АРАМБУ

Жизнь – это процесс, а не результат. И надо им наслаждаться. А результат у всех одинаковый: каждый рано или поздно окажется на отметке «минус два». Поэтому следует изо всех сил радоваться конвейеру событий и возможностей, пока глаза еще видят, а ноги ходят.
Памятуя об этом, Димас не поехал с меркантильным автобусом на шоппинг. Он нацепил походный рюкзак, видавшие виды кроссовки и потопал к священной горе Арамбу. Дотелепал лишь к полудню, проклиная свое любопытство и местный климат. Горстка аборигенов высыпала навстречу, гогоча и размахивая руками. Турист жестом поприветствовал хозяев, показал, что намерен двигаться вверх.
Неугомонные туземцы в пестрых повязках на бронзовых телах что-то верещали по поводу святого источника, мол, недопустимо осквернять эту конкретную гору, показывали на шутейное ограждение из сплетенного тростника, тыкали разрисованными пальцами в небо и закатывали глаза. Ну и по фиг. Димас все равно полезет, раз уж доковылял сюда по жаре. С соломенных волос капал пот, затекал в любопытные серые глаза, щипал. Распаренное лицо, с простоватым выражением любителя покуражиться, покраснело. Наверняка, будет солнечный ожог, и шляпа не помогла.
Среди горстки невоинственного вида хранителей священной горы отыскался типус, владевший корявеньким наречием, отдаленно напоминавшим английский.
– Это опасное место, – сообщил он, – мои боги наказывать тех, кто подниматься на гору. Нельзя. Умирать будешь.
Димас понимающе кивнул, махнул рукой туземцам, обещая то ли скорую встречу, то ли сувениры, и зашагал вверх по голому красновато-бурому склону.
Подъем становился все круче, идти – все тяжелей. На середине склона, обнаружился источник, Димас решил устроить привал, искупаться, а заодно и переждать солнцепек.
Голубая змейка опасливо высовывала голову из-под камня, и, убедившись, что ее хрустальной чистоте ничто не угрожает, превращалась в средних размеров изумрудного дракончика, прилегшего в напитанной зноем лагуне между скал. Крылья ласкали песчаный плес, а вместо чешуйчатого гребня посередине чудо-зверя улегся хребет разномастных валунов, покрытых сочным мхом. Красотища! Ради такого зрелища стоило карабкаться по круче.
Краем уха Димас слышал про волшебства, которыми чревато это место. Вроде, нечистые помыслы наказывать гораздо и нетерпимо к алчности. Но подобные материи мало волновали упертого скалолаза: ни жадности, ни нечестивости за ним не водилось. Проблема, о которой он хотел подумать в уединении зачарованного источника, спустилась из высоких сфер – романтических. Его любили две женщины, а он мог ответить взаимностью только одной. Да и то не больно хотел. Но вышла очередная нелепица с презервативом, не было сил оторваться от медовой пряности золотистых ляжек, от морока стонов и патоки губ, так что случилось все, чему положено. А теперь та, которую любить он вовсе не желал, даже не мог, ждала ребенка. Как быть?
Спасаясь от непоняток, Дмитрий сбежал в Африку с другой, с которой вроде бы взаимно, но до конца не уверен. Хотел проверить себя на глубину чувств, и ее получше узнать, может быть, провести разведку боем. Пока утешительных результатов не наблюдалось, поэтому в советчики он взял собственную совесть и эту сказочную гору с заколдованным озерцом. Может, здесь ответ снизойдет в пропеченную голову. Или, в лучше случае, исполнится заветное желание, как это принято во всех уважающих себя святых местах.
Перекусил, отдохнул, свежих идей не прибавилось. Хорошо бы беременность рассосалась. Или ее вовсе не было. Случается же, что девчонки придумывают истории, лишь бы получить вожделенное колечко. Но он сам увязался с ней на УЗИ, сам видел результаты. Оставалось надеяться на выкидыш. А что? Такое ведь тоже происходит сплошь и рядом? Почему бы не в этот раз? Замечательное вышло бы решение из деликатной ситуации, потому что на аборт его богобоязненная и суеверная барышня ни за что не пойдет.
Решено: если есть на этой малоизвестной африканской горе какая-то сила, исполняющая желания, пусть третий лишний испарится, исчезнет сам собой.
Солнечный диск обреченно поплелся на спуск, к закату, пора и Димасу двигаться дальше. Он снял пропитанную потом, липнущую к ребрам и спине майку, смял и спрятал в рюкзак. Оттуда достал новую, чистенькую, пахнущую хлоркой и духами второй, небеременной. Запах доносился едва-едва, скорее угадывался, но все равно раздражал неуместностью. Нечего делать искусственным ароматам среди первозданной красоты. Димас подошел к озеру, потрогал воду: тепловатая, солоноватая, только на вид голубой бриллиант, на деле – крашенное стекло. Он снял штаны вместе с трусами и нырнул. Смешная глубина не доходила до макушки. Чего только боялись эти бездельники-аборигены, которым хоть камень охраняй, хоть песок просеивай, лишь бы не работать?
Выйдя на берег, он еще чуток полюбовался видом, ровно столько времени, чтобы хватило обсохнуть, и потопал дальше. Доковылял до самой вершины, постоял, пофоткал. Все, больше здесь развлечений нет. Пора спускаться и подгружать снимки в Инсту. Пусть фолловеры заценят.
Когда турист, еле переставляя усталые ноги, прикатился обратно к подножью, солнце уже повисло над самым горизонтом. При виде запыленного измочаленного путешественника, взволнованные туземцы замахали пушистыми веерами-перьями и в страхе разбежались.
– Вот видите, не буду умирать! – прокричал он им вслед. – Не бойтесь, боги добрые.
Возвращаться в отель пешком сил совсем не осталось. Эх, попутку бы сейчас. Через полчасика замаячила автомобильная дорога, Димас решил присесть и дождаться какого-нибудь транспорта, хоть телеги. Клонило в сон, мышцы ныли, натруженные легкие сипели под ребрами. Темнота пожирала саванну, как пантера – неповоротливую корову.
Он на минуту прикрыл глаза, утомленные желтым и оранжевым. Под натруженными веками прокатилась соленая тепловатая волна, вымыла песок, размягчила и ублажила яблоки, которые безжалостно выталкивала наружу давящая головная боль. Попробовал выцедить еще немножко слез – получилось, даже с избытком. Теперь за закрытыми шторками плескалось многообещающее озерцо, изумрудное, напоминающее прилегшего дракончика с хребтиной из замшелых валунов. – Ох, и устал же я, – подумал он, продолжая сквозь закрытые веки вглядываться с обманчивую прохладу источника. Она темнела вместе с пустыней, но чернота не спускалась с неба, а вырастала из глубины, оформлялась замысловатой каракатицей, шевелилась и дразнила. Вот непредсказуемая тьма вылезла из воды до середины и превратилась в гигантского осьминога, ехидно улыбающегося и протягивающего к зрителю тугое пупырчатое щупальце. Димас прилег на спину – все равно всю одежду стирать, – поудобнее положил голову на рюкзак и с удивлением продолжал наблюдать за развитием красочного сна, который не прерывался и не перепрыгивал с одного нелепого сюжета на другой. Вот щупальце доверчиво открылось ему, приветственно помахало, вот двинулось навстречу, дотронулось до груди, погладило по лицу, зачем-то полезло в рот. Наощупь оно оказалось теплым, чуть шершавым, несуетливым, со вкусом соленой карамели. Черная каракатица уже вовсю хозяйничала во рту, не вызывая брезгливости. На всякий случай он попытался выплюнуть инородную невидаль. Не удалось. Наоборот, она залазила в глотку, продиралась через гортань, царапая нёбо, перекрыла воздух, и вовсе не собиралась останавливаться, целя в трахеи и дальше, ниже, глубже. Наверное, существо решило поселиться внутри Димаса, иначе, что бы ему там делать? Ну и пусть, если это поможет сбыться загаданному: пусть третий лишний исчезнет.
Через пару часов фары внедорожника осветили фигуру мужчины с растрепавшимися соломенными волосами, прикорнувшую на обочине. Водитель притормозил. Исследователи из научной экспедиции во главе с тем самым англоговорящим туземцем высыпали на дорогу и побежали к лежащему.
– Он? – вопрос адресовался аборигену.
– Да.
– Говорили же вам, никого не пускать на эту гору! Там скапливается фосген из подземной пещеры. Токсичный газ.
– Я говорить, она не слушать, – печально развел руками туземец.
Ученые еще некоторое время попричитали, поразмахивали руками, потом погрузили труп Димаса в багажник и привычно повезли сдавать коронеру.

ДУША И ОБОРВАНКА

Старые-то люди говорят, что перед бедой все равны – не щадит нужда ни слабого, ни сильного, ни больного, ни здорового, ни красивого, ни страшного, ни злого, ни доброго. Всех равняет промеж себя, как колья в заборе.
Вот и рыжую Дженни беда не обошла – с ранних лет осиротела Дженни, и скиталась с тех пор по дорогам и тропинкам, ходила из города в город, бралась за самую черную работу, а когда не было работы, то просила подаяния. Ничего у ней за душой не было, только старое платье да пара башмаков, что за два медяка ей сапожник отдал. Все богатство – рыжие косы, длинные да густые. Блестели они на солнце, что твоя медь.
Вот как-то раз пошла Дженни на дальнюю ярмарку – много там людей каждый год собиралось, может быть, найдется и для нее там какая-нибудь работа?
Собралась она в путь на заре, и до самого полудня без устали шагала. Шла она шла, и, когда солнце совсем высоко поднялось, загрохотало позади, застучало.
Оглянулась Дженни, видит – едет по дороге телега нагруженная, двумя лошадьми запряженная, и правит той телегой толстый, румяный крестьянин. Видно, тоже на ярмарку ехал, чего продать, а чего и купить.
Приметил он Дженни, окликнул, спросил, куда она идет. Рассказала ему оборванка, что направляется на ярмарку.
– Я б тебя подвез, добрая девушка, да на телеге моей места нет, – говорит ей на это крестьянин.
– Ничего, дядюшка, как-нибудь сама доберусь, ноги у меня молодые и сильные, – отвечает ему Дженни, – только дай мне глоток воды и кусочек хлеба. Позади долгий путь, впереди долгий путь, а во рту у меня с утра и маковой росинки не было.
Поглядел крестьянин на то, как сияют на солнце рыжие кудри Дженни, растаяло его сердце, и дал он ей добрый кусок хлеба, бутылку вина и целую горсть монет.
– На-ка, – говорит, – купи себе новое платье. Твое-то совсем износилось.
Обрадовалась рыжая Дженни – редко выпадал ей такой сытный обед и такое богатство.
Поблагодарила она крестьянина, и поехал он дальше. А Дженни присела у самого края дороги, чтобы поесть и передохнуть немножко.
Только успела она откусить кусочек хлеба и сделать глоток из бутылки, как услышала чей-то горестный вздох. Оглянулась Дженни и увидела, что идет по дороге дряхлый старик, и тащит тот старик на спине большую корзину. Видно, тяжелой была эта корзина – еле-еле ступал старик, через два шага вздыхал, через три останавливался. Пожалела старика Дженни, разломила свой хлеб надвое и крикнула:
– Доброго дня вам, дядюшка! Не угодно ли будет отдохнуть? У меня есть вино и хлеб, и я охотно разделю их с вами.
Услышал ее старик, подошел поближе, сел с ней рядом на камень, рядом пристроил корзину. Поглядела Дженни на ту корзину, видит – до верху она заполнена травами и цветами. Разделила Дженни с стариком хлеб и вино, а потом и спрашивает:
– Куда вы держите путь, дядюшка?
– В дальний город, милая девушка, – ответил ей старик, – тот, что весь построен из белого камня, тот, что стоит на излучине реки.
Никогда не слышала Дженни про такой город.
– Ах, – сказала она, – должно быть, там очень красиво!
Рассказал ей старик про белый город. Все дома там выстроены из белого камня, и мосты, и лестницы, что к самой воде спускаются. И когда поутру встает солнце, сияют белые стены алым, как будто драгоценные рубины, а когда заходит – становятся они желтыми, словно золото. И журчат там фонтаны из белого камня, а белые каменные изгороди увиты зеленым плющом.
– Как бы я хотела попасть в белый город! – воскликнула Дженни с восторгом.
– Отчего бы и нет, – ответил ей старик, – все дороги вперед бегут, да любой дороге конец настает. Выбери нужную – да иди по ней до самого конца, и приведет она тебя в белый город.
Стала Дженни расспрашивать, по какой дороге ей идти. Рассказал ей старик, что за солнцем идти нужно.
– Я-то, – говорит старик, – не один раз в том городе бывал. В молодости я, видишь, лекарским делом занимался, из города в город ходил, людям помогал, да только к старости глаза и руки подводить стали, ноги еле ходят – пока до больного дойдешь, он трижды помереть успеет. Теперь вот травы собираю, продаю поварам да лекарям. Одни травы лечат, другие калечат, одни любую похлебку в королевский суп превращают, а другие мух да ос отпугивают.
Стало доброй Дженни жаль старика – до белого города путь неблизкий, молодые-то ноги стопчешь, куда уж там старику, да еще с тяжелой корзиной. Отговорила она его от далекого пути и отдала все те монеты, которые у нее были.
– Деньги взять, а товара не дать – нечестно выходит, – сказал старик и достал из корзины пучок травок. – Возьми эти травки, добрая девушка, с ними любая еда королевской будет.
Поблагодарила Дженни старика, забрала травки, и пошла дальше по дороге, вслед за самым солнцем. Так хотелось ей увидеть чудесный город, что совсем позабыла она про ярмарку.
А как солнце до самой земли опустилось, привела дорога рыжую Дженни в город, сложенный из белого камня, стоящий на излучине реки.
Долго бродила Дженни по улицам, глядя на то, как богато живут тут люди. Ступени из белого камня вели к самой воде, а перила обвивали своими побегами дивные цветы. Все дома были сложены из белого камня, и сиял тот камень в лучах закатного солнца, словно груды золота. Богато одетые люди ходили по улицам, чистые и нарядные дети играли в цветные камушки и рвали с деревьев плоды. Глядела на них Дженни и думала, что попала в рай.
Но чем больше ходила она по улицам города, тем больше замечала, как печальны лица людей. Не звучали ни смех, ни песни, не зазывали в свои лавки торговцы, не играли уличные музыканты. Полутемные окна белых домов хмуро глядели на улицы.
Долго бродила Дженни, и, наконец, утомившись, уселась у городского фонтана, чтобы умыться и попить воды.
– Эй, рыжая лисица, – окликнул ее кто-то, – не знахарка ли ты, часом?
Обернулась Дженни и увидела стоящую рядом женщину с корзиной фруктов. Ответила ей Дженни, что никакая она не знахарка, а всего лишь бедная оборванка, что скитается по дорогам и просит подаяния.
– Да я и вижу, что платье-то на тебе совсем никудышное, – сказала женщина, – но в час отчаяния и к самому дьяволу за помощью кинешься.
Спросила ее Дженни, что случилось в городе, отчего так печальны люди и почему не слышно на улицах ни смеха, ни музыки. Рассказала ей женщина, что стряслась беда в доме градоправителя. Отправился его сын Эрик на охоту вместе со своими друзьями, поехали они в лес травить дикого кабана. Долго плутали они в лесу, и, наконец, выследили его. Кабан бросился прочь так быстро, что никто не мог догнать его. Но Эрик, отчаянный юноша, отправился в погоню, не жалея ни себя, ни коня. Унеслись они в чащу и пропали с глаз. Отправились тогда друзья Эрика на поиски. Обошли они весь лес, и, наконец, нашли его спящим под деревом, а конь его так сгинул где-то в лесу. Спящего юношу принесли домой, и с тех пор никому не удавалось пробудить его. Обращался его отец и к лучшим лекарям, и к старым знахарям, и к колдунам – и никто не сумел помочь.
– Старик-отец не теряет надежды, – закончила свой рассказ женщина, – все ждет, что найдется такой лекарь или знахарь, что сможет разбудить молодого господина. Обещал он щедро наградить того, кто справится с этой напастью, и с тех пор каждый день в наш город приходят лекари и знахари. У тебя, как я вижу, ни крова, ни родных нет? Идем со мной в дом, будешь помогать мне на кухне – господа лекари каждый день прибывают, каждому стол накрыть надо, хлопот много. Будешь хорошо работать, будет у тебя и кусок хлеба, и доброе платье.
Согласилась Дженни – все равно идти ей было некуда. Пошла она вместе с кухаркой в дом градоправителя, стала помогать на кухне, котлы мыть, тарелки носить, мясо на вертеле переворачивать.
Хорошо жилось ей в доме градоправителя – крыша над головой от дождя прячет, каждый день кусок хлеба и миска супа достается. Да и спала теперь Дженни не на голой земле, а на тюфяке, и под боком у ней были не камни и ветки, а мягкое сено.
День так прожила Дженни, другой, а за ним и третий, а там и неделя пробежала, и не знала оборванка ни горя, ни голода. Но как-то раз послали ее наверх, коридоры подмести, половики вытряхнуть. Подметала Дженни, подметала, да и оказалась под самой хозяйской дверью. Любопытно стало девушке – добрых восемь дней прожила она в доме градоправителя, много повидала разных знахарей и лекарей, а самого больного ни одним глазком и не видела.
Огляделась Дженни по сторонам – не видит ли ее кто, не слышит ли? – и тихонько вошла в комнату. Подошла она к кровати, отодвинула полог, чтобы поглядеть на хозяйского сына, да так и замерла, как вкопанная, даже дышать позабыла – до того хорош собой был молодой господин Эрик! Разве что ангелы, что смотрели на Дженни со стен городской церкви, смогли бы потягаться с ним красотой…
Полюбовалась Дженни на спящего юношу и ушла тихонечко. Что тут сделать ей, бедной девушке, где сорок сороков лекарей и знахарей помочь не смогли?
Да только любовь в сердце малым червячком шевелится, покоя не дает, сон забирает. Каждую ночь, как только гасли в доме огни, поднималась Дженни наверх, поглядеть еще разок на спящего. И сладко ей было глядеть на него, и больно – все бы отдала, лишь бы проснулся молодой господин, хоть разок бы на нее поглядел, хоть разок бы ответил!
Загрустила Дженни, потускнели ее рыжие косы, улетела с ее губ улыбка, и стала девушка так же печальна и молчалива, как и все прочие жители белого города.
Как-то поставила кухарка в печь хлебы, и велела Дженни за ними приглядывать. Присела Дженни у печи, стала поднос протирать. А хлебы в печи поджариваются, на всю кухню печеным тестом пахнет. Не утерпела Дженни, вытащила из печи один хлеб, отщипнула кусочек. Чувствует – совсем пресным хлеб вышел. Вспомнила Дженни про травки, что дал ей старик, вытащила их из кармашка и щедро посыпала ими весь хлеб, что жарился в печи. Стали те хлебы жариться, и такой дух пошел, словно сами святые щедрой рукой те хлебы пекли. Прибежала кухарка, велела хлебы на стол подавать – господин градоправитель и его гости запах почуяли, сразу захотели тех хлебов отведать.
Съели гости по кусочку, остались довольны. Повелел градоправитель испечь еще хлебов к ужину. Испекла кухарка еще хлеба, попробовали его гости и говорят:
– Не тот это хлеб. Тот, что днем на стол подавали, ангелы пекли, а этот, что сейчас подали, видно, черт хвостом замешивал.
Позвал градоправитель кухарку, спрашивает, кто готовил хлеб. Повинилась кухарка, что сама тот хлеб пекла. Спросил тогда градоправитель, кто пек хлеб, что в обед к столу подали.
– Сама пекла, – повторила кухарка.
– Как же так, одни руки два разных хлеба испекли? Видно, тот хлеб ты правой рукой мешала, а этот левой? – удивился градоправитель.
Рассказала тогда кухарка, что за тем хлебом, что к обеду подавали, присматривала служанка-оборванка, рыжая Дженни, может быть, она тот хлеб заколдовала. Велел градоправитель позвать Дженни, стал ее расспрашивать, как она так заколдовала хлеб. Сказала Дженни, что не колдовала над хлебом, а всего лишь добавила туда травок, что любое блюдо королевским сделают. Наградил ее тогда градоправитель, и велел и впредь собирать чудесных травок и печь каждый день вкусный хлеб к обеду.
На следующий день взяла Дженни денег и отправилась по той дороге, где несколько дней назад встретила старого травника. Вышла Дженни из дому с рассветом, и, когда солнце поднялось высоко-высоко, добралась до придорожного камня. Старичок-травник снова сидел на этом месте, пристроив у ног свою корзину. Купила Дженни у него еще чудесных травок, а потом поглядела на цветы в его корзине и спросила:
– Вы, дядюшка, верно каждую травинку на свете знаете?
– Каждую – не каждую, а почти что и все, – ответил ей старый травник.
– А не знаете ли вы, дядюшка, такую травку, чтобы спящего ото сна пробудить? – спросила Дженни.
– Сон-то он разный бывает, добрая девушка. От какого сна тебе травки надо, от дурного или от хорошего?
Рассказала Дженни старику про молодого господина Эрика, которого сорок сороков лекарей и знахарей разбудить не смогли. Выслушал ее травник и говорит:
– Слышал я об этом горе. Сам я господина Эрика не видал, но листья с ветром говорят, ветер реке рассказывает, а река травам прибрежным слухи разносит. Принесли из леса тело этого бедного юноши из леса, а душа его там блуждать осталась. Сорок сороков лекарей тело лечат, а что за тело без души пробудится? Нужно душу его привести из леса, тогда пробудится он ото сна.
– Где же искать его душу в большом лесу? – спросила Дженни.
Покопался тогда старик в корзине, вытащил одну травку и дал ее девушке.
– Возьми эту травку, – сказал он, – ее недаром в народе «языком земли» зовут. Если положить на язык цветок, речи травы и деревьев понимать начнешь. Как войдешь в тот лес, так он сам тебе и расскажет, где искать душу молодого господина.
Забрала Дженни травки, поблагодарила старика и скорее поспешила обратно.
Все ночь Дженни глаз не сомкнула, а на рассвете вышла тихонько из дома и отправилась к реке. Отыскала лодочника, упросила его на тот берег ее свезти. Перевез лодочник Дженни через реку, и пошла она по тропинке в густой лес. Как скрылась река за деревьями, так вытащила Дженни из сумки травку, оторвала один цветок и положила на язык.
Мигом вокруг нее шумно стало – услыхала Дженни, как шепчут лесные травы, как стонут вековые деревья, как поют вместе с ветром цветы и как жалуется на скуку болотный камыш.
– Что здесь случилось, чья пришла? – шелестели осиновые листья.
– Чьи это ноги примяли моих сестриц? – недовольно спрашивала придорожная трава.
– Уууух, уххх, – вздыхал старый дуб, – вижу отсюда, что пришла в наш лес рыжая Дженни-оборванка.
– Пришла рыжая Дженни, пришла рыжая Дженни, – откликнулись зеленые травинки, – слышали мы про нее от ветра, что ходил вместе с ней по дорогам, слышали от травы, что росла вдоль этих дорог.
– Пришел сюда ветер, согнул мое тело, – запела молодая березка, – заставил меня поклониться до самой земли. Рассказал ветер, что ищет Дженни душу молодого господина, что спит уже много дней.
– Где же Дженни искать душу, где же душу искать Дженни? – зашелестели незабудки, запели «куриные глазки».
Зашелестели травы, затрещали ветки, запел в кронах ветер, прошептал старый ракитовый куст:
– На поляне, где растет сон-трава, в чашечках цветов, под листьями кустов, где днем прячутся сны и живут лесные духи. Там в цветке и прячется душа молодого господина.
Услыхала об этом Дженни, поспешила в глубь леса, искать поляну, где растет сон-трава. Поплутала она по лесу, ободрала об ветки платье, чуть не угодила в лесной бочаг. Выбралась Дженни на поляну, видит – растут на ней голубые цветы, качают головками, что-то шепчут тихонечко.
Прислушалась Дженни к их шепоту.
– Где же дети мои, где же мои дети? – тихо плакал один цветок. – Заблудилась я в темном лесу, потеряла своих детей.
– Где же деньги мои, где же мои деньги? – громко кричал другой. – Обокрали меня воры, убили в темной подворотне, лежу я там один и проходят все мимо меня.
– Как же мне попасть на бал, как же мне на бал попасть? – спрашивал третий. – Нет у меня красивого платья, нет богатой кареты. Сижу я одна и гляжу в окошко.
Послушала Дженни голоса, поняла, что это и есть те цветы, в которых прячутся людские сны. Стала она по поляне бродить, чужие жалобы слушать. Осторожно ступала Дженни, чтобы ни одной травинки не примять, ни одного цветка не погубить – кто знает, в каком из них прячется душа молодого господина?
Наконец, услышала Дженни в общем хоре молодой голос, что жаловался на горькую судьбу.
– Где же мои друзья, где же мой батюшка? – спрашивал он. – Заплутал я в темном лесу, не могу найти обратной дороги.
Опустилась Дженни на колени, стала слушать, о чем говорит цветок.
– Где же мои слуги, где же мой верный конь? – спрашивал он. – Слышу я голоса, слышу, как зовет меня батюшка, но не могу из леса выбраться. Чую я запах доброго хлеба, слышу ласковый девичий голос, что зовет меня и просит глаза открыть, но не могу найти дороги из леса.
Зашлось у Дженни сердце от радости – значит, слышал ее молодой господин, значит, пробились сквозь его глубокий сон ее ласковые мольбы. Сорвала она бережно цветок, прижала к груди и поспешила из леса прочь.
Перевез ее лодочник через реку обратно, прибежала Дженни в дом градоправителя, стала просить, чтобы пустили ее к молодому господину Эрику.
– Есть у меня средство, что поможет разбудить его, – сказала Дженни.
Сорок сороков лекарей и знахарей стали градоправителя отговаривать. Что может сделать простая оборванка там, где ученые светила бессильны? Однако градоправитель не стал их слушать.
– Вы, – сказал он, – неделями бились, а все без толку. А порой и в дорожной пыли драгоценный алмаз найдешь.
Пустили Дженни в господскую комнату, взяла она цветок и положила его на грудь спящего юноши. Вылетела из цветка душа, вернулась обратно в свое тело. Вздохнул господин Эрик и открыл глаза.
Улыбнулась Дженни, снова озарила ее лицо радость, засияли ее рыжие кудри. Поглядел на нее Эрик и говорит:
– Слышал я сквозь сон голос, и думал, что это ангел меня зовет. Теперь вижу, что и впрямь ко мне ангел с небес спустился. Вот тебе моя рука и сердце, вывела ты меня из темноты, так веди же и дальше, куда пожелаешь.
Взяла Дженни его за руку и повела прочь из спальни.
В тот же день устроили в городе праздник в честь выздоровления господина Эрика, а спустя три дня сыграли пышную свадьбу. Стала Дженни-оборванка женой господина Эрика, и дожила свой век в достатке и радости.

САМАЯ ДОЛГАЯ НОЧЬ

Самая долгая, самая темная, самая холодная ночь в году. Когда чернота осязаемая, когда она материальная, её практически можно разрезать ножом как торт. Она лезет под кожу холодными длинными пальцами, оставляя липкий, ледяной след по позвоночнику. Такой была и эта ночь, когда Дейв шагнул на пустынный перрон под звуки уходящего поезда, который быстро скрывался в темноте и вихрях снега, поднимающегося из-под колес.
Пустынная вокзальная площадь, освещалась лишь одним старым фонарем, который все время мигал, и норовил погаснуть совсем. На душе было противное чувство, которое хотелось выплюнуть, выкричать в пустоту ночи, освободить диафрагму от крутящего, тяжелого чувства, которое, копошилось внутри, как червь в яблоке.
Было абсолютно тихо. Тишина, когда начинаешь слышать собственное сердце, которое качает кровь по венам. Так не бывает в деревнях, даже зимой. Деревня, в которой есть жизнь, всегда будет полна звуков, лая собак, смеха детей, катающихся с горок, разговоров старожилов, скрипа деревянных дверей и заржавевших калиток, скрипа снега из-под валенок. Но в этот раз не было ничего. Дейв прошел мимо покосившейся сторожки, служившей станцией, вдоль узкой дороги, мимо сельского магазина с ржавой надписью «печенье и молоко», которая от времени покосилась, и лишилась почти половины букв. Вся главная улица освещалась тройкой таких же старых фонарей, которые из последних сил пытались хоть как-то бороться с темной, вязкой субстанцией ночи.
До полуночи оставалось около трёх часов, но ощущение было, что далеко за полночь. Чуждость вносила и та мысль, что во всем мире сейчас на улицах гуляния, шум, смех, гирлянды с огнями, суета на кухне и веселье в ожидании Рождества. Но не тут. Дейв будто попал в другой мир, темный, мрачный, молчаливый, чужой. В маленьких покосившихся домиках кое-где все же горел свет, но окна были плотно забиты ставнями, и на снегу отражались только узкие полоски жёлтого неуверенного свечения. Через минут двадцать Дейв подошёл к деревянному дому, к которому вела неуклюже протоптанная тропинка, а на дверях была кованая ручка, в виде головы льва. Сам дом ни чем не отличался от массы строений, только лишь был чуть больше, и окна не были закрыты ставнями.
Дейв не успел подойти к двери, как она распахнулась и на пороге появился старик неопределенно-преклонного возраста, в теплых ватных штанах и в вязаном свитере, с рисунком скандинавского стиля.
– Вы очень пунктуальный человек! – крикнул он вместо приветствия.
– Добрый вечер! – учтиво отозвался Дейв, входя в дом, – я очень благодарен, что вы согласились принять меня.
В доме было не веселее, чем на улице, ни ёлки в углу комнаты, ни запаха запечённой утки из печки, ни чего, что обычно выдает приближение праздника. Повесив пальто на крюк у двери, старик пригласил Дейва за стол, на котором вместо праздничных угощений лежали только старые газеты, где красными чернилами были отмечены заметки.
– Расскажите сначала зачем вам все это? – начал было старик, – времени у нас с вами не много, но оно ещё есть.
Он посмотрел на большие часы с кукушкой, висящие на стене. Кукушка лежала отдельно сверху, на крышке часов, и Дейв почему-то сразу понял, что эта мера только на сегодняшнюю ночь. Зачем ему это? Если бы он сам знал. Он не знал, но раз за разом, уходил в ночь, в неизвестность, в метель, в темноту, оставляя уютный дом позади.
– Мне интересно, – улыбнулся он, – я давно уже изучаю, так сказать все, что не входит в обычную картину нашего мира...
– Так вы...учёный? – уточнил старик, ставя две чашки чая на стол.
– Нууу, в каком-то смысле...да, учёный, паранормальных наук, а вы? Что вы хотите за информацию?
– Я... – старик посмотрел в окно с таким сожалением, что Дейву стало не по себе, – я хочу, чтобы люди знали, что бывает, когда вера в лучшее, в светлое, теряется и алчность берет верх.
– Благородно... – не удержался Дейв, хоть и выглядело очень саркастично, – расскажите, чего мы ждём?
– Мы ждём возмездия, – улыбнулся старик, – когда давно, в дни, что пески времени уже унесли в прошлое, унесли в темную, холодную вязкую вселенную, жители этой деревни, которая надо сказать в те времена процветала, потеряли веру в добро, их дела шли так хорошо, торговля рыбой и дарами земледелия шла на столько отлаженно, что люди слишком поверили в деньги и слишком забыли о человечности. И в одну зиму, они были так заняты пересчётом накопленного, что забыли о Рождестве. Не появилось криво вырезанных из бумаги гирлянд на окнах, не появились ёлки, не были куплены подарки, не было ничего, кроме пустых гостиных, в которых вместо семейных празднеств, гуляли холодные сквозняки из приоткрытых окон. Никто не вспомнил про Санта Клауса, никто не подготовил ему печенье с молоком. Не было ничего, кроме алчности. И тогда пришел он...Крампус. Тот, про кого рассказывают старики, темными осенними вечерами, под стуки холодного дождя в окно, или под вязкий, тягучий лунный свет, поглядывая на засовы дверей. Все так привыкли к доброму старику с седой бородой, что совсем забыли о Крампусе. Многих больше не видели, многие остались с разрушенными домами и потеряли все, чем так тешили свою продажность. Не осталось ничего, и это ничего было самым материальным напоминанием. С тех пор, каждую зиму в самую долгую и темную ночь он возвращается. Сюда больше не приходит Санта, сюда приходит Крампус, будто проверяя, очистились ли жители от лицемерия...
– А они очистились? – машинально спросил Дейв.
– Нет, они просто состарились и умерли... умерли их дети, и дети их детей, но никто не рискнул за столько лет поставить хоть одну ёлку...а возможно это бы и было решение проблем... но люди слишком трусливы, легче прятаться, чем бороться, легче закрыть окна, заколотить двери, чем пытаться найти решение... страх самое древнее, самое сильное и естественное чувство. Он заложен в наших генах, он течет по венам.
– И сегодня он тоже придет? Судя по тому, что вы не закрываете окна, вы единственный кто не боится?
– Обязательно придет, просто он уже не моя проблема, а ваша... вы же хотели увидеть все своими глазами. Единственное, что я могу вам посоветовать, ложитесь спать или имитируйте глубокий, крепкий сон, чтобы не случилось, чтобы вы не увидели, спите, в вашем случае делайте вид, что спите.
– А вы? – Дейв недоуменно уставился на собеседника.
– А я?... я вернусь утром... может быть, в любом случае я вам уже не пригожусь, – молвил старик.
Дейв напрягся, но было уже поздно. Перед ним уже не было старика, там сидел черный кот. Черный, как ночь, словно собравший в свою шерсть, весь свет давно потухших звезд. Дейв почувствовал, как закружилась голова, а по спине прошла холодная волна мурашек. Он смотрел на кота, который в свою очередь смотрел на него большими желтыми глазами, словно в них горело два цитрина.
Кот исчез за печкой, махнув хвостом, оставляя Дейва в одиночестве. Через пару часов, свет погас во всей деревне, и она погрузилась в непроглядную черную бездну. Дейв лежал на кровати у окна, первое время, не разбирая даже силуэта собственной вытянутой руки. Тишина и темнота стали залезать под кожу, ползая там холодным дыханием.
Человек приспосабливается ко всему, и темнота – не самый страшный враг, глаза скоро начали привыкать.
Гость, которого все ждали, не заставил долго ждать. Дейв смог разглядеть огромную тяжёлую фигуру за окном, которая, утопая в снегу, проходила мимо каждого дома, стуча огромными рогами о стены, в поисках хоть какого-то ошметка праздника. Его тяжелое дыхание, смешанное с сиплым сопением, тихим завыванием и рычанием, запомнилось навеки. Такое не забывается, такие воспоминания возвращаются каждый вечер с наступлением темноты, с болезненно красными закатами, с серо-зелеными туманными сумерками, с холодными ночными дождями зовущих тебя в свои ледяные объятия, с воем соседских собак на оранжевый диск луны. Такие воспоминания остаются, когда все другое уже забыто. Когда уже нет надежды, именно они приходят, как палач, напоминающий о неизбежности конца жизни.
У Дейва перехватило дыхание, это было невозможно, но было. Он чувствовал приближение тяжелого тела к их дому. Нашарив рядом с собой сумку, он вытащил маленькую ёлочку, которую бесцельно купил в ларьке на вокзале, пока ждал поезд. Рука непроизвольно тряслась, дыхание сбивалось.
«Никто не рискнул за столько лет поставить хоть одну ёлку...а возможно это бы и было решение проблем», – крутились в голове слова старика.
Нажал кнопку, и на ёлке зажглись три светодиода, тускло перемигивая бело-желтым цветом. Поставив ее на подоконник, он снова замер, боясь дышать.
Существо за окном замерло, хруст снега прекратился, а вой усилился, практически переходя в ультразвук. Это был голос не человека, и не животного, это было что-то потустороннее, далекое и чужое.
Оно выло, но не подходило. Дейв похолодел. Он не знал сколько это продолжалось, минуту, десять, час или всю ночь. Время потерялось и растворилось в темноте.
Сердце пропустило удар и, кажется, перестало биться вовсе, когда дом сотряс удар огромной силы, норовя скинуть крышу. Дейву показалось, что от удара сотряслась земля на километры вокруг. Он не пошевелился, но, когда в окне он увидел два красных горящих глаза, жизнь пронеслась мимо, и он потерял сознание. Огненные глаза, впалые в белесый отполированный череп, на котором ветвились огромные черные рога, смотрели в душу и сквозь нее. Они могли прожечь насквозь, могли вытащить душу, могли сжечь ее.
Он очнулся, когда в окно заглядывали первые холодные лучи утреннего, зимнего солнца. Старика не было, но печь была теплой, и кружка, еще не остывшего, чая ждала его на столе. Сейчас все казалось сном, ночным кошмаром.
Выйдя на крыльцо на ватных ногах, он жадно и с наслаждением вдохнул свежий морозный воздух, чистый, как хрусталь, который может разбиться, от одного неверного движения, и полететь к ногам мелкими осколками.
На пороге сидел черный кот, жмурясь от солнца. Увидя своего гостя, он пнул лапой предмет, который медленно подкатился к ногам Дейва.
«От Крампуса» – было написано на стеклянном красном елочном шаре.
Дейв сглотнул. Нет не сон. Он правда все видел.
Он шел по дороге к станции, пытаясь распутать клубок мыслей, вертевшихся в голове. В кармане лежал подарок, от существа, которого он видел ночью. Что это? Награда за веру? За попытку разбавить тьму? Будет ли он приходить сюда и дальше? Были десятки немых вопросов.
Уже садясь в поезд и бросив последний взгляд на деревню, Дейв знал, где проведет следующее Рождество, с елкой, огнями, и гирляндами. Знал куда опять вернется, когда придет самая долгая ночь.
Но кем же был тогда старик?

ТРОН

Филин прокричал три раза, прежде чем на край лесной тропинки вышла неясная тень. Она замерла у края леса, дернулась было обратно, но всё же ступила на тропу и направилась в сторону замка, высящегося на горизонте четким черным силуэтом.
Тень двигалась по коридорам пустого замка почти бесшумно. Она замерла на фоне окна и превратилась в человека в синем плаще с капюшоном. Замок словно вымер. В оконных проёмах в лучах заходящего солнца танцевала разноцветная пыль. По полу сквозняк гонял комки паутины и какие-то клочки... то ли бумаги, то ли ткани…
Человек остановился около дверей тронного зала и щелкнул пальцем по откинутому шлему дремлющего стража.
– Я хочу предъявить свои права на трон! – громким и чистым голосом сказал человек в плаще.
Воин протер глаза.
– Не может быть! Короли же перебили друг друга! – он с изумлением смотрел на нового наследника престола.
– Я повторю: я предъявляю свои права на трон!
– П-простите… – Страж поклонился. – Я сейчас позову Хранителя Королевской Династии... – и быстро скрылся за поворотом коридора.
Претендент на трон подошел вплотную к дверям тронного зала и провел по кованому рисунку дверей изящной тонкой ладонью.
В потемневшем коридоре замелькали отблески факела и послышались голоса. Вперед выступил высокий сухой старик.
– Я же говорил: всех нельзя уничтожить! – Он с улыбкой подошел к человеку в плаще. – Как твоё имя?
– Тэрик, сын Талана! – наследник сложил руки на груди.
– Сына Талана на той недели убили, – шепнул стражник Хранителю.
– Я помню… – отмахнулся старик. – Видно у Талана было два сына, или больше! Почем нам знать?
Старик погладил бороду, принял суровый вид и спросил:
– Знаешь ли ты, что, если не сможешь доказать свою принадлежность к королевскому роду, в тот же момент будешь убит?
– Да, я знаю это…
– Итак… – Старик сдвинул брови. – Чем ты можешь доказать право на трон?
– Фамильный медальон! – Молодой человек показал золотой кулон.
– Украден! – махнул рукой старик.
– Клинок предков! – сталь сверкнула в воздухе, рассекая пламя факела пополам.
– Украден!
– Моё слово!
– Это все доказательства? – Старик устало вздохнул.
– Нет. Вы же знаете. Есть последнее. – Претендент на трон снял капюшон и перед Хранителем Династии предстал молодой человек с черной повязкой на глазах.
– И это тоже еще ничего не доказывает! – Стражник сделал шаг вперёд.
– Замолчи ты! – Хранитель поклонился претенденту. – И всё же… прошу доказательств…
– Как угодно, – Тэрик снял повязку, и стражник упал без сознания – золотые искры, вырвавшись из глаз претендента, сразили воина. – Я предупреждал, – молодой человек снова надел повязку.
– Слава королю Тэрику! – прошептал старик. – Воистину, такой убийственный взгляд лишь у наследников трона.
– Вы все можете идти, я хочу побыть один, – и молодой король, толкнув дверь, вошёл в тронный зал.
На полу около окна лежала золотая корона. Палантин над троном свисал драными кистями, слой мелкого песка на каменном полу – всюду признаки запустения…
Тэрик поднял корону, надел её и сел на трон…
…Прошло несколько дней, его никто не беспокоил, никто не заходил, как он и просил…
…Как-то дверь с шумом распахнулась и на пороге встал мужчина с золотыми алчущими власти горящими глазами. Тэрик успел заметить, что в коридоре лежал на полу старый Хранитель Королевской Династии.
– Я Сэрдрик! И я предъявляю свои права на трон, призывая тебя на бой!
Молодой король ничего не ответил.
– Я хочу трон и корону!
– Зачем, родственник? – Тэрик встал с трона и подошел к новому претенденту.
– Я хочу править! – Сэрдрик упер руки в бока и выпятил грудь колесом. – Я имею на это право!
– Править? – переспросил Тэрик. – А кем править? – Он обвёл рукой пустынный тронный зал. – Никого не осталось. Все в страхе разбежались и, притаившись, ждут-когда короли перебьют друг друга и можно будет спокойно жить, никого не боясь!
Тэрик сошел с трона и протянул Сэрдрику корону.
– Правь, – бывший король вышел из тронного зала, помог подняться оглушенному золотым взглядом нового короля Хранителю и быстро покинул замок. Он оказался единственным королем, сидевшем на троне и сошедшим с него живым.
Тэрик, выйдя на улицу, раскинул руки, глубоко вздохнул полной грудью и сорвал черную повязку. Его глаза больше не горели поражающим всё живое золотом – он утратил желание править, повелевать и обладать...

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА


Это больше похоже на иллюзии сна, чем фильм... Фэнтези... Люди пишущие в этом кино – сплошь и рядом ребята, простуженные на голову...

Часть 1.

Несуществующий год. Неопределённое время. Санкт-Петербург. Вечер, переходящий в ночь.
Фантасмагория. Тени сплетаются и начинают закручивать сюжеты чёртова колеса!
Да, это самое страшное, но точное название!
Я иду, будто чеканя шаг своими маленькими, острыми каблучками. Мои шаги вторят в такт мыслям, радуясь этому миру...
Сегодня у меня спросил номер телефона молодой человек, который мне давно нравился.
Мы приятно с ним общались, обсуждая всё на свете – от названий созвездий на небосклоне до очередной эпатажной выставки в Эрмитаже.
Идя по тротуару на Светлановском проспекте Санкт-Петербурга, я думала о том, как мы встретимся завтра...
Вокруг проходили люди. Шагали вровень со мной, обгоняли меня или чуть запаздывая, оставались позади. В этом круговороте толпы (кто был в больших городах, тот может меня понять) обгоняет мой размеренно-быстрый бег молодой человек. Высокий. Гораздо выше меня. На голову или даже две...
Он оборачивается, делает в мою сторону разворот туловища и улыбается... Но я не вижу его лица! Не вижу его глаз... Всё теряется в этой обворожительной улыбке... Стираются все границы... Толпа уходит куда-то на второстепенный план, всё вокруг замедляется…
Он обгоняет меня, я хочу взглядом зацепиться за его таинственную фигуру, но потусторонний образ уходит в глубину проспекта, далеко-далеко. И… исчезает!
Мне становится плохо до тошноты... Кто он? Что он? Зачем улыбался? Куда исчез? Моментально! С опаской озираюсь по сторонам. Улица замедлила ход. Всё стало беспристрастно. Сухое. Вялое. Вязкое. Мерзкое.
Прохожие словно одели маски и каждый из них так и норовит обогнать меня и улыбнуться... Без лица…


Часть 2.

Мы с подругой решили поехать в Питер на зимние праздники.
Романтика, красота, поезд, плацкартный вагон, у нас две нижние полки, с нами соседями оказались весёлые ребята. Мы резались партиями в карты: в дурака, вот только домино и шахмат у них с собой не было… В Питере договорились обязательно встретиться.
Благополучно добравшись до конечной остановки нашего путешествия, мы поселились на Большой Пушкарской улице.
В то время на смежной с нами улице проходил ремонт, по ней ходить было совсем невозможно. Деревянные балки и скрипучие полы, которые вот-вот под тобой провалятся!
Идёт реставрация здания.
В один январский морозный вечер мы собирались с подругой в кино.
Кинотеатр «Мираж» находился на Большом проспекте, который шёл параллельно с нашей Большой Пушкарской улицей. До него мы шли пешком, прокладывая долгий путь от дома в обход ремонтируемому участку улицы между домами к кинотеатру. Фильм был интересный, но очень долгий. Возвращались мы заполночь, по дороге зайдя в продуктовый магазин.
Пройдя несколько метров до магазина, мы удивились тому, что улица, находящаяся в ремонте шла напрямую к нашему дому, была в десяти минутах ходьбы от кинотеатра до подъезда и вела меж двух домов напрямую.
То есть не надо было топать расстояние в несколько километров.
Не сговариваясь, мы, уставшие, обессиленно зашагали по тёмному участку ремонтируемой дороги.
Надо сказать, что это было место, где на протяжении всей улицы сделаны специальные приспособления, деревянные полосы-полозья под ногами, к тому же каждый наш шаг сопровождался оглушительным скрипом; они издавали абсолютно неприятные звуки, как будто провожая нас, так и говорили: ну, куда же вас, девчоночки-то занесло?! Где-то изредка можно было увидеть тусклый свет фонарей. Словом, место безлюдное, безрадостное.
Темно. Небо и низкие тяжёлые зимние тучи сгустились над нами... Но что тучи? В этом переходе не видно было неба, над нами была та же самая деревянная балка-крыша, а под нами скрипучие деревянные полы...
Повинуясь усталости, мы стали двигаться самым коротким путём к нашему дому. Не пройдя и половины пути, мы услышали не только наши собственные шаги, но и ещё чьи-то уверенные шаги.
Такое ощущение, что на нас сзади надвигалось что-то… с улыбкой, и без глаз…
Света шла впереди, я за ней. Она, услышав чужие шаги, оглянулась так, что мне было видно её лицо. Я тоже хотела бы повернуть голову и посмотреть, но меня сковал липкий страх, потому что я увидела её глаза... Точнее её зрачки... Расширяющиеся от страха зрачки и сжимающиеся от ужаса губы... За сотую долю секунды, только взглянув на неё, мне стало понятно всё!
Человек без лица... Но в этот раз мир превращается в лезвие бритвы. И медлить было нельзя! Я подругу не видела такой никогда. И наблюдая за её расширяющимися зрачками, поняла, что будет битва, в которой мы просто должны или не должны проиграть...
Мы убыстряем шаг… позади нас шаги тоже становятся всё быстрее и быстрее…
Бежать...
Страх, подступающий и липкий, сбивается о стук наших каблуков… Дыхание прерывается, в голове стучит «опасность», сзади эхом отдаются шаги, а потом и бег человека без лица. В какой-то момент мне показалось, что я чувствую его дыхание рядом, совсем близко…
Он улыбается... Безумно... Страшно... Без глазниц... Без лица...
Полночь... Лезвие бритвы… Бег длился пять минут или целую вечность – не знаю. В голове мелькали фразы крупицы разговоров и фраз. Вспомнила, мама говорила:
– Наташа, не одевай на ночь каблуки на улицу.
Я удивлялась:
– Почему?
– Вдруг убегать придётся!

Если честно, так я не бегала никогда, даже когда сдавала кросс по физкультуре.
О счастье! Мы выбежали из этих катакомб, свернули за угол, Света точёным движением руки достаёт из кармана короткого норкового полушубка ключ, мы «вкатываемся» в подъезд, целые и невредимые. Но только ещё очень долго не можем отдышаться…
Ох, вот тогда я про себя ругалась, что мы пошли самым коротким, но в то же время опасным путём, тысячу раз прокляла человека без лица, думая, откуда он взялся здесь именно в этот момент...
Или... Он был с нами в кинотеатре?!

Часть 3.

Сижу на лавочке в парке. Центр города. Петербург. Птицы поют. Настроение – ноль. Хотя должно быть романтичное. Нежно-розовое безе со вкусом вишни. Я в парке! Любимый город. Думаю о себе: «Ну, почему я всегда вляпываюсь в какие-нибудь передряги…»
В голове круговорот. Карусель. Мысли молоточками стучат: снять жильё. Квартиру, хотя бы комнату на первые дни учёбы.
Я устала, приехала и узнала только сейчас, что квартира, в которой я намерена была поселиться на время моей очередной сессии в Питере, сдана другому жильцу. А как же договор? Ведь я надеялась приехать, сразу поселиться, и перевести свои стрелки часов под названием: «Размеренная жизнь», на «Сессия!!!» Мне очень жаль.
Я ошеломлена. Измотана дорогой. Мысли, которые облепили меня со всех сторон, стали липкими, недобрыми. Во мне начинает подниматься недовольство. Недовольство собой. Недоделанная курсовая, вовремя не сданные зачёты и… реальный шанс остаться на дополнительную сессию.
А тут ещё и с квартирой проблемы…
Как известно, снять квартиру или комнату подешевле – это мечта всех студентов, и я – не исключение. Когда жила в Петербурге, постоянно срывала частные объявления, чтобы не переплачивать за услуги риэлторов. И в этот раз я, расстроенная и опечаленная, судорожно просматриваю все сохранённые контакты в моём телефоне.
Удача! В телефонной книге записано: «Комната в Петербурге. Для девушки». Интересный контакт, и даже я сама не помню, когда и у кого записывала этот номер.
Я поехала сразу смотреть квартиру, в которой сдаётся комната.
Чтобы было не страшно в чужом доме и абсолютно не знакомом мне месте, я взяла с собой двух подруг. Идём. Отыскать адрес удалось не сразу. «Совсем какие-то трущобы!» – подумалось мне. Ну, наконец-то, вот этот дом, указанный в сорванном объявлении! Битый час ищем! Десять минут, и мы уже поднимаемся в странном качающемся лифте... Я бы назвала этот «лифт» скорее деревянным корытом, еду и думаю: «Ужас! Куда меня занесло?..

Последняя квартира в самом тёмном углу по коридору. Идём.
Звонка нет. Ручка двери. Я стучу, потом дёргаю за ручку, она почему-то липкая...
«Заходите, открыто!» – кричит хозяйка квартиры. Передо мной показывается худая, страшная, как смерть, бабуся без зубов, на вид очень древняя…
Вокруг нас что-то липкое...
Я попросилась помыть руки. Зайдя в ванную комнату, увидела на раковине стакан с водой, где лежали челюсти хозяйки. Брр. Зрелище не из приятных.
Во время разговора про аренду свободной комнаты бабуся усаживает меня в старое, нет, я бы даже сказала, старущее скрипучее кресло, наверное, на сотню лет древнее её самой, и куда-то ушла. Видимо, вспомнила про челюсти…
Вокруг всё липкое... Да, жить на сессии в этой рестроспективе даже моего терпения не хватит – подумала я. Вдруг кто-то входит в комнату и в два прыжка оказывается прямо напротив меня в кресле-качалке, на котором двумя минутами ранее сидела беззубая старая женщина.
Я разглядываю его исподлобья, подумав про себя: «Почему старуха ни слова о нём не сказала?» Высокий. Гораздо выше меня. На голову или даже две... Он оборачивается, делает в мою сторону поворот и наклон головы... Улыбается... Но я не вижу его глазниц... Я не вижу его лица... Не вижу его глаз... Всё теряется в этой обворожительной улыбке... Стираются все границы... Комната уходит куда-то на второстепенный план, всё вокруг замедляется... Я хочу встать и идти, но меня не отпускает кресло… Оно держит меня, не давая встать!
Невероятным усилием воли я встаю с кресла. Вокруг меня всё липкое. Всё плывёт. Квартира раскачивается в такт креслу-качалке, на котором начал стремительно раскачиваться этот бесёнок. Я пулей вылетаю из квартиры. Мои подруги! Слава Богу! Мы не договаривались, но они сами решили не уходить, а ждать меня возле лифта.
Лифт... Это «корыто» перевернулось куполом вверх. Я попыталась задеть его и повернуть в исходное положение. Покачнувшись, чуть ли не упала с размаху вниз, потеряв равновесие. Но твёрдая рука Светы меня вовремя удержала...
Внутри себя ощущаю увеличивающийся, нарастающий ужас. Я понимаю, что надвигается опасность. Всё вокруг нас становится липкой гущей.
Боковым зрением вижу, как вторая подруга Алина (ох, уж эта любительница чёрных кошек) превращается в чёрную кошку с белым сердечком на хвосте) прыгает вверх на купол этого корыта и, вцепившись своими когтями, переворачивает его! Мы можем сесть в «лифт» и уехать все вместе с последнего этажа этого злополучного дома.
Мы спасены! Выйдя на улицу из липкого подъезда, благодарю подруг и спрашиваю: «Алин, а где ты купила такую красивую татушку на хвост своей чёрной кошке?»

ЧУДЬ

Ангел был старым. Он сидел за деревянным столом и внимательно читал какой-то документ на желтой пергаментной бумаге. Из обрямканных прорезей его белой робы торчали изрядно поизносившиеся крылья. Иногда в задумчивости он раскрывал их, словно намереваясь взлететь, а потом вновь складывал, роняя на клубящийся белыми облачками пол, мелкие пёрышки. Его седые всклокоченные брови, похожие на щетину зубной щетки, прикрывали светло-голубые глаза. Щеки печально обвисли, словно их расстроил пористо-понурый нос. Бесцветные губы беззвучно шевелились, складывая буквы в слова. Дочитав, Ангел убрал пергамент и, не поднимая головы, спросил ожидающего возле стола Курочкина:
– Вы временно воплощаться?
Александр Петрович замялся, покрутил головой, словно ища поддержки, и, не найдя её, признался:
– Я тут всего сорок дней и ещё не все понимаю, но как мне сказали, я могу навестить своих...
– Можете. Правила посещения такие: мы на небольшое время воплощаем вас в мире живых. В этот период вы вольны передвигаться в любом направлении. Вы можете свободно общаться с людьми, НО только с теми, кого вы не знали при жизни. Вам строжайше запрещено контактировать с родными и близкими, оставлять послания и разглашать таинство. Если вы приблизитесь к кому-то, кого вы знали, ближе чем на тридцать метров, то у вас начнётся приступ амнезии. Приступ будет продолжаться, пока вы не выйдете из зоны сближения. Это делается с целью неразглашения. Вы меня понимаете?
– Конечно...
– Так вот, вы можете издали наблюдать за своими родными и близкими, не вступая в контакт. Любая попытка к общению с ними введёт вас в предупредительный транс, который будет длиться три с половиной минуты. Если же по истечении этого времени вы продолжите попытку общения или передачу информации, то мы будем вынуждены в полутораминутный срок доставить вас обратно. Это понятно?
– Мне можно только смотреть издалека, не вступая в контакт с теми, кто знал меня при жизни?
– Абсолютно верно.
Глаза Ангела потеплели, становясь из светло-голубых, карими, а щетки бровей радостно поползли наверх.
– Мне приятно, что вы с первого раза уяснили правила.
– Все просто: можно смотреть, но издалека. Можно общаться с другими, но при этом не разглашая таинства.
Ангел улыбнулся.
– С вами, Александр Петрович, приятно иметь дело. Вам как новичку положены три дня, но, так как сейчас Рождество, я дам вам пятнадцать.
– Пятнадцать дней?
– Да. Только вам нужно будет передать посылку одному человечку.
– Хорошо, я не против.
– В таком случае прочтите правила, которые я вам сейчас огласил и, если согласны со всеми пунктами, погладьте вот эту рыбу.
На столе появилась большая рыба. Ангел протянул Курочкину желтоватый лист пергамента. Александр Петрович взял документ, пробежался глазами по светящимся строчкам, кивнул и погладил мокрую рыбу.

– Пристегните ремни!
– Что? – сказал Александр Петрович, удивленно крутя головой. Он был в самолете, а над ним склонилась дежурно улыбающаяся стюардесса.
– Мы идём на посадку, пристегните ремни.
Курочкин нащупал рукой холодную пряжку ремня безопасности, подтянул другой конец с железным ушком и, щёлкнув запирающим устройством, радостно осознал, что он снова жив.
Как только Курочкин прошёл телескопический трап, соединяющий самолёт со зданием аэропорта, он сразу бросился в мужской туалет. Ему не терпелось посмотреть, как же он теперь выглядит.
Он себе не понравился. Из зеркальной поверхности на него смотрел рябой парень, лет тридцати – тридцати трех, с всклокоченными рыжими волосами, пухлыми губами и вздернутым носом.
– Хотя бы молодой... – пробурчал Курочкин и, открыв кран, стал приглаживать мокрой рукой свою буйную шевелюру. В этот момент динамик, висящий возле входной двери, пропиликал веселенькую мелодию и безразличный женский голос объявил:
– Александр Петрович Курочкин, забывший свою ручную кладь в самолете, срочно подойдите к стойке Lost&Found. Повторяю...
– Твою ж дивизию!
И Курочкин с наполовину примоченными волосами выскочил из туалета.
– Добрый день, Александр Петрович! – сказал невысокий лысоватый мужичок, протягивая Курочкину руку. Он был одет в серое демисезонное пальто потасканного вида, а его худая шея была замотана рыжим шарфом крупной вязки. Желтоватые замшевые ботинки, надетые на босу ногу, завершали картину.
– А вы собственно кто? – удивленно глядя на странного гражданина спросил Курочкин, поднимая свою сумку повыше, чтоб уберечь её от ударов о чужие чемоданы.
– Давайте отойдём в сторонку, и я вам все объясню. А то ведь сшибут и фамилии не спросят! – сказал мужичок и обаятельно улыбнулся. Они отошли в сторону. – Меня зовут дядя Митя! Я ваш, если можно так сказать, туроператор. – И он забавно хихикнул, радуясь своей же шутке.
– А почему меня наверху никто не предупредил, что здесь меня встретят? – спросил Курочкин, внимательно оглядываясь по сторонам.
– В главном офисе, что ли?
– Где? – не понимая переспросил Курочкин.
– В раю!
– Да...
– Эта устаревшая оккультная аббревиатура. Рай он ведь ни вверху и ни внизу, как собственно и ад...
– Такси не желаете? – неожиданно вклинился в разговор бородатый мужик с бейджиком таксиста, который болтался у него на шее.
– Спасибо, не надо! – ответил Курочкин, глядя на розовый шнурок, на котором висел бейдж.
– А то смотрите, у меня дешевле, чем в приложении...
– Нет, спасибо! – повторил Курочкин.
И бородач направился к молодой парочке с большим желтым чемоданом.
– Вы, Александр Петрович, не переживайте, я вам только в помощь! А то дров по незнанию наломаете...
– Простите, вас зовут, дядя Фёдор?
– Дядя Митя! – и он радостно протянул Курочкину руку. На этот раз Курочкин крепко пожал её и официально представился:
– Александр Петрович Курочкин!
– Очень приятно!
Митя обаятельно улыбнулся, вытащил из кармана пальто серую кепку, нахлобучил её на голову и, показав рукой в сторону парковки, сказал:
– Пойдёмте, у меня здесь недалеко машина. Пока едем до города, я введу вас в курс дела. И ещё предложение – давай на ты?
Курочкин кивнул и последовав за Митей почему-то нерешительно сказал:
– Давайте...

По дороге к городу, крутя «баранку» старенького «Логана», Митяй взахлёб рассказывал о себе:
– Поначалу я работал артистом, причём очень даже неплохим. Играл в самых крутых мюзиклах. «Бал вампиров» может слышал?
– Что-то такое слышал. Но это же было давно...
– Да, этот мюзикл гремел в Питере в семнадцатом году.
– Что? В семнадцатом?!
– Да. В две тысячи семнадцатом году. Именно тогда у меня была бешеная популярность. Девочки-поклонницы, мальчики-фанаты, пьянки, гулянки... В общем, ушёл я из семьи, бросил жену с двумя детьми и стал жить с моделью. Она «фешн-мод» показывала, потом закрутил со стриптизершей... вот она-то меня и подсадила на наркоту! Я стал хуже работать, сцена не приносила мне прежнего удовольствия. В хорошие проекты меня перестали брать, сразу начались напряги с деньгами. И я, как утопающий, стал хватался за все халтуры подряд. Кого я только не играл... Каких-то собак, крыс, телепузиков, однажды даже был задницей коня!.. Но все заработанные мной деньги сразу съедались прожорливыми лангольерами... Помнишь этих зубоглотых существ у Стивена Кинга?
– Это которые съедали прошлое?
– Они самые! Я так теперь наркотики называю. Эти лангольеры съели не только мое прошлое, они ещё и зажевали мое будущее. Сначала работу, потом мою любовь, а потом и мои мозги. Я опустился на самое дно... стал принимать всякую дешёвую дрянь, чтобы заглушить «ломку» и хоть на секунду забыться в мнимом блаженстве. Так я и попал «на тот свет»! И, если говорить медицинским языком, – в результате передозировки я оказался в «химической коме».
Машина, застонав тормозами, остановилась у светофора.
– И тут самое интересное! Выясняется, что-человек-то я не плохой, но и хорошим, в силу моей наркотической привычки, меня не назовёшь... Выходит, что я – ни рыба и ни мясо! Погоди...
С этими словами Митя открыл дверь и неожиданно выскочил из машины. На «зебре» прямо перед жадно рычащими автомашинами, у переходящей дорогу бабушки разорвался полиэтиленовый пакет. Из него словно цветные мячики, посыпались яблоки. И сразу раскатились по всему пешеходному переходу. Старушка начала суетно собирать упавшие яблоки, но только растеряла остальные. В замешательстве она остановилась, на зная, как ей поступить. Вот тут-то на помощь и пришёл дядя Митя. Он помог собрать краснобоких беглецов, а потом перевёл бабульку через дорогу. Для водителей зажегся зелёный свет и машины поехали дальше, кроме тех машин, что стояли позади Митиного «Логана». Неистово сигналя, они объезжали «Логан», и с раздражением смотрели на водительское место, которое было пусто.

Дядя Митя прибежал обратно только к следующему сигналу светофора, попыхивая как паровоз облачками пара, он впрыгнул в машину. Переводя дух и рычаг коробки передач на первую скорость спросил:
– Яблочко будешь? Бабуля угостила.
«Логан» чихнул белым дымком из выхлопной трубы и шурша колёсами покатил дальше.
– А вы, Дмитрий, молодец! – сказал Курочкин, шумно пожевывая яблоко.
– Да ну, брось! Любой бы на моем месте поступил также. И мы договорились «на ты».
– Да, хорошо... А я вот даже сразу и не сообразил, что делать...
– В смысле?
– Ну, когда увидел, что у бабушки яблоки посыпались из разорванного пакета...
Дядя Митя улыбнулся, глядя на Курочкина в зеркало заднего вида, и сказал:
– Я просто очень давно живу... И, кстати, на чем мы остановились?
– На рыбе и мясе... А долго – это сколько?
– Саня, не торопись, рассказываю все по порядку!
В этот момент у Мити зазвонил сотовый телефон. Чертыхаясь, он с трудом вытащил его из кармана узких джинсов, и сняв трубку, немного раздраженно сказал:
– Что-то важное, а то я за рулем...
За окном машины величественно и гордо проплыл, запорошенный снегом, монумент защитникам Ленинграда с вертикальной стелой в центре архитектурной композиции. Местное население называло её просто – «стамеска».
Митя пропустил поток машин, идущих по главной, и, улучив момент, свернул на Краснопутиловскую улицу. Одной рукой крутя руль, другой ворочая рычагом переключения скоростей, он прижимал смартфон к своему уху плечом, успевая односложно отвечать жужжащему женскому голосу в трубке. Еще один поворот и машина въехала на довольно спокойную в этот час Кубинскую улицу. Митя закончил разговор, бросил трубку на свободное кресло рядом с ним, и, поглядывая на Курочкина в зеркало заднего вида, прокомментировал:
– Я эту тётку называю Завулон! Ей это имечко идеально подходит... На чем мы остановились?
– А куда можно выбросить огрызок? – спросил уже давно интеллигентно мучающийся Курочкин.
– А, пульни его в окно! Да шучу, вот мусорный пакетик.
– Спасибо, мы остановились на «рыбе и мясе»...
– Точно! Значит так, на нашем сленге «рыбой» называют тех, кто служит силам света, а «мясом» тех, кто на стороне тьмы. Так вот я не подходил по параметрам ни к тем или другим. И тогда меня оставили здесь – на шестом лимбе. Тело у меня умерло, а душа была помещена в точно такую же телесную оболочку. Иными словами, они сотворили мой клон. Новое тело не стареет и не умирает, но за этот дар, как ты понимаешь, нужно платить. Я стал Медиатором... Слово за слово, а вот мы и приехали!
Машина въехала во двор, и удачно заняв на маленькой парковочке свободное место, устало затихла. Дядя Митя отстегнул ремень безопасности, вытащил ключ из замка зажигания и открыл дверь, собираясь выходить.
– Не уходите! Дядя Митя! Подождите!..
– Александр Петрович, что-то случилось? – спросил Митя, садясь обратно в машину.
– Что такое или кто такой Медиатор?
– Ты меня напугал, я думал случилось чего...
Митя снял кепку, растрепал рукой смешной пушок на голове, немного подумал и, надев кепку обратно на голову, продолжил:
– Медиатор... это такое третье нейтральное, независимое лицо... можно ещё сказать – посредник или примиритель, помогающий сторонам разрешить имеющийся конфликт, спор. Я посредник между тремя лимбами или, можно сказать, кругами. Но, при этом, я не могу быть полностью ни там, ни там и ни там...
– Митя, ты говоришь о кругах ада?
– Так, Санек, я смотрю ты совсем зеленый... Пошли ко мне домой, я тебе за чашечкой чая все расскажу. У меня и печеньки есть. Да, кстати, ты какой чай любишь?..
Дядя Митя жил в самой обычной пятиэтажке. На пятом этаже в трехкомнатной квартире с печальным видом на ЗСД.
– Вы здесь один живете?
– Не «вы», а «ты»! Мы же договорились!
– Митя, прости, столько всего, я ещё не адаптировался...
– Понимаю, – сказал Митяй, заливая воду в эмалированный чайник. Закрыл кран и поставил чайник на плиту.
– Люблю пить чай по старинке, так чтоб на живом огне, а не на этом электрическом подобии...
– Дядя Митя, так ты один в «трёшке» живешь? – повторил вопрос Курочкин.
– Да. Квартира эта принадлежит светлым, кстати у них явный фетиш на число «три». Мне бы хватило «двушки» за глаза, даже с учетом гостей. Воплощают, как правило, одного и максимум на недельку...
– Мне дали пятнадцать дней.
– Ого, это серьёзное доверие! Видимо важная миссия...
– Да, нет, просто Рождество и еще нужно передать посылку одному человеку.
Митя отодвинул кружевную тюль и, глядя в окно, задумчиво сказал:
– Здесь ничего «так просто не бывает»...
Потом перевёл взгляд на чайник, вскочил и засуетился, ища спички.
– Представляешь, поставил чайник, а газ-то не зажег! Вот голова моя садовая, заболтались...
Митя чиркнул спичкой, повернул вентиль газовой плиты, и огненно-фиолетовая хризантема лизнула лепестками пламени брюхо эмалированного чайника.
– А с женщинами я теперь стал аккуратно общаться. Домой не вожу, встречаемся или на их территории или едем куда-нибудь к морям-океанам. Как говорят у нас на Украине: «Ашыккан – ашка пешкән». Что в переводе означает: тот, кто обжегся на кипятке, потом всю жизнь на молоко дует...
– И давно ты так живёшь, ну, в новом статусе?
Митя поднял голову к потолку, прищурился, считая в уме и сказал:
– Вот уже семь лет, не считая моей прошлой жизни.
– То есть, в сумме это где-то лет сорок?
– Что-то вроде того.
– Это же всего-то ничего...
– Я понимаю. Очень захотелось тогда на фоне благородного поступка придать себе значимости. Я ведь актёр...
– А я-то уж подумал, что ты как Дункан Маклауд, горец!..
И Митя, всплеснув руками, изобразил горца.
– Вах, разрэшитэ прэдставитца, дядя Дункандзе!
Сказав это, Митя так искренне засмеялся, что Курочкин, не удержавшись, расхохотался в ответ. Смеялись долго. Потом, словно сговорившись, одновременно умолкли и, немного помолчав, Александр Петрович спросил:
– А чем сейчас занимаешься?
– Преподаю актерское мастерство у детишек. Тут рядом, на Московской, есть структурное подразделение ГБУ МПЦ «Юность», вот там и подрабатываю, но это просто как хобби. Основная работа, конечно, в РОМе.
– Прости, где?
– РОМ – Российское Общество Магов.
– Магов?!!
– Магов, колдунов и волшебников. Это они на третьем уровне ангелы, а здесь на шестом – маги...
Чайник призывно засвистел, выпустив струйку белого пара. Курочкин устало прикрыл ладонью глаза.
– Понимаю, – сказал Митя, выключив газ. – Тут сам чёрт ногу сломит!
Взяв со стола цветастую прихватку, он аккуратно снял горячий чайник с плиты.
– Осторожно, у меня кипяток, – сказал Митя, пронося мимо Курочкина чайник.
– Давай попьём чайку, а потом спать. Ведь как говорится: утро вечера мудренее. Курочкин убрал ладонь от лица, посмотрел на Митю и тихо ответил:
– Хорошо...
Горячая струя полилась в заварочный чайник, а дядя Митяй с хулиганской улыбкой начал поднимать и опускать эмалированный чайник с кипятком, создавая характерный звук.
– Я всегда так в детстве делал, как будто кто-то громко писает...
И, немного подождав, прибавил:
– Ну, есть же такое выражение – писаться кипятком...
Но гость не отреагировал, он задумчиво глядел в темнеющее окно. На улице смеркалось, западный скоростной диаметр, похожий на скелет огромной змеи, зажег свои фонари, подсветив наступающий на город мрак.

Курочкин долго не мог заснуть, а потом, забывшись на какое-то время, проснулся в шесть часов утра, долго возился, пытаясь вновь уснуть. В итоге ему это удалось. Пробудился он от липкого и беспокойного сна в одиннадцатом часу, совершенно не понимая, где он и что с ним происходит. Александр Петрович поднялся с кровати и, шурша тапками, сходил в туалет, потом пошёл в ванну и уже там, стоя под струями холодной воды, он так и не понял, как включить колонку, Курочкин восстановил в памяти все события вчерашнего дня.
После бодрящего душа, зайдя на кухню, он обнаружил на столе записку: «Санек! Макароны в холодильнике, чайник на плите, я в МПЦ. Приду вечером. Чмоки-чмоки!»
В углу записки был нарисован смайлик и рядом с запиской лежали ключи от квартиры.
– Утро мудреным не будет! – сказал Курочкин и пошёл одеваться.

Оказавшись один на улице, Александр Петрович никак не мог надышаться ощущением, что он жив!
Все его существо рвалось пойти к своему дому, но он сдержался, понимая, что потом трудно будет справиться с чувствами. И сначала лучше сделать то, что попросил старый Ангел, а именно передать посылку. Курочкин открыл кожаную сумку и вынул небольшую коробку. К коробке был прикреплён стикер с написанным адресом: Улица Гороховая, дом 57, Андрею Зубову. Под этим стикером Курочкин обнаружил ещё два таких же листочка с подробной инструкцией.
Сенная площадь, как всегда, была многолюдной. Александр Петрович осмотрелся по сторонам и зашагал в сторону Гороховой улицы, вспоминая на ходу, что она является средней частью трезубца Нептуна. Трезубец расходился от башни адмиралтейства по системе «трёх лучей» и включал в себя главные магистрали: Невский проспект, Гороховую и Вознесенский проспект.
– Хм, а Петр Первый был не так прост... – сказал Курочкин вслух, восхищаясь дальновидностью и изобретательностью императора.
Вдруг перед Александром Петровичем возникла бородатая физиономия, которая удивленно спросила:
– Что вы сказали?
– Простите, это я не вам! – Курочкин обошёл любопытно-бородатое препятствие в желтом пуховике и ускорил шаг. Но бородач догнал его и со знанием дела начал вещать:
– Значение имени Пётр идёт от древнегреческого имени Петрос, что означает «камень», «твёрдый», надежный...
– Спасибо, очень познавательно...
– Может хотите экскурсию? – не унимался бородач, лицо которого показалось Курочкину очень знакомым.
– Нет, нет, я тороплюсь...
– Может девочками интересуетесь или травкой?
– Нет, спасибо... – сказал Александр Петрович, демонстративно поднимая воротник пальто.
– Экскурсии по рекам и каналам Санкт-Петербурга!
Прямо на ухо Курочкину заорал женский голос, усиленный хрипатым динамиком мегафона.
Эта фраза оглушила Александра Петровича, и он побежал прочь, оставляя далеко позади шумные возгласы предприимчивых людей культурной столицы.

Пробежавшись по Садовой улице до пересечения с Гороховой, Курочкин повернул направо. Остановился и спокойно пошёл по пешеходной дорожке навстречу одностороннему движению автотранспорта. Так шаг за шагом, без каких-либо приключений он добрался до дома под номером 57. Как и было написано в прилагающийся к посылке инструкции, Курочкин увидел арку, наполовину закрытую железной створкой ворот. На ажурной вязи чугунной створки красовался «кирпич», автомобильный знак, говорящий о том, что проезд запрещён. Другая створка была приглашающе раскрыта и не препятствовала проходу. Александр Петрович вошёл в арку, и пройдя её, оказался в обычном питерском дворике. Повернул налево и остановился у парадной двери. Дверь была железная с домофоном, удивляло только полное отсутствие ручки.
Заглянув в шпаргалку-стикер, Курочкин набрал номер на панели домофона. Домофон пикнул, освобождая стальную дверь от магнитных держателей. В приоткрывшуюся щель Курочкин просунул руку и, раскрыв дверь, прошёл внутрь. На обратной стороне ручка была. Александр Петрович улыбнулся, вспомнив мультфильм, где герои, войдя в комнату, закрыли за собой дверь и не смогли потом выйти, так как на обратной её стороне не было ручки...
Так в своих мыслях Курочкин прошёл небольшой коридор, повернул налево и...
И остолбенел: пред ним была РОТОНДА! Прожив всю жизнь и умерев в Питере, он никогда не слышал об этом историческом здании, внутри которого скрывалось такое архитектурное чудо.
Шесть величественных мраморных колон уходили ввысь, поддерживая площадку верхнего этажа. Между ними расстилалось круглое пространство с большой железной крышкой колодезного люка. Далее начиналась металлическая винтовая лестница, которая сразу же раздваивалась на две стороны, словно змеиный язык.
Рассматривая с интересом ротонду, Курочкин начал подниматься по железным ступеням наверх, размышляя на ходу.
– С точки зрения архитектуры, ротонда это всего лишь подъезд дома, но зачем он здесь нужен? Ага, две винтовых лестницы, закрученные, одна по ходу Солнца, а другая против часовой стрелки явно намекают на некий масонский ритуал. А возможно, это отголосок древних знаний арийской цивилизации. Лестница, что ведёт к жилым квартирам и поворачивает направо – символ жизни, а та, что повёрнута против хода Солнца – лестница, ведущая в никуда, скорее всего, символ смерти...
Бормоча это, Курочкин остановился на развилке. Лестница, уходящая налево, вела в никуда. Просто так, в никуда – начинаясь от прямого марша первого этажа, она доходила до уровня несуществующего второго этажа и просто заканчивалась, упираясь в глухую стену. Александр Петрович достал из кармана стикер и прочитал очередное ценное указание, накарябанное мелким почерком: «Подняться по винтовой лестнице на третий этаж, держась правой стороны. Постучать в квартиру номер три».
– Хм, на первом этаже нет квартир, второго этажа вообще нет, на третьем этаже всего три квартиры! У них явный фетиш к числу «три»! Так, что дальше... «Перед тем как постучать в квартиру с номером 3, ОБЯЗАТЕЛЬНО покормите кошку! Корм лежит в пакетике рядом с посылкой. Посылку передать Андрею Зубову лично в руки».
Курочкин порылся в сумке, извлёк целлофановый пакетик с приклеенными стикером «Корм для Кошки». Огляделся по сторонам и пошёл искать кошку. Долго искать не пришлось, как только он спустился на один лестничный марш вниз, сразу увидел искомое. Это была самая обычная дворовая кошка, которых называют «серушками» за их серенький окрас и за умение гадить где попало. Она стояла на лестнице, ведущей в тупик и громко мурчала.
– Привет, – сказал Курочкин, обращаясь к стражу ротонды, – а я тебе вкусняшку принёс.
Он надорвал целлофановый пакетик и, подойдя к кошке, положил корм к её ногам. Та с достоинством понюхала корм и, приняв приношение, начала громко грызть сухие галеты.
– Я здесь по делу. У меня посылка для Алексея Зубова, ты не против, если я её вручу адресату?
Кошка тут же перестала есть, подняла голову с интересом посмотрев на Курочкина. Один глаз у неё был жёлтым, а другой синим. Минуту они играли в гляделки. Потом Кошка подмигнула Курочкину жёлтым глазом и продолжила есть. Александр Петрович погладил серенькую спинку, поднялся и пошёл обратно наверх.
Он дошел до благопристойной двери под цифрой 3, вытащил из сумки коробочку, подумал и постучал трижды. Ничего не произошло. Он постучал ещё раз. Тот же результат. Тогда Александр Петрович решил сделать контрольный. Громко и дробно поколотил в дверь и уже собрался уходить, как за дверью что-то зашуршало и старческий голос спросил:
– Кто та-а-а-м?
– Здравствуйте, я принёс посылку для Андрея Зубова.
– Что-а-а-а?!
Курочкин набрал побольше воздуха в легкие и как можно громче произнёс:
– У меня для вас посылка!
– Посылка?
– Да, посылка из рая! – теряя терпение выкрикнул Курочкин.
За дверью зашуршали, трижды щелкнул замок, и благопристойная дверь отворилась. На пороге стояла сухонькая ухоженная старушка, одетая в платье начала девятнадцатого века.
– Андрюша, иди сюда, Рая прислала нам посылку! Милости просим, молодой человек, прошу.
И с этими словами старушка впустила Курочкин в квартиру.
– Проходите, вот сюда.
Старушка привела Александра Петровича в большую комнату с камином.
– Андрюша, иди же сюда, не заставляй нашего гостя ждать целую вечность.
В коридоре зашаркали тапки и на пороге гостиной возник сам Андрей Зубов. Он, как и старушка, был преклонного возраста. На нем была рубаха с накрахмаленным воротом, атласная жилетка с цепочкой и брюки. Все строго по моде девятнадцатого века. Седые волосы были зачёсаны назад, мутно-голубые глаза смотрели на Александра Петровича с любопытством и недоверием. Он пригладил свою козлиную бородку, улыбнулся редкими прокуренными зубами и подал Курочкину руку. На его бледной, старческой руке ярко блеснул перстень с алым рубином.
– Чем обязан?
– Собственно говоря, вот по этому поводу.
Александр Петрович, отпустив руку Зубова, вручил ему небольшую коробку. Тот взял её, близоруко покрутил возле своего носа и, не найдя на ней опознавательных знаков, открыл картонную крышечку. Запустил внутрь руку и изъял золотое яйцо. Секунду ничего не происходило. А затем крик старухи разорвал тишину в который мерно плавал тикающий звук напольных часов.
– Андрюша! Это дары смерти, брось, брось!!!
Зубов начал истерично трясти рукой, пытаясь освободиться от смертельного дара. Но золотое яйцо словно прилипло к его руке. Тогда Зубов со всего маху саданул им об круглый дубовый стол, потом также неистово ударил об пол.
– Не хочу опять умирать! Не хочу! Это очень б-о-о-о-льно! Старуха прыгнула к воющему Зубову и попыталась оторвать золотое яйцо от руки мужа, ей это удалось, но теперь оно намертво прилипло к её руке.

Курочкин попятился. Прыть, с какой старики пытались избавится от яйца была отнюдь не старческой.
Зубов бросился к шкафу, потянул цепочку на своём жилете, извлекая из кармашка для часов, небольшой ключик. И пока старуха билась с золотым яйцом, он отпер секретер и вытащил стальную шкатулку. Приложил перстень с рубином к вензельной крышке дождался щелчка и резко распахнул её.
Яркая вспышка, клубы дыма, огонь и запах серы.
Курочкин, закрывшись рукой, сделал шаг назад, споткнулся о диван и упал в его кожаные объятия.
Из дыма и пламени возник человек в сером пальто с пелериной и чёрным боливаром на голове. Он мгновенно оценил обстановку и хлестким движением выбросил руку в направлении золотого яйца. В воздухе со свистом мелькнуло что-то розовое. Громкий щелчок. И выбитое из рук старухи золотое яйцо, описав в воздухе дугу, грохнулось на пол.
Секунду оно лежало неподвижно, а потом абсолютно бесшумно разлетелось на тысячу золотых осколков. Осколки взмыли вверх и, звеня, повисли в воздухе.
В этот же самый миг красногрудый снегирь с разлету ударился о стекло единственного коридорного окна, оставляя на нем кровавую паутину трещин. Круговые перила третьего этажа с ноющим звуком начали раскачиваться, роняя куски деревянных поручней вниз. Эти ошмётки посыпались на чугунный блин колодезного люка, который выгнулся словно его что-то распирало изнутри. Люк мелко задребезжал и с оглушительным треском раскололся. Образовав в центре каменного круга, обрамлённого по краям шестью мраморными колоннами, отверстие в виде пентаграммы.
Пентаграмма появилась на том самом месте, где брала начало стволовая штольня. По грязной гортани штольни с шипением и стоном начала подниматься наверх бурлящая масса из костей, мяса и крови.
Хлопнула дверь парадной, и кто-то, грохоча сапогами, по железным ступеням, побежал наверх.
Звенящие осколки разбитого яйца золотым водопадом тут же осыпались на пол. И вместе с ними с сухим шелестом посыпалась краска со стен, открывая светящиеся рунические символы. В пустых нишах третьего этажа, из образовавшихся щелей, потекла ртуть смешенная с золотом, амальгамная смесь начала застывать превращаясь в темные колодца зеркал.
Шкатулка с лязгом захлопнулась, втянув в себя серого человека в чёрном боливаре.
По всему зданию пробежала дрожь, и неведомая сила, распахнув все двери и дверцы, стала выкидывать на пол одежду, книги и фарфоровую посуду. В напольных часах, не выдержав бешеного вращения стрелок, лопнула пружина и часы, протяжно застонав, остановились. Безумный хаос, творящийся вокруг, словно повинуясь их последней воле неожиданно замер...
В гостиную тяжело дыша, вбежал странный человек в длиннополой рясе.
– Григорий Ефимович, миленький, выручай, – выкрикнула старуха, увидев его на пороге гостиной.
– Что здесь творится?! – спросил он, с трудом переводя дыхание.
Старуха выбросила по направлению Курочкина свой корявый палец с длинным ногтем и прошипела:
– Он принёс дары смерти!
Курочкин открыл было рот, чтобы сказать хоть какие-то слова в своё оправдание, но похожий на дьячка человек перебил его.
– На первом этаже открылся портал... и если откроется зеркальный и верхний...
– Григорий Ефимович, что делать?! – по бабьи заскулил Зубов.
– Жертву нужно принести, иначе здесь все «схлопнется»!
И Григорий Ефимович недвусмысленно посмотрел на Курочкина. Тот понял, что влип «по самые не балуйся» и это понимание придало ему сил. Курочкин резко вскочил с дивана, опрокинул дубовый стол на Зубова, оттолкнул в сторону старуху и нанёс растопыренной пятерней левой руки удар в осклабившееся лицо дьячка. Тот отшатнулся, тряхнул головой и с маниакальным азартом двинулся на Курочкина.
– Мидгард-Азм-Ом-Тэн ли гарзЭн! – прошептал Григорий и в руках у него необъяснимым образом появился топор.
– А-а-а-а! Сука рыжая! Ногу мне столом прищемил! – заверещал придавленный Зубов.
– Не ной, сейчас мы его...
Курочкин воспользовался тем, что дьячок отвлекся на крик хозяина дома, подхватил с пола шкатулку. И как оказалось очень вовремя. Григорий взмахнул топором и со всего размаха рубанул по непрошеному гостю. Лезвие ударило по железному корпусу шкатулки, которой Курочкин в последний момент успел закрыть свою голову. Топор отскочил от препятствия, а Курочкин не дожидаясь пока противник сообразит, что случилось, со всего размаха нанёс каратэшный удар «маваши гери» прямо в изумленное лицо дьячка. Тот отлетел в сторону, ударился о дверной косяк, уронил топор и повалился на пол.
– Ах, ты плесень, ты заскорузлая! Накипь ты гальюнная! Да я тебя! – заорал Зубов и, прихрамывая, выскочил из-за стола, бросаясь на Курочкина. Александр Петрович резко присел выставив острый локоть.
– Блямба-кукарямба! – сдавлено пропищал хозяин дома, налетев причинным местом на локоть Курочкина. И согнувшись пополам, уткнулся головой в персидский ковёр. Александр Петрович поднялся и осмотрелся по сторонам. Старуха куда-то успела уползти. Зубов жалобно скулил, размазывая слюни по ковру. Странный человек в рясе лежал там же, без признаков жизни. Курочкин подошёл к нему и ударом ноги отправил топор под диван. Ещё раз окинул разгромленную гостиную взглядом и двинулся прочь. Похрустывая золотой скорлупой и перешагивая через груду упавших вещей, Александр Петрович торопливо уходил из беспокойной квартиры.
– Стоять, воплощённый!
Этот возглас остановил Курочкина на пороге, в тот самый момент, когда он открыл входную дверь. Александр Петрович повернулся и увидел старуху, она была абсолютно голой, седые волосы на её голове наэлектризованно стояли дыбом, глаза были подернуты синюшными бельмами, а в руках её был револьвер. Попятившись, Курочкин перешагнул порог, и начал медленно отступать в сторону коридора. Револьвер вороненым глазом неприятно уставился на Курочкина. Алые губы ведьмы, измазанные то ли помадой, то ли кровью произнесли:
– Руки вверх!

Курочкин продолжая медленно отступать, поднял руки вверх. Ведьма пошла за ним. В одной руке Александр Петрович все ещё держал шкатулку.
– А ну-ка, положи шкатулку!
В этот момент Курочкин упёрся спиной в коридорные перила.
– Хорошо, я её не собирался брать, это вышло рефлекторно. Я ей защищался. Поймите правильно, мне велели всего лишь передать посылку...
В зеркалах, образовавшихся в коридорных нишах, началось какое-то движение. Из штольни вырвался язык пламени, а потолок ротонды завращался, как будто бы кто-то стал его отвинчивать.
– Агра-к-хаш! – прошептала ведьма из её глаз потекли кровавые слезы. Курочкин взглянул вверх и обомлел: из разверзшегося потолка спускался высокий человек. Голова ЭТОГО человека была непропорционально маленькой и абсолютно лысой. Из рукавов камзола, расшитого золотом, торчали большие кисти рук с длинными подвижными пальцами. Купол ротонды мялся и гофрировался, становясь ступенями, которые спирально закручиваясь соединялись с железными ступенями ротонды. Нарушая все законы гравитации ЭТОТ человек спускался вниз головой по винтовой лестнице идущей наверх. ОН взглянул на ведьму, и её топорщащееся во все стороны волосы вспыхнули, как сухая трава. От боли она закричала и выстрелила.
Пуля попала в грудь Курочкина. Он пошатнулся и, теряя равновесие, попытался схватиться за сломанные перила, но не удержавшись полетел вниз.
Ведьма, объятая пламенем и источая запах горелых волос, с криком бросилась в квартиру. Споткнулась о порог и упала на пол. Её голова, словно пылающий факел, подожгла валяющиеся в беспорядке книги. Ноги Александра Петровича были подняты вверх, голова опущена к низу, но он никуда не двигался, просто висел в воздухе.
А с потолка медленно спускался ЭТОТ человек. Курочкин смотрел на него и ему казалось, что он вот-вот вспомнит его имя. Идущий головой вниз поравнялся с Александром Петровичем и остановился. Его глаза смотрели в душу Курочкина, в самую затаенную её часть, куда ещё ни разу не проникал луч света...
Железная шкатулка с вензельной крышкой, которую все ещё держал Курочкин, выпала и устремилась вниз. Она угодила прямо в пылающее жерло пентаграммы. Кровавое пламя радостно вспыхнуло, обдав бурыми брызгами шесть мраморных колон. Утроба зычно заурчала, переваривая шкатулку...
Курочкин услышал голос, который что-то нашептывал. Прислушавшись, Александр Петрович понял, что это его собственный голос. Словно он стоял у самого себя за спиной и шептал, шептал, шептал...

– ... угрюмый бог, ужасный и бесстрастный,
Что шепчет: «Вспомни все!» и нам перстом грозит, –
И вот, как стрелы – цель, рой Горестей пронзит
Дрожащим острием своим тебя, несчастный!..

Курочкин висел в воздухе, раскинув в стороны руки, а кровавое пятно растекалось по его белой футболке с надписью «Who W bust?». Он был недвижим, лишь его губы беззвучно шевелились...

- ... как в глубину кулис – волшебное виденье,
Вдруг Радость светлая умчится вдаль, и вот
За мигом новый миг безжалостно пожрет
Все данные тебе судьбою наслажденья!
Три тысячи шестьсот секунд, все ежечасно:
«Все вспомни!» шепчут мне, как насекомых рой;
Вдруг Настоящее жужжит передо мной:
«Я – прошлое твое; я жизнь сосу, несчастный!» ...

Алая струйка сбежала по правой руке Курочкина и тягучей длинной каплей стала ниспадать вниз...

– ... все языки теперь гремят в моей гортани:
«Remember, еstо memоr» говорят;
О, бойся пропустить минут летящих ряд,
С них не собрав, как с руд, всей золотой их дани!..

Огонь в квартире под номером 3 начал набирать силу, пожирая книги, одежду и все, что могло утолить его ненасытный голод. Из-за зеркальной поверхности выскочили четыре темных фигуры и остановились в нерешительности возле полукруглых перил третьего этажа, увидев ЭТОГО человека и распростертое тело, висящее в воздухе рядом с ним.
Темная фигура из зазеркалья, стоявшая ближе к перилам выхватила что-то наподобие круглой пудреницы с зеркальцем и направив её на антипода, выпустила пучок яркого света. Другие повторили его манёвр и ещё три ярких луча ударили в сошедшего с потолка.

– О, вспомни: с Временем тягаться бесполезно;
Оно – играющий без промаха игрок.
Ночная тень растет, и убывает срок
В часах иссяк песок, и вечно алчет бездна.
Вот вот – ударит час, когда воскликнут грозно...

Антипод беззвучно открыл рот, и фигуры в темных одеждах стали таять, словно восковые свечи. Один из них страшно закричал, срывая темную маску со своего лица. Мгновение, и глубокие морщины избороздили его молодое лицо, еще мгновение и он, шамкая беззубым ртом, пускает мутную нить слюны...

– ... с тобой презренная супруга, Чистота,
Рок и Раскаянье (последняя мечта!):
«Погибнет жалкий трус? О, поздно, слишком поздно!»

Сошедший вытянул свою руку, и его длинные трепетные пальцы потянулись к руке Курочкина, по которой сочилась кровь.
– Ты принёс смерть, теперь принеси жизнь...
Худым пальцем ОН коснулся окровавленной руки Курочкина. Другая ЕГО рука потянулась к полу и огненный желудок штольни не заставил себя долго ждать. Ребристая глотка, отрыгнула душу, которая долгие годы томилась в заточении в стальной шкатулке. И теперь душа, обретя свободу, рванулась вверх. Непомерно длинные пальцы ловко сжались, ухватив бестелесную сущность...
Зеркала лопнули, разбрасывая во все стороны блестящие лезвия осколков. Они впились в тело Курочкина, заставив его кричать и корчиться от боли. Жаркое пламя вырвалось из квартиры под номером 3, сжигая дотла оплывшие фигуры, пришедших из зазеркального мира. Старик объятый пламенем, вопил, неистово катаясь по кафельному полу. Огненный вихрь в чреве ротонды начал набирать обороты, превращаясь в черное веретено.
Это веретено стало расширяться, расти, превращаясь в зрачок, окаймлённый желтой радужкой… а затем кошка сморгнула.
... Полумрак ротонды, открытая дверь парадной и уходящий в зимнюю белизну силуэт сошедшего с ума старика.
Дальше – тишина...

– Почему этот парк называется «Сад 9-го января»?
– Потому, что он сад!
– Логично...
Человек в сером пальто положил рядом с собой боливар, поправил брючину и повторил:
– Логично.
Курочкин поглядел на его длинный нос, на чёрные зализанные волосы, вздохнул и сказал:
– На этом месте где мы сейчас сидим – 9 января 1905 года рабочие Нарвской заставы двинулись с петицией к Зимнему дворцу.
– И откуда ты все это знаешь? – спросил длинноносый, смахивая упавшие на боливар снежинки.
– Да потому-то я здесь живу... ну в смысле жил... Подожди, а ты то почему не знаешь историю?
– Потому что это не моя история, эта история твоего лимба...
– Логично... – повторил Курочкин недавнюю фразу длинноносого. Потом они помолчали, глядя на играющих на площадке детей.
– Скажи, ты-то хоть понимаешь, что произошло?!
Бывший раб шкатулки поежился, посмотрел по сторонам и сказал:
– Мир вывихнул сустав!
– Что?
– Золотое яйцо, которое тебе велели передать, спровоцировало этот «вывих». А нам с тобой придется теперь это все разгребать...
Курочкин встал, нервно походил возле скамейки и сел обратно.
– Почему я?
– Отличный вопрос! А почему я? – парировал носатый, глядя близко посаженными глазками на Курочкина.
– Ну ты же, типа, какой-то джин...
– Какой ещё джин?! Я Трикстер.
– Кто?
– Трикстер!
– Кто?
– Потом объясню. Вот смотри, с одной стороны, ты освободил меня из шкатулки, а с другой теперь я заточен в твоём теле. Мы некий симбиоз, где один не может существовать без другого. Я словно затыкаю пулевое отверстие, что было у тебя в груди, а ты даёшь мне пристанище в виде своего тела.
– Что я должен делать и как мне вправлять этот мировой сустав?...
– О! Смотри, вон твои идут.
Александр Петрович повернулся и сердце его бешено заколотилось. Его старшая дочь и маленькая внучка вышли погулять...
– Курочкин, – окликнул носатый Александра Петровича, – ты теперь нечто иное, можешь идти и даже пообщаться, блока на таинство у тебя нет. Только смотри, не перепугай их! Помни, внешне ты другой человек...

Александр Петрович сделал шаг к своей семье, остановился и почему-то шепотом сказал:
– Я аккуратно...
И на негнущихся ногах пошёл им навстречу.
– Ага, будешь носиться теперь с ними, как курица с яйцом...
Сказав это, носатый трикстер хихикнул и исчез.

ЧИТАЮ ДОСТОЕВСКОГО

Читаю «Дневник писателя» и мое воображение являет невиданные горные вершины с многочисленными выступами. По выступам легко взбираться, вершина покоряется, все сияет в солнечном свете, и внизу все кажется маленьким, но озаренным солнцем, оно не теряет привлекательности и расположения к себе. И солнце, и свет – ясность. Писатель видел людей яркими и серыми, блуждающими в социальных лабиринтах, теряющими Бога и потому они крушат окружение. Злоба, не сама жизнь, толкает на создание социалистических кружков, недополученное утоление своей мести за несправедливое устройство общества, а присмотришься, вот это да! Речь идет об их собственных амбициях.
Испытания свалились на Ф.М. Достоевского в конце 1849 года, когда он, признанный к тому времени писатель, стоял на Семеновском плацу в ожидании казни. Константин Кедров назвал инициацией пережитое Федором Михайловичем, казнь отменили в последний момент, и последний день стал первым днем другой жизни. Прошлое ушло, идеи социализма не привлекали. С Петрашевским он больше не встречался. Теперь его единственная книга – Евангелие. Четыре года только Евангелие, на которое жизни не хватит, чтобы изучить. Эта книга в руках человека с гибким умом – взрыв и куда более опасна, чем социалистические умозаключения. Человек, идущий за строками божьего писания, находит свободу, ему открывается Дух, его же Дух. Непобедимая Сила.
В 1867 году в Женеве Федор Михайлович с Анной Григорьевной посетили второе заседание Конгресса Интернационала, писатель расстроился: «...после того, как все истребится, то тогда по их мнению и будет мир.» Зажигательностью речи пророка не увлечь. Реки крови он увидел за страстными речами.
В «Дневнике писателя» 1873 года Федор Михайлович с грустью говорил, что китайцы видят на 1000 лет вперед, «... там все ясно, здесь же все вверх дном на тысячу лет…» Умеют китайцы подчинять страсти, а нас те же самые страсти гоняют из конца в конец. От любви к ненависти, от свободы к традиции и наоборот. Для страстей закон противоречий не прописан. Такой человек-то Бога утверждает, то Бога отрицает. Вот и складывается хаотично его жизнь. Еще в школьных учебниках, помню, искали лазейку для Раскольникова: среда не та, бедность толкнула на преступление. Но он и в Сибири не раскаялся. Куда уйти от деформированного сознания? Видел силу в том, что совершил, но когда шел на преступление с топором за пазухой, старательно обходил улицы с храмами. Боялся, что Бог повлияет на его самоуверенность. Самоуверенность умеет заслонять разум. У него, героя, нет эмпатии ни к старухе процентщице, ни к ее беременной сестре. А, может, политический смысл в романе скрыт?
Велик Достоевский. Писатель говорил, что раскаяние в глубине глаз у преступников читается, наказание должно быть строгим. Только у общества свои программы, надо ли думать, если стереотипы жизнь упрощают. Скорее всего, система продумана, а винтики (чиновники) и заржаветь могут, и не подойти: параметры не те…
Его герои размышляют («Кроткая»), но замкнутость характера, спонтанные поступки, делают их непонятыми. Ростовщик любил жену, но общение через эго всегда давление. Кроткая, не значит бесхарактерная. Ее бунт привел к трагедии.
Вокруг Достоевского много шума. Я не принимаю сторону тех, кто считает его больным гением, это похоже на дискриминацию. Психически больные агрессивны, жадны, хитры, неискренни, а о доброте и щедрости писателя знают все. Человек правильно сориентированный, психическими заболеваниями не болеет. Стремления к искренности, нравственности вели писателя к Вере. Он не стремился переделать общество, а будил людей. «Если не религия, но хоть то, что заменяет ее на миг в человеке. Вспомните Дидро, Вольтера... и их век, и их веру,» цитата из «Дневника писателя». Причислять его к больным могут те, кто не видит возможности мира. А эпилепсия – красная полоска (черточка) в мозгу. При приступах мозг попадает в измененное состояние, измененное состояние ведет не к идиотизму, а прозрению. Я не говорю о том, как человек во время приступа выглядит, он во время припадка контролировать себя не может. У Федора Михайловича первый приступ замечен после зверского убийства его отца своими крестьянами, и впоследствии – отклик на чье-то некорректное поведение. В романе «Братья Карамазовы» отец рассказал «как жестоко унижал их мать, от этих слов начинается припадок» у Алеши. Разве не подвиг писателя рисковать слабым здоровьем? Не жалел себя, наблюдал, исследовал, задавался вопросом, что все же ведет человека к пропасти. Это тема – риск. Людям дали Бога, но, видно, трудны к открытости дороги. В «Идиоте» князь Мышкин открытый человек, но вырос в Швейцарии и не знал России. Ехал с мечтами о свершениях, а закончилось все быстро и трагично.
Если бы можно было переписать « Дневник писателя» от и до и ничего не говорить, в нем все о нас, а мое усилие свелось бы к переписке, как это делали в монастырях, блаженство; так бывает, когда истинное переполняет тебя. Сейчас 21 век, мечты гения медленно, очень медленно воплощаются. В двадцатом веке возникла психология, в 21-м психология и философия слились, как это у Достоевского. Есть, конечно, люди, которые по-прежнему живут, как умеют, и такое бывает. Произведения Достоевского в большинстве своем о внутреннем человеке, сейчас модно говорить о ядре человека, напряженном и расслабленном.
Федор Михайлович любил Россию, верил в ее будущее. Не придумывал новой системы, тот ли пророк, кто предсказывает, или тот, кто знает что делать? Можно паразитически только требовать от страны, а можно ее жизнью жить. «…я всего только хотел бы, чтоб все мы стали немного получше… Я неисправимый идеалист; я ищу святынь… хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться.»

ПОЩЕЧИНА

Состояние Ильи Григорьевича Эренбурга сродни состоянию человека перед казнью. До злополучной пощечины он и не думал о своем фельетоне. Написал года два назад в духе сегодняшней России. Сейчас 1935 год, на днях Конгресс в защиту культуры, а тут на одной из парижских улиц произошел этот инцидент…
Рука французского поэта, лидера сюрреалистов Андре Бретона, жесткая и сильная, припечатала след на щеке без жалости, все оскорбления из фельетона вылились в удар. В другое время случившееся отрезвило бы, но через несколько дней Конгресс и нужно спасать свою репутацию любой ценой. Вопрос «как» накладывался на все другие вопросы пудовой гирей. Эренбург понимал это новое течение в искусстве, бывал на выставках сюрреалистов, принимал их творческие искания, но так свободно выражаться, как они, родина не позволяла, что делало отношения с художниками формальными. Система создавала условия, при которых ценности не выживали. Не знал Андре Бретон, что достоинство в сталинской стране преследовалось, а словосочетаниями вроде политические спекулянты, грубыми бульварными словами награждают уцелевшую царскую элиту, расправляясь с ней без суда в угоду «Хозяину». Пощечину системе не дашь. Андре Бретон прочел «Сюрреалисты» в Париже и не мыслил так масштабно, да и возможно ли это?
Эренбуг, известный советский журналист, писатель, поэт, кинулся в оргкомитет с жалобами на Бретона, ему сочувствовали, может, потому, что знали Андре Бретона, как скандалиста и никто не выслушал другую сторону? И только Рене Кревель знал, что произошло, и требовал компромисса. Илья Григорьевич не сдавался и обратился к советскому послу, чтобы прислали Бориса Леонидовича Пастернака, которого уважал за непоколебимость, благородство и которого, он знал, примет Запад. Только такой человек сейчас нужен. Равновесие потеряно. Стресс раскаленной стрелой нес вперед и дороги назад теперь нет. Находились оправдания. Хороший поэт и писатель в нем на это время отступили, била тревогу выживаемость. А Катастрофа порхала по Европе, скалясь и властвуя. Тупики, тиски просматривались в углах домов и улиц. Фашизм набирал силу. Да и забыть, что еврей, не дадут, что для той поры предосудительно, даже преступно. Паника стучала в висках в такт пульсу.
Илья Григорьевич тяжело перенес известие о смерти Рене Кревеля, которого нашли дома лежащим на полу у газовой плиты с открытыми конфорками.
На Конгрессе с опозданием появились Борис Пастернак и Исаак Бабель. Борис Леонидович, растроганный теплым приемом участников, через много лет напишет роман «Доктор Живаго» на подъеме смелости и благодарности за признание. Расслабится. Забудет об осторожности. За роман присудят Нобелевскую премию, как припечатают предательство Родине. «Сор из избы» хорошее название момента.
Не те ли страсти, пережитые Ильей Григорьевичем Эренбургом перед конгрессом, будут выжидать много лет, подкараулят Бориса Леонидовича Пастернака для кары земной? Прижатые волевым усилием одного человека, они взвивались фонтаном и пали роком на других. Оказались рядом. Обладают ли люди властью отменить последствия содеянного? Могут ли предвидеть? Напряжение и страсти ослабляют, управляют человеком, в таком состоянии он и себе не распорядитель.