УВИДИШЬ ЗВЕЗДУ – ЗАГАДЫВАЙ!

Телефон пищал требовательно и тревожно. Из трубки доносился взволнованный мужской голос.
– Андрюх, слушай, мы решили поехать заранее. Случай сложный, врач сказал, возможно, будут оперировать. Я жену одну не хочу оставлять. В общем, помощь нужна… Сможешь с Лёлей посидеть сегодня?
– Да без проблем, я же сейчас на удаленке работаю.
– Не слишком многого прошу? Справишься?
– Братик, я отделом взрослых руковожу, хоть и маленьким. Что я с четырехлеткой не справлюсь?

* * *
– Так, Алена Игоревна! Ну-ка, кашу быстро ешь!
– Я не Алееена, Я Лёёёёёля…
– А Лёля – это и есть Алена.
– Неееееееееееет! – ревела племянница, размахивая ложкой и размазывая кашу по лицу.
– Чего ж ты так вопишь… Смотри, какой у тебя ободок на голове красивый, розовый. Нет? Не интересный? Может, мультики включить?
Нижняя губа у ребенка сразу перестала дрожать, а в красных заплаканных глазах появилась надежда.
– Мультики!
– Сейчас найдем тебе мультики, если идут по телику… Кашу она не хочет, а мультики – пожалуйста. Рёва-корова.
– Сам!
– Цыц! – Андрей щелкал пультом телевизора, пока не нашел подходящий канал. Лёля сразу перестала капризничать и начала рассеянно жевать. Парень вздохнул и пролистал вкладки на экране смартфона, попутно смахивая уведомления от коллег с работы, не отвечая на сообщения. Сроки, проекты…подождут. Тут вон каша с носа капает уже.
Сидеть с племянницей оказалось непросто. Еще даже день не подошел к концу, а Андрей уже устал от «укрощения строптивой». Старший брат Игорь днем приезжал, успокоил дочку, а потом опять умчался к жене в больницу, оставив все заботы младшему брату.
«Вот мама любит ворчать, что жениться надо и побыстрее, а не уходить с головой в работу. Еще один такой денек, и я точно откажусь когда-либо жениться. И детей заводить – тоже».
Сначала все было вполне мирно: заботливые родители написали Андрею подробную «инструкцию пользователя» по уходу за племяшкой. Он тщательно выполнял почти все пункты, кормил мелкую вареным яйцом и бананами, разрешал смотреть мультики на планшете до бесконечности и закручиваться в новогодние гирлянды, как в шарфы. А к вечеру ребенок начал ныть и требовать вернуть маму – с того момента и начались проблемы. Парень обвел взглядом кухню: на полу – следы от недомытого разбитого яйца, стол завален фантиками, кожурками банана, разорванными и дырявыми пакетами из-под сладостей. Гора немытой посуды, разбросанные игрушки (как же тяжело ее заставить есть!). Если бы хозяева квартиры видели сейчас свою грязную кухню, ух…
– Дядя Андрей, верни про лошадок! – Лёля резко выдернула его из океана блуждающих мыслей. Мультфильмы закончились и начинался выпуск «Новостей».
– Все, закончились мультики. Кашу доела? Ладно, оставь ее. Пошли, елку соберем и наряжать будем.
С украшениями Лёле возиться понравилось. Андрей разрешил ей самой разбираться с елкой, поэтому игрушки все оказались на нижних ветках, и только с одной стороны. Выше остальных взобрался только большой ушастый зайчик. Зато пёстро! Помогал Андрей только со светящейся гирляндой. А то вдруг неугомонный ребенок сунет палец в розетку. Девочка уже прекрасно знала, что такое Новый Год, ждала его с нетерпением, но все равно заваливала дядю кучей вопросов про Деда Мороза, подарки, Снегурочку, шарики…
– А до Нового Года правда восемь дней?
– Правда.
– А это много или мало?
– Нормально.
– А можно сделать так, чтобы было мало?
На улице темнело. Андрей приводил в порядок квартиру, собирал остатки игрушек в коробку. На фоне тихо бубнил телевизор. Почему такая тишина в квартире?
Лёля сидела прямо на полу у елки и крутила в руках стеклянный шарик. По пухлым щекам катились слезы.
– Ты что, опять рёва-корова? – удивился дядя Андрей. – Тебе что, елку наряжать не понравилось?
– Понравилось, – захлюпала носом племянница.
– Ну, что не так тогда?
– А мама до Нового года вернется из больницы?
– Вернется, конечно! Но если ты будешь часто плакать, то дома все обрастет плесенью, маме придется все убирать, и тогда она опять куда-нибудь уедет… Ой-ей, все, эта шутка была неудачная, я понял, только не реви! – испугался парень, заметив дрожащую нижнюю губу.
– Я хочу к маме. Маме сейчас все время плохо и тяжело. Она надолго уехала лечиться?
– Знаешь что? Ты загадай желание, чтобы она вернулась до Нового года. И надо в него сильно-сильно поверить.
– Желание – это на день рождения или на Новый год, а сейчас не сбудется.
– Сбудется! Надо только… ну… – Андрей зашарил взглядом по комнате в поиске какой-нибудь идеи. Мельком глянул на полку с книгами, а затем присмотрелся. Знакомая обложка, маленькая синяя книжка с вытесненным рисунком автора – с полки помахал рукой «Маленький принц» Экзюпери.
– Точно! Лёля, надо загадать желание на падающую звезду – тогда точно сбудется.
– Звезду? Они падают с неба? А куда?
– Нет, просто пролетают мимо земли. Это выглядит так, как будто полоску света прочертили, очень быстро, за доли секунды. Пока ты видишь эту полоску – надо загадывать желание.
– Хорошо! Тогда пойдем!
– Куда?
– На балкон. Ты же говоришь, что звезды падают с ночного неба? На балконе видно небо!
– Да ты просто в окошко посмотри. Свет в комнате выключи, чтобы лучше было видно.
– Ну, нееет, за окном не видно. Пойдем на балкон! Только я одна боюсь.
«Вот кто меня за язык тянул – такое ляпнуть? В городе же фонари, звезд вообще не видно, и холодно еще, декабрь… Блин!» – размышлял про себя Андрей, закутывая племянницу в огромный шерстяной шарф. Но отступать уже было нечестно.
Вид на город с балкона был красивый – мелькали огоньки машин, окна домов, мерцающие гирлянды на фонарях. Множество звуков заполняло улицы. На перилах балкона лежал мокрый колючий снег. Небо, конечно, не было усыпано звездами и не было темно-синим. Скорее, розовато-темно-серым, подсвеченным всеми огнями живого города. Издалека бледно сияла на небосклоне Венера, и отдельными точками рассыпались совсем бледные крошечные звездочки. Как тут заметить падающую?
– Лёля, пошли домой, смотри, небо бледное, видно плохо. Из окна посмотрим.
– Нет. Мы будем ждать звезду!
– Слушай, да не в звезде дело. Просто поверь, что сейчас родители разберутся с делами и обязательно вернутся. А ты загадай желание – побыстрее увидеть маму, и оно сбудется.
– Сбудется, когда звезда прилетит.
– Ох… Ладно, давай хоть стул принесем.
Так они и сидели вдвоем на ночном балконе. Сквозило, Лёля нахохлилась, но продолжала смотреть на небо, пока глаза слезиться не начали. Андрей грел племянницу и судорожно придумывал, как бы выкрутиться из дурацкой ситуации, не замечая, что она начала клевать носом.
Небо вдруг прочертила тонкая красная полоса и полетела вниз. Кто-то этажом выше кинул с балкона непотушенную сигарету.
– Я видела звезду! – сонно заворочалась девочка.
– Да это не… Да! Звезду! Желание успела загадать? – возликовал Андрей.
– Угу… мама приедет… – Лёля окончательно уткнулась в плечо дяде, и он побыстрее унес ее домой спать.
В три часа ночи звонок телефона разбудил задремавшего в кресле Андрея.
– Ну что, как у вас дела? – раздался голос Игоря.
– Нормально, – зевнул Андрей в трубку. – Я случайно научил твою дочку загадывать желания на сигареты.
– Чего? Ты чему там нашу старшую учишь?
– Старшую? – улыбнулся Андрей.
– Теперь старшую, – радостно подтвердил счастливый отец семейства. – Младшая – три килограмма!
– Поздравляю!!

* * *
Через несколько дней все семейство собралось наконец дома. Звезда исполнила желание.
– Андрей, Новый год с нами останешься завтра отмечать?
– А давай.
Лёля довольно сопела, укачивая коляску с младшей сестрой.
– Мама! Младшая сестра — это хорошо. Но больше так сестер не дарите на Новый год.
– Почему? – удивились родители.
– Долгий подарок какой-то.
– Ничего, у тебя же есть дядя Андрей, с ним не скучно, – Игорь пощекотал Лёлю, и она захихикала.
– Нет уж, ребята, я после прошлого раза еще не отошел. Зовите теперь, когда дети повзрослеют, лет через десять. А то вдруг в следующий раз не пролетит спасительная сигарета, – засмеялся младший брат.

ОТСТАВНОЙ СОЛДАТ ВАСИЛИЙ ЧУХЛОМА И РАЗБОЙНИКИ

Дед Василия Чиркина родился, пожалуй, в самой маленькой деревеньке, какие только бывают. Одинокий двор за плетнем в пять аршин. Десятина поля. Вот и вся деревня. Деревня та давно уж всеми забылась, затерялась и ушла в землю где-то в Чухломском уезде. «Чухломой» деда прозвали уже на Волге. Прозвище это не пристало ни к его дочерям, ни к его сыновьям, а перешло по наследству одному внуку Ваське.
Годы 1872-1873, Тобольск.
События, о которых пойдет повествование, произошли приблизительно в вышеуказанные годы. Среди прочих солдат расформированного пятого батальона Тобольского пехотного полка Василий Чиркин, на первый взгляд, ни чем особенным не выделялся. Его плоская физиономия казалась плохо нарисованной. Нарисованной так себе, без вдохновения.
Глаза, нос, рот – все детали на лице вроде бы перечислены, а чего-то не достает… Нет как будто замысла художника.
Все у Василия какое-то никакое, словно недорисованное и смазанное слегка ластиком. Не за что взгляду зацепиться.
Роста Василий Чиркин был среднего. Шинель, китель, шаровары – всё висело мешком. Движения неспешные, голос тихий. В общем – ничего примечательного в его облике не было. Не было и намека на таившуюся в нем редкого дарования силу. Силу задремавшую, но – некрепко, вполглаза. Случалось, кто-то мог видеть, как Василий успокаивал зарвавшегося бузотёра без лишних слов. Обиду Василий не терпел и «ломил» противника мгновенно – чух!… и с «копыт долой».
Как сам Василий про себя говорил, прозвище Чухлома он получил еще в детстве именно за свои проворство и ухватку в драке. С того дня, как Василию Чухломе забрили лоб, минуло 12 лет. Отпуск без срока заслужил он себе верой и правдой.
Теперь – все. Штык в землю. Домой! На Волгу.
Как там?… Мать еще при нем померла от родильной горячки. Отец… Жив ли? Одному Богу известно. Братья… Те должны уже вернуться с государевой службы, если живы, конечно.
Ярославский купец Арсений Федоров поторговал в городе на славу и теперь собирался в дорогу. Что хотел, то продал, что было нужно – купил.
Глянуть со стороны на Арсения – свой глаз усладить и душу порадовать….
Щеки румяные – наливными яблоками, без единой червоточинки. Губы пунцовые сложены бантиком, карамельку посасывают. Рыжими кучеряшками борода, волосок к волоску заботливой рукой уложена. Шуба пепельно-серая до пят… Словно с лубочной картинки купец сошел.
У Арсения в обозе – и песцы, и соболя, и золотишко самородками по мешочкам разложено и надежно припрятано. Кушаки, кафтаны, чулки, фарфор, табак, шелка китайские… Много у Арсения всякой драгоценной и редкой всячины…
Ехать тысячи верст по Сибирскому тракту – мероприятие, знаете ли, весьма рисковое. Без охраны никак нельзя! А кого просить и деньги немалые платить?! А тут Василий Чухлома сам напросился в попутчики.
О Чухломе купец кой-чего полезного для себя слышал, в узком кругу, так сказать, краем уха.
Экая выпала удача ему! Поехали!..
Государева дорога – бесконечная, как и небо само.
Лес, земля – все под снегом. Все застыло. Все замерло.
С высоты, где когда-то птицы летали, холодно и бесстрастно смотрят снежные ангелы. Позади уже месяц пути. Тысяча верст. Впереди еще – столько же.
Лошади резво бегут, сани скользят. День безветренный, ясный. Василий на облучке, вожжи держит умело, не натягивает попусту. Купец Арсений укутался в шубы, о чем-то поет себе тоненьким тенором. Сани скользят, темнеет быстро.
Сидор Павлов – разбойник известный. Снаружи страшный, телом, натурально – сундук с оглоблями. На сундуке – кочан в лисьей шапке. Ноздри рваные, рот – щелью от уха до уха, глазки угольями горят из преисподней. А внутри разбойник – и того страшней. На его черной совести – не менее трех десятков загубленных душ. Промышляет Сидор на главной государевой дороге. Сибирский Тракт ветвится и тянется на тысячи верст – до самого горизонта и дальше. Есть где поживиться лихому человеку.
Залаяли собаки, показались избы. Василий все правильно рассчитал. Успели до жилья засветло добраться. Деревня – десяток дворов. Крайняя изба – самая большая. Пятистенок. Попросились переночевать.
За стеной шумно. Мужики пьянствуют. Ну, это ничего. Пошумят и перестанут. Василий отправился смотреть место для ночлега. Потрогал печь – остывает. Подкинул дров, лавки сдвинул поближе к печи. Купец Арсений в санях на дворе дожидается. Добро стережет.
Шум за стеной стих. Василий забеспокоился, на двор поспешил. Что там?!..
А там – четверо мужиков купеческое добро к рукам прибирают. Уже шубу развернули, где мешочки с золотыми самородками надежно припрятаны. Самый страшный из разбойников, злодейски осклабившись, руки тянет к шее купца Арсения. Руки – что две оглобли с железными крючьями вместо пальцев.
Купец едва жив, рот для крика открыт…
Василий тенью скользит к разбойникам…без единого звука. Чух!.. Чух!.. Сломил одного за другим всех четверых. Те и опомниться не успели. Недаром он Чухломой прозван. Чух! И – с «копыт» долой. Чухлома и есть.
Связал накрепко Василий разбойников и сложил дровами в сенях. За всю ночь глаз не сомкнул. Стерег.
Утром изъял у хозяина подводу – за пособничество, погрузил пленников и – в путь. Гостеприимный хозяин, убоявшись Василия пуще любых злодеев, с радостью подводу свою отдал. А впридачу – хлеба с поклоном, масла, сметаны, солонины кадушку да вяленых карасей… Дорога-то длинная.
Купец Арсений на облучке пристроился, сам свое добро везет. Чухлома на хозяйской подводе везет разбойников. В городе Василий сдал душегубцев в ближайший полицейский участок.
Принимать разбойников примчался на всех парах сам обер-полицмейстер. Он так заспешил на радостях, что своими ногами прибежал в околоток, не дождавшись, пока кучер лошадей запряжет.
Сидора Павлова по всем приметам сразу признал.
Какой злодей наконец-то пойман и содержится у него под стражей!
Теперь обер-полицмейстера ждут скорое повышение по службе, генеральские эполеты и орден. Тут или Анну – на шею, или Владимира – на грудь. И то, и то – прекрасно! От такой изумительной перспективы обер-полицмейстер душой воспарил и «поплыл», едва устояв на ногах.
Однако устоял, поймал Василия в объятья и наградил генеральским поцелуем – чмок!
– Братец!.. послужи у меня урядником… Вон какого упыря изловил?! Что скажешь?..
Тело Василия по старой привычке вытянулось во фрунт…
– Премного благодарен! Рад стараться! Не могу послужить урядником, Ваше превосходительство! Мне бы домой, двенадцать лет не был!
– Жаль, жаль… – обер-полицмейстер все не выпускал Василия из объятий.
– Экий был бы у меня удалец! – он отстранил Чухлому на вытянутые руки.
– А с виду-то и не скажешь… мужик-мужиком. Абы что, а не герой. Ну что ж, ступай, братец, с Богом!.. – и его превосходительство снова наградил Василия генеральским поцелуем. Теперь уже – в макушку.
Притянул голову Василия к своей груди и чмокнул…
И снова – в путь. Василий – на облучке, купец Арсений в шубы укутался.
Дорога длинная. День за днем, ночлег за ночлегом…Промышляющие разбоем мужики, глядя на невзрачного Василия, не верили, что перед ними тот самый Чухлома, что Сидора Павлова голыми руками взял, и зарились на чужое добро. А зря не верили и зря зарились. Чухлома вязал веревками разбойников и сдавал становым приставам с рук на руки.
Василий доставил купца, как и договаривались, до самого Ярославля. Все добро – в целости и сохранности, как думали поначалу. Однако вскоре выяснилось, что не все в целости, и не все в сохранности… Золотишко пропало – мешочки с самородками.
Воз перевернули, шубы перетряхнули, а мешочков с золотыми самородками так и не нашли.
Повздыхал Арсений, обнял своего спасителя и на прощанье шубу подарил песцовую с плеча.
На попутной подводе добрался Василий до родного села. Недалеко оказалось. В Покровском отставного солдата Василия Чиркина признали. Обнимали, целовали, кормили, поили…
Рассказали Василию, что отец его помер давно, а братья с государевой службы так и не вернулись.
Зацепился Василий за родную землю. Осел окончательно. Дом родительский поправил, подлатал, подколотил, где надо…
Женился. Жена в доме – душа, Сам Василий – защита и голова, детишки пойдут – надежда на внуков и правнуков.
Упал Чухлома в снег. Руки раскинул, звезды считает…
– Одна, две, три… четыре… глаза закрыл. Ну, где еще так хорошо…

Послесловие
Василий Чиркин – отчим моего прапрадеда. Так что история эта вполне правдивая, а если я и приврал где, то совсем немного, самую малость.


СУП САНДЕ НА ХОЛОДНОЙ ВОДЕ

– Бабушка, а что у нас на обед?
– Суп Санде на холодной воде!
Бабушка высыпает зелень в кастрюлю. Ведет шумовкой по кругу, и зеленая спираль замирает на янтарно-свекольной поверхности.
– Погуляйте пока!
Мы с Димкой идем на двор дожидаться, когда позовут обедать. Сидим на лавочке, болтаем ногами. Димке – 7 лет. Я постарше, мне – двенадцать. Мы с Димкой – братья.
Скрипнула калитка. Мы с братом не видим, кто пришел, калитка за углом, и слышим только хруст гравия. Ждем, кто появится.
Появился дедушка. Дед у нас высокий, прямой, красивый. Он никогда и никуда не спешит. Светлый костюм, соломенная шляпа, кожаные сандалии. Шествует мимо нас с братом и проходит в дом.
Вот опять скрипнула калитка. Ждем…
Появляются тетя Таня с дядей Витей. Тетя Таня ведет мужа под локоток. Держит надежно. Дядя Витя возвращается с рыбалки.
В свободной от захвата руке у дяди Вити садок, полный живых карасей.
– Ух тыыы!..
Мы с Димкой залезаем руками в садок.
– Ух ты?.. Знаете, где он их поймал?!
Тетя Таня не отпускает локоть мужа…
– И где же?..
На пороге дома бабушка – руки в боки, на плече полотенце.
– Где? – тетя Таня отвешивает мужу подзатыльник. Не сильный, любя.
– А у магазина поймал! Рыбу живую привезли. Иду мимо, смотрю – стоит, красавчик, в очереди!
Тетя Таня отвешивает мужу еще один подзатыльник. Подзатыльник – почти ласковый.
Не дал им Господь детишек, Витя у нее вместо ребенка. Мы с братом это поняли со временем.
Дядя Витя – «выпимши». Ясно дело – хорошо провел время у кого-то из друзей, не покидая города. Вид растерянный. Виновато улыбается. А кому приятно быть пойманным с поличным?.. Никому не приятно.
Мы сочувствуем своему дяде. Он хороший, добрый, хоть и выпивоха, как считают дедушка с бабушкой.
Помимо рыбалки у нашего дяди – страсть к аквариумным рыбкам, мопеду и канарейкам. Нам с Димкой нравится просыпаться под птичьи трели, наблюдать за рыбками и слушать ежедневное тарахтение мопеда, который никогда и никуда не хочет ехать…
– Обедать! – командует бабушка, разворачивается и уходит в дом.
Бабушка командует всегда и всеми. Идем следом, по старшинству – тетя Таня, дядя Витя, я и Димка.
На скатерти в центре стола накрыта крышкой самая большая в доме кастрюля. Там, внутри... Борщ с большой буквы. Бахрома скатерти местами заплетена в косички – наша с Димкой работа. Идеально нарезанный круглый хлеб разложен веером на плоской тарелке.
На плите – кастрюля поменьше.
Вторым блюдом ожидается молодая картошка, которую каждый сам себе намнет вилкой… Кто – с топленым маслом, кто – просто со сливочным. Кто как любит.
Завершит обед компот из сухофруктов.
В салатник с руки нарезаны огурцы, помидоры. Лучок, чесночок – всё, что надо, покрошено, заправлено подсолнечным маслом, черным перцем припорошено и «побито» под крышкой.
Юшка со дна достанется нам с Димкой.
Кто скажет, что это не вкусно, тот ничего не понимает.
Каждый садится на свое место. Дедушка достает из холодильника «мерзавчика».
Разливает… бабушке, себе, тете Тане…
«Мерзавчик» зависает над рюмкой зятя в ожидании вердикта.
Бабушка кивает. Зятю – на один палец, на донышко.
Это нас с Димкой провожают. Прощальный обед. Завтра – поезд на Москву.
– Вздрогнем?!..
Звякнули рюмками. Хрусталь красиво пропел – пора, мол, товарищи! Приступайте уже!
Застучали ложками, захлюпали, обжигаясь горячим. Бабушкин борщ, как всегда, – шедевр! Кастрюля большая. Добавки – в кого сколько влезет. Дядя Витя перевел взгляд с пустой рюмки куда-то вглубь себя. Лицо задумчивое. Какая-то новая мысль мешает ему мирно работать ложкой. Мысль пока еще смутная. Она неприятно беспокоит и требует импровизации. Дядя Витя встает и отодвигает стул…
– Куда?! – бабушка взглядом удерживает зятя на месте.
– Мне в туалет!..
– Леша, проводи…
Наш дедушка – шофер. Он всю жизнь за рулем. И до войны, и во время войны, и после войны. Лицо и кисти рук темно-шоколадные. Дедушка кладет коричневую ладонь зятю на плечо. Дедушка – большой, дядя Витя – маленький.
– Пошли…
Через пять минут дед возвращается один.
– Где он?.. – бабушка ждет объяснения.
Дедушка проходит к своему стулу. Садится. Разливает остатки мерзавчика по рюмкам…
– Убёг!
Дед уже не может сдерживать себя, смеется. Отсмеявшись, рассказывает, что довел он «арестованного» зятя до сортира без приключений. Вплотную к сортиру – забор. Бежать Вите некуда, и дедушка совершенно спокоен. Наш «арестант» импровизировал легко и красиво. Он приоткрыл дверь туалета и попросил дорогого тестя отойти на пару шагов. Дескать «дело» у него весьма деликатное… и может случиться конфуз.
– Не соизволите ли, дорогой папа…
Дедушка отпустил плечо зятя и сделал шаг назад.
– Сиганул через забор без разбега! С места!..
Дед смеется, вытирает пальцем слезу, берется за спинку стула, встает и пытается показать нам – как именно сиганул наш дядя Витя.
– Оперся вот так, одной рукой, подпрыгнул и, не касаясь ногами забора, перебросил тело... Ну, ловок, а?! И огородами убег! Как в кино! Смеются все.
Дед у нас – герой. Во время войны бежал из плена каким-то невероятным и фантастическим способом. Поезд с пленными красноармейцами шел через Украину. Ночью. Дед с товарищем разобрали пол в вагоне и плашмя, по очереди падали вниз, на шпалы. На ходу. Дед уцелел, а товарищ его погиб под колесами…
Наш дед дошел до Будапешта и вернулся с войны в сорок пятом, в декабре.
Ира с Лисичкой в тот день были на веранде. Ира – жена деда и наша с Димкой бабушка, Лисичка – их старшая дочь Мила. Так дедушка ласково называл нашу маму. Мила – тоненькая, красивая девочка с тугой рыжей косой. Лицо чуть удлиненное, усыпано конопушками.
Ира и Лисичка смотрят в окно… А за окном солдат идет… Шинель, сапоги, скатка через плечо. Обе закричали в голос и выбежали навстречу…
Младшая Таня родилась уже после войны. В сорок седьмом. В восемнадцать лет хорошенькая, курносая, с красивым голосом Таня влюбилась в своего Витю по фотографии. На той фотографии молодой и жизнерадостный Витя в танкистском шлеме торчит из люка проезжающего по Красной Площади танка и браво отдает честь руководству страны.
«Беглый арестант» заявился домой ближе к полуночи. Он долго крался в темноте к свой кровати. Благополучно миновал трюмо, аквариум, телевизор… и уже на самом финише уронил стул.
Уронил, конечно же, с грохотом… По-другому и не бывает. Постоял, прислушался к ровному дыханию будто бы спящих родственников и тихо заполз под одеяло.
– Как тать в ночи… – дождалась бабушка прихода зятя и уснула.
Разбор полётов был на следующий день. Нам с братом это было не нужно, и мы усвистали на улицу.
Вечером нас провожали на вокзал. Все, кроме бабушки. Бабушка проводила только до калитки. Она долго стояла, смотрела, пока мы с Димкой не скроемся из виду.
На следующий год бабушка будет так же встречать у калитки… И провожать будет – так же. И через год… И еще много лет, пока мы с братом не вырастем и не станем взрослыми.


ЛЮДВИГ

Иван Сергеевич – учитель истории. Когда-то давно, еще в позапрошлом веке, тетушка его бабушки вышла замуж за Курляндского барона.
И напомнить лишний раз ближнему о своем родстве с Курляндскими баронами Иван Сергеевич за грех не считал. Например, не далее как вчера учитель истории подал своему приятелю Людвигу серебряную ложечку для сахару к чаю и не преминул заметить:
– «Графская ложечка», – смотрите мол, красота какая!
– Вот герб баронский. Полюбуйтесь… А вот – проба. Серебро. Фамильное.
Людвиг ничем таким особенным, кроме своего имени, похвастать не мог.
Он внимал учителю истории не первый год и давно чувствовал все возрастающую потребность подтянуться до уровня и хоть сколько-нибудь соответствовать…
И лишний раз крутить серебряными ложками у него перед носом не было необходимости.
Не случайно именно сегодня что-то клюнуло Людвига в его лысеющее темечко.
Лысеть, увы, Людвиг начал давно. А ведь было время, когда его роскошная шевелюра многим была на зависть. Но время шло, и колосившаяся, по спирали, густым волосом макушка постепенно редела, пока не заблестела «голой коленкой» с редкими тычинками.
И потому клюнуло его в лысину, надо сказать, весьма чувствительно.
«Втемяшилось», одним словом…
– А вдруг?!..
Людвиг с утра пораньше закрылся в ванной комнате и прилип к зеркалу. Он вставал на цыпочки, крутил головой, косил глазами… Профиль справа, профиль слева… Взгляд свысока, взгляд исподлобья…
Разминал лицо пальцами обеих рук одновременно – нос картошкой, нос приплюснутый… Надувал и втягивал щеки…
– А что, если какая-нибудь графиня… А? Может такое быть?..
– Может.
– Или, допустим, баронесса? А?
– Нет. Лучше… княгиня.
Людвиг сам себя спрашивал и сам же себе отвечал.
– Хм, что-то княжеское определённо есть. Это точно.
Людвиг погладил подушечками пальцев сивую щетину на подбородке – подросла.
Пухлые губы разъехались в улыбке.
– Пусть будет княгиня.
Быть неизвестным потомком неизвестной княгини ему нравилось.
Позавтракал Людвиг, как обычно, плотно и со вкусом.
Яишенка о трех желтках, бутерброды с кабачковой икрой, кофий со сливками.
Серые шерстяные брюки отутюжены. Штанины с отворотами до половины прикрывают каблук. Ботинки отполированы. Светлая велюровая куртка. Молния сверху приспущена. Белое кашне. Длинный шлейф дорогого одеколона…
Людвиг ступает по тротуару вразвалочку. Перекидывает центнер живого веса с левой ноги на правую, с правой – на левую…
Руки – в брюки.
– Здрасс… – Людвиг чуть склоняет голову и касается кончиками пальцев козырька своего кепи.
– Здрасс… – каждому встречному – легкий, изящный поклон. Людвига знают все. Кому крышу подлатать – к Людвигу. Кому забор поправить – к Людвигу. Курятник простроить, унитаз новый поставить, гвоздь в стену забить – все, все бегут к Людвигу.
Людвиг за труды свои денег не берет. Он творит добро бесплатно. И люди за то благодарят его – кто как умеет.
Все зависит от того, какая у кого в наличии совесть имеется, и какой у кого размах души.
Посмотрит, к примеру, Василь Дмитрич на свой новый курятник, а потом на своих счастливых кур и вспоминает Людвигово добро. Глядь, а тут и сам на все руки мастер идет…
И Василь Дмитрич под трудовые ручки ведет Людвига в дом. Там его вкусно потчует «макаронами по-флотски» и на прощание – конвертик с энной суммой, в знак благодарности…
Макароны по-флотски были у Людвига сегодня на второй завтрак. А кислыми щами пообедал он у Марьи Николаевны… За установку нового унитаза старушка не знает, как и благодарить.
У Марьи Николаевны Людвиг задержался подольше.
После щей были блинчики со сметаной и чай с сахаром.
– Опузател ты у меня, батюшка. Вот и хорошо… – умилилась хозяйка.
После чая Людвик облобызался с Марьей Николаевной, не дождался конвертика, раскланялся и направил стопы в сторону дома.
На полпути Людвиг надумал заглянуть к учителю истории Ивану Сергеевичу. Нелегко удержать в себе одном такую приятную догадку о княгине. Хорошо бы обсудить эту тему с потомственным бароном.
Нельзя сказать, что Иван Сергеевич был несказанно рад гостю. Только вчера расстались. Однако встретил приветливо и пошел на кухню ставить чайник.
Людвиг в раскоряку устроился на табурете. Шнурки на ботинках, как всегда, затянулись узлами. Возня предстояла долгая, и Людвиг сразу «зашел с козырей»:
– А знаете, Иван Сергеевич… У меня в роду, оказывается, княгиня была!
– Правда? – учитель истории заглянул в прихожую. – Откуда дровишки?…
Людвиг пыхтел на табурете. Он склонился плотным телом над ботинками, предварительно ослабив брючный ремень. Шнурки не поддавались, количество узлов только увеличивалось. Людвиг припал левой щекой к правому колену и по-птичьи развернул голову, чтобы хоть как-то видеть Ивана Сергеевича…
– Генерал знакомый сказал, почти родственник, у него связи…
Лицо учителя истории неприятно улыбнулось, отчего Людвиг заподозрил, что Иван Сергеевич ему не верит…
– Вы мне не верите?..
– Сомнения меня одолевают, Людвиг. Не посмеялся ли над вами генерал…
На учителя истории смотрели маленькие обиженные глазки…
– А у вас нос кривой. И никакой вы не барон!..
Людвиг засопел, протолкнул пальцами ненавистные шнурки под язычок ботинка, сунул кашне в карман куртки и, не прощаясь, пошел домой.
По пути Людвиг заглянул в магазин, взял полкило коньячку и шоколадных конфет. Обидно было.
Коньячок «зашел» хорошо, душевно согрел и успокоил. Людвиг завалился на диван, в чем был.
Куртку, брюки, ботинки… все оставил на себе. Вздохнул, всхрапнул и закрыл глаза.
На следующий день после встречи с Иваном Сергеевичем Людвиг пропал… Ни слуху, ни духу. Только его и видели… Горожане вспоминали Людвига по-разному, смотря у кого сколько было великодушия… Одни считали его пройдохой и себе на уме, другие – ангелом…
Те, кто вспоминал Людвига добрым словом, так и говорили:
– Хороший он человек – Людвиг. Дай Бог ему жену красавицу и детишек побольше…
После чего по городу прошел слух, что Людвиг не то клад нашел, не то богатство несметное в наследство получил…
Как-то поздним вечером, переевши сладкого, Иван Сергеевич задремал в кресле, укутавшись с головой в старый плед. Обычно под старым клетчатым пледом ему снились буквы на пожелтевших страницах и монотонно говорящие сами себя слова.
Но сегодня Иван Сергеевич смотрел необычный сон, с участием Людвига.
Живые картинки были ярко раскрашены и обильно приправлены сиропом настоящего цветного сна.
Сон Ивана Сергеевича…
С высоты одинокой перламутровой тучки падала вниз и шумела вода, образуя неглубокое озеро-купель. Над купелью светилась радуга. Берега утопали в неге и цветах.
Восхитительной красоты бабочка перелетала от цветка к цветку, раскручивала тонкий хоботок и пила нектар. Головку бабочки украшала алмазно-сапфирная диадема.
– Княгиня!.. – шепотом догадался Иван Сергеевич и продолжил смотреть прекрасный сон дальше.
Колечки золотистых волос восхитительно обрамляли белое мраморное личико княгини. Людвиг плыл над цветочным полем и, вытянув губы, дул, подражая дыханию Эола.
Из тончайшей кисеи, платье княгини колыхалось на ветру…
Княгиня смеялась, подлетала к Людвигу близко-близко и что-то шептала… Что именно шептала бабочка-княгиня Людвигу, Иван Сергеевич расслышать не мог из-за шума воды, падающей с высоты одинокой перламутровой тучки.
Спустя три года Иван Сергеевич поехал в областной центр не то на симпозиум, не то на конференцию. Выступил с лекцией о присоединении курляндского княжества к Российской империи, заложил руки за спину и отправился на прогулку по городу.
Исторические события, гнездившиеся в его голове одновременно с неисторическими, требовали иногда уборки и проветривания.
Проветрив ученую голову, Иван Сергеевич умиротворился, проникся симпатией к окружающему его пространству и стал разглядывать прохожих. Неожиданно для себя он увидел знакомую фигуру. Фигура важно переваливала свой центнер с левой ноги на правую и с правой – на левую…
– Людвиг!
Людвиг держал за руки двоих годовалых или чуть постарше детишек. Мальчика и девочку – близнецов. Рядом – жена красавица. Людвиг остановился, присел на корточки и занялся мокрыми носами близнецов. Он был слишком увлечен и на своего старого приятеля не обратил никакого внимания.
Иван Сергеевич смотрел и не двигался.
Мальчик – вылитый Людвиг. Девочка – белое ангельское личико в обрамлении восхитительных золотистых кудряшек. Одно лицо с княгиней-бабочкой.
«Так не бывает», – только и подумал учитель истории.

ЗЯБЛИК

Тому, кому я никогда уже не смогу прочитать этот рассказ.
Не суди человека, пока не пройдешь долгий путь в его ботинках.
Лао-Цзы, древнекитайский философ.

Не помню, с чего началось, я была совсем еще маленькая, папа прозвал меня Зябликом. Я не знала, что зяблик – это птица, но мне нравилось мое ласковое прозвище.
Родилась я в 1977 году в селе, куда папа и мама приехали работать после института. Папа преподавал историю в сельской школе, мама – русский язык и литературу. Тогда не было длинных декретных отпусков, дома оставлять меня было не с кем, а детский сад в селе только строился, поэтому, едва достигнув года, я стала любимым первенцем не только у родителей, но и у всего сельского учительского коллектива.
Со взрослой деловитостью шагала я за руку с папой «на работу». Мы шли по тропинке к школе и сочиняли короткие веселые стихи, повторяя их в такт каждому шагу:

Кто проснулся спозаранку,
На уши поставил дом,
Вывернул все наизнанку.
Нет сомненья – это он!
Кто волчком крутиться может,
Льет ли ливень, валит снег,
Кто на свете всех дороже?
Это Зяблик – человек!

С гордостью и восхищением смотрела я на папу, когда он, уступив моим уговорам тихонько посидеть за последней партой и снабдив меня карандашами и раскрасками, вел урок.
Высокий, стройный, по-южному смуглый, нарядный, в костюме-«тройке», отглаженном так, что стрелками брюк, казалось, можно порезаться; с гладко зачесанными на косой пробор иссиня-черными волосами; мягким взглядом темно-карих, слегка близоруких от плохого зрения и оттого обезоруживающе притягательных глаз под очками в роговой оправе; с едва заметной, но никогда не покидавшей лица игривой усмешкой на полноватых губах. Особенно хорошо я запомнила папины руки, казавшиеся большими, когда я прятала в них свои детские ладони. Его пальцы были музыкально-длинными, тонкими, с излишне выраженными странно округлыми камешками суставов посередине.
Уже тогда во мне угадывались папины черты: и в цвете глаз, и в смуглости кожи, и в пухлости губ, и в усмешке рта; и даже на маленьких детских пальцах проглядывали чуть выпирающие суставчики.
– Пап, а почему Зяблик? – спрашивала я по дороге из школы домой.
– Это птичка такая, доченька, маленькая, яркая, праздничная, шустрая, как ты.
Когда мне исполнилось четыре года, родители развелись. Я не помню семейных ссор, просто папа уехал из села и больше не жил с нами, лишь иногда навещая и привозя подарки.
Вскоре мы с мамой тоже переехали в маленький город, и я почти совсем перестала видеться с папой.
В городе я пошла в первый класс. Пару раз папа приезжал ко мне в школу, мы ели мороженое после уроков, ходили в кино, гуляли по улицам, повторяя наши любимые стихи:

Кто на свете всех дороже?
Это Зяблик — человек!

Папа был все такой же красивый, нарядный, со стрелками-лезвиями и гладко зачесанной копной смоляных волос. Глаза лучились кофейным теплом даже когда он, делая мне замечание: «не держи руки в карманах, ты же девочка», пытался быть строгим.
В апреле мне исполнялось восемь лет. Я уже умела бегло читать и писать, и мы с папой переписывались – слали друг другу письма и открытки.
Папа обещал обязательно приехать на мой день рождения.
У нас с мамой собралось много гостей: мои одноклассники, соседские дети, мамины подруги. Но главного гостя все не было. К вечеру я спряталась ото всех в спальне и горько плакала от обиды – не приехал... Больше я папе не писала и не отвечала на его письма.
Как-то восьмого марта пришла поздравительная открытка. После праздничных пожеланий на ней было написано: «Ты вырастешь и, надеюсь, поймешь и простишь меня. Я очень люблю тебя. Папа».
Слова показались мне странными. Понимать было нечего: папа бросил меня и, значит, не любит.
Он не искал больше встреч. А моя обида на несдержанное апрельское обещание незаметно превратилась в едкую злость, даже ненависть, которые я запрятала поглубже и не вспоминала.
Шли годы. Я окончила школу, поступила в юридический институт. У меня была веселая студенческая жизнь, появился жених – однокурсник Славик.
Иногда со Славиком мы заходили в гости к папиным родителям – моим бабушке и дедушке. От них я знала, что жизнь у папы не складывается, он начал пить, уволился из школы, подрабатывал в небольшой районной газете корреспондентом.
Через месяц после моего двадцатипятилетия не стало дедушки. Я пришла с ним проститься и встретила папу.
За почти двадцать лет папа очень изменился. От былой нарядности не осталось и следа. Только наглаженные стрелки того самого, теперь изрядно обветшалого костюма из сельской учительской жизни были такими же острыми. Из-под роговой оправы очков смотрели немного выцветшие, но все такие же мягкие, кофейно-близорукие глаза, но теперь незнакомо печальные. Игривая усмешка пропала, будто спряталась в уголках чуть сжатых губ. Пробор волос был тронут сединой. Раньше высокий, папа сейчас был чуть выше моего плеча. Оказавшись напротив, смотрел удивленно и растерянно:
– Как дела, Зяблик?
Я не ответила. Он еще что-то говорил. Достал из бокового кармана пиджака бумажник, развернул. Там, внутри, в прозрачном кармашке сидели, обнявшись, черно-белые мы, я и папа. С потертой фотографии смотрели на меня из-под елки в мой третий Новый год две пары угольно-карих, не отличимых друг от друга глаз.
Я отвернулась и выбежала наружу. Слезы душили. «Лжец, предатель, лицемер!» – бросала я из себя злость, эгоистичную, глубоко засевшую, незаметно вызревшую и окрепшую с годами...
Еще через несколько лет я переехала в большой город, работала в офисе в центре, моя юридическая карьера шла в гору. Я рассталась со Славиком, он остался жить в маленьком городе и работал в нотариальной конторе, иногда мы по-дружески созванивались. Мама тоже осталась в маленьком городе, она больше не вышла замуж, но не хотела оставлять привычную жизнь и любимых подруг.
Не сразу, постепенно стала я полноправным жителем большого города. У меня была небольшая квартира в престижном районе, маленькая ярко-красная французская машина. Я часто путешествовала: европейские столицы и райские острова с белым песком. Посылала маме деньги. В остальном у меня не было обязательств, жизнь бежала интересно и легко.
Унаследовав папину южную яркость, я привлекала мужчин, ходила на свидания, увлекалась, но жила одна.
Возвращаясь в свою квартиру после работы, отпуска или романтической встречи, я брала блокнот, ручку и сочиняла стихи.
Стихи получались корявые, нескладные, но простые и искренние.
В них было далекое зеленое село, тропинка к школе, веселая компания молодых сельских учителей и большая теплая папина рука, крепко державшая мою детскую руку, размахивавшую в такт шагам:

Кто на свете всех дороже?
Это Зяблик — человек!

Я достала старую картонную коробку из-под обуви, запрятанную на антресоли, стала перебирать пожелтевшие от времени конверты, записки, фотографии.
В руки попала поздравительная открытка «С 8 Марта», в которой после пожелания здоровья и счастья папиным ровным учительским почерком были написаны несколько слов, расшевеливших что-то важное внутри.
Я провела рукой по выпуклому рисунку когда-то ало-огненных тюльпанов на открытке и поняла, что не чувствую обиды, не чувствую ненависти и злости. Я простила. Простила папу, как один взрослый человек, уже узнавший о жизни много, может простить другого.
Я вспомнила папин растерянный, печально-близорукий взгляд в нашу последнюю встречу, его будто съежившуюся от нескладной жизни фигуру, знакомую фотографию в бумажнике, и сердце мое мучительно сжалось: «Папа, папочка! Как же ты жил все эти годы?!»
Я переписала из открытки папин адрес, с нетерпением стала ждать отпуска, чтобы поехать в маленький город, бесконечно прокручивая в голове детали предстоящей встречи с папой.
В будний день я сидела за компьютером в офисе и что-то печатала. Зазвонил мобильник. Это был Славик.
– Привет! – выпалил он и, не дав ответить, продолжил. – Тут такое дело: бабушка твоя приходила в контору к нотариусу, ну, наследство и все такое. Она твоего нового адреса не знает. Хоть вы с отцом и не общались...но...умер он, еще месяц назад, внезапно, сердце. Алло, слышишь меня?
Отбой на телефоне нажался сам собой. Пальцы автоматически легли на клавиатуру, тонкие длинные пальцы с нелепыми камешками суставов посередине. Экран компьютера проснулся, загорелся, и на нем вспыхнула, словно вспорхнула, заставка: маленькая, яркая, праздничная птичка — зяблик.

ИДЕАЛИСТ

«А значит, быть по сему», — сказал он себе мысленно, но весьма твёрдо и громко, во всю полусонную голову. Это «быть по сему» означало, что, невзирая на поганое настроение, нужно было всю волю собрать в кулак и идти в мастерскую, идти и работать. Он считал себя профессионалом с большой буквы и поэтому заставлял себя работать в день хотя бы по нескольку часов, даже если расположения к тому не было никакого. Он был убеждён, что так должен поступать любой настоящий художник, а он, Одаковский, считал себя если не большим, то «настоящим» художником уж точно.
А настроение было хуже некуда: сам себе гадок до последней крайности, и вся собственная жизнь представлялась чем-то вроде омерзительной отрыжки.
«С большой буквы-то с большой, а… хуже бы и не надо».
Отчего это? Одаковский не знал да и не хотел знать. Он твёрдо знал, что сейчас тщательнейшим образом, как всегда, вычистит зубы, примет контрастный душ, оденется во всё чистое, наденет отглаженную сорочку, в своей старой турке сделает себе кофе по-турецки, приготовит тост с лимонным джемом, обмотает шею своим любимым белым кашне, щёлкнет ключом в личинке, как щёлкал уже бессчётное число раз, пересчитает ступеньки вниз — тридцать семь — выйдет на улицу, потянет носом, а затем всей грудью вдохнёт уличный воздух.
Так оно всё и вышло, и проснулся он уже совсем, и осенним воздухом надышался, а настроение всё-таки было не ахти. И тогда он машинально стал заниматься тем, что его всегда развлекало, он стал заниматься живописью в голове, про себя и для себя.
Брусчатка, камни бордюра с выщербинами и сколами, павшая листва, покрывшая всю эту геометрию так, как ни один декоратор не разложил бы, пятна ещё зелёного газона… Рассеянное освещение… Серое всех оттенков (а серое — его конёк), медно-жёлтое, трава — через синий кадмий…
Литая ножка парковой скамьи, чугунная урна, под ней лужица с асфальтовыми отмелями, лежащий на отмели лист чашечкой и с черенком, торчащим вверх… Сколько было оттенков, и каких тонких, в этой никчёмной лужице, особенно где отражалось небо. Небо захватывало асфальтовую плоскость. Само бесцветное, на границах с асфальтовой рябью оно создавало поразительные сочетания цвета, еле уловимые глазом… В воображении он исполнил это в акварели, лихо — по мокрому и мысленно оформил в паспарту…
Стена с потрескавшейся и облупившейся местами штукатуркой, совершенно непонятного цвета — как возьмёшь. Часть трубы водостока. Окно, стекло, штора — с провалом в никуда. Свинцовый цинк отлива: графика, а не живопись. А ниже, на фоне грязных разводов по цоколю, практически открытыми цветами: синим, красным, жёлтым — фигурка ребёнка, ковыряющего что-то в асфальте лопаткой. И прозрачно-нежный цвет детского личика. Он знал, как такой цвет намешать, в духе его любимого Фешина. Он и это проделал, представив себе свою палитру…
И наконец, дверь его парадного. Старая, потрёпанная дверь, геометрия которой уже расползается, и цвет становится неопределённым. Наличники, уголки, филёнки — это всё интересно, однако куда интересней само полотно: его собрать цветом… Он приостановился на миг и взялся за эту задачу, но быстро сообразил, что выйдет из этого просто ученическая работа, не больше, и бросил. Его путь и так уже из пятнадцати минут превратился минут в тридцать пять.
«Быть тогда по сему», — Одаковский потянул ручку двери и очутился в полумраке подъезда, неспешно преодолел пятьдесят четыре ступеньки, уже наслаждаясь игрой света на ступенях, перилах и балясинах, и обнаружил в своей двери записку: вырванный из записной книжки листок в розовую клетку и с листочками-лепесточками по углам. Одаковский поморщился, в этот день у него была обострённая реакция на безвкусицу. Записка была от натурщицы, с которой у него был оговорён очередной сеанс на сегодня. И для такого-то дня это было уже неплохо, обычно записки в его двери ничего хорошего не обещали. Как правило, это были напоминания либо о неоплаченных счетах, либо о задолженностях по работе.
Одаковский наискосок пробежал записку глазами и сразу же считал общий смысл написанного: натурщицы сегодня не будет. Он уже хотел розовый листок скомкать, когда в самом низу текста глаз зацепился за слово «обрыдло», и только тогда он вчитался в путаные и грамматически нескладные фразы. Из сбивчивого опуса следовало, что «дышать краской и мёрзнуть голышом с затёкшими членами» натурщице надоело донельзя, «обрыдло», и что она с каким-то Эдиком уезжает на Гоа. Причём Эдика она упоминала в таком контексте, будто и он, Одаковский, тоже был с ним коротко знаком. Всё это была чепуха какая-то и полная бредятина, только само слово «обрыдло» задело его. И не только задело, а каким-то тревожным отзвуком гудело в голове и стояло перед глазами в виде водосточной трубы на грязной стенке.
«И слава богу, всё к одному», — подумал Одаковский. Эта «нимфетка» всё одно не была профессионалом и близко не понимала, что такое — профессиональная натурщица. Она была из породы тех беспечных барышень, которых ещё привлекает романтика общения с «богемой»: мастерские, выставки, посиделки и вечные разговоры, разговоры, разговоры; опять посиделки, выпивка — и снова та же трепотня, трепотня и трепотня. К тому же на первых сеансах она явно ожидала какой-то от него реакции на её обнажённое тело, которой, естественно, не последовало; на своём веку он перевидал столько тел, что замечал в них скорее уже недостатки, нежели достоинства. Ему припомнилась его питейно-шутливая теория, что о характере женщины лучше всего расскажет форма, объём и структура её груди. Налитые, плоские, рыхлые, упругие, жалкие, шикарные, просящие, вместительные, зовущие, вульгарные, притворные, бестолковые, никакие — каких только на его памяти ни перебывало. У этой были маленькие, вздорные и нахальные, ещё и в разные стороны…
«И чёрт бы с ней. Всё, что ни делается — всё к лучшему», — ещё раз подумал Одаковский. Продолжение работы с ней всё равно становилось бессмысленным, по сути дела, настоящего результата не было, — и работал он лишь по инерции, по своей многолетней привычке уделять хоть какое-то время дня непосредственно ремеслу. А только в ремесленном, подённом труде, как он считал, рождается вдохновение, которое, в свою очередь, может породить что-то стоящее…
Но это было от неё ещё не всё, в конце листика, в самом уголке, были втиснуты, заползая на розовый лепесток, три слова: «См. на обороте». На обороте излагалась просьба, а потому насилие над грамматикой многократно усилилось. Просьба заключалась в том, чтобы «посмотреть на предмет позирования» Ростиславу Игоревну, бывшую балерину и чуть ли не мировую известность, но которой в силу такой-то причины (понять эту причину из путаницы слов было совершенно невозможно) нужны были теперь хоть какие-то деньги.
Одаковский ещё раз поморщился: «Вот только балерины мне и не хватало. Откуда она её откопала?»
Для него не было ничего хуже, чем общаться с «бывшими служителями муз» и слушать их сетования на превратности судьбы, несправедливость жизнеустройства и неблагодарность публики. «Вот что значит — иметь дело с непрофессионалами!»
Однако делать было нечего, балерина должна была явиться к одиннадцати, в урочный час сеанса. День был окончательно испорчен, и он решил расслабиться — наколол льда, откупорил початую бутылку своего любимого виски, раскурил сигару и поставил «второй концерт» Шопена. Музыка всегда имела на него сильное воздействие, но сегодня он настолько вслушался и ушёл в себя, что был в немалой степени раздосадован, когда раздался входной звонок. Он уже не помнил себя и не понимал, сколько прошло времени, но это, верно, была та самая Ростислава Игоревна. «Был же такой чудаковатый Игорь, удружил дочке — Рос-ти-слава И-горевна», — подумал Одаковский, мысленно скривил физиономию и пошёл открывать.
За дверью стояла женщина, которая и на самом деле выглядела, как балерина. Определить её возраст на первый взгляд было практически нереально: ей могло быть и тридцать пять, а могло быть и все пятьдесят. Она казалась скорее некрасивой, но прежде всего остального в глаза бросалась её худоба. Худоба её представлялась даже несколько болезненной. Если бытием люди называют пребывание в теле, то в данном случае перед ним предстало, если так можно было выразиться, «полу-бытие». Множество морщин и морщинок на её лице не могли создать полноценных складок, потому что было просто не из чего. Однако в этом лице было вместе с тем что-то настоящее, что-то живое и притягательное. После нескольких фраз приличия он уже хотел отправить её восвояси, но встретился взглядом с её серыми прозрачными глазами, в которых было что-то кроткое и располагающее, и он не решился, а только произнёс суетливо: «Ну что же, Ростислава Игоревна, значит — будем работать. Потрудимся для искусства, так сказать».
Как он и предчувствовал, затруднения начались сразу же, с первой минуты: как только он предложил ей раздеться, в огромных, но не броских её глазах явственно мелькнуло смятение. С любой другой он просто сделал бы вид, что ничего не замечает, а с этой начал вдруг объясняться и странным каким-то для самого себя развязным тоном:
— Милочка моя, ты… вы, вы-то должны были бы понимать, мне не телеса ваши нужны… и подробности всякие. Мне нужен сам костяк, конструктив, формообразование, пластика, так сказать. Как всё это вместе создаёт, если так можно выразиться, образ человека, характер. В целом, понимаете? К тому же, мне сорок семь лет уже. Будет. Меня уже можно в женскую баню спокойно пускать. Мы же с вами не анатомией тут будем… так сказать.
Он говорил, а она, сложив перед собой руки, кивала головой, как понимающая ученица, и смотрела на него, и он на неё посмотрел. И в несколько мгновений сделал мысленный нашлёпок с её головки, взял основные отношения: шея, лоб, глазницы, тень под подбородком, рефлекс на щеке, фон контражуром, массу волос, блик на кончике носа и глубокую носовую тень, и всё это к серо-зелёному цвету её прозрачных глаз. Глаза у неё были практически без ресниц и оттого совсем открытые. И смотрели эти глаза со всепонимающим укором. А он уже знал: так женщина смотрит, желая казаться умной и всё наперёд знающей, когда чувствует себя крайне беззащитной.
Он испытал чувство, похожее на жалость, и за эту долю мгновения, когда он пустил в себя её взгляд, он вдруг интуитивно узнал в ней то, что было в нём самом, было и подспудно отравляло ему жизнь: он прочитал абсолютную и непреодолимую реальность того, что уже никогда не станет таким художником, который является этапом в развитии искусства и который становится именем. «Именем с большой буквы». По всей видимости, как и она, он останется принадлежать той среде, той безымянной массе художников, в которой когда-то родится новое имя, которое потом и останется. А он сам именем уже не станет никогда. «Никогда. Как и она». А эта их встреча — ироническая гримаса судьбы, сталкивающей подобное с подобным. Внутри сделалось пусто, гулко и страшно, а только что там звучал Шопен. «Сам Шопен. Со своим концертом. Вторым, между прочим». Ему особенно неприятными показались жёсткие морщинки по краям её неярких, но чётко очерченных губ.
— Значит, так, милочка моя, попробуем всё-таки работать. И начнём с набросков. Менять позу будете каждые пару минут. Я говорю, какую — и вы принимаете эту позу. Выйдет что-нибудь дельное, будем… дружить дальше. Нет — нет, не обижайтесь. Если есть что-то облегающее, переоденьтесь там, за ширмой. Если облегающего нет, обнажайтесь, насколько посчитаете возможным.
По всему видно, она уже всё своё оттанцевала. И он тоже: свыше того, что в профессии сделал, уже ничего не сделает. Каждодневное усилие, которое не добавляет уже ничего. «Ничего. А жизнь проходит».
Из-за ширмы она явилась в чёрном обтягивающем трико, в каких их показывают на репетициях. В глаза сразу бросились невероятно стройные и пропорционально сложенные ноги в толстых вязаных гетрах. Её движения уже были другими, она переступала как-то так, будто полностью изменила своё отношение к плоскости пола, по которой перемещалась, и это отношение стало вдруг опасливо-трепетным. Одаковский невольно улыбнулся. Он поставил видавший виды венский стул посредине мастерской, прямо под зенитным фонарём, попросил её распустить волосы, сесть на стул, опереться перед собой руками и чуть прогнуться. То, как его новая натурщица всё это проделала, производило впечатление. Материал перед ним был восхитительный. Он немного даже заробел, но сделал с десяток быстрых набросков и быстро вошёл в рабочую колею.
Одаковский, как оказалось, прекрасно помнил, как его юношеское намерение покорять самые заоблачные высоты в живописи сначала сменилось желанием встать в один ряд, потом быть крепким и авторитетным профессионалом, затем – служить «общему» делу искусства, даже передавать своё умение молодым, а ведь на деле выходило, что стремился он к одному — к славе. А вот слава как раз ему и не далась. Думать об этом, особенно в присутствии постороннего, было тяжело, но и не думать не получалось. «Эту тоже среди своих зовут Славой, небось, ан — и ей слава, по всему видно, не далась».
— Ростислава Игоревна, а как вас в детстве называли? — спросил он её как бы между прочим.
— Соня, — отвечала та после продолжительной паузы.
— Почему Соня?
Глаза её напряглись на какое-то мгновение, но затем она произнесла негромко:
— У меня было малокровие, и я между занятиями всё время засыпала.
Для него её слова были как ушат воды — она просто занималась; её научили, от неё требовали — и она просто занималась; а в перерывах засыпала. «Что такое настоящее тщеславие, она, скорее всего, не понимала даже. Она сталкивалась только с прямой и непосредственной конкуренцией. Надо думать, так и было». Переводя взгляд с листа на неё и обратно, он на какое-то время задержал взгляд на ней. Она повела плечом и слегка приподняла голову. «Грациозна, как кошка, в любом положении». Но особенно хороша она была в движении, а его скетчи выходили статичными и не передавали прелести её движений. «Но я поймаю, я поймаю».
— Ростислава Игоревна, голубушка, давайте, знаете, как поступим, давайте оставим стул. Вы свободно делайте свои движения, свои па, как вы их называете, а я буду вас останавливать в том месте, которое мне нужно. Давайте?
Она коротко и как-то обречённо кивнула головой и сделала несколько своих движений, потом приостановилась и сделала ещё и ещё, и это было так здорово и так необычно посреди его захламлённой неподвижной мастерской, что он, затаив дыхание, следил за её движениями и не останавливал её.
— Ничего не понравилось? — наконец спросила она и встала, растопырив ступни ног.
— Напротив, всё понравилось, — ответил он. — Движения тоже, оказывается, бывают… музыкой. Случается и такое. Сейчас, Ростислава Игоревна. Культурологический шок сейчас пройдёт. И ещё раз попробуем. Будем пробовать ещё. Обязательно. Что вы так уж прям сразу — руки в боки? Совсем не даёте людям спуску.
Эта её поза — руки в боки — была уморительной. Она всё больше и больше располагала к себе. «В ней если и есть плохое тщеславие, то и оно — от инстинкта самосохранения, чтоб не затолкали и не затоптали… А ведь бывает тщеславие и высокое, когда нужны не слава и деньги, а нужна возможность служения людям, когда хочется отдать людям как можно больше. В конце концов, почему желание внести в общую копилку больше других это желание дурное?! Вовсе это и не дурно». Выходило вроде хорошо: и в мыслях выходило хорошо, и на бумаге тоже уже выходило недурно. Как раз в это время на улице, видимо, просветлело, и мастерская тоже наполнилась сверху светом. Было всё «как-то так», а стало вдруг как-то хорошо. Работа стала спориться, и задумки в его голове побежали одна вперёд другой.
Через полчаса работы он совершенно увлёкся, а через час был по-настоящему убеждён, что эта странная Ростислава Игоревна — настоящая находка. «И ещё какая! Какая посадка головы, какой стан! А осанка! Осанка королевская». Это не придумаешь и не сыграешь. Если присмотреться, руки уже старые и жилистые, но как царственно она их перед собой складывала, сколько грации было в движении этих рук. «Шея, плечо и кисть — какая линия». То, с каким достоинством она держала голову и спину, действительно впечатляло. И положить это на бумагу оказывалось для него делом непростым. «А так и не скажешь, в чём только дух держится».
Мало-помалу Одаковский впадал в то своё рабочее состояние, которое захватывало его полностью, и из которого он с трудом выходил всегда. Он не знал точно, вдохновение ли это было или нет, но он знал это состояние и ценил его, как очень немногое в своей жизни. Это было состояние, когда как будто пребываешь во власти инстинкта и вместе с тем испытываешь наполненность жизнью. Наполненность такой интенсивности, что это заставляет забыть обо всём на свете. Так было и в этот раз. Работал он самозабвенно, и когда вдруг глянул на окна и потом посмотрел на часы, они с натурщицей отработали уже вдвое дольше обычного. Он приходил в себя: они вместе были в его мастерской, которая показалась ему почему-то странной со всем тем, что в ней было навешено и наставлено. Это могло быть оттого, что уже сделалось сумеречно.
— Вот и всё на сегодня, — проговорил Одаковский, — наверно.
Ростислава Игоревна встала и стояла, оттопырив кисти рук возле бёдер в стороны и склонив голову. Неподвижно застыв в этой позе, она смотрела на него вопросительно. Лицо её было неподвижно, однако вопрос в глазах, казалось, всё время усиливался.
— Что вы, — спросил он её, — Ростислава Игоревна?
— У меня получилось? Мы работать будем?
— Да-да. Ещё как получилось. Будем-будем, конечно.
Она опустила кисти, несколько раз хлопнула себя по бёдрам и спросила, сколько он сможет платить за сеанс. Он поспешно назвал ей сумму, почему-то вдвое выше обычного, да ещё и добавил: «Это на первых порах». Она чуть присела и пошла собираться. Он складывал свои листы и краем глаза наблюдал за ней. По тому, как она держалась за свою сумку, как обращалась с её содержимым, по некоторым вещам, которые там были, он уже понял, что дома у неё в данное время нет, и скитается она сейчас, скорее всего, по своим знакомым, а быть может, и незнакомым. «А ведь деньги ей прямо сейчас нужны», — осенило его вдруг.
— Теперь у меня денег нет, я не рассчитывал, — сказал он громко и внятно и пристально на неё посмотрел. Вокруг глаз у неё всё напряглось, и одна бровь дёрнулась вверх. И в глазах явственно мелькнула тень смятения. Она поспешно отвернулась и, не поворачиваясь, почти по слогам выговаривая каждое слово, попросила:
— А не могли бы вы… Не могли бы хоть что-то дать теперь, хоть какую-то сумму?
«Какую-то сумму хочет себе в сумку». Это было против всех его правил, от которых он практически никогда не отступал. И другую бы он быстро осадил и поставил на место, только попытайся она играть не по его правилам. А тут он отчего-то стал лихорадочно соображать, где поблизости достать денег. И решение тут же нашлось: Савва-сват оставался должен ему изрядную сумму денег. Савва был владельцем стриптиз-клуба, расположенного совсем неподалёку. Приставку «сват» к своему имени он получил за то, что, по слухам, заботился о своих красавицах и, как правило, удачно выдавал их замуж. Правда это была или нет, никто не знал, однако контингент девушек у него действительно был потрясающим. Солидный подбор тел с впечатляющими природными данными, да ещё над которыми и поработали изрядно, был всегда у него в наличии.
Савва был должен денег за роспись будуара в своём клубе, и Одаковский вознамерился эти деньги у него вытребовать незамедлительно. «Пускай раскошеливается». Когда это решение у него созрело, где-то в несуществующем пространстве впервые шевельнулся внутренний голос: «Как-то всё очень гладко начинает складываться, не к добру это». Но остановиться он уже не мог, всё уже делалось помимо его воли. Хотя он и сам уже догадывался, к чему он ведёт, сам себе он никогда бы в этом не признался. Он предложил Ростиславе чай с печеньями, никак не отреагировал на её вялые протесты и возражения, сказал никого не пускать и хлопнул за собою дверью. Ноги сами понесли его по лестнице вниз.
Когда он шёл вдоль канала и вдыхал влажный осенний воздух, его трезвый внутренний голос опять завозился где-то под спудом его побуждений: «Ну, нет, неужели опять? Одаковский, остановись». И заглушая этот голос рассудка, Одаковский громко подумал: «И что? Мы — художники. Мы привносим в мир свою индивидуальность практически бескорыстно. Можем мы когда-то подумать и о хлебе насущном?!» Он решил, что они пойдут сегодня в ресторан, но тут же передумал и вообразил себе, что сам приготовит ужин. «При свечах, на двоих». Перейдя мост, он юркнул в ближайшую тёмную арку, там, во дворах, был чёрный вход в клуб. Его знали и впустили. Внутри в его ноздри стал сразу проникать запах похоти. Этот запах, казалось, источало и мягкое покрытие под ногами, и даже стены, обитые тёмно-малиновым бархатом. А все предметы представлялись ему в полумраке осклизлыми от запаха похоти. И он уже совершенно явственно поразился тому, что делает.
Савва-сват, рано начавший лысеть безликий человек, на требование денег лишь поглаживал свою плешь чуть выше лба и говорил совершено безо всякого выражения в голосе:
— Одаковский, сволочь, пожалей девчонок. У кого ты деньги-то забираешь? Подумай ведь тоже. Сейчас — не тогда: все этого добра уж понаелись. Думаешь, нам легко? Конкуренция, знаешь, какая?
— Савва, я сволочь последняя, но мне надо. Она там сидит, а я — пустой. Отдашь теперь пятьдесят процентов, пятьдесят — прощаю. Девкам твоим на процедуры.
— Ага — она!
— Она, Савва, она.
Савва удовлетворённо повёл головой:
— Я ж говорю — конкуренция! И что, лучше моих? Юная незнакомка.
— Не попал, Савва, не то.
— Да ладно! Реально женщину повстречал на жизненном пути? — откуда-то из-под себя Савва достал пакет и отслюнявил разными купюрами пачечку денег. — Красивая?
— Это, Савва, не пятьдесят.
Своими пухлыми пальчиками Савва отсчитал ещё чуть не столько же:
— Даже говорить не хочешь?
— Не мастер я, Савва, говорить, но не юная — это точно. Я бы сказал, вне возраста. Может, это банально, но что-то такое вечно женственное: увядающее, ускользающее… Не пышная золотая осень, а поэтическая: тихая и грустная. Знаешь, у Серова, нашего великого, есть потрясающий рисунок: портрет Карсавиной, балерины, со спины. Найди, глянь. Может, что-то поймёшь тогда.
— А в твоей «грудиной теории» какое она занимает место?
Одаковский недоумённо выпятил губы и тут же улыбнулся детской улыбкой во всё лицо. Он вообще не заметил у неё груди. И рука не запомнила; если бы там было, и он рисовал что-то, он бы наверняка запомнил.
Когда он вернулся к себе, Ростислава Игоревна сидела на стуле, ближе к выходу. На ней бал плащ, и сумку свою она держала на коленях. И опять не придерёшься: осанка её была безукоризненной. Было видно, она отпила из чашки немного чая, а к печеньям даже не притронулась.
— Ну, нет, я вас так не отпущу. Мы просто обязаны отметить — не знакомство, заметьте, но начало нашего сотрудничества. А без этого, как говорится, нам удачи не видать. В работе.
Он перегородил ей путь к отступлению целой батареей пакетов, которые принёс с собой, снял шляпу и широко, открыто улыбнулся. От него пахло мандаринами и улицей.
— Сейчас буду готовить для вас праздничный ужин, — говорил он ровным и даже тихим голосом, но сам тон его речи не допускал никаких возражений. Когда он это сказал, она как-то особенно грустно сложила брови домиком и взглянула на него с выражением жертвенной укоризны в глазах. Он снял с неё плащ и повесил на вешалку. Она поёжилась плечами, он набросил ей на плечи своё кашне и пошел к плите.
Потом он готовил и что-то ей рассказывал, а она смотрела его сегодняшние наброски и на старые работы на стенах и потолке. И в глазах её застыло выражение недоверия не то к рисункам, не то к тому, что он говорил, не то ко всему сразу, что сегодня с ней происходило. Одаковский уже отметил про себя, что её ничем было не удивить, но ко всему она относилась как-то странно, с разной степенью недоверия, но всегда это было определённо недоверие.
Потом они ужинали при свечах. Он приготовил свой фирменный «одаковский ростбиф», секрет которого был в соусе собственного приготовления, запёк картофель и подал на стол двухлетнее Божоле. Одаковский был мастер на такие посиделки в «своём углу», любил одарить человека застольной беседой и красиво выпить, если, конечно, выходило красиво. А сегодня ему хотелось превзойти самого себя, он был в ударе. После ужина он угощал её фисташковым мороженым с ликёром и кофе. Потом он делал коктейли, они смотрели на изломы крыш под ними и на выступающие то здесь, то там купола. Потом слушали джаз из его коллекции, когда уже прогорели все свечи. Потом между ними всё случилось…
На утро у него было классическое похмелье: палитра была на столе, в его любимых кобальтах понатыканы окурки; рядом мусор, объедки, грязная посуда и, как водится, что-то пролитое; и удивительно гадкое послевкусие после съеденного, выпитого, выкуренного, высказанного, проделанного; и ощущение, что вся твоя жизнь — вот такой же изгаженный промчавшимся весельем стол. Одаковский скривил лицо в усмешке и зажмурил глаз — слишком уж литературно выходило даже в мыслях. Он поднялся и открыл жалюзи, там уже начинался серый день.
Когда он обернулся, она уже сидела в постели. Простоволосая, горестно преломив спину, как прачка, и космы волос свисали у неё, как у прачки. Никогда в своей жизни не встречавший прачек, он почему-то был уверен, что именно так прачки и выглядели, замученные «каторжной своей работой и беспросветной жизнью». Это тоже был образ. Под его взглядом она недоумённо посмотрела по сторонам, и глаза её на мгновение расширились, как у человека, который с ужасом осознаёт, что с ним было и где это он. И тут же она отвернулась. Она всё время отворачивалась от него, и он видел верхушку её уха, которое просовывалось сквозь волосы. Это торчащее ухо и видимое движение мимических мышц на лице вызвали в нём чувство жалости к ней, а вместе с жалостью она становилась ему гадка. Он плохо помнил завершение вчерашнего вечера, но в памяти было живо ощущение от её тела. Худого, жилистого, но сильного и холодного тела…
«Ой-ё-ё-ой, теперь еще и проверяться надо будет идти… Как же это я деньги-то ей вчера не отдал. Неловко теперь будет», — подумал Одаковский. Когда случалось что-то подобное, он обычно наутро шутил и балагурил, если, конечно, похмелье было не слишком сильным, а теперь ничего этого не хотелось. Ему определённо хотелось одного, чтобы она теперь быстрее ушла.
— Не смотрите на меня, пожалуйста, — почти шёпотом, но с хрипотцой в голосе попросила она.
— Я художник, а художник, милочка моя, это как врач, ему можно. То бишь — мне можно.
— Но стыдно же.
— Мне ничуть. Теперь-то уж чего друг друга стыдиться? — отвечал он ей, задирая её, и вспомнил, как вчера спьяну предлагал увезти её в Париж, поселиться на Монмартре, а хуже того, выложил о себе всё как на духу. «Хоть бы наврал, а то взял… и всю жизнь». Ему захотелось, чтобы она навсегда исчезла из его жизни.
— Художники и на самом деле, как врачи? — спросила она и впервые посмотрела на него. Недоверие в её глазах сменилось на разочарование.
— А вы что-то имеете против врачей?
— Врачи — циники. Циничные материалисты. Выходит, художники — тоже.
Одаковский усмехнулся в усы, ему показалось обидным такое определение его самого: материалист.
— Видите ли, милочка, человек в разные моменты своей жизни — разный. В природе не бывает материалистов или идеалистов. Не бывает и дуалистов, которые признают то и другое. В момент, когда я занят творчеством, например, я — идеалист, субъективный идеалист. Когда я думаю о жизни и смерти, о смысле, так сказать, бытия, я – идеалист объективный. Отношения с женщиной предполагают дуализм: там нужно и чувство иметь, и о материальном, как мне кажется, не забывать. Когда же я иду, к примеру, в уборную, я – материалист и даже материалист вульгарный. Волевое самополагание, милочка моя. Я сам должен определять, кто я и что я.
Когда он сказал про уборную, глаза её стали строгими и влажными, и она уже больше на него не смотрела. Он предложил ей кофе с ликёром, но она лишь отрицательно повела головой. Она уже убрала волосы и всю себя собрала в плащ, который туго затянула поясом на талии. Обернувшись в треть оборота, она осмотрела себя в зеркало. И снова: это её движение, изгиб стана, неимоверно пропорционально сбитая фигура и пришедшее вдруг ясное понимание, что он её больше никогда не увидит, вызвали в нём необыкновенной силы желание. Это окончательно спутало все его мысли. Так что, когда за ней знакомым звуком клацнул замок, он испытал смешанное чувство облегчения и сожаления. Какое-то время он постоял в задумчивости, а потом подошёл к окну и стал ждать. Скоро она вышла в город, продолжительно посмотрела в одну сторону, потом повернулась на пятке и столь же продолжительно посмотрела в другую; и не пошла ни туда, ни сюда, а отошла в сторону и присела на скамейку и стала рыться в своей сумке.
«Рисовал с неё «обнажёнку», затащил в постель, а ведь голой так и не видел. Вот это как раз материалист и заговорил», — подумал он с иронией и почувствовал что-то вроде тупой сердечной боли, но это не была сердечная боль, её-то он хорошо знал, — это была сердечная тоска и ощущение, что он не живёт, а играет в жизнь. А настоящая жизнь живёт в нём отдельно от него, проходит через него, исполняет какие-то свои цели через него, а он сам от настоящей жизни почему-то отлучён. Сам он забавляется какой-то игрушкой, которую считает жизнью чисто по недоразумению. Как, впрочем, и все. А посему — ничего исключительного в его восприятии мира нет.
Такие свои состояния он называл «чеховской грустью». Чехова, однако, он любил, а эти свои состояния не любил. И, более того, боялся их. Боялся, потому что переставал видеть какую-то определённую цель в будущем. Смысл прожитых лет тоже истаивал, как прошлогодний снег. И между двумя этими бессмысленностями было зажато его безрадостное, пустое и неуловимое настоящее. Так ему вдруг представилась вся его жизнь.
Он немного отстранился от стекла, и ему стало видно отражение собственной помятой физиономии. Где-то в районе носа сидела на скамье маленькая и непонятная Ростислава Игоревна, что-то кусала из руки и что-то кидала перед собой. Голуби и воробьи крутились суетливо возле её ног. И она каким-то неестественным, театральным жестом руки сгоняла птицу, если та садилась ей на колени. По всему было видно, для них всех жизнь — абсолютное благо, без всяких условий и сомнений. Он прекрасно понимал, что отрицание смысла жизни это всего лишь отрицание той формы жизни, которой ты живёшь здесь и сейчас. Теоретически он понимал, что это мы отрицаем смысл жизни, а сама жизнь никаких смыслов не знает и не добивается, а посему и не отрицает. Но на душе, тем не менее, было у него прескверно, несмотря на все теоретические объяснения.
«Сколько раз — одним и тем же местом об тот же самый угол! — подумал он в сердцах. — Натурщица должна быть профессиональной. Работать нужно только и исключительно с профессионалами! Исключительно!»

ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА

Я влюбилась в неё с первого взгляда. Вернее, с первого звука. Мама работала уборщицей в Доме культуры и иногда, когда ей было не с кем меня оставить, брала с собой на работу и сажала в подсобку – маленькую комнату, где стояли вёдра и швабры, – чтобы я никому не попадалась на глаза. Не потому, что маму бы стали ругать за то, что она привела с собой ребенка, – дело было во мне. В детстве я была такая миленькая, рассказывала мама, прямо ангелочек, и поэтому всем хотелось меня потискать или поговорить со мной на том странном сюсюкающем языке, на котором взрослые разговаривают с маленькими детьми. А я не выносила, когда меня трогали и заглядывали мне в глаза. Стоило кому-то ко мне прикоснуться, как я с рыданиями падала на пол.
Обычно я тихо сидела в подсобке и играла со своим плюшевым котенком. Он был таким мягким, его хотелось всё время обнимать, прижимать к себе – тогда было не так страшно. Я думала, что это, наверное, хорошо, когда тебя обнимают, но стоило кому-нибудь попытаться это сделать, как мне тут же становилось трудно дышать, сердце начинало колотиться быстро-быстро, и я плакала. Мама сказала, что, если я научусь обращаться с моим котенком так, чтобы не делать ему больно, она подарит мне настоящего. И вот я сидела в подсобке, обнимала его, а потом играла с бутылками, которые стояли на окне. Мама их собирала по кабинетам, когда делала уборку, а потом сдавала в магазин, где ей за это давали деньги. Если налить в бутылки воду на разную высоту, а потом начать ударять по ним карандашом, получатся разные по высоте звуки. Я могла часами переливать воду и выстраивать бутылки в нужном порядке, так, как мне казалось правильным, чтобы получалась музыка.
Но в тот день я неожиданно услышала откуда-то издалека звуки другой, настоящей музыки. Её волны, зародившиеся где-то в глубине здания, минуя коридор, проникали в подсобку, мягко накатывались на меня и щекотали внутри. Вначале до меня донесся приливный шум множества струн – их мощные, согласованные удары и переливы. Было чуть-чуть страшно и беспокойно, но очень приятно. Я насторожилась, прислушалась – и тут сквозь странно тревожащий рокот волн прорвался этот голос – светлый, звенящий, летящий, словно птица над морем. Играли первый концерт для флейты Вивальди Ор.10. Нет, тогда, в пятилетнем возрасте, я, конечно, этого не знала, как и слова «флейта». Но музыку-то я запомнила! Некоторые люди не могут в это поверить, но у меня в памяти хранятся все мелодии, которые я когда-либо слышала. Я помню, когда и где они звучали, кто их пел или играл. Я даже могу их повторить… Сначала мне казалось, что так происходит со всеми. Но потом выяснилось, что это не так. Что люди вообще – другие. Например, они не боятся обнять друг друга, понимают по лицу чужие чувства, но не знают, о чем говорит музыка.
Я слезла со своего стула, вышла из подсобки и, следуя за волнующими и щекочущими звуками серебряного голоса, оказалась в конце концов перед неплотно закрытой дверью в актовый зал, где репетировали музыканты. Там я простояла все время, пока они играли, не осмеливаясь даже заглянуть в щелку. Смятение солирующего инструмента передавалось мне и захватывало с такой силой, что руки и ноги у меня дрожали. Радость и грустные жалобы, волнение и ликование сменяли друг друга – и от всего этого у меня начала кружиться голова, и всё в душе перепутывалось.
Потом музыка смолкла, раздался шум отодвигаемых стульев, чей-то смех, голоса и звук шагов. Я спряталась за одной из пыльных портьер, висевших по бокам двери. Музыканты вышли в коридор и поспешили куда-то – в буфет или в курилку, – почему-то не заперев дверь… И тогда я тихонько проскользнула в зал. Даже не понимаю сейчас, как у меня хватило на это смелости. Наверное, это было что-то вроде гипноза.
Инструменты лежали на стульях и подставках, такие красивые, вроде бы бессильные без людей и в то же время могущественные, как волшебная палочка. Их было много, но я сразу же узнала её. В плохо освещенном зале она не то чтобы блестела, но будто бы сама светилась. Конечно, только она могла издавать эти волшебные звуки!
Я не выдержала, подошла к ней совсем близко и протянула руку, чтобы погладить. Мне захотелось прижать ее к губам и держать так долго-долго. Я ненавидела, когда меня слюнявили и никогда никого не целовала, даже маму. Но это было совсем другое. Я подумала, что эта серебряная трубочка поможет мне рассказать о том, что я чувствую. Словами говорить я тогда еще не умела.
Не знаю, решилась бы я к ней притронуться или нет, но в этот самый момент я поняла, что кроме меня в зале есть кто-то еще. Поэтому они и не заперли двери. Это была молодая женщина. Она сидела в углу на откидных креслах и пила чай из термоса.
– Привет! – сказала она. – Ты кто?
Я не знала, как ответить. Я не умела. И еще я испугалась, потому что боялась женщин: они гораздо чаще пытались меня потискать и тянулись ко мне своими слюнявыми крашеными ртами. Но эта женщина даже не встала с кресла. И у нее был такой красивый голос, почти как тот, что привел меня сюда, – высокий и блестящий.
– Меня зовут Ася. А тебя?
Я молчала. Только не могла оторвать взгляда от волшебной трубочки.
Обычно люди сердились, если я не отвечала. Они не могли понять, как это может быть, чтобы такая большая девочка не умела говорить. Но женщина не рассердилась. Она допила чай, завинтила крышку термоса, поправила свои медово-рыжие волосы и внимательно на меня посмотрела.
– Хочешь потрогать?
Я не ответила. Я только очень хотела.
Тогда женщина подошла ближе, взяла в руки заветную трубочку, протянула мне, и я прижала ее к лицу. Женщина сказала очень медленно:
– Это флейта. Она называется «флейта».
И тогда я сказала свое первое в жизни слово:
– Флейта.
И у меня во рту стало вкусно. И я повторила:
– Флейта.

* * *
Я провожу август в Комарово. У Кристины, с которой я вместе работаю в музыкальной школе, там дом – старая академическая дача, доставшаяся ей от родителей, и она предложила мне пожить в нем, совсем одной. Ее родители умерли, а сама она любит путешествовать, поэтому дача часто пустует. Но Кристина не хочет, чтобы дом забыл про людей. Да, так она сказала: дому нужны люди.
А мне здесь нравится. Вокруг двухэтажного деревянного здания – небольшой участок, но на нем нет всяких дурацких грядок с картошкой и теплиц с помидорами, а растут только сосны, большая кривая рябина, несколько старых яблонь да кусты сирени. Под самыми окнами разбита длинная цветочная клумба. Кристина все же сажает там цветы − «как при маме». Сейчас на клумбе цветут флоксы – белые, розовые и лиловые. Их запах слышен даже в комнатах. Это приятно, но немного слишком громко. Поэтому сплю я наверху, в мансарде. Оттуда видна дорога к морю, и пахнет там только разогретыми на солнце сосновыми стволами. Я выхожу на балкон и играю на флейте, и серебряные шарики звуков, цепляясь за ветки сосен, повисают, как дождевые капли.
Перед домом между двумя соснами пристроился старый гамак. Я кладу в него клетчатый плед, запасаюсь кислыми яблоками и долго сижу с Флажолет на коленях. Я взяла ее с собой, потому что мне не с кем ее оставить. Сначала она очень нервничала. Кошки – они такие, привыкают к дому.
К тому же Флажолет никогда не выходила из квартиры. И здесь я ее тоже сначала не выпускала на улицу. Держала двери и окна закрытыми, опасаясь, что она убежит и потеряется, но потом поняла, что кошка даже выйти за порог боится. Тогда я подумала, что, может, было бы совсем неплохо, если бы она иногда погуляла в саду.
Я вышла и стала играть ее любимую мелодию. Играла минут десять, пока Флажолет наконец решилась. Она осторожно шла по заросшей тропинке, занося каждую лапу и задерживая ее на мгновение в воздухе, прежде чем с опаской поставить на траву. А потом я села в гамак, и она тут же устроилась у меня на коленях, похожая на валторну, но тёплая и мягкая. И мы долго сидели, глядя на то, как удлиняются тени, и слушая вечерние звуки.
Мне хорошо здесь, потому что я одна и никто не мешает мне слушать тишину, никто не врывается в мой мир со своим шумом.
Хаос – вот что меня пугает больше всего. Например, телевизор. Там так много грохочущих и резких звуков, и все это одновременно, совершенно не согласовано друг с другом. В детстве, стоило родителям включить телевизор, как я с рыданиями падала на пол. В результате папа от нас ушел. Вместе с телевизором, потому что не мог без него жить.
В своей городской однушке, доставшейся мне от бабушки, я сделала полную звукоизоляцию. И теперь слышу только те звуки, которые хочу: мурлыканье Флажолет, мелодии Рахманинова, Шопена и, конечно, Вивальди. Но здесь, на даче, звукоизоляция не нужна. К счастью, соседей совсем не слышно. Только пение птиц и шум ветра в деревьях. Слева за забором, похоже, вообще никто не живет. Во всяком случае, я там ни разу никого не видела. А справа – очень тихая женщина, которая иногда сидит за столом в саду с ноутбуком и что-то пишет. Только однажды до меня донеслись оттуда звуки концерта Баха, того самого, который мы играли с Ильей. И я еле сдержалась, чтобы не побежать и не попросить выключить музыку. Правда, может быть, на самом деле я и не хотела, чтобы ее выключили. Я просто лежала в гамаке, прижимая к себе Флажолет, и ревела. Хотя все это – и Бах, и Илья – было давно.
Так давно, что пора бы уже забыть.

* * *
В него я тоже влюбилась с первого звука. Это было уже в консерватории. Он занимался по классу скрипки. На третьем курсе мы вместе играли Второй концерт Баха для скрипки, флейты и клавесина. На первой же репетиции я сразу поняла, что все, что говорила скрипка – ее волнение, и страсть, и настойчивая мольба – адресовано только мне, и что я больше не одинока. Это было непривычно, странно, и я лишь робко и испуганно вздыхала в ответ…
После репетиции мы с Ильей вместе пошли в буфет пить кофе. И он повторил словами то, что уже сказали мне струны: что он уже давно обратил на меня внимание, что я самая красивая девушка и самая талантливая флейтистка на курсе, и что он рад играть со мной вместе… Мне было приятно это слышать, хотя меня и удивило то, что он это говорит. Неужели он думает, что я не поняла там, в классе? Или он не понял того, что ответила ему моя флейта?
На каждой репетиции его скрипка говорила все больше, и каждый раз мы пили кофе, а иногда даже вместе выходили на улицу и шли до автобусной остановки. Илья брал меня под руку, и мне было хорошо, оттого что он и отдельно, и рядом со мной – чуть ближе, чем другие.
Но потом был концерт, и всё рухнуло.
Скрипка страдала, желала чего-то и почти требовала, волновалась и стремилась, и я поняла, что моя флейта почти не слышна, она тонет в волнах скрипичной страсти, растворяется в ней, она – лишь робкий бледный подголосок… А после концерта Илья обнял меня за кулисами и поцеловал.
Мне было очень страшно, когда я поняла, что он хочет сделать, но я подумала, что смогу преодолеть этот страх. Я ведь его люблю, а все влюбленные целуются, к тому же я давно чувствовала, что изнемогаю от какого-то непонятного желания, странной тревожной вибрации во всем теле… Возможно, мне нужно именно это? Я ведь целую свою флейту, я прижимаю её ко рту, я отдаю ей своё дыхание, почему бы мне так же не сделать с ним? И я позволила Илье притянуть меня к себе и обнять. Я позволила нашим губам соединиться, хотя вся дрожала от страха. Но тут произошло страшное: он раздвинул мои губы, и его язык проник мне глубоко в рот. Он вошел в мое тело, внутрь меня! Я хотела закричать от ужаса, но не могла, потому что его язык заткнул мне рот… и я почувствовала, что мне не хватает воздуха и я теряю сознание… С трудом мне удалось освободиться. Меня трясло, а Илья смотрел на меня, ничего не понимая. А я ничего не могла объяснить, просто разрыдалась и ушла. На пол я к этому возрасту уже не падала.
Я рыдала, потому что поняла, что мы с Ильей никогда не сможем быть вместе. Если я не могу выдержать даже поцелуя, тем более я никогда не смогу лечь с ним в постель и впустить его в своё тело ещё глубже, туда, где всё так вибрирует при мысли о нем или при звуках его скрипки. Я знаю, что так нужно, но не понимаю, как можно допустить, чтобы кто-то другой вошел внутрь тебя. Он же никогда не сможет сделать это так, как музыка: так обнять, так ласкать, так проникнуть в тебя и пронизать все твое существо. И дело не в Илье. Просто я вообще не способна на то, чтобы быть с кем-то рядом. Сейчас я иногда жалею о том, что живу одна, что у меня нет детей. Но невозможно даже представить себе, чтобы внутри меня начал расти другой, посторонний человек. Превратиться в какой-то кокон, оболочку… А потом, когда он отделился бы от меня, то все равно остался бы чужим, непонятным, может быть, совсем не таким, как я бы хотела! И не важно, что большинство женщин через это проходит, что говорят об ощущении чуда и всяком таком, что многие страстно этого хотят… Я знаю, что сошла бы с ума от ужаса. Если бы я сказала об этом Илье, он бы не понял. Поэтому я даже не стала пытаться ему объяснить.

* * *
Она забыла запереть на ночь дверь на веранду. Флажолет обнаружила это совершенно случайно – просто хотела поточить когти, а дверь приоткрылась.
Кошка уже давно перестала бояться того, что находилось снаружи, хотя там по-прежнему было непривычно. Ведь в этой непривычности было столько чудесного! Незнакомые звуки, ощущения, запахи… Да, прежде всего запахи. Они просто обрушивались на Флажолет, когда она выходила в сад. Запахи шли от цветов, от травы, влажной земли, старой древесины, каких-то маленьких зверьков… и еще один… полузнакомый, но манящий аромат подобного ей существа. Да, она смутно помнила, что котёнком жила рядом с мамой и двумя маленькими существами, такими же, как она. Но ее рано увезли от них, и потом она больше не встречалась с теми, кто был бы на нее похож. Осталось только смутное воспоминание о запахе… А потом однажды хозяйка принимала какое-то лекарство и пролила немного на стол. Флажолет тогда просто опьянела и чуть с ума не сошла от томления и неги. И сейчас в саду она чувствовала похожий запах, он витал в воздухе и манил, манил…
Флажолет любила хозяйку, которая умела при помощи серебряной трубочки издавать странные звуки, похожие то на птичье щебетание, то на кошачье мурлыкание, а иногда даже сама пыталась мяукать, хотя это у нее не очень хорошо получалось; хозяйку, которая вкусно кормила и нежно чесала под горлом и за ушами. Но иногда ей хотелось чего-то… Она не знала точно, чего именно, но это было связано с ее сородичами. Её обуревало смутное томление, переходящее вскоре в яростное желание, и она начинала истошно мяукать, не находила себе места и терлась головой обо что попало. Тогда хозяйка давала ей какие-то капли. Вкусные. И она на какое-то время успокаивалась. Но ее все же мучило смутное подозрение, что то, чего ей хотелось, было намного слаще этих капель.
И вот сейчас, стоя возле приоткрытой двери, она снова почувствовала, как невнятное беспокойство, мучившее ее уже несколько дней, перерастает в неудержимое влечение. Ночной воздух щекотал ей ноздри, вибриссы её вздрагивали, и все тело напряглось. Там, в саду, был кто-то, похожий на нее, – тот, чей запах она уже различала раньше. Флажолет помедлила на пороге, но только пару секунд – и в два прыжка оказалась в траве, утробно и призывно урча.
Большая лохматая тень скользнула из кустов сирени ей навстречу…

* * *
Мне часто снятся музыкальные сны. Вот и в эту ночь тоже… Мне снилось, будто я иду по голому, пустому полю, над которым плывут по небу облака, похожие на басовые ключи. Я иду босая, и ноги по щиколотку погружаются в теплую, мягкую пыль. Неожиданно начинается дождь. Дождь из звуков. Струи, сначала тонкие, струнные, клавесинно звенят; затем крепчают и гудят трубами органа. Бах. Токатта. И навстречу этому дождю из увлажненной почвы начинают подниматься хрупкие серебряные и золотые ростки флейт и кларнетов, раскрываются на тонких стеблях листья их клапанов, расцветают головки труб и тромбонов, созревают ягоды колков, завиваются валторны и скрипичные грифы, прорастают мелодии Вивальди… «La Notte». И вот уже вокруг меня не пустое поле, а дикие заросли аккордов и арпеджио, осыпающие меня золотыми семенами и почти заслоняющие небо… И где-то в самой гуще этих зарослей зарождается утробный звук, безумные кошачьи рулады.
От этого звука я и проснулась. Видимо, в сад забрели чужие коты, подумала я, еще не до конца проснувшись. Но один из голосов… да, он был мне знаком – голос Флажолет, когда ей хотелось кота. Наверное, на нее опять накатило. Нужно дать ей капли. И тут я проснулась окончательно: голоса раздавались из сада. Из сада! Я вскочила и подбежала к окну.
Полная луна освещала большую клумбу и кусты сирени. И там, на открытой полянке возле клумбы кружились в странном танце две тени. Одна, знакомая, переминалась на месте, слегка поворачиваясь, а другая − большая, лохматая, чужая − подходила к ней то с одного, то с другого боку…
Я кинулась вниз по лестнице, теряя тапочки и даже не накинув халат. Выскочив на крыльцо, я увидела, как огромный чужой кот хватает за загривок мою Флажолет и наваливается на нее сверху. «Брысь!» – закричала я, но они уже ничего не слышали. Несколько секунд они были одним существом, потом Флажолет ужасно закричала и кот отскочил в сторону, но она успела дважды ударить его лапой. Я бросилась к ним, машинально схватив стоявший в сенях веник, но кот в то же мгновение, мелькнув лохматой тенью, скрылся в кустах. А Флажолет, внезапно показавшаяся мне такой чужой, словно бы и не нуждаясь во мне и не замечая меня, принялась кататься по траве, тереться головой о землю, как будто хотела протереть шерсть на загривке, и издавать какие-то совсем новые звуки – звуки боли и блаженства…

ЛИДОЧКА

Художник Петр Кустов рассеянно смотрел в окно гостиной. С крыши террасы свешивались сосульки, тонкие, как пальцы пианиста. Мартовское солнце пригревало их, и капли ритмично падали вниз, завораживая взгляд. Одна капля наползала на другую, увеличивалась в размере и зажигалась в лучах солнца, разбиваясь на фоне небесной синевы на тысячу маленьких светил.
Его приятель, Андрей Серебристый, лениво перелистывал газету, поглядывая на очаровательную юную Лидию Алексеевну, которая наигрывала что-то на пианино.
– Господа, – вдруг обратилась она к друзьям, – а я вчера получила новые ноты. Чайковского. «Времена года». Вот как раз «Март. Жаворонок». Хотите, сыграю?
– Зачем же спрашивать, душа моя? Конечно, сыграйте.
Лидочка положила руки на клавиши и начала играть. Сначала потекли какие-то грустные мягкие звуки, как будто прощальные, но потом музыка стала удивительно перекликаться с картиной за окном, где капли приобретали ещё больший ритм и оживлённость. Сквозь них послышались трели жаворонка. Всё вдруг смешалось в звуках, но вот музыка оборвалась, словно растерявшись и испугавшись собственного оживления. Рано, рано ещё так торжествовать! Ещё вернутся вьюги. Но жаворонка уже не удержать…
– Однако, – сказал, вставая с кресла, Андрей. – Однако! Разрешите поцеловать вашу божественную ручку. А музыка какова!
– Музыка удивительно хороша, – отозвался Петр, – правдива. Это вот сейчас март такой синий и ясный, а завтра проснёмся и земли не узнаем – пасмурно, черные тучи со снегом наползут. И жаворонки приутихнут.
– Странные какие птицы, эти жаворонки, – почти пропела Лидочка. – Потому что их никогда не видно. Летают там, где-то высоко, и не увидишь. Интересно, какие они?
– А самые обыкновенные, даже, скажем, совсем невзрачные. Я их как-то во множестве видел в Крыму в ноябре. Чуть-чуть больше воробья, только с хохолком. А главное, они там не поют, как у нас. Копаются себе в песке, обидно даже.
– Для того, чтобы петь, надо любить. Это единственная движущая сила на земле. Вот скоро совьют гнезда и запоют. И как запоют!
– А что, господа, пока такая прелестная погода, не возобновить ли нам вылазку на этюды? А, Лидия Алексеевна, не хотите блеснуть другим талантом?
– Хочу, конечно. Тем более…что я осенью уезжаю в Москву, поступать в консерваторию.
– Как? Вы нас покидаете? – вскричал Андрей. – Но это же невозможно… А мы? Как же мы будем жить без вас? Петр, ты чего молчишь? Но вы ведь вернетесь сюда, Лидия Алексеевна?
– Не знаю, – смеясь, ответила Лидочка, – не знаю. Как получится. Но остаться не могу. Лучше музыки у меня ничего на свете нет. Разве только краски? Ну, пойдемте на этюды.
Надев теплые сапоги и прихватив с собой пледы, все втроем пошли к реке. Она была ещё покрыта льдом, на котором чернели следы зимних саней, отпечатки чьих-то ног и отверстия лунок, сделанных рыболовами. За рекой виднелись ещё не проснувшиеся поля, по краям которых рыжела прошлогодняя высокая трава и реденький лес с начинающими покрываться тонким лиловым флером деревьями. Небо было ясное, и все располагало к творчеству. Лидочка с альбомом в руках сидела на поваленном дереве, не решаясь начать рисунок. Наконец, набросав слегка будущий пейзаж, она приступила к работе. Петр и Андрей сидели неподалеку, подставив солнцу лица, и лениво перекидывались ничего не значащими словами, как люди, в жизни которых царят мир и покой. Наконец Петр встал и пошел к Лидочке.
– А недурно, недурно. Очень неплохо получается. Только знаете, Лидия Алексеевна, всё-таки в любом пейзаже должна быть своя изюминка, своё настроение, что ли…Какой-то акцент, тайна какая-то. А то пейзаж плоским получается. Здесь, как в музыке – одна и та же тональность утомительна. Да вот сегодняшний «Март», положим. Помните, начало было нерешительное, несколько неопределённое, как сам месяц, а потом только жаворонок победно запел. Вот именно…запел. В пейзаже должен быть звук – шорох, шелест листьев, шум прибоя, звон капели и даже тишина, потому что тишина – это тоже звук, потому как её замечаешь только тогда, когда она на уши давит. Вот тут я бы…
Петр низко наклонился к Лидочке. Её лицо зарделось. Увидев это, Андрей вспыхнул, достал из кармана уголь и решительно начал набрасывать Лидочкин портрет. Его рука жестко и твердо, как будто с досадой, ходила по бумаге. Казалось, и портрет должен был получиться угловатым и сердитым. Но выходило совсем наоборот, и черный уголь отдавал бумаге нежность и мягкость и прорисовывал самые лучшие человеческие черты, какими только могла обладать эта девушка.
– Ого! – сказал вернувшийся Петр. – Лучше писал только Рафаэль! Хвалю! Хвалю. А ты, Андрей, того… здорово влюбился, я смотрю.

* * *
Уехать поступать в консерваторию не получилось. В августе Германия объявила России войну. От Иван-города до Вислы граница испещрилась ломаной линией окопов, которые плотно заполнялись людской массой. Резко увеличился тираж газет. Люди, читающие их, ещё не понимали истинного положения дел, ещё не прочувствовали поначалу понятия «фронт» и «война», но всё равно были испуганы. Испуганы судьбой тех мирных россиян, которые совсем недавно уехали лечиться на курорты Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии и оказались отрезанными от России. Газеты помимо сводок с фронта заполнялись невиданными до сих пор объявлениями: «Нижайше прошу тех, кто видел в августе в Баден-Бадене Шестопалова Николая Борисовича, 54 лет, умоляю сообщить его супруге по адресу…», «Умоляю, если вы встречали в конце августа в Монтрё…», «Очень прошу тех, кто…»
Немного позже появились колонки, которые многие, особенно женщины, просматривали сотни раз в надежде найти и одновременно не найти знакомое имя среди «убитых», «раненых» и «без вести пропавших». С трепетом искали те же имена среди «награжденных».
Почти год Лидочка ничего не знала о судьбе своих друзей. Скользя по страницам газет пальцами, уже давно не знавших клавиш фортепиано, она невольно останавливалась на буквах «К» и «С».
Первым погиб Петр. Лидочка как-то быстро повзрослела. Она не могла в это поверить. «Такой живой, умный, немного развязный и красивый! Где-то там, совсем на чужой земле, в чужом поле. И это душа компании! Да полно, погиб ли он? Ведь могли где-то что-то перепутать. Он любил жизнь, такие не погибают», – непрерывно думала она. Суеверное чувство подсказывало ей не просматривать больше газет. Только «награждённых». Когда Лидочка увидела имя Андрея среди награждённых Георгиевским крестом второй степени, ей показалось, что она спасла его от смерти.
Наступила осень. Опять пожухла трава по краям поля за рекой. Лес потемнел. Дни стали короче и тоскливее. Почта по распутице работала плохо. Редко стали приходить газеты, которые Лидочка ждала с нетерпением. В какой-то из этих дней она получила пакет, подписанный неизвестным отправителем. Впервые в жизни Лидочка услышала тишину – страшную, холодную, гнетущую и тягостную тишину. В пакете лежала записка: «Уважаемая госпожа Лидия Алексеевна, считаю своим долгом сообщить Вам прискорбную весть о смерти Вашего друга – штабс-ротмистра Андрея Серебристого, погибшего от тяжелых ран, нанесенных ему в бою за Отчизну. Смею заверить, что это был человек редкого мужества и отваги. Вы, по его словам, являетесь единственным человеком, кому можно отправить то, что принадлежало ему. Выполняю волю умершего. Пусть мир будет праху его! Ротмистр 55-го пехотного полка Лещов А. И.».
В пакете лежали Георгиевский крест второй степени, нательный крест, носовой платок с вышитыми на углу инициалами «А.С.» и письмо, написанное карандашом на обрывке бумаги. Фразы в письме спускались вниз по диагонали, буквы, разные по размеру и нажиму, наползали друг на друга, и сразу было видно, что письмо написано неверной рукой, но все же его можно было прочесть: «Любезная Лидия Алексеевна, милая Лидочка, как мы с Петром называли Вас между собой! Я долго не решался открыться перед Вами, но теперь уж не страшно, потому как увидеться нам уж не суждено, и ни мне, ни Вам не нужно мучиться по поводу того, что сказать друг другу. Я уношу с собой любовь к Вам, Вы…Вы теперь свободны. И дай Вам Бог, чтобы полюбил Вас кто-нибудь один, а не сразу двое, как мы с Петром.
Если бы только тогда, на даче, Вы хоть словом, хотя бы полунамеком дали понять, кого из нас Вы избрали, быть может, все сложилось бы по-иному. Но Вы были веселы и легкомысленны, Вы играли нашими чувствами, Вы смеялись и каждому из нас давали надежду. Я ни в коем разе не упрекаю Вас. Надежду не дает только война.
В конце мая, когда на нас наползло это проклятое зеленое облако, и Петр погиб, я понял, что лучше было бы погибнуть мне. Мне, к сожалению, повезло, потому что в тот день я был на командном пункте. Мой товарищ погиб, и это только усугубило мое несчастье. Я чувствовал, что украл у него право бороться за Ваше расположение на равных, жизнь, любовь и надежду. Теперь я уже не мог появиться перед Вами как единственный претендент на Вашу руку. Нас обоих всю жизнь точила бы одна и та же мысль: «А что, если бы наоборот?» Разве мы могли бы любить друг друга без оглядки на прошлое?
Но я Вас люблю, дорогая Лидочка. Нынешнее мое состояние дает мне возможность не скрывать это. Ведь Вы прочтете это письмо, когда я окажусь в могиле.
Прощайте, любовь моя, и будьте счастливы. Андрей».

НА ПАСХУ

1.
Дядька Агафон жил в посёлке Миньково, что каким-то чудом сохранился внутри Москвы нетронутым загребущей рукой столичного застройщика. Настоящая подмосковная деревня, окружённая со всех сторон высотными кварталами. Добрая половина миньковских домов были деревянными, многие с наличниками, вырезанными ещё дедами да прадедами. Внутри них, как и полагается в таких случаях, присутствовали сени, чуланы и просторные подполы, стояли русские печи. Всё по старинке, всё по традициям, будто из ветхозаветного прошлого. Да и сами жители посёлка от исконного москвича заметно отличались своей неспешностью, основательностью, мудрой рассудительностью. К каждому дому примыкали земельные наделы, небольшие по деревенским меркам, всего-то соток шесть, изредка восемь, но по столичным понятиям – шикарное дополнение к жилью. Кто огородики свои держал с тепличками и подсобочками, у кого и живность водилась, например, курочки, уточки, индюшки да козочки всякие, а кому и поросёнок по силам приходился. Более продвинутые и современные европейскими лужайками довольствовались.
У дядьки Агафона – огородик. Да и как без него, если деток пятеро – две девчонки да три басурмана. Старшей семнадцать, младшенькой два всего, и басурманы – от семи и выше через каждые четыре года. А им витамины для роста ой как нужны, да и бюджету послабление, не одна тысяча рубликов экономится. Дядька Агафон – мужик работящий, трезвый, с утра до вечера в трудах праведных, и Устинья – подруга верная, старается мужу подсобить, никакой работы не чурается. От этого и семья – что надо, крепкая, дружная, на любви замешанная. А то! Вот как, к примеру, младшенькая вышла. Решил три года назад дядька Агафон Устинью в очередной раз порадовать, отложил кое-какие деньжонки, подкалымленные на частных ремонтах квартир, для поездки к тёплому морю. А в августе, аккурат к концу лета, сюрприз супруге и предоставил – билеты на самолёт и чек на оплату частного домика на берегу. Детей родственникам определили и улетели к морским восходам-закатам. Вернулись через три недели загорелые и счастливые. Друг на друга смотрели, будто только свадьбу сыграли.
– Ох, Агафон, смотри, как бы в пятый раз отцом тебе не стать, – посмеивались друзья, обращая внимание на необыкновенный блеск в глазах влюблённой парочки.
И точно, ровно через девять месяцев теперь уже подарочек от Устиньи подоспел – лапочка-дочка. Агафон на седьмом небе от счастья, детвора сестрёнке не нарадуется, Устинья вся светится. Так и живут.
Нынче у семейства дядьки Агафона большой праздник – Пасха. Средний басурман Прохор свещеносцем поставлен на вечерней службе. Для басурмана волнительно, для самого Агафона – почётно.
– Папа, не пора ли ехать? Уже время вон сколько, – с утра наседал на отца Прохор.
– Да рано ещё, приедем, никого и не будет в храме.
– А если пробки на дорогах? Застрянем ведь.
– Какие пробки в субботу, сын? Сейчас вот ещё, может, и есть, а на дачи народ поразъедется – и вовсе пустынно станет, погода-то совсем стылая, ветер да дождь. Уже апрель, а весны толком не было и нет. Так что не переживай, прибудем вовремя. Лучше пойди уроки на понедельник сделай.
– Я ещё вчера их сделал, пап.
После обеда вся семья расположилась в стареньком минивэне.
– Устюша, яйца, куличи, всё взяла, ничего не оставила? Прохор, не забыл кафтан? Готовы в дорогу? Ну, тогда с Богом! – перекрестился на дорожную иконку дядька Агафон и выжал сцепление.

2.
Подполковник Дорошенков с утра был не в настроении, хмур, как московское небо. Да и чему тут радоваться, когда в предпраздничный день, считай, на саму Пасху тебя на дежурство приказом сверху назначают. Ладно бы ещё в кабинете сидеть у телефона, погулять и тут можно, яйцами с подчинёнными побиться, коньячком с замом побаловаться, с секретаршей Валечкой Ерофеевой в удовольствие похристосоваться. Но нет, на улицу определили, как самого отстойного постового. У министерских ни уважения к чину, ни сострадания к человеку. Как только праздники, так у них шило в задницу, бзики сплошные, то проверки, то ответственные мероприятия. Вот и нынче не забыли про рядового полицейского, поздравили, так сказать, очередным рабочим авралом. Локдаун, видишь ли, мэр объявил, так под это дело тут же и акцию нарисовали – ловить авто, нарушающие режим изоляции в городе. Исключение – дачникам и труженикам, остальных – к ответственности.
На улице мерзко, погода совсем разнюнилась – чуть за плюс. То снег, то дождь с порывистым ветром, холодрыга ещё та, зуб на зуб не попадает. Хорошо хоть за пазухой фляжка с отменным армянским коньячком, но и он ненадолго, по всему видно, согреваться подполковнику частенько приходится.
Сделав очередной глоток, Дорошенков взглянул на дорогу и тут же скомандовал старшему лейтенанту, указывая на приближающийся минивэн дядьки Агафона:
– Ну-ка, старшой, тормозни-ка вон ту колымагу.
– Стопори, – передал офицер команду Дорошенкова своему подчинённому.
Машина дядьки Агафона сошла со своей полосы и прижалась к обочине впереди постового автомобиля. Агафон приспустил боковое стекло и, дружелюбно улыбаясь сквозь бороду, обратился к молоденькому сержанту:
– Чего тормозишь, начальник, вроде я не нарушал ничего. С детьми еду, дело ответственное, дорогу под контролем цепко держу, скоростной режим выдерживаю.
– Как не нарушал? – выглянул из-за спины рядового дэпээсника Дорошенков. – А семь человек в малом пространстве – это что, не нарушение по-твоему? Предписание правительства не читаем, санитарные нормы не соблюдаем, дистанцию не выдерживаем. Документы покажи.
Дядька Агафон, увидев звёзды на погонах подошедшего офицера, улыбку на лице погасил и, глубоко вздохнув, вылез из машины.
– Пожалуйста, – протянул он подполковнику права и свидетельство.
– Почему в салоне семь человек? Сказано же, что больше трёх не собираться. А у тебя друг на друге сидят и все без масок. Настоящий рассадник заразы. Подкалымить решил?
– Какой – подкалымить! Это всё моя семья, жена с детьми. Так что нам дистанцию соблюдать необязательно, все свои.
– Семья, говоришь, – окинул взглядом пассажиров Дорошенков. – Семья – это хорошо, это дело другое. Только вот куда ты её тащишь в такую непогодь? Кино с зоопарками на карантине, музеи тоже, магазины промтоварные не работают. На дачу, что ли? И что там делать собираетесь в такой холод? Детишек не жалко?
Подполковник, поёжившись, приподнял воротник форменного пальто и уже собрался вернуть многодетному папаше документы, как вдруг услышал:
– В храм Покрова Богородицы на праздничную службу едем. Святая Пасха грядёт. Христос воскресе!
Лицо дядьки Агафона расплылось душевной улыбкой, физиономия же Дорошенкова медленно стала вытягиваться, губы сжались в тонкую нить, глаза сузились.
– В какой такой храм? Патриарх же поддержал Президента, запретил пасхальные службы для народа проводить во время локдауна, чтобы не провоцировать эпидемию. Церкви не должны принимать верующих, все молитвы – дома. Священники служат без прихожан. Или я чего-то не знаю?
– Ну, так это ваши церкви не принимают, а наши принимают. И митрополит наш ничего не запрещал, – спрятал улыбку дядька Агафон.
– Какие ещё ваши-наши? Ты что, евангелист какой?
– Нет. Самый что ни на есть православный. Старообрядцы мы.
– Сектанты, значит. То-то я смотрю, больно имя у тебя подозрительное, не наше совсем, – утвердительно кивнул головой Дорошенков.
– Какие же мы сектанты? – обиделся дядька Агафон. – Мы ни в какую секту не уходили. Как были издревле православными, так и остались. Все изначальные традиции и обычаи соблюдаем в полной мере. Может, это вы сектанты? Это ж Никон от канонов ушёл, а наш Аввакум – он и сгинул за правильную веру, не поступился. Да и имя моё настоящее русское, прадедами определённое.
– Но-но мне тут, – лицо подполковника пошло красными пятнами, – поговори-ка ещё, хлыст поганый. Продали Россию вместе с Распутиным, отдали нехристям на поругание и ещё вякают.
– Чегой-то вы, господин офицер, попутали тут совсем? Причём тут Распутин с хлыстами и староверы? Историю знать надо, особенно если при таком звании. Не стыдно чушь нести? – перешёл почти на шепот дядька Агафон, не желая, чтобы его услышали стоявшие чуть в стороне подчинённые подполковника.
– Чего? – побледнел от злости Дорошенков и повернулся к лейтенанту. – Старшой, а штрафани-ка ты его за выезд за сплошную линию.
– Побойся Бога, подполковник, я ж не нарушал ничего, ты же прекрасно знаешь, – опешил Агафон.
– Мне нечего бояться, а вот ты бойся, потому как я сейчас над тобой Бог, и моё слово для тебя – закон. А моя воля такова. Вон там разворот, – указал в направлении дорожного знака Дорошенков, – и крути руль в обратную сторону, хлыстёныш. До мойки вмести со своими хлыстятами, чтоб и духа вашего тут не было, пока я тебя прав не лишил.
Дядька Агафон, получив назад права и штрафную квитанцию, сел за руль и нажал на сцепление.
– Ну, что там? – тревожно посмотрела на мужа Устинья.
– Он не Бог, никакой он не Бог, – проскочил мимо разворота дядька Агафон.

3.
– Ах ты, сукин сын, хлыстёныш задрипанный! – с досадой ударил кулаком по капоту патрульного автомобиля Дорошенков. – Ну, погоди у меня, я тебе устрою пасхальную службу! Такую отслужу, век помнить будешь!

4.
– Папка, мы успеем? – заёрзал на сиденье Прохор. – Может, газануть побыстрее?
– Никаких «газануть»! Хватит уже, нагазовались, и так спокойно доедем, не опоздаем.
– Оштрафовали-то хоть за что? – поинтересовалась спустя минуту Устинья.
– За пересечение сплошной полосы.
– Но ты же не пересекал!
– Не важно. У них сегодня очередная акция, надо план давать по нарушениям, вот и подвернулись под горячую руку. Да тут ещё за своего Никона обиделся, хлыстами нас обозвал…
– Опять спорить полез? Ну кто тебя вечно за язык-то тянет? Сколько раз уже говорено – не суйся в чужой монастырь со своими правилами, бесполезная затея, только себе в убыток. И вот опять, – укоризненно посмотрела на мужа Устинья.
– Так а что он нас хлыстами обозвал? Истории не знает совсем, – попытался оправдаться дядька Агафон.
– Слишком ты много требуешь с обычного постового.
– Он не обычный, он подполковник, старший офицер. Он должен знать историю. Знать и понимать.
– Офицер, – скривила губы Устинья. – Какой он офицер, если многодетную семью за ни за что денег лишает? Он обычный злобный неумный карьерист. Офицеры себе такой низости никогда не позволят.
– А тебе откуда это знать, позволят или не позволят? – усмехнулся в бороду дядька Агафон.
– У меня дед офицером был и отец тоже, забыл что ли? – обиделась на мужа Устинья.

5.
Дорошенков достал из внутреннего кармана фляжку, подержал её на весу, чуток взболтал и полностью влил в себя остатки коньяка. Постояв с минуту в раздумье, он вдруг мстительно улыбнулся и обратился к старлею:
– Ну-ка, дай мне следующий пост по направлению к этой их чёртовой молельне.
– Какой молельне? – не понял подполковника старший лейтенант.
– Ну, на храм их сектантский, Покрова Богородицы вроде.

6.
– Смотри, опять останавливают, – заволновалась Устинья, глядя на машущего жезлом дэпээсника.
– Вижу, – напрягся за рулём дядька Агафон и сбавил скорость.
Постовой медленной походкой подошёл к агафоновскому автомобилю.
– Лейтенант Выползов, – представился дэпээсник. – Ваши права, страховку. Куда следуем?
– На праздник Святой Пасхи в храм Покрова Богородицы.
– Выйдите из машины.
– А что случилось, что-то с авто не в порядке? – прикрыл за собой дверцу дядька Агафон, не заглушая движок.
– С вами не в порядке. Вы превысили допустимую скорость при обгоне рейсового автобуса. Создали аварийную ситуацию, так сказать, – достал из своей папки штрафной бланк дэпээсник.
– Я ничего не нарушал, никакие автобусы не обгонял. У меня пятеро детей в салоне, какое превышение скорости может быть? – возмутился многодетный отец. – Лейтенант, побойся Бога!
– А чего мне его бояться? Он мне не начальник, премию за тебя не выпишет и с работы за неподчинение не выгонит. А вот подполковник выгонит. Ну, не выгонит, то премии точно лишит, если я тебя не оштрафую. Мне это надо? Так что для меня он и есть Бог. С утра тут торчу на ветру да на дожде, всякие ковиды от таких, как ты, вылавливаю, так хоть компенсацию за эти лишения заработаю. Сейчас оформим нарушение, и езжай себе со своим богом. Но мой совет: лучше назад, домой. Если дальше, только хуже будет.
Дядька Агафон молча взял штрафную квитанцию и, садясь в минивэн, тихо пробурчал:
– Твой подполковник не Бог, овца он самая настоящая. А кто ж на овцу молится? Язычники разве.
– Чего ты там? Недоволен чем-то? Повтори, – с угрозой в голосе наклонился к боковому окну лейтенант.
– Ничего. Так, сам с собой разговариваю.
– Во-во, и молчи в тряпочку, целее будешь.

7.
Устинья с опаской посмотрела на мужа, лицо которого походило на грозовое облако.
– Что, снова оштрафовали?
– Да, – кивнул дядька Агафон, – и предупредили: дальше – хуже. Видать, подполковник что-то пакостное затеял против нас. Что решаем, может, назад вернёмся? Так всю зарплату отдашь, пока доедешь, а то и не одну. Так это в лучшем случае, а в худшем….
– И думать об этом не смей! Мы потом себе этого вовек не простим, да и Прохор тоже, – положила Устинья свою ладонь на мужнино бедро. – Пусть штрафуют, деньги в жизни не главное. Не разоримся, по миру не пойдём, заработаем ещё. Да и не арестуют же тебя, в конце концов. Если хочешь, я за руль пересяду. Со мной они, может, не посмеют так нагличать, всё же женщина.
– Нет, Устюша, – покачал головой дядька Агафон, – я этот крест до конца вынесу. Бог поможет! А то, что ты – женщина, их не тревожит. Они распоряжение своего начальника выполняют, он их Бог.
– Нашли себе Бога, овцу неразумную.

8.
Дядьку Агафона ещё несколько раз тормозили дэпээсники и лишали денег под надуманными предлогами.
– Побойся Бога, майор!
– Бога нет.
– Побойся Бога, старлей!
– Бог завтра на Пасху будет, сегодня подполковник командует.

9.
Подполковник Дорошенков все детали продумал досконально, всё просчитал. По его плану дядьку Агафона должны были штрафовать на всех постах по пути к церкви, на последнем же задержать строптивца за неисправленные тормоза и сопроводить его вместе с семьёй в ближайшее отделение полиции, а машину отправить на штрафстоянку.
– Капитан, – давал последние указания по рации Дорошенков своему подчинённому, – как в отделение этих сектантов доставишь, мне сразу доложи, я подъеду потом, понял?
– Так точно, товарищ подполковник!

10.
– Папа, мы, н-наверное, точно оп-поздаем, – начал заикаться Прохор, увидев в окно, как очередной дэпээсник стал останавливать их машину.
– Не волнуйся, сын, всё будет хорошо. Бог нам в помощь!
– Господи, за что вы издеваетесь так-то над нами в такой день, креста на вас нет, – с укоризной всматривалась Устинья в приближающегося офицера.
– Капитан Пономарёв, – отдал честь дэпээсник. – Ваши права, пожалуйста.
Дядька Агафон молча протянул документы моложавому офицеру.
– Куда следуем?
– В храм Покрова Богородицы, на пасхальную службу. Сына нынче в свещеносцы поставили. Спешим.
– Вот как. Церковь вроде старообрядческая?
– Да, православная.
– Ну что ж, не смею задерживать, – капитан вернул права Агафону и отдал честь. – Для сына праздник великий сегодня. Удачи в первом служении. С наступающей вас Пасхой. Поезжайте с богом!
У дядьки Агафона аж челюсть отвисла от изумления, да и Устинья сползла по сидению.
– Что смотрите на меня, как на невидаль? – улыбнулся дэпээсник. – Будто чудо увидели.
– Так оно самое и есть. Чудо чудесное, – опомнился дядька Агафон. – И не оштрафуешь даже, просто отпускаешь?
– Что я, не православный что ли?
– Тоже из староверов будешь?
– Нет. Да и какая в этом деле разница? Все мы одной веры. Христос воскрес!
– Воистину воскресе, капитан, воистину!

11.
Подполковник Дорошенков нервно ходил из стороны в сторону вдоль обочины дороги и постоянно посматривал на часы, ожидая сообщения от капитана Новикова. Коньяк давно закончился, и холодный ветер делал своё дело, выдувал тепло и последние пары хмеля из начальственного тела. Затушив очередной окурок, Дорошенков повернулся в сторону сержанта:
– Эй, малой, вызови срочно капитана Пономарёва и рацию мне передай.
Через минуту подполковник выговаривал подчинённому:
– В чём дело, капитан, почему не докладываешь по нарушителю? Сколько я, по-твоему, должен ждать? Все сроки уже вышли. Задержал, надеюсь, этого сектанта? Как он там, не плачет отпустить, взятку не предлагает? Или Богом своим пугает? Сейчас приеду, полюбуюсь на этот цирк.
– Я его отпустил, – прохрипела рация.
– Чего?
– Отпустил я их, – повторила рация, – не за что было задерживать. Документы в норме, тормоза тоже в порядке, ехал тихо. Никаких нарушений.
– Чего? – побагровел подполковник.
– Отпустил я их, говорю, – ещё раз донеслось из рации.
В воздухе повисло тяжёлое молчание.
– Твою мать! – через несколько секунд заматюгался эфир.
А ещё через минуту рация зашипела:
– В понедельник с утра ко мне с рапортом, мля!

12.
В понедельник утром капитан Пономарёв вошёл в приёмную Дорошенкова.
– Подполковник у себя? Доложите, мне назначено, – показал он удостоверение секретарше Валечке Ерофеевой.
– А вы что, не знаете? – посмотрела на него покрасневшими глазами Валечка.
– О чём?
– Николая Васильевича вчера ночью инсульт разбил, – всхлипнула секретарша, – в реанимации лежит. Говорят, шансов никаких. Беда-то, беда! И главное, прямо на Пасху.
– Господи, – мысленно перекрестился Пономарёв, – видать, Бог к ответу призвал.

ВИДЕНИЯ ЛУКИ

В одном, средних размеров кубанском районном центре жил себе, поживал Лука. Жизнь Луки трудностью и напряженностью не отличалась, жил себе, звезд с неба не хватал, о жене и детях не заботился, потому как давно сбежали они от него. Дети выросли, успели внуков наплодить, сами, без помощи отца, отстроили свой семейный очаг и папу вспоминали только раз в год – в день его рожденья, да и то дистанционно, в гости не заезжая. Но жизнь у Луки была интересной, наполненной всевозможными событиями, радостями и горестями, без всяких там стенаний по поводу неудавшейся семейственности.
Лука уже давно не работал. Всем необходимым для жизни его снабжали старенькая, но бодрая и горластая мама и друзья, приносившие выпивку и съестное на ежевечерние посиделки. А что еще для жизни надо? Двухкомнатная хатка имеется, кошка с собакой, телевизор со спутниковой антенной, а иногда по вечерам в дом заскакивали побитые жизнью и водкой доступные женщины, удовлетворяющие желание любить.
День у Луки начинался после полудня, когда он с трудом открывал свои заплывшие глаза и нетвердой походкой выбирался на крыльцо. Дышал воздухом, курил, беседовал с котом и собакой, потом шел к холодильнику за пивом, пил пиво… Постепенно в голове возникали какие-то мысли, невыразительные идеи и даже какое-то стремление к рефлексии. Хотелось размышлять о жизни, о политике, о продажности властей и глупости женщин. Но вторая бутылка пива действовала сильнее огнетушителя, и стремление к рефлексии гасло.
Тогда Лука шел в огород, смотрел, как колосится перезрелая редиска, успевшая дать побеги, цветы и семена, как завязывается тучными вилками капуста, как хрустит картофельными побегами охамевший колорадский жук. Снова курил, снова о чем-то размышлял, чему-то загадочно улыбался. Стороннему наблюдателю казалось, что Лука медитирует, соприкасается с глубинными основами мирозданья, приходя к каким-то запредельным выводам или падая прямиком в нирвану. Но окончательно упасть в нирвану не позволяла пришедшая домой мама.
– Лука, – вопила она на всю округу хриплым голосом старой телефонистки, – ты почему капусту не полил?
– Сейчас полью, – бесцветно отвечал Лука и шел разматывать шланг.
– Лука, – командовала она, – теперь жука потравить не мешает.
– Потравим, – по-прежнему бесцветно отвечал маме Лука.
– Обалдуй ты, обалдуй, – корила Луку мама. – Через год пятьдесят лет стукнет, а как нежилец. Живешь себе, телик смотришь да водку пьешь.
– Пью. А что, тебе мешаю?
Иногда такие разговоры выливались в ссоры, и Лука начинал орать. И тогда соседи узнавали, что и он обладает недюжинным голосом, способным сотрясти округу.
Мама и Лука жили раздельно, в разных домах на достаточном расстоянии друг от друга. Пожилая женщина справедливо считала, что великовозрастному сыну необходима какая-то самостоятельность, поэтому на непонятные деньги приобрела маленькую хатку и кусочек земли, но контроль не ослабила и могла явиться даже среди ночи, чтобы распугать собутыльников или заскочивших на огонек шмар.
– Обалдуй, ты, обалдуй, – сетовала мама громоподобным голосом. – Остальные мужики как мужики, детей растят, внуков. Эх, дурой я была, когда позволила тебе жениться в семнадцать лет!..
– Что было, то прошло, – коротко отвечал Лука и шел в дом к холодильнику, где стояла третья бутылка пива.
Ко второй половине дня организм Луки приходил в норму. Он выбирался на улицу, осматривал окрестности, здоровался с соседями, с теми, кто по какой-то причине не вышел на работу, коротко перебрасывался ничего не значащими новостями. В его сонных глазах пробуждался интерес к жизни, походка становилась уверенней, а ноги больше не волочились. Он даже мог рассказать кому-то из знакомых незатейливую историю о том, как он недавно самоотверженно и плодотворно «бухал» в компании «пацанов и разбитных краль». Больше порассказать было нечего.
Пообщавшись с народом, Лука уходил в хату, ложился на диван, включал телевизор и погружался в мир кино, спорта и всевозможных развлечений, дарованных недавно установленной спутниковой антенной. Перед его взором распахивалась целая вселенная, лишенная границ и предрассудков, вселенная красивых женщин и богатых мужчин, вселенная шумных, но изящных скандалов, сияющее пространство образов, совсем не похожее на пространство, его окружавшее. Глядя на этот чудесный мир, Лука тихо засыпал.
Вечером приходили друзья, соседские мужики одного с Лукой возраста, но, в отличие от него, отягощенные семьей и семейными проблемами. Лука оживал, разливал по стаканам принесенную друзьями «паленую» водку, нарезал закуску. Начиналась настоящая жизнь, наполняющая быт яркими впечатлениями. Под действием живительной влаги быстрее работало натруженное сердце; разогретая кровь быстрее бежала по жилам, да и скованные ленью мозговые извилины начинали шевелиться, порождая мысли и идеи.
– Мужики, – кричал громко обычно тихоголосый Лука, – слушайте меня!
И мужики слушали, не понимая словоизлияний хозяина дома, смысла произносимого и цели выброшенной в свет тирады. Потом начинали говорить гости, тоже не понимая сказанного. Да стоило ли тратить силы на понимание, если и так хорошо, если в маленьком сарайчике, где они сидели, было тепло и уютно, если в бутылках плещется любимое магическое средство, а на столе есть огурцы, кусок сала и ломоть хлеба.
У всех гостей были дети, внуки, сварливые жены, постоянно требующие больших и малых благ, предпенсионная работа и опасность быть уволенными. У них был тяжелый труд на стройке и на ферме, были дома с холодильниками и кондиционерами, пластиковые окна и двери, пластиковая отделка прихожих, куры и кролики. Жены их считали дураками, дети – неудачниками, соседи – алкоголиками, начальники – лентяями. А умные лысые аналитические головы из телевизоров именовали их электоратом и сетовали на непреодолимую склонность к алкоголю и тоталитаризму и невозможность модернизировать таких неподдающихся модернизации представителей. Но представителям было плевать на все это, сегодня они собрались вместе, чтобы выпить, закусить, поговорить. Домишко одинокого Луки был очень удобным местом для встреч и общения, единственной отрадой этих немолодых мужчин, уставших от безрадостного быта, задавленных властью жен и детей.
Иногда в гости заходили «шмары». Эти дамы уже давно потеряли юную свежесть, привлекательность, а стыда они никогда не имели. Шли на шум небольшими группами, штуки по три, громко гогоча, пьяные, ничего не соображающие, ласку дарить не способные. Их смиренно принимали, кормили, поили, любви от них не требовали и даже домой провожали. Во всяком случае Луку несколько раз видели волочащим под руку какую-то бабу распутной наружности.
Но на шум могли прийти и жены гостей и даже мама Луки, и тогда веселый праздник превращался в шумную словесную схватку, «куликовскую битву» гендерных фронтов, матерь всех битв! Сторонним слушателям в эти минуты казалось, что вскоре вслед за воплями, нечеловеческим воем и громыханием разбиваемой посуды, несущимися из окон, из дверей понесут трупы, изуродованные и измочаленные. Что все жены, пришедшие отучать своих мужей от вредных привычек, убиты и расчленены, что их мужья тоже убиты и расчленены, а хозяина дома Луку вообще измельчили в котлетный фарш. И что дом вот-вот запылает, подожженный в ходе гендерной битвы, а следом будут гореть и прочие жилища: соседние и далекие дома и сараи, коровники, свинарники и телятники, курятники и кроличьи садки.
Но грохот стихал, крики замолкали, и гости Луки, ведомые под руки своими женами, покачиваясь, разбредались по домам. И не было никаких фаршей, расчлененок или целых трупов, трупов не было вообще. Даже синяков и побоев не было. Все расходились невредимыми, хотя и морально пострадавшими. Проходил день, другой, и привычная компания снова собиралась в доме Луки.
Но потом что-то случилось, что-то произошло, что-то странное, непонятное и страшное, что-то, изменившее заведенный ход жизни, годами сложившийся распорядок. В один из теплых летних дней Лука вдруг завязал, перестал пить, перестал по-буддистски меланхолично обозревать огород и улицу, перестал принимать гостей, отводить домой пьяных баб. Даже курить бросил (!!!), приведя в смятение друзей, подруг и соседей, до смерти напугав маму.
День, изменивший обычное течение жизни, начинался привычно, буднично – обыкновенно начинался, не предвещая никаких бурь, катаклизмов, коловращений и потрясений. Лука проснулся, пошевелился в измятой постели, согнал пристроившуюся на груди кошку, успевшую напускать на волосатую грудь кусачих блох. Почесывая искусанные блохами бока, Лука выбрался из кровати, обул стоптанные тапочки и в одних трусах отправился в огород.
В огороде все было в порядке: колосилась редиска, засыхала морковка, смачно догрызали картошку радостные колорадские жуки. Деловитый кобель, гуляющий по двору и улицам без всяких цепей и поводков, вырыл среди огурцов несколько глубоченных окопов в полный профиль, видимо, готовясь к долговременной обороне. Лука без эмоций посмотрел на жуков, морковку и справил малую нужду в собачий окоп, после чего пошел в дом за пивом. Пришел на кухню и застыл, ухватившись за край дверного косяка, чтобы не упасть.
Его блохоразводная кошка, наводнившая все простыни, одеяла и половики кусачими созданиями, его милитаристический пес, обустроивший в огороде эшелонированную линию обороны – его домашние звери, жившие до этого как положено кошке и собаке, теперь мирно сидели за его столом, на его стульях и без церемоний пили его пиво, по-человечески держа в лапах тяжелые стаканы.
– Присоединяйся, Лука, – гавкнул кобель тоже по-человечески и фривольно подмигнул правым глазом.
– Да, – поддержала собаку кошка. – Садись с нами, пиво стынет.
Лука не знал, что ему делать. Не знал, как поступить: вешаться сразу или предварительно сходить к психиатру. Весь его мир, вся выстроенная годами система ценностей, понятий и представлений в одно мгновение аннигилировалась, оставив после себя только яркую вспышку. Кто теперь он? Где он находится? Какое сегодня число? Множество вопросов пронеслось в голове Луки, но ответа он не находил.
– Мы так все пиво выпьем, – промурлыкала кошка, опуская длинные усы в пивной стакан.
– Хватит косяк подпирать! – рявкнул пес. – Садись за стол.
Но Лука на приглашение не повелся и выбежал из дома.
Луку трясло. Дрожали руки, дрожали ноги, дрожала челюсть, а еще крепкие зубы издавали отчетливый лязг. А что происходило внутри, во внутренних, так сказать, органах, трудно передать. Все естественные стремления, докучающие человеку в обычной жизни, обострились самым неприличным образом, побуждая к противоположным действиям. Хотелось и есть, и пить, бежать и лежать, справить все формы нужды одновременно, орать и молчать, хотелось одновременно залечь в глубокое подполье и выставить свою беду напоказ, захотелось вдруг стать обладателем самой красивой и недоступной женщины, но при этом принять целомудренный монашеский постриг.
– Что же делать? – вслух задавал вопрос Лука, бегая туда-сюда вдоль стены хаты. – Это «белочка»! Допился.
Взглянул в окно: может, закончился бред. Нет. Кошка с собакой все еще дуют пиво и дожирают вяленую тарань.
– «Белочка»! – простонал Лука, именуя нежным словом известную всему миру белую горячку. – Допился… Стоп! Да я же не пил вчера! Пиво не в счет. Бухали мы позавчера. Значит, просто с ума сбрендил.
Быть сумасшедшим не хотелось. Такой диагноз – верная погибель, это все равно что заболеть сифилисом, нетрадиционной половой ориентацией или податься в либералы. Соседи коситься станут, мужики в гости приходить перестанут, даже подруги такого испугаются. Полный бойкот и попрание дружбы. Одиночество! Останется коротать жизнь с кошкой и собакой, которые дуют твое пиво, жрут тарань и говорят человеческими голосами.
Лука еще несколько раз прошелся вдоль стены, посмотрел в окно – собака и кошка пьют пиво.
Походил еще. Посмотрел – сидят, пьют пиво, счастливые, захмелевшие, и травят свои звериные байки.
Тогда Лука выбежал на улицу, не столько за помощью побежал, сколько с целью проверить свою адекватность. Скажут соседи или прохожие: ты – кретин, складывай лапки и сдавайся на милость психиатрам. Не скажут – можно собаке с кошкой хвосты накрутить, уши в узлы завернуть, отправить на цепь или ловить мышей и пить пиво самостоятельно, без таких хвостатых собутыльников.
Как назло, улица оказалась безлюдной – все на работе, бабки-пенсионерки в огородах копошатся. Спросить про свою нормальность не у кого. Лука побежал по улице, пытаясь найти людей, чтобы поддержали его ласковым словом, развеяли гнетущие сомнения, и нашел... но не людей, а милиционеров! Пара сотрудников патрульно-постовой службы шлялась по улице в надежде найти какого-нибудь забулдыгу.
В последнее время эти хранители порядка и всех человеческих добродетелей в серых мундирах в изрядных количествах стали заходить в его края. От воров, грабителей и наркоторговцев они практически не спасали, но на детей и алкоголиков нападали, составляя протоколы десятками на одного человека и нотации про нравственность читали с мудрым выражением тупых физиономий. Встречаться с ними Луке не хотелось.
А когда Лука присмотрелся повнимательнее, у него пропало желание даже просто проходить мимо. Двое сотрудников, взявшись за руки, танцевали танец маленьких лебедей под музыку Чайковского, льющуюся из мобильного телефона. Лица обоих были блаженными и одухотворенными, охваченными неземным восторгом.
– Или мне это кажется, или умом тронулись и они, – решил Лука и поспешил повернуть на другую улицу.
По другой улице, грохоча и пуская клубы пара, шел паровоз, хотя в прежние времена никаких рельсов, паровозов, железнодорожников и стрелочников здесь не замечалось. Не замечалось здесь и желающих на паровозе прокатиться. А тут катит себе дымящееся чудо, давно выведенное из эксплуатации по причине шумности, неэкологичности и отсталости, гремит, молотит шатунами, давится громкими гудками. Следом за паровозом чередой тянутся вагоны с людьми, грузами, какими-то стройматериалами. Пассажиры лениво пялились на Луку, Лука пялился на пассажиров.
– Точно «белочка», – повторил Лука и побежал быстрее.
Ему давно так не приходилось бегать, он даже позабыл, что некоторые люди прибегают к такому быстрому, но утомительному способу передвижения. Это в прежние времена, в сопливом детстве, юности, молодости и ранней зрелости он периодически предавался бегу: когда – убегая, когда – догоняя, или спеша по своим важным делам, но теперь, к пятидесяти годам он эту способность растерял. А тут такая скорость, такая прыть, такое самоотверженное перебирание ногами, такой могучий конский топ, вырывающийся из-под каблуков! Не замечая, Лука развил порядочную скорость и бодрым аллюром вылетел на центральную площадь…
Остановился, огляделся. Родной городишко, районный центр, знакомые дома. Паровозы, танцующие милиционеры, говорящие собаки не наблюдаются. Не замечены поблизости и говорящие кошки. Зато колонным фасадом высилось здание библиотеки. Туда Лука и заскочил.
Где искать мудрости, как не в библиотеке? Где хранятся книги, источники всевозможных знаний на все интересующие обывателя темы? Там, в этом старом здании, ставшем библиотекой в силу стечения политических обстоятельств, только потому, что пришедшие в девяносто втором году к власти демократы не смогли найти подходящего помещения и отдали библиотеке здание райкома партии.
Лука быстро взбежал по обшарпанной лестнице на второй этаж, открыл первую попавшуюся дверь и оказался в компьютерном зале. Мерцали сиреневым светом многочисленные мониторы, жужжали кулеры, какие-то молодые люди вперили свои покрасневшие глаза в пестрые экраны, пытаясь выловить крупинки информации. Лука затравленно огляделся и плюхнулся в ближайшее пустующее кресло.
– У нас платные услуги, – из темного угла на свет выбралась неопределенного возраста и цвета женщина, библиотечная мышь, давно распрощавшаяся с мечтами о замужестве: огромные очки с толстыми линзами и средневековой оправой, небрежно зачесанные немытые волосы, платье времен Анны Карениной. – Сорок рублей – час, без разницы, интернет это или просто документ набрать.
Интернет! Лука слышал, что это достижение цивилизации может ответить на многие вопросы, но большинство людей его, уже не среднего возраста ищут здесь порнографию. «Попытать счастья что ли? Не в порнографии. Вдруг найдутся ответы на мои вопросы».
– Сорок рублей? – Лука полез в карман и отыскал в нем четыре смятые десятирублевые бумажки. – Держи, красавица.
«Красавица» невыразительно заулыбалась, показав неровные зубы, приняла деньги и стала выписывать квитанцию.
Лука повертелся во вращающемся кресле, глянул на монитор, осторожно огляделся по сторонам. Справа от него сидел длинноволосый юнец лет этак пятнадцати и бегло молотил пальцами по клавишам, ловко и умело.
– Эй, парень, – робко обратился к нему Лука.
– Чего? – спросил юнец неожиданно детским голосом.
– Да помощь нужна. Хочу узнать, что означают видения.
– В смысле?
– Ну, видения. Бывают же люди, у которых видения случаются.
– Ты что ли? – спросил юнец, используя непочтительное местоимение.
– Знакомый, – неопределенно ответил Лука.
– Хорошо, – благосклонно улыбнулся юнец, демонстрируя железные брекеты на зубах. – Видения, говоришь?
– Видения.
– Ви-де-ния, – юнец набрал слово в поисковой строке «Гугла» и получил кучу ссылок: «Видения, они же глюки – обман восприятия».
Такой вариант Луку не удовлетворил, он требовал безотлагательного посещения психиатра. «Видения как повествовательно-дидактический жанр»? Это тоже ничего хорошего не сулило. Повествуй ты дидактически о своих видениях, тоже у психиатра окажешься – люди тебя неправильно поймут.
А потом пошла информация, сразу же возвысившая Луку в его глазах. Видениями страдали многие святые: святой Евстафий, святой Антоний, пророк Иезекииль, святой Ромуальд, святой Иоанн Кронштадтский. Святой Августин тоже кое-что видел, с пользой для современников и всего прогрессивного человечества. Однако все они видели или ангелов, или Богородицу, или, на худой конец, черта. Но нигде не говорилось о говорящих собаках, паровозах и танцующих милиционерах.
– При помощи видений Господь разговаривает с людьми, – уверенно заявил юнец. – В них всегда имеется какой-либо смысл.
– Спасибо, – поблагодарил мальчика Лука и пошел прочь из библиотеки, смысл искать.
Шел по запруженным людьми центральным улицам, озирался по сторонам в поисках видений и, не находя новых, осмысливал прошлые: где логика, в чем смысл?
Нет ни логики, ни смысла! Говорящие кошки и собаки с алкоголистическими наклонностями – это говорящие кошки и собаки с алкоголистическими наклонностями, никакого посыла от высших сил в этом видении нет. Как нет никакого тайного смысла в пляшущих милиционерах, а паровоз – это просто паровоз, хотя никто не знает, за каким чертом он в наших краях объявился.
Продолжая так безрадостно размышлять, Лука дошел до своего дома.
– Лука, помоги! – услышал он истерический призыв.
Какой-то мужик – бородатый, неопрятный, одетый в странные одежды домашней выкройки: холщевые штаны, холщовую рубаху и (подумать только!) лапти, – тащил куда-то его говорящего кобеля.
– Спаси меня, Лука! – вопил кобель, вывалив от ужаса красный язык.
– Мужик, ты чего? – грозно спросил садиста Лука. – Отпусти мою животину.
– Му-му, – ответил Луке мужик и округлил глаза.
– Герасим? – спросил Лука, вспомнив прочитанную в школе историю.
– Му-му, – утвердительно ответил мужик.
– Да не Муму я! – крикнул кобель. – Шарик меня зовут, зуб даю!
– Му-му, – настаивал Герасим.
– Лука, ну чего стоишь, мямля ты такая? – крикнул кобель. – Сейчас утопят меня, и моя смерть будет на твоей совести.
– Герасим, отпусти кобеля! – потребовал Лука.
– Муму, – ответил мужик и в его голосе явно слышался отказ.
Что делать, в челюсть бить? Но мужик не из тех, кого можно было свалить одним ударом: широкий, крепколобый, кулаки – что молоты. Такой зарядит обратно – будешь до утра под забором валяться.
– Гля, мужик! – нашелся Лука и показал пальцем на прогуливавшуюся неподалеку соседскую собачонку. Собачонка породы пекинес принадлежала жене главного местного бизнесмена, сиречь бандита, которого и Лука, и все прочие терпеть не могли.
– Му-му! – обрадовался мужик. Пекинес на роль Муму-утопленницы подходил лучше и возрастом, и полом, и аристократическим происхождением.
Отпустив беспородного кривоногого Шарика, Герасим бросился ловить пекинеса. Пекинес убежал на другую улицу, Герасим убежал следом.
– Долго же ты меня спасал! – недовольно рявкнул Шарик, не выражая особой благодарности. – Пошли домой, я жрать хочу.
Пес ушел домой, Лука пошел следом.
Ночь Лука провел неспокойно: размышляя, напрягал мозги, пытаясь понять суть происходящего и пути выхода. Непутевая жизнь промелькнула, как один день: детство, юношество, юные подруги, которых он когда-то любил; комсомол, перестройка, демократия, нищета, Чубайс со своими ваучерами. Ни на одном из этих жизненных этапов Лука не совершил ничего путного. Была жена, поначалу красивая, а потом сварливая, которую он благополучно выгнал. Была работа, коллеги по этой работе, собутыльники. Они тоже остались в прекрасном далеко. Была суетливая, пугающая неожиданностями жизнь, не-уютная, непредсказуемая. Потом пришел покой. Собака, кошка... водка. Приходящие друзья, приходящие подруги и уютное одиночество… Но не было на этом жизненном пути ничего такого, что могло спровоцировать сегодняшние проблемы. Идиотов и дебилов в роду отродясь не было, не было героев-стахановцев, революционеров-ниспровергателей, горланов-бунтарей. Не было даже купцов или дворян, наличие которых стало модным и актуальным. Были простые работяги, не отягощенные излишками ума и фантазии, но с Богом, дьяволом, духами и прочими потусторонними представителями никто не разговаривал. Можно было, конечно, порадоваться своей исключительности, но радоваться что-то не хотелось.
Уже утром, перебрав в уме множество самых фантастических вариантов и не найдя безопасного выхода, Лука решил идти к психиатру – сдаваться. Собрал и аккуратно выгладил нижнее белье, сложил в сумку гигиенические принадлежности, документы, запас еды на первый день, блок «Нашей марки» и, повесив сумку на плечо, двинулся в сторону больницы.
Городок жил своей суетной жизнью: спешили по своим делам разодетые работницы всевозможных бюрократических контор, встречались друг с дружкой, обменивались сплетнями, сетовали на безденежье мужей; бежали вприпрыжку опаздывающие на занятия школьники; тащились тоже на занятия сонные студенты техникума, обеспокоенные ранним подъемом. Торговки уже обжили скромненький базарчик возле здания кинотеатра, разложили на лотках зелень и жареный арахис, состроили добродушные мины на своих недобродушных физиономиях.
В этой утренней толпе не замечалось никаких странностей и необычностей, никакие видения не донимали Луку, и ему даже стало казаться, что вчерашние события ему только приснились. Лука замедлил свой шаг, решив повернуть обратно, и перед тем, как повернуть, посмотрел направо… Зря он так посмотрел, не нужно было, просто бы прошел мимо, дошел бы до больницы, постоял бы у входа и пошел бы домой пить водку.
В той стороне, куда он так опрометчиво посмотрел, плыл посуху огромный океанский пароход с четырьмя трубами. Трубы дымили, машины громко клокотали, на палубе играл духовой оркестр, и танцевали веселые люди в нарядах времен модерна. Прохожие на плывущий корабль внимания не обращали, шли себе по своим делам, не застывая с открытыми от ужаса и изумления ртами, не пытались убежать или вызвать соответствующие правоохранительные органы. По их поведению Лука догадался, что корабль видит только он, что это бред, и к психиатру идти нужно. Застонал Лука, всхлипнул громко, стер с лица налипший пот и – бегом в больницу.
Имя врача ему сразу же не понравилось: «доктор Даун Петр Натанович», значилось на табличке. Сразу почему-то представился уродец, больной синдромом Дауна, круглолицый, с маленькими глазками и полуоткрытым ртом, пускающим слюни. Идти к такому на прием не хотелось. Как назло, и очереди нет, пусто возле кабинета. Это по соседству столпились возле приемной окулиста подслеповатые бабки, выясняли, кто за кем стоял, а кто за кем не стоял, постепенно переходя на персоналии. А здесь никто не порывался встать в очередь, поговорить о насущных болячках, посетовать на нездоровую жизнь. Почему-то никто не желал лечиться у психиатра Дауна.
Вздохнув глубоко, как перед прыжком в воду, Лука открыл дверь.
Психиатр Даун на больного синдромом Дауна совсем не походил. Это был высокий, красивый мужчина лет этак пятидесяти, с бородкой и стрижкой «а ля Николай Второй». Глаза внимательные и ласковые, губы тронуты доброй улыбкой. Напротив психиатра, закинув ногу на ногу, восседала сексапильная медсестра, внешностью больше подходящая для рекламы косметики. Сексапильная медсестра сексапильно пережевывала жевательную резинку яркими губами и даже покачивалась из стороны в сторону, поглощенная этим занятием. Покачивания тоже выглядели призывно и сексапильно.
– Доктор, я к вам, – обреченно проговорил Лука.
– Ну что ж, проходите, – добродушно улыбнулся доктор Даун.
Лука вошел и осторожно присел на краешек стула.
– Слушаю вас, – ласково сказал доктор Даун.
– Я… умом тронулся, доктор, – обреченно проговорил Лука. – Сбрендил, короче говоря.
– Да что вы говорите! – обрадовался доктор и озорно подмигнул медсестре со жвачкой. – Смотри-ка, Леночка, впервые вижу человека, самостоятельно ставящего себе такой неутешительный диагноз.
– А то, – односложно ответила медсестра.
– Ну-с, и в чем ваше сумасшествие выражается?
– Доктор, у меня видения. Я кое-что вижу, что видеть не должен, – простонал Лука.
– Например.
– Например. У меня кошка с собакой по-человечьи разговаривают и вчера мое пиво выпили.
– Все, подчистую?!
– Ага. Они меня звали, а я побоялся.
– Это зря. Друзей надо уважать.
– А еще я на нашей улице паровозы и пароходы вижу. А еще двух ментов видел, то есть милиционеров, они балет Чайковского танцевали.
– Сейчас самое время балет танцевать. У них, как у журавлей, есть периоды танцев, – усмехнулся доктор Даун. – И это все?
– А что, мало? – простонал Лука.
– Навязчивые идеи у вас имеются?
– Это как?
– Ну, мир изменить не желаете?
– Зачем, он и так хорош?
– Общенародное счастье всем и каждому причинить не порываетесь? Спасти людей от кровавой тирании не думали?
– Нет.
– Так, голоса в своей голове не слышите, ну в смысле, Бог или черт вам ничего не нашептывают? Не требуют кого-нибудь убить или ограбить?
– Нет, доктор.
– Никто вас не преследует?
– Никто. А, доктор, – вспомнил Лука. – Моего кобеля Шарика Герасим преследует. Он его за Муму принял и утопить хотел.
– А, да, читал-читал про Муму и Герасима. Но посторонних голосов вы в своей голове не слышите?
– Нет, доктор. Только вижу черт знает что.
– В негативизм, мутизм или ступор вы не впадали?
– А что это? Может, впадал. Я когда напьюсь, могу и в ступор впасть. А в мудизм?.. Слово больно некрасивое.
– Медицинский термин, – рассмеялся доктор Даун. – Наполеоном, Гитлером или Чубайсом себя не считали?
– Нет.
– Тогда почему вы решили, что вы сумасшедший?
– Но видения, доктор: корабли, паровозы.
– Подойди к окну, – приказал Луке доктор Даун, неожиданно перейдя на «ты».
Лука смиренно подошел.
– Что ты там видишь?
Лука посмотрел. С высоты третьего этажа открывался живописный вид на центральные улицы его родного городка, на здание администрации и гостиницу, а за гости-ницей по земле, аки по воде, плыл огромный океанский пароход с четырьмя дымящимися трубами.
– Так что ты там видишь? – повторил вопрос доктор Даун. – Не стесняйся.
– Пароход, – обреченно ответил Лука.
– Вернее даже – «Титаник», – уточнил доктор Даун. – Лена, а ты что видишь?
Лениво жующая медсестра лениво посмотрела в окно.
– «Титаник», – лениво ответила она. – Он всегда в это время проплывает.
– Вот видишь, – оживился доктор Даун. – Ни я, ни Леночка сумасшедшими не являемся, но мы тоже этот пароход видим. И многие его видят, только никому про это не говорят. Ты сказочку про голого короля помнишь? Ведь что король голый видели все, но только ребенок сказал это. Но то ребенок, он несмышленыш. Если бы это сказал взрослый, его бы начали лечить! Сдали бы в Бедлам и сделали полным идиотом. Если ты что-то необычное видишь – это не сумасшествие. Сумасшествие – это когда ты необычное делать начнешь. Тогда мы за тобой приедем и лечить начнем. Иди-ка домой и ни о чем не беспокойся. Живи себе, пивом с собакой и кошкой делись. Главное, не кричи на всю округу, когда они с тобой заговорят…
Не чуя ног, Лука побежал домой. Бежал веселый, свободный, не страдающий никакими психическими отклонениями. «Это ж надо, паниковал, истериковал, шизоидом себя считал, а на деле все просто: не тот дурак, кто на самом деле дурак, а тот, кто свою дурость на обозрение выставляет. Молчи, сопи в тряпочку – за умного сойдешь». По дороге он заскочил в магазин, купил двухлитровую бутылку пива для собаки с кошкой, а для себя две литровые бутылки водки и закуски купил на оставшиеся деньги. «Напою кошку, напою кобеля, мужики придут, их тоже напою. А вечером придут подруги, напоим и их и немного поиграем в любовь. Нужно будет завтра колорадских жуков потравить и капусту полить, а то мамаша начнет скрипеть: обалдуй ты, обалдуй!»...
Где-то за горизонт уплывал по земле «Титаник», дымя своими трубами. Лука теперь видел только его жирную корму и шлейф черного дыма. На корабле по-прежнему играла музыка, веселились беспечные люди, но впереди уже вставали очертания грозного айсберга.
Никто на корабль не смотрел, никто не вскрикивал, никто не порывался обратить на корабль внимание или предупредить пассажиров о грозящей опасности, и только какой-то малыш по-детски непосредственно тянул в сторону уплывающего корабля свои маленькие ручонки...

ЖИВЕМ! МЫ - ЖИВЫЕ!

Ясный, холодный осенний день двадцатого года. Поздняя осень еще позволяла себе радовать людей солнечными деньками. Сидели мы на трамвайной остановке. Яркое солнце на фоне пронизывающего осеннего ветра отражалось в противоречии чувств и вносило некий разлад в мысли.
– Знаешь, Андрюха, а кино-то я перестал любить давно. Вот сижу и пытаюсь вспомнить из последнего, что рождало внутри те мысли и чувства, как двадцать лет назад. На ум ничего не приходит.
– А что так грустно?! Для того, чтобы вспомнить, надо это увидеть! Вот сиди и смотри кино! – по-простому ответил Андрей.
– Возможно, прошло то время, оставившее в воспоминаниях о нашей молодости море чувств и эмоций. Согласись! А если нет, то почему?
– Не соглашусь! На все должна быть причина, – парировал он.
– Помнишь, когда в 1997 году вышел фильм «Брат» Алексея Балабанова, и воплощенный образ Данилы Багрова в исполнении Сергея Бодрова-младшего создал новый культ героя! В кругу моих друзей и знакомых не было ни одного человека, который не знал бы его и не выразил бы своего мнения. Вот это было кино!
Недавно спросил у молодых парней про Данилу из «Брата», а они не знают такого! А детвора вообще — грузят какими-то юродивыми названиями компьютерных игр, названиями, а не именами игровых героев, абсолютно безличных, виртуальных, с которыми они себя соотносят. То время было другое – кнопка перезагрузки не помогла бы! Я думал – вот оно, настоящее современное кино! Кто тогда мог бы представить, что спустя пять лет в Кармадонском ущелье Северной Осетии прервется жизнь человека, который в моем сознании остался Данилой. Не будет больше такого Данилы! Память всё это держит крепко!
– Говорил, что память подводить стала, а тут такие подробности, все даты собираешься помнить?! – усмехнулся мне товарищ.
– Какие подробности?! Трудно забыть дату 20 сентября, день моего рождения. А год со всех сторон одинаковый – 2002. С тех пор и стал пропадать интерес к современным фильмам. Правда, почти через год, в августе 2003 года увидел свет «Бумер» молодого режиссера Петра Буслова. Фильм разошелся цитатами в народе вместе с треком и… всё! Вышел второй «Бумер». Посвятили картину памяти погибших коллег-товарищей, перешедших в группу к Бодрову. Собрался было посмотреть фильм – до сих пор собираюсь…. Пропал интерес, пропал вместе с «Данилой»!
– Так бывает. Время идёт, всё меняется и люди тоже. Смотри и думай. Кино делают люди, а люди думают по-разному. Приобщайся к сотворению, – очень спокойно ответил Андрей.
– Возможно. У меня сложилось впечатление, что у вас, Андреев, акция – посмотри «кино»! Один предложил задуматься над темой, другой уговорил. Да, так фильмы я ещё никогда в жизни не смотрел!
– Как?
– Так, изнутри! Но всё же где эти эмоции, где те режиссеры? Всё осталось в прошлом?! Досадно как-то!
– А ты сам чего ждешь? Каких работ тебе ещё надо? Индустрия работает, смотри, что нравится!
– Возможно, все уже в прошлом. Где Балабанов? Где Буслов?
– Мысли твои в прошлом! За всех сказать не могу, а Буслов – вот, суетится на площадке, творит! Здесь он, а не там! Так что возвращайся! «Может, действительно надо жить настоящим», – думалось, но ход нашего разговора и рассуждений прервала громкая команда Влада:
– Живём!
Действительно – солнцем залитую улицу наполнило движение, которое ещё раз попытается изменить мир, увидеть его по-новому! «Живем!» – другую жизнь, момент. В образах и чувствах других людей. В этих образах продолжается жизнь актеров. Кто мог тогда знать, что Андрея Беликова, который мне попытался открыть мир кино по-другому, в этом мире больше не будет?! Возвращаясь с реконструкции 13.02.2023, утром прислал картинку «13 февраля – День рождения кинокамеры», а потом – автоавария и сухое сообщение: «В результате ДТП водитель и два пассажира легковушки погибли на месте». Опять цифры, которые я не забуду!
…Опять из моего мира кино ушел человек, который делал его другим…
Осталась только жизнь в образах киношных героев, благодаря «той самой кинокамере». И эти герои с экрана утверждают: «Живем! Мы – живые!»

В ЧЕЛОВЕКЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЕ ПРЕКРАСНО

Виталий Никитович Фарафонов родился в 1935 году в бедной крестьянской семье в Курской области, где недавно начался процесс коллективизации сельского хозяйства, и все сезонные работы, в связи с этим трудности и неурядицы разделялись со взрослыми. Не успел подрасти, как началась Великая Отечественная война, отец ушел на фронт и отдал свою жизнь за Родину под Харьковом. Большая семья осталась без кормильца.
Большое прилежание, упорство и целеустремленность во время учебы в школе позволили ему успешно подготовиться и поступить в Харьковский политехнический институт, после успешного окончания которого он приехал в город Томск-7. Молодой теплотехник-инженер приступил к работе на строящемся тогда объекте №15, с которым и связана была вся его трудовая жизнь. Большое трудолюбие, настойчивость, упорство и целеустремленность, столь присущие этому человеку, позволили ему освоить и изучить в полном совершенстве все внешние энергетические сети и оборудование зданий, подведомственных отделу Главного энергетика, в котором он трудился.
К сожалению, при пусковых работах не обошлось без несчастья. Виталий Никитович пострадал на производстве, получив термический ожог. Попал в больницу, где и познакомился с молодым хирургом и красивой женщиной Ларисой Николаевной, которая и стала его судьбой. Образовалась семья, которая была самым дорогим для Виталия Никитовича на все последующие 44 года.
Молодой, грамотный и трудолюбивый специалист был замечен руководством объекта, и после отъезда в другой город заместителя главного энергетика Матюхина Н.М. назначается Виталий Никитович на эту должность. А тёплые, дружеские отношения и переписка с Матюхиным Н.М. сохранились на всю жизнь.
Спустя несколько лет после перевода в УКС первого главного энергетика объекта 15 Карпова Б.В. Виталия Никитовича, к тому времени в совершенстве изучившего схемы электроснабжения и электрическое оборудование, назначают главным энергетиком. На этой должности Виталий Никитович проработал много лет, до самого ухода на заслуженный отдых. В период деятельности Виталия Никитовича на должности главного энергетика происходит дальнейшее становление и совершенствование энергетической службы объекта, а потом и её централизация с образованием энергетического цеха. Это был достаточно непростой этап работы.
Виталия Никитовича в его работе и общении с коллегами всегда отличали скромность, порядочность, интеллигентность. Будучи требовательным и настойчивым руководителем, всегда имевшим своё мнение и с упорством его отстаивающим, Виталий Никитович вместе с тем был прост в общении. Только лёгкая дрожь пальцев выдавала в нём волнение после жарких споров, которые неизбежно возникали иногда в процессе работы на производстве.
Наша повесть была бы неполной, если бы мы не рассказали о Виталии Никитовиче как о семейном человеке.
В советское время высоко ценилась семейная жизнь, т.к. считалось, что семья – ячейка нашего социалистического общества. Разные дебоширы, так называемые «кухонные боксёры», резко осуждались в рабочих коллективах, среди соседей, на собраниях и т.д.
Когда Виталию Никитовичу приносили жалобы жены подчиненных ему сотрудников, он самым тщательным образом разбирался с такими случаями. Старался проводить индивидуальную беседу, не обижая и не унижая человека, миря супругов. В его архиве до сих пор сохранились некоторые жалобы жен на своих, уже умерших, мужей.
Как-то в одном произведении А.П. Чехова встретилась замечательная фраза: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Эти слова полностью можно отнести к Виталию Никитовичу. Так и напрашивается вопрос: «Откуда всё это у него?» Ведь вырос в бедной крестьянской семье, без отца, которого убили немцы в 1942 году под Харьковом. На оккупированной немцами территории проходили детские впечатления, в голоде, в холоде и бесконечных переживаниях за мать, кормилицу и защитницу семьи. Трое маленьких детей, старшему Виталию – 6 лет, сестренке – 3 годика, а младшему только 1 годик и питается тем, что сосет из марлевой повязки размоченный ржаной с картошкой кусочек хлеба. Молоко, кур и гусей отбирают фашисты. В результате младший в детстве не видел молока, такого необходимого продукта для ребенка, он и взрослый его просто не ел и умер от острого инфаркта в 50 лет прямо на работе, на тракторе. Это был самый лучший тракторист Курской области.
Мама Виталия Никитовича, Марфа Николаевна, была женщиной необыкновенной красоты, мудрости, душевности и великой труженицей. Сколько тонн и километров её ручки пропололи сахарной свеклы (основная культура Курской области), известно только одному Господу Богу. За самоотверженный труд советское правительство начислило пенсию в 12 рублей 50 копеек.
Из рассказов Виталия Никитовича известно, что его дедушка – отец его отца Никиты Романовича, был помещиком, из разорившего рода, об этом напоминают многолетние заросли сирени, которые представляют собой живой забор когда-то бывшего дома с большим двором. В семье было четыре сына и дочь. Один из них, полковник, жил после Великой Отечественной войны в Ярославе, Иван Романович, другой, Василий Романович, в Москве работал машинистом на заводе им. Лихачева, и дочь Анастасия Романовна тоже в Москве работала на фабрике. Младший, Никита Романович, сложил свою голову под Харьковым, защищая украинскую землю от фашистов в Великую Отечественную войну.
Кроме троих детей с Марфой Николаевной жила свекровь Наталья – мать отца Виталия Никитовича. Очень образованная женщина из дворянской семьи, в свое время получившая широкое образование, оказала огромное влияние на внука Виталика. Он был похож на ее погибшего сына Никиту, который вопреки ее воле женился на бедной крестьянке девушке Марфе с красивыми голубыми, как небо в июле, глазами и необыкновенным сопрано.
Шли годы, война 1914 года, революция 1917 года, все изменилось, и началась уже Великая Отечественная вой-на 1941-1945 гг. Бабушка Наташа оставалась уже много лет одна и жила в семье сына Никиты. Все тяготы военного времени, оккупацию бабушка была с семьей своей Марфы. В 1943 году умерла, и похоронили ее в огороде, на могилу посадили две яблони. Так как немцы занимали село, умерших все хоронили в огородах, немцы не пускали на погост села.
Бабушка Наташа маленького Витю учила читать по букварю, писать, много ему рассказывала интересных сказок, стихов, незабываемые интересные истории из жизни родных и близких людей, о житейской мудрости. Маленький мальчик очень любил свою бабушку и все свои детские неудачи доверял ей. Бывало, если его обидит кто-то, бежит к бабушке. Уткнется ей в колени и плачет. Она умела его успокоить и уговорить. Будучи уже взрослым человеком, он часто вспоминал бабушку Наталью и рассказывал о ней, как о живом человеке, живущем сейчас. Её влияние на Виталия Никитовича было сформулировано на всю жизнь. Именно от неё он был высокоинтеллигентным, честным, принципиальным и благородным человеком. Умел выслушать любого и заступиться по-отечески, жалел обиженных.
Хорошо помнится, когда у нас жил и учился внук Денис. Виталий Никитович делал такие замечания: «Ларисок, не жалей денег, дай парню, пусть порадуется мальчишка. Когда я учился в институте, и не было у меня денег, я очень это тяжело переживал».
Был у Виталия такой тяжелый период, когда при поступлении он не набрал баллов для получения стипендии, и он решил попросить помощи у дяди, полковника Ивана Романовича в Ярославле. Но он ему отказал в помощи. Это был страшный удар. Тогда Марфа Николаевна продала единственную недвижимость – сарай из досок над погребом, и на вырученные деньги первый семестр Виталий смог обеспечить себя скудной едой. После окончания института, работая на СХК-15, Виталий Никитович построил дом и сарай своей маме в первую очередь, помогал деньгами и посылками, лекарствами и подарками.
Ежегодно мы с Виталием ездили в его деревню к маме. Сколько было радостных дней проведено с земляками, походов в дубовый лес за дикими грушами и яблоками.
Постепенно жизнь в деревне налаживалась. Люди стали лучше жить, приглашали и угощали в своих новых домах, и поэтому до конца своих дней Виталий Никитович трепетно вспоминал о своей родине. Он никогда не стремился съездить за границу. У него была своя твердая точка зрения: «Нет более лучшей страны, чем Россия». Его любимая песня: «…И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева, а снится нам трава, трава у дома. Зеленая, зеленая трава…»
Перед своей кончиной он рассказывал сны, в которых находился в своем родном селе, в бору, купался в копанках. Он очень хотел быть похороненным в своей деревне. И в связи с этим включал кассету с вальсом «Амурские волны»: «…Спите бойцы, спите спокойным сном, пусть вам приснятся нивы родные, далекий отчий дом».
Виталий Никитович был принципиальным человеком, умел, что называется, держать удар. Он всегда заступался за свою семью, за детей, за жену. Был защитником, опорой семьи. Исключительно честный человек, он за свою жизнь никогда никого не обманул, не подвел, не обидел. Тактичный, спокойный, в семье ласковый, трудолюбивый, чистоплотный в прямом смысле, он и детей приучал к этому.
Когда наш сын Владимир в лихие 90-е годы проживал в Москве, стал индивидуальным предпринимателем, ему пригодились навыки Виталия Никитовича. В мастерской сына была ослепительная чистота, порядок и уют.
Виталий Никитович и Володя в субботу устраивали в квартире «субботник». Мыли все полы, окна, выбивали ковры. Огромная четырехкомнатная квартира блестела, как новая. Потом выезжали на «Волге» на дачу, где тоже наводили порядок в домике, на грядках. Наш верный пес, московская сторожевая псина Чибижан, придавала особое настроение всем членам семьи. Виталий Никитович очень любил детей. Они к нему просто «прилипали». Обе дочери, Инна и Наташа, были всегда для него забавными и любимыми, а сыном он всегда гордился. И всегда горюнился и говорил: «До чего Володя скромный, ему нужно было девочкой родиться». И не смотря на свои душевные, теплые черты характера, отслужил в ВДВ десантником в горно-пустынной дивизии. Совершил огромное число вылетов и прыжков с парашютом. И тем самым заслужил уважение и Виталия Никитовича, и командования ВДВ.
ВДВ – не шутка, дорогая! ВДВ – не просто строй солдат, парни жизни в ВДВ теряют и на дембель с сединой летят!
Виталий Никитович трепетно относился к благополучию своей семьи. Помню, как он до двух часов ночи просиживал за изучением расположения зданий, их нумерологией, назначением. К ежегодной аттестации подходил настолько серьезно, что это вызывало искреннее уважение к его трудолюбию. За 44 года Виталий Никитович ни разу не обидел свою жену, гордился ею, заботился о ней. Искренне переживал, если она болела, никогда не жалел тратить не неё деньги, всегда на любой праздник одаривал подарками.
В отличие от многих мужчин советского времени, он не курил и не увлекался алкоголем. Семья за ним была как за каменной стеной. Постоянно заботился о материальном благополучии своей семьи, получая премии, гонорары за рацпредложения, откладывал на сберкнижку, говоря при этом, что это тебе, Ларисок, на старость. Учил, как рационально расходовать накопленные средства и умел выбрать так вещи, что они в любое лихолетье и красивы, и прочны, и практичны. До сих пор не потеряли своей привлекательности вещи, купленные Виталием Никитовичем.
Ко всем его многочисленным достоинствам следует сказать о его музыкальных способностях. Он обладал прекрасным музыкальным слухом, памятью. Ах, если бы в детстве была возможность учиться в музыкальной школе, он был бы не менее талантлив и здесь, как на заводе в качестве инженера. Виталий Никитович никогда не жалел денег на организацию летнего отдыха семьи. Дети ежегодно отдыхали не только в местных оздоровительных лагерях, но и в детских здравницах Советского Союза: в Артеке, в Феодосии, на Иссык-Куле, в Красноярском и Краснодарском краях. В зимние каникулы ездили на экскурсии в Москву, Ленинград, Новосибирск и другие города.
С Виталием Никитовичем мы были премированы за отличные показатели в труде и общественной жизни путевками в международный лагерь «Спутник». Там мы впервые увидели представителей капиталистических стран – Франции и Америки, молодежь социалистического лагеря – ГДР, Чехии. Незабываемые походы по партизанским тропам Крыма с заходом в долину Орлиный залёт, где выращивали розы для парфюмерной продукции, а какими интересными были экскурсии по Прибалтике, Белоруссии, Ленинграду и Москве. Конечно, никогда не забыть тех счастливых дней, проведенных в Сочи, Хосте, Феодосии, Новом Афоне, Белокурихе и других здравницах СССР.
Мы с Виталием Никитовичем очень любили обсуждать различные события, прочитанные книги. Он любил читать мне свои стихи про старый клен возле нового дома: «Этот клён не спилили, когда строили дом». Этот клен до сих пор хранит память о детстве, юности и, я думаю, и сейчас охраняет покой ушедших, всех живших в согласии и любви.

АЛЕШКИНЫ ИСТОРИИ

Глава 1. Пожарный вагон

В детстве Алёша Марков собирал почтовые марки, как, наверное, многие дети того времени. Часть его коллекции состояла из разношёрстных марок прошлого, когда-то оставленных на хранение его мамой и бабушкой. Это были марки и марочки разных размеров и содержания, некоторые из них действительно снятые с почтовых конвертов, некоторые, невесть откуда взявшиеся из прошлого семьи, давно лежали в маминой коробке со всякими документами и старыми письмами. Наивно Алексей полагал, что это не очень ценная часть его коллекции, поэтому слишком с ними не церемонился и держал их в альбоме за обложкой. А вот самая ценная, по его мнению, часть коллекции состояла из современных марок того времени, которые ему покупали родители время от времени. Это были марки про спорт, про города, про флору и фауну разных стран. Они были цветные и очень красивые.
Семья Марковых жила во Владивостоке, и первокласснику Алёше Маркову родители разрешали иногда покупать самому марки в киоске «Союзпечать», что стоял на перекрёстке улиц Спортивной и Фадеева. Этот киоск стоял прямо на пути к Алёшиной начальной школе № 41, где он учился в первом классе. Дважды в день Алёша ходил мимо этого киоска, мимоходом поглядывая на марки, которые были выставлены на кляссерах лицом наружу киоска. Было очень удобно, иногда даже не останавливаясь, просто посмотреть на стекло киоска и понять, что ничего новенького не появилось.
Однажды, проходя мимо, Алёша увидел, что произошли изменения в витрине киоска, какое-то цветное пятно появилось на кляссерах! Он приблизился и увидел новые марки! Это была фееричная серия марок о птицах из африканской страны Бурунди (Burundi)! Они были каких-то удивительных цветов, больших размеров и представлены огромным блоком (специалисты знают, что блок марок значительно дороже отдельных марок). Крупные, не известные ему ранее, цветные птицы были изображены на фоне ярких джунглей и каких-то экзотических растений. У Алексея задрожали ноги, так он захотел их в свою коллекцию! Но стоимость! Это была какая-то «сумасшедшая» сумма – 6 рублей 45 копеек. Ему давали каждый день по 50 копеек на перекус в школе, это означало, что копить надо было… примерно... нет, никак не считалось в уме, он вспотел, но не мог сразу сосчитать, сколько дней надо было не есть, не пить, а только складывать в железную коробку из-под конфет «Монпансье»!
Он побрёл в школу на чугунных ногах, с чувством какой-то огромной потери, какой-то почти катастрофы, понимая, что он не сможет никогда их купить, а ведь за стеклом в киоске их видят все. Конечно, такие марки не простоят долго, их просто мгновенно раскупят!
В школе Варвара Сергеевна, его первая учительница, заметила «смурное» настроение Алёши Маркова и даже спросила – не случилось ли чего дома? Он промолчал, потому что складывал в столбик по 50 копеек, считал, сколько времени надо на накопление требуемой суммы, получалось уже больше двух недель, ему стало ещё хуже, и он совсем сник.
Возвращаясь домой из школы, мысль работала только в одном направлении: как попросить у мамы 6 рублей, а 45 копеек у него оставались, и он мог бы добавить сам.
Есть ничего не хотелось, хотя ему оставлен был обед, как обычно, в холодильнике, надо было только разогреть! Но еда сегодня ему была не в милость, и ничто было ему не в милость! Сестра Людмила была в садике, он был, как всегда, предоставлен сам себе до прихода родителей с работы.
Алёша быстро справился с уроками, ему всё давалось легко, и слонялся по квартире с одной навязчивой мыслью. Мама может не дать такую сумму, а может, и даст, нет, не даст, больно много! В гостиной комнате, под столом на полу стоял красный пластмассовый вагон от пожарного поезда, который ему подарили на день рождения пару лет назад. Он пнул его от досады, и вагон переехал с места на место с металлическим звуком. От озарившей его мысли бросило в жар, потом в холод.
Он вспомнил, что папа приспособил этот игрушечный вагончик под семейную копилку. Он прорезал небольшое отверстие в пластиковой торцевой стенке вагона и просовывал туда большие металлические рубли. Алексей поднял вагон и посмотрел на свет: монет там было много, сколько, даже боязно представить, но побольше трёх десятков, точно! Он переворачивал вагон из стороны в сторону, рубли перекатывались внутри со звоном, который будоражил маленького Алёшу. Он поставил его «на попа» и потряс; нет, конечно, выпасть не могла ни одна монетка, слишком узкое было отверстие, папа всё рассчитал.
Тогда Алексей взял столовый нож и попробовал лезвием «пошурудить» внутри вагончика, это ему удалось, однако ничего не происходило, рубли не вытаскивались. Он понимал, что попадёт ему «по первое число», если, правда, заметят! Но что-то было сильнее его, это что-то подсказывало ему: надо чуть-чуть раздвинуть стеночки прорези, только чуть-чуть, чтобы пролезла одна монетка, и она пролезла, и вторая, и третья, и… шестая…
Прибежав к киоску, зажав в потном кулаке монеты, он увидел, что марки стояли на месте. С души свалился камень, и ему стало необычайно легко, а дальше, дальше, как в тумане, марки перекочевали ему в руки, а деньги – в руки продавщицы киоска.
Вечером он был шёлковый до такой степени, что даже сестра Людмила заметила и спросила, что с ним происходит?
Так пролетело несколько дней, ровно до того момента, как папа решил засунуть в свою копилку очередной железный рубль. Он погремел немножко вагончиком, переворачивая его чуть дольше чем обычно, потом позвал маму на кухню. Через минуту они вышли оттуда вместе и, держа на весу вагончик, мама спросила:
– Алёшенька, ты брал деньги из вагончика? Что-то тут все изрезано ножом? Это ты сделал? – Алексей перехватил Людмилин тревожный взгляд, она сейчас тоже была не на его стороне…
Решил сдаться сразу – заревел «белугой», подошёл к альбому с марками и открыл, показывая всем марки никому не известной страны Бурунди. Отец, заведясь с пол-оборота, видимо, он думал, что причина будет более веской, тихо взял в прихожей длинную сапожную ложку, сделанную из китового уса, и, взяв его за шею железной рукой, трижды врезал Алексею по заднице. Алексей завыл, глотая слезу, ушёл в ванную комнату. Там он обычно смотрел на красно-синее место удара в зеркале, оголив задницу, и ещё больше ревел.
Отец щёлкнул дверной задвижкой на двери ванной комнаты, это означало – наказан и закрыт до особых указаний! Сидеть было очень больно, поэтому Алексей лег на коврик на полу и, свернувшись в калачик, заплакал, жалея себя.
Прошли годы, и Алексей Кириллович Марков, уже офицер флота, перебирая дома старые бумаги и семейные документы, наткнулся на пачку кляссеров. Он тронул их пальцами, вот те самые птицы из Бурунди. Это были последние марки в его жизни, что были помещены тогда, в тот злополучный день в его коллекцию. Собиратель марок закончился в нём очень давно там, в ванной комнате.

Глава 2. Баночка

В те времена, когда Алёша был маленьким, бухта Патрокл была необжитым и относительно далеким объектом загородного отдыха жителей Владивостока. Алёшкин папа Кирилл Константинович и мама Рита любили это место и частенько летом в выходной день выбирались туда всей семьей покупаться и позагорать. Надо было достаточно долго ехать автобусом до конечной остановки, которая тоже называлась «Патрокл». А потом топать пешком до скалистых берегов полуострова Басаргин, где они и отдыхали.
В этих названиях была магия неизвестных ещё Алёше значений этих названий – Басаргин, Патрокл. Эти слова будоражили воображение, притягивали самим своим звучанием, поэтому на Патрокл вся семья ездила с большим удовольствием.
Семейство Марковых, Алеша и его сестра Людмила с родителями, давно облюбовали скалистый грот, где разбивалась основная стоянка, раскладывалась нехитрая снедь, и при случае можно было даже укрыться от неожиданного дождя. Буквально в трёх шагах от грота располагалась небольшая бухточка с трехметровым песчаным пляжем и несколькими плоскими, обточенными морской водой глыбами, где можно было загорать. К гроту вела узенькая тропинка, сплошь заросшая колючими кустами шиповника. Сам проход к гроту с тропинки был не виден, поэтому папа Марков поставил прямо на скале аккуратную метку белой краской, специально взятой в поход для этих целей.
Бухта Патрокл получила свое название в 1862 году в честь брига «Патрокл» в ходе экспедиции подполковника корпуса флотских штурманов Василия Матвеевича Бабкина. По итогам той экспедиции, которая проходила на корвете «Новик» в 1860-1863 годах, было открыто, обследовано и названо множество объектов на карте Приморского края. А тот самый бриг «Патрокл», в честь которого была названа эта бухта, оперировал на Балтийском флоте и прославился тем, что в 1836 году в составе отряда контр-адмирала Ф.П. Литке ходил по портам Балтийского моря для морской практики генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича.
Занятия своим детям папа, тоже флотский офицер, придумывал очень разные, но всегда с каким-нибудь практическим смыслом. Например, чтобы получить мороженое, надо было десять раз попасть камнем в небольшую ржавую консервную банку из-под сгущенки, которая ставилась на стенку грота, шагов с десяти. Попасть в неё было трудно, подряд десять раз практически невозможно. Однако папа Марков прятал жестянку в щель на скалах, и с завидным постоянством в следующий приезд баночка доставалась, и Алексей с Людмилой бросали камешками в неё до «посинения».
Часто они не попадали и пяти раз подряд и оставались без мороженого, но на следующий год, когда удача была на стороне детей, ведь Алеше было уже 12 лет, а Людмиле – 6, они два раза подряд были с мороженым в вафельном стаканчике. Тогда папа Марков неожиданно усложнил задачу, забрался по скале и поставил банку очень высоко. Кидать вверх было труднее, и точность сразу упала. Ребята загрустили, но папа был непреклонен. Он показательно, мастерски со второго броска сбил сверху банку и спрятал её в небольшой щели в камнях. Уходя, когда отец уже пошёл вперед на выход из грота, Алексей схватил ненавистную баночку из щели, быстро наполнил песком и с размаху выбросил ее далеко, метров на семь, в бухту.
Следующий приезд в Патрокл состоялся практически через три недели, и папа традиционно предложил нам (как будто у нас был выбор) покидать камешки на мороженое. Он поискал баночку и, не найдя её на своём месте, о чём-то пошептался с мамой и строго сказал:
– Ну, раз банка пропала, заменим её отжиманием от земли! Алексей – двадцать раз, Людмила – 10 раз! Пока не отожмётесь, купаться не пойдёте!
Вот же попали, десять Алёша легко отжимался, а вот двадцать – не мог, совершенно точно! И отец это знал. И что Люда десять не отожмётся, тоже знал!
– Кирилл, но это слишком сурово! – мама пыталась заступиться, но нет, ничего у нее не получилось.
Промучившись около получаса, в поту и с вымазанными в песке и глине животами и коленками, ребята получили «Добро» на заход в воду. Настроение было испорчено, руки дрожали, плечи ныли, но всё-таки свою двадцатку Алексей вымучил.
Погода в тот день рано испортилась, пришлось сворачивать бивуак и двигаться на автобусе домой. Днём автобус ходил намного реже, и пришлось долго ждать его под дождём на остановке с дырявой крышей. Людмиле тогда шёл уже седьмой год, она многое понимала, и они с Алёшей долго обсуждали, что же лучше было сделать:
– Может, лучше было баночку не выкидывать? А то ведь и мороженого не дали, и не покупались толком?!


Глава 3. Зарплата

Однажды прекрасным майским днём пятиклассник Алёша Марков возвращался после тренировки в спортивной секции плавания. Залетел домой голодный и усталый, все уже были дома. В воздухе повисла тягучая атмосфера беды. Он почувствовал это сразу, как только вошёл. Сестра Людмила показала ему жестом, мол, не знаю, что случилось, но родители какие-то сердитые и вроде сильнее обычного.
Оказалось, у отца из кармана рабочего форменного кителя исчезла вся месячная зарплата. Это была пачка трёхрублёвок – сто штук, целых триста рублей. Отец с мамой перерыли все карманы и портфели, но ничего обнаружить не удалось. Алексея вызвали на кухню, где было обычное место для наказаний. У него словно подкосились ноги, когда отец бросил ему зло:
– Верни деньги, я знаю, это ты взял! – причём мама молчала, потом сказала тихим голосом:
– Алёшенька, верни, так будет лучше! – так, значит, и она ему не верит.
Алексей пустился в пространные заверения, что не брал, не знал и не имеет к этому случаю никакого отношения. Он подумал, что сейчас опять получит китовым усом по заднему месту, и мысленно уже приготовился к этому, расслабил мышцы ягодиц – это уже был испытанный приём. Обычно в таких ситуациях, не точно в таких, а в подобных, отец с полуоборота заводился и резко давал три-четыре удара по заднице длинной чёрной ложкой для обуви, которая была сделана умельцами с Китобойной базы «Советская Россия» из китового уса.
Нам это изделие народного ремесла подарил бывший сосед по коммунальной квартире – старший механик этой «Советской России», дядя Саша. С тех пор её использовали по двум назначениям: надевали туфли – было очень удобно, и лупили Алексея с Людмилой – было очень больно!
Но в день обнаружения пропажи папиной зарплаты всё пошло по-другому! Отец неожиданно схватил Алёшу за руку повыше локтя и потащил буквально волоком в коридор и дальше! Алексей со страху подумал, что его выгоняют из квартиры! Куда же ему деваться?! Что происходит?!
Они спустились в подвальный этаж. В их пятиэтажке были подвалы, где каждый желающий жилец дома мог обустроить там своё место хранения старых вещей или хранение овощных заготовок и прочего. В нашем подвале отец устроил всё очень по-хозяйски, там в большом ящике хранилась картошка, стояли лыжи, строительные материалы, всякий хлам и несколько банок с капустой и огурцами. Алексей там бывал часто, помогал расставлять вещи, убирать мусор и всё такое.
Отец открыл свой подвал и коротко скомандовал:
– Давай, вперёд, подумай над тем, что сотворил! – и выключил свет. Замок снаружи проскрежетал, и наступила тишина.
Алёше стало не по себе! Зачем же свет-то выключать?! Он стоял в домашних тапочках и рубашке, которая вылезла из штанов, и в эту щель устремлялся холодок. Глаза постепенно привыкли к темноте, и из щелей струился небольшой свет от общего подвального коридора. Зарплату он не брал, и это обстоятельство, а, собственно, то, что он не мог никак доказать, что не брал, его сейчас беспокоило больше всего! Почему сразу на меня?! Хотя, понятно, Людмиле всего шестой год, с неё спроса нет! А после случая с пожарным вагончиком ему доверия, видимо, уже не было! Эта безвыходная ситуация! Он просто заревел в голос, слёзы текли сами собой, он всхлипывал, ему было жалко себя!
Неожиданно он услышал из дальнего угла шебуршание и явное шевеление каких-то существ! Кожа покрылась пупырышками, страх полез в душу, плач прервался, воздуху не хватало! Он понял, что это крысы! Или мыши! Он схватил прямо из-под себя, из ящика картошку и сильно бросил её в угол, где шебуршались! Потом бросил ещё и ещё! Вроде затихло! Дальше он замер и не шевелился несколько секунд, прислушиваясь к темноте! Шебуршание прекратилось, по-видимому, крысы или мыши ушли, но он продолжал не шевелиться, пока не устал стоять в одной позе и не привалился к ящику с картофелем. Через какое-то время, а Алексею казалось, что прошёл целый час, он на ощупь закрыл картофельный ящик крышкой и забрался на него сверху с ногами. Ему казалось, что так его никто из мелких существ не достанет! Потом он прилёг поудобнее и просто задремал.
Проснулся он от скрежета открываемой железной двери их подвала. Включившийся свет резал глаза с непривычки. Отец показал жестом: мол, выходи! Они поднялись в их квартиру на третьем этаже. Мама, как обычно, работала над рукописью и что-то печатала на пишущей машинке, Людмила, видимо, уже спала. На дворе темень, значит, уже ночь, подумал Алёша. Отец сказал идти спать, и он по-тихому удалился в свою небольшую комнатёнку и лёг, не раздеваясь, на свой диван. Ему было уже всё равно, что думают о нём родители! Он не знал, что делать в таких случаях! Через минуту он уже спал тяжелым сном.
А в понедельник, через три дня, Алексей слышал, как отец с матерью что-то громко обсуждали на кухне за закрытыми дверями, и тон был совсем нестрогим и не сердитым, а скорей радостным. Он ходил на тренировки три раза в неделю, приходил поздно и сразу ложился спать. Людмила его жалела, но по-детски очень мало и всё время тянула его играть. Но настроения не было, Алексей был в опале, и это чувствовалось во всём!
Ещё через неделю у отца была рабочая суббота, Алексея и Людмилу мама кормила пельменями после школы и садика. Мама неожиданно сказала Алексею:
– Ты знаешь, а деньги нашлись! Оказывается, отец положил их в карман другого форменного кителя на работе, и они там провисели всю прошлую пятницу и выходные, а в понедельник он их там и нашёл! – Алексей хлопал глазами, из которых брызнули коварные слезы, и не мог понять, как в понедельник нашёл, а сегодня уже суббота, почему же ему не сказали, что деньги нашлись?! В горле запершило, опять накатила горечь, и он заревел в голос.
Вечером приехал со службы отец и как ни в чём не бывало весело спросил:
– Ну что, может, завтра в Патрокл? – на что Людмила весело заскакала по квартире:
– Патрокл! Патрокл! Поехали купаться!
– Что-то мне не хочется! Буду готовиться к контрольной по математике! – глухо выдавил из себя Алексей.
Через много лет, когда Алексей Кириллович, будучи уже взрослым, смотрел в невинные глаза своего первого сына, который частенько ему врал по пустякам, шкодил, и … видел в них самого себя, стоящего перед отцом с расслабленными мышцами причинного места, и начинал смеяться, пока сын тоже не начинал смеяться, и так они хохотали, пока сын не говорил ему, что ну, конечно, это он, но правда он не хотел, но так получилось…
Алексей думал – это же мой сын! Я его пальцем никогда не трону! И так было!