, а папа читал на кухне газету, помешивая ложкой в чашке с чаем. Я достала тетрадку в жёлтой обложке, ту самую, на которой нарисован кот в очках, и открыла первую страницу. Пахло бумагой и чем-то ещё – началом чего-то нового.
Я долго сидела с ручкой в руках, не зная, с чего начать. Хотелось, чтобы первая запись получилась особенной. Ведь это был дневник, почти как у папы. Только мой. И я написала: «На память себе взрослой».
После этого стало легче. Я рассказала в дневнике про папу: каким он был в детстве, как боялся зубного врача и прятал горох. Я написала про Вовку, который теперь дядя, но всё равно хохочет, как будто ему девять. И про нашу коробку под рябиной. А потом про то, как папа смотрел в окно после ухода дяди Вовы. Там была такая тишина, что я почти услышала, как он вспоминает.
Я написала, что, когда вырасту, тоже буду помнить. Постараюсь, правда. Не забыть, как это: бояться идти в тёмный коридор ночью, радоваться шоколадке, чувствовать себя великой волшебницей, когда мама разрешает остаться в пижаме целый день.
Я не знаю точно, кем хочу стать. Иногда мне кажется, что писательницей. Или художницей. Или ветеринаром. А, может, я буду просто доброй взрослой – такой, которая умеет смеяться над собой и хранить всякие странные сокровища в коробках под деревьями. В дневнике я нарисовала карту – маленькую, детскую. Там был дом, сарай, рябина, речка, фантазийный лес и место, где прячется вдохновение. Я подписала: «Если заблудишься, найди этот рисунок. Он напомнит тебе, кто ты есть».
Папа зашёл ко мне в комнату, когда я уже рисовала. Посмотрел через плечо и улыбнулся:
– Что это у тебя?
– Это мой дневник, – сказала я. – Как у тебя был. Только он не для секретов. Он для памяти. Чтобы я ничего не забыла, когда вырасту.
Папа сел рядом. Помолчал.
– Это очень важно, – сказал он. – Знаешь, я, наверное, тоже зря перестал писать. Многое забылось.
– Тогда начинай снова, – предложила я. – Мы можем вместе. Только ты – про прошлое, а я – про будущее.
Он посмотрел на меня так, как будто я только что сказала что-то очень важное. И кивнул.
В ту ночь я не могла долго уснуть. Мне хотелось снова открыть дневник и ещё что-нибудь записать, но я знала: всему своё время. Завтра будет новый день. Новые мысли. Новые строчки. Я прижала тетрадку к груди и подумала: если я буду беречь это, как папа когда-то, может быть, и моя дочка когда-нибудь найдёт этот дневник. И подумает: «А ведь мама тоже была девочкой».
А пока я – просто Маша. Мне девять. Я веду дневник и не спешу взрослеть. Потому что в детстве столько всего интересного. И я точно знаю: часть этого я хочу взять с собой в будущее.

ЧЁРНЯ ЛИНДА

Есть на свете такая привязанность, когда однажды встретившись, двое существ уже не могут друг без друга. Говорят, что лебеди из таких птиц, некоторые грызуны тоже из их числа – они умирают, потеряв пару. Немало таких животных в мире. Реже встречается подобное у людей, и почти не бывает такого между человеком и животным. Такая дружба ценится на вес золота, когда оба не чают друг в друге души и понимают мысли с полувзгляда. Именно такая связь была между моим соседом со второго подъезда и его чёрной, как смоль, собакой. Звали её Линдой.
Для всех жителей дома эта закадычная парочка казалась странной. Им всегда уделялось повышенное внимание. Отчасти, наверное, из-за загадочного имени. Хозяин наградил свою любимицу непростой кличкой, как объяснял он сам: «Линда – значит, хладнокровная, как змея, величественная, как скандинавская волшебница».
Каждое утро сосед выгуливал Линду, а после полудня возвращался подшофе. Собака неизменно следовала за ним. Я хорошо помню то лето: улицы были залиты солнечным светом, во дворе цвели жёлтые акации, на детской площадке высились горы охристого песка. На лавочках сидели пенсионерки.
Завидев силуэты хозяина и собаки, местные бабушки обрывали все горячие обсуждения и перекидывались парой словечек с хозяином, интересуясь Линдой, а затем смотрели им вслед, пока подъездная дверь со скрипом не закрывалась.
Так продолжалось день ото дня, пока в заведённом ходе событий не случилась осечка. Бабушки были на своих местах, насущные сплетни сменялись раз за разом, но никто не видел хозяина и Линду вот уже несколько дней. Сначала жильцы не заметили их отсутствия, однако у местных появилось ощущение, что день проходит неправильно, и чего-то не хватает. Их пропажу объявили спустя неделю, спохватились не сразу, ведь хозяин жил с собакой один, ни детей, ни родственников у него не было.
Милиция искать исчезнувшего пьяницу стала, правда недолго, вскоре дело было закрыто. Квартиру купил некий мужчина, вскоре появились рабочие. Они сновали туда-сюда, выкидывая старую мебель, штукатуря стены, заливая пол.
Кончилось лето, солнце заволокли тучи, настала осенняя пора. Интерес к рабочим и новому хозяину быстро угас. Люди печально вздыхали и старались не говорить о прежнем хозяине квартиры и его чёрной, как смоль, собаке.
Однажды утром весь дом облетело известие: хозяин и Линда снова были замечены во дворе. Соседи со второго подъезда подтвердили, что накануне на лестничной клетке стоял шум, приезжала милиция. Был слышен грохот, новенькую железную дверь выломали, а вскоре хозяин Линды вместе с собакой зашёл в преобразившуюся квартиру.
Дождавшись погожего и сухого дня, местные бабушки вновь восседали на скамейках, ожидая появления соседа и его собаки.
Долго им ждать не пришлось: вот хозяин появился из-за угла трансформаторной будки, рядом шла собака – всё как обычно, будто бы не было тех двух с половиной месяцев отлучки.
Как и ожидалось, его окликнули со скамейки женщины и наперебой стали задавать вопросы.
Эта история началась после полудня в начале августа. Хозяин уже купил бутылку спиртного и кое-что съестное для Линды. По пути он выпил немного и был словоохотлив; тогда-то к нему и подошёл тот мужчина. Линда часто привлекала внимание прохожих, поэтому он привык к незнакомцам, пристающим с расспросами о ней. Так было и в этот раз. Мужчина поинтересовался о собаке, а затем предложил выпить; беседа продолжилась в квартире. Разговаривали обо всём, один тост сменялся другим. Когда стол опустел, на дворе уже стояла глубокая ночь, мужчина предложил пополнить запасы.
То было время новых русских, рейдерских захватов и беззакония. Мужчина вовсе не был праздным зевакой, засмотревшимся на большую собаку. Он считал себя бизнесменом нового времени: днём он спаивал пьяниц, выяснял подробности, и если оказывалось, что человек одинок, тогда действовал, приводя свои замыслы в жизнь.
Его буханка подъехала к подъезду, открылась дверь; хозяин был вместе с Линдой, никакие уговоры оставить собаку не подействовали, в итоге поехали втроём.
Машину трясло из стороны в сторону, подбрасывая пассажиров на колдобинах. Хозяин вскоре уснул, Линда лежала рядом. Местный магазин был давно закрыт, про круглосуточный режим работы мужчина соврал.
Машина направилась к выезду из города; путь длился долго, не один час и не два, асфальт закончился, водитель съехал на просёлочную дорогу. Спустя какое-то время вдали показались ели. То были Марийские леса. Буханка заехала в самую чащу, так далеко, что казалось, никак и никогда не выпутаться оттуда: заплутав там однажды, безвозвратно потеряешь дорогу, ведущую домой. Похоже, так же подумал водитель, а может быть, полагал, что Линда набросится на хозяина, обезумев от голода, как знать…
Он выпустил Линду в лесу, отъехал подальше, затем ыволок сонного хозяина и уехал восвояси. Собака каким-то чудом нашла его, к тому моменту хозяин уже протрезвел и проспался. Так они остались совсем одни посреди вековых елей: под ногами – иголки, сверху – небо, всюду шорохи живого леса и более ни одной человеческой души вокруг на многие сотни километров. Ни еды, ни воды при себе у них не было, только лес, живущий своей жизнью, дающий кров для зверей всех размеров и форм. Линда – тоже животное, поэтому она охотилась, добывая пропитание. Поймав добычу, она делилась ею с хозяином; спички быстро кончились, и им пришлось есть сырое мясо.
Он занимался собирательством, выискивая съедобные растения; сок, содержащийся в листьях, не давал им погибнуть от жажды. Так они питались не один месяц, пока лесная тропа не вывела их из леса, проверив на прочность их дружбу.
Как хищники не напали них, до сих пор остаётся загадкой, наверное, встречались на пути и не раз, однако хозяин об этом умолчал. Их путь был пешим, дойти из соседней республики до родного города заняло несколько месяцев. Еле стоящие на ногах и лапах, похудевшие и оголодавшие хозяин и Линда вернулись домой. Парой слов он обмолвился, что квартира была возвращена, а виновник отправлен под следствие. Ремонт и меблировка достались им.
Как бы сложились те события, если бы не Линда, которая волшебным образом вывела хозяина из самой чащи Марийских лесов? Кто же знает… Бабушки слушали, внимая каждому слову, пока хозяин не закончил рассказ. Они, как всегда, смотрели им вслед, пока он и его чёрная, как смоль, Линда не скрылись в подъезде.

ЭТО ПРЕКРАСНО!

Мистеру Грегу в Кенби не нашлось места для его старательных рук, и он переехал в Тарбен для поиска подходящей работы.
Он снял небольшой домик на окраине с видом на море, надеясь в открывшемся просторе лучше разглядеть и собственную судьбу. Но от долгого всматривания вдаль у него лишь слезились глаза, а приглашения на рабочие вакансии так и не поступали.
Тогда-то и родилась мечта совместить свой затянувшийся поиск работы с романтикой, постучавшей в его сердце.
Для этого нашелся и подходящий случай: в местной газете он прочитал о продаже поддержанной, но все еще любимой лодки. Грег необычайно обрадовался этому известию и решил действовать.
Наконец в выходной день сделка состоялась. В свидетели покупки напросились изнуряющая жара лета и уличная беседка, обещавшая тень. В ней добродушный собственник убеждал незнакомца, что лучше и дешевле его лодки не найти; что до мотора, то его цилиндры давно отшлифованы морским песком и влагой, а что ещё нужно для неунывающего и бодрого металла?
Грег не слушал аргументы старика, он был слишком поглощен важностью момента.
Домой он возвращался счастливым: наконец-то его рукам найдётся применение. И разве не для этого живет и дышит настоящий мужчина?

Уже у себя дома Грег поставил лодку так, чтобы её со всех сторон освещало солнце. Оно и посылало луч надежды, что его «Карвет» непременно будет восстановлен, покрашен, а старенький подвесной мотор станет легендой надежности.
Всецело занятый своим сокровищем, он и не заметил, как к нему подошел сосед Стив – добродушный двухметровый великан. В его глазах читались восторг и сожаление, что такое грандиозное событие произошло без его участия.
– Грег! – радостно воскликнул он. – Ты купил лодку у старика Мола?
Грег оглянулся и душевно обрадовался гостю. Он предложил ему присесть, и скоро между ними завязался бесхитростный разговор.
– Лодка – это замечательно! – трепетно затараторил Стив. – Теперь рассвет будет тебе господином: встанет солнце, значит, иди, работай!
Грег работы не боялся, и ему тоже захотелось высказаться:
– Труд не страшен, если уважить терпение. А с душевным равновесием я в ладу: одинокому человеку кто помешает?
– Но ведь в моторе полно шестеренок, как их всех помирить?
– Их мощь цилиндров заставит слушаться, в этом секрет.
– Понятно, – многозначительно произнёс добродушный Стив, уверенный, что Грег разрешит ему навещать загадочный механизм и сочувствовать его сложному устройству.
Какое-то время они сидели молча и смотрели на горизонт; каждый думал о своем: Стив – о приятных хлопотах, которыми полна жизнь, Грег – о гребных валах, способных разрезать морские волны.

Как и ожидалось, Грег встретил утро улыбкой занятого человека. Уже час как перед ним лежал разобранный подвесной мотор.
– Пусть каждая отдельная часть сама ответит за свое несовершенство, – рассуждал он, оглядываясь на усталый металл.
Ближе к полудню к нему прибежал Стив.
– Грег! Пойдем со мной! – умолял он идти за ним жестами нетерпения.
Грегу пришлось извиниться перед занятостью и отложить инструмент: отказать доброму Стиву он не мог.
Около его дома он увидел большущий старинный «Форд», видимо, только что купленный. Своей тенью на песке он бросал вызов вкусу, разуму и элементарной практичности. Но глаза Стива горели счастьем, и Грег не знал, как ему поступить.
– Это прекрасно! – произнес Стив, говоря о покупке, как о чуде.
Выбор друга пришлось уважить, и, надеясь, что его слова не слышит небо, Грег поздравил энтузиаста с покупкой, назвав её грандиозной.
Стив ждал эти слова и широко заулыбался.

Прошла неделя. Морской горизонт все так же купался в лучах июньского солнца; неплохо спорилась работа и у трудолюбивого Грега.
Но снова появился Стив – чрезвычайно возбужденный, желая что-то сообщить своему другу:
– Грег, прошу тебя, идем со мной! Только быстрее, быстрее!
Грег очистил руки от машинного масла и улыбнулся: ему было любопытно, что покажет ему Стив на этот раз?
Когда они подошли к «Форду», который был полностью перекрашен, Стив торжественно произнес уже знакомую фразу: «Это прекрасно!»
Ярко-жёлтый цвет машины, радуя солнце, слепил глаза. Дешёвая краска обещала небу никогда не меркнуть, и легкое очарование духа повисло в воздухе.
Два друга весело смотрели друг на друга.

С этого дня они стали почти неразлучны. Нетерпеливый Стив навещал дом Грега почти ежедневно: ему хотелось узнать, когда, наконец, закончится ремонт лодочного мотора; будут ли борта лодки покрашены и каким цветом?
Грег призывал друга к терпению и, обтирая мотор чистой ветошью, сообщал, что осталось ждать недолго.
Через неделю он сам пришёл к Стиву и позвал его с собой. Радостный и возбуждённый, тот спросил:
– Готово?
– Да, – ответил Грег и завел двигатель.
Подвесной мотор, до этого долго дремавший под навесом, не хотел, чтобы его будили; не нравился ему и влажный воздух, которым его заставляли дышать. Но жиклёры карбюратора не давали ему уснуть и питали его слабый дух свежим бензином. Мотор от этого чихал, злился, неуверенно тарахтел, но уже не глох. Окружающий мир, видя всю эту суету, был полон изумления; были удивлены от такого чуда и прилетевшие птицы. Скоро настал черед и Стиву показать, на что способен «Форд». О дне испытания Грег был оповещен заранее, и в торжественной обстановке машине было разрешено немного попыхтеть.
Вместе с раздавшимися резкими хлопками в воздух взлетело и дымчатое облако: поднявшись, оно ожило и улетело искать свое собственное невесомое счастье. Оба механика были приятно удивлены и рады удачному дню.

Теперь в городе жило два счастья: одно с самого утра спешило в море, другое носилось по городу, нанося увечья благородной тишине. Но, может, им однажды повезет, и жаркие сердца доведут их до самого горизонта. Тогда и мы крикнем им вдогонку: «Это прекрасно! Это прекрасно!»

ТЕНЬ ВЕЛИКОГО ПИСАТЕЛЯ

Голубому экспрессу, летящему в провинцию Юмань, светило солнце в зените. Горный ландшафт дышал поезду вслед, провожая в счастливый путь пассажиров до ближайшего поворота. В удобном купе друг против друга сидели двое: юная Эллен Грей и джентльмен по имени Нил Баден. Они вели неторопливый разговор случайных попутчиков.
– Мистер Нил, что вы скажите о пейзаже за окном?
– Разговорами о прекрасном, мисс Эллен, мы можем оскорбить монотонный звук колес.
– Что с того?
– Он обидится, и в Юмань мы приедем с опозданием.
– Рада, что вам есть, куда спешить в этом мире.
– Радостно и мне, раз виды из окна не входят в стоимость билета.
– Картинами природы, я вижу, вас трудно очаровать.
– Что делать? Когда солнце и луна делили между собой красоты земли, меня позвать забыли.
– Как так?
– Об этом лучше спросить небо.
– Оно слишком далеко.
– Как от меня – поэзия.
– А мне казалось, вы в душе художник.
– Вы оскорбили бы это святое слово, так подумав. В плену моих грез нет ничего воздушного.
– Позвольте вас спросить, что за книга у вас в руке?
– Роман Флобера.
– «Мадам Бовари»?
– Он самый.
– Когда-то я его читала, но уже смутно помню, с чего там все началось.
– Все в этом мире, мисс Эллен, начинается с несчастий.
– Вы правы. А фермер Руо об этом знал?
– Едва ли, раз облокотился в сумерках на шаткую изгородь.
– Я это помню: бедняга поскользнулся и сломал ногу. Почему он был так неосторожен?
– Это была плата за привычку доверять скрипу любимой калитки.
– А как все это пережили домочадцы?
– Пусть краткость извинит меня за все, что я уже сказал; что до фермы Руо, то там скоро появился доктор Шарль Бовари. Его с нетерпением ждали. Полумрак, царивший в гостиной, был добр к позднему гостю и позволил ему найти дорогу к кровати несчастного. Тот томился слабым духом, думая о боге, который разлучил его с удачей и урожайным годом.
– Право, вы большой фантазер, мистер Нил.
– Я лишь воссоздаю события по следам копыт лошадки Руо. А миссис «достоверность» мне в этом помогает.
– Ваша «достоверность» сомнительна, но прошу вас, продолжайте.
– Время шло; и так, как это часто бывает в жизни, на смену огорчениям пришла радость: больному стало чуть получше. Сам же доктор, пересчитав монеты, которые ему вручили за визит, подумал вот о чем: если к заработанному серебру прибавить черные глаза мадемуазель Эммы, то получилось бы совсем недурно.
– Вы это сами сочинили? Или мне позвать в свидетели тень великого Флобера?
– Клянусь гипсом, наложенным на ногу Руо, все так и было!
– Хорошо, что было дальше?
– А дальше ночь стала спорить с рассветом, а огонь в печи – с утренней прохладой.
– Куда вы спрятали описание первой встречи Эммы и доктора? О чем у них был разговор?
– Не торопитесь, мисс Эллен. Скромный быт дома Руо и их незатейливая жизнь не терпят суеты.
Чтоб не прозевать восход солнца в доме фермера, наконец, приоткрыли шторы. Утренний рассвет и усадил за просторный стол наших героев.
Их первый разговор был недолгим: говорили о суровой доли фермерской жизни, о неустойчивой погоде в сентябре. Слова при этом слетали так, чтобы случайно не оскорбить кормилицу-природу. Славили в беседе и поэзию сельской жизни, если она вела к достатку.
Доктору казалось, что время в доме Руо течет медленно, но что оно обещает всем этим людям, он не знал. Ему нравилось сиреневое платье молодой девушки и старинный медальон, который она носила, а откуда он у нее, спросить постеснялся.
О чем не успели поведать слова, досказали очи. Но уже солнце взлетело над горизонтом, и настало время прощаться. Скоро доктор уже скакал в сторону горизонта; его провожали в далекий путь лай рассерженных собак и утренний туман…
– Мистер Нил, за то, что я вас слушаю, Флобер меня не простит. Но что произошло в доме Руо после?
– Там расцвели новости: о докторе навели справки, и оказалось, что в глазах многих христиан он был умницей и господином с неплохим доходом. Сердце Эммы поторопилось присвоить себе факт его ума; хозяин фермы, напротив, серьезно задумался о его доходе. «Чем не жених?» – не раз думал он про себя, но все испортил господин Журден, сообщив, что доктор, слава богу, уже женат. Богачка Элоиза теперь его супруга. Предчувствие большого счастья оказалось недолгим.
– И где в вашем пересказе обещанная поэзия?
– Мисс, разве мысль господина Руо о том, что доктор с его доходом мог быть хорошей компенсацией за его сломанную ногу, не является поэзией?
– Является. Окуните свою память в бальзам и продолжайте.
– Время шло; господин Бовари к неудовольствию своей жены так полюбил подолгу пропадать, что всякий раз оказывался в фермерском доме Руо. Ему были рады. Огонь в печи тогда, казалось, горел сильнее, а свечи – ярче. Разговоры Эммы и Шарля стали частыми, но все о том же: о приятной взору сельской равнине, о беспричинной грусти, ею рождаемой, и об уединенном счастье, которое возможно только в большом городе.
– А что Элоиза, жена Шарля? На часу весов еще не положили ее страдания?
– Когда Шарль полюбил дали и стал часто в них теряться, г-жа Флобер предпочла страданиям действия! Она тут же изменила диету и стала есть все самое острое. В огонь камина она подбрасывала только сухие поленья, чтобы из каменного чрева вырывалось пламя к ненавистной сопернице. Просыпаясь утром, она была полна недоумения: почему разлучница Эмма Руо все еще жива?
Но ее планам сдуть с земли мерзкую ферму помешало несчастье: у нее украл деньги доверительный попечитель. Подсчитав, сколько счастливых дней они могли сулить ей в дни невзгод, она не выдержала натиска судьбы и тихо умерла. Перед самой смертью она не захотела простить никого в этом мире, в том числе и мужа.
С этого дня в доме г-на Руо заблестела даже старая посуда, стоявшая на высоких пыльных полках. Г-н Руо долго не размышлял: взяв в подарок пару жирных гусей, он отправился навестить доктора…
– Конец первой части, мисс Эллен, но, кажется, мы уже подъезжаем к Юмани. Извините, все сказки когда-нибудь заканчиваются.
– Что очень жаль. Позвольте узнать, куда вы теперь направляетесь?
– На ферму г-на Смита. Я стригу для него овец.
– А что вы скажите, если я предложу вам лучшую работу? Мой отец – издатель большого журнала; у него найдется место для остроумного рассказчика. Не хотите попробовать свои силы?
– Боюсь, овцы моего работодателя будут смеяться надо мной.
– Мы вместе и посмеемся.
– Но я не успел вам рассказать вторую часть «Мадам Бовари».
– Вы расскажите ее моему папе. За... вознаграждение.

ПОРТНОЙ С ЗОЛОТОЙ ИГЛОЙ

Я шил для них не просто вещи. Я измерял их душу сантиметрами и находил то самое, недостающее и скрытое в глубине. Я создавал наряд по их внутреннему естеству (не всегда хорошему), добавляя недостающее, или усиливал уже имеющееся. Искусство корректировки шло не только снаружи, но и внутреннего искаженного мира (несмотря на статус и деньги). Они чувствовали себя не просто лучшими, а чертовски особенными и полноценными.
Ну а сейчас будет важным отмотать пленку в прошлое.
Шум железной дороги. Вагон номер 8. Мой взгляд устремлен вдаль, а за окном – белоснежные леса. Душа ликовала и не могла надышаться, ведь она вновь на свободе. Да, целых 5 лет я провел в местах лишения свободы, и именно там я научился искусству шитья у моего товарища, дедушки Степана. Всю жизнь он работал портным, и на старости лет случилась нелепая неприятность. Он полюбил меня, как сына, и научил всему, что знал сам. Я же (звать меня Леон) с малого детства жил в детском доме и уже в 19 лет был пойман на групповом грабеже. Позже мною было принято решение во что бы то ни стало изменить свою жизнь к лучшему. Вся неизбежность была уже позади, но остался поучительный опыт. И вот я еду, еще молодой, харизматичный, полный надежд и сил, в Санкт-Петербург, к неизведанному и желанному. Я умел только шить, но научился это делать настолько филигранно, что сливался со швейной машинкой, становясь единым организмом. Несмотря на темное прошлое, я имел очень тонкую, творческую натуру. Любовь к прекрасному я научился проявлять именно через одежду. Прибыв в город, я устроился в ателье, усердно работал, брал только дорогие заказы, откладывал деньги больше года на свой грандиозный план. В моей голове появилась целая феерия, а также, чтоб ее воплотить в полной мере, я параллельно изучал женскую психологию и искусство этикета. Я придумал изумительное прошлое, но имя оставил свое, сменив лишь фамилию. И вот долгожданный час пробил. Я открываю свой собственный салон с изысканными услугами. Веду жесткий отбор юношей со знаниями этикета и провожу дополнительное обучение обольщения. Привлечь истинное внимание богатого общества – задача не простая. Именно поэтому название нашего салона было провокационным – «Блистай или умри». У богатых дам оно разжигало необузданный аппетит, за который приходилось платить неприлично много. Игра для богатых. Далее – надо было попасть на светские закрытые вечера. Я нашел лазейку и наладил связи. Сшил себе особенный костюм, который в полной мере демонстрировал мой особенный вкус, пошив и безусловно привлекал блестящие глаза состоятельных дамочек. Трость, сделанная под заказ, выдержанная и лаконичная. Ну и мой зализанный чуб на бок был как вишенка на торте. Но моей истинной визитной карточкой стали изысканные подкрученные усики. Да-да, именно они: носить усы в 25 не каждый решится. И вот и захожу в зал с легко уловимой улыбкой, не спеша и уверенно подхожу к столу и протягиваю руку к бокалу шампанского. Рядом стояли две женщины средних лет, они были неприлично богаты. Я уже знал, кто они. Связи с персоналом были отлажены. Поднимаю бокал и произношу: «Блистай или умри». Дамы замерли, и пару секунд спустя одна из них промолвила:
– А третьего не дано?
– О-о, да-а-а, дано, – с придыханием ответил я. – Мучительное непостоянство и несовершенство. Но своим клиентам я помогаю навсегда избавиться от этого недуга.
– Правда? – рассмеялись дамочки. – Чем же вы занимаетесь?
– Я дарю женщинам новую жизнь. Я – дизайнер не только одежды, но и женских душ.
– Звучит интригующе, – высказалась одна из аристократок. – Ваш внешний вид говорит сам за себя.
– Совсем забыл представиться: я – Леон. Могу я узнать ваши имена, дамы? Хотя-я-я… пусть это останется поводом для новой встречи.
Я достал из внутреннего кармана пиджака золотой конверт: это было приглашение на создание платья мечты.
– С собой ношу только один, таково мое правило, – загадочно озвучил я. Сдержанно поклонившись и отведя взгляд вниз, вручил конверт той, которая первая решилась взять. Второй же даме я поцеловал руку и безмолвно удалился. Эта провокация могла и не сработать, но только не с женщинами горделивыми и самолюбивыми. Крючок с необычной наживкой был закинут, оставалось ждать, когда рыбка клюнет. Через два дня поступил звонок в наш салон. Это была помощница той самой дамы, которая не получила конверт. Хотела попасть на примерку коллекции, но получила отказ, так как запись ведется строго по приглашению.
Но мы предложили приобрести билет за энную сумму, объясняя это тем, что у нас особенные услуги. Пять миллионов. Много или мало?
На том конце трубки повисла тишина. Таким образом мы обрубали клиентов, не способных платить, и привлекали тех, кто любил это делать без меры. Слава о золотых конвертах в высшем обществе разлетелась мгновенно, как горячие, ароматные слойки. А вы уже уловили этот божественный, сладкий аромат. Наши услуги загудели, как улей.
Раннее утро.
Проснувшись на рассвете, я выпил пару глотков горького кофе и нырнул в прохладный бассейн. Пора собираться в нашу сказочную обитель. И это не метафора. Наше ателье и правда являлось нечто иным. Выкупив старинный замок с большими воротами, я реконструировал его. Он был наполнен дорогим антиквариатом. Люстры, картины, вазы, повсюду –парящие ткани, свечи, начищенный пол до блеска и очень много живых цветов, которые менялись каждые два дня. И все это сопровождалось приятной классической музыкой и самыми изысканными десертами и напитками. Наши швейные машинки, иглы и нити были позолоченные, одежда украшалась драгоценными камнями, и при этом весь персонал был одет в стиле прошлых веков и был готов исполнить любой каприз. Предела не было ни в чем.
В 12:00 мы ожидали состоятельную даму по имени Ольга. Она готовилась к своему 45-летию. Долгих раздумий не было. «Не хочу банальностей, а хочу удивлять. Да так, чтобы у других женщин даже шанса не осталось меня затмить», – утвердительно высказалась она.
Я закинул ногу на ногу, и мои лаковые калоши стукнули об пол. Улыбнувшись, я громко захлопал в ладоши.
– Браво! Браво!
Идея в мой голове вспыхнула, и заблестели глаза. Была создана телесная, полупрозрачная эластичная ткань, как вторая кожа, повторяющая изгибы женского тела и покрытая уникальным липким напылением. Продумав образ до мелочей, мы отрабатывали выход десятки раз, доводя нюансы до идеала. И вот этот день настал. Многочисленное количество гостей. Все ждут выход именинницы. И вдруг свет погас, заиграла скрипка. Выход Ольги. Изящные формы в полумраке появились вдали. На мгновенье показалось, что платья на теле и вовсе нет, но в это же мгновенье с двух сторон был направлен поток микро-блеска, собранного из натурального жемчуга. Мгновенная сцепка материалов. И вуаля! Свет софитов, и Ольга заблистала благородным сеянием. Гости рукоплещут от изумления. Шлейф с живыми белыми цветами тянулся за Ольгой (новый сорт был выведен именно для нее и назван в ее честь). Затем Ольга исполнила красивую песню на греческом языке. Все задуманное свершилось.

Вскоре мы начали создавать лимитированные костюмы и платья, выставляя их на аукционы. Слава и безграничное количество денег, подобно смерчу, поднялись до небес. Клиенты с разных концов света. Яхты, самолеты, машины. Женщины на любой вкус. Светские балы. Я стал живой легендой в мире, в котором я мог диктовать свои правила. Роскошь на грани безумства длилась 6 лет. Я забыл, кем был раньше. Не было того, чего бы я не мог себе позволить. Удивить меня было уже невозможно. И вот, переполнившись до краев славой, вседозволенностью и эгоистичными женщинами, меня все же затошнило. Голая мода помогла потерять стыд окончательно. Я перестал получать от этого удовольствие и понял, что обрел все, чего хотел, и даже бесстыдно больше, но по дороге к успеху потерял свою душу. Пристальные, завистливые глаза людей пожирали меня без остатка. Приторная сладость была настолько сладка, что превратилась в настоящую тошнотворную гадость, в которой я стал мучительно захлебываться. И осознание этого произошло в самый неожиданный момент.
Был зимний, обычный вечер. Я ехал на машине. Снег кружил крупными хлопьями. Я так глубоко окунулся в роскошь, что перестал замечать самые простые вещи в своей жизни. Размышляя об этом, я остановился возле набережной и решил прогуляться. Проходя по дорожке, я увидел прохожих людей, они были совсем другими. Или просто я так сильно изменился. И вдруг мой взор пал на девушку, стоявшую вдоль набережной. Она была с маленькой собачкой и, смеясь, умилялась, как та, прыгая вверх, пыталась съесть снежинки. Я почувствовал, как по моем сердцу разлилось тепло. Я уже и позабыл, что такое бывает. Простое человеческое счастье. Я захотел узнать, кто она, и подошел ближе. Завел разговор. Ее звали Анна, она оказалась ветеринаром и на мое счастье свободна. А еще веселая. Она все шутила, что прям посреди улицы ей встретился принц в костюме и на черном коне. Но на мое удивление, не поняла, кто я такой.
Обменявшись номерами, Анна ушла домой. Я, как юный мальчишка, светился от радости, предполагая, что нашёл человека, с которым мог бы разделить всю свою жизнь. Ведь она была совсем другая: простая, настоящая, жизнерадостная. И на следующий день утром ей написал. И... Отказ. Я получил отказ. Сухой отказ. Отказ? Именно он. Как мне, успешному, красивому и молодому последовал отказ? Я ошалел. И переполненный злостью потребовал развернутый ответ.
И от Анны он все же последовал. Её не интересовали мужчины, подобные мне: разбалованные, богатые, окруженные женщинами. И в тот момент я понял, что не все покупается и продается, что есть вещи и люди, которые бесценны. Я заигрался настолько, что забыл, что есть другая сторона медали, хотя в далеком прошлом в полной мере вкусил ее. И вот впервые за долгие годы я почувствовал ужасный стыд. Как получилось так, что простая девушка в одно мгновенье разгромила мои жизненные устои. Целый месяц я бродил в лабиринтах собственной головы и не мог найти выход. Я пытался найти человека, с кем я могу поделиться своим унынием, но все были не те и всё было не то. Я был лишён родных с детства и не знал, к кому можно податься со своей болью. И вот вспомнил того самого дедушку Степана. Родного мне человека. За 6 лет я о нем и не вспоминал, утопая в золотолюбии, с грустью осознал я. Купив билет именно плацкарт, я отправился на поезде к нему в гости. В поездке среди людей я вновь хотел испытать те чувства, которые переживал 6 лет назад. Я все размышлял. Могу ли я стать прежним, или всё потеряно безвозвратно. Вернуться туда, откуда всё началось. Золото в моих глазах потеряло своё величие, как и я сам.
Прибыв в Пятигорск, я отправился по адресу, который оставлял мне дедушка. Большая удача, что он у меня сохранился. Постучал в дверь; вышла пожилая женщина. «Здравствуйте, – радостным голосом промолвил я. – Здесь проживает дедушка Степан? Я его старый друг. Могу я его увидеть?»
Выслушав, женщина грустным голосом промолвила: «Нашего Степана больше нет». – «Как нет?» – остолбенев, переспросил я. – «Два года уже прошло. Оставил меня одну мой Степушка», – заплакала женщина. И я не смог сдержать слез. Мы зашли в дом и беседовали целых четыре часа.
Я решился развернуть душу этой чудесной и мудрой женщине. Ее звали Лидия Константиновна. Внимательно выслушав меня, она сказала:
– Ты готов услышать правду?
– За ней я и приехал.
– Тогда внимай и не перебивай. Деньги сделали тебя чёрствым и тщеславным. Ты не украшал женщин, а портил их еще больше. Твое искусство шло рука об руку с гордостью, тщеславием и самолюбием. Как говорил философ Плутарх: «Украшает женщину то, что делает ее более красивой, но делает ее таковою не золото, изумруды и пурпур, а скромность, благопристойность и стыдливость».
Встав и подойдя к книжной полке, она достала книгу, обернула в пуховой платок и дала мне.
– Сынок, эта книга даст ответы на все твои вопросы куда лучше, чем я.
Приняв подарок, я решил отблагодарить эту семью.
– Ваш супруг был мне, как отец, и обучил меня всему, что умел сам. В память о нем примите в дар и мой подарок, пожалуйста, – я выписал чек на большую сумму денег и протянул руку. Лидия Константиновна ахнула.
– Нет-нет, он это заслужил. Я опоздал и не смог его увидеть живым.
Это самая малость, что я могу теперь сделать. Пусть Вы, Ваши дети и внуки будут счастливы, – обняв бабулю, как родную, я удалился.
Вернувшись, теперь мне предстояло принять решение, которое перевернет всю мою жизнь.
День сменяла ночь. Я не мог найти покоя. Отменив всю работу, я погрузился в самокопание. Я уже не умел жить по-другому, но и так жить, как мог, я больше не хотел. И вот, заглянув в свою сумку, я наткнулся на тот самый подарок от Лидии Константиновны. Развернув белоснежный платок, я прочитал слово: «Библия». Я никогда не был верующим человеком и даже не знал ни одной молитвы. Но во мне стала теплиться надежда, что я найду решение именно в этой книге, раз Лидия Константиновна мне её вручила с наставлением.
Целых пять месяцев я читал книгу. Боролся со своими пороками. Проводил беседы со священником и ходил в храм. В итоге я принял таинство крещения и молился каждый день. Это было лучшем решением в мой жизни. Я понял, что я не одинок в этом мире, и Господь меня любит и слышит.
Впервые в жизни я почувствовал, что такое настоящая свобода. И даже деньги всего мира не смогли мне этого дать. У меня получилось прийти к миру в своей душе, о котором я так мечтал. Отказавшись от своего прежнего образа жизни, я вернул свою прежнею фамилию и отказался от общения почти со всем своим окружением. Я обновился, а значит, стал другим.
Большую часть своих средств я с легкостью пустил на благие дела. Они больше не манили меня. Ибо понял я сполна, что чрезмерное богатство без чистого разума ведет к разрушению. Я помог по-настоящему нуждающимся людям и почувствовал неподдельную радость внутри.
И вот я созрел написать той самой Анне. Я не знал, чего ожидать, но решил быть просто честным. Я признался, что моя жизнь кардинально изменилась. И на этот раз Анна разделила мои взгляды на жизнь. Она ответила взаимностью.
Моё имя еще долго гремело в газетах и журналах с самыми разными гипотезами о моем исчезновении, но меня это уже не интересовало.
С моей прекрасной Анной через полгода мы создали семью и отправились далеко от Санкт-Петербурга. Я открыл простое ателье и шил абсолютно для всех людей, но уже совсем другие наряды. Анна с большой любовью помогала животным. Подарок Лидии Константиновны я хранил всю свою жизнь, как зеницу ока. И только в сравнении я понял в полной мере, что значит быть по-настоящему счастливым. В моей душе расцвели воистину живые цветы.

МИНУТУ НАЗАД ВСЕ БЫЛИ ЖИВЫ

Буднично-привычно по телевизору сообщали о новых разрушениях и убитых в городах и селах.
«После очередного обстрела Белгорода и Шебекино снарядами «Хаймерс» погибли женщина, пожилой мужчина и пятилетний ребенок в песочнице», – сообщили очередную новость, разбавив ее прогнозом погоды и рекламой Альфа-банка и желудочных капель от запора. И вроде все кругом нормально и никаких забот, кроме банковских вкладов и погодных колебаний. В городе трамваи ходят, работает цех по переработке вторичного сырья. Но каждый день грядущий уносит в небытие сотни жизней. Конвейер смертей работает круглосуточно, без перерыва на обед. Кто погибнет завтра от шального дрона, не сообщают. А то, что было и прошло, и без телевизора ясно. Костюков в последнее время зачастил в церковь и, слушая проповеди священника, думал, что в самом деле истина в том, что Господь дал человеку жизнь, и никто кроме него не вправе у него отнять. Но в реальности, изуродованной кривыми зигзагами несправедливостей, жизни может лишить любой ублюдок, который не должен жить на этом свете, зачатый, вопреки божественным заповедям в бесстыдном грехе, который ядовитой грязью будет разъедать его душу. Подобные выродки сидят в уютных офисах за пультами компьютеров, пьют кофе с ромом и через спутники уничтожают дронами и дальнобойными снарядами больницы, детские сады, людей в своих домах и квартирах, словно играя в компьютерный морской бой.
Неделю назад у Костюкова погибла жена в трамвае по пути на почту, в прошлом месяце тещу поразил снаряд хаймерса в ее квартире, когда стирала белье. Но Костюков был еще живой и напряженно ждал свою роковую минуту.
Минуту назад ему позвонил двоюродный брат Павел и сообщил, что в центральный торговый центр привезли вкусную красную икру.
Он был счастлив и ел бутерброд с сыром и икрой, запивая бархатным пивом местного разлива в своей квартире на десятом этаже. Хотел о своем счастье сообщить Костюкову.
– Вот только раковина протекает, – посетовал он, – уже всю ванную залило, соседей затоплю. А в РЭУ диспетчер не отвечает; а ты – хороший слесарь, помоги, а я тебя икрой с пивом угощу…
Но минуту спустя что-то ухнуло, и разговор оборвался. «Минуту спустя» хаймерсом прямой наводкой был уничтожен дом вместе с жильцами, вместе с Павлом и недоеденным бутербродом с икрой и протекающей раковиной… «Минута спустя» решила все бытовые проблемы в этой жизни.
Еще пять минут назад все было иначе. Павел был жив и здоров и собирался провести отпуск в Таиланде.
Еще минуту назад стоял многоэтажный дом-красавец, в котором мирно отдыхали жильцы в своих квартирах. Минуту спустя хаймерс превратил все в кроваво-пыльное месиво. И то, что было пять минут назад, безвозвратно потеряно.
Минуты-пули обрывали жизни.
Рвали жизнь на куски в окопах, на передовой, обрывали в центре города и даже на кухне за чашкой чая в своей квартире.
«Кто обрывает чужие жизни, не должны жить в этом мире. Уродливые враги человечества во главе с сумасшедшим карликом, которого давно надо было изолировать в клетку, и пусть там воюет за перемогу вместе с буйными, опасными для окружающих евро-бюрократами, – подумал уже который раз Костюков. – Ненасытные твари, словно шайка вампиров, кучкуются в брюссельской Европе, в их лицах – ничего человеческого, их глаза пусты, как стеклянные пуговицы. Даже женщины-министры – ведьмы без человеческой души. Видимо, никогда они не насытятся человеческой кровью, как вампиры, пока протрезвевший народ не вобьет им деревянный кол в задницу, а не в сердце, потому что сердца у них нет, вместо него – электронные чипы, запрограммированные на уничтожение жизни на земле…»
Часы беззаботно тикали на стенке, а он примерял новые туфли, купленные вчера в магазине, и болезненно переживал, что левый туфель жмет ему ногу. Он посмотрел на часы: было без пятнадцати двенадцать.
«Успею сбегать в магазин до перерыва, поменять обувь», – решил он.
Но что-то гадко-жужжащее влетело в квартиру через окно, и ухнул взрыв. Стало удивительно тихо, он видел перед собой перекошенные на полуразрушенной стенке часы со стрелками, замершими на без пятнадцати двенадцать. Он застыл вместе с ними навечно. Время прошло мимо него и стало недосягаемым, как удаляющийся поезд от отставшего пассажира.

КУСТУРИЦА В ПОМОЩЬ

Чтобы была понятна история, которую хочу рассказать, напомню эпизод из фильма Эмира Кустурицы «Чёрная кошка, белый кот». Мелкий жулик и мафиози Дадан Карамболо проваливается на свадьбе в яму уличного туалета. Яма заполнена. Дадан по уши в её содержимом. Все бегают вокруг. Охают. Ахают. Но никто не берёт протянутую им руку, чтобы вытащить…
Теперь сама история. Познакомились двое. Вначале, как водится, оценили друг друга внешне. Пообщались. Заглянули в глаза. Поцеловались. И когда поняли, что стоит начинать чего-то там строить, принялись характеры изучать. Выяснилось, что она – определённо прагматик. Знает, чего хочет в жизни. Не приемлет «розовых соплей». И, как старый солдат, не знает в отношениях слов любви. В нём, чувствовалось, живёт романтик. Когда он не занят был добычей хлеба насущного, мог позволить себе глядеть на звёзды и мечтать. В общении с ней пускал «розовые сопли». Только называл это по- другому: комплименты, признания. Плёл их витиевато. Наполнял жизнью. Верил в них. И потому говорил легко. И часто. Ей это нравилось. Она, слушая, улыбалась. Но ничего ласковее «Мяу» в ответ не произносила.
Однажды девушка заболела. Температура. Озноб. Полный упадок сил. Он в ночь принёс ей лекарства. Ничего особенного, но она оказалась очень взволнована такой заботой. Настолько, что на следующий день отправила ему сообщение: «Если когда-нибудь ты провалишься в яму с какашками, я подам тебе руку. И, вытащив, прижму к себе...»
Из её уст это звучало как: «Я тебя люблю!»

УТРО

Утро вклинилось в сон простенькой мелодией из телефона. С закрытыми глазами она выключила будильник. Полежала чуть, прощаясь с последним ночным сюжетом. Нашла в темноте наушники и негромко включила музыку. Спокойная композиция на итальянском, чтобы не понимать текст. Лишней информации не хотелось — день должен входить в жизнь постепенно. Потянулась и встала. Подошла к зеркалу. Улыбнулась себе в свете уличных фонарей: «Я стройна и… лохмата))». Быстро расчесала волосы. Кокетливо покрутилась вправо-влево, разглядывая свои прелести. Осталась довольна увиденным. Игнорируя бельё, накинула на себя халат и прошла на кухню. Сварила и выпила кофе. Тепло сплошным потоком разлилось по телу. Всё привычно. И комфортно, насколько это возможно в такую рань. Только не отпускает прерванный будильником сон. Она стоит, уткнувшись в мужское плечо. Слушает, не вдаваясь в суть сказанного. Ей хватает его голоса. Его нежных объятий. И очень хочется его поцелуя… Хочется уже наяву… А впереди ещё два рабочих дня. И три часа в дороге.

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ФЕВРАЛЯ

Последний день февраля. Я иду по проспекту и рассеянно гляжу по сторонам. Тусклые фонари. Редкие прохожие сквозь плотный туман. Почти нет звуков. Город затих к десяти. На ступенях «Манежа» сидит человек и играет на саксофоне. «Кому?» – завожусь я в себе. Настроение скверное. Что злит больше, затянувшаяся зима или затянувшееся отсутствие женщины в моей жизни, не понимаю. Домой не хочется, и я ищу место, где можно, не отвлекаясь, привести в порядок мысли.
«В этой пивной и приземлюсь», – толкаю ногой дверь и подхожу к стойке. Пытаюсь пошутить: «Мне качественно сваренного пива». Ждать заказ сажусь за столик у окна. Пустой зал. Негромкая музыка. Это то, что мне сейчас нужно.
Однако через пару минут, ломая тишину, дверь вновь открывается от удара ногой. На пороге появляется высокая, с длинными, как у модели, ногами брюнетка. Растрёпанное каре, застёгнутые через раз пуговицы на коротком пальто, жёсткий взгляд из-под очков… Она, пожалуй, была бы красива, если… Да нет, она и так красива. Только лицо похоже на маску. Напряглось и застыло.
Девушка, ничего не заказывая, садится за столик напротив. Молча смотрит на меня. Предлагаю угостить её. Не удостоив ответом, всё же пересаживается. Делает пару глотков и вновь поднимает на меня глаза. «Зима?» – спрашиваю я. «Угу... – отвечает девушка. – И нерешительные мужчины вокруг». В уголках её губ зарождается едва заметная улыбка. Лицо делается мягче, и становится очевидным, что она действительно очень красива. Ещё какое-то время мы сидим, не проронив ни слова. Встречаясь взглядом, отводим его в окно. Не сделав этого в очередной раз, вижу в её глазах огонёк интереса ко мне. Улыбаюсь в ответ. Становится заметно комфортнее. Кажется, я чувствую её настроение. Не допив пиво, отодвигаю бокал в сторону. Беру девушку за руку. И, не ощущая сопротивления, встаю и веду её к выходу.
На улице тепло и сыро. Загадочно, рассеянным в тумане светом горят фонари. Пробуждая уснувшие желания, хрипло звучит саксофон. В пустой футляр музыканта летит щедрая пятитысячная купюра. Держась за руки, мы с девушкой уходим в ночь. А на проспекте атмосферно начинается март…

В КАРАУЛЕ

Я заступаю на пост в дневную смену. Ночные два часа прошли спокойно. С трёх до четырёх дико хотелось спать, но так всегда. Веки слипаются, хоть спички вставляй. Ноги объявляют забастовку: то подкашиваются, то норовят ступить мимо «периметра». Усилием воли держишь равновесие, чтобы не свалиться плашмя в болото. Никогда в жизни не ощущал более, чем тогда, насколько тягучим бывает время. Часы на руке тикают, а посмотришь – стрелки в том же положении, что и в предыдущий раз. Словно прилипли к циферблату. Зато ни одной проверки. И сигнализация на колючке не сработала ни разу. Дежурно отзванивался под каждым грибком и ждал смену.
В караулке, поставив оружие в пирамиду, сразу отправился спать. Тёмная, без окон комната. Жёсткий настил. И подбушлатник на нём, который я сразу натянул на голову. Времени на сон немного, а в отсутствие кислорода засыпаешь быстрее. Побочкой такого отдыха была головная боль при пробуждении. Умылся, чтобы взбодриться. И прошёл на кухню. Поел, чем... старшина послал. Попил чай. Отправился в маленькую подсобку мыть посуду.
Открыл дверь и увидел в мусорке огромную упитанную крысу. Она попыталась выпрыгнуть, но повисла брюхом на краю урны. Сучила задними лапами, пытаясь перевалиться через край, и смотрела мне прямо в глаза. Я опешил от такой наглости. Решив, что это будет лёгкая добыча, просчитался. Топнул ногой в сантиметре от её морды, а крыса не спеша просеменила через мой сапог к большой дыре в полу и там скрылась. Особенно мерзким был её голый, совершенно без шерсти хвост.
– Охрана, блин! – усмехнулся я своей нерасторопности и брезгливо отправился чистить сапоги. Убравшись в общей комнате, успел полистать журналы и газеты.
И вот снова на пост. Самое хорошее время. Утро. Воздух ещё свеж. Красивая природа вокруг. Второй караул находится в сосновом бору. До моря – семьдесят километров, и от повышенной влажности сосны вырастают гигантскими. Куда ни посмотри, везде стеной стоит прямой корабельный лес. Светлый. Без подлеска и бурьяна. С множеством болот. С болотной ягодой на островках суши. Чтобы спокойно передвигаться часовым, проложен «периметр» – деревянный настил, возвышающийся над землей где на пару десятков сантиметров, а где и больше метра. Опоры настила местами стоят в воде, гниют. И от этого «периметр» играет под ногами, как живой. Мне предстоит в будущем его ремонтировать. Это будет мой дембельский аккорд.
Охраняем мы станцию слежения за космическими объектами. Новая РЛС громадой возвышается над округой. Видна километров за тридцать, почти от самой Кулдиги. Но в ней пока не смонтировано оборудование, поэтому работают два старых корпуса. Двести пятьдесят метров в длину каждый. И высотой с пятиэтажный дом. Один передаёт сигналы в космос, другой принимает их отражёнными обратно. Такая вот гигантская печь СВЧ. Только без дверцы.
Настроение великолепное. В восемнадцать лет груз ответственности за охрану объектов не давит на плечи. Караул кажется просто рутинной работой. Обхожу антенны с тыльной стороны и поворачиваю к торцу. Напротив, за ограждением – стрельбище. Большая, выкопанная в земле площадка, очерченная земляным бруствером. Конец восьмидесятых. В стране – куча проблем, и денег для армии не хватает. Стрельбы проходят крайне редко. Но сегодня они состоялись. За валом мерно щёлкают одиночные автоматные выстрелы. Раздаются команды. Меня всё это не касается, я несу караульную службу. В нарушение Устава достаю из кармана полученное накануне от знакомой девушки письмо. Перечитываю. Разглядываю вложенное фото, незатейливые стишки на обратной стороне. Девушки, девушки! Свидания! Как вы далеко и не скоро!..
Не сразу осознаю, что где-то рядом раздаётся свист. Сообразив, что это пролетела пуля, даже сгруппироваться не успеваю, бревном падаю за «периметр». Аккурат в воду. Лежу. Чувствую, как набухает от влаги форма, заливает вонючей жижей сапоги… Кто ж так стреляет! Не только в мишень, и в «молоко» умудрился не попасть. Со мной всё в порядке? Если слышал свист, значит пуля прошла мимо. А я ведь и не испугался совсем! И сейчас спокоен. Но вставать не буду. Кто знает, может, там не один такой стрелок. И не факт, что вновь повезёт.
Ползу в обратном направлении. Выбираюсь на сушу. О, ягода! Срываю и ем. Ещё одна! О, змея в стойке!.. Прямо перед моим лицом черная гадюка приняла, насколько сумела, вертикальное положение и приготовилась защищаться. Или нападать? К чему гадать, испытывая судьбу? Медленно, чтобы не спровоцировать бросок, переползаю на доски и продолжаю движение. В голове беспорядочно роятся мысли: «Жизнь… Смерть… Случай...» Я ещё не верю в Бога, не слышал об Ангеле Хранителе. Где-то глубоко в подсознании сидит детская уверенность, что я никогда не умру. Потому реально волнует меня перспектива полтора часа находиться в мокрых кирзачах. А происходящее воспринимается как весёлое приключение. Сколько их впереди!
P. S. Через несколько лет после моего дембеля сюжеты о той самой новой РЛС «Скрунда» долго будут крутить в новостях на всех каналах. Независимая Латвия откажется передать её в аренду России. И тупо взорвет.

ВОЗНЕСЕНИЕ

Вознесение. Стою на службе и объясняю себе, что всё больше из прихожанина превращаюсь в захожанина. Двери храма открываю редко, не причащался больше года, опаздываю всякий раз. Вот сегодня. Лёг с рассветом в половине четвертого. В семь пятнадцать с трудом встал. Так же с трудом втащил себя в душ. Меняя кресло на диван, а диван – на кресло, оделся. В храм добрался ровно к середине литургии.
Ого! Владыка Тарасий приехал на престольный праздник. Хор поёт. Особенно хорошо певчие высокие ноты берут… А я вот в повседневном пришёл. Надо было что-то понаряднее из гардероба достать… Женщины вокруг уже в летнем. Красиво. Временами даже волнительно… Да!! Не забыть после церкви на рынок за рассадой заехать… Мысли бегают от одной «проблемы» к другой. Вдруг вспоминаю, в чём согрешил накануне. Но как-то отстранённо. Не осуждая себя. Сосредоточиться на молитве никак не получается.
Неожиданно подходит алтарник Вячеслав. Протягивает стихарь: «Облачайся. Крестным ходом пойдём. Понесёшь крест – отец Алексей благословил». Тут же прихожу в тонус. Мысли собираются в кучу: «Доверили. Не подвести». Идём вокруг храма. Владыка и батюшки читают Евангелие, поочерёдно окропляют всех святой водой. Погода замечательная. Солнышко. Не жарко. Ощущение лёгкости. Только вот дьякон поругивает иногда, что не держим «строй». Но не зло.
Проповедь. Половину сказанного не улавливаю – вглядываюсь в лицо владыки. Какое-то оно не начальственное. Взгляд мягкий. И смотрит не поверх голов. Оттого, может, и инфаркт случился, что принимает всё сердцем.
Подхожу к кресту. Отец Михаил спрашивает про отца. Приятно. День у него тяжёлый, ответственный. Суета вокруг, а он: «Папа как?»
Дальше – архиерейское благословение. Владыка неспешно продвигается сквозь выстроившихся прихожан, каждого осеняет крестным знамением. Поравнявшись со мной, благословляет, кивает едва заметно, поздравляет с праздником. Надо же, помнит!
В голове проносится: «Чуднó! Мне вот всё некогда: дела, заботы, проблем, как ни у кого. А Господь всех любит. И меня не забывает. В храме ждёт, заботится. Сыт, одет. Людьми хорошими окружён. Добрыми, отзывчивыми… Слава тебе, Боже наш! И спасибо за всё!»

СЕРГЕЙ

Сергей был младше меня на год. Для школы это ощутимая разница, но периодически мы всё же оказывались в общих компаниях. Вместе играли, персонально дрались; случалось всякое.
После третьего класса в пионерском лагере я попал с Сергеем в один отряд. Начало смены предполагало зубрёжку речёвок, походы строем в столовую, подготовку концерта к родительской субботе и прочий официоз. Играть некогда. От домика не отойти. В общем, было откровенно скучно. Хотелось на волю – домой, к маме и папе.
И Сергей придумал план. В родительский день к нему приехала старшая сестра. Он отвёл её в сторону и в красках рассказал, как я регулярно его бью и обижаю. Возмущённая, она тут же отправилась к вожатой, которой Сергей повторил рассказ о своих страданиях в лагере. Меня с родителями вызвали к администрации и общими усилиями принялись стыдить. Я долго не мог понять, за что. Потом пытался объяснить, что не делал этого. Но веры мне не было, очень уж убедителен был Сергей: плакал, приводил подробности, где и как проходили экзекуции. Тогда я замолчал. И стиснул зубы, чтобы не разреветься. План Сергея так и не сработал. Он держал сестру за руку, но она вырвалась и, пока находившиеся рядом взрослые пытались его успокоить, скрылась в автобусе. Сергей с горя забился под кровать и разрыдался. Меня, кстати, через пару дней забрали домой. Видимо, столько боли отражалось у меня на лице, так блестели мои глаза при расставании, что родители дрогнули…
Лет в двенадцать мы считали себя уже совершенно взрослыми. Без спроса ходили гулять в лес, на рыбалку к соседней деревне. Однажды в летние каникулы собрались на калды. Я знал, что это летнее стойбище коров, но ни разу его не видел. Особой цели у нашего похода не было. Так, окрестности посмотреть да пообщаться. Полями добрались до места, где сразу выяснилось, что вид стареньких деревянных навесов и загонов не представляет для нас никакого интереса. Внимание наше привлёк располагавшийся по соседству пруд.
Побродив по берегу, обнаружили в камышах огромное сварное корыто, предназначенное, видимо, для кормёжки скота. Как оно оказалось за территорией калд, нас совершенно не волновало. С огромным усилием спустили корыто на воду. И, убедившись, что оно не тонет, погрузились в него сами.
Гребли, кто чем мог: руками, палками. Эмоции зашкаливали. Мы, как настоящие моряки, отправились в плавание. Первое в своей жизни. И сразу самостоятельное. Однако вскоре радость наша пошла на убыль. Палящее солнце, тяжёлое на ходу корыто, раскалённый металл под ногами; у нас просто закончились силы. И мы повернули к берегу. К высокой раскидистой ветле, в тени которой решили отдохнуть. Подплыв, обнаружили в стволе глубокое дупло…
Здесь я возвращаюсь к герою своего рассказа, потому что Сергей оказался самым любопытным из нас. Он привстал на цыпочках, подтянулся руками и заглянул внутрь. Следующие несколько мгновений стали шоковыми. Дупло было обитаемо. В гнезде на яйцах сидела утка. Не та городская, что мешается в парке под ногами, выпрашивая корм. А самая настоящая, дикая. Что человека и на пятьдесят метров не подпустит. Он для неё – страшный враг. И вот она сделала всё для своей безопасности. Поселилась подальше от человеческого жилья. На высоте. Внутри дерева. Доступ к гнезду – только со стороны воды. А тут – он. Нос к носу. Вдруг. В шоке утка делала всё сразу: крякала, махала крыльями и опорожняла с испуга желудок. Да, она в полёте обильно покакала на Сергея…
… Это нам со стороны произошедшее показалось забавным. Через пару секунд придя в себя, мы дружно прыснули от смеха, разглядывая сползающую с лица Сергея зелёную пену. Сам же он испытал шок не меньший, чем утка: из темноты вылетело и врезалось в него что-то совершенно неожидаемое и истошно кричащее. К тому же, как известно, у страха глаза велики. Впоследствии Сергей, делясь с кем-нибудь этой историей, так описывал утку: разводил руки в стороны на расстояние, куда мог бы вместиться хорошего размера поросенок, и говорил с придыханием: «Вот такая!»
К чести его скажу, что он оказался стойким пацаном. Испугавшись, не потерял над собой контроль: отмывали Сергея мы только снаружи.

ПОСЛЕДНЕЕ ФОТО С МАМОЙ

Последнее фото с мамой. Около года до её смерти. Конец сентября или начало октября, но погода стоит чудесная: тепло, солнечно, лёгкий ветерок среди деревьев. Небольшой компанией мы выехали на пикник. Искупались в уже остывшей реке. Погуляли в соснах. И разложили на краю крутого песчаного обрыва стол. Место так и называется: Никольская круча. В пятидесяти метрах внизу застыл, кажется, быстрый на самом деле Хопёр. Появившись в обнимку с пляжем из леса, петляет, извивается и, пронеся свои воды вдоль кручи, вновь исчезает в лесу. Вдалеке, километрах в пятнадцати от нас, виден Балашов. Пытаемся разглядеть и угадать знакомые здания. То соглашаемся, а то и поспорим, отпуская друг другу беззлобные шутки. Правее серой лентой тянется трасса на Воронеж. В бинокль даже машины можно различить. Крошечные. Бегут, как муравьи, колонной по линии горизонта.
В небе кружат небольшие стайки щурков. Щебечут, что ручей журчит. Норки в песке по всему обрыву – их жилища. Название неказисто, но птица удивительно красива: длинные крылья, изящный клюв, яркое оперение. Будто не в средней полосе России, а в тропическом лесу родилась. Осторожна: человека не подпустит. Выясняется, что я единственный из присутствующих видел её вблизи. Делюсь своими восторгами и рассказываю всё, что знаю о щурках.
Хопёр по чуть-чуть, незаметно, останавливаемый лишь морозами в зимние месяцы, откусывает от кручи маленькие кусочки. Обнажает корни деревьев. И после долгой невидимой борьбы роняет их вниз. Сухие стволы валяются по склону. На берегу. Местами – в самой реке. Но сосновый бор слишком велик, чтобы заметить потерю нескольких сосен. Живёт своей жизнью красавец. Высокий, стройный, что не характерно для наших мест. Светлый. Радует глаз изумрудной зеленью над головой и почти полным отсутствием подлеска и валежника под ногами. В пожухлой траве яркими пятнами горят разноцветные сыроежки, нежные степные гвоздички и незнакомые мне цветы с желтой стрелкой соцветия.
Воздух чист и густо наполнен ароматом хвои. Смола активно испаряется под лучами солнца. Щекочет терпким горьковатым запахом ноздри. Гонит прочь к воде мошкару. Уже не сезон, но мы и летом поднимались сюда, спасаясь от назойливых комаров.
Здесь всегда как-то очень спокойно. Не хочется быстро ходить, громко разговаривать. Да и компания наша предполагает долгое неспешное общение. Три поколения, от внучки до бабушек. Мы сидим. Любуемся тихим очарованием Никольской кручи. На столе – нехитрая походная снедь. Никакого алкоголя. Особую атмосферу ощущают все. Оттого рассказы кажутся интереснее. Реплики – важными. А воспоминания искренне проживаются каждым.
Я обращаю внимание на мамин взгляд. Она словно помолодела. В глазах нет усталости от восьми десятков прожитых лет. Улыбается. Готовится поведать нам очередную историю. Конечно, мама! Ты – замечательный рассказчик с завораживающе-образной речью! Мы с удовольствием тебя послушаем. Вот только запечатлею этот момент…

* * *
Чýдно начиналась весна в этом году. Раннее тепло. Быстро стаявший снег. Обманутые мартом, прилетели на ещё скованные льдом пруды и озера цапли. В первый же свой поход к реке я был радостно атакован пробудившимися после мягкой зимы клещами.
В апреле пекло́. Плюс двадцать восемь. В апреле отцвело всё, что цветёт обычно в мае: крокусы, тюльпаны, черёмуха… Сады стояли белые-белые. Полетел первый пух с тополей. Прогремел первый гром. Я поверил в лето и достал из гардероба шорты. Но наступил май…
И вот поют соловьи. Волнуется, плавая в воздушных потоках, «прекрасная» половина комариного племени. Наперебой зудит в ухо о безответном интересе ко мне. Так активно, что в лес не зайти. А температура сбивается до минус девяти. Идёт снег. И это уже чудно.

БУКЕТ

Артём спешил на встречу с любимой девушкой. Она не ждала его в тот день. К тому же обстоятельства встречи были, мягко говоря, слишком сложными, чтобы назвать её свиданием. Букет заказал накануне. Ни один цветочный магазин не держит у себя такое количество элитных цветов: сто одна эквадорская роза. Очень рассчитывал на него. Букет, по мнению Артёма, должен был снять напряжение и помочь завязать разговор. Обозначить глубину чувств и показать ценность девушки в его жизни. В общем, он не видел встречу без этого букета. Совсем.
Приехав на место, скинул локацию. Получил ответ от флориста: «Цветы доставят в течение пятнадцати минут». И стал ждать. Артёму нужны были эти минуты. Он нервничал. Не знал, с каких слов начать беседу и как себя вести. Вышел на улицу в надежде пройтись и успокоиться. Ощутив в ногах незнакомую слабость, вновь сел в машину. Глядел на прохожих, погружался в себя, возвращался… Увидел, что припарковался под заброшенным двухэтажным зданием: «Надо же... На «стройке»... Зато курьер быстрее найдёт».
А вот и сообщение от салона: «Ваш заказ доставлен. Спасибо, что выбрали нас!» Что?! Доставлен?! Очевидно, курьер отчитался о доставке сразу по приезду. А сам ищет машину Артёма. Но курьер всё не появлялся. Позвонив в цветочный, Артём впал в ступор. Цветы были действительно доставлены. И вручены непосредственно девушке. Но как такое возможно? Да, он давал на всякий случай номер любимой. Но предупредил, что букет должен вручить лично.
Что теперь делать, было совершенно непонятно. И Артём после затянувшегося молчания лишь разразился гневным монологом:
– Что вы натворили?! Мы ведь обговорили всё! Курьер у вас идиот! А вы... Вы подвели меня! При чём здесь «извините»? Что мне с него?
Он долго ещё отчитывал хозяйку салона. Перебивал. Размахивал в эмоциях руками. Грубил. Наполнял и усиливал свой гнев злостью на себя за то, что обидел любимую и теперь может потерять её. И никак не мог остановиться. Хозяйка понимала, что «накосячила» и смиренно слушала. Терпеть оскорбления и тон Артёма она была не обязана, но оказалась тактичным и порядочным человеком. Пыталась успокоить его. И в какой-то момент предложила прислать за счёт заведения новый букет из имеющихся в наличии. Артём, не имея других вариантов, согласился.
Окончив разговор, он заметил, что ушёл довольно далеко от автомобиля. Вернулся. Хотел включить кондиционер и ... обнаружил, что в кармане нет ключа. Нажал на кнопку «Старт», машина завелась. Значит, ключ недалеко. Принялся его искать, постепенно расширяя круг поиска. Под сиденьями. Под ковриками. В карманах обивки. Перебрал пакет с вещами. Заглянул в кусты около стройки. Там же попинал ногой всякий хлам. Встал на колени, чтобы заглянуть под машину.
В таком положении его и застал курьер.
Курьером оказалась стройная девушка с голливудской улыбкой. Нет. Такой девушка оказалась позже. А тогда для Артёма она являла собой средоточие непрофессионализма и действенной глупости.
– Здравствуйте. Вот Ваш букет. Вы что-то потеряли?
Выслушав комплименты в свой адрес и объяснение, почему Артём встретил её на коленях, девушка сказала:
– Я не могу бросить Вас в таком состоянии. Сейчас у меня срочный заказ. А после доставки я подъеду, и мы вместе будем искать ключ.
Артём фыркнул в ответ что-то язвительное и продолжил поиски. По второму кругу. Затем по третьему. Всё более подробно. И безрезультатно. Дурацкая ситуация. Он находится рядом с любимой. И никак не может до неё дойти. Сначала букет. Теперь вот ключ. Наконец догадался посветить фонариком в самое «коварное» место в салоне автомобиля – узкую щель между «торпедо» и сиденьем. Ну, конечно. Чёрный ключ сразу обнаружился на дне проёма.
Подъехала курьер.
– Вы сами справились? Чем ещё я могу помочь Вам?
Артём продолжал злиться. Но уже нуждался в помощи девушки.
– Как Вас зовут?
– Надя.
– Надя, я тут испачкался. И вспотел прилично – не август в этом году, а чисто Сахара. Не могу же в таком виде идти к любимой. Сейчас буду мыться, а Вы лейте на меня воду из бутылки.
Разделся по пояс. И принялся командовать:
– Лейте! Правее чуть...ниже...на спину...брюки не замочите!
Такая вот картина. Центр города. Люди кругом, машины. Прямо на тротуаре моется полураздетый Артём. А помогает ему курьер Надя, ещё недавно бывшая главным злодеем...
На следующее утро Артём звонил в цветочный магазин и долго извинялся. Чувствовал себя неловко. Но нашёл понимание у женского коллектива и был прощён. С Надей после истории с букетом они стали приятелями. Девушка оказалась интересным человеком. Имела два высших образования. И прежде, чем стать по семейной необходимости курьером, работала топ-менеджером в крупной компании. Умела слушать. И сама была искренней и откровенной с Артёмом. Они созваниваются. Встречаются иногда. По прошествии времени могут позволить себе шутить, вспоминая обстоятельства знакомства. Надя утверждает, что успела поучаствовать в поиске ключа и тоже испачкалась. Артём не спорит – день у него был «из ряда вон» и прошёл, как в тумане.
Что касается встречи, она состоялась. Была непростой. И это, как вы понимаете, отдельная история. Скажу лишь, что Артём понял тогда: ни один, даже самый шикарный букет не является для любимых истинным показателем отношения к ним. А сто роз не заменят одного поступка.

* * *
Пятница. Половина девятого вечера. Мой еженедельный кросс. На небе – плотные тучи, и заката не видно. Но по тому, как плавно растворяется и уходит свет, понятно, что надвигаются сумерки. Очень комфортно: температура +20, нет ветра. Только лёгкое движение воздуха накрывает одним ароматом, другим… Удивительная весна в этом году. Конец апреля, а лес абсолютно зелёный, будто в середине мая. Цветение черёмухи совпало с цветением ветлы. Мало кто знает тонкий, едва заметный запах её серёжек, когда они покрываются жёлтым пушком. Вовсю уже выводят трели соловьи. Громко. Активно. Не отстают и лягушки. Люблю их незамысловатое, но трогательное «тёплое» пение. Только вот договориться между собой им сегодня не удалось. В одних озерцах укают: у-у-у-у, у-у-у-у. В других – квакают.
Что ещё... Пара «съеденных» на бегу мошек. Селезень и уточка, вышедшие прямо на обочину. Тревожные крики незнакомой птицы из придорожного леса.
Я бегу, и мне мешает собственное шумное дыхание. Мешает слышать запахи, ловить в тишине звуки. Всё воспринимается сквозь мерные шлепки кроссовок по асфальту. Вот и финиш. Хочу задержаться перед отъездом: отдышаться, насладиться весенним вечером. Но быстро понимаю, что массово проснулись комары. И тоже очень активны. Значит, пора домой!

* * *
Бегал накануне кросс и был удивлён, насколько всё изменилось за городом. Ещё неделю назад вдоль дороги снег лежал, а вчера увидел луга, залитые водой. Недвижимая до холмов справа и до леса слева, она, клокоча, вырывалась из перепускной трубы под дамбой. Пенилась и окрашивалась, растирая с почвой прошлогодний сухостой в бурый цвет. Шум этот слышен стал метров за пятьсот и нарастал по мере приближения. Рядом стояли люди. Не рискну назвать их праздными зеваками, сам очень соскучился за зиму по открытой воде и весенним звукам и запахам. Перекричать водопад сложно, и люди по большей части стояли молча, иногда перекидываясь короткими фразами. Одни уезжали, другие подъезжали на их место.
На обочине распустились первые весенние цветы. Не знаю, как обозначен цветок на латыни, в детстве мы называли его «гусиный лук». Маленький, но приметный. С ярко-жёлтыми лепестками соцветия. И очень смелый: совсем не боится возврата холодов.
Изредка слышалось кряканье уток. Селезни, едва прилетев, озаботились уже созданием пары. Привлекают самочек в том числе низкими горловыми переборами. На придорожных деревьях щебетали птицы. Всякие. По-разному. В таком объёме, что это скорее походило на гвалт, чем на пение.
Но больше всего поразил воздух. Тёплый почти по-летнему. Солнце скрылось за горизонтом и согреть его уже никак не могло. Сам воздух, вобрав в себя дневные +21, продолжал их держать. Обволакивал ими и доносил до меня сладковатый запах дыма. Такой бывает только когда жгут сухую прошлогоднюю траву. Слегка приторный и совсем не едкий.
К финишу прибежал хорошо в сумерках. Птицы замолчали. С лугов тянуло прохладой и сыростью. Последние горожане разъехались по домам. А меня переполняло ощущение счастья от проведённого на природе дивного вечера.

КАК ТАК?!!

В кабинете физики учительский стол стоял на возвышении – неком подобии сцены, чтобы удобнее было показывать опыты. Метра четыре в длину. Наглухо закрытый со стороны класса. И с раздвижными дверцами со стороны учителя.
В тот день по расписанию в кабинете проходил урок черчения. За давностью лет не помню, как возник спор, и что подстегнуло Сергея. Да только он прилюдно пообещал все сорок пять минут просидеть в этом столе. Прозвенел звонок. Сергей занял означенную позицию. Закрылся там. А мы, заговорщически хихикая, сели за парты и стали ждать учителя.
Сергей Палыч вошёл через лабораторную комнату и сразу покосился на стол. «Ну, всё… – затаились мы. – Сейчас Сергей будет разоблачён. А всем устроена выволочка». Но Сергей Палыч через пару мгновений поднял глаза и приступил к своим обязанностям: объявил тему урока, раскрыл журнал… Вновь бросил взгляд на дверцы… Слышал ли он возню внутри, или чутьё ему что-то подсказывало, не знаю. Но он ещё пару раз прерывался и сосредоточенно смотрел вниз. Стол в итоге не открыл и больше от урока не отвлекался. Да и мы ближе к перемене совсем забыли о сидельце.
Звонок известил о начале большой перемены. Целых тридцать минут. Своей столовой в школе ещё не было, и нам давали полчаса на поход в совхозную. Перемену эту ждали: поесть, пообщаться, отдохнуть от занятий. Особо шустрые пацаны устраивали квест: взять ещё одну порцию второго или компот. Чаще его выигрывала раздатчица тётя Люба: определяла хитрецов в толпе и с позором выгоняла.
Наспех записав домашнее задание, мы с мальчишками схватили шапки и побежали в столовую без верхней одежды. Хотелось опередить всех на раздаче, чтобы не терять время в очереди. Запыхавшись, влетели в помещение… и обомлели. В полном одиночестве ставил на поднос тарелки Сергей. Лицо его выражало абсолютное торжество над нами. Он просто сиял, довольный собой. А мы вспомнили фразу, произнесённую им перед уроком целиком: «Я просижу в столе сорок пять минут. И буду в столовой первым!»
Ну как так?!..

ВСТРЕЧА

Я тороплюсь. Вбегаю в кафе и прохожу мимо сидящих за столиком знакомых, не поздоровавшись. Значит, встреча очень важная. Но с кем, не понимаю. Обвожу взглядом зал. В дальнем углу замечаю тебя. Ты уже сделала заказ и неспешно потягиваешь кофе. Шок!.. Неужели встреча с тобой? Как я мог опоздать? На ходу снимаю головной убор, расстёгиваю меховую кожаную куртку. Переживаю за внешний вид. Хочется выглядеть идеально, а волосы под шапкой наверняка сбились в копну… Эй! О чём я думаю?! Ты согласилась встретиться со мной. Я так долго ждал этого момента!
– Привет!
После небольшой паузы всё же отвечаешь:
– Привет…
Тихо. Медленно. Как маленький, первый за полгода шаг навстречу. Я не позволяю себе верить, что ты готова общаться. И не уйдёшь в следующую секунду прочь. Губы не накрашены и как-то неестественно бледны. Хочешь показать, что это не свидание? Что ж, пусть так.
Молчание несколько затягивается. Но я не прерываю его, давая тебе возможность собраться с мыслями… Ну же… начинай…
Спустя пару минут выражение отрешённости на твоем лице сменяет едва уловимая улыбка. Сажусь. Успокоившись, улыбаюсь в ответ.
– Нет, уверенности в себе тебе, конечно, не занимать!)) – растягивая слова, иронизируешь ты. Говоришь ещё что-то. Я не расслышал, но переспросить не решаюсь. Слегка наклоняюсь к тебе, чтобы не так сильно мешала музыка. Неожиданно ты трогаешь своими губами мои. Легко, почти нежно прикусываешь их, тянешь к себе. Не знаю, как реагировать, и вконец отдаю инициативу, застыв в наклоне.
– Ты разве не знаешь, что такой жест девушки означает…
Не закончив фразу, исчезаешь… Ну, конечно… Это был сон. Слишком большое и быстрое счастье, чтобы оказаться явью. Я вновь просыпаюсь в своей постели один. Долго лежу, открыв глаза, в темноте. Пытаюсь сохранить в себе атмосферу нашей встречи. Строю версии, что ты хотела мне сказать. В любом случае что-то более приятное, чем засевшее в памяти холодное: «Не могу говорить. Тороплюсь».
Встаю, чтобы попытаться понять и запомнить сон. Иначе он растает к утру. Времени до подъёма ещё много. Я пройду на кухню. Сварю кофе. Буду пить его маленькими глотками. И, глядя на место, где раньше сидела ты, задавать в пустоту вопрос: «Почему ты так редко приходишь во сне? И уходишь, едва начав разговор...»

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

– Доедешь, позвони. Я – в салон, у меня запись на 16.30.
– Хорошо. Пока!
Чмокает в щёку, щёлкает пальцем по кончику носа («Какой он у тебя твердый!») и, развернувшись, шагает прочь. Я провожаю её взглядом. Длинными ногами она неспешно ступает по тротуару, обгоняя при этом прохожих на широком шаге. Светлые локоны волнами опускаются на плечи в такт движению. Приталенное пальто выделяет точёную фигуру в толпе…
Пора. Я сажусь в машину. Встраиваюсь в поток. И с черепашьей скоростью направляюсь к выезду из города. Пробка. Одна сплошная пробка до последнего светофора. Чтобы не умереть от скуки, вникаю во всё, что происходит вокруг. Вот брутального вида байкер лавирует между рядами. Чёрной коже и заклёпкам на одежде фонит нелепый ядовито-зелёный шлем. Бесперспективно гадаю, что это: форс-мажор или хайпануть решил. Вот суетится на выезде из двора женщина. Симпатичная. Ухоженная. Наверняка уверенная в себе, когда не за рулем. А тут растерялась. Беспрестанно крутит головой и никак не решится начать движение. Улыбаюсь, чтобы она хоть чуть успокоилась. Показываю руками, что пропускаю её перед собой. И с удовольствием ловлю ответную улыбку. Разглядываю вывески магазинных Миров: халатного, диванного, авто. Дивлюсь «безграничной» фантазии их владельцев. Завидую хаотично снующим взад-вперёд пешеходам…
Наконец трасса. Разгоняюсь и чувствую, как поднимается настроение. Даже многочисленные весенние ямы в асфальте и сильный встречный ветер не напрягают. Километры на спидометре отстреливают, словно на конвейере. Смотрю на виды за окном и, перекрывая шум колёс, громко пою. Изображаю гитарные рифы, сдабриваю их барабанными переходами, благо никто не слышит! Останавливаюсь залить топливо, попить кофе и – опять в путь. На место приезжаю уже в сумерках.
– Алло!
– Я ещё в кресле…
Нахожу парковку. Оставляю на ней машину. Забегаю в кондитерскую купить выпечку на ужин и заселяюсь в номер.
– Алл…
– Я перезвоню!
Иду в душ. Завариваю и пью чай. Включаю телевизор. Утомлённый дорогой, расслабляюсь в кресле. Ощущаю, как тяжелеют веки, и сознание периодически растворяется в тумане. В чувство приводит зазвонивший телефон. Абонент предлагает включить видео.
– Алло! Я освободилась!
Часы показывают 21.00. С экрана на меня смотрит жгучая, с коротеньким, аккуратно уложенным каре, брюнетка. И абсолютно счастливо улыбается:
– Какой замечательный сегодня вечер! Познакомимся?!

УТРЕННИЙ ПЕРЕПОЛОХ

Он и Она. Влюблены. Живут в разных городах. Встречаются, но чаще общаются по телефону. Вечером – звонки. Днём – смс. Темы: Люблю… Скучаю… Жду встречи. Ну и, конечно: быт, погода, работа. Интересно всё, что касается друг друга. Общение занимает массу времени. Отвлекает от дел. Лишает сна. Но приносит огромную радость обоим. Так – изо дня в день. Кроме одного, когда в ответ на его «Доброе утро!» не прилетело ничего. Это случилось впервые. Что думать по этому поводу, как реагировать было непонятно…
Он: Доброе утро ))
Она: ... (тишина в течение часа)
Он: Привет )))
Она: ... (ещё час молчания).
Он (не выдержав, пишет от её имени): Ой, не видела. Привет! Скучаю!
Он: Я тоже скучаю!
Он (от её имени): Скучный ты мой! ))
Он: Ты играешь словами или тебе больше не интересно со мной?
Он (от её имени): Ты не шутишь уже целое утро! Женщины любят весёлых.
Он: Я слышал об этом. Исправлюсь. Не хочу быть букой. Уже улыбаюсь и готов рассказать тебе веселую историю ))
Он (от её имени): Таким бы ты мне понравился. Только я не в курсе, что мы общаемся ))
… В этот момент Она позвонила и прервала «переписку», не дождавшись весёлой истории. Сказала, что ей некогда, и чтобы Он не занимался ерундой. Ситуация прояснилась. Она была солнышком. Очень любила Его. Просто в тот день оказалась действительно загружена на работе. Он не был солнышком. Поэтому хотел обидеться. Но не сумел – Он тоже очень Её любил.

О НОГАХ И НЕ ТОЛЬКО…

Зарисовка, в которой хотел рассказать
исключительно о замечательных её ножках,
но увлёкся и добавил чуть-чуть страсти, немного
Пастернака и капельку лета.

На её ноги я «залип» в первую же нашу встречу. Они появились из такси на пару секунд раньше своей хозяйки. Стройные. Притягивающие взгляд слегка прикрытой тонкими колготками наготой. Неожиданно рано для зимы «открывались» под короткой шубкой. И совсем некстати прятались в длинных узких сапогах. Поочерёдно, будто в прыжке, ступили на асфальт. И пошли мне навстречу. Легко. Едва касаясь тротуара, который, как резиновый, пружинил каждый их шаг. Следы ложились на снежную крупу узкой цепочкой. Кажется, такая походка называется «от бедра». Я был заворожён и, забыв про этикет, стоял, как вкопанный. Смотрел на них так, что в дальнейшем это неизменно называлось «пялился».
Приблизившись, ноги потоптались на месте. Мягко выпрямились. И совершенно без напряжения «застыли», давая возможность разглядеть наконец их обладательницу.
В отсутствие головного убора лицо её эффектно обрамляли пряди пшеничных волос, из-под которых смотрели живые, с поволокой глаза. Не просто смотрели – изучали, прожигая взглядом насквозь. И выражали неподдельный интерес ко мне. Позже я понял, что они меняют цвет в зависимости от настроения: от серого до небесно-голубого. В тот вечер, разгоревшись, пылали зелёным.
Общение шло легко. Мы смеялись, пили шампанское, танцевали. Потухшие свечи погрузили комнату в тишину и заполнили пьяняще-сладким ароматом «DOLCE GABBANA». Изящными тонкими пальцами она коснулась моей щеки и нашла сочными губами в темноте шею. Целуя, продолжила шептать что-то. Нежно обняла. А ноги её приятной тяжестью навалились на мои колени. Сгибались, вздрагивали и сомкнулись в итоге пульсирующим теплом на спине.
Засыпая, она придвинулась ко мне под одеялом. Тихо сопела в ухо: – Мой! Я тоже мысленно радовался происходящему: мне хорошо с ней! Довольные, провалились в общую ночную пустоту.
Проснувшись первой, мягко толкнула коленом – доброе утро, милый! Говорить ещё лень, но встречать одной рассвет тоскливо.
Я не упорствовал в желании поспать. Перевернувшись, оказался над ней. Прижался, щекоча ресницами нос. Обхватил её ноги своими. И негромко, чтобы не разрушить тишину первого нашего утра, принялся декламировать Пастернака:
«На озарённый потолок ложились тени.
Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья...»

Уверен, во многом благодаря ногам она навсегда осталась где-то в районе своих восемнадцати. Милая улыбчивая девочка с фигурой, созданной для подиума. И той самой походкой от бедра.
Пубертатные юнцы, догоняя её, неумело пытаются сделать комплимент и познакомиться. Она всякий раз отвечает: «Рано…» И беззлобно смеётся, видя, как те меняются в лице, поняв, что девушка… ну, чуть старше.
Лето, коротенькие платьица, пляж и бикини – особенная тема. Понятная, банальная и уже привычная. Гладкие бёдра, округлые колени, аккуратные упругие икры – всё это открывается солнцу. И взглядам. Длительным, пристальным мужским. Коротким, акцентированным женским. Как это всё знакомо! Но мне нравится внимание к её ногам. Думаю, ей тоже.
Сейчас мы едем с вокзала. Она, соскучившись за неделю, рассказывает, что происходило в её жизни все эти дни. Я молча слушаю. Слежу за дорогой. И улыбаюсь: моя рука сквозь джинсы чувствует тепло её бёдер. Это такое счастье! Я люблю эти ноги!

СОН

Зала такая большая, такая светлая… Петька никак не может понять, откуда столько света. Неужели от свечей на ёлке?
Так удивительно: пламя свечей одинаково ровное, едва мерцающее, и цвет пламени – белый, тёплый, неиссякающий. А ещё удивительно: в зале совсем не пахнет воском, пахнет смолой и чем-то сладким. Петьке чудится, что свет исходит от стен, хотя их он не видит. Он, скорее, ощущает замкнутость безграничного пространства. Вместе с другими девочками и мальчиками Петька веселится на рождественской ёлке. Они смеются, рассматривают больших двигающихся кукол, угощаются сладостями.
В центре залы, возле огромной ёлки – ТОТ, к кому так стремятся все дети. Но это не Дед Мороз: у него небольшая бородка, но нос не красный; глаза цвета весеннего неба излучают светлую доброту, да и облачен он в белые длинные одежды. Ладонью он покрывает голову каждого подходящего к нему ребёнка и что-то тихохонько говорит. Дети отходят от него умиротворённо-счастливые, но без подарков. А Петьке очень хочется получить новенький сотовый телефон: не кнопочный и, желательно, с откушенным яблоком на корпусе. Поэтому он к ёлке не идёт…
Во всём этом рождественском круговороте Петька даже не заметил, что у этого праздника жизни есть зрители. Мальчик лет 4–5, оказавшийся рядом с Петькой, кружится, подпрыгивает, машет ручонками и восторженно кричит: «Мама, мамочка, здесь так тепло, так весело! Дяденька у ёлки сказал, чтобы мы приходили к нему». В конце залы болезненно-худая женщина протягивает руки, подхватывает мальчика, кружится вместе с ним и целует, целует, заливая его слезами. Он прозрачными ручонками вытирает ей лицо, прижимаясь головкой к её груди.
Рыжим котёнком сжалось сердце Петьки, защемило; захотелось как будто невзначай потереться о ноги близкого человека, урча, запрыгнуть на колени и в безграничном доверии упереться лбом в лоб. И Петька, переполненный зависти, искоса посмотрел на мальчика и его маму.
Большие – нет, огромные! – глаза цвета весеннего неба широко смотрели на Петьку, излучая ласку и …страдание.
Мальчонка что-то прошептал маме, она смиренно опустила его на пол, повернулась и пошла в конец залы.
Она шла по длинному тёмному коридору, в конце которого светился огонёк. Временами её поглощала темнота, но свет в конце коридора, освещая женский силуэт, позволял Петьке не терять её из виду.
Это было вновь удивительно: чем дольше шла худая женщина, тем ближе оказывался огонёк. Он рос, увеличивался. Петька не мог оторвать взгляда от этой чужой ему женщины. Вдруг женщина встала. Перед ней была дверь, которую почему-то она не пыталась открыть. Обычная, до боли знакомая дверь с разбитым стеклом и потрескавшейся краской – дверь в кухню, за которой сидела Петькина мать и её гости.
Рыжий котёнок распружинился, выгнул спину, зашипел и ощетинился. Он приготовился к броску.
Мать уже была в «хорошем» настроении. Волосы были растрёпаны, верхние пуговицы полинялой блузки расстёгнуты до неприличия. Она махала руками, смеялась и громко кричала. Петька по губам, выражению материного лица понимал, что там, за дверью всё громко. Он не слышал слов. Он знал всё наперёд. Он смотрел на чужую женщину, стоящую перед дверью. Её тело загораживало пространство кухни. Но что нового мог там увидеть Петька?! Старый деревянный стол, на котором в тарелке вперемешку с сизыми обглоданными рыбьими остовами лежит нарезанная селёдка да валяется пустая бутылка из-под водки и ещё две такие же – под столом, у ножек мамкиного табурета; горкой набросан огромными кусками хлеб, круглый отварной картофель, вилки, которые уже не нужны, потому что сидящие за столом друзья уже тоже в «хорошем» настроении и потому позволяют себе всё брать просто руками. А в соседней комнате брат-первоклашка, «мелкий», сидит, что-то карябает в прописях, потому что мамка в «хорошем» настроении устраивает показательный аттракцион неслыханного контроля. Если контроль уже состоялся, значит, брат с пацанами где-то бездумно тратит деньги, полученные от мамки.
Петьке стало стыдно, больно. Что сделает сейчас худая женщина? Просто молча развернётся и уйдёт (он сам так делает часто)? Петькина мать даже не заметит. Если начнёт хоть что-то говорить, Петькина мать начнёт похабно орать, марать грязными словами эту незнакомую тихую женщину.
В висках застучали молоточки, и сжались кулаки. Петька приготовился защищать эту женщину от собственной матери, но вдруг явственно услышал: «Не препятствуйте детям приходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Небесное». Худая женщина произносила это тихо, спокойно, пристально глядя на Петькину мать. За столом – оцепенение, лица дружков изобразили полное непонимание услышанного. Мать, усмехнувшись, встала, шумно отодвинув табурет, демонстративно-вызывающе поправила блузку на плечах, скрутила замасленное кухонное полотенце и грозно, развязно двинулась навстречу худой женщине.
Как-то резко и отвратительно протяжно засвистел на плите закипевший чайник…
– Ну ты, Петька, даёшь! – закричал в самое ухо Петькин одноклассник по фамилии Девушкин. – Весь урок проспал, а зря: классный рассказ. Жалко, что мальчишка замёрз.
«А, может, оно и лучше, – подумал Петька, глядя в спину уходящему в перемену Девушкину. – Всё равно она ничего не поймёт, будет только орать да подзатыльники с пинками раздавать».

ЧУЧЕЛО

В дверях кабинета стояла Светлана Игоревна, сосредоточенно наблюдая за тем, чтобы каждый из выходящих на перемену забирал из коробки только свой сотовый («Нынешнему поколению доверять не приходится», – со вздохом говорила она в учительской).
– До свидания, Светлана Игоревна.
– До свидания, – не поворачивая головы, автоматически повторяла она всякий раз на слова прощания. – До свидания, до свидания…
Так она выпускала на свободу каждого. Иногда добавляла: «Ещё увидимся, у вас же сегодня литература».
– А, ну да, точно.
Петька свой телефон в коробку не клал, потому что он у него до сих пор был кнопочный и Интернета в нём не было. Он молча прошёл мимо Светланы Игоревны. В коридоре его уже ждал дружбан Стёпка. Невысокий, щуплый на вид, но проворный и довольно шустрый, он был на год старше Петьки и потому мнил себя вожаком стаи. Стёпка даже не догадывался, что со стороны он, семенящий и подпрыгивающий, с круглыми, бегающими по лицу глазами, больше напоминал шакала, пресмыкающегося перед Шерханом.
– Прикинь, Петька, я этому ботану говорю: «Чё, баблосики приготовил?» А он мне: «Отстань». Я ему: «Ты чё, берега попутал? Ну, смотри, крендель, сам напросился, ходи теперь, оглядывайся. Понял?» А он мне: «Понял, понял». Согласись, Петруха, он офигел? По ходу, его проучить надо. Чего ты молчишь?
Петька почувствовал удар в плечо – рука у Стёпки была что надо, занятия боксом сказывались.
– Ну, ты с нами или как? Я чё-то тя не пойму? Может, струхнул?
Петька сверкнул глазами:
–Ты ща про кого? Думай, что несёшь.
– Узнаю Петруху, молоток! Как обычно, после школы, – взвизгнул не без удовольствия Стёпка и побежал вниз по лестнице. Петька молча махнул рукой.

* * *
Завернув за угол дома, Петька увидел стоящего Стёпку и его верного «пса» Рашидика, но главное – стоящего на ногах ботана, не скрючившегося от боли и не рыдающего.
«Значит, Стёпка ещё не применял свой козырной удар под дых», – сообразил Петька.
– А вот и Петруха! Ну всё, хана тебе, ботан, – услышал Петька безгранично радостный, пресмыкающийся-суетливый голос Стёпки.
Рашидик стоял, самодовольный, в стороне, готовый без промедления броситься на «Маугли».
– Ты чё, заблудился? Мы с Рашидиком тебя уже не ждали, подумали, спрыгнул, – с вызовом тараторил Стёпка-шакалёныш, нервно потрясывая ногами.
– Сам ты заблудился, – рубанул Петька. – Класснуха задержала.
Петька не врал. Классный руководитель Светлана Игоревна на уроках литературы устроила просмотр фильма «Чучело».
На первом уроке Петька по обыкновению дремал, фильм не вызвал у него ни малейшего интереса. Светлана Игоревна периодически останавливала фильм и зачитывала фрагменты из книги.
Удивительный у класснухи голос: не слышать её просто нереально. Она читала негромко, но так, как будто то, о чём она говорит, происходило с ней, или она была свидетельницей событий, происходящих в книге. Петькин сосед по парте часто восхищенно повторял: «Как в радио…»
А сегодня на классном часе они посмотрели финал фильма, и Светлана Игоревна устроила обсуждение. А чего обсуждать? Всё ведь понятно: сволочи эти одноклассники, а этот Димочка, стукач и трус гнусный, просто лошара. Железная кнопка и Шмакова, девчонки, возомнили себя важными, как наши Светка-отморозка и Люська-спасительница. Ленка Бессольцева – да она точно чучело! Так-то однокласснички, конечно, переборщили: если человек новенький в вашей стае и на вас не похож, то оскорблять его сразу надо?! Но Бессольцева-то кому поверила, глаза на затылке, что ли? Тебя унижают, а ты не понимаешь, да ещё и смеёшься вместе с ними. Дура!
– Ты оглох, что ли? – в плечо отдало прикладом Стёпкиной руки (а рука у Стёпки была что надо).
Петька посмотрел на Стёпку отрешённо, невозмутимо, потом перевёл глаза на Рашидика, потом – на ботана…Рассекло… ОНА – не чучело.
Безобразное, трёхголовое чучело смотрело на Петьку суетливыми глазами Стёпки, исподлобными, агрессивно затаёнными глазами Рашидика и бессмысленно отчаянными глазами самого Петьки.
– Петруха, что делать будем с этим ботаном? – взорвалось в Петькином ухе. – Ботан, похоже, не врубается.
– Чучело мерзкое, – незнакомо, вполголоса, по-особенному отчётливо произнёс Петька внутрь себя, глядя мимо Стёпки и Рашидика. Посмотрел на ботана и прокричал:
– Иди отсюда. Чего застыл? Тикай по-быстрому, пока не передумал.
Стёпка, обалдевший, рванулся к Петрухе:
– Ты чё творишь, Петруха?
Рашидик мгновенно перегородил ботану путь к отступлению.
Стена Петькиных глаз остановила Стёпкину руку, занесенную для удара.
Отрекошетило… Рука тихо опустилась на плечо Петьки:
– Да чёрт с ним, с этим чучелом. Пусть валит. Мы сегодня добрые.
Стёпка позвал рукой Рашидика, обнял за плечи Петьку:
– Да ведь, Петруха?!

ЗАДИРА

Витька Вихров с детства отличался задиристым характером. Если в озорных детских играх назревал конфликт, и Виткина сторона оказывалась в меньшинстве, он выходил впереди своих товарищей, вызывая соперников на бой. И он всегда бил первым. Это принесло ему славу первого драчуна и забияки в его родной рабочей слободке при большой железнодорожной станции.
Отца Витька не знал, он сгинул где-то ещё в гражданскую, до Витькиного рождения. Жили они вдвоём с матерью в небольшом деревянном домишке, доставшемся матери от её родителей.
Несмотря на неспокойный характер, Витька не стал связываться с привокзальной шпаной – не нравились ему ни воровство, ни лихие ночные грабежи. После окончания семилетней школы он поступил в училище ФЗО, а затем пошёл работать в вагонное депо.
В армию Витьку призвали сразу после Финской и за год до начала Великой Отечественной войны. В армии красноармеец Вихров быстро освоился, приобрёл в части, где служил, много друзей, уважение командиров и вскоре стал неплохим пулемётчиком. Его хотели направить на курсы сержантов, но тут на нашу страну напала фашистская Германия.
Воевал Виктор хорошо, отличился в зимних боях, стал командиром отделения. Ротный хотел представить молодого бойца к медали «За отвагу», но ротного убили, а полк переформировали. Весной их полк попал в окружение, и почти весь полёг в густых лесах и некстати оттаявших болотах.

* * *
Виктора, раненного в голову и грудь, захватили вражеские автоматчики, привели в блиндаж немцев. Холёный офицер, тщательно подбирая русские слова, начал допрос:
– Твой имя, звание, номер части? Имя командира? Сколько зольдат? Отвечат бистро, швайне!
– Сам ты шваль, – прохрипел Виктор и сплюнул кровь на блестящий сапог фашиста. Истратив на это последние силы, солдат упал на подломившиеся колени.
Немец зло пнул его сапогом в лицо. Двое чужих солдат схватил Виктора за руки.
Офицер злым лающим голосом отдал команду и махнул перчаткой. Вихров понял, что его расстреляют, но не прямо здесь, а, скорее всего, за вражескими траншеями, возле болота, где его утром и схватили фашисты.
Немцы выволокли Виктора из блиндажа и, не дав отдышаться, повели к синеющему вдалеке редкому лесу. Тут из бокового хода траншеи солдат кто-то окликнул, видимо, их командир. Один из немцев, выпрямив грудь, ответил: «Яволь!» и поспешил на зов. Другой, коренастый коротконогий автоматчик в надвинутой на лоб каске, ткнул пленного стволом в бок и повёл дальше, к невысокому обрывчику у болота.
Виктор еле доплёлся эти последние десятки метров. Немец то и дело подгонял его руганью и тычками. Нестерпимо болела голова, из простреленной груди сочилась и хлюпала кровь. Но желание выжить было сильнее всякой боли. У края обрыва Виктор остановился, постарался унять дрожь в теле, оглянулся на немца:
– Эй, фриц, дай закурить напоследок! – сказал он потрескавшимися губами, с вызовом.
– Вас хаст ду? Шнеллер! (Что тебе? Быстрее!)
– Курить, говорю, дай, бестолочь лупоглазая!
Виктор сгорбился, прижав руку к груди.
Немец попался уверенный в себе и потому глупый. Он шагнул к пленному и поднял автомат для удара. Виктору только этого и было нужно. Резким ударом он сбил с ног фашиста, перехватил оружие и выпустил короткую очередь в лежащего врага.
Медлить было нельзя, и Виктор бросился к спасительному болоту. Первая пулемётная очередь из ближней стрелковой ячейки была не прицельной – немцы не ожидали такой наглости. А от других вражьих пуль русский солдат ушёл, умело прикрываясь обрывом, деревьями, кочками, спасительным холодным туманом.
Два дня Вихров шёл на восток. На его счастье наши войска в это время нанесли контрудар. Виктор вышел к своим, попал в медсанбат. Однако сразу же после санбата бдительные органы его арестовали как возможного дезертира и пособника оккупантов. Окруженцев, в числе которых оказался и Вихров, отправили в сортировочный лагерь.

* * *
В этом лагере большинство контингента составляли военные, совершившие те или иные преступления, и люди из освобождённых от фашистов областей. В первую же ночь в лагере к Виктору, едва оправившемуся от ран, подвалили «блатные». Скорее всего, это была воровская шайка из только что освобождённого города.
– А вот ещё один фашистский прихвостень! – блестя фиксой в наглой ухмылке, говорил молодой вор, в упор глядя на Виктора. – Мы там страдали за товарища Сталина, за народ. А ты там фрицевский хлеб жрал с шоколадами, ихних барышень щупал? А-а, гад?!
Вор выхватил из рукава тонкую заточку, но Виктор ловким движением выбил её. Другие блатари тесным кольцом окружили их. Конечно, новичка следует проучить и указать место, а если у него есть что-то более-менее ценное, то и обобрать его. Но новенький оказался не из робкого десятка:
– Ты что туфту гонишь, фиксатый! Не был я предателем и не буду. А то, что мы отступили перед врагом, и друзья мои погибли, а я нет, значит, мне судьба такая – дальше бить фашистов!
И Виктор ударил первым. Снова, как он привык с детства. Сейчас же вся свора блатных набросилась на него. Началось жестокое избиение.
– Полундра! – закричал кто-то из армейских. – Наших бьют!
В бараке началась всеобщая драка. Но уже распахнулись двери, и ворвались ВОХРовцы с винтовками:
– Стоять! Разойдись! Стрелять будем!..
Начальник лагеря, седоусый майор НКВД с пустым правым рукавом кителя, навестил Виктора в лазарете:
– Ну, ты орёл! Не сдрейфил перед бандюганами, дал отпор, как надо. Эх, были бы у нас все такие бойцы, не сдали бы мы Киев фашистам, и не потерял бы я там свою руку. Ладно, парень, поправляйся да не залёживайся. Я на тебя отправил рапорт; ну, чтобы оправдали. Пойдёшь в дисбат, а там – снова на передовую. С такими хлопцами мы победим!
Так Виктор вскоре снова оказался на фронте. И воевал до Победы.

* * *
Домой, в свой родной рабочий посёлок Виктор вернулся в последние дни лета. Первым делом пришёл в бедный дом матери. Он оглядел своё хозяйство, прикидывая, что надо подлатать немедленно, а что потерпит и до зимы. Мать, сильно постаревшая за эти годы, то плакала от радости, что увидела сына, то, поджав сухие губы, рассказывала о своих горестях, о соседях и ровесниках Виктора: кто погиб, кто пропал без вести, кто ещё дослуживает или отбывает срок.
– Такие беды все пережили, ужас! Посёлок совсем бы обезлюдел, если бы не эвакуированные. Но вот и они разъезжаются. А кое-кто из ребят возвращаться стал. Раненые почти все, калечные. Неужели у нас теперь жизнь наладится, что там власти говорят? – спрашивала мать, заботливо глядя на своего сына, ставшего взрослым и отчасти чужим.
– Наладится, мать, – ответил Виктор, с удовольствием поедая молодую картошку, не щедро политую горьковатым конопляным маслом, и огурцы с зелёным луком. – Наладим. Лишь бы нам больше никто не мешал. Жить не мешал.
После обеда и недолгого отдыха он вышел из дома. Прошёлся по пустынной пыльной улочке посёлка до вагонного депо, где работал до армии. В депо его приняли с радостью: работы много, а опытных рабочих нет, трудятся и женщины, и подростки. Договорились, что Вихров выйдет на смену с завтрашнего утра, с понедельника.
А вечером Виктор отправился на танцплощадку, расположенную возле клуба железнодорожников.
Несколько голых электрических лампочек горели только на пятачке-сцене, оставляя края площадки в полумраке густеющих сумерек. Девушек и молодых женщин было много, а вот кавалеров хватало далеко не всем, поэтому многие из них танцевали со своими подругами. Парни были в основном молодые, едва вышедшие из детского возраста. Было несколько «белобилетников» в кургузых пиджачках да несколько инвалидов-вчерашних солдат.
В этот вечер на танцплощадке царил один человек. Виктор сразу его узнал, хотя они не виделись лет пять-шесть. Яшка Коростелёв, одногодок Вихрова, парень с соседней улицы стоял прямо перед сценой в пятачке света, окружённый стайкой девушек. Выглядел он настоящим франтом: хромовые офицерские сапоги, новая гимнастёрка под кожаным ремнём. На гимнастёрке сверкали две медали и орден. Яшка курил папиросу из пачки и рассказывал, видимо, что-то весёлое, так как девушки то и дело прыскали от сдерживаемого смеха.
Но самое ужасное, Виктор сразу это заметил: рядом с Яковом стояла Лидка Семёнова, самая красивая девушка их посёлка. Та самая Лидка, из-за которой он разбил немало носов и наставил немало синяков пацанам, которые рисковали пройтись мимо её дома. Та, с которой он в седьмом классе сидел за одной партой и провожал после уроков домой. Та, которой он, уходя в армию, бросил на крыльцо букет астр, тайком сорванных возле управления железной дороги. И вот теперь она стояла, такая прекрасная даже в простом ситцевом платье в горошек и ботиночках с парусиновым верхом, такая недоступная, и, теребя густую косу, глядя в сторону, чему-то тихо улыбалась.
Виктору стало невыносимо грустно. Он одёрнул свою выцветшую, заштопанную гимнастёрку, повернулся, чтобы уйти, но тут его заметил Коростелёв:
– О-о, кого я вижу! Витёк, дружище, подходи, угостись папироской.
Вихров обернулся, проигнорировал протянутую руку Коростелёва, не спеша достал из кармана кисет и резаную газетку, свернул самокрутку:
– Здоров, Яков. Нет, я курю только свои.
Яша растерянно заморгал, сунул в карман папиросы.
– Н-ну, зря ты, Витя. Мы же все воевали, хлебнули, как говорится…
– Да уж. А ты, как вижу, при штабе «воевал»?
Яков повернулся вполоборота, и лицо его скрыла тень.
– Я был ординарцем у генерала. Знаешь, в каких переделках пришлось побывать?
– Поня-я-я-ятно… А мы, пехота, всё по окопам прятались. Так!
Виктор сжал кулаки, его бросило в жар, и застучало в висках. Боковым зрением он увидел, что несколько парней, увидев начинающуюся ссору, оставили своих дам и двинули к ним. Девушки тоже всполошились:
– Витя, Яша, не надо, не надо! Перестаньте! Пойдёмте танцевать!
Но парни уже сошлись грудь в грудь. Виктор взял соперника за поясной ремень, а Яков схватил его левой рукой за плечо, а правую освободил для замаха…
Оркестр прервал музыку.
– А сейчас, граждане и гражданочки, – громко объявил молодой еврей-скрипач, сверкнув бельмастым глазом, – белый танец, вальс! Дамы приглашают кавалер-ров! Начали!
Он тряхнул чёрными кудрями своему оркестрику, и сразу зазвучала музыка:
– Пам - та-та-та – та-ра-ра – та-та-та!
Якова обняла и чуть не силой увлекла в танец рослая крепконогая девица. А вот от Виктора все девушки как-то враз отхлынули. Он постоял секунду, ощущая затихающее напряжение в мышцах и нервах. Вдруг сзади кто-то осторожно взял его за локоть.
– Я приглашаю тебя, – произнёс знакомый милый голос.
– Лида… конечно, – только и смог сказать Виктор.
Они кружились в танце, ощущая волнующую близость молодых тел. Виктор не мог оторвать взгляда от её лица, её волос. А Лида, прильнув к его груди, к нашивкам за ранения, шептала:
– Я так счастлива сегодня! Я всю войну ждала только тебя, Витя! Знаешь, я даже в церковь бегала, в ту, старую, при кладбище. Там служил один ссыльный поп… Вообще-то он хирургом работал в госпитале, но ему разрешили и в церкви… он очень добрый человек. Он говорил мне: верь и жди, проси Бога, и придёт твой суженый. И я молилась… за нас с тобой. Ты вернулся живой, и я больше никогда с тобой не расстанусь!
Виктор покрепче прижал девушку к себе. Он понял, что только что получил свою самую большую в жизни награду.

ПОСЛЕДНИЙ ПРИКАЗ

«После сего я увидел иного Ангела, сходящего с неба и имеющего власть великую; земля осветилась от славы его...»
Странным образом его взгляд пал именно на эти строчки. Он перевернул обугленные страницы и положил некогда священное писание к остальным книгам – на пепелище.
Пришелец поднял глаза, снова прочитал надпись на стене разрушенного дома. Их язык сильно изменился за эти века, но переводчик без труда донес смысл слов погибших людей. Он вздохнул, расправил гравитационные крылья и взмыл ввысь – подальше от воспоминаний.
– Коммандер, – обратился к Михаилу голос из коммуникатора, – флот Люцифера скоро выйдет из подпространства. Вам нужно возвращаться.
– Да, сейчас буду, – отозвался он.
Михаил замер в верхних слоях атмосферы, смотря вниз, на обречённую Землю. Черные мертвые города простирались на тысячи миль, они были похожи на разлагающиеся тела животных. Тлеющие ядерные реакторы коптили небо останками цивилизации. Кое-где проглядывала щетина сгоревших лесов, а серые от пепла пустыни сливались с грязными водами безжизненных океанов. Только радуга бензиновых колец играла на их отравленной глади.
На миг Михаилу почудился шум прибоя, омывающего остовы китов и кашалотов. Что он внемлет ветру, который блуждает среди мрачных горных пейзажей в поисках сверкающего на солнце снега. Но нет – лучи светила выхватывали только металлические конструкции, словно паучьи лапки. Эти технологические монстры опоясали земли у полюсов. Ни ледников, ни снега, ни света и ничего живого – вечная ночь наступила в этом мире.
Рывок, и через несколько минут Михаил был уже на борту корабля. Он встретился с первым помощником, чтобы лично отдать приказ, о котором долго размышлял на поверхности. Теперь пришелец спешил на мостик: на орбите появились корабли вражеского флота.
– Давно не виделись, Михаил, – встретил его грубый голос.
На проекционном экране появился силуэт в тёмных доспехах, похожих на сплав ритуального облачения и брони. Глаза Люцифера светились неровно: то гасли, то вспыхивали снова, словно внутри него ещё бушевал пожар прежнего света.
– Пять тысяч лет... – сухо произнес Михаил. – Но можно было бы и дольше.
Его лицо оставалось непроницаемым, но в каждом слове звучали ноты памяти о чём-то большем, чем просто многовековой военный конфликт.
– С радостью, но договор есть договор, – в предвкушающей улыбке расплылся Люцифер.
– Им была дарована свобода выбора, – голос Михаила зазвучал раскатисто и гулко. – Мы поклялись не вмешиваться, пока они сами не найдут свой путь… но планета мертва. Вместе с ней – всё, на чём держался наш договор.
– Да-а, червяки постарались на славу. Отличный они выбрали путь, – ухмыльнулся Темный. – А я предлагал тогда ещё во всём разобраться… Впрочем, меня устроит этот шарик и в таком виде.
– Мы договаривались разделить контроль над новым миром после становления цивилизации, – Михаил шагнул вперёд, и аура его доспехов начала грозно переливаться. – Повторяю: они погибли. Договор не имеет больше силы.
– Это ты не имеешь силы мне приказывать, – отрезал Люцифер.
Глаза Люцифера вспыхнули, озаряя мостик.
– Я заберу эту грёбаную планету, живую или мёртвую. Для моей военной базы это не имеет никакого значения. Можешь убираться на свои «зелёные пастбища» жалеть людишек. Но правда в том, что они сами шагнули в пропасть. Ты хотел верить, что они способны подняться выше нас… А я с самого начала знал.
– Ты не оставляешь мне выбора, – холодно произнес коммандер и кивнул помощнику.
Снаряд вырвался из брюха дредноута.
– Ты пожалеешь об этом…– прозвучало в эфире перед тем, как связь оборвалась.
Тишина. Вспышка. Грохот и расходящиеся круги света. Обломки планеты разбивались о защитное поле крейсера. Михаил молча смотрел на потерянный мир. Перед глазами снова вспыхнула надпись на стене дома: «Спаси нас. Мы в тебя верим...»

ПИТОМЕЦ

«Клиент с номером А51, проходите в кабинет №7», – учтивый электронный голос оторвал от телефона даму с идеально уложенными белыми волосами. Положив устройство в сумочку, женщина взглянула на дочку лет девяти, расположившуюся в соседнем кресле.
– Милая, пойдем.
– Лора очень боится. Мама, скажи, что это не больно, – жалостливо выпучив яркие голубые глазки, попросила девочка.
– Не волнуйся. Тетя просто осмотрит ее. Поверь, это ни капельки не больно, – присев перед дочкой, успокаивающе произнесла мама.
Поднявшись, дамочка взяла девочку за руку, а та потянула за собой растерянную Лору к кабинету №7. Когда закрылась автоматическая дверь, перед женщиной в белом халате предстала белокурая манерная мамочка, ее пухленькая дочка и Лора – маленькая худенькая девочка в розовом платьице. Яркие красные банты отвлекали внимание от бледного испуганного личика. Ребенок скрестил тонкие ножки и боязливо смотрел в пол.
– Здравствуйте, миссис Сайлас. Я вас слушаю, – обратившись к даме, произнесла врач.
– Знаете, последнее время нашей Лоре нездоровится, – начала посетительница. – Она стала мало кушать, похудела и совсем не активна.
– Лора больше не играет со мной в чаепитие, – возбужденно добавила дочка.
– Что ж, давайте посмотрим на вашу Лору поближе, – врач усадила щупленькую девочку на кушетку.
За доли секунды инфракрасный датчик в кибернетическом глазу доктора определил повышенную температуру тела ребенка. Коснувшись силиконовыми пальцами запястья пациента, педиатр установила учащенное сердцебиение. Затем аккуратно уложила податливую девочку на спину. Уверенными движениями пальпируя живот, врач следила за мимикой Лоры и фиксировала на лице ребенка реакцию на болевые ощущения.
– Что-то серьезное? Нам придется ее заменить? – не выдержав, спросила дама.
– Не-е-ет, мама, я не хочу другую Лору, – капризно затопала ножками ее дочка.
– Кейтлин, успокойся, пожалуйста, – серьезно произнесла миссис Сайлас. – Ты же видишь, Лора не вполне… здорова.
Доктор повернулась к посетителям, дежурно улыбаясь.
– Не переживай, Кейтлин. С твоим питомцем все будет хорошо. Она обязательно поправится.
Врач погладила Лору по вьющимся волосам, словно стараясь убрать ее плохое самочувствие этими простыми движениями.
– Человеческие дети весьма восприимчивы к определенным продуктам. У Лоры отравление, которое привело к легкому истощению, – констатировала педиатр, а затем серьезно добавила. – Вы же придерживаетесь рациона, предписанного для ее биологического возраста?
– Конечно, мы регулярно покупаем питание Чайлдис. Но иногда ее… как это сказать…
– Пучит?
– Да, она испускает эти неприятные запахи и даже может не успеть сходить в свой туалет, – брезгливо произнесла дама.
– Все верно. Классические симптомы отравления. Мы все исправим. После лечения вам следует разнообразить ее питание кашами, горячими супами. Хотя бы раз в день.
– Ой, это так накладно, доктор. Вы же понимаете, специально готовить только для Лоры да еще каждый день…
– Я, я буду тебе помогать, мамочка, – дергая за юбку, вклинилась в диалог Кейтлин.
Мама с натянутой улыбкой посмотрела на дочку, а затем перевела взгляд на поникшую Лору. На лице появилась гримаса сомнения.
– Даже не знаю, милая, может, возьмем другого питомца?
– Нет-нет, я не брошу Лору, я ее люблю, – бросилась обнимать подружку Кейтлин.
– Миссис Сайлас, я полагаю, вам стоит обсудить это дома. А пока мы оставим Лору в стационаре, чтобы подлечить. Это займет несколько дней.
– Спасибо вам.
Блондинка с заметным усилием оторвала возбужденную дочурку от Лоры, которая словно тряпичная кукла, сидела на кушетке. Под искусственные слезы Кейтлин и обещания не бросать питомца миссис Сайлас вернулась в приемную. Ловко достав телефон из сумочки, она в одно касание оплатила визит к врачу и вызвала такси. Краем глаза женщина заметила, как Лору вывели из кабинета. Она покорно шла рядом с доктором, держа ее за руку.
Пара прошла по длинному коридору, остановилась у служебного лифта. Спустя несколько десятков этажей вниз они оказались в большом помещении, потолок которого скрывался за поперечными металлическими конструкциями. По периметру зала, словно соты, расположились стеллажи одноместных камер с прозрачными перегородками. Многие боксы были заполнены детьми примерно одного с Лорой возраста. Кто-то прильнул к синтетическому стеклу, кто-то остался лежать на кровати безучастным. Девочка не могла разглядеть их лиц, но чувствовала на себе любопытные и понимающие взгляды. Ей было непривычно: живые взгляды живых людей – таких, как она.
– Не бойся, Лора, проходи. Мы о тебе позаботимся, – с почти естественной опекой произнесла доктор.
Лора медленно ступила в пустую камеру, её тело сжалось от страха. Когда дверь закрылась за ней, девочка оглянулась. Манипулятор из центра зала захватил капсулу, поднял и аккуратно поставил на свободное место.
Посреди помещения появилась голограмма врача в белом халате со сложенными в умиротворенной позе руками. Ее постановочная речь была короткой:
– Милые питомцы, ваше здоровье и благополучие – в надежных руках корпорации Сyberhome, самой заботливой в мире роботов. Наш девиз: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

НА БЕРЕГУ РАЗБИТЫХ НАДЕЖД

1

Он стоял на берегу бурного северного моря. Злой, пронизывающий ветер трепал его светлые кудри. Пенные морские валы, поднимаясь высоко в небо, с яростью разбивались о серые, мрачные скалы. В лицо пришельцу летели соленые брызги воды. Но он не отступал, не закрывался от неиствующей стихии своим плащом. Жадно глотая соленый и свежий морской ветер, воин духовно сливался и с этими серыми камнями, суровыми свинцовыми тучами, которые плыли у него над головой, северным морем и ветром. Викинг, высоко подняв над головой меч, славил одноглазого Одина и бога, повелевающего громами. И в это самое время над головой воина высоко-высоко в небе проезжал Тор на своей могучей колеснице.

2

– Ну что ж, – произнес режиссер, просматривая только что отснятые и наспех смонтированные кадры его будущего фильма, – не так уж и плохо все получилось.
Актер, игравший викинга и противостоящий разбушевавшейся стихии (причем такую погоду ждали целую неделю), жадно глотал горячий кофе. Режиссер подсел к нему и, закурив сигарету, с улыбкой произнес:
– Не бойся, Андерсон, переснимать не будем.
– Я на это очень надеюсь, – ответил скандинав, – в противном случае я схвачу воспаление легких.
– Зато какой кадр получился! – восхищался режиссер.
– Было бы неплохо внести в контракт надбавку за вредные условия труда, – произнес угрюмо швед, – две или три тысячи долларов меня вполне устроят.
На короткое время голубые глаза скандинава-актера встретились с карими глазами режиссера. И в тех, и в других явно читалось осуждение.
– Вы, шведы, очень практичный народ. Мне так хотелось, чтобы ты загорелся моей идеей, не играл, а будто проживал жизнь, между прочим, твоих возможных предков, – пытался найти ключи к сердцу актера режиссер Мейер.
Но тот слишком устал, замерз и никак не хотел идти на контакт.
– А попробуйте сами простоять три часа на берегу северного моря. Может быть, у вас оптимизма и поубавится.
Мейер поморщился. Швед прекрасно знал, что другого актера на эту роль ему не найти, а если и найдется такой чудак, то запросит вдвое больше Андерсона.
– А я ведь могу пригласить на твое место и другого актера, – пытался воздействовать на зарвавшегося актера режиссер. Скандинав как-то вяло отреагировал на его угрозу.
– Вам не найти такого дурака. Может быть, среди непрофессионалов вы его и отыщите, но даже в этом я очень сомневаюсь.
– Ну, хорошо, хорошо, Андерсон, не будем спорить, – решил не обострять отношения режиссер, – ты сегодня прекрасно поработал. Следующие съемки с твоим участием будут где-то через неделю-две. Поэтому можешь съездить домой или еще куда-нибудь, отдохнуть. А над твоим предложением я подумаю.
Мейер хлопнул актера по плечу. Но ни один мускул не дрогнул на лице шведа. Он прекрасно знал цену этим похлопываниям. Это означало, что никакой надбавки не предвидится. Швед глубоко вздохнул и начал собираться.

3

Съемки батальных сцен «Скандинавской саги» затянулись. В это время Мейер, сценарист и режиссер этого фильма, откровенно скучал. Средства, выделенные на съемку картины, стремительно таяли, а они еще не отсняли даже половину запланированного материала.
Через две недели приехал Андерсон. Он провел этот кратковременный отпуск с семьей, и, видимо, отдых пошел ему на пользу.
Актер сразу же взялся за работу. В его движениях, жестах появилось вдохновение. Теперь он не просто играл роль, а проживал жизнь викинга на съемочной площадке.
Мейер принял решение отложить съемки батальных сцен, а снимать только те сцены, где был задействован главный герой.
Андерсон творил на съемочной площадке, бесконечно импровизировал, и Мейер, понимая, что это только на пользу картине, не мешал актеру экспериментировать. После каждого удачно снятого кадра режиссер аплодировал актеру. Он специально заказал даже ящик пива Андерсону, за что тот ему был несказанно благодарен. У Мейера и Андерсона завязались даже теплые, дружеские отношения. Фильм был почти готов, оставалось доснять всего несколько кадров, и тут совершенно неожиданно случилось несчастье. Казалось, что судьба смеялась над Мейером, ставя большой жирный крест на всей его работе. Андерсон, стоя на вершине скалы, поскользнулся и, не удержавшись, стремительно полетел вниз. Спасти его было невозможно. Ударившись головой об один из острых камней, через несколько коротких мгновений Андерсон скончался.
Вся съемочная группа была в шоке. Оператор забыл выключить камеру и она, продолжая работать, хладнокровно зафиксировала момент падения и смерти актера. Оператор продолжал снимать даже тогда, когда обезумевший от горя Мейер крикнул ему: «Убери камеру!»
В сценарии у него был счастливый конец. И теперь предстояло подыскивать нового актера, чтобы доснять финальные сцены. А для этого требовались новые денежные вливания сверх бюджета картины. Но и настроение у всех было мрачным и никак не способствовало плодотворной работе. Мейер присутствовал на похоронах Андерсона в Гетеборге. Жена погибшего актера не сказала ему ни слова, но смотрела так, как будто он был убийцей ее мужа. Но это была случайность, которую невозможно было предусмотреть. И как вообще можно предусмотреть смерть, которая в большинстве случаев приходит неожиданно?
Мейер совершенно разбитым возвратился домой и на протяжении нескольких дней не вылезал из постели. Он даже отключил телефон, чтобы его не беспокоили. В глубине души Мейер чувствовал себя убийцей, и чувство вины не покидало его ни на минуту. Но разве мог он снимать эти сцены в павильоне на фоне декораций? Нет, не мог. Постепенно Мейер приходил в себя. Он понимал, что фильм любой ценой обязательно нужно закончить.
И вот, спустя несколько этих мучительных для него дней, он решился и позвонил оператору.
– У тебя остались те кадры, которые ты снимал после смерти Андерсона?
– Да, – ответил изумленный оператор. – Но их нужно смонтировать.
– Мне нужно их посмотреть, – произнес Мейер и положил трубку.
Через каких-нибудь три дня они сидели в полутемном зале, режиссер Мейер и оператор Хиггинс, и смотрели эти страшные кадры падения и смерти актера. И Мейер ловил себя на мысли, что они прекрасно вписываются в его фильм. Тут и не могло быть счастливого конца, который он, покривив душой, вставил в сценарий. Но его еще можно было переписать.
– Что же мы будем делать? – нарушил затянувшееся молчание Хиггинс.
– Что делать? – переспросил Мейер и многозначительно посмотрел на сидящего рядом с ним человека. – Доделывать фильм.
Оператор как-то странно посмотрел на него и развел руками. А режиссер сказал слова, которые его поразили.
– Все эти кадры смерти мы вставим в наш фильм. Доснимем рыдающую жену викинга, и это как раз будет очень удачный финал.
– Но в сценарии...
– Я знаю, что этого нет в сценарии и не могло быть. Пойми, я очень сожалею, что Андерсон погиб, но в его гибели нет моей вины. Разве мы знаем, что случится с нами завтра? Никто этого не знает.
– Тобой интересовалась полиция, – как бы между прочим сказал оператор, – я звонил тебе несколько раз, но тебя, видимо, не было дома.
Хиггинс выдержал многозначительную паузу. А потом он неожиданно спросил:
– Как на это все отреагировала твоя жена?
– Она уехала к сестре и ни о чем еще не знает.
– Это хорошо, – отозвался оператор.
Но думал он совершенно о другом. Может быть, о том, что если полиция всерьез возьмется за это дело, а она обязательно возьмется, то стоит ждать новых неприятностей.
И в это самое время в полутемном зале совершенно неожиданно, как призрак из какого-то второсортного фильма ужасов, перед ними возник высокий человек, на появление которого не рассчитывали ни погруженный в свои невеселые думы режиссер, ни расстроенный неудачным стечением обстоятельств оператор.
– Я из полиции, – сразу снял все ненужные вопросы человек, – мне сказали, что здесь я могу найти режиссера Мейера.
Мейер поднялся и, покинув удобное кресло, подошел к блюстителю порядка.
– Да, это я.
– Следователь по особо важным преступлениям или, как это чаще говорят, коронер Мик Слэйд.
Режиссер испугался. А если этот холодный и бездушный полицейский докажет его вину?
«Но как же ее можно доказать, если никакой вины нет?» – Мейер стал понемногу успокаиваться.
– Я пришел к вам в связи со смертью актера, снимавшегося в вашем фильме.
– Андерсон.
– Именно. Меня интересуют некоторые подробности его смерти.
Режиссер развел руками.
– Случайность. Это случается довольно часто на съемках фильмов, если актер не пользуется услугами каскадера.
– А в этом случае должен ли был Андерсона дублировать каскадер?
Мейер почувствовал, что коронер на все сто процентов уверен в его виновности. Его водянистые серые глаза с недоверием смотрели на режиссера.
– Думаю, что нет, – твердо ответил Мейер, – сцена была, в общем-то, несложная. Актер просто должен бы постоять на скале.
– И что же случилось?
– Он поскользнулся и упал вниз.
– А не предусмотрена ли здесь какая-то страховка: веревка или еще что-то в этом роде? – поинтересовался полицейский.
– Я думаю, что страховка в этом случае была не нужна, – ответил Мейер как можно холоднее.
А следователь продолжал плести вокруг него паутину из вопросов, надеясь, что когда-нибудь этот режиссер попадется в его сеть. Он смотрел на него, как на потенциальную добычу, которую необходимо было проглотить за очень короткий отрезок времени.
Классическая комбинация: удав и кролик.
– Значит, все-таки какая-то страховка в этом случае была предусмотрена?
– Уверяю вас, – начал выходить из себя Мейер, – она была в данном случае необязательна.
Коронер усмехнулся. И режиссеру показалось, что полицейский превратился в вампира и потянулся к его шее. Он почти физически почувствовал, как тот вонзает в его плоть клыки. А коронер был уверен, что в этом поединке с преступником он одержал безоговорочную победу.
Но Мейер, чтобы убедить Слейда в своей невиновности, неожиданно произнес:
– А вы хотите увидеть, как это было на самом деле?
– Как это – «увидеть»? – растерялся Слэйд. Мейер одной этой убийственной фразой расстроил все его дальнейшие планы наступления.
– Очень просто, – ответил режиссер. – Момент гибели Андерсона зафиксирован на пленке.
– Ну что ж, это любопытно, – произнес Слэйд, опускаясь в кресло.
Просмотрев материал, коронер долго молчал, погруженный в свои, только ему одному понятные, мысли.
– Значит, вы специально спланировали это убийство, чтобы вставить эти леденящие кровь кадры в свой фильм?
– Я ничего не планировал, – закричал Мейер, – в сценарии у меня был счастливый конец. И смерть ведущего актера буквально перечеркнула мой фильм.
– Покажите мне сценарий, – настаивал Слэйд, решивший для себя, что перед ним – преступник, и что его необходимо упрятать за решетку.
– Сценарий у меня дома, но я вам могу показать рабочий, «черновой» вариант.
За все это время напряженного диалога оператор сидел в одном из кресел, не подавая признаков жизни. Ему хотелось раствориться, исчезнуть, но когда Мейер пошел за сценарием, Слэйд обратился к нему.
– А что вы можете сказать по поводу смерти Андерсона?
– Это был несчастный случай, – автоматически ответил Хиггинс.
– А почему же тогда момент смерти актера был заснят на пленку?
– Потому что я забыл выключить камеру.
Хиггинс казался себе маленьким, тщедушным человечком перед лицом карающего закона.
– А, может быть, вы сделали это преднамеренно?
Видимо, Слэйд решил вместе с режиссером посадить за решетку и оператора. А, может быть, и всю съемочную группу.
Но в это время появился взволнованный Мейер со своим сценарием, который мог стать доказательством его невиновности.
– Вот, посмотрите, – сказал он, передавая отпечатанные листы коронеру. Тот неторопливо ознакомился со сценарием «Скандинавской саги».
– Да, действительно, у вас в сценарии счастливый конец. Что же вас заставило его изменить?
– Я ничего не менял, – ответил ошеломленный режиссер.
– Ну, хорошо, – смягчился Слэйд, – я допускаю, что это мог быть несчастный случай, но думаю, что вы как режиссер отвечаете не только за фильм, но и за здоровье занятых в нем актеров.
Мейер не знал, что ответить. На его лбу выступил холодный пот, как это бывает при повышенном давлении.
– Хорошо, – подвел итог Слэйд, – мне еще нужно разобраться в этом деле. И все же, я думаю, пусть и косвенно, но вы все же виновны в смерти Андерсона.
Коронер посмотрел на Мейера и хищно улыбнулся.
– И еще. На время следствия мне нужен ваш сценарий и пленка, на которой зафиксирована смерть актера.
– Мы размножим этот материал, и вы его получите, – согласился Мейер.
Слэйд покачал головой.
– Нет. Все эти вещественные доказательства мне нужны сейчас. Кстати, они будут фигурировать на суде.
– На суде?
Режиссер хотел наброситься на коронера, но вовремя остановился.
– Но вы ведь знаете, что я невиновен.
Слэйд прикрыл глаза. Он давал понять, что разговор окончен.
– Пленка и сценарий.
– Вы пожалеете, что обошлись со мной так, мистер Слэйд, очень пожалеете, – воскликнул Мейер, но коронер уже растворился в полутьме.

4

Мэр города Хантер был большим поклонником таланта Мейера и потому звонок режиссера принял близко к сердцу. Он смотрел рабочий материал «Скандинавской саги», и фильм этот показался Хантеру великолепным. Мэр даже и подумать не мог, что Мейер является злодеем, спланировавшим смерть актера. Обвинения коронера Слэйда казались ему полнейшим абсурдом. Сначала он хотел позвонить в полицию, но затем передумал и появился в кабинете следователя собственной персоной. Если Слэйд был рослым, сухощавым молодым человеком, которому едва перевалило за тридцать, то Хантер был, напротив, полным, жизнерадостным человечком, которому было за пятьдесят, но который старался хоть как-то поддерживать форму. Он вошел в кабинет без предварительного стука и осторожно прикрыл за собой дверь. Хлопать дверьми было не в его правилах. Он во всем старался быть осторожным. Слэйд настороженно посмотрел на вошедшего мэра. А тот, расхаживая по кабинету следователя, как хозяин, неожиданно остановился и сел на стул как раз напротив Слэйда.
– Меня интересует это дело погибшего актера, – без предварительного вступления начал мэр, – ведь это вы расследуете его?
– Да, я, – сухо ответил коронер.
– Мейер ни в чем не виноват. Я верю этому человеку и восхищаюсь его талантом.
– Но...
– У вас могут быть неприятности, Слэйд. Вас даже могут отстранить от дела. Сенатор Мейнард тоже будет недоволен, если это дело примет не очень приятный оборот для Мейера.
Коронер не ожидал такого давления со стороны властей. Он принял угрозы режиссера за простое бахвальство, но оказалось, что у того действительно много защитников.
Мэру был неприятен молодой коронер, но он знал, что излишнее давление на него может привести к обратному эффекту.
Слейду также не хотелось раздражать городское начальство.
– Да, я разобрался в этом деле, – согласился наконец Слэйд, – и пришел к выводу, что смерть Андерсона была роковой случайностью.
– Значит, дело закрыто.
Мэр заметно повеселел.
– Получается, что так.
Следователь не разделял его радости.
– А вы, Слэйд, молодец. Быстро разобрались в этом деле.
Пожав Слэйду руку, мэр выскользнул за дверь. А Слэйд задумался.
«Конечно, Мейер ни в чем не виноват. Но если бы случилось так, что это он подстроил убийство, мэр все равно стал бы его защищать, и дело в конце концов пришлось бы закрыть».
Но связываться с Хантером Слэйду совершенно не хотелось. Под его неброской внешностью и веселым нравом скрывались железная воля и мстительный характер. В любой ситуации Хантер оставался на плаву, а человек, топивший его, как раз и оказывался утопленником.

5

Фильм «Скандинавская сага» все-таки вышел на экраны. И первые же премьерные показы вызвали бурю восторга у зрителей. Но пресса повела себя как-то осторожно в освещении этого события. А затем и вовсе заняла враждебную позицию. Многих журналистов просто шокировала натуралистическая концовка. Это была сама смерть, перенесенная на экран. И Мейер, уже праздновавший свой триумф, взяв в руки одну из утренних газет, понял, что потерпел самое жестокое в жизни поражение. Заголовки газет пестрели разнообразными обвинениями: «Режиссер снимает смерть», «Жена покойного актера обвиняет режиссера»… И на первых полосах всех без исключения газет – крупные фотографии плачущей вдовы. А дальше – требование общественности запретить показ картины во многих странах мира. Режиссер в ярости разорвал газету надвое.
Он опустился в кресло и, обхватив голову руками, долгое время сидел в таком положении. Можно было еще как-то компенсировать затраты, выпустив сагу на видео. Но выход на широкий экран, по крайней мере на ближайшее время, был для него закрыт. Только телефонный звонок вывел его из оцепенения. Мейер поднял трубку. Хантер моментально среагировал на сенсационные сообщения многих газет.
– Привет, Мейер. Ты просмотрел сегодняшнюю прессу?
– Да, – ответил режиссер чисто механически.
– Пресса может возвеличить… – мэр сделал многозначительную паузу, – а может... Но ты особенно не переживай. Тут мой помощник пишет статью- опровержение, где очень неплохо отзывается о тебе и вспоминает прошлые заслуги перед кинематографом.
– А пошел бы ты к черту! – не сдержался Мейер и бросил трубку. Хантер всегда держал нос по ветру. Когда тебе способствует успех, он становится тебе лучшим другом, но стоит только фортуне отвернуться от тебя, и этот человек может стать злейшим твоим врагом.
В принципе, Мейеру было сейчас не до Хантера. Он искал выход из создавшегося положения и впервые за много лет не находил.

6

Он стоял на берегу разбитых, несбывшихся надежд. Злой северный ветер пронзал холодными иглами все его существо. Это магическое место притягивало режиссера с тех самых пор, когда он только начинал съемки «Скандинавской саги». Когда-то на этих самых серых камнях стоял Андерсон. А теперь стоит он, некогда «режиссер с именем», а теперь всеми забытый, уставший пожилой человек, обремененный многочисленными болезнями, одинокий и никому не нужный. Жена перестала бороться за него ровно год назад. И теперь ему, Мейеру, никто не мешал пить.
Листы его последнего сценария под резкими порывами ветра вырывались из рук и, подхваченные потоком воздуха, белыми птицами летели над неспокойной морской стихией.
Мейер стоял на берегу разбитых надежд, слабый и беззащитный пред силами, которые управляли его жизнью и жизнью многих других людей. И великое божество в облике скандинавского бога, жестокого одноглазого Одина, холодно взирало на него с небес и требовало последней жертвы.

ВНУТРЕННИЙ ЧЕМОДАН

1
Часто я просыпаюсь ночью от шума поезда, хотя железной дороги поблизости нет. Но звук есть. Такой, будто кого-то зовут напиться железнодорожной воды.
Иногда добавляется музыка. Скрипка, кларнет, что-то про агицын паровоз и какого-то Теодора – будто бы и весело, а хочется собрать вещи и исчезнуть.
Каждый раз мысль сквозь сон: где мой чемодан?
Что за чемодан? Несуществующий, но очень конкретный. С теми самыми вещами. Носки, паспорт, немного американских денег, зубная щётка, детская фотография жены.
Я никуда не еду. Всё спокойно. Никто не ломится и даже не собирается ни за кем приходить.
Но чемодан внутри меня всё равно стоит.
На всякий случай.

2

У моего отца чемодан стоял под кроватью.
Там были тёплые носки, мыло, томик Ремарка.
– Куда уехать? Куда угодно. Главное – быть готовым.
Мать добавляла:
– Я думаю, нас никто не тронет. Но чемодан пусть стоит.
Так и жили: телевизор, кухонный стол, семейные ссоры и чемодан под кроватью.
Ещё один член семьи. Молчаливый, аккуратный и вечно наготове.

3

У бабушки чемодан был заперт в кладовке. Старый, коричневый.
Говорила: «С войны остался».
Но однажды призналась: на всякий случай собрала, когда к соседу пришли. Его забрали, и всё.
– Я потом этот чемодан разобрала. Но не до конца. Всё равно ведь может пригодиться.
У деда был другой. Пыльный, с кожаными ремнями и металлическими защелками. Он тоже стоял наготове.
Я иногда открывал и смотрел. Там пахло папиросами и страхом.
– Потому что история циклична, – сказал он. – А у цикла нет конца. Есть только повторы.

4

У прадеда, говорят, тоже был.
Хороший, кожаный, с латунными уголками – купеческий подарок.
Ему его зять Пётр Ильич подарил – знатный купец, торговал мануфактурой по всей губернии. Его потом, в семнадцатом, кривой косой зарезали, а тело в колодец кинули.
Чемодан прадед берег как символ достатка.
Когда пришли раскулачивать свои же работники, те, кто вчера ещё на покос ходил, сожгли хлев, забрали корову, а прадеду не дали даже собрать вещи.
Чемодан остался дома. Один из прадедовых сыновей, мой двоюродный дед, унёс его с собой на Гражданскую.
Сгинули где-то под Актюбинском. Ни письма, ни весточки.

5

С тех пор чемоданы в нашей семье – не просто вещь.
Это тревожная икона.
Ставишь у двери и спишь спокойно. Утром отправляешь под диван.
Когда его нет, становится неуютно.
Словно ты без корней. Или без крыши.
Без запасного выхода.

6

Мой чемодан – виртуальный. Но я знаю, что в нём лежит.
Флешка с документами. Книга Довлатова. Первая погремушка дочери. Зарядка для телефона. Таблетки с йодом. И письмо, которое я так и не отправил.
Я его ни разу не собирал, но знаю, что в случае чего сделаю это за три минуты.
Когда я разбирал вещи отца, в чемодане нашёл записку.
«Если будешь читать это, значит, что-то пошло не так. Не бойся. Беги. Всё остальное – потом. Папа».
Я стоял с этой запиской минут десять.
Дочка подошла:
– Ты чего?
– Да вот… думал, куда зубную щётку положить.

5

Иногда еду в метро и смотрю, как люди держат руку на ручке сумки. Как будто они не совсем уверены, что останутся здесь до конца поездки.
Может, выйдут внезапно. Или вдруг поезд превратится в эвакуационный.
Мы, наверное, все с чемоданами внутри.
Родились с ними.
Получили по наследству.
И никто не рассказал, как их распаковать.

6

Дорогая дочь, если вдруг что… знай: дом – это не место. Дом – это ты.

КОСМОНАВТАМИ

1

В детстве мы с Тёмычем мечтали стать космонавтами.
Ну, не то чтобы мечтали, просто вариантов было немного. Все нормальные мальчики хотели в космос. Остальные – либо в хоккей, либо в милицию. Кто совсем странный – в бухгалтерию, как мой двоюродный брат, который считал циферки, даже когда ел.
Я космонавтом так и не стал. Хотя Тёмыч с парашютом прыгал. Один раз. Правда, в армии и случайно. Но это уже другая история.

2

Каждый апрель у нас в школе проходил тематический урок. Нам включали плёнку, где говорили про Гагарина. Плёнка была старая, скрипучая, голос диктора напоминал отца в плохом настроении.
Гагарин улыбался.
Он всегда улыбался. Даже когда сидел в капсуле или говорил: «Поехали».
Все знали: если ты улыбаешься в такой момент, ты – герой. Или с характером. Или без тормозов.
Одним словом, Гагарин.

3

У меня была карамелька «Взлётная». Вариант с синим фантиком, который я хранил, как икону. Там Гагарин в шлеме. Красными буквами: СССР.
Я клал её под подушку. Думал, вдруг во сне поможет улететь. Из нищеты. В космос.

4

Потом была взрослая жизнь. Очень не космическая. Скорее, коммунальная. С сигаретами «Космос», очередями, талонами на еду, несварением и начальником, который напоминал марсианина. Только с похмелья.
Но каждый год 12 апреля я всё равно поднимал тост. За Гагарина. За то, что хоть кто-то в этой стране точно взлетел.
Тёмыч выдал:
– Гагарин – это тот человек, который из СССР не просто сбежал, а улетел. Хоть и ненадолго.
Мы молча выпили за то, что удалось.

5

Сейчас никто не мечтает о космосе. Мечтают об осознанности, курсах, карьерных траекториях. Даже это слово – «траектория» – теперь про карьеру, а не про выведение на орбиту.
Однажды спросил у племянника:
– А ты кем хочешь стать?
Он ответил:
– Я хочу быть стартапером.
И это нормально.

6

А я вот думаю, что Гагарин не зря улыбался. Он знал, что это не полёт, это – прыжок через невозможное.
Он улетел, чтобы мы помнили.
Чтобы на каждой кухне, под каждой лампочкой и с каждой стопкой кто-то говорил:
– А помнишь, Гагарин?
Я помню.
Хотя в космос и не летал.
Но однажды заснул с конфетой под подушкой.
И снилось мне, что я лечу.
Из чубайсовской России девяностых, пропитанной нищетой и кровью.
Прямо.
Туда.
И Гагарин там мне подмигнул.

ДЕВУШКА, НЕНАВИДЕВШАЯ РОЗЫ

Она курила одну сигарету за другой, только и делая, что стряхивая пепел и прикуривая новую от старой. Уже три окурка лежали в пепельнице, выкуренные до фильтра, но она и не думала останавливаться. Думаю, если она курит так всю жизнь, то и жить ей, собственно, осталось не так уж и долго. Может, это ее философия, может, она на это вообще не обращает внимания. Но факт остается фактом: курила она много и с видимым удовольствием. Складывалось ощущение, что курение привносит в ее жизнь те эмоции наслаждения, которых ей не хватало в обычной жизни. Черт ее знает, никогда не умел понимать женщин, особенно таких вот.
– Я ушла от мужа, – это были ее первые слова при нашем знакомстве. Хотя и знакомством это сложно назвать. Я бы не обратил на нее внимания, поскольку весь был поглощен процессом поглощения креветок в сливочном соусе де-ла-круа (официант произнес это название блюда с таким проникновением, что я не смог его не заказать, хотя собирался всего лишь выпить дежурную кружку кофе).
Она сама подсела ко мне за столик, даже не спросив, занято ли у меня, не жду ли я кого-нибудь. Немного ошалев от такого нахальства, я на несколько секунд оторвался от креветок и взглянул на свою собеседницу. Внешность самая обыкновенная, ничего выдающегося или откровенно уродливого не попалось мне на глаза (а уж мне в этом вопросе можно доверять всецело, что умею, то умею). Однако обыкновенность девушки была и ее главным козырем – с ней хотелось разговаривать. Уж не знаю насчет чего другого, но разговаривать хотелось точно!
Опыт подсказывал мне, что девушка с подобной внешностью не садится к мужчинам вроде меня только для получения порции сексуальных утех. А потому я опустил взгляд и сделал вид, что полученная мною только что информация об изменении ее социального статуса ко мне имеет такое же отношение, какое имеет доярка из Саратовской области к развитию популяции хомячков-производителей (не буду утверждать ничего категорично, но хотелось бы верить, что это синоним слова «никакого»). Однако она также, казалось, более не горела желанием продолжать разговор, только начала нещадно курить. После того, как она прикурила четвертую сигарету, я всё же не выдержал и поднял голову. Лицо ее не выражало ничего: будто я вновь оказался в музее мадам Тюссо лицом к лицу с его охранником – экспонаты музея могли бы позавидовать его пустому взгляду и полнейшей отрешенности от происходящего в мире.
– И давно Вы это сделали? – ничего умнее мне в голову в тот момент не пришло.
– Где-то пару часов назад. Он об этом еще не знает – спал еще, когда я уходила. Думает, наверное, что я по делам ушла, или вообще спит до сих пор, – девушка дернула плечиком.
–Ммм... – промычал я в ответ. Дело не в том, что мне было неинтересно, просто креветки оказались слегка переваренными, но и этого им хватило, чтобы по консистенции напоминать собой солдатский кирзовый сапог.
– Вообще я редко бываю откровенной с незнакомыми людьми...
– Как и все мы.
– Наверное, такова природа окружающего нас мира.
– Наверное...
Я опять замолчал. Она тоже. Собственно говоря, это она хотела мне что-то сказать, с какой стати я должен напрягаться и поддерживать разговор? А во время утреннего кофе я вообще не самый лучший в мире собеседник и не стремлюсь разговаривать со всем миром. К тому же официант смотрел на меня глазами победителя – умудрился-таки всучить мне эти резиновые креветки. Потому мне пришлось скорчить улыбку на лице и подмигнуть ему: мол, спасибо, дружище, за рекомендацию. Девушка же, докурив, не стала прикуривать новую, а лишь подперла подбородок кулачком и посмотрела вокруг (ставлю 10 баксов – закурит еще!).
Людей утром в этом кафе немного, это один из аргументов «за», выделяющий сие кафе в моем личном рейтинге кафе. За соседним столиком сидела пожилая пара, за другим – студент: по-видимому, готовится к экзамену, разложив вокруг себя тетради и какие-то здоровенные, во весь стол, фолианты.
– У Вас бывало так, что, проснувшись утром, Вы вдруг начинаете ненавидеть то, что до этого момента обожали?
– Было пару раз. Однажды, помню, я три раза подряд за вечер пересмотрел «Поющие под дождем»… Так наутро я бы набил морду любому, кто предложил бы мне вдруг посмотреть его еще разок.
Она засмеялась. Смех у нее был тихий и какой-то мягкий, будто ветерок шелохнул листву деревьев и тут же утих.
– Вы забавный, – отсмеявшись, сказала она. – А людей? Вы когда-нибудь начинали ненавидеть просто так?
– Просто так – точно никогда, – уверенно заявил я (хотя сам в этом так уж уверен не был). – Так что же случилось с Вашим мужем? Почему Вы ушли?
– Из-за роз.
– ?!
– Да-да, из-за роз. Из-за трех красных голландских роз, как это ни странно звучит.
– Он подарил их кому-то другому? Ему их кто-то подарил? Он их выращивал и не разрешал Вам их срывать?
– Нет, в этом и беда. Он подарил их мне на годовщину свадьбы.
– Хм...Вы меня, конечно, извините, но я, судя по всему, воспитан старомодно, покажусь Вам нелепым, но, по моему мнению, если муж дарит жене цветы на день свадьбы, в этом нет ничего страшного или плохого. Разве нет?
Она, помолчав, закурила-таки пятую сигарету (йо-хоу – я бы выиграл 10 баксов!).
– Конечно, так. На первый взгляд. Понимаете...Все началось еще в день нашего первого свидания. Мы встретились с ним на углу у театра и гуляли весь вечер, разговаривая о переселении душ и вечности космоса...
– Необычная такая тема для первого свидания, скажу я Вам.
– Угу, это он заговорил об этом, а я была не против. Поначалу удивилась, конечно, а потом мне стало интересно – в кои-то веки я нашла нетривиального человека со своим уникальным образом мышления. Потом он проводил меня домой, а по дороге купил мне букет из трех красных голландских роз. И тогда мне это показалось, конечно, началом большого пути. Его уверенность в себе подкупала – хотелось раствориться в нем и довериться ему, чтобы он решал за меня всё...
…Ровно через год мы поженились. И, как и год назад, он подарил мне в этот день три красные голландские розы и сказал, что хочет сделать это нашей семейной традицией. Тогда я не придала этому значения. С тех пор многое изменилось, много чего было в нашей с ним жизни – и слезы утрат и разочарований, и радость, и улыбки, и смех, и грусть. Но, независимо от окружающей действительности, он дарил мне в этот день три красные голландские розы. Я просыпалась, а букет в этот день всегда стоял у изголовья кровати. Он даже умудрился найти их где-то, когда мы были в Южной Африке – это были все те же голландские розы. Количество – ровно три штуки. Это превратилось не просто в традицию – в ритуал, в навязчивую идею...
– По-моему, это неплохо, когда у семьи есть своя традиция. Да еще такая! Немногие семьи могут похвастать таким. Вы ведь не режете кроликов в полнолуние, не охотитесь за сусликами из лука – вполне себе пристойная и красивая традиция.
– Так-то оно так...Но Вы можете себе представить: я четко, точно и ясно знаю, что и как он сделает на очередную годовщину нашей с ним свадьбы! Каково это, по-вашему, заранее расписать на всю жизнь сценарий одного дня в году? И не отступать от него, потому что тебе так захотелось? Очаровательно поначалу, но так отвратительно в итоге. Я продержалась десять лет – все эти десять лет он был хорошим мужем, любовником, добытчиком...
– Но?
– Но Вы не представляете, как же я ненавидела его сегодня, когда, проснувшись утром, обнаружила рядом с кроватью вновь три красные розы...И поняла: ненавижу это всё, эти несчастные розы, и больше всего – этого человека, который решил однажды за меня, и тем самым уничтожил всё...
Я молчал. Мне нечего было сказать этой грустной девушке в ответ, потому что я сам вот уже три года на день рождения дарю своей девушке, помимо всего прочего, игрушку в виде собачки. До сегодняшнего утреннего кофе мне казалось, что ей это нравится...
Девушка докурила сигарету, резким движением затушила её о край пепельницы и встала из-за стола.

– Сегодня я уезжаю из города. Вы – последний человек, с кем я буду здесь разговаривать. Хочу поехать куда-нибудь на север – туда, где никогда не увижу больше такой идиотской традиции, просто потому что там напряженка с цветами. Спасибо, что выслушали.
– Ну что ж, удачной Вам дороги. Надеюсь, Вам повезет!
– Пока.
– Пока!
Я смотрел ей вслед, думая о том, что даже на севере, в глухой полярной пустыне наверняка найдется человек, который захочет дарить ей каждый год красные розы или шкуру оленя... Чтобы убежать от этого, ей пришлось бы убежать от себя самой. И то не факт, что удалось бы.
Я допил кофе и, расплатившись, пошел на работу. Как обычно, как делал это каждый день. Словно и не было в моей жизни девушки-ненавидевшей-розы...

ПОПУТЧИЦА

Снова дождь – мелкий, холодный. Кажется, он не прекращался с тех пор, как я уехала отсюда. А ведь прошло почти двадцать лет… Изумрудные ели печалились вдоль края платформы, привыкшие и к дождю, и к снегу, и к однообразным разговорам дачников в серых плащах и странных головных уборах. Подошла электричка. Все устремились к дверям, на ходу закрывая зонты. Я не спешила. Я давно уже никуда не спешу… С годами замечаешь, что простые, неприхотливые, привычные вещи всегда остаются с тобой. Вот и сейчас: моё любимое место во втором ряду возле окна справа свободно. Улыбнулась ему, как старому другу, и села. Поезд плавно тронулся, и, словно лебеди по глади пруда, по стеклу заскользили дождевые капли – медленно, а затем быстрее, быстрее… Под монотонный перебор колёс в вагон вплывали воспоминания, словно юность, бывшая где-то совсем рядом, увидев меня, вскочила на подножку и, приблизившись, завладела всеми моими мыслями. Мелкая морось за окном превратилась в монотонный ливень – неизменный спутник ленинградского лета. Маленький мирок вагона, опутанный паутиной непогоды, уже погружался в сказочный сон, когда над моей головой прозвучало негромко:
– Простите, здесь свободно?
– Да, пожалуйста, – ответила я и подняла голову.
Передо мной стояла девушка лет восемнадцати. Пока она устраивалась на противоположной скамье, я с любопытством разглядывала её. Нейлоновая куртка с капюшоном, короткие резиновые сапожки, старенький зонтик; она была обыкновенной девушкой, только какой-то несовременной, что ли. Когда она вынула из сумки книгу, я от неожиданности задохнулась и, чтобы не выдать волнения, закашлялась, прикрыв рот ладонью. Это был учебник по гармонии, на корешке которого чернильным карандашом были выведены мои инициалы. Казалось бы, что здесь такого? Две часто встречающиеся буквы – и всё! Только эти буквы на этом самом учебнике написала я сама, когда готовилась к поступлению в консерваторию.
– Ну и что? – начала я мысленный диалог с самой собой. – Учебник вполне мог перейти по наследству, я же не помню, куда он девался.
– Да нет, как раз помню: он сейчас стоит в одном из книжных шкафов моей израильской квартиры. Покидая родину, я наивно полагала, что это мне когда-нибудь пригодится.
Девушка подняла голову и с удивлением посмотрела на меня. Словно в зеркале, мы одновременно откинули со лба прядь волос. Я улыбнулась.
– А Вы не в консерваторию поступаете?
– В консерваторию, – ответила она, – на фортепианный факультет.
Я понимающе кивнула. Да, нелегко ей будет с этими печальными глазами, много лет назад видевшими Скрижали Завета. Девушка закрыла учебник и погрузилась в какие-то свои мысли. Что-то было не так. Чего-то мне не доставало. Ну, конечно! Мобильного телефона. Я огляделась по сторонам – пассажиров стало заметно больше, некоторые из них читали книги или газеты, другие переговаривались вполголоса, кто-то просто спал. И ни у кого в руках не было мобильного телефона! Только мой затаился в глубинах дорожной сумки. Лишь бы не зазвонил! От этой мысли вдруг стало жарко. Я скинула жакет и положила его на скамью. Девушка краем глаза следила за моими действиями. Жакет был ярким, стильным. И он нравился ей. Я спросила о чём-то, она повернулась ко мне вполоборота. Плохо слышит… В школьные годы я точно так же поворачивала голову в сторону собеседника и не всегда отзывалась с первого раза. Моя недалёкая классная руководитель посмеивалась над мечтательной ученицей, которая на самом деле была попросту глуховата на одно ухо после перенесённой в детстве свинки. Девушка взяла блокнот и начала быстро записывать имена и даты почерком, в котором я с ужасом узнала свой. Меня охватило странное ощущение, будто всё это происходит не со мной, и в то же время со мной: сегодняшней и той, прежней, перед которой огромный мир только начал приоткрывать свои бесчисленные секреты.
А тем временем дождь прекратился, одинокие капли ещё пробегали по стеклу, всё реже и реже. Меня не покидало странное ощущение, будто я открыла по ошибке не ту дверь, и оказалась в том же самом месте, но в другое время. Поезд плавно подъехал к перрону. «Татьянино», – прочитала я название станции; на следующей мне выходить. Я взглянула на мою попутчицу, и сердце сжалось от какой-то необъяснимой сопричастности всему, что с ней произойдёт в жизни. Я знала о ней всё и даже то, что она едет дальше, поэтому мы сейчас расстанемся навсегда. Я улыбнулась и пожелала ей удачи. Она вежливо поблагодарила. Мне ужасно захотелось прямо сейчас сделать что-нибудь для неё. Следуя импульсу, я нарочно оставила на скамейке свой жакет, представив, как бы нежно он обнял эти худенькие плечи. Простая мысль, что девушка ни за что не возьмёт чужую вещь, как не взяла бы её я, просто не пришла мне в голову. Уже сойдя на перрон, я услышала мой собственный голос и, резко обернувшись, увидела её, размахивающую моим жакетом. Я рассмеялась и вернулась к двери вагона. Пару секунд наши руки связывала мягкая ткань, потом поезд тронулся и исчез навсегда.
Всякому времени назначена своя весна, и эта была уже не моей. Невозможно одарить настоящее будущим, а прошлое – настоящим. Преодолев овладевшее мною оцепенение, я побрела вдоль опустевшего перрона. Старые тополя, медленно удаляясь, грустно махали вслед мокрыми ветвями.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА Н.

Часть 1. Ночное затишье

Темно. Холодно. Зябко. Тихо. Почти…
В эту скованную морозом ночь середины ноября 1941 года воздух под Москвой был наполнен острым холодом, который, казалось, пронизывал защитников Москвы до мозга костей, холодил сердце, заглядывал в душу. Непроглядная тьма утопила всё вокруг: ночная мгла смешивалась с холодным туманом, поднимавшемся из замерзших окопов. Ближайшие деревни, ещё недавно оживленные, теперь были зловеще безмолвны: они больше не отзывались горьким эхом на звук отчаянных криков и стонов раненых солдат и ополченцев.
Майор Красной Армии Матвей Н. попытался смежить веки перед новой атакой фашистских танков. Его дыхание белым паром вырывалось в воздух при каждом вздохе, отражая усталость и внутреннее смятение, охватившие его.
Слева и справа в длинном, но неглубоком, насквозь промерзшем окопе скрючились жавшиеся друг к другу солдаты – остатки его батальона, изнуренные войной люди, не знавшие отдыха уже пять месяцев, уставшие отступать с тяжелыми боями, своими хрупкими человеческими телами пытавшиеся противостоять казавшимся бесконечными взрывам фашистских авиабомб, артиллерийских снарядов, неудержимому напору немецких танков, бронетранспортеров и грузовиков.
Его солдаты, каждый день смотревшие в бездну и больше не моргавшие от взрывов бомб и снарядов, держались на зубах, на честном слове, на вере вопреки всему. 16 ноября 1941 года фашистские войска группы «Центр» предприняли второе генеральное наступление на Москву. Батальон Матвея, как и все остальные подразделения РККА, оказавшиеся под Москвой, получил приказ «задержать врага во что бы то ни стало».
Авианалёты начинались на рассвете: сотни авиабомб взрывались, смешивая небо и землю, превращая живое в неживое и быль в небыль. За фашистскими артналётами следовала артподготовка: снаряды выворачивали землю и тела наизнанку, и души – навыворот, так что казалось, выжить под шквалом взрывов и осколков просто невозможно. Но батальон Матвея не отступал: солдаты в минуты затишья пытались углублять и укреплять вырытые кем-то неумелым окопы, собирали оставшиеся «бесхозными» пулемёты и автоматы, ружья и боеприпасы, патроны и гранаты, потому что после артналётов в атаку шла фашистская пехота в серых шинелях, прячась за бронеавтомобилями и бронетранспортёрами. А потом к Москве прорвались немецкие танки.
Ещё в начале октября положение на московском направлении стало катастрофическим: все пути на Москву остались без прикрытия, в стратегической обороне драгоценной столицы образовалась брешь шириной до 500 км, которую уже нечем и некем было прикрыть, части сразу семи армий РККА попали в окружение – 64 дивизии, 11 танковых бригад, 50 артиллерийских полков. Оказывая ожесточённое сопротивление, окружённые советские войска задержали продвижение 48 дивизий группы армий «Центр», наступление на Москву продолжили только 11 немецких дивизий, но защитникам Москвы и 11 дивизий хватило «за глаза».
Фашистские танки… Огромные массы броневой стали почти три метра шириной, без малого шесть метров длиной и больше двух с половиной метров в высоту. Каждая гусеница – шириной в половину длины мужской руки. Расстояние до земли – всего 40 сантиметров, те же полруки. Вонючая безжалостная махина, сметающая всё на своём пути, даже артиллерийские установки вместе с расчетами.
И теперь эти танки каждый день стремились сравнять его батальон с лицом земли. Личный состав таял с каждым днём: за месяц обороны от трёх рот осталось меньше одной, а линия обороны была рассчитана на батальон. Соседи держали свои участки обороны из последних сил – на помощь прийти было некому.
Но вот десять дней назад наконец пришёл приказ командования: его батальону будет придано пополнение. Матвей, привыкший за годы службы не верить в Бога и совсем было разуверившийся в нём за последние пять месяцев, готов был перекреститься от радости, как учила его мать: слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Царица Небесная! Теперь они сдюжат, выстоят, не сдадут Москву, не предадут Россию лютым ворогам. Спасибо, Господи!..
Но когда пять дней спустя прибыло пополнение, Матвей не поверил своим глазам – поднял глаза к небу и с трудом сдержался, чтобы не выругаться вслух: «пополнением» оказались полторы сотни убогих, одетых кто во что горазд, осунувшихся подростков и стариков. При ближайшем рассмотрении некоторые старики оказались нестарыми и крепкими ещё мужчинами, а подростки – жилистыми парнями, но всё же и те, и другие выглядели голодными и уставшими. Ненадёжная подмога на передней линии фронта, которую каждый день пытались прорвать фашистские танки, которым, казалось, несть числа.
Неловкие, не сразу привыкшие к тому, что в окопе можно двигаться только пригнувшись, а высоким – согнувшись пополам, ополченцы вызывали в сердце майора смешанное чувство отчуждения и почти отеческой тоски.
Вооруженные одной винтовкой на двоих, а то и на троих, эти сугубо мирные люди неожиданно даже для видавшего виды майора не пытались в страхе вжаться в дно окопа, а старались изо всех сил держать оборону, лицом встречая стальную мощь безжалостного врага, проявляя несгибаемый дух и недюжинную отвагу в самые страшные часы фашистских атак.
Особенно запомнилась Матвею одна причудливая пара: пожилой сутулый, почти горбатый профессор из МГУ в больших очках с толстыми стеклами, в тёплом пальто с меховым воротником и несуразной мерлушковой бекеше и высокий, нескладный студент в круглых очёчках с тонкими стёклами, слишком коротком демисезонном пальто, серой кроличьей ушанке и толстом шерстяном шарфе, связанном вручную – видимо, матерью или бабушкой. Эти двое были вооружены одной винтовкой на двоих: винтовка была слишком тяжела для профессора, но он не выпускал её из рук, словно она придавала ему уверенности в том, что смерть ему не страшна.
Профессора звали странным именем из трёх «В» – Вениамин Венедиктович Введенский. А студента как-то очень просто: то ли Пётр Александров, то ли Александр Петров. На вопрос майора, «какую науку» преподавал профессор, тот ответил: «Философию».
Матвей прямо перед войной был направлен на учебу на Высшие курсы комсостава РККА под Москвой. Но для него до сих пор оставалось загадкой, как можно было обучать «любви к мудрости», как это делал профессор Введенский, или обучаться ей, как пытался студент Петя Александров или Саша Петров. Но студент подчеркнул, что изучение философии позволяло научить «мысль летать». А профессор добавил, что философия позволяла понять, почему «летает душа». «Философы», – усмехнулся про себя Матвей да так и стал называть эту забавную парочку: «философы»; чаще – про себя, иногда вслух.
Тёмная ноябрьская ночь тянулась бесконечно, сырая мгла холодной ноябрьской тоски становилась почти физически ощутимой: промозглая тяжесть, словно саван, нависала над защитниками, скрючившимися в окопах. Вчера вечером полевая кухня не прибыла: наверное, попала под артналёт. Солдаты пытались уснуть на голодный желудок, хотя голод, сводивший животы, мешал забыться.
Матвей смежил веки и стал проваливаться в сон. Но вдруг его с размаху ударило в грудь, как кулаком, недавнее воспоминание. После отбитой на закате атаки майор обходил по окопу расположение своего батальона, вернее, того, что от него осталось: ряды солдат заметно поредели, ряды ополченцев – и того больше.
Длинный окоп змеился вдоль линии фронта. Приблизившись к повороту траншеи, к участку, который показался ему необычно тихим (никто не копошился, не переговаривался вполголоса), майор почувствовал, как к горлу поднимается комок, и сердце заныло от нехорошего предчувствия. Завернув за угол, остановился, как вкопанный, наткнувшись, как на стену, на то, что предстало его взору. В окопе было несколько убитых ополченцев, преподавателей и студентов московских вузов. Почти у ног майора лежал «философ» – маленький сутулый пожилой профессор Московского университета, свернувшийся в позе эмбриона, прижимая к груди казавшуюся слишком длинной для его маленького тела винтовку. Матвей засомневался, что профессор выстрелил из неё больше двух раз, но студенту он, видимо, так её и не доверил. Толстые линзы его очков, когда-то улавливавшие сложность мира, теперь лежали разбитыми на заснеженной земле подле него, а его глаза навсегда закрылись для красоты и мудрости Вселенной.
В нескольких шагах впереди него долговязый студент – Петя или Саша – лежал на спине, раскинув длинные руки, как крылья, словно в полёте. Майор почувствовал, как внутри нарастает боль: широко распахнутыми глазами сквозь разбитые стекла очков долговязый мальчик смотрел на меркнувший закат – перемежавшиеся оранжевые и фиолетовые полоски на горизонте. Как будто жизнь юного философа оборвалась с последним проблеском небесной красоты, озарившей небосвод, не взирая на бесчинства войны, и в его серых глазах, внимательно смотревших сквозь покрытые трещинами тонкие стёкла, навсегда запечатлелся момент, когда его бессмертная душа оторвалась от земли и устремилась к щедрой красоте небес.
Бросив скорбный взгляд на дымящийся над полем сражения закат – кармин и охру, смешанные с тёмно-серыми облаками и дымом, поднимавшимся от горящих танков и бронетранспортёров, Матвей поймал себя на мысли, что эта пронзительная красота неба, так контрастирующая с горем, сжавшимся в окопе, это и есть фило-софия – красота любви и человеческого духа, которая всё равно торжествует, несмотря на кромешный ужас этой бесчеловечной войны.
Пока Матвей стоял над «философами», пытаясь сдержать накатившую на него волну скорби, закат над ними померк, окрасив всё вокруг в оттенки синего и серого, и темнота начала скользить вниз по вечернему небу. Он снял зимнюю шапку с кокардой. Утерев лоб рукой и заправив под ушанку слипшиеся темные волосы, майор продолжил путь и, дойдя до конца окопа, вернулся назад, в низкий блиндаж. Умирающий отсвет заката погас совсем, и тихая темнота окутала траншею, подчеркнув торжественность и безысходность стольких утрат за сегодняшний день – жестокое напоминание о жизни, отнятой бессмысленной прихотью войны.
Майор снова закрыл глаза; надо хоть немного поспать: завтра (а точнее, уже сегодня) будет трудный день. Ещё один очень трудный день. Матвей вспомнил слова из сказки Гайдара: «Нам бы только ночь продержаться да день простоять». Всего полгода назад старшая дочь, тринадцатилетняя Рая читала эту «Сказку о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове» младшему брату, десятилетнему Ване. Младшие дочери Галя и Надя тоже пытались слушать, но быстро устали и соскучились: Гале было всего четыре года, а Надюше – и того меньше, только два. Как они? Где они? Живы ли? А Марфа, жена его? Сердце Матвея заныло от глухой тоски, которую уже трудно было отогнать.
Кажется, он опять задремал, и ему привиделся солнечный июньский день в столице Белоруссии – их последний семейный отпуск. Тёплые объятия летнего дня, казалось, канули в Лету. Минск кипел жизнью: его широкие проспекты и бульвары были наполнены разговорами и смехом, воздух был напоён ароматом цветущих каштанов и лип.
Матвей почти почувствовал тепло солнечных лучей на обветренной коже лица: в полудрёме пришло физическое ощущение того, как солнце ласкало их в те длинные июньские дни. Перед его мысленным взором яркими красками ожила рыночная площадь: торговки предлагали свежие продукты: овощи, творог и сало, а также вышитые рушники и салфетки, приглянувшиеся Марфе, а запах тёплого ржаного хлеба и сладкой выпечки витал в воздухе, будоража обоняние и смешиваясь со звуками народной музыки, исполнявшейся артистами на рыночной площади.
Майор помнил восторг в глазах обычно сдержанной жены, когда они шли рука об руку по оживленным улицам, их трое детей вприпрыжку бежали впереди, а маленькая белокурая Надюша подпрыгивала у него на шее. Детский смех звенел, как колокольчики, в звонкой тишине лета. Раиса, их энергичная тринадцатилетняя дочь с русыми волосами, обрамлявшими её юное лицо, шла впереди, держа за руку четырёхлетнюю Галю, и светло-пшеничные кудряшки младшей дочери подпрыгивали в такт её шагам. Десятилетний Иван, темноволосый мальчик, всегда серьезный и заботливый, время от времени оглядывался назад, на родителей: его весёлый взгляд был полон искренней гордости за свою семью.
Они остановились у реки Свислочь, широкой голубой ленты, протекавшей через сердце Минска. Майор вспомнил во сне, как они ненадолго задержались на берегу, пока дети болтали в воде босыми ногами. Смех его детей и сейчас эхом отдавался в ушах, Матвей улыбнулся, вспомнив, как дочери и сын играли, брызгая друг на друга прохладной водой и визжа от восторга. Казалось, время остановилось: крупинка счастья в мире, до краёв наполнившимся горем и безысходностью.
Когда солнце начало садиться, стремясь к линии горизонта и раскрашивая небо янтарными и розовыми красками, Матвей с женой и детьми оказались в кафе на открытом воздухе: Матвей запомнил тёплый свет заката, щедро лившийся на столики, за которыми отдыхали многочисленные посетители. Его домочадцы и он сам сидели все вместе за одним столиком, посадив Галю на пятый стул, а Надю – к нему на колени, наслаждаясь свежей выпечкой и ароматным чаем, и тёплый вечерний воздух был полон неспешными разговорами и короткими мелодиями лёгкого смеха. Эти казавшиеся теперь нереальными мгновения далёкого счастья почти растворились: Матвей не помнил, что именно они ели и о чем говорили в тот давний счастливый вечер, в памяти сохранился лишь моментальный снимок того мгновения, утраченной мирной жизни, его семьи и незатейливого счастья, которое помогало ему руками, ногами и зубами цепляться за жизнь последние пять месяцев.
Улыбнувшись во сне, Матвей расслабился и провалился в глубокий сон. Даже стало тепло: во сне отступила промозглая зябкость подмосковной зимы, и, кажется, выглянуло солнце.
Солнце, ослепительно яркое солнце освещало заботливо укрытую снегом дорогу, по которой трусцой двигалась его десантно-штурмовая рота с полной выкладкой. Перед капитаном Н. и его ротой была поставлена задача совершить марш-бросок и углубиться на территорию финской Карелии. Это было без малого два года назад.
Основываясь на неверных данных и решениях командования, его подчинённые были полны уверенности в скорой победе: на привале, разместившись в лесу на огромных валунах, двое его парней негромко насвистывали весёлую песенку «Принимай нас, Суоми-красавица!». Откуда только узнали её? По радио вроде не транслировалась…
Зимний финский пейзаж был обманчиво красив: заснеженные деревья, как ожившая иллюстрация к волшебной детской сказке, блестящая белоснежная скатерть радушно укрывала широкие финские поля. И над всем этим – пронзительная лазурь безоблачного финского неба, щедро залитого солнцем. Резкий контраст с хмурыми ноябрьскими днями и промозглыми осенне-зимними ночами под Москвой.
Капитану Н. и его роте было поручено быстрое продвижение вглубь страны – дерзкая операция, которая по плану должна была быть завершена всего за несколько дней, в крайнем случае, недель. Командование было уверено в успехе: Климент Ворошилов рассчитывал почти кавалерийским наскоком с легкостью прорвать финскую оборону, подавив финнов численностью личного состава и техники.
Однако, углубляясь в прекрасные снежные просторы Финляндии, Матвей и его подчиненные вскоре узнали, что финские солдаты были такими же решительными и коварными, как финская зима: мороз почти не чувствовался, и солдаты РККА, упершиеся в линию Маннергейма и вынужденные часами лежать на снегу, страдали и гибли от обморожения, а финские снайперы и лыжники-диверсанты, устанавливавшие мины-ловушки, наносили непоправимый ущерб советским войскам, попавшим между молотом и наковальней.
Финские снайперы казались призраками среди деревьев, с роковой точностью уничтожая его товарищей и подчинённых. Они двигались беззвучно и незаметно, как тени, хорошо знакомые с местностью, педантично используя снег, валуны и деревья. Матвей вспомнил белую мглу, которая по вечерам окутывала их позиции, уменьшая видимость до нескольких метров. Долгие часы на снегу превращались в мучительное ожидание – снайперы планомерно отстреливали товарищей, и обречённый звук выстрелов мерно нарушал оглохшую от войны тишину, напоминая, что неотвратимая смерть может настигнуть любого из них в любую секунду. Обмороженные пальцы в давно не согревавших перчатках с трудом сжимали винтовки. Неподвижные ноги в ботинках с полотняными обмотками очень скоро лишались пальцев, безвозвратно обмороженных и, как следствие, поражённых гангреной.
Дни сливались в недели. Запасы быстро истощились, оставив его роту один на один не только с расчётливыми и решительными финнами и беспощадным холодом, но и с голодом. Безысходный кошмар предыдущих дней и ночей преследовал их во сне: ещё недавно храбрые солдаты, полные неудержимой силы и решимости, через пару месяцев они больше походили на изнуренных мужиков, доведенных невзгодами до грани отчаяния.
Та беспощадная зима в Финляндии навсегда врезалась в память Матвея, но сейчас, по прошествии без малого двух лет, он не помнил приблизившееся к ним вплотную отчаяние и нависшую над ними безысходность, в память врезалось уважение, даже восхищение отвагой, мужеством, самоотверженностью его солдат и офицеров. Когда перебои с провизией поставили его подчиненных на грань голода, он наблюдал, как они объединялись, делились любыми крохами, оставленными про запас, и сражались до последнего, отказываясь сдаваться в плен. Их самоотверженность была сильнее любого врага. Нет! Такой народ не победить. Ни тогда, ни теперь. Никогда.
Сквозь сон майор услышал одиночные винтовочные выстрелы с автоматными очередями и открыл глаза; сон как рукой сняло. Матвей, наверное, проспал часа два или три: линия горизонта слегка посветлела – через четыре часа уже наступит рассвет, но авианалёт начнётся раньше, часа через три. Майор вдруг почувствовал такую усталость, как будто ему было не тридцать три года, а лет семьдесят. Матвей внезапно вспомнил, что в 33 года был распят Христос – встретил мученическую смерть на кресте.
Смерть… Смерть не пугала: её было так много каждый день, что Матвей устал удивляться её многоликости и беспощадности. Он давно перестал пытаться угадывать её тайные замыслы, бросил это занятие, тщетное и безнадёжное. Ну да ничего, ничего; ночь продержались, теперь бы день простоять. Матвей сжал кулаки и усмехнулся, вспомнив бабушкину присказку: Бог не выдаст, свинья не съест. Бог не выдаст! И свинья эта со своей гнусной свастикой не сожрёт – подавится. Непременно подавится. Поскорей бы!..