ДЕТИ ВОЙНЫ

– Спасибо Вам за Ваш подвиг в Великой Отечественной войне, за то, что Вы нас спасали, – поздравляет меня ученик второго класса с днем защитника Отечества, – если бы не Ваш героизм, неизвестно, что со всеми нами было бы.
– Мой дорогой, во время войны я была грудным ребенком и не могла еще совершать подвиги. О войне, так же как и вы, я знаю из книг, фильмов, рассказов родителей.
А ведь, по большому счету, мальчик прав: мы, дети войны, тоже были ее участниками и тоже пережили ужасы того времени.
Мне было три года. Мы гостили в Волжске у папиной сестры. Гуляли в лесу. И вдруг провели мимо пленных. Немцы. Лица угрюмые. Взгляд исподлобья. Руки за спиной. Я вцепилась в мамину юбку. Мне было так страшно!
Мы вернулись из эвакуации в Москву. Строили дом. Наши с братом игрушки – опилки, деревянные брусочки. Бабушка из тряпок сделала мне куклу. Мама сшила два марлевых платья
– одно она выкрасила в синьке, другое – в марганцовке, а бабушка из ириса связала мне тапочки. Помню, как ночью какой-то бородатый дядька полез в мою детскую кроватку, и я очень испугалась. Это вернулся с войны мой дядя (он дошел до Берлина), который захотел посмотреть: кто там родился. Подарил он мне кошечку и настоящую немецкую куклу, которая закрывала глаза и говорила: «Мама!», а брату – лошадку, запряженную в арбу. Я их боялась. Куклу я испортила – стала кормить. А лошадка… Мы с Валеркой хотели полюбоваться, как она будет гореть, не понимая, что лошадки больше не будет, что вместо нее останется пепел. Мы с братом засунули в печку обои. Рулон не помещался. Второй его конец лежал на кровати тети Ани. Я по сей день помню выжженную дырку на покрывале. Как не сгорели?
Старшие ребята пошли в школу – тетрадей не было, писали между строчками газет, учебник был один на весь класс, чернильницы-невыливайки, перьевые ручки и т.д. Но как хотелось учиться!
Многие не вернулись с войны. Валерка, мой двоюродный брат, всю жизнь разыскивал отца.
– Почему у всех есть отцы, а у меня нет? Не может человек пропасть без вести! Он что, иголка? – кричал мальчик.
– Мой хороший! Была война. Не все вернулись домой.
– Только не мой папа. Мама, ты же не получала похоронку, только эту бумажку, – не успокаивался мальчик. – Я буду искать и найду отца.
Народ был добрее. Все всё про всех знали, сочувствовали друг другу, помогали. Тетя Аня, Валеркина мама, была очень добрым и отзывчивым человеком. У нее все время жили люди, у которых не было крыши над головой: девочка Тамара, которая в булочной просила милостыню (тетя Аня ее вырастила, выучила, выдала замуж), тетя Эля, бывшая беспризорница, и другие. Тетя Аня купила телевизор КВН с линзой. Его в шутку называли: «Купил, включил – не работает». Приходили соседи смотреть передачи. Ее квартира превратилась в клуб. Мама пекла пирожки и угощала всех детей во дворе.
Какие вкусные были конфеты-подушечки! А мороженое... Две круглые вафельки, на которых выдавлены имена: Ваня, Петя, Маша, Таня... А между вафельками вкуснейшее молочное мороженое.

Дети войны. Матери целыми днями на работе, а ребята предоставлены самим себе. Мы играли в лапту, вышибалы и, конечно же, в войну. Немцами никто не хотел быть.
Теперешние дети имеют все: игрушки, развлечения, играют в совсем другие игры. Пусть они никогда не узнают, что такое война. Но знать и помнить, что пришлось испытать их отцам и дедам, они должны.

Ясли, сад... Помню только, что много болела (почти всеми инфекционными заболеваниями). Рада была, что сидела дома. Играла с братом, который, когда родители уходили, через печку (наши комнаты разделяла печка со сквозными дверцами) перелезал ко мне.

Почему-то начальная школа не оставила в моей памяти следа. Мне было на уроках скучно, неинтересно, тягостно. Может быть, потому что к первому классу я бегло читала, считала и, пока мои одноклассницы по слогам сложат слова, я уже давно все выполнила и не знала, что делать.
Помню только, как мы всем классом плакали, когда умер Сталин. А одна девочка, звали ее Алла Клочкова, ябедничала учительнице, когда кто-то плакать переставал. Бабушка тоже убивалась: «Как мы жить теперь будем?»
Когда я перешла в пятый класс, слили женские и мужские школы, до этого было раздельное обучение. В первый же день, не помню из-за чего, я подралась с соседом по парте. Сенька был хилым парнишкой, и я вышла победителем. На следующий день в школу примчалась его мамаша жаловаться, что девочка побила ее сына. После этой драки меня никто никогда не трогал, а с Сенькой мы подружились. Я была прилежной ученицей, отличницей. Сенька списывал у меня задачки и угощал конфетами, мандаринами – мама его работала в магазине.
В нашем классе учился один мальчик, который все время что-то мастерил. Учиться он не любил. Но голова и руки у него были что надо. Он смастерил звонок, точь-в-точь имитирующий школьный. И вот вдруг в середине урока раздается звонок. Все повскакали с мест и, ничего не понимая, выскочили в коридор. Оказывается, Саньке надоело сидеть на уроке, и он решил прервать его. Естественно, маму вызвали в школу…
Нашу классную руководительницу, Елену Михайловну, мы очень любили. Это была немолодая дама. Да-да, не женщина, а дама – с буклями, в широкополой шляпе. После работы Елена Михайловна ходила по ученикам, знакомясь с семьями, и все про всех знала. Хеля, так мы ее звали, преподавала немецкий язык. Язык мы у нее знали. Помню Первый Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Я, девчонка, гуляла по Красной площади и свободно объяснялась с иностранцами.
Учитель математики, Александр Кузьмич, часто заходил поболтать с Хелей. Нам, глупым, было смешно наблюдать, как Кузя ухаживает за ней. Какой-то «умник» сочинил, и мальчишки распевали:

– Сидит Кузя на заборе,
Плетет лапти языком,
Чтобы Хеля на уроке
Не ходила босиком.

(У Елены Михайловны были больные ноги, и она ходила в мягкой обуви «прощай, молодость».)
У Кузи была идефикс: он по всему району набирал себе в класс еврейских мальчиков, считая, что если еврей, то у него обязательно должны быть хорошие математические способности. Так, к нему в класс попали Яша Кац и Юра Шварцман. Но в семье не без урода. Учились ребята плохо. Однажды они так достали Кузю своей тупостью, что он не выдержал: «И это называется евреи? – кричал он, – Великий Ойстрах играл на скрипке, вы бы хоть научились играть на балалайке!» Нечаянно он задел Юркины очки. Очки упали на пол и разбились. Развеселившиеся мальчишки стали бегать вокруг него с криком: «Сломали очки – теперь ставьте тройку!»
Кстати, Кузя неплохо играл на скрипке.
А какие замечательные учителя у меня были в старших классах! Мне кажется, сейчас таких учителей уже нет.
У нас был изумительный директор – бывший детдомовец, умница, красавец, педагог от Бога! На уроках истории, которую он вел, мы слушали его, затаив дыхание. А какой порядок был в школе! Когда Георгий Николаевич шел по коридору, все замирали. «А ну-ка, Анчутка, иди сюда», – подзывал он провинившегося, и тот, втянув голову в плечи, шел к нему «на ковер». Жору все обожали: и ученики, и родители, и учителя.

Какие чудесные были у нас школьные вечера.
И всегда в конце вечера Георгий Николаевич брал гитару и пел. Даже сейчас, спустя столько лет, в ушах звенит его бархатный баритон: «Когда после вахты гитару возьмешь и тронешь струну за струной…» Мы все были в него влюблены. У него был бурный роман с молоденькой хорошенькой учительницей биологии, которая нам очень нравилась, и которую «Жорины три четверти», как мы звали жену Георгия Николаевича, выжила из школы.
Окончив школу, мы каждый год приходили на вечера встречи, и когда все расходились, Жора оставался с нашим (мы были первыми) выпуском, расспрашивал обо всем. И, как всегда, пел…
Много лет спустя еду я в автобусе. Напротив сидит старик с палочкой. Я не могу оторвать от него глаз. До чего хорош! Скольких в молодости женщин сводил он с ума! Когда через остановку мужчина вышел из автобуса, меня вдруг как обухом по голове стукнуло: «Да это же наш Жора!» А я с ним даже не поздоровалась. Стало стыдно и больно. Что годы с нами делают!
Уроки литературы… Их и уроками нельзя было назвать. Это были сплошные дебаты. Мало ли, что написано в учебнике? Мы имеем право на собственное мнение. Валентина Васильевна уважала мнение учеников, она научила нас думать своей головой, а не по шаблону рассуждать.
Когда мы проходили «Евгения Онегина», Валентина Васильевна повела нас еще и на оперу. Дивная музыка Чайковского. А какие голоса!
– Не любила Татьяна Онегина! – кричала я. – Не может женщина отказать любимому, когда и он, наконец, влюбляется в нее. Если бы Татьяна любила Онегина, она бы его простила. И Гремина она не любила. Зачем замуж за него пошла, сделала его, что бы он ни говорил, несчастным? Он же не чурбан какой-то, чувствует, что любви к нему у нее нет. Просто ей захотелось стать светской львицей, и все тут. Пушкин и Чайковский – гении, что они сумели из Татьяны сделать «чистейшей прелести чистейший образец». А Анна Каренина Ваша – просто дрянь! Променяла детей на какого-то мужика… Бросилась, видите ли, под поезд… А детей сиротами оставила, да? И чем это Каренин так плох – содержит ее, воспитывает ее детей?
Как Валентина Васильевна все это выслушивала?
Когда мы проходили «Войну и мир» Толстого, Валентина Васильевна возила нас на экскурсию в Ясную Поляну. Были мы в Мелихово в доме-музее Чехова, в Литературном музее…
Как-то в класс к нам заглядывает наш историк Петр Михайлович. Идет урок литературы. Мы изучаем «Тихий Дон» Шолохова.
– Петр Михайлович, кто Вам больше нравится, Аксинья или Наталья? – спрашиваем мы его.
– Конечно, Аксинья, – отвечает он.
– Аксинья Ваша – распутная баба, – заявляю я ему. – Мужикам такие нравятся. Вот только не пойму, почему.
Петр Михайлович рассмеялся:
– Вырастешь – поймешь.
Петра Михайловича мы очень любили! Историю мы изу-чали не только по учебнику. Пушкинский музей, музей Вооруженных Сил, музей истории войны – где мы только не побывали.
Я очень любила математику, а вот физику, несмотря на то, что у меня стоит пятерка, я плохо знала. Лидия Павловна была нашим классным руководителем, и на уроках физики мы всегда обсуждали поведение Лили Балабан. Чем провинилась Лиля, сказать трудно, но класс ее не любил – списывать не давала. Бедную девочку довели до такого состояния, что за полгода до окончания она перешла в другую школу.
Лидия Павловна была влюблена в дядю нашей одноклас-сницы, который был женат и разводиться со своей женой, как оказалось потом, не собирался. Весь класс, естественно, был в курсе событий и переживал за Лидию Павловну.
Географию я не любила. Учительница была нудная, говорила монотонным голосом, дальше первой парты не заходила. «Виногра-д-ство, скотово-д-ство…» Скука неимоверная. А ведь какой предмет! На ее уроках я писала любовные письма Зинке Емельяновой, которая была влюблена в солдатика, и после того, как он отслужит, а она окончит школу, они должны были пожениться. Письма я писать умела – Валентина Васильевна научила. Кстати, первое задание, которое она нам дала, написать в четырех письмах (он ей, она ему) – целую любовную историю.
Как же я скучала первое время по своей родной школе, учась в институте!
Сегодня все меньше остается в живых участников той страшной войны. Мы – дети войны, последние, кто испытал на себе ее ужасы и последствия.
Вся история человечества – это, в основном, история войн, насилия и страданий. Человек воевал в глубокой древности, он продолжает воевать в наши дни и, по-видимому, будет воевать в будущем. Неужели нельзя решать свои проблемы без войн и насилия?
Так хочется крикнуть:
– Люди, остановитесь! Жизнь человека бесценна. Даже звери не уничтожают себе подобных. Не вы создали жизнь на земле, не вам ее отнимать.

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА: КОЛЬЦЕВОЙ МАРШРУТ ЛЮБВИ

Итак, она звалась Мария, но почти всем представлялась Мариной. Два особенных человека в ее жизни, самые любимые, звали Марийка.
С древних времен существует поверье, что именно имя человека предопределяет его жизненный путь. Что это не просто набор звуков, а мощный тотем, способный защищать и формировать характер. В сочетании с отчеством оно становится уникальным ключом к самоидентификации и отношениям с окружающими.
А как сложится жизнь человека, когда официально зарегистрирован под одним именем, известен окружающим под другим, а близкие люди зовут третьим? Как эти три идентичности переплетаются, создавая уникальную историю – судьбу человека?
Отец Марии, бунтарь, красавец и ловелас Богдан Могилюк, так и не женился на ее матери. Но дочь признал и полюбил с первых мгновений. Черноволосая девочка родилась в городе Кизеле в год завершения кулацкой ссылки для семьи Могилюков.
Новоиспеченный отец ранним июньским утром беспечно и самоуверенно, без согласования с мамой новорожденной зарегистрировал дочку в городском ЗАГСе, записав ее Марией.
Имя ребенка стало очередным камнем преткновения между родителями. Мама Марии, Галина, категорически не согласилась с таким самовольством и наперекор официальному документу с рождения называла дочку Маринкой.
Так у маленького человека одновременно появились два имени. Бабушка по папиной линии, чтобы не разжигать еще больше конфликт и не выбирать чью-то сторону, стала нежно называть внучку Марийкой.
Вскоре после рождения нового члена большой семьи вся родня вернулась из ссылки на родину — в Украину, в Тернопольский район, в родную Слободку. Однако и там все пошло совсем не так, как планировалось.
Что произошло в молодой семье? Почему мама Марии, собрав нехитрые пожитки, забрала ребенка и сделала «фью»? История умалчивает.
Но через пару лет Галина вернулась в Слободку, тогда ей было чуть больше двадцати лет. Вернулась лишь для того, чтобы оставить дочь с отцом и бабушкой. Со словами «пока жизнь не наладится» она исчезла из жизни двухлетней дочери на долгие годы.
К сожалению, и отец вскоре покинул дочь, уехав в другие края, где и оборвалась его жизнь. Несмотря на все горести, свалившиеся на ребенка, годы, проведенные у бабушки Тони в Слободке, стали для девочки самыми беззаботными и счастливыми в ее жизни. В этом уютном доме, наполненном теплом и добротой, Мария ощущала себя словно «у Христа за пазухой». Каждый день был пронизан заботой бабушки, которая делала все возможное, чтобы обеспечить внучке чувство безопасности и любви, заменив ей и мать, и отца. Именно эти годы научили ее ценить простые радости жизни и находить счастье в мелочах. Именно они напоминали ей всю жизнь, насколько драгоценны мгновения тихого счастья, растворенные в простых радостях бытия.
Марийка росла шустрой, улыбчивой и очень красивой девочкой. Вечерами, расчесывая ей волосы, бабушка любовалась ею как картинкой: черные волосы воронова крыла струились по плечам, словно ночное небо, а яркие глаза, «словно голубые блюдца», так говорила бабушка, сияли, не ведая горя.
Жизнь в Слободке текла неторопливо и предсказуемо. Бабушка Тоня вставала рано, до петухов, покрывала свои, некогда густые, но после многолетней ссылки в шахтерском городе, изрядно поредевшие волосы платком, тихонечко шуршала по дому и после, уходила на огород. Каждое утро Марийка просыпалась от аромата свежеприготовленного завтрака: пышных оладушков с яблоками, ленивых вареников или рассыпчатой пшенной каши. Бабушка всегда говорила, что вкусный завтрак — основа счастливого дня. Девочку особо не загружали работой по дому, и, как ветер в поле, она носилась по деревне с подружками, придумывая игры и развлечения.
Есть такое понятие в квантовой физике — точка бифуркации, она же точка невозврата. Это момент, когда происходит событие, перестраивающее линию судьбы и формирующее новую реальность с ее дальнейшим, абсолютно непредсказуемым жизненным сюжетом.
Крутой вираж Судьба сделала в 12 лет Марийки, когда за ней неожиданно приехала ее мама. Бабушка Тоня умоляла оставить внучку, но бесплатные квадратные метры от государства были неумолимо притягательны, и Галина, не поддавшись мольбам бывшей свекрови, увезла дочь.
У решительной и предприимчивой молодой женщины жизнь все эти годы кипела и бурлила: несмотря на жесткие ограничения и репрессии, люди в СССР в 60-х годах стали дышать свободнее и жить веселее. Где и как Галина колесила по стране, история умалчивает. А в 70-х она обосновалась в далекой Сибири, в селе Миндерла Красноярского края, где и «пригодился» ребенок, рожденный тринадцать лет назад – сельсовет бесплатно предоставлял жилье работникам с детьми.
Насколько девочка была обожаема своей бабушкой, настолько же она была нелюбима матерью. И эта эмоциональная травма преследовала ее всю жизнь, тревожила и вызывала страдания даже в зрелом возрасте. Когда мать и дочь начали жить вместе, утро для девочки начиналось не с аромата приготовленного завтрака, а с нахмуренных бровей, придирок и упреков. Истории счастливого воссоединения не случилось, дочка вызывала раздражение у матери просто своим существованием.
– Маринка, почему так рано встала?
– Почему так поздно пришла?
– Маринка, почему полы плохо помыла?
– Маринка, почему кашу пересолила?
– Маринка, где кастрюля? Почему на место не положила?
Все это сопровождалось подзатыльниками и иногда даже побоями.
Отчим, какое-то время наблюдавший со стороны за издевательским отношением к падчерице, в один из дней не выдержал и задержал взметнувшуюся руку Галины с кочергой, приняв удар на себя. Зная крутой нрав жены, он позволил ей выместить бушующую злость на себе, а затем потребовал отстать от девчонки. С Марией у него сложились дружеские отношения, и она всю жизнь была ему благодарна, чувствуя поддержку и защиту... от родной матери.
Жизнь в Миндерле Красноярского края оказалась далеко не радостной, и настоящим спасением в этот темный период жизни стал парнишка с соседней улицы — Славка. По просьбе своей матери, работавшей в школе, он как-то занес учебники для «приезжей девочки».
Переступив порог незнакомого дома, Славка застыл на месте: перед ним стояла «принцесса заморская», о такой он читал в книгах, но никогда не встречал в реальной жизни. Красивая черноволосая девушка с синими глазами смотрела на него тоже с любопытством и легкой настороженностью.
Юная красота Марии покорила сердце Славки. Он почувствовал, как дыхание участилось, когда их взгляды встретились. Девочка возраста Джульетты тоже ощутила это волшебное притяжение и мгновенно поняла, что между ними возникает какая-то особая связь. Улыбнувшись и представившись Марийкой, она завоевала сердце Славки навсегда.
Немудрено, что тринадцатилетняя девчонка при каждом удобном и неудобном случае сбегала из дома к Славке, который смотрел с восхищением, сдувал пылинки, делал за нее уроки и выполнял все просьбы и поручения, лишь бы чаще слышать ее звонкий заливистый смех. Славка очень помогал ей с учебой – после украинской школы Марии было трудно осваивать другую школьную программу. Но мальчишка, будучи отличником, обстоятельно и терпеливо объяснял ей даже сложные темы.
Именно с ним она вновь ощутила такую необходимую для жизни энергию радости и ощущение безопасности. Он был единственным человеком на новом месте, в новой жизни, который называл её так же, как бабушка Тоня. С ним она была счастливой Марийкой.
Со дня знакомства они практически и не расставались. Для всей деревни было очевидно, что вскоре эти неразлучники поженятся.
Больше всего влюблённые обожали бегать на речку: летом лакомиться дикорастущей смородиной и целоваться, а зимой лежать на льду, хохотать, смотреть на звездное небо, ловить ртом снежинки и строить планы на жизнь. Планы, которым, как оказалось, никогда не суждено было сбыться. Смешили дети Бога своими мечтами...
Славка был старше Марийки на два года, и, уходя в армию, он со спокойным сердцем оставлял свою школьницу-хохотушку: в деревне все тихо и размеренно, с мамой у нее отношения более-менее нормализовались, а как вернется, так и сыграют свадьбу.
Но парень не учел, что фраза «куда ты денешься с подводной лодки» в его случае окажется совсем не метафоричной. Славку отправили не просто служить в ближайшую часть, а перебросили на атомную подводную лодку без возможности сообщить родным и отправить письма. Два года от него не было вестей.
Оканчивая восьмой класс и постоянно слыша упреки матери, что она – иждивенка, Марина мечтала только об одном: уйти, уплыть, уехать, улететь из дома и, по возможности, подальше.
Славка не писал; сердце леденело, а страх перед будущим сковывал ее. Когда подружка предложила вместе поехать в Ленинград и поступать в торговый техникум, ей, по большому счету, было все равно.
Все организовывалось быстро и удачно, словно попутный ветер судьбы подгонял события и подкидывал возможности для переезда. Отчим втайне от жены купил падчерице билеты на поезд и дал денег на первое время.
Так Мария-Марина, за компанию, оказалась в огромном городе на Неве, где у нее не было никого — ни одной родной души. Сложно представить, какой страх перед неопределенностью жизни жил в душе шестнадцатилетней девочки. Но для нее даже это состояние было лучше, чем находиться рядом с мамой.
Сложно представить, какой страх перед неопределенностью жизни был в душе у 16-летней девочки. Но для нее даже это состояние было лучше, чем находиться рядом с родной мамой...
Через некоторое время то ли пришло письмо от какой-то одноклассницы, то ли сама подружка приехала в гости и рассказала, что Славка жив‑здоров, вернулся и уже зажигает с другими девчонками. Гордая и резкая Мария навсегда вычеркнула парня из своего сердца и никогда никому о нём не говорила – никогда и никому. Примерно через год после этих событий мама познакомилась с моим папой, они поженились, и вскоре родилась я.
Да-да, Мария, она же Марина и Марийка в одном лице, – это моя мама. Ее уже нет в живых, но история ее жизни — это настоящий гимн преодоления негативных семейных сценариев и великого могущества любви. Провожая ее в последний путь, я пообещала рассказать миру о крутых виражах ее жизненного пути. И это не просто память о ней – это напоминание всем нам о том, что любовь – это не только чувство, эмоция, это мощная сила, способная менять судьбы и создавать настоящие чудеса. И именно эта сила делает нас по-настоящему живыми.
Это надежда на то, что в жизни каждого человека, как бы ни был тернист его путь и заледеневшим сердце, встретится тот, кто озарит и согреет своим светом, вдохновит на радость жизни и великодушие, так необходимое тем, кто рядом.
Итак, судьба моей мамы вновь сделала резкий переход в другую реальность, где никто ее больше не назовет Марийкой. Да и Марией она оставалась только в паспорте. Всем она представлялась как Марина и очень любила строки Цветаевой:
Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.
К сожалению для меня, союз мамы с папой оказался недолгим.
Папа, добряк-шофер-работяга, искал семейного тепла, спокойствия и уюта. Мама же, молодая яркая жар-птица с заледеневшим сердцем, мечтала о веселье и кураже. Их пути разошлись, когда мне было всего четыре года, оставив за собой эхо из несбывшихся надежд и мечтаний.
Папа почти сразу женился на Лидии, женщине со спокойным нравом и немного печальными глазами, с очень светлой и доброй улыбкой. Их дом стал для меня примером – очагом, где царила доброжелательная атмосфера уюта и аромата пирогов. Вскоре у них родился сын, и я с радостью проводила время у них, нянчась с братом и наслаждаясь ощущением семьи.
Моя мама, яркая и красивая, тоже пыталась устроить свою личную жизнь. Но, похоже, у нее это не очень получалось. Периодически она срывалась на мне, и я испытывала ее гнев, доходивший до физических наказаний — синяки на теле становились привычным делом. Да-да, мне доставалось так же, как когда-то ей.
Она потом говорила, что просто не знала, как иначе меня воспитывать. Я чувствовала, как в ней борются любовь и страх – страх потерять меня. Но в минуты отчаяния и злости, когда нервы натягивались, как струны, она снова и снова повторяла те же ошибки, что были сделаны с ней, уверенная, что делает это ради моего блага: будто закаляет меня для жизни в, по ее мнению, жестоком мире.
Мы, поколение, стремящееся к развитию и осознанности, научились вместо: «Почему так? За что мне это?» задавать вопрос: «Зачем мне это? Для чего?», допуская, что все трудности и беды происходят с нами во благо, чтобы обнаружить глубокий смысл или даже задачу жизни. Я долго размышляла над причинами такого отношения к дочерям, ведь это отношение передавалось из поколения в поколение. Пытаясь найти ответы, я даже оправдывала свою бабушку в неготовности к материнству в девятнадцать лет из-за чудовищного отпечатка военного детства (она родилась в 1938 году и жила в оккупированном немцами Симферополе), а также перекладывала ответственность на тяжелую послевоенную жизнь, когда каждый (особенно в глубинке) выживал как мог.
Оправдывала и маму, которой пришлось пережить и травматичное расставание с любимой бабушкой, и демонстративную нелюбовь собственной матери.
Но самое важное и ценное, что мне удалось разорвать этот передающийся семейный паттерн насилия над личностью, еще будучи ребенком.
В первом классе после какого-то детского проступка мама избила меня, в очередной раз, до синяков. Остро прочувствовав жесткую несправедливость, я собрала вещи и ушла из дома. Понимая, что мама в первую очередь будет искать меня у отца, к нему я не пошла. Ушла я не для того, чтобы возвращаться, разработав свой, но как оказалось, несовершенный план 8-летнего ребенка.
Это событие встряхнуло, напугало и отрезвило мою маму. Она нашла меня, вернула домой, извинилась и больше не позволяла себе воспитывать меня ремнем.
Вскоре мама сошлась с веселым и добрым дядей Сережей, который великолепно играл на гитаре, пел душевные песни и любил ее так, что она смеялась каждый день. А мама любила меня, и мы с ней часто смеялись вместе. Если мама смеялась – значит, все хорошо! Смех – моя самая любимая энергия по жизни. Она всегда мне напоминает счастливую маму. Жизнь наладилась. На несколько лет... Точнее, на три года.
А потом мы переехали в Челябинск.
Почему после какой-то ссоры с дядей Сережей мама решила уехать из Ленинграда, неизвестно. Она никогда не могла рационально обосновать свое решение переехать, называя это судьбой.
Но люди часто называют судьбой то, что сами создают своими действиями, продиктованными импульсами и эмоциями.
Когда начинает дуть ветер перемен, кто-то меняет прическу или перекрашивает волосы, кто-то делает перестановку в квартире, а мама решила кардинально сменить место жительства.
Хотя все вышеперечисленное она также делала: из брюнетки становилась блондинкой, потом рыжей и обратно, а перестановка раз в год у нее была обязательной!
В общем, душа Марии Богдановны потребовала кардинальных перемен и в свой четвертый класс я пошла в городе Ч.
Сожалела ли она о переезде? Думаю, да, хоть и никогда об этом не говорила.
Я училась в школе, мама работала и продолжала весело и активно проводить свободное время, но не со мной. Мы жили какими-то параллельными жизнями, но иногда, нарушая законы геометрии, все же пересекались. Любила ли я ее? Конечно! Любила ли она меня? Конечно! Но я достаточно рано поняла, что любить меня так, как хотела я, мама никогда не сможет. Поэтому уровень принятия реальности у меня был максимальным. Она жила свою жизнь, строила свою судьбу. И заботилась о дочке так, как умела и могла.
В личной жизни у нее, красивой хохотушки, все было в порядке, а к совместной семейной она уже не стремилась. У нее была я – самостоятельная не по годам, и этого было достаточно. Была ли она счастлива в каких-то отношениях? Любила ли кого-то еще? Не знаю. Были романы, влюбленности, страсть, кураж, веселье... То, чего она и хотела. Или думала, что хотела.
Когда я поступила в экономический колледж, мама вошла в фазу «пришла пора, она остепенилась» и сошлась с мужчиной, который ее очень полюбил. С высоты моих тогдашних шестнадцати лет он был очень простой и рядом с мамой каким-то неказистым. Я называла их про себя «Стрекоза и Муравей». Могла ли я предположить тогда, что этот «Муравей Алексей» станет для меня настоящим земным ангелом, помогающим в разные периоды и морально, и материально, крестным отцом моего сына, щедрым дедушкой для дочки, а через тридцать три года я буду провожать его в последний путь, занимаясь организацией похорон?..
С Алексеем Ивановичем они были вместе лет шесть – то сходились, то расходились. Но даже после окончательного расставания смогли сохранить дружбу на всю жизнь. А когда в маминой жизни вновь появился Слава, он стал и ему другом.
Да! Слава (а точнее, Вячеслав Юрьевич) вновь появился в маминой жизни. Он приехал из Миндерлы, где прожил всю жизнь, в Челябинск к своей Марийке. Они встретились через 46 лет.
В благоприятное развитие этой истории в нашей семье не верил никто. Кроме мамы. Но начнем по порядку.
Однажды, придя к маме в гости, я застала ее немного отстраненной, с хитро сверкающими глазами и блуждающей улыбкой. На мои наводящие вопросы о ее состоянии она таинственно улыбалась и вдруг сказала:
– Я сейчас тебе расскажу что-то очень важное.
И замолчала, погрузившись в свой внутренний мир, подбирая слова, чтобы ввести в контекст истории.
– Мне написал в «Одноклассниках» сын моей первой любви. Еще до твоего папы я встречалась с мальчиком, и мы сильно любили друг друга. Его сын по просьбе Славы, так его зовут, давно меня искал в «Одноклассниках». Вот нашел. Просит написать мой номер телефона, чтобы его папа связался со мной.
– В смысле?! Я никогда не слышала ни о каком Славе. Ты никогда не рассказывала.
– У него сейчас трое детей и трое внуков. Старшая дочка – твоя ровесница. С женой он в разводе.
– И что, ты думаешь, он реально приедет?
– Я не думаю. Я знаю. Он приедет. Ко мне.
– Мам, ну это какая-то афера! У него там же вся жизнь – дети-внуки. Как он это все бросит???
– Он просто приедет ко мне.
Сейчас, когда пишу эти строки, заливаюсь слезами. Мама была в для нее неестественном состоянии умиротворения и уверенности. Я была ошарашена – я никогда не видела ее такой. Обычно, когда мы начинали спорить или я была с чем‑то не согласна и требовалась дополнительная информация или убедительные доводы, она заводилась с пол‑оборота, махала рукой и говорила: «Ну все, Оль! Давай тогда каждый при своем». А тут она улыбалась спокойно, ничего мне не доказывая, а констатируя то, в чем была уверена на сто процентов.
Около полугода они созванивались каждый день, воркуя как голубки. Мама слала ему фотографии и хорошела с каждым днем – любовь творила чудеса на наших глазах. Но даже несмотря на это, вся наша семья – мой муж, взрослый сын, сваты – оставалась скептически настроенной и ждала удобного случая, чтобы разоблачить афериста.
– Оля, Слава приедет через неделю. Он все дела завершил, уволился с работы и берет билеты на поезд.
– Мама, он не просит деньги тебя выслать? Пожалуйста, ничего не высылай!!!
Мама улыбалась. И смотрела на меня с нежной насмешкой. Так смотрят на обожаемое дите, которое несет ерунду...
Мама в этот период любила весь мир так, что я физически и эмоционально ощущала ее любовь к себе — нежную, согревающую и внимательную. Казалось, она впервые создавала энергетический купол любви и защищенности для своего ребенка, несмотря на то, что ему уже за 40.
Вячеслав Юрьевич приехал с чемоданом и аккордеоном в мае 2018-го. В феврале 2019-го они поженились. В декабре 2023-го мамы не стало...
Эпилог
Вячеслав Юрьевич влюбил в себя всю нашу семью с первых же дней. Когда он с теплой искренностью смотрел на свою Марийку, в его глазах загорались огоньки, как будто он видел в ней не просто любимую женщину, а целый мир, полный чудес.
В его добродушной улыбке деревенского парня таилась витальная сила, которая притягивала к нему людей, и мы все ощутили, с его появлением в нашей судьбе, прилив жизненной энергии. Вячеслав Юрьевич стал для нас настоящим членом семьи, который смог наполнить маму радостью изнутри.
Смотря на них, мы ощущали, что их любовь была настоящей симфонией двух душ, которые соединились в этом огромном мире. В эти моменты казалось, что даже время замедлилось, позволяя им наслаждаться этой гармонией и счастьем, которые они создавали.
Они вновь, словно попугаи-неразлучники, все делали вместе, слаженно и дружно. Моя мама всю жизнь вспыхивала как спичка при любом несогласии с ней, обижалась как дитя на любое неосторожное слово. И только Вячеслав Юрьевич мог шуткой и мягкой улыбкой останавливать назревающий ураган эмоций, разряжать обстановку и предотвращать извержение вулкана Марии Богдановны.
Нам с мамой никогда не удавалось выстроить ровные отношения, они были сложными и резкими, как американские горки. Но когда она наполнилась любовью, стала более терпимой и по-настоящему счастливой, мы снова, как когда-то в детстве, смеялись до слез, снимали смешные видео для «Тик-Тока», обожали ходить вдвоем в кафе и рестораны и душевно разговаривать глаза в глаза.
Я чувствовала всю глубину ее материнской гордости за меня – свое самое ценное достижение, которое она ласково называла лучшим жизненным проектом.
Мама ушла из жизни слишком рано – всего в шестьдесят шесть лет, оставив за собой историю борьбы с тяжелым диагнозом. Последний год ее жизни был наполнен невыносимой болью. И в эти темные дни рядом был ее Славка, чья любовь, забота и помощь не давали ей сломаться.
Вспоминая один момент, глаза невольно наполняются слезами. Мы ехали по оживленной улице, в салоне тепло, за окном солнечно. Я что-то спросила, а мама не ответила. Я взглянула на нее и увидела в профиле ушедший в себя, уязвимый и сосредоточенный взгляд – как будто она пыталась передать всю необъяснимую тяжесть в душе.
Она вдруг тихо-тихо заплакала, и это плач расплылся по салону и сделал тишину ещё плотнее. Голос дрогнул и губы прошептали: «Об одном только жалею, что со Славкой у нас так мало времени осталось побыть друг с другом...».
Эти слова упали как что-то хрупкое и ценное – и я почувствовал, как внутри все сжалось. До сих пор жалею, что не остановилась и не обняла ее. А продолжала ехать и молчать.
В ту минуту все обычные разговоры потеряли смысл; осталось только понимание, что время – не что-то абстрактное, а горячая, ускользающая материя, которую можно терять, не заметив.
В последние месяцы ее жизни, когда исчезли все желания и ничто не интересовало, единственным смыслом оставался любимый мужчина. Только он вызывал в ней энергию. Когда я приезжала к маме в больницу, первым вопросом был всегда:
– А где Слава? Почему он не приехал?
– Мама, он вчера был. Сегодня я тебя навещаю.
– М-м-м…
Именно он, простой мальчишка, полюбивший ее на заре юности, стал мощным источником силы и единственным смыслом в последние дни жизни.
Эта реальная история – наше семейное сокровище, которое будет передаваться из поколения в поколение как величайшее свидетельство истинной любви: любви, творящей чудеса. Именно она делала маму счастливой даже в болезни, смягчала ее страдания, продлевала жизнь и наполняла смыслом.

ДЕТИ ПОРТ-ПЕТРОВСКА

Главы из романа

Осознавать и запоминать увиденное я начал рано. Едва перевалив за четырехлетний рубеж, я с достоверной точностью описывал взрослым эпизоды из моего недавнего младенчества, а они удивлялись и не верили, утверждая, что все это было заимствовано мной из их же рассказов. Наивные, скучные взрослые! В моей памяти и сейчас осталось немало ярких моментов из раннего прошлого, которые не стерли ни крутые повороты судьбы, ни суровое военное детство, ни безжалостная старость.
– А-гу! А-гу!
Я вижу, как меня подбрасывает над собой рослый мужчина, а я закатываюсь смехом и тяну руки к мальчику, играющему с машинками на полу. Это мой старший братик Юра. Он одет в коричневую курточку и не разрешает мне трогать его любимую картинку – вырезку из коробки конфет «Серый волк и семеро козлят».
Я много раз задавал себе вопрос, почему именно этот обрывок глубже других врезался мне в память, и не находил на него ответа. Может быть, потому что с братиком нас разлучили родители, когда развелись, и вскоре после этого он умер? А может, потому что тот высокий, статный мужчина и есть мой родной отец, который в одночасье так запросто исчез из моей жизни, что я всегда думал, что он обязательно вернется, и продолжал надеяться на это и ждать его вплоть до появления седины на висках.
Я хорошо помню поездку моих родителей из Махачкалы в Нальчик. Это было до 1938 года, потому что тогда еще не было моей младшей сестры, Светы, она родилась немного позже. Перед посадкой в вагон мне купили в буфете шоколадный паровоз, который я потом вспоминал всю войну. Это лакомство долгое время оставалось для меня эталоном счастья, вершиной желаний, с которым не сравнятся никакие другие наслаждения в жизни. Хотя в поездке их было тоже не мало. Например, чего только стоило наблюдение из окна. В начале пути поезд проходил вдоль берега моря, где на пристанях стояло огромное количество лодок. Большие и маленькие, новые и совсем уже ветхие, казалось, они не кончатся никогда. Меня захватила мысль, как они все помещаются в море? Я думал об этом всю дорогу и под конец решил, что лодки плавают строго по очереди.
В Нальчике мне запомнился зелёный деревянный забор в частном доме, где мы жили. Когда я уже повзрослел и ходил по улицам родной Махачкалы, то, увидев похожую ограду, всегда останавливался и вспоминал ту мою первую удивительную поездку, которая, кстати сказать, оказалась для меня знаковой. Вечером в день приезда я сделал свои первые шаги. Может быть, этот эпизод и остался бы незамеченным в моей памяти, но, когда я пошёл, родственники подняли такой переполох, шум и гвалт, что мне пришлось отметить в голове это событие. Впрочем, честно сказать, я не очень-то этому удивился. Все окружавшие меня взрослые и их дети ходили, а значит, рано или поздно это должно было свершиться со мной. Способность анализировать я приобрел гораздо раньше, чем встал на ноги. Что бы со мной ни случилось, какое бы событие ни произошло, я всегда пытался понять суть, найти причину, а потом уже думать, как реагировать. Это помогало мне в жизни всегда. Конечно, я еще не мог объяснить, откуда у меня так много родственников, и почему мы все живем в одном дворе, но я вместе со всеми вдыхал чадящий смрад от печки, пил ледяную воду из колонки и бегал в отхожее место одно на всех в дальний угол двора. Мой мир в силу моего возраста ограничивался территорией, огороженной нашим забором, но я уже тогда знал, что там, за воротами, существует совсем другой мир, совершенно не похожий на тот, что меня окружает: огромный, шумный город с его многолюдными улицами, высокими зданиями и широкими площадями. Я увидел его, когда меня водили к дяде Азику, брату моего отца. Он встретил нас на пороге, долго молчал, щурился и рассматривал меня из-под кустистых бровей, а потом, вдруг весело подмигнув, стал угощать разными сладостями. Я хорошо запомнил дорогую скатерть на столе, сверкающие, разноцветные рюмки и огромный, до потолка, полированный комод. У нас в доме такой красоты, конечно, не было, а размышлять об этом мне не хотелось, потому что в обеих руках я держал по леденцу, на столе пряно пахла халва, а рядом с ней серебристой фольгой сверкала поломанная на дольки шоколадка.

Дальнейшие события моей начинающейся жизни не оставили у меня заметного следа, кроме одного случая, который запомнился мне на всю жизнь, и которому я так и не смог найти объяснений. Тот день был совсем обычным и не примечательным, я тихо играл во дворе, как вдруг за забором на улице что-то сильно прогрохотало. Отложив в сторону свои кубики, я выглянул за ворота. По дороге, поднимая пыль, и, дымя выхлопными газами, ехала машина. Громко переговариваясь, шли на учебу школьники. На углу стояла очередь за керосином. Сделав вывод, что вокруг нет ничего страшного, и все интересно, я с трудом открыл калитку и шагнул за ворота. Вкусив первый глоток свободы, я начал смелеть, и в моей головёнке, словно фигурки из кубиков, стали складываться грандиозные планы.
Во-первых, надо было дойти до угла и заглянуть, что там находиться. Во-вторых, мой свежий ум мне подсказывал, что оно произойдет только тогда, когда случится во-первых. И, долго не думая, я отправился в путь. Благополучно дойдя до угла, и, заглянув за него, я убедился, что и там тоже нет никаких опасностей, а улица шире и еще интересней: по обеим ее сторонам стояли высокие здания, по дороге ехали грузовики, а по тротуарам шли нарядные люди. Не успев все это хорошенько рассмотреть, у меня в голове молнией сверкнула мысль: дядя Азик! И сразу же перед глазами замаячила распотрошенная на дольки шоколадка. Я решительно шагнул за угол и уже не сомневался, что надо идти именно туда.
Один квартал, другой... я шел по Комсомольской улице, разглядывая ворота, и никак не мог найти знакомое место. Тогда это было слишком сложно для меня, но я продолжал идти, и мне все время казалось, что следующий дом будет тот, что мне нужен. Всю дорогу навстречу мне попадались прохожие. Некоторые из них обращали на меня внимание, останавливались и что-то мне говорили, но я их не слушал и настойчиво продвигался вперед.
Вдруг передо мной открылось огромное пространство: я дошел до центральной площади. Сделав по инерции несколько шагов, остановился и обомлел. Ничего подобного я никогда еще не видел. Как завороженный, я не мог оторвать глаз от открывшейся передо мной грандиозной панорамы. Неохватная ширина территории и внушительность зданий поражали. Легковые машины на другом конце площади казались игрушечными, а люди – маленькими человечками. У самого красивого дома возвышалось бетонное сооружение, на котором стоял огромный памятник.
Мне вдруг стало так интересно, что я сразу забыл и про дядю Азика, и про его дом с железными воротами, и даже про сладкую шоколадку. Перейдя площадь, я остановился и задрал голову вверх. Передо мной высилась гигантская фигура Сталина. Я его сразу узнал, потому что видел повсюду: на газетах, которые приносили, на почетных грамотах дяди Володи, на настенном портрете в комнате дедушки. О Сталине в нашем дворе говорили много. Это имя слышалось чаще других, но что-либо понять из разговоров у меня не получалось, и я тогда решил, что раз взрослые его не ругают, значит он хороший. Я еще раз осмотрел памятник. Сталин протягивал руки вперед и пристально вглядывался в меня. Его лицо было спокойным, но мне показалось, что он все-таки чем-то недоволен. Интересно, чем? Я решил поразмышлять об этом, как вдруг вспомнил, что еще с обеда ушел из дому, нахожусь неизвестно где, солнце уже спряталось за горизонт, а с моря веет вечерней прохладой.
Ледяным обручем меня сковал страх. Я стоял и не мог сдвинуться с места. Это продолжалось совсем недолго, потому что следом меня обуяла паника. Я ринулся бежать, но тут же остановился. Куда? Я вертел головой по сторонам и не мог вспомнить, откуда я пришел. Мне стало страшно. Я решил громко заплакать, чтоб меня услышали и стал оглядываться по сторонам. Но возле меня никого не оказалось. Один только Сталин. Не знаю почему, я развернулся к нем лицом и поднял голову. Все изменилось. Теперь его взгляд был направлен не на меня, а совсем в другую сторону. Я машинально повернулся и посмотрел туда же.
– Ух ты!
Вот он, сквер, мимо которого я шел, там – угол аптеки, чуть дальше – здание милиции, а вот и сам дядя милиционер...
В районном отделении сильно пахло табачным дымом, ваксой и еще чем-то очень неприятным.
– Ну, и хто ты такий?
Моложавый милиционер в белой гимнастерке и редкими, прилизанными волосами выпятил на меня бесцветные глаза.
– Э-э! Пилипчук! Зачем пугать, малчик?
Второй милиционер, постарше, с треугольничками на петлицах, посадил меня на стол и протянул мне ириску.
– Салам! Как зовут?
Я решил конфету не брать и спрятал руки за спину.
– Бери, вкусный конфет, не бойся!
Старший милиционер положил ириску на стол. Я сидел и не шевелился. Сегодня так много всего свалилось на мою голову, что я просто не успевал на это реагировать. Впрочем, этот милиционер был совсем не страшный, к тому же еще и угощал меня конфетами.
– Товарищу старшина, дывытесь, вин ни трохи не злякался. Як звирок очамы зыркае!
Пилипчук засмеялся, обнажив редкие зубы. Не знаю почему, но он мне сразу не понравился. И даже не потому, что зажилил конфету, какая-то отталкивающая нехорошесть присутствовала во всем его теле. Мне, конечно, было трудно это объяснить, но он мне показался похожим на ящерицу, верткую, скользкую и противную. Не знаю, что было бы дальше, но в этот момент в дежурное помещение влетела моя мама и со слезами бросилась ко мне.
Когда все успокоилось, маму посадили за стол и стали составлять протокол.
Старшина курил у окна, а Пилипчук задавал вопросы и записывал. Ириску я все-таки съел, и от нечего делать сидел и, навострив уши, прислушивался к допросу.
– Хвамилия? – Пилипчук обмакнул ручку в чернильницу.
– Балкина Анна, – Мама достала носовой платок.
– По батьке?
– Дмитриевна.
– Дивоча хвамилия?
– Эльсон... – Мама опустила голову.
Пилипчук дернулся и поставил кляксу на лист.
– Ой, гралыся гуси! Товарищу старшина, знову жидрихи!
– Молчать! – Старшнина стукнул кулаком по столу.
– Як скажете, – Пилипчук пожал плечами, почесал затылок, придвинул ближе чернильницу. – Муж хто?
– Балкин Леонид, парикмахер, – Мама сжала платочек в комок.
– Це ни Фимы-скорняка сын? – Пилипчук снова показал кривые зубы.
– Он, – Мама отвернулась.
Пилипчук взял в руки протокол, поднялся, подошел к старшине.
– Шо писать? Там цило кодло...
– Дай! – Старшина выхватил из рук Пилипчука протокол и, сверкнув глазами, разорвал его пополам. Затем взял меня за руку и подвел к маме, – Иди, женщина, малчик кушать пора! Иди!
Перед сном я спросил маму, кто такие жидрихи, но она мне не ответила. Такого с ней не случалось никогда. Усталая, нездоровая, занятая, она никогда мне раньше не отказывала, а, усадив перед собой, объясняла, показывала на пальцах, даже рисовала. Теперь же ее было не узнать: плечи сгорблены, пальцы сжаты, а лицо печально и насторожено. Позже я стал замечать, что и моя бабушка, и дядя Володя, и дед, ведут себя не так, как раньше: по вечерам они собирались на кухне, рассаживались по углам и вели неторопливые беседы. Я изо всех сил старался не спать, прислушивался к их голосам, и все чаще до моих ушей стало доноситься слово «война».
Приближение войны чувствовалось во всем: в приглушенных разговорах взрослых, в бравурных маршах по радио, в подозрительных взглядах посторонних людей. Квартальные собрания жителей стали чаще. Я тоже туда ходил и, сидя на скамейке рядом с дедушкой или дядей Володей, внимательно слушал про противогазы, зажигательные бомбы, затемнения и коварных шпионов.
Про шпионов было особенно интересно. Мне казалось, что они повсюду, только их очень трудно распознать. Я перестал играть с кубиками и не находил себе места, размышляя, как можно их вычислить. То, что у них огромные уши, как на плакате, я отверг сразу, потому что тогда бы их всех сразу обнаружили и поймали. Бинокль в руках – тоже слишком заметный предмет, и я решил, что шпионы – это те, кто все время следит и много спрашивает. Сделав подобное умозаключение, я решил поделиться этим со своим приятелем, Борькой Либерманом, во время игр в детском саду.
– А еще у них, как у милиционеров, есть наган, – Я поднял руку и изобразил, что держу в ней пистолет.
– Ты их знаешь? – Борька перестал рисовать и прищурил глаза.
– Знаю! – Я сделал серьезное лицо.
– Кто шпион?
Борька замер. Он раньше болел свинкой, был слегка глуховат и поэтому все старились с ним говорить громко. Я с шумом набрал в себя воздух и принял важную позу.
– Тимошенко!
Конечно же, я и представить себе не мог, что Тимошенко – это недавно назначенный нарком Обороны и вполне естественно, что это имя чаще других произносилось взрослыми. Поэтому я и решил, что раз о нем так часто говорят, значит речь идет о шпионе. Как назло, в тот момент в игровой комнате находился директор детского сада и воспитательница, и совсем скоро моим родителям пришла повестка из НКВД.
Вернулись они под вечер. Мама молчала, а отец завел меня в комнату и долго кричал. Я услышал от него много новых и непонятных слов, и хоть я не знал, что они означают, но догадывался, что случилось нечто плохое, и в том целиком и полностью моя вина, привычка лезть куда не надо и совать свой нос куда нельзя. С этого дня дверь в моей комнате родители стали плотно прикрывать, но я все равно продолжал подслушивать и узнал, что следователь, который их вызывал, раньше работал в милиции, и фамилия у него – Пилипчук.
– Поймал!
– И я!
– А у меня – богомол!
Я любил ловить кузнечиков. В этом деле зевать было нельзя, требовалась быстрота реакции и сноровка. В детском саду я приобрел себе много новых друзей, и мы часто выходили в поле, за ограду, и соревновались, кто из нас больше наловит этих насекомых. Борька Либерман был самым прытким, и в его коробке всегда было кузнечиков больше, чем у других. Хорошо ловил и его брат, Вениамин, которого все звали Веней. У меня тоже неплохо получалось. Хуже дело обстояло у Чивика, мальчика из армянского двора. У него была парализована правая сторона, но он все равно всегда старался поспевать за нами. Иногда с ним случались припадки, и мы его держали за руки и за ноги до тех пор, пока судороги не прекращались.
– Амба! – Борька хлопнул в ладоши. Мы присели на корточки и стали показывать свои трофеи.
– У меня больше! – Веня открыл свою коробку.
– Нет, у меня!
Борька победно поднял руку вверх. Я оглядел свой улов. Мне сегодня везло, и я поймал их довольно много. Вдруг я услышал тихое всхлипывание. Чивик уронил свою коробку в траву, и его кузнечики разбежались. Он уже начинал трястись, но я успел схватить его за руку.
– На, возьми у меня половину! – Я протянул ему свою коробочку.
Чивик посмотрел на меня, успокоился, но кузнечиков не взял. Он поднялся с земли и вытянул здоровую руку в сторону дороги.
– Машина!
Это были солдаты. На наше поле стали часто привозить новобранцев. Они ставили ружья шалашиками, садились на землю, и дядя командир им что-то долго рассказывал. Потом они брали ружья, по очереди подходили к пучку соломы на деревянных ногах и по команде «коли!» прыгали вперёд и протыкали штыком солому. Ах, если бы у нас были такие ружья, мы бы тоже так смогли!
Выпустив кузнечиков, мы подбежали поближе и спрятались за кустами. Дальше было еще интересней. Солдаты выстроились лицом к лицу парами и стали махать и отбивать друг у друга ружья, а их командир ходил вокруг и тыкал огромной палкой каждого то в плечо, то в грудь, то в ноги.
Вдруг со стороны города подъехала легковая машина.
– Эмка!
Борька Либерман хлопнул меня по плечу. Я отодвинул ветки и, чтобы лучше было видно, выглянул из-за куста. Из легковушки вышли трое военных. Один офицер и двое солдат. Форма у них была не такая, как у новобранцев: защитные гимнастерки, синие шаровары и фуражки с малиновым околышком. Офицер был опоясан ремнями с кобурой, а солдаты в руках держали очень короткие ружья.
– Автоматы! – Борька восхищенно ахнул.
– Что? – Я не понял.
– Ружья такие. Они стреляют, как пулемет, – Борька изобразил очередь.
– Откуда знаешь? – Я почему-то ему не поверил. Борька был большой придумщик и мог запросто соврать.
– Мне дядя Миша рассказывал, – Борька вытаращил глаза. – Он на своей полуторке тоже солдат возит.
Между тем командир уже построил свой отряд и стоял на вытяжку перед приехавшим офицером. Тот ему что-то сказал и пошел вдоль строя, осматривая стоящих по стойке смирно новобранцев. Чуть сзади за ним следовали солдаты с автоматами. Дойдя почти до конца, офицер остановился напротив невысокого, сутулого новобранца и ткнул его пальцем в грудь. Когда тот вышел из строя, я его узнал. Это был дядя Азик, брат моего отца, который угощал меня недавно сладостями. Я очень обрадовался и решил уже бежать к ним, как в этот момент офицер ударил дядю Азика кулаком по лицу. Тотчас солдаты его подхватили и поволокли в машину. Я рванулся из зарослей сказать, что я его знаю, но Веня с Борькой схватили меня за рубашку.
– Стой! Куда?
– А-а-а!
Это Чивик от увиденного упал на землю и сильно затрясся. Борька и Веня схватили его за руки, а мне пришлось сесть и придавить ему ноги. Когда Чивик успокоился, я снова выглянул из-за веток. Дяди Азика нигде не было, скорее всего он вместе с солдатами уже сидел в машине, а офицер с папиросой во рту шел прямо на нас. Мы замерли и не шевелились, стараясь даже не дышать. Офицер остановился прямо перед нашим кустом и стал расстегивать ширинку на своем галифе. И тут я его узнал. Пилипчук! В своей новой форме он еще больше стал похож на ящерицу. Увидев нас, Пилипчук схватился за кобуру, но тут же засмеялся, показав полный рот кривых зубов.
– Жидрихи! Усюду жидрихи!
Он смачно сплюнул, отошел немного в сторону и помочился на соседний куст.
В тот день я до самого вечера слонялся по двору и никому ничего не рассказал. Мешали две картинки, застывшие у меня в голове: солдаты, волочившие дядю Азика по земле и оскалившееся в улыбке лицо Пилипчука. Жидрихи. Я так и не узнал, что значит это слово, хотя уже дважды слышал это от него. Кроме бабушки, никого во дворе больше не было, и я решил дожидаться мамы, чтобы она мне все объяснила. У нее сегодня была репетиция в клубе, и она обычно приходила позже других. Иногда мама брала меня с собой, и это было для меня поистине настоящим праздником. Сначала она неторопливо собиралась, гладила свое любимое платье, а потом долго стояла перед зеркалом, слюнявила карандаш и рисовала себе брови на лице.
– Прям артистка!
Бабушка всегда приходила с кухни на нее посмотреть. Прижав к груди полотенце и склонив голову, она стояла в дверях и с восхищением наблюдала, как мама расчесывает свои густые, каштановые кудри. Мне это интереса не представляло, и я с нетерпением караулил ее у калитки. Было одно условие: что я буду тихо сидеть на одном месте и никуда не стану уходить, но я все равно украдкой обошел здание и все узнал. В клубе было много разных кружков и спортивных секций, а там, где репетировала мама, называлось «театр».
Вся семья собралась, когда уже совсем стемнело. Мама пришла последней и сразу повела меня на кухню. Ужин уже заканчивался, и едва я сел за стол, как с улицы послышался громкий крик: «Знамение!» Мама, отец, дедушка, дядя Володя, все как один, побросали ложки и выскочили во двор. Я едва успел за ними. Один за другим, мы вышли на улицу из калитки. Повсюду группами стояли люди и смотрели в небо. Я тоже поднял голову: на верхнем роге у месяца горела яркая звезда.
До поздней ночи взрослые всем двором обсуждали увиденное. Я ловил каждое слово, особенно когда говорили о Гитлере. Я многое не понимал, но одно уловил точно, что скоро будет война, и этот самый Гитлер хочет на нас напасть и всех до одного погубить. Ночью, когда меня уложили спать, я долго не мог заснуть и представлял себе Гитлера. Это слово мне виделось человеком, у которого много рук, а вместо головы – фонарь из матового стекла, закрытого толстой, проволочной решёткой.
Время шло, и я продолжал ходить в детский сад. Теперь вместо кузнечиков мы с друзьями стали смотреть на пролетающие в небе самолеты. Раньше над нами лишь изредка пролетали кукурузники, и мы хором пели: «Эроплан, эроплан, посади меня в карман!» Новые самолёты были огромные, громко ревели моторами и шли один за другим до самого подножья горы, а потом, отвернув в море, медленно скрывались в облаках.
В один из воскресных дней, собравшись на репетицию, мама сказала, что возьмет меня с собой, только если я вымою руки и лицо. Не успел я включить колонку, как, грохоча сапогами, во двор ворвался целый отряд солдат. Двое остались у входа, несколько человек встали у домов, а остальные растянулись цепью у забора. Последним за ними вошел Пилипчук. Он приказал всем мужчинам построиться в центре двора, а женщинам и детям встать поодаль и не мешать.
– Швидче! Швидче!

Он прохаживался по дорожке и похлопывал рукой по расстегнутой кобуре. Когда все вышли, Пилипчук велел показать документы. Отец, дядя Володя и дед полезли в карманы и стали доставать паспорта. Пилипчук шагнул было к ним, но, увидев нарядную маму, развернулся и пошел к ней.
– Мне тоже показать документы? – Мама раскрыла свою театральную сумочку.
– Не треба! – Пилипчук бесцеремонно оглядел ее с головы до ног. – Розумна Парася ко всему сдалася...
Он снял фуражку и пригладил потные волосы. Мама насторожилась.
– Не поняла...
– Ступай, пока...
Пилипчук достал папиросы. Он стал шарить по карманам в поисках спичек, но не нашел, развернулся к солдатам, и вдруг увидел самодельную зажигалку, забытую дядей Володей на столе.
– Дай ие сюды! – Показал он мне пальцем.
– Пойди, принеси! – Мама легонько подтолкнула меня в спину. Я уже собрался выполнить ее просьбу, но, вспомнив про дядю Азика, остался стоять на месте.
– Тоби що казали, га?
Пилипчук выкатил свои бесцветные глаза. Мне стало страшно, как тогда в милиции, но что-то удерживало меня, заставляя стоять и не двигаться.
– Я принесу! – Мама подалась было к столу, но после громкого окрика вернулась на место. Мужчины заволновались, отец шагнул вперед, достал из кармана спички.
– Вот, возьмите!
– Всим стоять! – Пилипчук выхватил пистолет из кобуры. – Нехай, сам несе!
Я так сильно испугался, что даже боялся заплакать. Ноги у меня тряслись, и если б я даже захотел, то не смог бы сделать и шага. Во дворе повисла гнетущая тишина. Было слышно, как жужжат пчелы над абрикосом. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не появился еще один солдат. Это был посыльный с красной повязкой на рукаве. Он подбежал к Пилипчуку и протянул ему пакет. Тот, не спуская с меня глаз, всунул пистолет в кобуру, разорвал бумагу и, прочитав написанное, махнул солдатам рукой. Когда весь отряд вышел за ворота, он обернулся и пригрозил мне пальцем.
– До устричи, крысеныш!
Уже на следующей неделе отцу пришла повестка, и он пошел в армию. Сначала его долго не было, и я не знал, как это воспринимать, но потом решил, что это здорово, потому что когда он приходил, я сразу надевал его пилотку и ходил по двору, как настоящий солдат. Жаль только, что пилотка сильно пахла потом, да и случалась это довольно редко. А еще отец приносил нам солдатский хлеб, но он мне не нравился, потому что был твердый, чёрный и кислый. Один раз он приехал на телеге и покатал меня по городу. Мы заехали к какой-то тётеньке, и она мне подарила пачку цветных карандашей. Они немного поговорили и ушли в соседнюю комнату, а я остался за столом и рисовал самолеты, которые видел над горой.
Как её ни ждали, а война пришла неожиданно. Был тёплый, летний день, воскресный выходной, потому что мама была дома. Она набрала полное корыто воды и посадила меня в него. Такое бывало не часто, и, визжа от восторга, я хлюпался вволю. Мама смеялась надо мной, но вдруг стала серьёзной, и, выпустив из рук мочалку, бросилась к окну слушать радио. Эти мгновения были последними секундами моего беззаботного, озорного детства, потому что с этого дня в него бесцеремонно вмешалась война.
Что было потом? Совсем другая жизнь. Не только моя мама, все люди вокруг стали очень серьёзными, часто плакали, особенно когда провожали своих близких на фронт. Проводы проходили повсюду. С нашего двора ушел мой крестный, у близняшек напротив – отец и дед, а у соседей – почти все сыновья. У нас больше никого не забрали, потому что дедушка был старый, а дядя Володя числился знатным стахановцем и работал на заводе имени Гаджиева. По приказу квартального они вырыли у нас во дворе просторное бомбоубежище между абрикосом и вишнями, в котором по сигналу воздушной тревоги мы прятались всей семьей.
– Раз-два, раз-два!
По нашей улице стали часто ходить солдаты. Город тоже менялся с каждым днём. В парке, где раньше по выходным мы с родителями гуляли и веселились, выкопали окопы и поставили зенитки. Они каждый день стреляли по «колбасе», которую таскал за собой над морем самолет. На высоких домах большими буквами написали «бомбоубежище», а в центральной гостинице организовали госпиталь. Потом под госпитали заняли большинство городских школ.
До учебы мне было еще далеко, поэтому я был предоставлен самому себе. Отвадив от себя подросшую сестренку Светку, я бежал помогать чинить полуторку. Вторую неделю, как на нашей улице расположился автобатальон, и машин стало не счесть. Они все стояли под высокими деревьями, а штаб и мастерские находились в соседнем большом дворе. Шофер-солдат, черный от грязи, сутками не вылезал из-под машины, а я подавал ему ключи и мыл их в ведре с бензином. За это он мне дал подержать настоящую гранату, которая лежала у него под сидением.
– Эй, Герка!
Я поднялся с земли, вытер руки и оглянулся. Оба брата Либермана сидели на заборе и махали мне руками. Я подошел ближе.
– Посуду тащи, скоро печка приедет!
Борька блеснул алюминиевой миской. У Вени тоже был с собой примятый ковшик. Я махнул им в ответ и направился домой взять что-нибудь на кухне, но, услышав цоканье копыт, вышел посмотреть за ворота. На обочине стояла лошадь, запряженная в огромный бак с трубой на колесах. В белой куртке солдат-повар огромным черпаком раскладывал пшенную кашу по котелкам стоящих в очереди солдат. Когда крайний боец отошел от печки, повар повернулся к нам лицом.
– Пацаны! Подходи по одному!
Борька Либерман, как всегда, проскользнул первым. Получив полную миску пахучего пшена, он сразу помчался домой. Следом за ним кашей разжился Веня, потом подошли два брата-близнеца, за ними прихромал Чивик. Я стоял и не знал, что делать. Повар уже выскребывал из бака остатки, а у меня не было посуды с собой. А каша так вкусно пахла! Я старался не вдыхать этот запах, но у меня совсем не получалось, наоборот, в животе сильно забурчало, рот наполнился слюной, а из глаз сами по себе потекли слезы.
– Иди сюда, парень!
Повар нагнулся под брезент и протянул мне наполненный кашей зеленый солдатский котелок. Не веря своим глазам, я взял его двумя руками и не уходил.
– Беги, беги! – Повар хлопнул меня по плечу и засмеялся. – В следущий раз с ним приходи!

Голод набирал обороты. С едой стало совсем плохо, а мне, как назло, все время хотелось есть. Хлеб в магазине давали по карточкам. На всех его не хватало, и бабушка пекла лепешки из кукурузной муки. Однажды дедушка принёс с работы буханку, но, как только он положил ее на стол, она вся сразу рассыпалась на крошки. Бабушка их все собрала, и, замесив на воде, испекла вкусные оладушки. По карточкам еще можно было получить ржавую селёдку и даже жидкое мыло. Это мыло было красно-коричневого цвета, и бабушка налила его в банку, в которой до войны у нас было варенье. Мама зачем-то полезла на полку и, увидев эту банку, зачерпнула из нее и отправила прямо в рот. Хорошо, что рядом было ведро с водой!
Один раз подобное приключилось и со мной. Бабушка принесла с базара маленькую наволочку жаренной кукурузной муки и спрятала ее в шифоньер, под одежду. Запах сразу распространился по всему дому, и когда мы со Светкой остались одни, я запустил пятерню в мешок и набил себе мукой полный рот. С голодухи я так спешил, что часть ее попала мне в дыхательное горло. Увидев мои выпученные глаза, Светка заорала, как сирена воздушной тревоги, и только внушительные хлопки бабушки по спине вернули мне способность дышать.
За последнее время я заметно вырос, но веса набрал мало и был очень худой. Как-то к нам в гости пришла крестная, и, увидев меня, сказала, чтобы я приходил к ней в госпиталь на обеды. Я некоторое время ходил туда с задней двери, где была кухня, и повариха наливала мне полную миску борща. Я ел его с солдатским хлебом, и теперь он мне казался необычайно мягким и вкусным.
Не одни мы, все семьи выживали, как могли. Близнецов родители кормили лепешками на тюленьем жире, поэтому от них постоянно воняло рыбой, Либерманы собирали на борщ лебеду, а Чивик ел кашу из отрубей. Наш дедушка починил старую лодку и ловил в море бычков. Он их продавал на базаре, а на вырученные деньги покупал постное масло и фасоль. Иногда он посылал меня за керосином, и я, зажав деньги в кулаке, на всех парах бежал в магазин, чувствуя себя по-настоящему нужным и взрослым.
Как раз в тот день в городском саду стреляли зенитки, и мне пришлось обходить через площадь. Теперь я ее знал, как свою ладонь: по периметру были расставлены ежи из рельсов, возле зданий – укрытия из мешков с песком, а возле памятника Сталину постоянно дежурили милиционеры. Там я и остановился. Статуя мне показалась не такой уж большой, как прежде. Я подошел поближе к постаменту и потрогал мешок с песком. Мне очень захотелось узнать, насколько он твердый, раз может задержать пулю. Мешок оказался довольно мягким. Может, другой будет жестче? Я принялся ощупывать все мешки, пока не обнаружил, что денег в руке нет. Холодок пробежал по всему моему телу, я бросился их искать, но найти не смог. Безуспешно прокружив вокруг статуи, я остановился и сел. Теперь то уж мне точно попадет. Но меня угнетало не предстоящее наказание, а то, что я не смог выполнить простейшего поручения. Я видел, как с утра до ночи хлопочет бабушка, как много работает мама, в любую погоду в море пропадает дед, а тут такая беда.
Настроение у меня совсем испортилось, я изо всех сил сдерживал слезы, как вдруг вспомнил тот свой случай, когда я заблудился и не смог найти дорогу домой. Тогда Сталин указал мне взглядом путь. Может, получится и сейчас? Покажет, где деньги лежат? Я вскочил с постамента и задрал голову вверх. Лицо Сталина было безучастным. Наверное, он устал или ему было некогда, ведь у него очень много дел. Война, например. Ему сейчас точно не до меня. От этой мысли у меня опять намокли глаза. Я принялся вытирать их рукавом, как вдруг почувствовал тяжелую руку на плече.
– Что случился, малчик?
Я повернулся и увидел перед собой милицейского старшину. Того самого, который в отделении угостил меня ириской. Он был в той же форме, но теперь вместо треугольничков у него в петлицах были шпалы.
Я хотел ему рассказать про деньги и керосин, но вместо этого просто заплакал.
– Э-э, так не пойдет! – Старшина вытер мне лицо платком. – Мужчины не должен плакать.
– Никогда-никогда? – Я начал успокаиваться.
– Никогда!
Как ни странно, он меня тоже узнал. Милиционер еще немного поспрашивал, где живем, как мама, кто у меня друзья, и, услышав, что я потерял деньги, покопался в кармане и протянул мне купюру.
– На, бери. Я нашел.
Я так обрадовался, что сразу ее схватил и стал запихивать в свой единственный карман. Но у меня это не получалось: карман был маленький, и я решил свернуть купюру трубочкой. Я начал ее сворачивать, но сразу остановился. Деньги были не те. Я еще не знал чисел и не разбирался в номиналах банкнот, но хорошо запомнил, что на моей был нарисован солдат с ружьем, а на этой был летчик с парашютом.
– Я не возьму. Это не мои!
Я протянул старшине деньги обратно. Тот сначала нахмурился, потом улыбнулся, вздохнул и погладил меня по голове.
– Бери! Это подарок, – и, не дожидаясь, сложил денежку квадратиком и положил мне в карман. – Болше не теряй!
Не успел я как следует обрадоваться, как к нам подошли еще два милиционера.
– Товарищ капитан! Разрешите обратиться?
– Ух ты!
Я едва не подпрыгнул на месте. Старшина уже капитан! Не зря у него в петлицах шпалы. Милиционеры о чем-то ему громко докладывали, а я стоял и был на седьмом небе от счастья. У меня есть знакомый офицер!
– Передайте, что Гасанов приказал!
Капитан поправил фуражку и нахмурился. Милиционеры сказали «есть!» и ушли. Я тоже ждать не стал. Во-первых, надо было успеть купить керосин, а во-вторых, мне опять повезло: я узнал, как зовут капитана. И крикнув ему на ходу «пасиба», я уже через секунду во весь дух бежал в лабаз.

Первое военное лето заканчивалось, а жить становилось все труднее. В доме всем заправляла бабушка. Она ходила на базар, умудрялась из всего, чего можно, готовить нам еду, шила одежду на зиму и ещё успевала выстоять очередь в собесе, чтобы выхлопотать пособие на нас, детей фронтовика. И откуда у нее было столько сил? Мама все время пропадала на работе и, когда возвращалась, то вместо клуба шла на рытье окопов, после чего не могла даже шевельнуть пальцем. Она уже не стояла перед зеркалом, как раньше, а смотрела на свои руки и сильно вздыхала.
Дедушка был все время или на работе, или на рыбалке.
Один раз я пошел его встречать. Было уже довольно холодно, к воде я не подходил и остался стоять на песке, чтобы посмотреть, как приплывали рыбацкие баркасы. Пляж был увешан сетями, пахло рыбой, в нескольких котлах кипел тюлений жир. Дедушки еще не было, и я задержался у только что причалившего судна. Рыбак большим сачком набирал пойманную кильку и вываливал ее в огромные плетёные корзины, стоящие рядом на песке. Увидев мои босые ноги, он набрал немного кильки в черпак и поманил меня пальцем.
– Подставляй что-нибудь!
Я вспомнил котелок с кашей и не растерялся: снял с головы кепку и подставил ее рыбаку. Тот наполнил ее до самых краев. Подобрав с песка упавших рыбок, я не стал дожидаться дедушку и отнес кильку домой.
– Ты где взял? – Бабушка остановила меня на пороге. Я не ожидал такого приема и не мог вымолвить ни слова. – Украл?
Бабушка сделала страшные глаза. Вот теперь я все понял. Ничего не говоря, я прошел мимо и высыпал кильку прямо на стол.
– Это с баркасов. Рыбаки дали.
Вечером вся семья ела рыбные котлеты. Мама, дедушка, дядя Володя их нахваливали, а я сидел с непринужденным видом и чувствовал себя равным среди них.

Приближалась первая военная зима, и к постоянному голоду прибавился ещё и холод. Наша хата отапливалась печкой, которую нужно было топить дровами, а лучше углём. Дрова продавались на базаре вязанками в несколько поленьев и стоили дорого. Зимой люди вместе с продуктами обязательно несли на плечах охапку дров. Нашей семье это было не по карману, потому что деньги тратились еще на лигроин для примусов и керосиновых ламп.
Лигроин – это среднее между керосином и бензином, и чтобы лампы не вспыхивали, в них обязательно сыпали соль.
Наш дедушка служил в молодости кочегаром на броненосце Потёмкин. Он на работе сделал горелку, работающую на нефти, и установил её в нашу печку. Нефть он набирал в только ему известном месте, когда шёл с работы домой. Чтобы удобнее было нести, он сделал себе ведро – узкое и высокое. Благодаря этому в нашей хате всегда было тепло, из одного бачка капала нефть, из другого – вода, горелка жутко ревела, но раскаляла печку до красна. Когда было особенно трудно, дедушка починял соседям всё, что ему приносили: примусы, кастрюли, керосинки, вставлял днища в вёдра, и за это соседи благодарили его, чем могли. Это, конечно, было неплохим подспорьем, но в корне проблему не решало, и на семейном совете было решено потесниться и пустить к себе в дом квартирантов.

– Далеко собрался? – Бабушка перегородила мне путь на улицу.
– Погулять!
– Смотри, вовремя приходи. Чай будем пить, – бабушка сделала таинственное лицо.
– С сахаром? – Я открыл калитку и остановился.
– Где ж его взять, с мамалыгой...
Дальше я ее уже не слышал, потому что спешил за угол, на улицу Леваневского. Вчера в самом конце квартала в открытые ворота я увидел мальчика в лётном шлеме, который держал в руках большой руль от машины. Я его не знал и раньше никогда не видел, поэтому нужно было обязательно с ним познакомиться.
Добежав до тех самых ворот, я остановился и присел на скамейку, чтобы отдышаться. Из-за забора на всю улицу гремела перепалка.
– Здравствуйте, вам здесь! И где этот хлеб? Он что, по-твоему, испарился?
– Смешно сказать, но я не знаю.
– А тебе не кажется, что его просто съели?
– Мамой клянусь, я здесь совершенно ни при чем.
– Оставь маму в покое, не дай бог приедет.
– Дура!
– Сам дурак!
Громко звякнула разбитая посудина, а следом послышались слова и выражения, которых я не знал, но понял, что лучше отложить свой визит и заглянуть сюда в другой раз. Я поднялся с лавки и не успел сделать шаг, как калитка открылась, и из нее вышел мальчик в летном шлеме на голове. Он внимательно оглядел мои панчохи, вздохнул и протянул мне руку.
– Буся Парижер. Шлем довоенный. Поносить не дам.
Потом он завел меня во двор и стал показывать, где они живут. Домик у них был маленький, а двор огромный, заваленный множеством всяких интересных вещей: ржавых железок, дырявых бочек и истертых автомобильных колес. Но как только мы стали копаться в этом хламе, как Бусю позвали в дом. Он положил на землю замасленный подшипник, вытер руки о штаны и повел меня к воротам. По дороге выяснилось, что он знает Борьку и Веню Либерманов.
– Жидрихи! – Буся сорвал сосульку с подоконника.
– Почему жидрихи? – Я услышал знакомое слово. Буся нахмурился и сунул сосульку в рот.
– Их все так называют.
– Кто? – Я тоже отломил себе сосульку.
– Все взрослые, – Буся открыл калитку. – Мама и бабушка, ну и дядя Мулик, когда пьяный.
Мы оба вышли на улицу.
– А что это значит?
Я выплюнул ледышку изо рта. Вместо ответа Буся вздохнул и пожал плечами. В этот момент его снова позвали, на этот раз довольно грозно, и он, виновато улыбнувшись, махнул мне рукой и резво побежал в дом.

ДОМОЙ

Памяти член-корр. АМН Гуськовой Татьяны Анатольевны

Шла вторая неделя после капитуляции Германии. Берлин был разгромлен. В воздухе стояла напряжённая тишина. Среди развалин ходили одинокие старики, выискивая то ли свои вещи, то ли случайные крохи хлеба, ещё не подобранные крысами. Глаза многих из них предпочитали не встречаться с глазами красноармейцев, но в них не было ненависти. Были только бесконечная печаль и растерянность, усталость и равнодушие. Они шли, спотыкаясь, молча, даже если были родственниками или хорошо знакомы между собой, и в этом молчании слышались скорбь и покорность. Они ничего не просили, не отшатывались от встречных русских солдат и шли мимо, как сквозь невидимую стену.
Город перестал быть городом. Те, кто в него пришёл, мечтали поскорее вернуться на родную землю, а те, кто там оставался, с ужасом думал о будущем.
Пехотинец Анатолий Клочков ходил по Берлину в надежде найти попутный транспорт в сторону далёкого дома. Несмотря на то, что улицы стояли в руинах, автомобильное движение по ним было достаточно оживлённое. На бесконечных машинах и бронетранспортёрах в разных направлениях перемещались войска. На каждом перекрёстке стояли регулировщицы. Они хорошо знали, куда направить поток машин. Кого-то задерживали, кого-то безоговорочно пропускали, кого-то заворачивали обратно, и машины послушно теснились или рвались вперёд, и те, кто сидел в них, махали регулировщицам рукой, что-то кричали, но девушки молча и отточенно взмахивали своими флажками, умело разгружая дорогу.
– Прямо как стрелочник стрелки переводит, – с восхищением думал солдат. – Эх! Где наши стрелки? Сейчас бы на поезд и вперёд.
Но поезда были переполнены, шли крайне нерегулярно. Целые составы по многу дней стояли под немецким небом, лязгая иногда сцепами, но оставаясь неподвижными. Дни проходили за днями. Город жил двойной жизнью. Никто не спешил его восстанавливать. Обломки зданий громоздились огромными глыбами среди чудом уцелевших домов, и чёрно-красные кучи битого кирпича неестественно чередовались порой с блестящими витринами булочных и аптек. Но и в этих уцелевших очагах жизни по-настоящему не наблюдалось. Там не было ни одного покупателя. Напротив, огромные очереди с судками и бидонами стояли у советских комендатур в ожидании своих порций горячей пищи. Всё словно поменялось местами и до боли напоминало то, во что превратилась за годы войны Россия. Длинные молчаливые очереди состояли из женщин в платках, детей в недетских одеждах, стариков, старающихся держаться прямо и независимо. Голод и разруха объединяли всех. Город молчал. На фоне гула бесконечных машин, их сигналов не было слышно немецких голосов. Население жило в подавленном состоянии, в очередях не переговаривались, тревожно оглядывались, и, получив пайку, люди бежали куда-то, скрываясь в развалинах, как крысы в норе. Но и родного языка Анатолий почти не слышал.
Лишь однажды, проходя мимо пункта сбора советских граждан для отправки на родину, он вдруг услышал оживлённый женский разговор.
– Девоньки, давайте знакомиться. Я Гретхэн. Ой, что я говорю? Не Гретхэн, конечно, Глаша, Глафира я. Совсем уж с ними онемечилась. Я из-под Пскова, с Острову. Знаете? Они меня, черти, в Миттенвальд послали. Коров ихних пасти. Ну чего им не хватало? Коровы-то у них чистенькие. Все рыжие, блестят на солнце, а вымя – во! Я, конечно, к коровам ихним хорошо относилась. При чём тут коровы? Ни при чём. Но сами-то… Два года у них жила, а всё никак не могу привыкнуть. Не по-нашему у них. Вот смотрите, домики маленькие, сплошь отштукатуренные, на стенах, которые на улицу смотрят, картинки всякие. Да-а… Нарисованные. Ну, там кони всякие, принцы с принцессами. И все эти немцы такие чистенькие. Мужики так в кожаных штанах ходят коротких, и подтяжки у них с цветочками. В жизни таких не видела. И все с хлыстиками в руке. Без хлыстиков никуда. А фрау ихние в передничках. Ну чисто, как в нашем детском саде. Только не дети они – звери. Мне эта фрау всё время перед дойкой велела руки показывать, ногти смотрела, кожу. Это чтобы я её коров не заразила. А потом стал её сын приходить. Смотрел, чтобы я молоко не пила. Не поверите, я за это время, пока с коровами жила, молоко пробовала только когда после дойки руки облизывала. Стоит такой противный, глаза пялит и хлыстиком себя по ляжкам пошлёпывает. Ну а потом… Как вспомню его, рыжего, волосатого, все руки и ноги в волосах, так тошно становится. А мне и деться-то некуда. Пробовала фрау, значит, пожаловаться, а она как будто не понимает. Ну потом, когда она велела мне в свои обноски немецкие одеваться с передничком, значит, я поняла, что она только за сыночка рада своего рыжего гадину. Пусть, мол, мальчик побалуется. А потом у меня на руках какие-то пятна пошли, вот, – и она протянула вперёд руки, – тут меня сразу и выгнали. Дорогу строить. Ой, девоньки, и не знаю, что лучше. Надорвалась я на ихней дороге. Слава богу, хоть выродка немецкого там скинула. Хорошо, что наши приближались, а то бы и в живых не осталась. Теперь уж домой, к мамке, если жива…
Много повидал Анатолий на войне. Много чего наслушался. Но не зачерствел, всё глубоко принимал сердцем.
– Сволочи! – пробормотал он и двинулся дальше.

Анатолий стоял перед последним оплотом фашистов до самого начала мая. Собственно то, что он перед собой видел, оплотом уже назвать было трудно, но толстенные стены железобетонных бункеров, ушедших глубоко под землю, где прятались напоследок нацисты, впечатляли своей шириной, превышающей два метра. Зоосад был малодоступен, несмотря на то, что уже два года назад подвергся первой бомбардировке англичанами. Но ни с неба, ни с земли уничтожить немцев долго не могли. Зоосад был обнесен железобетонным забором, в котором зияли множественные проломы и пробоины, давшиеся красногвардейцам с великим трудом. На крыше командного пункта всё ещё стояли, ощетинившись, зенитки. С болью смотрел солдат на неубранные тела совсем ещё мальчиков из гитлерюнга, защищающих до конца апреля своих взрослых фанатиков-нацистов.
– Гады последние, – выругался Анатолий, – до последнего за детей и зверей прятались!
Зоосад был разгромлен. Кое-где лежали мёртвые туши животных хищных и почти домашних. Они были исковерканы снарядами, так же, как каменные слоны в воротах зоопарка. Лишь несколько обезьян и какие-то редкие птицы, не улетевшие из-за подрезанных в мирное время крыльев, ковыляли по руинам. Около бассейна с посеченными берегами солдат с удивлением увидел бегемота. Шкура его была покрыта ранами и пятнами ожогов и, очевидно, сильно зудела, потому что бегемот всё время тёрся боками о громадный гранитный камень, который тоже не пощадили снаряды.
– Толя! Клочков!
Анатолий обернулся. На куче щебня стоял пожилой человек в гимнастёрке с орденом и медалями и махал ему рукой.
– Иван Михалыч, это вы?
– Я, я, Толя, – проходя, проговорил Иван Михайлович с улыбкой. – Ты как здесь оказался?
– Да я давно их зоопарк хотел увидеть. С нашим сравнить. А сравнивать-то уже и нечего. Можно сказать, сравняли полностью.
– Я не про зоопарк. В Берлине как? По железке?
– Нет, я в пехоте всю войну.
– Это как же так, в пехоте? Да ты дела-то своего не забыл?
– С вами и сто лет не забудешь. Как вы меня муштровали-то, Иван Михалыч! Вот бы сейчас по железке домой вернуться. Небось, живее до дома докатил бы…
– Так в чём же дело? Иди опять ко мне в помощники. Я тебя знаю. Ты человек работящий, лучшего не найдёшь. Тут формируют сейчас состав… девушек наших, человек шестьсот. Домой доставить надо. Пойдёшь, а? Груз-то какой деликатный. Обзавидуешься.
– Вот это удача! Что, прямо в Москву? Вот это да! О чём спрашивать-то? Считайте, что я уже в вашем подчинении.
– Я знал, что ты согласишься. Ну, айда в комендатуру документы оформлять!

Иван Михайлович и Клочков наблюдали, прохаживаясь по платформе, за погрузкой возвращающихся на родину женщин, угнанных в Германию. Сотни размещались почти в таких же вагонах, в каких несколько лет назад их везли на запад. Однако сейчас в вагонах уже были дощатые двухэтажные нары, маленькая печка «буржуйка», бак с водой и одним на всех ковшиком. В стенах вагона, на уровне человеческих глаз, изредка вместо окон встречались узкие вырезы высотой с ширину доски. Вагонов было семь, в каждом из шести – по сто женщин, а седьмой – для охраны и технических нужд. Охранников с оружием полагалось по два человека на вагон. Руководил ими и был начальником поезда капитан Васильцев Иван Кириллович.
– Одолеют, – говорил Васильцев машинистам, – столько баб и за всякую отвечать надо. Одна надежда, что добровольно. Поскорей бы уж доставить под расписку.
Анатолия крайне поражала противоречивость пассажирок. Общая масса преимущественно состояла из бедно и рвано одетых со спутанными тусклыми волосами, огрубевшими на строительстве руками, угрюмые и печальные, редко улыбающиеся и создающие впечатление забитых и утративших способность бороться за себя, женщин. Они несли жалкие узелки и занимали без спора те места, на которые им указывали более бойкие женщины. Но были среди пассажирок и другие. Они несли в руках и на плечах огромные тюки на перевязи. Головы их были аккуратно причёсаны, манеры развязны, голос резкий, командный. Женщины были преимущественно молодые, однако у одних эта молодость давно поблекла, а у других, наоборот, как будто помогала выжить.
Погрузка с бесконечной проверкой документов продолжалась долго, часто с длинными перерывами в ожидании новой партии. Иван Михайлович, получив сигнал об отправлении, дал длинный свисток и с облегчением сказал:
– Ну всё. Теперь при хорошем раскладе дня через три-четыре до Москвы доберёмся. В нашу-то сторону приоритет должны давать. Живой груз как-никак.
– А мои, наверное, ждут не дождутся. Вот я им, как снег на голову, свалюсь. Как здорово, Иван Михалыч, что я вас встретил. Не верится даже. Меня ведь там дочка ждёт. Танюшка. Я когда на фронт уходил, она совсем маленькая была. Но красивая уже. Завитушечки такие… беленькие. Крикунья ужасная. Я ей соску везу немецкую.
– Совсем ты, Толя, на войне одичал. Какую соску? Она у тебя уже невеста, поди. Ты бы о женихе или кукле, на худой конец, подумал.
– Куклу я тоже везу. Смотрите, Иван Михалыч, как нам зелёную улицу-то дают!
Но «зелёная улица» длилась не долго. Вскоре начались ограничения. Состав медленно шёл в ночи из-за частых вынужденных остановок перед запрещающими знаками, говорящими об идущих впереди ремонтных работах. На одном перегоне они простояли три часа. Утро встретило их хмуро. Над дорогой стоял густой туман, сквозь который был еле виден цвет светофора. А светофор почему-то загорался то и дело красным. По сторонам от дороги было безлюдно, станции и дома посёлков разрушены, леса всё ещё догорали и тлели после недавних бомбёжек. Сама дорога тоже выглядела пустынной. Дорожные указатели были свёрнуты, погнуты и висели, глядя в землю. Ни попутных, ни встречных поездов не наблюдалось.
– Не нравится мне всё это, – ворчал Иван Михайлович, – неживое вокруг. Война-то, вроде, кончилась. Кто-то же расставляет знаки эти о ремонте. Кто-то же ремонтирует, значит. А людей, когда участок проезжаешь, не видно ни одного. Нет, не нравится. Не кончена она – война, Толя, не кончена. Вот чего боюсь.
В помещение машинистов пробрался Васильцев.
– Иван Михалыч, остановиться надо бы… Тут в третьем вагоне одна померла. Изголодалась, видать. Где-то украла целую буханку и одна её съела всухомятку. Потом ночью животом маялась. Ну и… померла. Хоронить надо. Остановись где-нибудь. Похороним, дальше поедем. А то мне отписаться надо.
– Остановись! Да как же я среди дороги остановлюсь? За нами, поди, какой-нибудь поезд идёт, может, санитарный. Там и вовсе люди каждый день мрут. Ведь не останавливается же, вперёд идёт. А мы как нарушим?
– Санитарный – другое дело. Он для этого и приспособлен. А как я мёртвое тело, да на такой жаре, в жилом вагоне оставлю, подумал? Остановись, очень тебя прошу, Иван Михалыч. У какой-нибудь полянки.
– У поля-янки! Да вы видите, гарь везде. Всё пожжено вокруг.
Однако поезд стал замедлять ход и у открытого пространства, ещё похожего чем-то на летнюю лесную поляну, остановился.
– Вот под той берёзой, которая в центре, и похороните. Только быстро. Нельзя нам здесь без разрешения.
– Вот так вот, Толя, – мрачно сказал Иван Михайлович, когда поезд вновь тронулся. – Кончилась война, а люди всё равно от неё помирают. Когда ещё счастье-то наступит…
Между тем становилось совсем жарко. Женщины в душных вагонах изнывали от жажды. Все запасы питьевой воды были исчерпаны. Женщины требовали от Васильцева санитарной остановки, но капитан был непреклонен, и поезд больше не останавливался. Шли вторые сутки пути. Иван Михайлович и Анатолий сменяли друг друга и помогали кочегару. Запасы угля истощались, перспективы запастись им на ближайших станциях таяли, как весенний снег.
– На дрова переходить придётся. Васильцеву сообщить надо.
– Да нет у меня, – кричал капитан, – людей деревья валить. Дело охраны – ружьё в руках держать, а не топор. А вдруг засада?
– Оно и так получается вроде засады. Второй день идём – ни одного человека. На станциях пусто. Никаких дежурных. Прочесть название невозможно, всё посшиблено. Останемся без топлива, вообще станем, хоть в упор расстреливай. Может, женщины помогут? Они привычные.
– Не имею я права их заставлять. Они свободные. Я им не начальник, охранник только.
– Ну и охраняйте! – рассердился Иван Михайлович. – Хоть целый месяц в чистом поле. Сами как-нибудь.
Однако многие женщины вышли добровольно помогать. Поезд стоял у места, где деревья были повалены бомбёжкой, уже подсохшие. Их не надо было валить. Мужчины распиливали стволы и рубили их на дрова, а женщины, нагрузившись поклажей, с трудом преодолевали преграду из поваленных деревьев и торчащих из земли острых кольев. Они добирались до паровоза, сбрасывали груз и возвращались обратно. Наконец удалось набить целый тендер. Обессиленные женщины вернулись в вагоны только под ночь. Уставший Иван Михайлович попросил Анатолия вести состав и тут же крепко заснул.
– Иван Михалыч, – услышал он, когда открыл глаза, – тут вообще не понятно, что творится.
– Ну что ещё?
– Да солнце совсем не с той стороны взошло, что вчера. Куда мы идем?
– Теперь и я не знаю. Что это за обходные пути такие? Кого-то всё-таки надо перехватить на станции. Давай, сбегай за Васильцевым. Как у нас с водой дела?
– Надо бы уже набрать. Так и так дежурного прихватить стоит.
Часа через два поезд приблизился к станции, которая опять была безлюдна и со сбитым названием. В конце платформы стояла водозаборная колонка, а справа от неё, метрах в ста от полотна железной дороги, водонапорная башня, из которой сверху под большим напором хлестала вода. Она гремела, обрушиваясь всей своей тяжестью, кипела у основания стены, яростно пробивая себе путь в сухой земле, и хищно вгрызалась в малейшие рытвины и канавки, змеями шипела в песчаной насыпи, пробираясь к железнодорожному полотну. Увидев потоки воды, подобные водопаду, женщины заволновались, стали выпрыгивать из вагонов и бежать в сторону башни. Многие на ходу раздевались.
Раздался выстрел.
– Стоять! – кричал Васильцев, с трудом обогнав толпу. – Стоять!
Толпа невольно остановилась, готовая вновь бежать к воде в ближайшую минуту.
– Стоять! – хрипло кричал капитан. – Куда вы, дуры? Сверху не меньше пяти тонн падает. Расплющит к чёртовой матери! А ну, по вагонам! Живо!
Толпа медленно и покорно развернулась.
И только тут Иван Михайлович понял, что не пройдёт и десяти минут, как дорогу размоет, и они потеряют всякую надежду уйти со станции.
– Быстрей! Быстрей! – закричал он в толпу. – Бегом! – и с силой потянул рычаг свистка.
Поезд благополучно ушёл, но Иван Михайлович возбуждённо говорил Васильцеву.
– Кто-то нас пасёт, ей богу. Колонка была доступна – невиданное дело, – без дежурного по станции. Вода у них через край хлещет, а ни одного человека. И потом… это солнце… оно не даёт мне покоя. Мы явно идём не на восток.
– Ну да, – подтвердил Анатолий, – я сначала думал, что мне показалось, но мы точно вчера проезжали ту поляну, на которой женщину хоронили.
– Свяжитесь с командованием, товарищ капитан. Как бы в какую ловушку не угодили. По кругу ходим. Точно.
– Рябина, рябина, я сосна, – кричал в передатчик капитан, – четыреста шестнадцатый потерял путь. Похоже, нас водят по кругу и уничтожают все координаты. Люди не встречаются. Нет, выстрелов не слышно, но поезд скован. Есть, самостоятельно перевести стрелки на восток!
– Хорошо сказать, – пробурчал Иван Михайлович. – Они что, не знают, что для этого курбель нужен?
– Какой ещё курбель?
– Ну штука такая. Хранится у дежурного по станции.
– Ну так и выбьем этот курбель на ближайшей станции. Делов-то!
– Не знаю. У кого выбивать? Ни одного человека.
– Плевать! Нам же не люди нужны, а курбель этот, чтоб его черти взяли. Тормози на ближайшей станции и за курбелем!
На станции, как и чувствовал с тревогой в сердце Иван Михайлович, ящик, где хранится курбель, был взломан и пуст.
Ещё сутки поезд кружил по уже знакомой дороге. К удивлению бригады, вода из водонапорной башни уже не хлестала. Пути были в приличном состоянии. Это укрепило уверенность в том, что маршрут поезда находится под тщательным контролем. Не ясна была только цель, с которой это проделывалось. Однако все опасались, что цель была не из мирных. Бригада была вымотана. Полусырые дрова не слишком разгорались. Котёл работал плохо. Бессилие от невозможности что-то изменить, ответственность за жизнь женщин, задыхающихся и голодающих в недрах замкнутых товарных вагонов, неясность ситуации, бессонные ночи охватили волю машинистов, которые подчинялись навязанному им порядку перемещения. И вдруг с очередным наступлением тьмы всё внезапно изменилось. Паровоз явно шёл другим путём, практически не останавливаясь. Дорога вела под уклон, что увеличивало скорость паровоза.
– Тормози! – закричал Иван Михайлович.
Анатолий с силой нажал на ручку тормоза, но поезд продолжал движение и ударился в путевой упор. Раздался сильный скрежет. Вагоны с разбегу наползали друг на друга и валились набок. Раздался взрыв, и поезд взлетел в воздух.

БАБУЛЯ

В 1992 году, под конец второго курса университета, я досрочно сдал летнюю сессию: часть зачётов и экзаменов мне зачли благодаря академической справке, полученной мной при отчислении из Можайки. В результате, уже в середине мая учёба для меня закончилась, и я был совершенно свободен. Встал резонный вопрос: что делать? Не валять же дурака всё лето, сидя на шее у родителей.
Пойти работать проводником на железную дорогу мне посоветовала соседка, которая в то время заканчивала аспирантуру юридического факультета нашего университета.
– Я два года летом работала проводником на «железке», – как-то, разговорившись со мной, рассказала она, – отличное было время! Работа сложная, но интересная, – продолжала агитировать меня соседка, – новые города, новые люди, ну и зарабатывали мы тогда, скажу я тебе, очень неплохо. Бывало, только на сдаче пустых бутылок и «зайцах» можно было за рейс половину месячной зарплаты привезти.
– С бутылками всё понятно, особенно летом, – сдал и получил деньги. А «зайцы» – это что за звери? – задал я наивный вопрос, не понимая профессионального сленга.
– «Зайцы» – это безбилетные пассажиры. В летний период их особенно много бывает, все едут в отпуска, билетов в кассах как обычно нет, а у тебя в вагоне места свободные. Почему бы не подвезти за скромное вознаграждение? – пояснила соседка, продемонстрировав знание предмета. – Только делать это надо с умом, так, чтобы ревизоры не прихватили. У нас получалось.
– Интересно… – задумчиво произнёс я. – А на чём вы ещё зарабатывали? – заинтересовавшись денежной перспективой, задал я соседке провокационный вопрос. Недолго думая, она с улыбкой ответила:
– Поработаешь проводником – узнаешь!

* * *
«Страну посмотреть, с новыми людьми познакомиться, да ещё и денег заработать – неплохой вариант трудоустройства для бедного студента», – подумал я и, не откладывая в долгий ящик, отыскал в справочнике телефон дирекции по обслуживанию пассажиров Калининградского управления железной дороги. Позвонив туда, я выяснил все детали трудоустройства: надо было пройти медкомиссию и двухнедельное обучение, сдать зачёты и выполнить первый рейс в качестве стажёра под присмотром опытного наставника или наставницы, учитывая, что проводниками, как правило, работали женщины. И всё – ты «дипломированный» проводник, можешь самостоятельно отправляться в рейс в составе поездной бригады.
Зайдя как-то в университет, я встретил однокурсника Андрюху, шатающегося по коридорам в поисках преподавателя чтобы договориться о сдаче какого-то очередного «хвоста».
– Привет! Ты летом поработать не думал? – спросил я его. – Мне напарник нужен, составишь компанию?
– А что, тема есть? – зевнув, равнодушно поинтересовался Андрюха.
– Есть, и, говорят, денежная, – я взглянул на него в ожидании реакции, – только сначала надо две недели отучиться и сдать зачёты, чтобы получить допуск.
– О! Да ну нафиг, опять учиться и что-то сдавать надо, – разочарованно произнёс Андрюха и махнул рукой, – у меня этих зачётов несданных и без того вагон и маленькая тележка.
– Кстати, по поводу вагонов, – зацепился я за произнесённое им слово, – работа как раз с ними связана.
– Ты предлагаешь вагоны разгружать? – ехидно поинтересовался Андрюха. – Хватай больше, кидай дальше, а пока летит – отдыхай.
Я смотрел на него и ждал, что он ещё скажет.
– Ну, нет, это без меня. Мы сотрудники интеллектуальной сферы. Вагоны разгружать я не готов.
– Не надо ничего разгружать, что за стереотипы! – возразил я. – Почему, если вагоны, то их обязательно надо разгружать? Я предлагаю нам с тобой проводниками поработать. Улавливаешь разницу? – спросил я и добавил: – Ты меня послушай, прежде чем отказываться.
Я рассказал ему детали моего разговора с соседкой и того, что мне сообщили по телефону.
– А ездить-то куда будем? – с наметившимся интересом спросил Андрюха.
– Точно не знаю, но думаю, что основные рейсы будут в Москву и обратно. Лето всё-таки, через Москву все в отпуска едут, это массовое направление, – предположил я.
– И когда начинать? – без особого энтузиазма спросил Андрюха.
– Курсы начинаются через три дня, как обычно, с понедельника, – ответил я и уточнил: – Так что, ты согласен?
– Ладно, поехали, – как-то обречённо ответил Андрюха и отправился на поиски преподавателя.
Через две недели, отучившись на курсах проводников, мы успешно сдали зачёты, выполнили свой первый рейс в качестве стажёров и были зачислены в поездную бригаду к Петру Петровичу Карнаускасу, который уже много лет работал начальником поезда и, кстати, был выпускником географического факультета нашего университета.
Так началась наша с Андрюхой кочевая жизнь, а вагон, без преувеличения, стал нашим домом на ближайшие полгода.

* * *
Уже пару месяцев мы колесили из Калининграда в Москву и обратно двумя разными маршрутами: прямым и быстрым – через Каунас, Вильнюс, Минск, Смоленск и Вязьму; и окружным, который по времени занимал без малого сутки, – через Советск, Шауляй, Даугавпилс, Полоцк, Витебск, и, заезжая в Смоленск и Вязьму, поезд наконец-то прибывал в Москву.
Сделав за это время уже десятка полтора рейсов и изучив все нюансы и хитрости профессии, мы стали опытными проводниками. В дороге случалось всякое.
Бывало, кто-то из пассажиров напивался, и нам приходилось вместе с представителями правоохранительных органов утихомиривать пьяного пассажира, а иногда – снимать его с рейса и высаживать на ближайшей станции.
Случались и массовые пьянки, например, когда компания уволившихся из армии «дембелей» возвращалась домой. Приходилось действовать по обстоятельствам. Мне, например, помогало моё армейское прошлое: в большинстве случаев удавалось найти с дебоширами общий язык и договориться о соблюдении принципов добрососедства на период следования до пункта назначения. Однако, получалось это не всегда. В таких случаях мы действовали по инструкции: основного дебошира общими усилиями закрывали в туалете, затем сообщали о происшествии бригадиру, а тот по рации вызывал наряд милиции, и на ближайшей станции перебравшего «дембеля» сдавали в руки правоохранителей.
А ещё вспоминается рейс, когда в Москве к нам в вагон «заселили» вчерашних зеков, амнистированных в честь очередной годовщины Великой победы. Ехали они до Черняховска, который расположен всего лишь в двух часах езды от Калининграда. Путешествие в такой «приятной» компании доставило много хлопот не только нам, проводникам, но и пассажирам, которым «повезло» оказаться в одном вагоне с таким контингентом. Бессонная ночь тогда была у всей поездной бригады: никто не сомкнул глаз, все были начеку. Как говорил герой одного фильма: «народ там с душком, очков не носит».
А однажды у нас в вагоне какой-то парень из-за ссоры со своей возлюбленной вскрыл себе вены у неё на глазах. Это был особый случай, и в тот момент мы думали только об одном: как этого горе-любовника живым довезти до ближайшей станции и передать медикам.
Короче говоря, в рейсах мы не скучали!

* * *
Очередной рейс был на редкость спокойным, я бы даже сказал – скучным. Всё шло штатно, без происшествий. Мы благополучно докатили до Москвы. Высадив пассажиров, Андрюха с видом главнокомандующего привычно направился к шеренге бомжей, выстроившихся на перроне к прибытию поезда. Осмотрев строй, он тщательно отобрал трёх человек относительно приличного вида и запустил их в вагон для выполнения уборки. Не скрою, иногда для экономии собственного времени между рейсами мы практиковали наёмный труд.
– Итак, слушай боевую задачу, – командным голосом начал Андрюха, – вы находитесь в плацкартном вагоне, в котором имеются пятьдесят четыре спальных места плюс два тамбура и два туалета, расположенных в противоположных концах вагона.
Бомжи внимательно следили за Андрюхой, который прохаживался между спальными полками, засунув руки в карманы джинсов.
– Силами трёх человек вам предстоит в течение часа навести в вагоне идеальный порядок, – чётко, по-военному, он продолжал давать бомжам ценные указания, – а именно: собрать и сложить в пакеты мусор, подмести и вымыть пол, отдраить туалеты и тамбуры, вытряхнуть мусорные баки и пепельницы, а также аккуратно сложить на третьи полки матрацы, подушки и одеяла.
С этими словами Андрюха внимательно посмотрел на бомжей и строго добавил:
– И не дай вам Бог, мужики, если я чего-то не досчитаюсь, когда вернусь – пеняйте на себя!
Всё это время я стоял в дверях служебного купе и, не вмешиваясь в процесс, наблюдал за этим спектаклем. С обязанностью отобрать более-менее приличных бомжей, которых в то время на вокзалах Москвы было во множестве, и организовать уборку вагона Андрюха справлялся блестяще. Было забавно наблюдать, как он, не отличавшийся атлетическим телосложением, нагонял на бомжей трепет, действуя на них гипнотически. Они же, в предвкушении относительно лёгкого заработка, стояли и ловили каждое его слово.
– Если всё будет сделано, как я сказал, Родина вас не забудет, – с этими словами Андрюха поднял по очереди несколько нижних полок, показывая бомжам сложенные под ними пустые бутылки, которых за рейс накапливалось иногда сотни полторы. В дороге мы аккуратно собирали их по вагону и складывали под нижние полки купе, а по приезде в Москву использовали как платёжное средство для расчётов с бомжами.
– И ещё, – продолжал Андрюха, – сейчас мы уйдём и закроем вагон, – в этот момент он показал специальный трёхгранный ключ, который был у каждого проводника, – не пугайтесь, состав увезут в депо, а мы вернёмся через час-полтора. К этому времени всё должно быть готово.
Под занавес этого спектакля Андрюха, глядя на бомжей, строго спросил:
– Вопросы есть? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Вопросов нет! Вот и отлично!
Заперев вагон, мы, как обычно, направились за сосисками, свежим багетом и пивом. Надо сказать, что сосисочная на Белорусском вокзале в то время была знатная, и то ли мы были настолько голодные, то ли действительно в ней продавали качественные сосиски, но только ничего вкуснее за всё время наших поездок я не ел.

* * *
Был поздний вечер, город остывал после жаркого летнего дня. Поезд Москва – Калининград отправлялся в двадцать три тридцать с первого пути Белорусского вокзала. За полчаса до отправления состав подали к перрону, и мы привычно начали посадку: стоя у вагона, проверяли билеты и отмечали в блокноте номера занятых мест.
Вокруг царила обычная вокзальная суета: гремели своими тележками носильщики, на посадку спешили люди, обвешанные детьми и чемоданами, вдоль состава сновали продавцы всякой снеди и напитков, какие-то люди пытались с поездом передать посылки в Калининград, а кто-то договаривался с проводниками о том, чтобы самому уехать «зайцем».
До отправления оставалось минут двадцать, когда я обратил внимание на молодую пару, стоящую неподалёку. Симпатичная девушка и высокий, статный парень довольно громко и раздражённо разговаривали друг с другом. Девушка плакала, вытирая слёзы платком, и что-то эмоционально пыталась объяснить парню. Он же раздражённо отвечал ей, размахивая руками. Со стороны это было похоже на скандал. Всё это время рядом с ними стояла пожилая женщина в цветастом платке, маленького роста, щуплая, очень скромно одетая, с небольшим деревянным чемоданом в руках. Она как-то растерянно и, в то же время, очень нежно смотрела то на девушку, то на парня, а те, увлечённые своими разборками, не обращали на неё никакого внимания. Видимо, она пыталась их успокоить и примирить, но ей не удавалось этого сделать. В какой-то момент я услышал слова парня, обращённые к ней:
– Мать, да отстань ты! Не лезь! Мы сами разберёмся, ты давай, иди в вагон и езжай, с проводником я договорился! – прикрикнул он на бабулю и, повернувшись к девушке, продолжил неприятный разговор с ней.
Старушка притихла, поправила на голове платок, покорно отошла на пару шагов в сторону, но продолжала смотреть на молодую пару. Было заметно, что она очень переживает за них, от бессилия у неё на глазах выступили слёзы.
В следующий момент я отвлёкся: надо было разобраться с билетами очередных подошедших к вагону пассажиров. Спустя несколько минут я опять обратил внимание на них. Парня уже не было рядом, вместе с девушкой стояла только старушка, гладила её по руке и что-то говорила. До меня доносились лишь отдельные фразы:
– Танечка, доченька, не сердись ты на него, пожалуйста, – говорила старушка, ласково глядя на девушку снизу вверх, – он вспыльчивый, отойдёт, прости ты его Христа ради. Я так переживаю за вас, – старушка вытирала слёзы уголком платка.
– Мама, ну почему вы постоянно лезете к нам! – раздражённо реагировала девушка, – мы сами разберёмся, это не ваше дело.
Она прикурила сигарету и нервно затянулась, глядя в сторону вдоль перрона. Старушка обречённо отошла на несколько шагов в сторону, присела на чемодан, закрыла лицо руками и тихо заплакала. Спустя несколько минут, девушка выбросила в урну недокуренную сигарету, подошла к сидящей на чемодане старушке и сказала:
– Мама, вот ваш вагон, – она показала в направлении состава, – идите, вам пора, скоро отправление.
Старушка посмотрела на неё заплаканными глазами и, видимо, хотела что-то сказать, но не успела: девушка резко повернулась и, не сказав больше ни слова, быстрым шагом направилась к зданию вокзала. В этот момент меня позвал Андрюха:
– Серёга, давай заходи, через две минуты отправление.
Я посмотрел вслед уходящей девушке, заскочил в вагон, опустил площадку, взял фонарь и сумку с флажками и, выглянув из вагона, посмотрел туда, где на чемодане сидела старушка. На перроне её уже не было. «Видимо, зашла в соседний вагон», – подумал я.
Лязгнули вагонные сцепки, поезд тронулся и стал медленно набирать скорость. Когда мимо нашего вагона промелькнул торец вокзального перрона, я закрыл тамбурную дверь, и мы с Андрюхой приступили к выполнению своих служебных обязанностей. Началась привычная вагонная суета: Андрюха, как всегда, колдовал около титана – это было его любимым занятием, а я пошёл собирать билеты и деньги за постельное бельё, потом заполнил «лушку» и отправился с ней в штабной вагон.
Состав потряхивало на стрелках, скрежетали и постукивали колеса, за тёмными окнами мелькали огни, пассажиры раскладывали полки и стелили постельное бельё, все готовились ко сну.

* * *
Вернувшись из штабного вагона, я спросил у Андрюхи:
– Ты видел, что у нас в нерабочем тамбуре окно выбито, и свет не горит? Темень – глаз коли, и ветер гуляет, как на Балтике.
– Конечно, видел, – равнодушно ответил Андрюха, наливая в стаканы кипяток, – ты спал, это ночью случилось, в мою смену.
– А что произошло? Камень прилетел? – пытался я выяснить причину.
– Если бы! – ухмыльнулся Андрюха. – Ты помнишь, по дороге в Москву два типа в третьем купе ехали? Так вот, они всю ночь квасили, как не в себя, правда делали это тихо. Я, как ни пройду мимо, – у них на столе очередная бутылка стоит.
– Ну, пили, и что с того? Спать легли, наутро проспались, – не понимал я, к чему Андрюха клонит, – а стекло кто выбил?
– Так вот, – неторопливо продолжал Андрюха, заваривая чай, – в какой-то момент они вышли в тамбур покурить, ну и, видимо, что-то там не поделили: один другому морду набил, да так, что мне пришлось даже аптечку доставать. В потасовке один из них локтем выбил стекло в двери, а второй головой лампочку разбил, – закончил он свой рассказ.
– Однако! – присвистнул я. – И что, ты их так просто отпустил, дескать, «простите, пожалуйста, мы нечаянно»? Не поверю, – я хитро посмотрел на Андрюху.
– Ага, щас! Они, значит, стёкла в казённом вагоне будут бить, а мы с тобой за них убытки возмещать с зарплаты. Ты ж меня знаешь – на мне, где сядешь, там и слезешь, – с ухмылкой произнёс Андрюха.
– Так, и что было дальше? – поинтересовался я.
– А что дальше? Я им на выбор два варианта предложил: либо я вызываю наряд милиции, и на следующей станции мы с ними прощаемся, либо они думают, как сделать так, чтобы я об этом забыл.
– Очень интересно! – улыбаясь, я посмотрел на Андрюху и спросил: – И во сколько им обошлась твоя амнезия?
– Нормально обошлась, моя амнезия – диагноз не из дешёвых, – отшутился он и спросил: – Ты, когда спать ложился, просил меня сделать тебе подарок утром? Я постарался: твоя доля у тебя на верхней полке под подушкой лежит. Такой случай подвернулся – я свой шанс не упустил. Правда, мы с ними только раза с третьего договорились.
Андрюха разлил чай по стаканам и, занося их осторожно в служебное купе, сказал: – Хорош болтать, давай чай пить, а то мне ещё всю ночь дежурить.
Несмотря на то, что и я, и Андрюха по хронотипу были «совами», моя смена была дневная, а Андрюха любил работать ночью. Как-то так само собой сложилось, я не возражал. Ночью спать надо, а не по вагонам бегать.

* * *
Мы допивали чай, когда дверь с грохотом открылась, и в купе заглянула Ленка, проводница из купейного вагона, тоже студентка, как и мы.
– Ну, и чего сидим? – громко спросила она с порога.
– А что нам надо сделать? Подпрыгнуть, что ли, при виде тебя? – огрызнулся Андрюха, а потом, улыбаясь, спросил: – Вы, девушка, из какого вагона будете? Может чайку с нами, или чего покрепче?
Но Ленка, не обращая внимания на слова Андрюхи, продолжила:
– Не слышали? Карнаускас у себя всех собирает. Сказал, чтобы через пять минут все у него были, – с этими словами она продолжила движение по направлению к штабному вагону.
– Вот тебе на! Гроза, да к ночи, – заворчал Андрюха, – что-то меня ломает тащиться в штабной вагон на ночь глядя. Мне ещё всю ночь туда бегать после каждой станции.
Он вышел в коридор, повернулся и посмотрел на меня:
– Серёга, а давай ты к Карнаускасу сходишь, а я пока в печку угля подкину, – попросил меня Андрюха, – а ты как вернёшься, ляжешь спать.
– Да не вопрос! – я допил чай, вышел из купе и быстрым шагом направился в сторону штабного вагона.
Был второй час ночи, когда производственное совещание у начальника поезда закончилось. Большинство пассажиров уже спали. Проводники разошлись по своим вагонам, я тоже отправился восвояси.
Проскочив последний переход между вагонами, я с силой захлопнул металлическую дверь и оказался в тёмном тамбуре нашего вагона. Как всегда, здесь было сильно накурено, а через выбитое окно со свистом врывался ветер. Несмотря на тёплую летнюю ночь, в тамбуре было прохладно, и находиться в нём, тем более в темноте, было неприятно.
Заходя внутрь вагона, я вдруг заметил, что в правом углу тамбура кто-то сидит. Всматриваясь в темноту, я чиркнул зажигалкой: в углу, на чемодане, сидела женщина, в которой я узнал ту самую бабулю с перрона Белорусского вокзала. Я почувствовал, как у меня заколотилось сердце, а на лбу выступила испарина.
На коленях у неё была постелена белая салфетка, на которой лежал спичечный коробок с солью, кусок ржаного хлеба, а она аккуратно чистила куриное яйцо и складывала на салфетку скорлупу.
– Что вы здесь делаете? – удивлённо и растерянно спросил я. – Вы из какого вагона? Как вы здесь оказались?
Бабуля испуганно посмотрела на меня и запричитала:
– Сынок, не сердись, пожалуйста, я же никому не мешаю, я тут посижу, мне недолго ехать, скоро уже выходить. – Старушка вжалась в угол и продолжала испуганно смотреть на меня.
Я подошёл ближе, присел напротив неё и как можно спокойнее сказал:
– Вы, пожалуйста, меня не бойтесь, я проводник в этом вагоне. Вы мне скажите, вы из какого вагона, и на какой станции вам выходить?
Бабуля немного успокоилась и ответила:
– Меня сын с невесткой в Москве провожали, они договорились с проводницей соседнего вагона, – она показала куда-то назад, за стенку тамбура, – что меня до Смоленска довезут. Я ей заплатила, не обидела… Смоленск уже совсем скоро, под утро.
По расписанию поезд действительно прибывал в Смоленск рано утром, в шесть тридцать. Но из-за частых остановок на перегонах мы уже опаздывали как минимум на час, и догнать расписание шансов было мало: продолжая кланяться каждому столбу, мы больше стояли, чем ехали. Такими темпами до Смоленска мы доберёмся не раньше семи часов утра, а то и позже.
– Понятно, а здесь вы как оказались, почему вы не спите на своём месте в соседнем вагоне? – продолжал я расспрашивать старушку.
– Я не знаю, сынок, – развела она руками, – мне проводница сказала, что у неё в вагоне сейчас нет мест, говорит, иди в тамбур и жди там, может что-то освободится. Вот я и присела здесь… Я же никому не мешаю, сынок, – удивительно спокойно, с покорностью в голосе говорила старушка, – вот, решила перекусить, проголодалась я.
С этими словами она торопливо достала из стоящего на полу пакета варёное яйцо, кусок хлеба и протянула мне:
– Вот, возьми, сынок, перекуси, поди, тоже проголодался.
– Спасибо, я не голоден, – отказался я, а сам подумал: «Всё ясно – это дело рук нашей коллеги, матёрой проводницы из соседнего вагона, одной из представительниц «старой гвардии», которых в нашей бригаде было примерно половина».
Впервые с такими «ударницами социалистического труда» мы с Андрюхой столкнулись, когда поехали в свой первый рейс в качестве стажёров. Эти любительницы подзаработать на всём, в том числе и на «зайцах», были настолько жадные до денег, насколько же и недалёкие. Вместо того, чтобы оформить на «зайца» билет у бригадира и определить его на свободное место в своём вагоне, они нагло брали деньги с безбилетных пассажиров, а потом отправляли их «гулять» по составу или в вагон-ресторан. Так они прикрывали себя: в этом случае внезапно нагрянувшие с проверкой ревизоры практически не имели шансов обнаружить безбилетного пассажира.
Проводники новой формации, в том числе и мы с Андрюхой, тоже святыми не были и брали «зайцев» за умеренную плату, но делали это с умом и никогда не жадничали: бригадир поезда по нашей просьбе оформлял на «зайца» билет (у бригадира было такое право), а мы отдавали ему небольшой процент с каждого безбилетника, остальное клали себе в карман. В результате, такой пассажир ехал до пункта назначения с официальным билетом, был учтён в «лушке» и имел своё законное место согласно «купленному» билету. В этом случае ревизоры ничего не могли нам предъявить – количество пассажиров, находящихся в вагоне, совпадало с количеством билетов и сведениями в «лушке». Одним словом, не докопаться!
За расспросами старушки я просидел в тамбуре около получаса. Поезд наконец-то набрал приличную скорость и мчался сквозь ночь. Выбитое окно давало о себе знать – в тамбуре стало совсем холодно.
– Вставайте и давайте мне ваш чемодан, – решительно сказал я, – идите за мной, тут нельзя больше находиться.
– Куда, сынок, зачем? Я тут посижу, пожалуйста, не выгоняй меня, – взмолилась женщина, опять испуганно посмотрев на меня и вжавшись в угол.
– В вагон пойдём, я вас чаем напою и спать уложу, – уже спокойно сказал я, – тут холодно, простудиться можно.
Я помог ей подняться, взял чемодан и направился в вагон, старушка покорно последовала за мной.
Андрюха, увидев меня с чемоданом в руках, за словом в карман не полез:
– О, я смотрю, ты где-то барахлишком разжился. Чего принёс? – шутливо спросил он меня.
– Старик, мне не до шуток сейчас. Скажи лучше, где у нас места свободные есть? – серьёзно спросил я его.
Андрюха посмотрел в «лушку» и ответил:
– В первом купе все четыре места свободны, а ещё пара боковых полок не заняты. А что случилось? – спросил он, немного растерянно глядя на меня.
– Старик, помоги мне, пожалуйста, надо пару вопросов решить, но позже. Я сейчас постель постелю, а ты пока сделай стаканчик чая горячего. Лады?
– Конечно, – ответил Андрюха и стал доставать стакан и подстаканник с полки, пока не очень понимая, что происходит, но не задавал мне лишних вопросов.
Бабуля сидела на боковом месте и терпеливо ждала меня. Я убрал её чемодан под полку, достал смотанный матрац, и, быстро надел на подушку наволочку, раскатал на полке матрац и постелил простыню, положил одеяло. В это время Андрюха принёс стакан чая и молча поставил его на столик, положил несколько пакетиков сахара и поставил рядом тарелку с печеньем.
– Выпейте, пожалуйста, чаю и ложитесь спать, – сказал я бабуле, – за полчаса до Смоленска я вас разбужу.
– Ой, мальчики, спасибо вам большое, дай вам Бог здоровья! Господи, есть же на свете добрые люди ещё, – бабуля начала благодарить нас, но я прервал её:
– Не теряйте, пожалуйста, время, пейте чай и ложитесь спать. Уже очень поздно, поспите до Смоленска хотя бы несколько часов.
Андрюха стоял рядом, и в его взгляде читались сплошные вопросы. Я завёл его в служебное купе, коротко ввёл его в курс дела и попросил:
– Старик, сегодня ночью я подежурю, а ты спать ложись, только сначала сделай, пожалуйста, два дела. Во-первых, сходи к Карнаускасу, пусть он оформит на бабушку билет до Смоленска, – я достал несколько купюр и протянул ему, – этого должно хватить.
– А что во-вторых? – спросил Андрюха.
– Ты на обратном пути, пожалуйста, навести нашу коллегу из соседнего вагона и сделай ей предложение, от которого она не сможет отказаться. Ну, как ты умеешь, – я посмотрел на Андрюху: по его взгляду было видно, что он меня понял.
Андрюха направился в штабной вагон, а я заглянул в купе, куда нами была определена старушка. На столе стоял нетронутый стакан чая, а бабуля, укрывшись одеялом, уже спала. «Ну и слава Богу», – подумал я, и пошёл в тамбур открывать дверь: поезд замедлял ход, мы подъезжали к Вязьме.

* * *
Минут через тридцать, когда я домывал стаканы, вернулся Андрюха.
– Ну что, какие дела? – спросил я. – Всё сделал?
– Да, всё, – он положил на стол билет, – и вот, забрал, не забудь отдать, когда в Смоленске будем. – Андрюха достал из кармана деньги и положил рядом с билетом. Потом, посмотрев в тёмное окно, произнёс: – Нам ещё больше часа ехать, только к Сафоново подъезжаем.
Я вытер руки и, повернувшись к Андрюхе, сказал:
– Предлагаю пойти покурить.
Мы вышли в тёмный и холодный тамбур, закурили, и Андрюха, подойдя к разбитому окну, задумчиво произнёс:
– Скажи мне, Серёга, вот почему у некоторых людей ничего святого в жизни нет? Всё у таких только деньгами измеряется. Вот она старушку посадила в Москве «зайцем», денег с неё взяла не хило, а потом отправила её на всю ночь холодный тамбур сторожить. Кстати, я выяснил, что старушка у неё сегодня не единственной была: она, зараза такая, ещё трёх парней до Ярцево взяла, и так же без мест. Но те молодые, денег ей дали и в ресторан ушли, – Андрюха затушил в пепельнице окурок, достал новую сигарету, прикурил и продолжил, – я к этой «ударнице труда» по пути из штабного вагона зашёл и спрашиваю, совесть есть у тебя, что ж ты с человека денег взяла и кинула? Неужели, говорю, у тебя внутри ничего не ёкнуло, когда ты старушку на ночь в заплёванный тамбур отправляла? Противно! – Андрюха с досадой махнул рукой. – У таких, как она, уже давно камень в груди, а не сердце, – он замолчал и отвернулся к окну.
Я тоже молча курил и думал: «Что тут скажешь: с проявлением человеческого равнодушия, чёрствости и подлости мы в рейсах встречались далеко не первый раз. И ладно проводница, с неё взятки гладки – она, в конце концов, чужой человек для этой старушки, видит её первый и последний раз. Но её же на вокзале в Москве сын родной с невесткой провожали – вот к ним у меня много вопросов. Это какой же бездушной скотиной надо быть, чтобы родную мать посадить на поезд, не убедившись, что она поедет в человеческих условиях? Но, помнится, на перроне этому сыночку было не до матери – он был занят разборками со своей женщиной».
– Андрюха, а деньги ты у этой «ударницы» как забрал? – тихо спросил я.
– Да как забрал? Сказал ей пару ласковых слов, используя ненормативную лексику, ну и вид у меня, наверное, был такой злобный, что она решили мне не перечить: молча достала деньги и отдала. Я знаю – такие, как она, только со старушками и смелые, а надави на них слегка – они и сдулись… – как-то грустно, но со знанием дела, сказал Андрюха, и добавил: – Ладно, Серёга, я спать пошёл, устал, – он осторожно открыл дверь в вагон, – а ты смотри, Смоленск уже скоро, бабулю не забудь разбудить.
– Не забуду, – ответил я и тоже вышел из тамбура вслед за Андрюхой.

* * *
Кроме старушки, из нашего вагона в Смоленске выходили ещё два человека, которые уже проснулись. Летом светает рано, в вагон пробивались первые лучи солнца. За окнами на полях местами стелился туман. Я посмотрел на часы: до прибытия в Смоленск оставалось тридцать минут. «Пора будить», – подумал я и вышел из служебного купе.
Подойдя к крепко спящей бабуле, я осторожно потряс её за плечо. Она открыла глаза и с улыбкой посмотрела на меня:
– Что, сынок, уже Смоленск? – спросонья спросила она.
– Да, через полчаса прибываем. Вы, пожалуйста, поднимайтесь, а я вам чай сейчас принесу.
Минут через десять я вернулся со стаканом чая в руке. Постельное бельё было собрано и аккуратно сложено на полке рядом со смотанным матрацем. Бабуля сидела у окна, держала в руках свой деревянный чемодан и тихо плакала, вытирая слёзы кончиками своего платка. Я поставил стакан на стол, присел рядом с ней и спросил:
– Что опять случилось? Почему вы плачете?
– Я ключ от чемодана не могу найти, – сквозь слёзы ответила старушка.
– А вам что-то срочно надо достать из него? Через десять минут мы прибываем.
– Да, надо… Хотела тебя, сынок, отблагодарить: иконку Николая Чудотворца и крестик подарить тебе… Да, видимо, не судьба…
Старушка вздохнула и виновато посмотрела на меня. У меня к горлу подкатил ком, и я с трудом произнёс:
– Спасибо большое, но я не крещён.
– Это ничего, сынок, – тихо ответила бабуля, – ты хороший человек, у тебя сердце доброе, в нём Господь у тебя живёт… Поверь, я знаю, – она продолжала смотреть на меня своими добрыми, полными слёз глазами. Поезд резко замедлил ход, мы подъезжали к Смоленску. Надо было идти в тамбур, готовиться к высадке пассажиров.
– Нам пора, – вставая, произнёс я, взял чемодан и направился к выходу из вагона. Старушка, осмотрев напоследок купе, последовала за мной.
Состав подкатил к перрону смоленского вокзала, я открыл дверь тамбура, вытер тряпкой поручни и вышел на платформу, держа в руке чемодан старушки. Она вышла вслед за мной.
– Вот вы и дома, всего вам доброго! До свидания, и берегите себя, – попрощался я со старушкой.
– Сынок, – обратилась она ко мне, – спасибо тебе большое, храни тебя Господь! С этими словами она перекрестила меня, повернулась и медленно зашагала по перрону в сторону вокзала. Вдруг меня как током ударило.
– Ой! Постойте! Подождите, пожалуйста, – я подбежал к старушке, сунул руку в карман и протянул ей деньги, – забыл отдать, это ваши, возьмите, пожалуйста.
Старушка с удивлением смотрела то на меня, то на деньги.
– Сынок, а что это за деньги? – растерянно спросила она.
– Берите, берите, это ваши деньги, их проводница отдала, которая вас в Москве в поезд посадила.
– Сынок, да как же это? Я же ей за поездку заплатила… – дрожащим голосом произнесла старушка, и её глаза опять наполнились слезами.
Вдруг, посмотрев на меня, старушка сказала:
– Сынок, а ты возьми себе эти деньги, прошу тебя!
– Нет, я не возьму, это не обсуждается, – с этими словами я взял её руку и вложил в неё купюры, – вам они нужнее. Прощайте и берегите себя, – я повернулся и быстрым шагом направился к вагону.
До отправки поезда оставалось несколько минут. Запрыгнув в тамбур, я повернулся и увидел, как старушка медленно шла к зданию вокзала. Вдруг, она остановилась, повернулась и, глядя в сторону стоящего у перрона железнодорожного состава, подняла руку и перекрестила его.
Поезд тронулся и начал медленно набирать скорость. Я закрыл дверь вагона и, зайдя в служебное купе, присел на сиденье у окна. «Как удивительно, но спустя много лет случай опять привёл меня в Смоленск», – подумал я.

* * *
В детстве в Смоленске я бывал много раз. Каждый год, летом, по дороге в деревню, на малую родину моего отца, мы из Калининграда ехали до Смоленска, куда поезд прибывал около десяти часов утра. Там мы делали пересадку на поезд Смоленск – Мичуринск, который отправлялся вечером того же дня, около двадцати одного часа. У нас был целый день для прогулок по городу.
Не знаю почему, но каждый раз, бывая проездом в Смоленске, мы с отцом посещали Свято-Успенский кафедральный собор, расположенный в центре города на высоком берегу Днепра. Я не помню случая, когда бы мы не побывали там в очередной наш приезд. Это огромный, старинный храм, очень красивый как снаружи, так и внутри. Его золочёные купола видны практически с любой точки города. Особенно красиво они выглядят в солнечную погоду.
Тогда я этого не чувствовал в силу возраста, а сейчас понимаю – в этом храме было по-настоящему намолено. Заходя с отцом внутрь, я молча стоял и смотрел, как заворожённый, на потрясающей красоты иконостас, возвышавшийся под своды храма, слушал чтение молитв, пение церковного хора и думал: «Интересно, почему люди становятся священниками или принимают постриг и уходят в монахи, посвящая всю свою жизнь служению Богу? Что ищут они в этом служении, что ими движет, когда делают такой жизненный выбор?»
Однажды, поднимаясь по длинной лестнице, ведущей к собору, мы повстречали священника, который шёл нам навстречу. Отец обратился к нему:
– Добрый день, батюшка, простите, а нам можно в храм зайти?
– Добрый день! – поздоровался священник. – А почему ж нельзя, конечно, можно! Даже нужно! Идите, пожалуйста, там как раз служба начинается.
– Дело в том, что сын у меня не крещён, – пояснил отец, положив мне руку на плечо, – а я не помню, крестили меня в детстве или нет. Да и не верующий я.
Батюшка улыбнулся и тихо ответил:
– Идите в храм. Не важно, что вы некрещёные и в Бога не веруете. Другое важно – чтобы Господь в вашем сердце поселился.

СЛАДКИЙ ЗАПАХ СТРУЖЕК

Моя родина – ближайшее Подмосковье. Земля здесь малоплодородная, не черноземы. Климат холодный, зима длится семь месяцев в году. В этих непростых природных условиях прокормиться одним крестьянским трудом просто невозможно. Поэтому в наших местах традиционно развивались самые различные ремесла. Мастеровой труд в сочетании с тяжелыми земледельческими работами помогал жителям выжить в трудных условиях сельской жизни.
За века изобретательный русский народ придумал и наладил самые различные кустарные производства. Так в нашей местности большое распространение получил столярный промысел. Этим занимались оба моих деда еще в дореволюционные времена. Они на дому изготавливали нехитрую мебель на продажу: столы, стулья, гардеробы, буфеты. Как не воспользоваться наличием обширного потребительского рынка столицы, находящегося прямо под боком?
По сохранившимся семейным преданиям, столярную профессию деды освоили от своих родителей, моих прадедов. Может быть, родословная традиция тянется и дальше, вглубь веков.
Во всяком случае, мой отец в двадцатые годы прошлого века, будучи подростком, также перенял у своего родителя столярное мастерство. Уже после окончания четырех классов начальной школы он встал к верстаку. И в четырнадцать лет сумел полностью самостоятельно сделать первую значительную работу: раздвижной обеденный стол. Такое мебельное изделие одинаково хорошо подходило и для горницы большого сельского дома, и для столовой или гостиной комнаты в городской квартире состоятельного советского чиновника довоенного времени. А о молодом еще парнишке с этого момента уже можно было говорить как о состоявшемся столярном мастере.
Позже его профессиональная деятельность взрослого человека сложилась по-другому. Он прошел всю войну, с первого до последнего дня, и одним из немногих вернулся домой живым. Поэтому ему была уготована судьба стать небольшим сельским руководителем: председателем сельсовета, председателем колхоза. Хотя на самом деле он наравне с рядовыми колхозниками работал в поле: на посевной, на покосе и на жатве. Все по той же причине: мужиков на селе осталось – раз-два и обчелся!
Но столярное дело отец не забыл. Это ремесло здорово помогало ему в дальнейшей жизни. Особенно много отцу приходилось работать за верстаком в тяжелый период послевоенного времени. В колхозах, как известно, зарплату не платили. А семья была многодетная. Ей, как говорится, только давай! Вот и приходилось ее главе после рабочего дня в поле, на ферме, не покладая рук, ночами неустанно трудиться дома за верстаком, изготавливать домашнюю мебель, чтобы немного заработать, покрыть затраты на самые необходимые домашние нужды.
Это был изнуряющий режим труда. Завершая работу над очередным изделием, отец у столярного верстака проводил без сна две ночи подряд. Чтобы не уснуть, он выкуривал по две пачке самых дешевых папирос – «Север» или «Прибой».
К утру под верстаком скапливались древесные отходы от ночной работы отца: опилки, стружки, чурки. Поднимаясь еще затемно, наша мама использовала их для растопки домашней печи.
А у меня, младшего в семье, это было любимое место для детских утренних игр. Прежде всего меня интересовали обрезки, получающиеся при изготовлении шиповых замков, связывающих деревянные бруски в раму, предназначенную для дверцы шкафа или для крышки обеденного стола. Эти чурочки из-под рук столяра выходили ровными, прямоугольными. И из них можно было сделать какое-нибудь свое детское мебельное изделие. Например, с помощью молотка и самых маленьких гвоздиков «десятка» (размером десять миллиметров) сколотить коробочку. Фантазируя, можно каждый раз сконструировать что-нибудь новое: маленький стол, целый детский шкаф или даже грузовой автомобиль.
Увлекшись в ожидании маминого завтрака прямо здесь, в теплых мягких стружках под верстаком, я мог и заснуть.
И это неудивительно!
В последнее время в профессиональном медицинском сообществе растет признание терапевтических свойств аромата древесных стружек. Как выясняется, этот запах обладает целительной пользой для физического и психического благополучия. Он приносит массу оздоровительных результатов: улучшение настроения и когнитивных функций, снижение стресса и тревоги, противовоспалительные свойства, улучшение сна, антибактериальную и противовирусную активность.
И даже в парфюмерии (!) считается, что ароматы с нотой «Древесная стружка» обладают экзотическим интригующим характером.
Вот, оказывается, почему сладкий запах стружек сохранился в моей памяти как одно из самых ярких воспоминаний детства! И собранные в этом сборнике материалы я назвал «стружками», потому что они мне так же дороги, как те тёплые столярные стружки.

Родной дуб

Однажды весной мои дети под соседским дубом нашли в засохшей листве прошлогодний желудь с уже проклюнувшимся ростком. Мы его посадили на нашем огороде и заботливо огородили палочками-метками, чтобы ненароком не затоптать. В том же году дубок взошел и распустился тремя листочками.
Был он невысокий, тоненький, но если потрогать основание ростка, то вдруг почувствуешь сильный корень. Так бывает, когда найдёшь в лесу маленький, чуть показавший свою шапочку гриб и, выковыривая его, вдруг чувствуешь крепкую толстую ножку. Белый! От радости даже перехватывает дыхание.
Весной следующего года после схода снега мы наблюдали трогательную картину листопада вокруг нашего маленького дубочка. На три стороны от прутика ствола на земле ровно лежали три прошлогодних высохших маленьких дубовых листочка.
На этот раз наш дубок распустился уже пятью листиками. И точно такой же умиляющий листопад мы увидели еще через год.
Дуб рос медленно, крепчал. Через несколько лет его ствол уже не получалось охватить одной рукой. А в возрасте восьми лет он ростом перегнал моих сыновей.
Когда мы приходим на огород, мои ребята первым делом спешат к дубу. Как он, подрос? Кто знает, может быть, и он без них скучает, ждет своих родителей, подаривших ему жизнь?

Нет худа без добра

В воспоминаниях детства осталось удивительное многообразие птиц в наших местах. За ними можно было неустанно наблюдать с утра до вечера.
В полях среди колосьев снуют перепелки. Заметить их всегда очень трудно, можно только услышать, как они убегают из-под ног, шурша засыхающими колосьями. На травяных лугах вечером резко кричат птицы коростели, мы их звали дергачами. Этих и вовсе трудно увидеть. Вот, кажется, тихо подкрался к тому месту, где он только что неустанно скрипел свое «дерг-дерг», наклоняешься пониже, чтобы наконец рассмотреть скрытного хитреца… Нет, опять ускользнул незамеченным!
Высоко в небе висит, заливается жаворонок. Слышно его хорошо, а найти глазами маленькую точку в бескрайней синеве очень трудно. А уж если посчастливится застать взлет жаворонка со своего гнезда, скрытно обустроенного в траве прямо на земле, получишь незабываемое впечатление! Птица не такая уж крупная, но размах крыльев довольно внушительный. Неустанно работая, он вертикально поднимается все выше и выше, чтобы там начать свою песню.
На электрических проводах в цепочку рассаживаются стрижи и ласточки. Сейчас эти птицы очень похожи друг на друга. Но стоит им полететь, как вдруг они становятся совершенно различными. Стриж летает, своими серповидными крыльями выписывая в воздухе круги, а полет ласточки – быстрый, прерывистый, с постоянной резкой сменой направления. И голос у них совершенно разный. Стрижи кричат свое громкое «стрри-и-и-и-и», а ласточки негромко щебечут. Но охота у них похожая: они в воздухе широко открывают рот и таким образом ловят маленьких летающих насекомых.
В сады из ближнего перелеска прилетают небольшие синицы, снегири и птицы покрупнее – сороки, дрозды, свиристели. В огороде на вскопанной земле снуют скворцы, трясогузки, собирают жучков-червячков. Перед крыльцом дома суетятся воробьи. Над полями парят, выглядывая мышей, ястребы. Иной раз они наведываются и на подворья, норовя утащить оставленного без присмотра цыпленка.
В самом лесу ведет свой отсчет кукушка, гулким эхом отдается дробь дятла. В гуще листвы обитают клесты, поползни, выписывают невероятно разнообразные песенные трели синички, гаечки и прочая многочисленная мелочь. В оврагах весной соловьи поют свои любовные песни. В дальних полях человека вопросами встречают и вовсе диковинные хохлатые чибисы. Мимо нашего дома, расположенного на окраине поселка, возвращаются охотники с добычей. К их поясу привязаны утки, а иногда и редкая удача – серые тетерева или огромные иссиня-черные глухари с яркими красными пятнами на голове.

Такая природная идиллическая картина царила в ближайшем Подмосковье еще в шестидесятые годы двадцатого века. Но наступило время масштабной индустриализации. Этот неизбежный процесс развития человеческого общества, к сожалению, безжалостен к природе.
И к восьмидесятым годам ситуация резко изменилась. Повсеместно во множестве развелись надоедливые вороны и галки. Они огромными стаями кружили над жильем, вычищая все, что может пригодиться в пищу. И картина резко изменилась. Вороны своим количеством подавили остальных птиц. В лесах еще что-то сохранилось, а в полях, садах и на огородах стало пустынно. Пропали даже вездесущие воробьи, дружно собирающиеся в густых кустах в шумные чирикающие стайки.
Причин тому было несколько. И все они связаны с губительной деятельностью человека.
В городе в мусорных баках стало полным-полно продуктовых отходов, даже хлеб выбрасывается целыми батонами, и тут воронам – раздолье. На полях – обилие удобрений, пестицидов, от которых погибли насекомые, являющиеся кормом для мелких птиц. В разросшемся Наукограде получила мощное развитие микроэлектронная промышленность с таким обилием химикатов, что их вредное воздействие на людей и на природу просто ещё никто не удосужился изучить. А тут, пожалуй, присутствует чуть ли не вся таблица Менделеева.
Какая птица вынесет все эти напасти? Противостоять губительному наступлению цивилизации по силам только во всем неприхотливым воронам. Вот они и стали главенствовать в птичьем мире.
Как будто в помощь им за короткий срок в ближнем Подмосковье было построено несколько крупных птицефабрик, на которых всегда можно было прокормиться целым полчищам этих ненасытных созданий.
Однако в человеческом обществе нет постоянства, наступили годы девяностые. Перестройка резко повернула в сторону разрушительных рыночных реформ, и наша жизнь кардинально поменялась. Поля не распахиваются, и удобрений тоже не стало. Остановились не только промышленные предприятия. Птицефабрики теперь тоже работают на десятую часть былой мощности, потому что население всей нашей страны переведено на «ножки Буша».
И – вот уж, воистину, нет худа без добра! – ситуация с оскудением мира пернатых начинает выправляться. Ворон становится значительно меньше. Зато во множестве появились скворцы, синички, трясогузки, воробьи. С каждым годом маленьких птичек все больше и больше. А этой весной увидел даже ласточку. Встретил пару сорок, тоже ставших редкостью в последнее время. А осенью в стае воробушков на глаза попалась и вовсе незнакомая мне птичка. Однажды увидел яркую разноцветную птаху в красной шапочке. Дома по картинке в энциклопедии определил, что это щегол. До чего же красивая птичка!
Еще одно обнадеживающее наблюдение. В детстве мы до черноты на зубах объедались полудикой ягодой иргой. Но в последние годы ее не удавалось даже попробовать: всю ягоду еще недозревшей склевывали голодные птицы. Но вот в этом году картина поменялась, и ирга успела вызреть. Наверное, потому что стало больше насекомых: жуков, кузнечиков, стрекоз, бабочек. Птичкам перепадает все больше мелкой живности, а растительная пища служит лишь вкусной приправой к более питательному для них корму.
Интересно открывать забавные подробности жизни птиц.
Вот, к примеру, маленькая зеленоватая пичуга (не знаю ее названия) кормится мелкими семенами трав, распускающихся метелками. Но высокая былинка, на которой они растут, очень тонкая. Птичке на ней не удержаться. Как быть? Птаха находит решение. С лету садясь на колышущуюся под ветром травяную ниву, она каждой лапкой захватывает сразу три-четыре стоящих рядом стебелька, таким образом успешно закрепляется и начинает клевать семена. Какой же мощный управляющий компьютер сидит в такой маленькой головке! Этот биологический процессор за долю секунды позволяет птичке скоординировать сложное раздельное движение двух маленьких цепких лапок. Ну не чудо ли это?!
Еще одна любопытная картина. На широко раскинувшем свои ветви дереве, стоящем на высоком берегу Истринского водохранилища, устроили свое гнездо ястребы. Птенцы как раз подросли, и родители с шумом выталкивали их наружу, чтобы те учились летать. Слабые еще малыши сделают наспех небольшой круг и возвращаются отдыхать. Но через некоторое время в доме опять поднимается беспорядочный гвалт. Это родители снова не дают детям расслабиться, заставляют их летать все больше и дальше.
Так непрестанно я созерцаю живой мир пернатых и не устаю славить его. Любуясь природой, отдыхаешь душой.

Старое дерево

В лесопарке за кинотеатром растет старая-престарая сосна. Ей, как утверждают специалисты, около двухсот лет. Об этом дереве, слава Богу, мало кто знает. Почему так? Дело в том, что несколько лет назад рядом с этим уникальным представителем местной флоры сотрудники леспромхоза установили табличку с указанием почтенного возраста. И сразу местные вандалы набросились на беззащитное дерево. Стали вырезать на нем надписи, поджигать смолистую кору. Табличку догадались убрать, и вскоре многострадальную жертву оставили в покое. Но следы того нашествия еще видны на теле видавшего виды ветерана.
Высота сосны небольшая, но ствол мощный. Необычно толстые суховатые сучья образуют редкую, но раскидистую крону. Видно, что верхушку старого дерева не раз ломали бури-ураганы, но оно снова принималось расти вверх из боковых побегов.
Весь вид сосны напоминает узловатую, с деформированными больными суставами, большую и сильную руку старой вдовой крестьянки. Руку, которой пришлось много лет держать и косу, и топор вместо не вернувшегося с войны мужа.
Лес плохо переживает соседство с городом. Болеет, гибнет. Падают растущие рядом с реликтовой сосной молодые еще деревья, которые с рождения видели ее все такой же неизменно согбенной, но крепкой старухой. За свою долгую жизнь она пережила своих ровесников, а потом детей, внуков и правнуков.
Почему же древняя бабушка все еще жива?
Может быть, ее мать-сосна наделила одно свое семечко такой необычной силой, что оно проросло быстрее других, и сильный росток уже в первый год своей жизни укоренился шире и глубже своих собратьев? Или земля в этом месте хранит заветную жилку? Или просто: сосна живая, и бог дал ей душу? Сильную, непокорную?!
Частенько хожу к той сосне. Постою рядом, прикрыв глаза. Как будто сил от нее набираюсь.

Лечебная тишина

Наша городская жизнь урбанизирована. Мы постоянно куда-то спешим, некогда остановиться, передохнуть. Живем и не замечаем, что пространство вокруг нас наполнено постоянным шумом. Мы настолько привыкли к этому звуковому фону, что вечером, выключив телевизор, полагаем себя находящимися в тишине. Но стоит только закрыть глаза и попытаться приготовиться ко сну, как услышишь пролетающий самолет, проезжающую внизу по улице машину, неисправную автомобильную сигнализацию в соседнем дворе, работающий телевизор у соседа за стеной, музыку из квартиры где-то на шестом этаже, отголоски пьяной ссоры в пятиэтажке напротив, топот ребенка, живущего этажом выше, урчанье крана в квартире сбоку, шум работающего на кухне холодильника… Все это сливается в единый гул, который не дает полноценного отдыха человеку ни днем, ни ночью.
Как-то раз в летний выходной день, до нервного срыва уставший от постоянного шума, я пошел отдохнуть в лес за Ленинградское шоссе. Ушел подальше, спустился в низину. Гуляет ветер в вершинах деревьев, чирикают птички. Присел на упавшее дерево. Расслабиться бы, но!.. И здесь покоя нет! Мешают один за другим взлетающие в Шереметьево самолеты. Не успеет затихнуть гул от одного улетевшего лайнера, как с ревом поднимается следующий. Так и вернулся домой в состоянии сильнейшего психического стресса.
Но однажды мне все-таки довелось послушать настоящую тишину! Вот как это случилось.
В позднюю осеннюю пору, когда еще стоят последние деньки относительно теплой сухой погоды, брат взял меня с собой в дальний поход за клюквой. У туристов-клюквенников этот сложный, с пересадками маршрут отлажен. Отъезд – поездом дальнего следования с Ленинградского вокзала вечером после работы в пятницу. Первая ночь проходит в плацкартном вагоне, два дня с одной ночевкой прямо на месте отводятся на сбор клюквы на болоте, последняя (третья) ночь снова протекает в поезде. Возвращение домой – в понедельник рано утром. И сразу – на работу.
В группе нас было трое: сам брат, его почти уже взрослый сын и я. Наш вагон был необычный, прицепной. Ночью, пока мы спали, на железнодорожном узле в Бологое его отцепили, а потом проходящий навстречу поезд из Ленинграда подцепил его себе и повез в сторону Селигера. Здесь утром мы и сошли на станции Горовастица. Поезд стоял всего пару минут, за это время из него выгрузили привозной хлеб для местных жителей. Из прибывших пассажиров оказались только одни мы. Состав ушел, мы огляделись. Небольшой тихий полустанок, рядом –станционный поселок в несколько домов. Пассажирский рейс – один раз рано утром в одну сторону, а поздно вечером – в другую; вот и вся связь с цивилизацией. По железной дороге осуществляется продовольственное снабжение и (не приведи Бог!) оказывается медицинская помощь. Автомобильных дорог нет. Вокруг – лес, болота.
Дальше мы прошли вдоль железной дороги километр-другой и свернули в лес. Еще полчаса ходьбы, и мы вышли к большому болоту. Переобулись в высокие резиновые сапоги и пошли по трясине в направлении видного вдалеке острова, поросшего высокими деревьями и окруженного редким перелеском. Глубина болота – выше колен, как раз по размеру болотных сапог. Идем цепочкой: впереди брат, за ним его сын, потом я. Все с длинными шестами, проверяем дорогу впереди, остерегаемся глубокой ямы. Вожак ведет нас, выбирая, куда ступить следующим шагом. Он ориентируется на редкие кустики, деревца и на другие, одному ему известные признаки. Идти тяжело, ноги устают. Брат привычный к походам, сын его крепыш, а мне, типичному представителю офисного планктона, приходится тяжко.
Крупные редкие ягоды клюквы стали попадаться прямо на трясине болота. Но мы не останавливаемся, идем вперед.
Глубина постепенно стала уменьшаться, пошли трава, кочки, небольшие хилые деревца подлеска. И ягода пошла. Сначала понемногу, затем стали попадаться и удачные кочки, осыпанные красными капельками. И мы приступили к сбору.
Порядок наших действий следующий. Остановимся около дерева повыше, разгрузимся от поклажи, заметим место, разбредемся в разные стороны и начинаем сбор ягоды. На шею вешаем посудину для клюквы на веревочке, чтобы можно было работать двумя руками. У нас это стеклянные банки, у брата – обыкновенный походный котелок, предназначенный для приготовления пищи. Это его принципиальный выбор. Для настоящего туриста использование предметов по двойному назначению – главный признак профессионализма. Да и собирать в широкий котелок довольно удобно.
От своей поклажи мы далеко не уходим, у брата в одном из прошлых походов здесь чуть не украли все вещи местные жители.
Оберем ягоды вокруг стоянки, затем собираемся и переезжаем на новое место. Тут надо сказать, что сборщики клюквы измеряют свою добычу литрами.
– Сколько литров набрал? – спрашивают они друг друга.
Или по-другому:
– Сколько литров набирал в час?
Высокое значение этого показателя характеризует удачное место. Если клюква крупная, и попадаются кочки, усыпанные ягодой, то в час можно набрать до трех литров.
Урожай клюквы в том году оказался не очень удачным, но мало-помалу мы все-таки набрали по нескольку литров.
А тем временем короткий осенний день стал клониться к вечеру, начало темнеть. Пришло время позаботиться о ночлеге. Мы снова собрались и пошли на намеченный нашим предводителем остров, расположенный посреди бескрайнего болота. Выбрались на него уже в сумерках. Остров большой, поросший в основном старыми елями. Брат стал налаживать костер, племянник ловко поставил палатку, мне поручена заготовка дров. С этим проблем не было, кругом полно упавших засохших деревьев. Для меня, привыкшего к тому, что дрова в лес чуть ли не с собой привозить надо, это оказалось приятной неожиданностью. Только обустроились, как совсем стемнело. Но костер уже успел набрать силу, у брата график похода четко рассчитан.
Быстро сварился ужин. Воды для него набрали болотной, целебной. Не спеша, поели, мы с братом с устатку выпили по паре рюмок из припасенной фляжки. Поставили чайный котелок с той же болотной водой, но не на рогульки, а прямо на угли с краю костра. Откинулись, стали потягивать быстро поспевший чай. Поговорили о том-о сем и стали слушать ТИШИНУ. Костер прогорел и уже не трещит. Правда, еловые дрова – не березовые: прогорают быстро и горячих углей не оставляют. Приходится периодически подкидывать новую охапку толстых веток. Огонь недолго пошумит, захватывая новую добычу, и снова тихо… Хорошо!
Вот где-то далеко-далеко залаяла собачонка. Но звук доносится не от станционного поселка, а с другой стороны. Брат знает, что ближе пяти километров в этом направлении других селений нет. И вот этот дальний лай мы слышим запросто, потому что звук вдоль открытой ровной поверхности болота распространяется беспрепятственно. Стихла собачка, и опять – полная тишина. Никак не наслушаемся. А воздух чистый-чистый, никак не надышимся.
Долго так мы подремывали, поддерживая огонь. Прямо-таки напитывались тишиной. Наконец, умиротворенные, легли спать. Расстегнули два спальных мешка, соединили их вместе, упаковались и уснули.
Ночью я проснулся от холода. Все-таки втроем в двойном мешке тесновато, и с моего края наш составной спальник расстегнулся. Я осторожно потеснил спящих, обустроился потеплее, но уснуть сразу не получилось. Да и с непривычки сна на свежем воздухе почти выспался. Полежал, прислушался. Вокруг палатки много звуков. Шебуршится какая-то живность; это, наверное, мышки. Какой-то зверек побольше бегает, фырчит около костра. Звуков все больше, ночная жизнь набирает силу. Громко захлопали крылья прилетевшей птицы и стихли. Вдруг: «У-у-ух!» Жуткий крик прямо над головой. Сердце зашлось от страха. Кто это?! Филин? Я эту птицу раньше не встречал. Через некоторое время опять громкое: «У-у-ух!» И у костра шум тоже усиливается. «Хрр-Хрр!» – ворчит и топочет уже не зверек, а, пожалуй, вепрь страшный. Брат с племянником спят, а мне уже не до сна. Может быть, разбудить их?! А за тентом палатки наступает какой-то лесной разгул: «У-у-ух! Хр-р-Хр-р! У-у-ух! Хр-р-Хр-р!» И шорохи копошащихся мышек (или кто это там?) слышны уже со всех сторон, подбираются под самую нашу палатку. Ох и натерпелся я!
Но ночь заканчивается, стихают и шумы ночной жизни. Под утро я наконец-то уснул.
Утром брат посмеивался над моими ночными страхами. Когда-то и он впервые пережил такое.
– Была у меня похожая история, – рассказывает он. – Тоже, помню, проснулся ночью и слышу, что кто-то топочет. Да так громко! Ну, не меньше, чем медведь! Все ближе и ближе! Я не выдержал, взял топор, осторожно вылезаю из палатки… а это ежик! В ночной тишине каждый шорох гипертрофируется в грохот. И сегодняшние твои ночные ужасы на самом деле – ерунда. Это, поди, какие-нибудь мышки бегали.
Наверное, он был прав. Однако, осмотревшись, мы увидели невдалеке в мокрой траве уходящую с острова по краю болота строчку следов, видимо, кабаньих. Да и филин-то ухал настоящий!
Мы наскоро позавтракали и принялись опять собирать ягоды. Приноровились, стали находить клюкву покрупней в траве, а не на болотных кочках, как обычно. Худо-бедно, но набрали литров по десять-пятнадцать. Наши рюкзаки значительно потяжелели. День к концу. Пора закругляться и выбираться из болота.
Мы окончательно собрались и пошли на выход примерно в том же направлении, которым и пришли сюда. Немного, наверное, отклонились в сторону. Стало темнеть, а до спасительного леса еще далеко. Идти по глубокому болоту да еще с тяжелой ношей – вдвойне тяжелей. Мне, малотренированному, особенно трудно. Стало страшновато! Вот-вот упадет непроглядная тьма, и нам уже точно не выбраться. Неужели придется ночевать прямо в болотной топи? Но на последнем дыхании, уже почти в полной темноте мы все же успели ступить ногой на твердую сушу берега. Здесь немного передохнули, освободились от тяжелой обуви и пошли ночным лесом к недалекой железнодорожной насыпи. Через час-полтора были уже на станции, спустя еще пару часов прибыл наш поезд.
Обратный путь тоже непростой, но и он туристами отлажен. На вечернем Ленинградском поезде от остановки Горовастица добрались до узловой станции Бологое. Там пересели на другой пассажирский состав, следующий из Ленинграда в Крым. Он идет окольным путем без захода в Москву, и мы успели поспать несколько часов до того, как нас разбудил проводник. Посреди ночи мы вышли в Твери, тогда еще Калинине. Здесь в здании вокзала дождались первой электрички на Москву, на которой рано утром в понедельник прибыли домой. И без задержки отправились на работу!
С того похода прошло много лет. Много событий произошло в жизни. И брата вот уже нет с нами… Но та пронзительная тишина помнится до сих пор! Мне даже кажется, что накопленный тогда запас безмятежного умиротворения у костра еще до конца не израсходован и сейчас порой поддерживает меня в минуты стрессов. Накроюсь одеялом с головой, чтобы ничего не слышать, вспомню те страшные звуки «У-у-ух! Хр-р-Хр-р!», и сон быстро сморит…

ВСТРЕЧА НА ФРОНТЕ

В нашей семье участниками ВОВ были мой отец – Башмаков Сергей Гаврилович, отец моего мужа – Черников Никита Михайлович и старший брат мужа – Володя Черников.
Черников Никита Михайлович, 1902 года рождения. До войны жил и работал в торговой сети п. Лиски, крупного железнодорожного узла. В семье было трое детей: сын Владимир, 1924 г.р., дочь Мария, 1923 г.р. и сын Алексей, 1928 года рождения. В молодости Никита Михайлович служил на флоте. Когда началась ВОВ, в июне 1941 года был мобилизован и всю войну прослужил на флоте.
С первого дня службы и до победы он прошёл войну старшиной торпедного катера. Его путь отмечен по всем рекам России до Сталинграда и рекам Европы до Берлина. Принимал участие в тяжёлых боях, вплоть до рукопашных.
За боевые заслуги награждён медалями «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За Победу над Германией».
В августе 1941 года Никита Михайлович был мобилизован, и Володя, его старший сын, который работал токарем в ремонтном цехе Лискинского железнодорожного узла, ушёл на фронт добровольцем, несмотря на то, что имел бронь. Служил в пехоте Воронежского фронта и участвовал в тяжёлых оборонительных боях фронта, в наступательных боях на подступах к Сталинграду.
В январе 1943 года полк Володи был переброшен в Сталинград, где шли тяжёлые, кровопролитные бои по его освобождению. И в пылающем огнём Сталинграде произошло событие, которое не может не волновать.
Торпедный катер, на котором служил Никита Михайлович, стоял на берегу Волги и принимал участие в обороне города. В один из дней он был направлен в центр города с донесением в штаб армии. Поднявшись с берега на прибрежную улицу, Никита Михайлович увидел шагающий пехотный полк. Усталые солдаты шли вразброд, не обращая внимания на горящие вокруг здания, перестрелку, грохот взрывов. И вдруг он увидел Володю, который шёл, как все его товарищи, очень тяжело.
Никита Михайлович закричал, Володя услышал родной голос отца. Остановились все солдаты, которые шли рядом с сыном. Бросились друг к другу, обнялись. Встреча не обошлась без слёз.
Но фронтовая жизнь неумолима и живёт по своим законам. Полк продолжал движение к месту дислокации. Никита Михайлович шёл рядом с сыном и из его сбивчивого рассказа понял, что после тяжёлых боёв под Сталинградом полк без отдыха, с боями, почти двое суток идёт в город. Усталые солдаты еле держались на ногах.
Сколько мог, шёл рядом с полком Никита Михайлович, который сам немало пережил на войне.
Комок в горле, набежавшие слёзы он пытался скрыть от сына, но жалость к солдатам пехоты сжимала сердце. Подошло время прощаться. Никита Михайлович обнял сына, прижал к своей груди, гадая, свидятся ли они еще.
Он чувствовал себя счастливым, что в пекле боёв неожиданно увидел родного человека, что он жив, но чувство тревоги за сына не покидало его. Володя в Сталинградской битве через несколько дней был тяжело ранен в грудную клетку с повреждением лёгкого. Пролежал несколько месяцев в разных госпиталях был комиссован из армии как инвалид. Но, несмотря на проведённые операции, состояние его здоровья прогрессивно ухудшалось. Он вернулся домой в Лиски к маме и через 2 месяца умер от последствий ранения. О ранении сына и его смерти отец узнал значительно позднее. Так оборвалась жизнь одного из многих защитников нашей родины.
Память о встрече отца и сына в Сталинграде всегда волнует. Это не только память о редкой неожиданности на войне, но и память обо всех солдатах, отдавших жизнь за нас, живущих не только в России, но и во всём мире. Праздник дня Победы является самым великим, и спасибо Бессмертным полкам, которые напоминают миру о погибших в ВОВ и необходимости беречь мир.