КУПЧИК

(История, произошедшая в те незапамятные времена, когда ум, честь и совесть эпохи были в цене).

Зимний вечер выдался на удивление тихим. Даже звуки города были глухими и редкими. Мороз разукрасил витражные стекла проходной причудливыми рисунками. Старый вахтер сладко посапывал, прикрыв лицо газетой. На фабрике из рабочих почти никого не осталось, и он спокойно ждал сменщика, который с минуты на минуту должен был заступить на ночное дежурство. Вера, маленькая худенькая девушка лет двадцати пяти, тихонько проскользнула мимо него, на прощание скрипнув дверью. Морозный воздух щипал ноздри и холодил грудь девушки. Легкий ветерок ударил в лицо, и белая прядь волос небрежно вывалилась из-под косынки, которую она забыла снять. Ей хотелось поскорее очутиться дома. Запахивая на ходу коротенькое пальто, она засеменила по узкой протоптанной дорожке, тянувшейся от проходной к ее дому. Он был недалеко, в пятидесяти метрах, слева от фабричной стены.
Снег приятно хрустел под мягкими валенками Веры. Задержавшись у подъезда, она подняла голову и взглянула на свое окно на втором этаже. В кухне тускло горел свет, а из приоткрытой форточки выбивались клубы серого дыма.
– Опять она что-то затеяла на ночь глядя! – недовольно проворчала Вера.
Неделю назад ей подселили соседку, молодую бесцеремонную барышню, не знавшую такта, и, по мнению самой Веры, бессовестную и наглую. С этого момента ее жизнь круто изменилась. Теперь вместо того, чтобы отдыхать после работы, Вера вынуждена бдеть и убирать за соседкой последствия ее деяний на общей кухне. Не раз она жаловалась подругам на невыключенную плиту или засоры раковины, но подруги лишь разводили руками и отсылали ее к новому директору.
С новым директором у Веры не заладилось с первого дня, как только тот приметил молодую, стройную ткачиху и начал проявлять к ней нездоровый интерес. Впрочем, повышенный интерес он проявлял ко всем представительницам слабого пола. И в том, что у Веры появилась такая соседка, была видна рука директора. Виктор Васильевич не был ловеласом или героем-любовником. Это был солидный состоятельный мужчина лет сорока пяти с густыми седыми волосами и широким лицом, к тому же женатый. Его жена была некрасивая полная женщина, тремя годами старше его, погруженная в работу и семейные заботы. Они с Виктором Васильевичем друг друга не интересовали, поэтому он искал утешения среди молодых.
Но и личная жизнь у самой Веры была далеко не сахар, чтобы вот так, опрометью кидаться на первого встречного мужчину, даже если он директор фабрики. Неудачный брак и четырехлетняя дочка на руках многому научили молодую девушку. Глядя на свою соседку-ровесницу, которая так коряво и неумело себя обслуживала, она не могла понять: и что в таких находят мужчины?!
За час до полуночи ее соседка Лида принялась кипятить белье. Огромный бак, взгромоздившийся на маленькой двухкомфорочной плите, кипел и отдувался паром, выплевывая излишки мыльной воды. Худая и длинная, она, согнувшись пополам, ползала по кухне с тряпкой и ловила ручейки воды, струившиеся сверху вниз. От пара запотели не только окна, но и покрылись испариной стены во всей квартире. Старый линолеум вздулся пузырями и был похож на кожу пострадавшего при пожаре.
– Сил моих больше нет! – возмутилась с порога Вера и прошла в свою комнату.
Дочка Галя сладко спала в дальней комнате, куда не доходили шум и запахи. Пожилая соседка тетя Клава, живущая за стенкой, приглядывала за малюткой в вечерние часы, пока Вера была на работе. Вот и в этот раз, накормив ребенка и уложив в кровать, она дождалась, пока Галя уснула, а после ушла к себе.
– Спасибо, теть Клав! – шепнула Вера в замочную скважину соседки.
В эту ночь Вера долго не могла уснуть. В голове копошились мысли. «Что делать? Как мне с ней сладить, а еще лучше – выселить куда подальше?»
Она заранее знала, что разговор с директором ничего не даст. «Для Виктора Васильевича мы все одинаковые: что я, что Лида», – думала Вера. Кроме того, Лида в силу своего характера была более развязная и не противилась воле начальства, не стесняясь, кокетничала со всеми, кто оказывал ей знаки внимания.
У Веры был козырь – дочка, чье благополучие не могло не тронуть даже самые застаревшие человеческие чувства. С этим она и пришла на следующий день к Виктору Васильевичу. Директор не скрывал своей радости при встрече с Верой. Ходил вокруг нее гоголем, втягивая живот и расправляя плечи. Она же – наоборот: сидела на стуле, съежившись, как маленькая птичка на ветру. Ей было ужасно неудобно о чем-то просить директора, зная его взгляды.
Виктор Васильевич выслушал претензии Веры до конца, ни разу не перебив.
– Я попробую что-нибудь сделать для вас, дорогая! – слово «дорогая» он произнес с особым нажимом, так что Вере стало неловко, и она поспешила покинуть кабинет начальника.
«Дура! И зачем ты туда потащилась!» – корила она себя, взбегая по лестнице в цех. Но в душе все же теплилась надежда на перемены.
Но перемен не произошло ни через день, ни через неделю. Терпение Веры окончательно иссякло, как вода в решете, и она решилась на крайнюю меру. «Уволюсь! Если не цените, то и нечего мне тут делать», – она металась по комнате, раздираемая чувством безысходности…
На следующий день на столе у директора фабрики лежало ее заявление с формулировкой «…в связи с переходом на другую работу».
Несколько раз Виктор Васильевич пробегал глазами эту пару строк, написанную нетвердым детским почерком. Для него заявление Веры стало открытым плевком, повреждением его самолюбия, растерянностью. Он впервые не знал, как ему поступить. Он, руководитель крупного предприятия, поставлен перед выбором, где на кону: совесть с одной стороны и власть – с другой. Он тер ладонью свой крутой, широкий лоб, пытаясь высвободить оттуда хоть одну мысль, идею, решение, за принятие которого ему не будет стыдно. За себя.
– Ну нет, девочка моя, со мной так нельзя! – выдавил он после долгих мучительных раздумий. – От меня так просто не уходят!
Власть восторжествовала над совестью. Лицо директора в один миг из бледно-желтого стало бордовым, рот перекосила нездоровая улыбка. Он схватил листок и принялся писать.
«Характеристика по месту работы... Дана Парамоновой Вере Матвеевне, ткачихе Н-ской фабрики, где вышеупомянутая гражданка работала до сего дня. Со своими обязанностями Вера Матвеевна справлялась из рук вон плохо: гнала брак, прогуливала, устраивала склоки с сотрудниками. Эмоционально неуравновешенна, склонна к употреблению спиртных напитков, нуждается в постоянном контроле…»
Его несколько раз прерывали, и, каждый раз возвращаясь к письму, Виктор Васильевич изливал свой гнев через бумагу на несчастную Веру, которая не подозревала, что ее ждет.

На следующий день она повстречалась в дверях проходной с секретарем директора. Валентина Ильинична была женщина мягкая, располагающая к себе всех молодых работниц. Она не оставалась безучастной к событиям, происходившим на ставшей ей родной фабрике, куда ее пятнадцатилетней девчонкой привела мать, сразу после войны. Увидев Веру, она тут же схватила ее за руку, отвела в сторонку и в своей сочувственной манере рассказала о случившемся.
– Как? Это же ложь! – вырвалось у девушки, и на ее лице появилась печать недоумения.
– Сейчас главное – не пороть горячку! – успокаивала ее Валентина Ильинична. – Господи, и угораздило же тебя с этим заявлением! Вера, ну зачем, я же тебя хорошо знаю. Ты тихая, скромная девушка. Зачем ты к нему с этим?
– Что сделано, то сделано, Валентина Ильинична! Вы – как знаете, а я эту клевету так просто не оставлю!
– Погоди. Пойдем со мной.
– Куда?
– В партком. Татьяна Анатольевна –моя подруга и имеет подход к людям. Она с ним поговорит.
Забрав из стола характеристику, написанную директором, Валентина Ильинична вместе с Верой отправилась на поиски правды.
Секретарь парткома Татьяна Анатольевна Фролова повидала многое. Через ее руки прошли документы не одного поколения фабричных работников. Помнила она и отца Веры Парамоновой, участника Великой Отечественной войны, с которой он так и не вернулся. Досиживая последние годы в парткомовском кресле, она была уже давно на пенсии, и работа стала для нее обыденностью. Тем не менее вес в обществе она имела.
– Мда! В этом весь Шагин. Низко, недостойно для начальника, – нараспев произнесла Татьяна Анатольевна. – Раз вы пришли ко мне, стало быть, имеет место спорный вопрос?
– Там же ни слова правды! – возмутилась Вера.
– К сожалению, правды становится с каждым годом все меньше и меньше. Повсюду, уверяю вас, – Татьяна Анатольевна прикрыла рукой уставшие глаза. – Я поговорю с ним!
– Дай бог вам здоровья! – умиленно произнесла Валентина Ильинична, подталкивая Веру к выходу в тот момент, когда та хотела что-то возразить.
– Что-то подобное я уже слышала! – излила Вера свое негодование, спускаясь по ступеням на выход.
– Давай не будем торопить события. У тебя еще есть две недели, – Валентина Ивановна прекрасно понимала негодование девушки, но ее возможности были ограничены. Она и так фактически пошла против своего шефа.
Чтобы не думать о дальнейшем ходе затягивающегося конфликта, Вера решила на время отвлечься и посвятить себя поиску предстоящей работы. Приобретя в киоске газету «Вечерняя Москва», где на последней странице в разделе «Требуются» публиковался перечень профессий, Вера с увлечением начала читать…
Между тем разговор секретаря парткома с директором фабрики все же состоялся, и его результатом стала новая характеристика, из которой исчезла лишь фраза о злоупотреблении алкоголем. Все остальное Виктор Васильевич посчитал нужным оставить. Слезы обиды брызнули из глаз Веры, когда она вновь прочитала свой приговор. Ей захотелось лично взглянуть в глаза того, кто его составил. Не дождавшись приглашения, она ворвалась в кабинет директора, который в тот момент, заложив руки за спину, вальяжно расхаживал по кабинету, наблюдая в окно за строительством нового корпуса фабрики.
– Вам не стыдно такое писать! – произнесла Вера с порога, двигая носом.
– Мне не за что стыдиться! – спокойно произнес Виктор Васильевич.
– Вы же лжете! Здесь нет ни слова правды. Вам любой работник на фабрике скажет правду про меня.
– Я такой же работник фабрики, и вот тебе моя правда! – засмеялся ей в лицо директор. – Но у тебя есть шанс все исправить, стать лучше.
– И как же это? – с опаской произнесла Вера.
– Очень просто! Ты забираешь заявление и отправляешься в цех работать. И я постараюсь обо всем забыть.
– Не выйдет! Слишком много людей уже знают о вашей подлости.
– Что-о-о?! Не думаешь ли ты, что тебе удастся меня испугать и заставить плясать под твою дудку? Смотри, как бы тебе самой не остаться в дураках.
Виктор Васильевич подошел так близко, что Вера почувствовала резкий запах его дешевого одеколона. Буквально пригвоздив ее к стене взглядом, он продолжил.
– Не уймешься, прославлю на весь поселок, так и знай! Забирай свою характеристику и вали с моей фабрики! – рявкнул он.
Униженная, она была не рада своему новому порыву поквитаться с начальством. Держа за уголок листок характеристики, она, не глядя по сторонам, подошла к секретарскому столу и медленно втащила его на возвышавшуюся стопку бумаг, как будто это был не листок, а тяжелая тряпка, пропитанная кровью и потом. Ничего не слыша, она так же томно развернулась и пошла прочь из приемной.
– Кто эта девушка? – спросил высокий, коренастый мужчина с армейской выправкой, стряхивая остатки снега с каракулевого воротника тяжелого пальто.
– Алексей Леонидович, добрый день! Не ожидали вас так скоро, – Валентина Ильинична поднялась со своего места. – Я предупрежу Виктора Васильевича о вашем приезде.
Мужчина улыбнулся и, одобрительно кивнув, достал из внутреннего кармана пиджака расческу и принялся на ощупь поправлять широкий пробор своих когда-то пышных волос.
– Так как вы сказали, зовут ту девушку, которую что-то сильно опечалило, – произнес он снова по возвращению секретаря.
– Простите, но я не успела! – извинилась улыбкой Валентина Ильинична. – Ее зовут Вера. Вера Парамонова.
– Знавал я одного Парамонова, героическая была личность. Жизнь мне спас ценой своей, – задумчиво произнес Алексей Леонидович, коснувшись ручки двери, за которой его ждал тяжелый разговор…
– Зарвался купчик! – первое, что вырвалось у него после того, как он покинул кабинет директора фабрики. Так же не спеша надев пальто, он постоял некоторое время молча, глядя вслед выходящим из приемной, и тихо произнес:
– Напомните ему, пожалуйста, если он забудет. В среду вечером я его жду!

На следующий день вся фабрика гудела новостями о вчерашнем приезде большого начальства. Кто не знал истинной цели этого визита, сходу придумывали свое, и эти истории обрастали новыми подробностями. До Веры тоже донеслись эти слухи. Но помимо слухов была и истина.
– Завтра тебе нужно быть в горкоме партии, – запинаясь от волнения, произнесла Валентина Ильинична. – Надень что-нибудь поприличнее.
– Зачем это? – удивилась та.
– Новый председатель областного комитета тобой заинтересовался. Он был у нас в районе с инспекцией.
– Кто?
– Алексей Леонидович Воронов, знаешь такого?
– Нет!
– А вот он тебя хорошо знает, как оказалось.
– Откуда?
– Чего не знаю, того не знаю.
– Меня посадят?
– Очумела что ли?! С чего это?
– Что против директора пошла.
– За такое сейчас не сажают. Наоборот, мне кажется, он хочет помочь твоей беде.
– Правда?
– Вот поедешь и узнаешь.
От последних новостей Вере стало не по себе. Ее лихорадило, кусок не лез в горло, мысли путались.
– Как же все в одночасье? – она тайком достала из шкафчика иконку и перекрестилась. – Будь, что будет!

В здании горкома партии было многолюдно. Вера была здесь впервые и чувствовала себя неуютно. На мгновение ей показалось, что среди всех прочих, находившихся в кулуарах здания, она увидела знакомое лицо. Это была Татьяна Анатольевна. Сжимая под мышкой папку из зеленой кожи, опираясь на палку, она медленно шла по коридору навстречу Вере. Было видно, как тяжело давались ей эти шаги.
– Здравствуйте, Татьяна Анатольевна! – прокричала Вера и замахала рукой.
– Ступай в восьмой кабинет, там тебя ждут! – едва отдышавшись, произнесла та.
– Уже ждут? – удивилась Вера.
– Не тяни время, иди!
Робко проследовав по коридору в назначенную комнату, Вера замешкалась у дверей. В этот момент дверь распахнулась, и оттуда, красный как вареный рак, вылетел Виктор Васильевич. Сжимая в руках смятый листок бумаги, он подхватывал вываливающийся у него из рук портфель и сыпал ругательствами. Мельком взглянув на Веру, он помчался по коридору, хлопая полами расстегнутого пиджака.
Вера осторожно постучала в косяк открытой двери и робко заглянула внутрь. За столом сидели трое мужчин средних лет и с деловым видом изучали какие-то бумаги. Один из них встал и подошел к девушке. Поздоровавшись, он представился:
– Алексей Леонидович Воронов, председатель областного комитета партии.
Вера в свою очередь кивнула головой, произнеся:
– Я пришла!
– Очень хорошо, дочка! – произнес Алексей Леонидович, и эти слова сильно насторожили Веру. И чтобы погасить тревогу в сердце девушки, Алексею Леонидовичу пришлось рассказать длинную историю, чье начало теряется в лихолетье войны, где Парамонов Матвей Захарович, отец Веры, заслонил его, молодого политрука, от вражеской пули…
– Я несказанно рад, что судьба свела нас в этот час, и я могу вернуть долг и восстановить справедливость.
На следующее утро Вера проснулась счастливой.

КРАСНЫЙ СВЕРХГИГАНТ

Внезапный свет жестоко пробудил меня. Вырвал из состояния ненавидимых мною кошмаров в состояние ненавидимой мною жизни. Но я не всегда ненавидел ее проявления – свет, природу, людей, мир.
Я все еще сидел в постели: ошарашенный, с испуганным взглядом, полным надежды, но постепенно сменяющейся на пустоту тоски и отчаяния.
«Это была не она», – подумал я. Это был всего лишь свет фонаря, которым орудовал дежурный по части в ходе вечернего обхода казарм.
Безморфеев, который лежал слева на койке, расположенной впритык к моей, не спал. Его часто мучила бессонница, и он пучил глаза в испещренную кривыми фигурами штукатурку, трещины которой в это время суток было видно только в сезон белых петербургских ночей.
– Даже ухом не повел, – услышал я слева шепот Безморфеева, когда проверяльщик вышел из нашей «усыпальницы». Я улегся на подушку и поинтересовался, что мой сожитель имел в виду.
– Дубов-то. Он видел, как ты шарахнулся, когда на тебя фонарь навел, но плевать хотел, что разбудил – пошел дальше светить по всем подряд.
Я промолчал, а Безморфеев заерзал. Краем глаза видно было, что он лег на бок и уставился на меня.
– А я заметил кое-какую вещицу, – сказал он.
Я молчал, но это было бесполезно, ведь интерес был проявлен, когда я спросил его об ухе Дубова, и теперь от Безморфеева трудно было отвязаться.
– В те ночи, когда меня не отпускает моя стерва, – стервой Безморфеев звал свою бессонницу, – я всегда наблюдаю, что ты спишь крепко, не разбудишь, беспокойно спишь, это факт, но крепко, открываешь глаза лишь под утро, за полчаса до общего подъема. Но есть исключение.
Я повернул голову в сторону своего ночного спутника, с которым мне осталось путешествовать три месяца.
– Это исключение – Дубов. Ведь этот майор – один из всех, кто заступает дежурным по части, светит при проверке не на тела, а прямо-таки в лица. Вот ты и подпрыгиваешь.
Я продолжал смотреть на подпертое ладонью лицо Безморфеева.
– Да, но остальные либо спят без задних ног от усталости, либо – и это самые чуткие – один глаз откроют, но чуть фонарь переходит на следующее лицо, уже успевают снова провалиться в сон. А ты – раз и подрываешься, потом еще засыпаешь минут двадцать.
Наблюдения Безморфеева были точны до безумия, но почему он решился изложить их именно в эту ночь, для меня останется загадкой на всю жизнь.
Он замолк и больше не говорил ни слова, но и отворачиваться от меня не собирался. Пытливо продолжал сверлить меня бессонными глазами, и я отвернулся от него сам, уставившись в похожий на иссохшее озеро потолок. Но я не собирался засыпать. Я внезапно решился, как и Безморфеев решился изложить свои наблюдения за моим режимом сна, я решился рассказать ему про своего друга, которого давно нет в этом мире, но, может, есть в каком-нибудь другом.
Я поведал ему историю знакомства, которое произошло, когда мне было 16 лет. Все произошло летом. Тем жарким и беспощадным летом. Я увидел ее, и вдруг от одного этого «увидел» – внутри меня создался такой клубок умиротворения, от которого оно, это умиротворение, ворсистыми ниточками растянулось по всему телу, достало до каждой точки моего сознания, коснулось каждой частицы моего организма. Она находилась высоко, хотя я понимаю, что для нее больше подойдет понятие «далеко»: в паре метров от созвездия Большой медведицы для моего глаза, но в нескольких световых годах для глаза Вселенной. Эта звездочка сразила меня своей теплотой. Я не искал ее в атласах, учебниках, не пытался найти информацию о ней. Я знал, что эта звезда – это мой новый друг, который спас меня от одиночества и боли, что она будет называться так, как я ее назову, что эта звезда будет таковой, какой я ее опишу, какой информацией я снабжу ее вновь возникшую биографию.
Мы стали с ней лучшими друзьями. Наши ночные встречи грели меня и не давали унывать, не допускали меня к самым ужасным участкам памяти, к самым тонким краям моего благоразумия, и даже миллионы километров не могли помешать наслаждаться обществом друг друга.
Я ходил на карьер, где лежал под звездным небом на пледе, и под всеми этими мириадами меня интересовало лишь одно-единственное светило на темном полотнище. Вечером вода отпугивала своей холодностью, но я все равно погружал свое тело в ее объятия, чтобы лечь на спину и рассказывать своей звезде про то, как я провел день, про то, как благодаря ей я все еще имею желание их проводить. Она слушала молча, внимала и одаривала своим существованием. Так прошло лето, так прошла осень.
А так началась зима.
Мы со звездой знали друг друга уже полгода, наши души сплелись так сильно, казалось, мы родились не то чтобы в один день, но от единой матери-природы.
Однажды вечером я вышел на крышу многоэтажки, в которой жил с родителями, с кружкой горячего чая, чтобы пообщаться со своим сверкающим другом. Вырывающийся изо рта пар вдруг перестал. Только пар от чая продолжал тянуться вверх – туда, куда я бы хотел рвануть, потому что в том месте, где я всегда наблюдал это сверкание, была черная пустота. Мгновенно моя личная черная пустота, которая за время общения с Каролиной уменьшилась до размеров атома, внезапно расширилась до размеров Вселенной. Я еще продолжал искать глазами своего друга, но тяжесть утраты уже успела поглотить существо.
Кружка с горячим чаем превратилась в сосуд с холодной коричневатой жидкостью, стоя на мерзлом бетоне, пока я бегал по всей площадке крыши. Бегал от отчаяния, оттого что не мог найти своего друга. Я пробыл на крыше до рассвета, пока последняя звезда не исчезла из поля зрения. Я надеялся, что Каролина все еще может прийти ко мне вновь, успокоить, вновь спасти. Но этого не произошло.
Я не чувствовал холода. Но я чувствовал лед внутри себя.
Я кинулся прочь с этой злосчастной крыши, оставив свою кружку в гордом холодном одиночестве. Мне было необходимо увидеть человека, который помог бы ответить на вопросы. То, что сказал этот человек, меня шокировало и лишило всякой надежды на счастливый исход.
Учительница физики, Светлана Евгеньевна, она выслушала меня внимательно и сурово. Она была недовольна тем, что я прервал ее подготовку к рабочему дню, которая заключалась в чашке ароматного кофе и написании темы для первого урока на доске большими, красивыми буквами. Ее смутило, что я сильно кашлял, прерывая свой рассказ, прикладывала свою холодную ладонь к моему лбу, отдергивая ее, будто схватившись за горячий утюжок для волос. Но когда я закончил, она дала мне четкий ответ – так же сурово и одновременно заботливо.
Она вот что мне рассказала.
Моя звезда родилась, когда вещества, которое заполнило межзвездное пространство внутри нашей галактики, стало настолько много, что из-за гравитации, которая очень неустойчива там, в вышине, из-за нее это вещество под названием межзвездный газ, оно начало сжиматься до такой степени, что начало греться – Каролина зажглась. В дело вступили термоядерные реакции. Произошел синтез гелия из водорода. Когда этот синтез в Каролине подошел к концу, она сошла с главной последовательности – так называется стадия эволюции звезды – и превратилась в красного сверхгиганта. Такие звезды живут недолго. Каролина сгорела и взорвалась сверхновой. После нее осталась лишь черная дыра, окаймленная материей – материал для новых звезд.
Безморфеева все-таки забрал Морфей. Он лежал навзничь и спал свои оставшиеся три часа до общего подъема, и я даже не знал, сколько он успел услышать.
Но даже если бы он не уснул, он бы не услышал всей истории. Ведь я бы не стал рассказывать ему, что до звезды Каролины у меня был еще один добрый друг – младшая сестра Каролина. Я не рассказал бы Безморфееву, что когда мне было 16 лет, а сестре 12, мы, будучи лучшими друзьями, выбрали для себя излюбленным летним местом карьер. Я бы утаил от Безморфеева, как в ту ночь, когда я встретил звезду Каролину, мне пришлось распрощаться с сестрой Каролиной. Как в тот миг, когда я, выйдя из воды, шел к ней, поднимаясь по пыльному склону, ее сердце вдруг остановилось. Я бы избавил своего ночного спутника от истории о том, как лег тогда рядом с бездыханной сестрой, которая совсем не выглядела мертвой, убеждая всем своим безмолвным видом, что она просто загорает, на самом деле остывая с каждой минутой. Не рассказал бы, как я пролежал так с ней рядом до самой глубокой ночи, пока небо не покрылось золотыми точками. Я не рассказал бы Безморфееву о том, как заметил какой-то мутный пучок света, исходящий из спины умершей Каролины и идущий прямиком вверх, к звезде, которая вскоре обрела ее имя. Этот пучок света исчез в той звезде, и в тот миг она сверкнула так, будто подмигнула мне – по-приятельски. Именно тогда началась наша дружба или, может, продолжилась. Но она длилась лишь до тех пор, пока монструозная энергия взрыва не образовала на месте горящей точки Каролины черную, поглощающую все мои надежды дыру.
И тогда я продолжил ненавидеть жизнь и ее проявления: свет, природу, людей, мир.

ЮРЬЕВ ДЕНЬ

Завтра Славке исполнится 16 лет, и он получит официальный Дар. Он даже выменял за шарф у соседа-старьевщика свечку на этот особый случай. Ведь, если не выйдет, то шарф ему точно не понадобится. Славка во всех волнующих подробностях предвкушал, как это будет. Он даже зажмурился, чтобы не спугнуть видение. После пандемии в банке образцов скопилось много великолепных экземпляров. От этой приятной мысли лицо подростка озарила улыбка.
Треснувшая от натяжения нижняя губа сразу стала кровоточить черной жижей. Вот разве это жизнь? Но другой-то у него не было и быть не могло. Смириться с реальностью Славке было непросто. Мать бросила его сразу после первого совместного вопля, как только увидела синюшного младенца с красными пытливыми глазками. Славка впоследствии любил шутить, что мать визжала от ужаса, а он орал от облегчения, что наконец избавился от нее. Знакомые смеялись вместе с ним и одобрительно хлопали по плечу. Типа, молодец, что не делаешь трагедию из пустяка. Но там, глубоко внутри, навсегда поселился страх быть отверженным просто так. Хотя наверняка его непутёвая, истеричная мамаша вряд ли считала пустяком рождение такого особого во всех смыслах мальчика. Сколько бы Славка ни пытался выкинуть из головы эту мысль, она надежно там укоренилась. Вот почему он так страстно желал перерождения, чтобы навсегда избавиться от ее вопля в своей голове.
В ожидании нового дня и тусклого огонька единственной свечи Славик на всякий случай составил завещание. Особых ценностей у него не было, кроме компактной чугунной печки английского производства, потертого матраса и стопки книг. Их он ценил превыше всего. Спать Славик не мог, ему не дано было познать блаженное чувство погружения в грезы, поэтому книги стали его входом в другую реальность. Каждую книгу он знал почти наизусть, но все равно продолжал их читать снова и снова, мечтая, что однажды у него будет целая книжная полка. Представить огромную библиотеку ему не хватало воображения. Самое большое скопление книжных сокровищ он видел в книжном магазине через витрину, но заходить в общественные места не перерождённым было строго запрещено. Раньше он считал это предубеждением, которое еще больше усиливало его чувство отверженности, пока не увидел, на что способны его сородичи. Сам Славка не был склонен к насилию и был потрясен зловещей яростью живых мертвецов.
Как он знал из истории, в самом начале их просто истребляли, но потом они стали рождаться все чаще естественным путем – как следствие мутации в крови вируса. Не все матери бросали своих малышей, некоторые защищали их ценой собственной жизни. Решение об истреблении было пересмотрено, все мертворожденные были поставлены на учет, а ученые, изучавшие их, нашли гуманное решение, которое всех удовлетворило. Хотя без ограничений не обошлось. Так Славке рассказывал его опекун из социальной защиты, объясняя его гражданские права и обязанности.
Поэтому он просто стоял и смотрел сквозь витрину, как счастливчики могут прикасаться к знаниям в переплете. Поначалу его постоянное присутствие сильно нервировало хозяйку магазина, но когда она поняла, в чем заключен его интерес, то предложила ему работу. Он колол дрова на заднем дворе, приносил ей дикий мед со скал, а она раз в год дарила ему книгу.
Славик любовно погладил корешки подаренных книг. «Старик и море» была его любимой. Мысль о том, что человеку нельзя терять присутствие духа перед лицом испытаний, укрепляла его. Каждый раз, когда ему было невыносимо, он представлял одинокого старика, борющегося в море, и жажда жизни возвращалась к нему. Уже сегодня ему снова предстоит пережить очередное испытание, но куда более серьезное, чем прежние. Он еще не видел предрассветного солнца, но уже ощущал его. Если бы он мог завещать вид из окна, то обязательно сделал бы это. Аккуратный клочок бумаги опустился камнем в нагрудный карман двубортного твидового пальто свободного кроя и ветхого вида. Завещание было формальностью, ведь «наследство» получит первый, кто найдет его труп. В свое время он именно так унаследовал все свое имущество. Такое случалось после дарения совершеннолетия довольно часто. Не все мертворожденные могли вынести давление чужого сознания. Иногда оно вовсе не приживалось, некоторых задваивало и сводило с ума. Но если все шло по плану, то такой, как он, мог стать кем угодно и получить прощение человечества за свой внешний вид и происхождение.
Громкий стук в дверь прервал его размышления. «Поехали!» – мысленно повторил Славка последние перед взлетом слова Юрия Гагарина.

* * *
– Вячеслав, вы нас слышите?
– Алексей, приготовьте ванночку, его может вырвать, нельзя допустить, чтобы кровь хлынула мимо.
– Тамара Павловна, разве эту грязь можно назвать кровью?
– Осторожнее, Алексей, вы нарушаете этические нормы конвенции о правах мертворожденных. Сами знаете последствия.
– Тамара Павловна, но каковы шансы, что из этого мертвяка выйдет толк? Только ценнейший биологический материал можем испортить.
– Я вас слышу, – прохрипел Славка.
Тамара Павловна укоризненно посмотрела на смутившегося ассистента.
– Как вы себя чувствуете?
– Не могу сфокусироваться, все плывет. Пить! Дайте, пить!
– Нельзя, родненький, потерпи, – Тамара Павловна заботливо погладила забинтованную голову.
Славка попытался сесть на столе, но крепкие руки ассистента удержали его.
– Вячеслав, операция прошла хорошо. Если все пойдет по плану, то завтра уже сможете ходить и мыслить, – продолжила хирург, улыбнувшись.
– Я и до этого неплохо справлялся, – непривычно для себя огрызнулся Славка.
– Кажется, мозг профессора Юрьева нашел себе уютное гнездо, – пошутил Алексей. – По крайней мере, его скверный характер – точно.
– Алексей, прекращай! – шикнула на него хирург.
– Все, сдаюсь, Тамара Павловна, повезло юнцу вытянуть такие мозги. Я бы все отдал, чтобы оказаться на его месте.
– Тебе любые мозги пересади, Алексей, ты как был дурнем, так им и помрешь, – усмехнулся Вячеслав.
– Получил Юрьев день, – засмеялась врач.
– Отличная шутка, Тамара Павловна. Думаю, мне не нужны сутки, чтобы начать эффективно функционировать.
Вячеслав Сергеевич Юрьев медленно перекатился на бок и спустил худенькие ноги на прохладный кафель. Приступ тошноты постепенно отступал. Голова гудела, как улей диких пчел. Славка ошибался – вопль матери так и стоял в ушах во всех подробностях, но к нему добавилась мощная симфония самого гениального мозга в истории науки. Все это больше не волновало сознание ученого в теле подростка. Воспоминания профессора Юрьева слились в единый информационный поток с сознанием Славки из приюта. Теперь он никогда не будет одинок. Теперь они знают все друг о друге.
– Тамара Павловна, распорядитесь, чтобы вещи мальчика перенесли в мой кабинет. Пальто тоже. Надеюсь, никому не пришло в голову его выбросить?
– Все сделаем в лучшем виде, Вячеслав Сергеевич, в кабинете все осталось, как было при вас. Мы много лет не оставляли надежд и попыток вернуть вас. Алексей, помогите профессору дойти до кабинета.
Славка опустился в удобное кожаное кресло. С восхищением оглядел полки до потолка, уставленные первоизданиями, и массивный дубовый стол.
– Нравится, малой? – по-отечески тепло раздался голос в голове.
– Еще бы, – присвистнул Славка к удивлению Тамары Павловны, хлопочущей у камина.
– Тамара Павловна, оставьте нас, – властно скомандовал профессор.
Как только за ней закрылась дверь, Вячеслав Сергеевич просунул руку под стол и нажал на невидимый глазу рычаг. В боковине стола открылась потайная панель с небольшим углублением. В нем покоилась карманная записная книжка в черном кожаном переплете. На первой странице было выведено каллиграфическим почерком: «Трупная кровь мертворожденных. Особенности биохимического процесса внутри живого организма». Далее перед глазами Славки замелькали страницы, исписанные мелкими буквами, сопровождающиеся схемами, рисунками и формулами. Когда сознание настроилось на поток, Славка с удивлением осознал, что понимает каждое слово.
– Профессор, это же гениально!
– Я знаю, малыш, я знаю. Мне не хватало только одной маленькой детали, чтобы навсегда изменить мир. Тебя!

СКАЗ О ТОМ, КАК ИНВАЛИД В АПТЕКУ ХОДИЛ

То ли тридцать первое ноября, то ли первое декабря.
А, может, наоборот. Фиг запомнишь, когда случается тридцать первое, а когда нет. Все дни – да что там дни, все месяцы – нет, все годы! – одинаковые, словно твои ржавые гвозди в сарае.
Радим Силантьевич закутался в шарф и протырился со своими костылями на застеклённый балкон малогабаритной однокомнатной квартиры на пятом этаже монумента промышленному домостроению. Упёрся круглым морщинистым лбом в хлад тут же запотевшего стекла и уставился внутрь себя, так как забыл на тумбочке очки для дали, а возвращаться за ними значило больше сюда уже не вернуться.
А там, куда предназначалось взирать с балкона сквозь толстые линзы, распустилась серень (1): мирское утратило краски, посерело, посерьезнело. Скукожился до минус трёх спиртовой градусник за немытым окном. Остекленели лужи. Офонарели столбы, присели, надломленные ветрами, в нарочитых книксенах: уменьшить освящаемый пятачок, зато придать тому удвоенную яркость.
Не увидел Радим Силантьевич и того, как на станцию Путяйск-Маркировочный прибыл тяжёлый состав с жидким сероводородом: сто одиннадцать жёлтых неумытых цистерн. Тепловоз, что затянул их на заросший пожухлой, побитой морозом травой запасной путь, замер у тупика и испустил дух. Потянулся машинист рукой к путейской сумке, нашарил увеселительного и подцепил клыком акцизную марку, что залепляла собой доступ к сосуду.
Состав не поместился целиком на километровой ветке. Кишка из жёлтых колбасок изломалась изгибом стрелок и встряла на первом главном пути. Замыкающий тепловоз-толкач напрасно лупил в морозную просинь головным прожектором – зелёный свет против шерсти ему не дадут никогда.
Не приметить Радиму Силантьевичу и горбуна Никодима, учётчика с товарной станции, несущегося бегом по насыпи второго главного пути к хвосту сероводородовоза, так как связь с замыкающим тепловозом не отлажена, и рация только плевалась помехами в волосатое, давно нечищеное ухо.
По-над железной дорогой глубоко лизнул податливую сушу накатистый залив Серого моря. Летом – серо-стального, зимой – того же цвета, но с кобальтовыми тенями от всклокоченных льдов. Радим Силантьевич не мог его разглядеть, но помнил о нём и с тревогой вслушивался в стекло, как в датчик-резонатор: не затевается ли на море буря?
Когда-то давным-давно в заливе водилась съедобная рыба. Артели и отдельные отцы семейств добывали пропитание для жителей города и для реализации в заготконторе Потребсоюза. Рыба-ела и рыба-пила. Цвели рябина и черёмуха. Нынче времена иные: ловить некого – воды отравлены, а на берегу если и попадётся тушка, то исключительно рыба-гнилá. Иной не встретишь. Рябины покрылись паршой, черёмуха почернела навсегда.
Между тучами и заливом клубился в мареве собственных огней губернский град Северобакланск. Дорога туда, построенная вокруг залива высокоразвитой цивилизацией в прошлом веке, давно разбилась насмерть и заросла борщевиком. В Северобакланске Радим Силантьевич ни разу не был. Но иногда, глядя с берега через торосы чёрного льда на эти далёкие подпрыгивающие огни, был благодарен тому, что тот есть.
– Ну и как там погодка? – встретила Радима Силантьевича на кухне Ада Бестемьяновна. Старушка и вовсе была практически слепа. С двумя катарактами она ориентировалась лишь между газовой плитой с чайником и облучком у колченогого столика. Радим Силантьевич называл свою супругу А. Б. и до слёз её любил.
– Подходящая.
– Ну, а что ещё в мире происходит?
– Как и всегда: солнышко то выкатится, то закатится.
– Пойдёшь?
– Пойду.
– Помнишь, как таблетки называются?
– Канефрон.
– Возьми в шкатулке пятьсот рублей. Должны были остаться.
– Угу!
– И замотайся получше. Не ровен час, простудишься: почки вылечишь, а лёгкие не сбережёшь!
– Укутаюсь, дело нехитрое.
Радим Силантьевич кое-как повязал крючковатыми пальцами шнурки, накинул бушлат, намотал шарф и напялил траченную молью ондатровую шапку. Отомкнул дверь и опёрся на костыли. Обернулся с порога, хотел приободрить старушку А. Б., да запнулся.
Этажом ниже встретилась ему Параскева Андреевна Снегурченко, женщина положительная. Мать двух мальчуганов и по совместительству учительница младших классов. Поставила сумки на ступеньки, всплеснула руками, вцепилась в локоть старика и помогла тому спуститься по бессчётным лестничным пролётам.
– Как же вы, Радим Силантьевич? Один да в такую погоду? Давайте провожу вас.
– Благодарю вам, негоже дважды матери отвлекаться на старика. У вас своих забот – огород. А уж я до аптеки как-нибудь дойду.
– Не пойму вас, Радим Силантьевич, что-то вы бодритесь. А сами весь жёлтый.
– Ничего… Нам пенсия строить и жить помогает.
– Ну, смотрите мне, Радим Силантьевич, вечером проверю, что домой вернулись жив и невредим.
– Ловлю на слове.
Ударил наотмашь по носу старика морозный воньздух. Захлопнулась бывалая дверь подъезда. Поправил на переносице очки для дали Радим Силантьевич и принялся гипнотизировать заиндевевшие ступеньки. Путь предстоял неблизкий: двести двадцать два уверенных устойчивых шага на костылях. И если в ногах своих старик был на все сто уверен, что не подведут, то какой спрос с этих бездушных деревяшек на резиновых подпятниках? И вовсе не грохнуться было страшно. Страшно было не суметь встать.
Бездомный бобик дворовой породы по кличке Рыжелье принялся увиваться за стариком. Путался под ногами, ловко отскакивал от выпрастываемых деревяшек. Радим Силантьевич не раздражался, бобика любил, душу его живую ценил подле себя. Случись неприятность, бобик позовёт помощь.
Впрягся в тяжёлую аптечную дверь Радим Силантьевич. Вчёный Рыжелье остался вилять хвостом на морозе.
В аптеке зябко и пусто. Подвывает ветер сквозь щель в неплотно прикрытой двери. Звякнул Радим Силантьевич в хромированный звоночек у кассы. Выглянула фармацевтша. Не привычная опытная Марфа Романовна, а девчонка молодая, неизвестная никому. Кивнул ей Радим Силантьевич. Прислонил костыли к прилавку, размял пальцы.
– Вам чего? – пыхнула глазами девчонка.
– Канефрон.
Клацнула по клавиатуре.
– Есть такой!
Молча протянул Радим Силантьевич мятые пятьсот рублей.
– Упс! Канефрон стоит шестьсот пятьдесят.
Осёкся Радим Силантьевич, посмотрел на бесполезную пятихатку в скрюченных пальцах.
– Недешёвый он. Немецкий! Ща я аналоги гляну отечественные.
Радим Силантьевич с надеждой уставился на девчонкин пробор.
– Вот. Нашла! Нефростен.
У старика отлегло от сердца. Пятихатка легла на прилавок.
– Блин, а он пятьсот тридцать… – расстроилась за Радима Силантьевича девчонка.
Раз уж за него кто-то расстроился, Радим Силантьевич решил молча сглотнуть и засобирался восвояси.
– Вы поройтесь в карманах на всякий случай, – умоляет девчонка. – Может, мелочь какая есть?
Радим Силантьевич поджал губу.
– Это для вас, душечка, мелочь. А у нас с Адой Бестемьяновной каждая копейка на особом счету.
Посреди серой улицы заигрывал с бобиком Рыжелье удалец Птеря Евстигнеич Авокадиков – ловелас, балагур, любимец района. За свои сорок с хвостиком лет жизни он в чём-то помог каждому земляку. А иным и не по одному разу.
Узрел Птерька знакомые костылики, что выпростались из-за тугой аптечной двери и – тут как тут. Натянул дверную пружину, растопырил проём насквозь. Суетится. Вцепился в локоть бушлата и выпроваживает старика на распоясавшийся ветерок. Рыжелье не отстаёт.
– Классно выглядите, Радим Силантич! Ужель таблетку какую от старости раскопали?
– Да полно врать-то, Птерька. Давно известно: единственная таблетка от старости – цианистый калий. Она же – от любой болезни.
– Побойтесь бога, Радим Силантич! Где ваша фирменная щепетильность? Я вон и половиной ваших талантов не обладаю, а оптимизьма мне не занимать!
– Так негасимый источник у оптимизма твоего.
– Согласен, негасимый. Да только питать его надо. И не абы как. А водою дезинфицирующей. Слезою без примесей.
– Это неважно тут, – отвёл глаза сконфузившийся от таких слов Радим Силантьевич. – Всё равно, куда мне за тобой на костылях-то?
– А чё там, подумаешь, костыли? Иные вон вообще с кровати не встают, через трубочку дышат и ничего – живут ведь! Радоваться, старик, надо, что мир вертится вокруг тебя, что воздух этот носом втягиваешь! Вон и бобик с тобой дружит, для него ты – персона! Не иначе. Бобик, он хоть человек и простой, но ведь тоже. От природы нет плохой породы! А что до меня, я с бобиком во всём согласный: Радим Силантич наш – редкой души человек. Человечище! С буквы огромной. Не всем доступной. Мало кто осознаёт. Но мы-то люди свои. Даже свойские. Ты вот что, Радим Силантич, – переходит Птеря Авокадиков на шепот заговорщицкий, – давай-ка мы с тобой за дружбу нашу накатим горячительного.
Напрягся старик. Не велит А. Б. пьянствовать. Да и обещал ей. Правда, давно. Может, уже и сдулось обещание, скукожилось, как воздушный шарик, переживший бурный день чужого рождения.
– Найдётся ли у тебя, Радим Силантич, банкнота подходящая… Достойная нашей дружбы многолетней?
А что, если данное А. Б. слово уже и необязательным стало за давностью лет? Ведь водки-то хочется. А ещё больше желается Радиму Силантьевичу душевной приятельской близости. Особенно после такого эпичного проигрыша в аптеке. Нестерпимо тянет Радима Силантьевича поднастроить душу в унисон. Да хоть и с Птерькой, прохвостом этим Авокадиковым, а что – тоже агнец божий, да ещё и поискреннее иных будет.
Не дождался внятного ответа Птерька. Но аккуратно подвёл инвалида за локоток к стекляшке, в мутных витринах которой тонули чаяния и молчаливые крики мятежных душ, заплутавших в бытовых перипетиях. Сгинули утренние благие намерения, нет их, испарились. Паинька остался стоять на тротуарчике. Эфемерный, прозрачненький такой, ручки на груди скрестил и зрит с укоризной на распоясавшегося двойника своего Радима Силантьевича во плоти, счастливого обладателя воды огненной. Ну и огурчиков к ней. Солёненьких. Не только для закуси, но и для особого воспарения души над поверженным телом. Ну и шариков каких-то там собачьих для Рыжелье. Сам Радим Силантьевич в том не понимает ни шиша, их Птерька на свой вкус выбирал. Снайперски в полтыщи уложились. Кучненько, словно Роспотребкорзина из того и состоит.
Отхлебнул Птеря Авокадиков первым.
– Эх, хороша! А я намедни мимо премии пролетел, как планер над Кокте́йблем. Мечусь теперь, словно фанера без паруса, с утра маковой росинки во рту не побывало. Язык онемел, окаменел, аж рёбра сводит! Кулак к роже прохожей так и тянется реверансы раздать. Негоже так жить.
Передал Птеря сосуд Радиму Силантьевичу. Что ж делать-то теперь? Ну и приложился старик к заветной бутылке. Сглотнул. Молчит. Совесть свою слушает: проснётся та или нет? Даже на огурцы не смотрит. Один Рыжелье за троих чавкает. Хрустит коричневыми шариками. Ух, как они приглянулись бродяге!
– Эх, пивка бы теперь! Жаль, что у тебя, Силантич, больше денег нет! Сам-то чего посмурнел? Вкусная ж водка! Зарозоветься должон, заразудалиться. А ты сидишь поникший, ощипанный, как веник после бани.
– Таблетки я так и не купил… – признался Радим Силантьевич.
– От старости? – ржёт Птерёк.
– От почек, – устало отозвался старик и опустил глаза. – Немецкие, понятно, дорогущие. Но ведь и отечественные дороже пятисот рублей оказались, мать их!
– Почки – дело сурьёзное… – заелозили Птерькины извилины, зашевелились, быстро смекнул, как помочь хорошему человеку. – Да ща в момент решим твои проблемы. Делов-то! А заодно и пивка возьмём.
– Правда? – не поверил Радим Силантьевич. – Ну, ежели ты поможешь мне, я помогу тебе.
Подмигнул Птеря Авокадиков старику: мол, ловлю на слове.
– Короче, пошли в банк. Кредитнём тебя, да и дело в шляпе.
– Как это «кредитнём»? Зачем мне кредит, ежели потом нечем отдавать будет?
– Как это нечем? Тебе ж государство исправно пенсию платит? Вот с неё и погасишь…
– Так ведь кроме пенсии у меня никаких денег-то и нет.
– Так у тебя их и с пенсии нет! Вон – пятьсот рублей были и что? Не то, что на жизнь достойную, даже на элементарные отечественные таблетки не хватило. А ты пойди и надуй их всех! Наколи и объегорь! И собес с пенсионным фондом, и банкиров с министром социального шухера. Возьми кредит и живи сейчас. Уловил? Пусть дельцы денюшку потом из твоей пенсии выщипывают, а то помрёшь и денег, что тебе по старости причитаются, так и не увидишь.
Почесал репу под ондатровой шапкой Радим Силантьевич. Складно Птеря излагает.
– Ну, старик, не тушуйся. Ощути чувство реальности и прояви чувство разумности!
Ему бы с А. Б. посоветоваться. Но Авокадиков и тут уловил, к чему склонилась стариковская мысль.
– Ты только Бестияновну свою не приплетай. Твоя жизнь – твои правила! Впрочем, мы и о ней позаботимся. Деликатесу принесёшь даме сердца и бутылёк винца сухого. Порадуешь старушку. Тоже, поди, заслужила сладкую жизнь на старости лет.
Кивнул Радим Силантьевич. Неуверенно так кивнул, но Птерин пыл отныне не охладить никаким рефрижератором.
– У тебя паспорт с собой?
Конечно, паспорт у Радима Силантьевича с собой. Не дай бог ему окочуриться на улице. А потом лежать неопознанным в морге с биркой на большом пальце, пока А. Б. будет беспомощно убиваться об нём.
– Так, а что ж ты сам, мил человек, кредит не возьмёшь?
– Не-е, сам я не могу. Я не дружу с кредитной историей. А она – дама сурьёзная. Ежели дружбы с ней не вышло, пролетаешь, старик, мимо кредитов, как фланец над Коктеблём.
Завернули в банк. Улыбнулась им девица молочная с косой русой. В белой накрахмаленной сорочке с погончиками и с кулончиком, привлекавшим к декольте.
– Меня зовут Надежда. Банк «Русский Стандарт».
Уставился Авокадиков на её русский стандарт. Глаз не оторвать: пятый номер! Выпяченный вперёд, как на горельефах на ВДНХ, куда его, прыщавого ещё подростка, однажды возила в каникулы мамаша. И они, объёмные горельефы эти, запомнились юному Птере куда больше, чем рубиновые звёзды на кремлёвских башнях и стереофильм в красно-синих очках на Новом Арбате.
Радим Силантьевич надумал взять в кредит тысячу рублей. И на таблетки хватит, и на пиво останется. Стандартная русская женщина Надежда розовощёко улыбалась и всячески способствовала деловой атмосфере. Авокадиков красочно расписал старику перспективы и убедил того не мелочиться и брать тридцатку. Сам Птерька при этом аж вспотел: ух, как завела его надежда ощутить стандарт в собственных руках. Страсть как хотелось ему просочиться за вертлявый стул и обоять девицу с русой косой сзади!
Пожевал Радим Силантьевич желваками по углам квадратной челюсти своей и заказал в кредит аж двадцать пять тыщ! У самого от наглости такой взъёкнуло в солнечном сплетении или где-то рядом. Качнулась деревянная столешница. В ушах запилили скрипочки. Догадался Радим Силантьевич, что подпрыгнуло давление. Но как-то не так, как бывало раньше. А весело, с молодецкой удалью и ухарством!
По ту сторону приветливого банковского стекла улыбался во всю ширь собачьей морды дружбан Рыжелье.
– Ну что, пошли сперва купим таблетки? – Радим Силантьевич вовсе не утратил силу разума своего, не смотря на введённые перорально двести пятьдесят грамм отборной дезинфекции.
Простая и мудрая мысль сия вогнала Птерю Авокадикова в сущее уныние.
– Старик… Ну, погоди ты со своими скучными таблетками. Никуда оне от тебя не денутся. Аптека до восьми. И до неё полквартала. Стекляшка же – вот она, соседняя дверь. И там, ты только вообрази, нас ждёт надутый баклажан пивка! Когда ты крайний раз вкушал пиво? Поди, в прошлом веке? Можешь не вспоминать… – крутнул зенками Авокадиков, прошёлся по портфолио Радима Силантича, не понравилось ему в этот раз.
– Ну что ты навалился на костыли свои, как глиняная свистуля? Расправь грудь, раззуди плечи, ты же Аполлон Зевсович… Э-эх, мать твою, забыл фамилию…
– Порожшков…
– Чё? Да не твою… Бога хреческого… В пятом классе проходили.
Делать нечего, приняли пивка. Радим Силантич ворчал лишь для проформы. Душа его отогревалась после многолетнего стариковского анабиоза. Адреналин, словно дефибриллятор, методично запускал утраченный жизненный драйв.
Засим оформили и второй баклажанчик. На этот раз пивка нефильтрованного. У Птерьки губа не дура: изыски ему подавай, всякий смак.
– Не могу, – говорит, – всё время по одним и тем же вкусовым рецепторам вдаривать, тонкая система моего жизнеобеспечивания разнообразия требует.
Замахнулись на третий баклажан: портер.
– Ща, погоди, давай Криську вызвоним. Такси ей оплатим. Йеп! Такая краля! Прима! Тебе, старику, и не снилась. Как у тебя с этим делом? Не очень? Ну, хоть пообнимаешься с красивой женщиной. Выслушает тебя, душу заблудшую приголубит, пока я ея обработаю.
Вернулся Птеря в стекляшку с деньгами Радима Силантьевича. Распорядился теми по-хозяйски: затарил пять баклажанов пива, водочки, бутыль шампанского «Асти» и пачку контрафактного «Вог» с ментолом для Криськи, презервативы «Дюрекс» и коробку зефира с собачьим именем «Шармэль».
Потащил инвалида через дорогу напротив, на стоянку частников. Кто ж не знает Авокадикова и его способностей втираться своим в доску ко всем и к каждому? Угрюмый частник на «Волге» бесплатно доставил «мальчиков» с джентльменским набором, включая деревянные костыли, к старому вагончику путевого обходчика на окраине станции Путяйск-Маркировочный. Бывшая штаб-квартира Радима Силантьевича, между прочим, где до сих пор хранилась его ухватистая кувалда. А за бричкой, старательно объезжающей ухабы и колдобины, преданно семенил отнюдь не брошенный дружками Рыжелье.
Опёрся Радим Силантич плечами покрепче о костыли, привалился попой к стене для пущей устойчивости, схватился заскорузлыми ладонями за шею любимого рабочего инструмента. Да токо ж ничего с того не вышло. Только кишки проветрил. И сломанный позвонок прострелило.
Птеря свернул шею баклажану, выпустил пивного джина, разлил что осталось по чашкам с отбитыми ручками. Вкусили варварского напитка наши «мальчики» и растеклись по подушкам от старого дивана, который сам по себе давно был разобран на щепки и спалён в буржуйке здесь же, в этом самом вагончике.
Объявилась Криська. В искусственной шубке поверх платья цвета ночного бордо. Выставила коленку в длинный разрез. Замерла поверх поверженных пивом с водкой кавалеров. Уставился окосевший Радим Силантич на монумент «Нога и копыта». То есть лабутены, как кличут их люди просвещённые. Башмаки алые, словно пионерский галстук, ради которого юный Радик раскалял по утрам дровяной утюг, а потом весь день с достоинством носил шёлковую алость на шее.
«Эх, где мои двенадцать лет?» – пропустил слезу Радим Силантич. Криська приняла слабость старика на свой счёт, обвила Радима Силантьевича стяжательными ручонками, склонила башку свою непутёвую на его всё ещё сильное плечо потомственного путейца.
Шуршит подолом чужого платья Птеря Авокадиков. Торопится. Осаживает его Криська. Смахивает большим пальцем слезу со щеки старика. Понравился он ей. Тихий, скромный, а торс мощный, статный, как у Геракла. Витринный образец! Не то что Птерька – глиста в джинсовом скафандере. Как сощуришься, солнце закатное сквозь него так и высвечивается наружу. Суетится там, хочет чего-то, с настрою лирического сбивает. Отмахивается Криська, а Птерёк всё одно – настойчив, как автомат Калашникова со своим горячим стволом.
Обнял Радим Силантич Криську за плечи. Вдыхает эманации её «Кензо». Млеет. Нащупал губами мочку уха с серёжкой. Нежно так, скромно дотронулся языком, то полизывает, то покусывает. Тут уж млеет Криська. Такого никто с ней раньше не проделывал. Замерла девушка, растаяла в стариковских объятиях. Уловил Авокадиков перемену в Криськином состоянии. Она более не сопротивлялась, и Птеря кощунственно сотворил долгожданное сладеяние.
– Иначе как-то всё… – неуверенно начала Криська, когда разнялись. – Непутёвый какой-то у нас выходит путевой вагончик.
– А что не так? – обидно самодовольному Птере, а сам всё наваливается на деку поверженной дамы. Но камертон из него более никакой, так как отчётливо запыхался.
– Отодвинься! Ты тут уже мне размешался весь. Продыху от тебя нету. Все рёбра заплющил, прохвост.
– Не гони, прима! А то мне плохо будет.
– Тебе плохо не бывает. Тебе, Птерёк, всегда либо хорошо, либо очень хорошо.
Ввалился в вагончик учётчик Никодим. Думал горбун чайку хряпнуть, а тут, понимаешь, пивко! И компания тёпленькая во главе с ветераном железнодорожной отрасли, чей портрет в простеночке перед кабинетом начальства вывешен на всеобщее обсмотрение вместе с иными портретами ударников. Да не барабанщиков, а ударников производства: была такая категория уважаемых людей во времена почившей высокоразвитой цивилизации.
– А шо ж вы сегодня завалились сюда? – удивился Никодим. – Вчера ж надо было!
– А что такого? – протянула голоском лисоньки Криська и сладко потянулась.
– Так ведь днюха у меня была! А теперича во рту Каракумы, а внутрях словно стиральная Маша барабан свой бесовский вертит, широко употреблённые вчера калории никак в дерьмо переработать не может.
Ворчит Никодим, а сам на баклажан косится. Тот тоже не промах: рисуется весь такой на столе и строит горбуну глазки.
Переглянулись Птерька с Криськой. Запели нечто, отрепетированное по случаю ещё в ранней юности:
– Тили-тили.
– Трали-вали.
– Пролетели.
– Прозевали.
– Тарам!
– Пам?
– Пам!
Хряпнул Никодим пивка и подобрел.
– Дни рождения есть зло, – делится наболевшим учётчик, – накорми, напои, сам нажрись, упейся, и всё чего ради?
– Как чего ради? – смекнула Криська. – Чтобы в следующий раз уже кто-то другой кормил и поил, когда его день об плетень случится.
– Круговорот деньрожденческий, – развивает идею Птерёк, – заимей друзей с именинами на каждую дату и живи по кругу. Накормят и напоят. А ежели повезёт найти того, кто в твой персональный день народился, так ещё и смимикрировать можно, чтобы самому не подставляться.
– Ну да… – напрягся Никодим. – Только общественность рано или поздно спросит с члена коллектива: а что это мы по вашу душу, уважаемый Пётр Евстигнеевич, ни разу не пьянздвовали?
– А он двадцать девятого февраля родился, наш Пётр Евстигнеевич! – зажглась Криська. – Не каждый год такое случается.
– Ну, повезло чуваку, что тут скажешь, – пожал плечами Никодим и свернул шею второму баклажану.
– Только не двадцать девятого, а тридцатого, – поправил подружку Птеря, – в тот год коррекцию хода времени производили. Добавили одну треть секунды. Так получилось, что после двадцать девятого февраля проскочило наикратчайшее тридцатое, вот я в тот момент как раз и родился.
– Выдумщик! – фыркнула Криська. – Кстати, кавалерия, а где моё шампанское? Почему дама до сих пор трезва?
Спохватился Авокадиков, шибанул пробкой в потолок, наполнил подставленный Никодимом кубок. Насладилась Криська сладким шипучим вином, полетели вертолёты в её безалаберной головке. Зажевала прима зефирину «Шармэль» и перебила праздно болтающую о том-о сём кавалерию свою:
– Зло, как оно есть, вовсе не дни рождения.
Осеклись мужчины. Смотрят с покорностью на Криську, ждут развязки.
– Зло – это книги. Полезла на антресоли за старым утюгом, так как новый сгорел. А ведь лезу и думаю: самый раз сейчас утюгом по башке получить и вообще уже никогда никуда не ездить. И ведь получила! Только не утюгом, а книгой. Большой и увесистый советский энциклопедический словарь. Да! Прямо так и называется. Не спорьте! Звёзды, как надо, из глаз брызнули. Стою на табуретке вся в клубах пыли и тихо офигеваю.
– Нет, Криська, неправда твоя. Вот и Радим Силантич подтвердит: самое зло, как оно есть, это аптеки! Если б не злая аптека, сидел бы щас Силантич в тепле, на кухне с супружницей своей Бестиановной, и почки б у него не болели. Но старик наш – герой! Борется со злом с самого утра! С тех пор как не смог противопоставить конскому ценнику свою единственную карманную банкноту, коя номиналом не вышла. И как поймал кураж, его не остановить теперь никакой железнодорожной автоматикой. Стрелки переводить бесполезно. Семафоры бессильны. Силантич – как локомотив: прёт на острие, добирает ускользающие от него краски жизни в наше сугубо сероидное время. А теперь скажите мне, дорогие мои, что же есть самое достойное в его примерном поведении?
– И что же? – приподнял седую бровь учётчик.
– То, что он ни на минуту не забывает о своих друзьях. Верно, Силантич?
Чокнулись чашками с отбитыми ручками Птеря и Никодим, потянулась к ним и Криськина ручонка с единственным в путевом вагончике кубком. Шампанское благородно искрилось в лучах одинокой лампочки, свисающей на чёрном проводе с фанерного потолка.
– Чокнитесь и вы с нами, а, Радим Силантич! – умеет Криська уговаривать; играет бровками вокруг ярко накрашенных глазищ. – За ваше здоровье!
А Радим Силантич более ничего не пил. Он стёк с подушек куда-то вбок. Сиял широко распахнутыми глазами. Ему было криво, тепло, пьяно и дружно. Так хорошо, как давно уже не было и вряд ли когда-нибудь ещё будет. У сложенных стопочкой стариковских ног вилялся со своим хвостом преданный беспородный пёс Рыжелье.
– Здоровьишко наше, – отозвался на призыв дамы тактичный Радим Силантич, – а в горлышко – ваше!..
Затевались новые беседы. Горбун рассказал, что вовсе никакой он не Балабанов, как записано в отделе кадров. Барабанов он. Но дед родной пацанёнком «р» не выговаривал, а фамилию беспризорные власти записали с его слов. Криська помечтала, что скоро в связи с глобальным потеплением у них будут расти мандарины. На что Птеря парировал, что политики – дурачьё и в глобальных процессах ничё не смыслят, ведь на самом деле грядёт глобальное утепление: утепляться будем все, и утеплять придётся буквально всё – обувь и шапки, колодцы и маршрутки, стены пятиэтажек и трубы тепломагистралей.
Но бухой Радим Силантич в этих беседах участия не принимал. Уж так ему сделалось хорошо, что старик задремал. Снилась ему какая-то требуха. Потом вроде прибыли сумерки, а за ними и вечер приплёлся. Навалился на квадратное окошко вагончика, застил отблесть закатную. Сам смурной, рыхлый, а спинища его широченная тянется от края до края – с северо-запада до юго-востока.
Это уж Радим Силантич потом приметил, когда из вагончика на воньздух выбрался подышать. Птерька с Криськой тоже рядом вертелись. Окосевшая от шампусика Криська смолила «Вог» с ментолом. Хоть какая-то нотка в воньздухе была с веселинкой.
– Куда ж ты, старик, собрался? – тянет Силантича за бушлат Птеря Авокадиков. – Погоди, ща мы все соберёмся да мотор закажем.
Но Птерёк и сам бухой, ему бы за углом вывернуться, выговориться, прощения у мамаши покойной попросить, что жизнь непутёвую ведёт. Да перед примой неудобно. Глотается сам с собой, с воньздухом, с ноткой ментола в нём. На старика Авокадикову на самом деле фиолетово, не по злобе душевной, а так, в состоянии надлома утратив присущий ему личностный комфорт в поисках собственного пятого угла.
Ничего не ответил Радим Силантич, да и не слыхал он, что там Птерька такое бормочет. Заковылял на своих костыликах прочь. То ли направо, то ли налево, да только мысль Радима Силантича была настолько кристально ясна, насколько же и очи его не различали ничего вокруг. Верный друг Рыжелье неслышно семенил рядом.
Проделал Радим Силантич на костылях своих штук двести одинаковых шагов вдоль вагонов с сероводородом да споткнулся на двести первом. Лихо споткнулся, впечатался лбом в самую гущу багряного острого гравия. Да так впечатался, что пробил его к чёрту, этот гравий. Куда-то отфутболилась ондатровая шапка. А голова Радима Силантича оказалась будто бы внутри насыпи, и словно всю свою любимую чугунку ветеран-путеец разглядел с исподней точки.
И так ему всё развиднелось в мире этом, и так все заколдобистости в сознании его попритёрлись… Жизнь показалась Радиму Силантичу простой, как рабочая песня, которая и строить, и жить помогает, и любимую встретить, и золотую свадьбу сыграть. Раскрылся человеку полным цветом замысел верховного, и так остро ему захотелось этому замыслу соответствовать, что ощутил Радим Силантич любовь к жизни, искусно воплощённую в нём, а теперь к тому же и всеми фибрами усиленную.
Верный Рыжелье притащил в зубах ондатровую шапку. Вертится теперь вокруг поверженного Радима Силантича, скулит, мотыляет куцым хвостом, вылизывает окровавленный лоб. Поминутно оборачивается в темноту, тянет носом воздух, словно высматривает, вынюхивает прохожего, который разделит с озадаченным псом нежданное наваждение.
Впервые в жизни Радим Силантьевич Порожшков сочинил стихи. В них не содержалось ни единого существительного, ни одного местоимения или прилагательного. Локомотивом его стихотворения явились глаголы, которые и отразили только что осознанный факт, что жизнь – это процесс. На шесть строчек в этих стихах использовались всего десять слов, и автору чудилось, что так он зашифровал родной десятичный мир, объединяющий путь света от божьих заповедей до таблицы умножения, а также куда-то дальше и выше… В непознанную даль, которую для него всегда олицетворял губернский град Северобакланск.

Если можно лежать, зачем сидеть?
Если можно сидеть, зачем стоять?
Если можно стоять, зачем идти?
Если можно идти, зачем бежать?
Если можно бежать, зачем ползти?
Если можно ползти, зачем умирать?

Радим Силантьевич ощутил щекой, как от щебня железнодорожной насыпи пошло тепло земли. Он разогнул скрюченные пальцы и погладил эти острые потемневшие камни, отозвавшиеся в нём ностальгией по былым годам трудовых побед. Приподнялся на руках Радим Силантьевич, хрустнул сломанным поясничным позвонком и осмотрелся. Приметил ослабленную гайку на сочленении стальных рельсов, не скрылась от него и шляпа костыля, излишне вольно торчащая высоко над просмолённой шпалой.
Даже не попытавшись, а попросту поднялся Радим Силантьевич на ноги, словно в этом не было ничего необычайного, расправил плечи и побрёл по насыпи вдоль бесконечного состава из жёлтых цистерн. Он не знал, где его костыли, и то, что они были ему больше не нужны, он воспринял естественно и даже с затаённой радостью, словно давно ждал этот момент и знал, какого ему будет, когда тот, наконец, наступит. Отсутствовали очки, но и это не мешало ему всё вокруг сечь и подмечать. Предстояло добрести до тупика с испустившим дух тепловозом, спуститься с насыпи, пересечь побитый жизнью дворик, уже который год захламлённый пустыми катушками из-под толстого промышленного кабеля, которым разводили по перестраиваемой станции Путяйск железнодорожную автоматику. Наконец, предстояло впорхнуть в подъезд, где на пятом этаже в уютной однокомнатной квартире ждала преданная супруга, Ада Бестемьяновна, его любимая А. Б.
Однако путь оказался неблизким. Радим Силантьевич не ощущал ни толики усталости. Голова была легка, сознание ясное и даже как-то особенно заострено на мелких деталях. Не смотря на, по его мнению, девять часов вечера, в миру затевался рассвет, один из самых красивейших, которые он когда-либо наблюдал. Заискрили под ногами камни, заплясали одалиски на одутловатых жёлтых боках железнодорожных вагонов. Отступил мрак, обнажив контуры зелёной травы и желть луговых цветов, среди которых резвился молодой абрикосовый щен, которого позже назовут Рыжелье. В глаза Радиму Силантьевичу ударил сноп ослепительно яркого света. Сначала он решил, что по второму главному пути навстречу ему следует ночной почтово-багажный. Но шума приближающегося поезда Радим Силантьевич не слышал, хоть и не находил в том ничего необычного.
Свет дышал влажными эманациями, вился и клубился над шпалами, а Радим Силантьевич вышагивал по ним, сокращая естественную длину шагов, чтобы не попасть в междушпалье. Его путь отошёл правее. Цепочка цистерн сгинула в контрастном мраке слева. Воздух был свеж, тёпл и пах морем. Не этим – отравленным, а как в детстве, когда в море водилась в избытке рыба, а одутловатые крабики бросались врассыпную под лёгкой поступью его юных ног.
Но вот уже и путь как-то сам собой сгладился. Под ногами нет ни шпал, ни щебня. Упругая белесоватая бесконечная перина и едва заметный подъём. «Постойте, но ведь у нас нет ни гор, ни холмов», – подумалось Радиму Силантьевичу, и он всей душой отдался этому необычному сну, сместившему привычные реперные точки обструганного сирой жизнью сознания.
Смекнул Радим Силантич, взмахнул руками и оторвался от перины. Взмыл в туннеле света и полетел навстречу тепловозному прожектору – туда, откуда шло мощное галогеновое тепло.
Седовласый дед с бездонными добрыми глазами подал ему десницу и усадил к себе на широкие колени, а помолодевший и постройневший Радик пригрелся в его лучах и благодарно вкушал лавандовые ароматы, исходящие от ослепительно белых хлопковых одежд.
А посреди бесконечного поля подсолнухов ему махали молодые мама и папа.

(1) Здесь и далее курсивом отмечены слова в авторской редакции.

НЕИЗВЕДАННОЕ

Почему есть те, кто не хочет, чтобы все просто были собой? И почему есть те, кто пытается внести свои коррективы в жизнь других людей? Неужели своей жизни мало, так ещё и в чужие судьбы пытаются влезть? Оставьте же нас всех в покое, позвольте спокойно жить.

Алевтина ничем не выделялась на фоне массы людской, предпочитая её обходить, устремляясь дальше по собственному маршруту, который сама же и выстраивала для себя. Существуют люди, которых не интересует то, что происходит вовне. Их интересует то, что происходит внутри. И это как раз про Алевтину, стремящуюся открывать для себя наш мир, такой глубинный и неоднозначный, настолько, что в нём достаточно легко потеряться. Или всё же есть шанс себя сохранить?..
Детство протекало в кругу семьи, состоящей из разноплановых персонажей двух линий – отцовской и материнской. По линии отца родственники были образованными людьми, не довольствующимися исключительно материальными аспектами жизни. Сам отец Алевтины Георгий – человек созерцательный и стремящийся к свету в виде знаний и совершения благих дел во имя Родины и семьи своей. Его родители, Юлия и Глеб, в свою очередь были полной противоположностью друг друга, как Инь и Ян, две разрозненные детали единого целого. Их обоих объединяла любовь к логическим задачам и литературе, что и отразилось впоследствии на их сыне Георгии, который рос в обстановке людей читающих и в какой-то мере стремящихся к религиозности. Так получилось, что отец его Глеб являлся атеистом, по крайней мере, относил себя к таковым, ведя при этом достаточно аскетический образ жизни, похожий на монашество. Однако разница заключалась в том, что он стремился жить не в монастыре, а именно в мире. Глеб был человек действительно умный, проводящий свободное время с книгами и мотоциклом в своём гараже, в который сбегал от своей супруги Юлии, стремящейся к тому, чтобы вести образ жизни религиозный: каждую субботу ходить на исповедь и каждое воскресенье – на таинство Причастия. Но при этом она вела себя в большей степени атеистически и безбожно, нежели Глеб, считавший себя атеистом.
– Как же так: мама ходит в церковь, возвращается оттуда окрыленной и воодушевленной, но спустя несколько часов снова куда-то уходит? И куда же ноги ее по жизни ведут? То тут, то там, где угодно, но не дома пребывает она, – Георгий искренне удивлялся и не понимал, что в их семье происходит. И является ли их семья настоящей семьей…
У Глеба же было по-иному: он стремился домой, но каждый раз, когда возвращался, то обнаруживал, что его супруги Юлии нет, словно испарилась. Но ведь не могла она исчезнуть внезапно, ничего не сказав. Видимо, могла… И возвращалась, когда ей вздумается. Однако после и Глеб стал всё реже и реже появляться дома, который со временем опустел. В нём остались лишь двое – Георгий и его старшая сестра Дарья, игравшая в жизни Георгия роль матери, неосознанно пытаясь заменить собой Юлию, слоняющуюся по жизни, словно ветер.
– Какое право имеет она быть где угодно, но не дома, в семье? И смеет еще себя верующей называть! Теперь понятно, почему отец всё время в гараже находится. Какой смысл ему быть в доме, в котором его никто не ждёт? Похоже, он из-за неё чувствует себя ненужным, – мальчику отчаянно хотелось понять поведение родителей и попытаться что-то сделать, чтобы семья стала семьей, в которой есть оба – и мама, и папа.
– Но ведь нужными хотят быть все, поэтому он и ездит на своём мотоцикле на дачу, отдавая всего себя земле. Она будет благодарной за всё – за то, что ей время уделяют, возделывают, так земля еще и плоды принесёт в виде созревших овощей, фруктов и ягод. Также отец любит выращивать цветы, украшающие миниатюрный домик небесного цвета... Всегда любил эту дачку, она – моё сердце, – прикрыв глаза, с кроткой улыбкой шептал мальчик.
– Отец нас с сестрой с трёх лет подключил к работе в саду. Мы были втроём, но это лишь видимость – на самом деле, нас было гораздо больше: с нами и птицы, и каждый созревший плод, и каждая ниточка травы, создающей дорожку для хождения, на которую не хочется наступать, потому что природа в любом ее проявлении всегда вызывала во мне трепет, – продолжал рассуждать Георгий.
Так отцовская линия Алевтины и жила: Троица в виде отца, сына и дочери – словно бы в Эдемском саду, а оставшаяся тёмная единица в лице Юлии – в ветряном полёте, который неизвестно куда мог направить ее, но направлял, и она неизменно следовала за ним. То взлетая, то падая. Но пребывая в непрестанном движении, которое наносило тяжелейший урон семье. Ведь она рассыпалась буквально на глазах детей, и они были бессильны что-либо сделать. Когда распадается семья, перед детьми встаёт необходимость в том, чтобы сделать выбор и расставить приоритет – кто всё же важнее для них и с кем остаться: с матерью или отцом. Но ни Георгий, ни Дарья не хотели делать такой выбор. Они желали быть нормальными и не только нормальными, но ещё и детьми. А такой выбор, как этот – мать или отец – способствует тому, что уже ни Дарья, ни Георгий не будут нормальными. Вдобавок они и детьми уже быть перестанут. Потому что такой выбор, который выпал на их долю без их воли, переводит детей на иную ступень, бесповоротно меняя как саму судьбу, так и взгляд на неё.
Георгий сделал выбор в пользу отца, потому что именно Глеб был рядом с ним, учил его тому, что знал сам. Показывал собой пример определенного уклада жизни – затворника и отшельника, всецело отдающего себя именно земле. Впоследствии Георгий перенес такой образ жизни и на себя, причём неосознанно. Он не выбирал, просто принял то, что было дано изначально, и пронёс это через всю свою жизнь. И был доволен садом и тем же небесным домиком, о котором продолжил заботиться и после смерти своего отца.
Дарья же выбрала свою мать. Она любила её и была к ней привязана, рассказывая Юлии абсолютно всё и желая услышать от неё слова поддержки. Но мать была иного склада – человеком, не принимающим позицию других и стоящим исключительно на своём, не желая идти на какие бы то ни было компромиссы. В ней был сильно выражен эгоизм, которого Юлия не стыдилась и любила показывать открыто, безусловно показывая собой определенный пример дочери, которая с детства хотела видеть в маме кумира.
Несмотря на то, что Дарья большую часть своего детства провела в Эдемском саду вместе с отцом и братом Георгием, она скучала по маме и хотела, чтобы та обратила на нее внимание. Ей буквально не хватало тепла, которое способно подарить лишь женщина. Отец и брат защищали, были опорой, на то и являются они мужчинами. А вот доброе слово, исходящее из глубин сердца, наполненного искренней готовностью выслушать и поддержать бескорыстно и даже самоотверженно, всё же присуще женщине. И Дарье очень не хватало матери, в связи с чем чувствовала себя опустошенным сосудом, пребывающим в ожидании той, которой было вовсе не до неё.
Юлия же была очень веселой женщиной и как раз сосудом наполненным, способным одаривать и поддержкой, и теплом, но при этом своей способностью пользующейся с умом, который подсказывал ей, что в мире так много неизведанного, таинственного, что не может она себя отдать семье. А страдать – то детям и супругу из-за такой невероятной жажды пробовать, жить и наслаждаться… С таким настроем семью создавать не стоит, ведь будет море разбитых сердец, среди которых наиболее поврежденными окажутся именно детские. Но Юлия не задумывалась ни о ком, кроме себя самой, поэтому с легкостью отпустила как детей, так и Глеба.
Впоследствии Георгию было жаль их всех: мать – за то, что она, может быть, и хотела семейной быть, но не могла быть ею, ведь была заложницей своих желаний, которые росли в геометрической прогрессии. Отца – за то, что полюбил такую женщину, взяв на себя ответственность за неё, но не сумев обуздать чрезмерно свободолюбивый нрав её. Сестру – за то, что возьмёт пример с матери и будет такой же беспутной и рвущейся к новым берегам. Себя – за то, что осуждал их всех и хотел быть святым и непорочным, но понимая, что, похоже, и сам не сможет чистым навсегда остаться. Хотя уже и переставал верить в свою собственную чистоту, потому что разве может воистину чистый человек видеть грехи и осуждать? Чистота повсюду видит чистоту и радуется истине. Но раз он способен видеть грязь, значит, и он уже запачкан.
Отцовская линия оставила свой отпечаток на судьбе Алевтины, но не в меньшей степени на становление ее личности повлияла материнская, которая была полной противоположностью отцовской. Глеба и Юлию, несмотря на различный образ жизни (супруг был аскетом, а супруга – гедонисткой, стремящейся познать абсолютно всё и подверженной своим страстям), объединял ум, потому что они жили так, как сами выбрали жить, это был осознанный выбор каждого. Глебу хотелось быть сеятелем и приносящим в мир что-то значимое и благое, что ему удалось в виде как своих детей, так и сада, который приносил свои плоды, которыми Глеб впоследствии делился с жителями их маленького городка. А Юлии хотелось жить ради себя, побывать в самых разных уголках нашей Вселенной, красиво одеваться, быть вдохновительницей и той, пред которой будут голову свою склонять. Безусловно, при таких желаниях семья была лишь бременем, мешавшим ей в реализации собственных планов, которые заключались в достижении полноты жизни. О мире и других она и думать не хотела.
«Какое мне дело до других? Это пусть они думают обо мне», – так считала Юлия.
По материнской же линии всё было по-иному: мать Алевтины Кристина росла в семье работящих и скромных людей, скрепленных узами брака раз и навсегда. Они изначально венчались с мыслями о том, что вместе будут на веки вечные. Для матери Кристины Валентины был только один-единственный мужчина в жизни – супруг и отец Кристины Арсений. Для него была только одна женщина – его супруга. В других представителях женского пола он видел просто людей. Для него все женщины умерли, кроме одной – Валентины. Арсений был человеком ответственным и верным, что проявлялось даже в бытовых мелочах, но они тоже весьма показательны. Большое невозможно оценить без меньшего, человека можно познать, если наблюдать за его поступками и соответствуют ли его слова тому, что он делает. И Арсений был как раз тем человеком, который что сказал, то и сделал. Упрямый и упорный он, с ним Валентине было тяжело, потому что они похожи: Валентине хотелось занять лидирующую позицию в семье, а Арсений уступать ей не хотел, ведь он мужчина, ему хотелось себя чувствовать именно мужчиной, а не женщиной. Поэтому в семье часто происходили конфликтные ситуации, но их семью отличало то, что они всё равно оставались вместе, даже не думая о том, что можно разойтись. Они уже не представляли своей жизни друг без друга, но о любви не говорили ни разу. Если честно, то они и вовсе не думали о любви. И их это вполне устраивало, жили как жили и хотели быть как все, считая это нормой. Но вот их дочь Кристина была против их взглядов. Смотрела на родителей своих сквозь призму неприятия и хотела во что бы то ни стало жить совершенно по-другому. У нее, в отличие от Арсения и Валентины, были мечты, и они не касались желания, чтобы всё было хорошо, да и то такое видение является весьма неопределенным. Кристина мечтала о любви, переезде из своего захолустья в крупный город, ведь она считала, что именно там, в мегаполисе, настоящая жизнь разворачивается перед людьми, там – цивилизация. А у них в маленьком городке жизнь словно бы остановилась, время замедлилось, родители надоели, они ведь никаких целей перед собой не ставили, довольствуясь тем, что есть. Потому что прожили тяжелые военные годы, в которые люди голодали, у них была единственная цель – выжить. Поэтому Арсения и Валентину тоже можно понять, почему они не стремились к чему-то возвышенному: потому что они остались в живых, пережили такие жизненные ситуации, после которых уже смотришь на многие вещи, которые когда-то могли казаться невероятными, словно они обычны, и начинаешь ценить самое простое и ближнее.
Арсений и Валентина очень любили саму жизнь, шли рука об руку, вдвоем сумели пережить тяжелые времена и преодолеть различного рода испытания, после которых далеко не все супружеские пары остаются вместе. В каком-то смысле этих людей, которые считали себя самыми обыкновенными и как все, можно назвать сильными людьми, которые вовсе не были, как все. Только вот они не подозревали о том, что на самом деле отличались от многих других. Прежде всего, своей верностью и человечностью.
А вот их дочь Кристина наслушалась своих «подруг» ещё со школьных времен и начиталась зловредной литературы об отношениях между людьми, которые в корне не являются правильными с точки зрения наших, русских представлений, напрямую связанных с православной верой, которая на нашей Родине раньше была официальной. Девушка начиталась об идеях свободных отношений между людьми, которые переходят рамки установленных норм, навеянных Западом. Безусловно, это оставило свой след на судьбе Кристины, которая начала мечтать о земном благополучии, больше всего в жизни боясь нищеты и грязи. Как парадоксально, что она очень любила чистоту и часто наводила порядок везде, где была, но при этом мечтала о том, о чём мечтать не принято и запретно. Неизведанного ей хотелось, чего-то, чего она даже сама озвучить еще не могла в силу того, что отсутствовал определенный жизненный опыт. Но чего-то ей хотелось. И ее мысли заполнялись как раз именно тем, чего она так боялась в своей жизни – грязью. Кстати говоря, грязью, на которую она не смотрела как на грязь. Для нее блудные мысли стали смыслом и целью, способствовали тому, что ей хотелось как можно скорее уехать как можно дальше от своей семьи, которая не понимала, что происходит с их дочерью, которая всегда была хозяйственной и тихой. Внезапно Кристина изменилась и начала агрессивно реагировать на любые попытки Арсения и Валентины наладить с ней общение. Она обвиняла их в ханжестве, в том, что никогда не стремились к большему, чтобы обеспечить ее всем самым лучшим, в том, что они простые люди, которые и счастливы оттого, что являются простыми. С одной стороны, так гораздо проще радоваться жизни – когда понимаешь, что единственное, что у тебя есть, это душа, и задача в том, чтобы ее спасти. Но, с другой стороны, это очень сложно – спасти душу и не поддаться влиянию иных сил, которые как раз пытаются перенаправить людей на материальные ценности.
Кристина с детства видела пример своих родителей, которые транслировали ей ценность в виде спасения единственно главного в жизни – души. Но в то же время она видела и других девочек с иными жизненными историями и ценностями, в которых преобладало стремление к устойчивому положению в обществе, закреплению за собой определенных преференций, в какие-то моменты даже высмеивание духовности.
– Душу спасти хотят, да ведь это смешно! – говорили жестокие девочки Кристине, открыто и публично надсмехаясь над ней и ее родителями. И впечатлительная и восприимчивая Кристина не смогла пропустить мимо слова своих «подруг», постепенно начиная уходить от той картины мира, которую с детства пытались заложить в ней Арсений и Валентина.
Сохранить себя тяжело, особенно тогда, когда оказываешься в условиях, где тебя окружают люди с совершенно иным взглядом на жизнь и вдобавок стремящихся переубедить тебя и изменить. Поэтому необходимо развивать силу воли, чтобы не поддаваться влиянию других людей, некоторые из которых обязательно попытаются что-либо посоветовать из разряда того, что явно никакой пользы не принесет. Но, к сожалению, Кристина этого не понимала. И она приняла позиции других людей за свои взгляды, тем самым резко и бесповоротно изменив свою жизнь.
Из тихой и хозяйственной девушки Кристина стала иной… считающей себя «охотницей», причем не требующей ничего взамен. Ей было «весело», потому что она не понимала, что на самом деле происходит. Ведь отдавая себя малознакомым мужчинам и просто так, она лишалась как раз того самого главного, что ей дали в наказе родители – беречь свою душу. Кристина отдавала не только тело, вместе с телом она отдавала и душу, которая постепенно дробилась на мелкие детали, нарушая изначальную целостность. Но она этого не понимала, продолжая бездумно разрушать саму себя, наплевательски относясь к тому сакральному, что царило в семье, в которой она родилась – истинной чистоте и души, и тела, а также верности вопреки всему.
В какой-то момент Кристина остановилась и поняла, что она одинока. Несмотря на то, что она постоянно с кем-то была, с ней никто не был. Те мужчины приходили и уходили, и это понятно, потому что им было всё равно на ее чувства и на то, что она – живой человек. Конечно, ее вина тоже была, поскольку она сама искала когда-то еще неизведанных встреч с таким видом, словно она саму себя безмолвно предлагает. Но и мужчины видели ее наивность и глупость, и им не было стыдно использовать ее, не собираясь брать за Кристину ответственность.
Оставшись наконец-то одна, без блудных «подруг», приставучих, как назойливые мухи, она расплакалась. Нахлынули воспоминания о своих уже совершенных грехах, а также о своих детских мечтах – Кристина мечтала, как она выйдет замуж за достойного человека, вместе с которым у них будет крепкая семья, и вместе станут путешествовать по миру, радуясь каждому мигу. Но… разве возможно теперь воплощение такой мечты после тех событий, которые уже успели в жизни произойти? Разве возможна встреча с тем, кто полюбит, если она уже любила.… Если у нее всё было не так, как у ее родителей, Валентины и Арсения, которые были друг у друга первыми и последними. Теперь ей было стыдно и горько за то, что она поддалась влиянию чужих людей, которые изначально не желали ей ничего хорошего. И вспомнила, как она поступала со своими родителями, обвиняя их как раз в том, что свойственно ей самой. Кристине хотелось закрыть лицо руками и больше не выходить из своей комнатушки, чтобы ее никто никогда не видел. Настолько стыдно стало вдруг. И посчитала теперь себя недостойной мечтать о том, о чем мечтала раньше.
Кристина перестала дружить с теми «подругами», которые помогли ей совратиться. Положила конец общению с представителями противоположного пола, погрузившись в работу и пропадая в своей библиотеке и день, и ночь, больше не мечтая ни о чем. Но спустя пять лет ее коллега Марина познакомила Кристину с Георгием, который недавно вернулся на малую Родину после очередной стажировки.
Кристина уже давно перестала смотреть на мужчин так, как смотрела когда-то. Теперь они не были неким плодом фантазии, как в какой-то чрезмерно откровенной и развращенной книжке. Она смотрела на них спокойно, как на людей без идентификации к тому или иному полу. Просто как на человека, стремясь смотреть на людей, как на друзей и братьев-сестер, чтобы вернуть себе себя и доброжелательное отношение к окружающим и миру в целом. Ведь они не виноваты в том, что в прошлом она определенным образом грешила, ведя себе неподобающим образом. Вину она чувствовала за собой, поэтому на других смотрела даже как на ангелов, потому что не замечала в них чего-либо плохого, помня о том, что сама немало чего непозволительного совершила.
И на Георгия Кристина смотрела обычно, как на простого прохожего. А вот Георгию Кристина понравилась. Ему было уже двадцать восемь лет, за которые семью создать не удалось. А Кристина представляла собой уже состоявшуюся личность, спокойную и не мечущуюся туда-сюда, определившуюся и ответственную. Но Георгий обратил внимание на взгляд Кристины, который отражал состояние ее души: смирение. Сама Кристина и не подозревала, что является смиренной, продолжая корить себя за весь прошлый жизненный хаос, считая чуть ли не за беса саму себя. А вот Георгий четко в ней определил кротость и смирение, она показалась ему ангелом с печальными глазами. За каждой печалью кроется та или иная история, прошлое есть буквально у всего и у всех. И он понимал, что у двадцатипятилетней девушки по-своему протекала жизнь до того, как она познакомилась с ним. Буквально во всем ее образе читалось неизведанное и что-то таинственное.
Люди чувствительные способны воспринимать наш мир по-иному, на более глубоком и тонком уровне. Георгия как раз интересовали суть и смысл явлений, судьбы и души, сама глубина, а не поверхность. И по Кристине было видно, что эта девушка что-то в этой жизни поняла, и это очень заинтересовало Георгия, который привык встречать в своей жизни людей по большей части поверхностных, оттого и продолжал вспоминать Кристину, образ которой не хотел уходить из его сознания.
После нагруженных работой дней приходя домой и разуваясь, чувствовал, как накатывал ком из различных мыслей, а выводом неизменно было одно – чего-то в жизни дико не хватает. А вот чего? Или, может, кого? И мыслями возвращался он к образу того ангела с печальными глазами. Ему хотелось с Кристиной встретиться вновь. Но было кое-что, что терзало его сомнениями – прошлое… Интуитивно и в большей степени неосознанно Георгий предполагал, что Кристина – ангел падший.
Каково это – встретить человека, которого ты видишь тем, с кем хотел бы идти рука об руку до самого конца, но понимать, что, похоже, в какой-то степени вы встретились поздно… Когда уже успело произойти то, что станет или уже стало причиной ревности… И вдруг к Георгию пришло осознание, что, кажется, теперь ему стало известно, каково это – думать о будущем с той, которая была отдана другому мужчине, а, может, и другим… Он поймал себя на мысли о том, что ему невыносимо думать о том, что она была с кем-то. «Но была ли… Может, и не была… Как это узнать»… Неизведанное и непонятное хотелось решить ему… Тяжело было ему решиться на то, чтобы встретиться с ней вновь и попытаться задать интересующие его вопросы о ней и ее жизни.
Георгий, думая о Кристине, вспоминал и Юлию – свою мать, которая никогда не думала о чувствах своего супруга, его отца Арсения, и чувства своих детей ее тоже не интересовали. Без оглядки устремлялась куда-то в неизведанную даль, остававшуюся покрытой темной вуалью тайны, которую так и не сумел разгадать ни его отец, ни кто-либо другой. Лишь самой Юлии было известно, какой же маршрут был проложен в ее судьбе, траекторию которой преимущественно выбирала именно она. И Георгий почему-то был встревожен, потому что был уверен в том, что они – Юлия и Кристина – очень похожи, но не внешне…. Хотя взгляды отличаются: если у Юлии он лукав, стремителен и невероятно жив, то у Кристины – томный, скромный и тихий, словно она – затишье перед бурей, а Юлия – сама буря. И это самое затишье не давало ему покоя. Не зря же говорят в народе: «В тихом омуте черти водятся». От тихой гавани не знаешь, чего ожидать. Этим она и притягательнее, и опаснее…
Долго пытался решиться Георгий на то, чтобы всё же самостоятельно, без посредника в виде Марины, встретиться с Кристиной. Хотелось ему поговорить с ней и выяснить абсолютно всё. Он желал узнать всю ее подноготную, осознавая, что есть вероятность того, что ему не понравится услышанное. Георгию очень не хотелось услышать о ком-то из прошлого, но при этом он собирался задать вопросы, так или иначе связанные с этим не дающим покоя прошлым.
Алевтина не знала, каким образом развивалась история взаимоотношений ее отца и матери, Георгия и Кристины, всё-таки оба скрывали от дочери многое о себе, стремясь посвятить свою совместную супружескую жизнь воспитанию ребенка, которому желали всего самого лучшего и хотели, чтобы ее жизнь сложилась совершенно не так, как у них.
Алевтину, можно считать, воспитывали Арсений и Валентина – родители Кристины. Кстати, именно по этой причине она была счастливым ребенком, потому что они уже ко времени рождения внучки работали меньше, чем во время рождения их дочери. Следовательно, бабушка и дедушка по материнской линии больше времени уделяли Алевтине и старались при ее воспитании учитывать ошибки, которые были допущены ими при воспитании Кристины. Они уже не пытались рьяно навязывать своё видение, лишая ребенка права выбора, как было в случае воспитания с Кристиной. Поэтому она, когда оказалась вдали от родителей, в связи с привычкой быть ведомой и не умея ориентироваться в потоке идеологий людей, которые буквально витают вокруг всех нас, пустилась во все тяжкие.
Бабушка с дедушкой не хотели, чтобы у их внучки были ошибки, как у их дочери, поэтому старались оберегать ее, лелеять, водить в различные кружки, чтобы привить стремление к какому-то делу, которое станет для Алевтины делом жизни, будет придавать смысл жизни и приносить благие плоды. Потому что мало родиться человеком, им еще необходимо стать. А путь становления – это постепенный и длительный процесс, для достижения конечной цели в виде развития настоящего человека, которому свойственны нравственные чувства и качества, необходимы определенные условия. И Арсений с Валентиной заботились о духовной составляющей жизни их внучки, в то время как Георгий и Кристина были поглощены материальной стороной, желая снабдить дочь в жизни самым лучшим с надеждами на то, что она сумеет воплотить в жизнь всё то, что воплотить хотели они.
И когда Алевтине исполнилось семнадцать лет, она начала всерьез задумываться о том, что же дальше в ее жизни произойдет. И будет ли это «дальше»? Или жизнь вовсе прекратится скоро, ведь никто не знает, сколько отведено нам времени пребывать на Земле. Оттого и более ценной становится жизнь, поскольку это неизвестно – когда же настанет конец и настанет ли. Всё очень загадочно, и Алевтине хотелось стать частью таинства бытия. Хотя мы все уже просто по факту существования являемся участниками таинства бытия земного. Но девушке было недостаточно существовать: было ясное осознание необходимости жизненного смысла, который позволит жить по-настоящему, как человек – осознанно и с желанием отдавать.
Бабушка Валя и дедушка Сеня научили внучку не только принимать дары, судьбой посланные, но и отдавать, что даже более ценно, нежели принятие. Но возникает другой вопрос – как отдавать и что отдавать? Для того чтобы быть способным на отдачу, нужно что-то иметь. И Алевтина пыталась понять саму себя, что она умеет, какие качества присущи ей, на что способна и каким образом сумеет в жизни полезной стать. Потому что у всех людей есть какие-то свои дары, они у каждого разные, но смысл в том, что определенная способность есть у любого человека. И задача заключается в том, чтобы этот дар найти, осознать и развивать. И девушке очень хотелось во благо что-то делать, не проживая свою жизнь впустую. И вся семья тоже хотела, чтобы Алевтина сумела найти такую сферу деятельности, заниматься которой ей будет нравиться и в которой она по-настоящему сможет кому-то помочь.
Георгий с теплой улыбкой смотрел на свою дочь, тихо радуясь, что они с супругой Кристиной сумели воспитать человека, который будет жить не так, как они. По крайней мере, родительскому сердцу очень хочется верить в то, что дети не повторят ошибок своих предков, будут к жизни относиться серьезно и ответственно с самого начала своего жизненного пути. Но будет ли так в действительности – неизведанно. Время покажет…

АИСТЁНОК

Настойчивый стук в окно разбудил бабу Варю. Тяжело поднявшись, растирая затёкшие больные ноги, она подошла к окну. Серая дымка тумана расстилалась над речкой, как будто невиданная диковинная птица распластала свои огромные крылья. Но никого не было видно. Баба Варя уже собралась отойти от окна, как новый стук привлёк её внимание. Вглядываясь в запотевшее стекло, она увидела аиста. Он подпрыгивал и бился клювом в окно.
«Что-то случилось», – подумала баба Варя.
Семья аистов уже пять лет прилетала в их тихую, опустевшую деревню. Рядом с домом бабы Вари располагалась старая водокачка, на ней аисты и свили гнездо. Бабе Варе сразу полюбились её соседи. Как красивы были эти белые аисты с чёрными кончиками крыльев и изящной длинной шеей! А их трогательная забота о птенцах умиляла бабу Варю. Она с удовольствием наблюдала, как птенцы подрастают и вылетают из гнезда. Сначала в сопровождении родителей, потом самостоятельно. Баба Варя любовалась их красивым парением. Она подкармливала аистов. Работая в огороде, выкапывала червей из земли и складывала в тазик. Порой и маленьких лягушат туда подбрасывала. Лягушек в их болотистом краю было немерено, с середины лета приходилось привыкать засыпать под их несмолкаемое кваканье.
Так что же теперь случилось у аистов? Баба Варя поспешила к гнезду. Аисты тревожно кружили над водонапорной башней. Подойдя ближе, она увидела в высоких зарослях крапивы аистёнка. Он лежал как-то боком, крыло было вывернуто. Явно сломано. Грустные испуганные глаза аистёнка смотрели на неё. Он был жив, высокая трава смягчила падение. Как же он выпал из гнезда? Наверное, малыш впервые пытался взлететь. Баба Варя стала пробираться к аистёнку. Жгучая крапива хлестала её по ногам и рукам. Аккуратно подняв и прижав к себе птенца, она вынесла его из зарослей. Аистёнок прикрыл глаза, успокоился и доверился этим добрым рукам.
Баба Варя кем только не работала до войны, в том числе пару лет ветеринаром в колхозе. Этот опыт не раз пригождался ей в тяжёлые годы войны и трудное послевоенное время.
В хате баба Варя первым делом осторожно выправила крыло аистёнка, плотно примотав его к тельцу. Потом смазала ссадины зелёнкой, надёжной спасительницей от инфекций.
Выйдя на крыльцо, баба Варя увидела птиц и улыбнулась. Она покивала им, дав понять родителям птенца, что с ним всё хорошо. Аисты благодарно помахали ей крыльями и полетели к оставшимся в гнезде детям.
Теперь можно и собой заняться – руки и ноги, обожжённые крапивой, горели.
Скоро приедет Надежда со своей продуктовой лавкой. Спасибо ей, не забывает двух стариков, оставшихся в покинутой деревне. Но что-то Матвея давно не видно...
Он жил на другом конце пустой деревни. Старики ушли в мир иной, а молодёжь давно разъехалась. Её сын с невесткой и внучками уехали в Смоленск. Там от предприятия, на котором они оба работали, получили квартиру. Сын не раз предлагал матери переехать к ним в город, но баба Варя не соглашалась. Кто же будет ухаживать за могилой её любимого мужа Петечки?
Но что же с Матвеем?
Они с ним выросли в одной деревне здесь же, на Смоленщине. Матвей был тихий, скромный мальчик. Он ничем не выделялся, не участвовал в жизни школы, в мальчишеских играх и драках. Видно, стеснялся своей хромоты – с рождения у него одна нога была короче другой. Варя, заводная и весёлая, пыталась вовлечь его в школьную жизнь, да не очень получалось. Но она старалась не показывать ему свою жалость и не дразнила его хромоножкой, как другие.
Матвей рос замкнутым, одиноким. Дома у него было неладно, отец пил и частенько поколачивал робкую тихую мать. Но на фронт он ушёл первым из деревни и погиб в первые же месяцы войны. Постепенно из деревни ушли все мужики – кто в армию, а кто в партизанские отряды, которых в смоленских лесах было, сказывают, около трёхсот.
Матвея из-за хромоты в армию не призвали. Он остался в деревне, один мужик на всех баб и детишек. Помогал всем: колол дрова, крыши ремонтировал... Когда пришли немцы, Матвея назначили полицаем, выдали ему мотоцикл и красивую форму, и он круто изменился. Почувствовал себя значимой личностью. Стал ходить этаким гоголем, заважничал. Бабы от него отшатнулись и перестали обращаться за помощью. Правда, он не свирепствовал, как некоторые полицаи в соседних, более зажиточных сёлах.
Гитлеровцы намеревались превратить колхозы в поместья и отдать колонистам. Во время оккупации немцы ввели трудовую повинность. Это был каторжный труд. Тех, кто не хотел работать на немцев, отправляли в концлагеря, а то и вешали. Страшно вспоминать. Хорошо ещё, что их маленькая деревня была окружена лесами. Да ещё все, кто мог держать лопату, вырыли глубокие окопы вокруг деревни. Так что немцы к ним не заезжали, Матвей сам ездил в комендатуру сообщать обстановку. Главной его задачей было следить, не появились ли партизаны. А также он конфисковал и увозил большую часть жалкого урожая своих соседей.
Дошли слухи, что в одной из деревень немцы нашли раненого красноармейца, которого прятали жители. Ту деревню сожгли, а женщин с детьми угнали в Германию. Баба Варя вспоминала эти тяжёлые годы, как страшный сон.
Партизаны тоже не давали фашистам спокойной жизни. Они подрывали воинские эшелоны, громили вражеские гарнизоны, взрывали железнодорожные станции. Муж бабы Вари Пётр погиб во время одной из таких партизанских операций. После тяжёлого ранения на фронте и лечения в госпитале его, как местного, хорошо знающего смоленские леса, назначили командиром партизанского отряда.
Он заскочил домой, чтобы повидаться с женой и поцеловать пятилетнего сына. Варя тогда страшно боялась, что Петра увидит Матвей. А Пётр сам пошёл к нему, чтобы передать последнее «прости» от его отца. Они вместе сражались, сидели в одном окопе бок о бок. В последнем бою Петр был ранен, а отец Матвея погиб.
Сердце Матвея дрогнуло, ему стало горько и совестно. Скупая слеза скатилась по заросшей щетиной щеке. Матвей попросил Петра взять его с собой в партизаны, он хотел кровью искупить свою вину. Пётр ему поверил и сделал его связным и информатором.
Знала об этом только баба Варя, остальные жители деревни по-прежнему презирали Матвея. Он ещё больше замкнулся, а потом и вовсе пропал. Возможно, немцы раскусили его двойную игру.
Увиделась с ним баба Варя спустя год. Он привёз погибшего в неравном бою Петра. Их район тогда уже был освобождён от оккупации. Похоронили Петра с почестями в родной деревне. А орден его, Красную звезду, баба Варя бережёт все эти годы. Она тяжело вздохнула: нет, не уедет она никуда от своего Петечки.
Бабу Варю не оставляло ощущение, что эти страшные годы войны не забудутся никогда, не сотрутся из памяти. У её сына Виталия подрастали две чудесные дочки. Летом, правда, не так чтобы часто, они приезжали к ней и всегда просили рассказать о дедушке Пете, о том, как он воевал с фашистами. И баба Варя рассказывала. Девочки должны знать историю своей страны. И помнить тех, кто погиб за то, чтобы они жили. Чтобы были счастливы здесь, на своей родной земле. Если бы не миллионы погибших и оставшихся в живых героев, её милые внучки работали бы сейчас на немцев, были прислугами, вечно униженными этими так называемыми сверхлюдьми, будь они прокляты! Сколько горя принесли они нашей родине...
Ну вот, опять воспоминания нахлынули, а как там её крылатый пациент? Надо накопать ему червячков.
Баба Варя с удовольствием ухаживала за аистёнком. С ним ей было веселее и не так одиноко.
Прошло лето, аисты улетели в тёплые края, оставив малыша на попечении бабы Вари. Он окреп, но летать пока не мог. Прыгал по огороду, добывая себе пищу и потихоньку учился летать.
Зиму потихоньку пережили. Заходил Матвей, помогал: то воды принесёт из колодца, то дров наколет. Но всё удивлялся:
– И зачем, Варвара, тебе эта лишняя забота, эта возня с аистом? Отдала бы ты его в зоопарк или какой-нибудь питомник.
Не понимал, зачерствевшая душа, как важно было бабе Варе о ком-то заботиться, кого-то любить. Вот Матвей прожил всю жизнь бобылём и никому теперь не нужен, хоть волком вой от одиночества. Дорого он заплатил за своё предательство. Не простили его люди, и он живёт всю жизнь отшельником.
...Но вот снова наступила весна, и прилетели аисты. Покружили над домом бабы Вари в знак приветствия и забрали с собой её питомца, уже совсем взрослого. И осталась баба Варя опять одна.
Её больные ноги совсем её не слушались, отказывались ходить. Какие только мази ни привозил сын, ничего не помогало, баба Варя еле-еле передвигалась по хате.
Она не выходила уже несколько дней, больше лежала, вспоминая счастливое довоенное время. Они с Петром весь Союз объездили по профсоюзным путёвкам. Теперь она часто перебирает фотографии, и воспоминания греют тоскующую по мужу душу.
Как-то утром она услышала знакомый стук в окно и с трудом поднялась. Подошла к окну и видит: на крыльце лежит свежая рыба, а над домом кружат аисты. Надо же: птицы, а такие заботливые. Помнят добро, не забыли её, старуху. И так не один день баба Варя по утрам находила подарки от благодарных птиц. Варила себе уху, картошка и лук всегда были под рукой.
Баба Варя всё собиралась позвонить сыну, сказать, что уже не выходит. Но всё оттягивала – авось как-нибудь обойдётся. Она и войну пережила, и холод, и голод, и страх, но выжила. Не хочется теперь стать обузой детям.
Матвей поздно вечером вернулся из города, привёз кое-какие стройматериалы. Он давно хотел подлатать крышу, да и Варваре сарай обещал подправить. Утром, выйдя на крыльцо, старик увидел её крылатых соседей. Аисты кружили над его домом, громко хлопая крыльями. Что-то необычное, тревожное было в их поведении. Матвей вышел во двор. Аисты, продолжая махать крыльями, полетели в сторону Варвариного дома и опять вернулись. Будто звали его за собой. Что-то неладно. Неужели с Варварой? Матвей поспешил к её дому. На пороге лежала уже попахивающая рыба.
Толкнув незапертую дверь, Матвей прошёл через сени в горницу. Варвара лежала на полу лицом к незастеленной кровати. Как будто последние силы оставили её в шаге от постели. Матвей наклонился над ней:
– Варенька, что с тобой?
Он поднял лёгкую, как пёрышко, бабу Варю и положил аккуратно на кровать. Стал искать на тумбочке лекарство. Баба Варя открыла глаза, глубоко вздохнула, оглядела комнату.
– Это ты, Матвей? Как ты здесь?
– Твои аисты подняли тревогу. Я вызову скорую и позвоню твоему сыну.
Матвей пошёл к телефону, не слушая возражений бабы Вари. Позвонив, он поставил чайник на плиту и присел, немного успокоившись. Баба Варя закрыла глаза и задремала.
«Варенька, Варенька, как же ты меня напугала! – думал он. – Ты единственный на свете близкий мне человек. Я не смел признаться тебе в любви даже после гибели твоего Петра. А люблю я тебя ещё со школы...»
Он взял худенькую руку бабы Вари и нежно поцеловал.
Скорая приехала через полчаса. Сделав бабе Варе укол, фельдшер и Матвей положили её на носилки и отнесли в машину.
– Что с ней? – спросил Матвей с тревогой в голосе. – Сейчас подъедет её сын, в какую больницу вы её повезёте?
– У неё гипертонический криз, – ответил фельдшер. – Вы вовремя вызвали скорую. А едем мы в Смоленск, в 20-ю горбольницу.
Матвей проводил глазами скорую и тяжело вздохнул.
– Спасибо, аисты, вы настоящие преданные друзья!
Аисты всей семьёй сидели на старой яблоне, как будто прислушиваясь и понимая, о чём говорил Матвей. Матвей кивнул им, мол, всё в порядке, и медленно побрёл к своему дому.
«Удивительные птицы, – думал он. – Не каждый человек бывает таким благодарным и внимательным. А я-то, старый дурак, ревновал Варю к ним. Мне было досадно, что она уделяет больше внимания птицам, чем мне. Ну вот, кажется, это Виталий едет».
Это и правда был Виталий.
– Всё хорошо, не волнуйся, скорая уже была. Давление сбили. Мать не хотела ехать, но мы с фельдшером уговорили её лечь на несколько дней на обследование. Повезли её в 20-ю городскую, в Смоленск. Виталий, давай подъедем, я помогу тебе собрать вещи в больницу.
Проводив Вариного сына, Матвей ещё долго сидел на крыльце, вспоминая свою бессмысленную одинокую жизнь. Страшную войну, погибших односельчан, отца, Вариного Петра, его командира, погибшего совсем молодым. Ведь он поверил ему, Матвею, бывшему полицаю, приняв его в свой партизанский отряд. Дал шанс искупить вину перед родиной. И Матвей храбро сражался с фашистами, мстил за погибшего отца и после освобождения Смоленщины дошёл с армией до Берлина.
Он снова посмотрел на аистов, Вариных друзей:
– Не волнуйтесь, птицы, наша Варенька скоро вернётся. А я присмотрю за домом, накопаю для вас червей.
«Это ж надо, на старости лет начал с птицами разговаривать. А, может, Варенька и права, они всё понимают и, пожалуй, добрей людей будут? Будем ждать Вареньку вместе, аисты!»

ЗМЕИНЫЙ ДЕНЬ

– С праздником, Максим!
– И вас, Елена Николаевна, если для вас это праздник.
– А для тебя нет что ли? День России!
– Для меня – нет. Праздновать день разрушения моей Родины? День России – это хорошо, но этот праздник не 12 июня нужно отмечать. И уж всяко не в день, когда ельцинская банда провозгласила «независимость России». От кого независимость?! Мы с XV века независимые. Может, мы конец татарского ига отмечаем? Тогда почему 12 июня? Стояние на Угре закончилось 11 ноября 1480 года. Иго закончилось. Так и отмечать нужно 11 ноября. Или «независимость» от слова, что от нас ни хрена не зависит?! Ну, это тогда ближе к теме. Этого демократы достигли за десять лет ельцинской камарильи, от нас действительно мало что зависело в мире. От Великой Империи не осталось и следа. Так какую независимость будем отмечать, тёщенька?
– А ты сам-то как думаешь?
– Я?! Ну, что тебе сказать... Мои предки без малого 700 лет строили страну. Великую страну. Пахали, создавали, воевали за неё. Кровью её пропитали, как губку. И не важно, как она называлась. Московское царство, Российская империя или Советский Союз. А мы продали её за джинсы и сникерсы. Но если с нас, тогда ещё молодых, и спрос, как с детей, то с вашего поколения на том свете предки спросят по полной. Вот вы, Елена Николаевна, в партии состояли, активисткой были, чего ж не вышли свою Родину защищать? Почему не отвернули голову этой скотине меченой и всей этой банде предателей? Всем этим поповым, шахраям, станкевичам и чубайсам. Где были шестнадцать миллионов членов КПСС? Вы только вдумайтесь! ШЕСТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ! В сорок первом было всего ЧЕТЫРЕ! И они не сдались! Каждый второй в землю лёг, но отстояли Отчизну. Зубами за неё грызли! А вас шестнадцать миллионов было, и все оказались предателями. Так что, тёщенька, для меня это не праздник, а скорее поминки. Поминки по моей Великой Родине – СССР, которой я присягу давал.
– Вот наговорил! Я-то тут при чем?! Ты сам, вон, Белый дом с Ельциным защищал. А я у него, оказывается, виновата! Я что ли должна была, как ты говоришь, голову откручивать Горбачёву?!
– Нет, конечно, Елена Николаевна! Вас конкретно я не виню. Причём тут вы или моя мама, тоже член КПСС. Вы – женщины. Не о вас речь. Жаль, что вы не услышали меня. А то, что я у Белого дома был, это да. Это правда. Горькая, но правда. Мало того, что был, главной баррикадой – той, что к Москва-реке выходит, – командовал. За руку Руцкого поднимал, когда он из Фороса вернулся. Медаль даже получил, и фильм итальянцы с телеканала РАИ-1 про меня сняли. Всё это так. Но я и близко не выступал против СССР и даже мыслей таких не имел! И пусть сейчас, по прошествии лет, это звучит глупо, но я был только против этого убогого ГКЧП, этих инфантильных дебилов с трясущимися руками, пустыми глазами и похмельными рожами. Павлов этот, жирная морда, который последние деньги у стариков забрал со своей «реформой», дебиловатый Пуго, явный предатель Крючков, который гораздо раньше должен был арестовать Горбачёва и в подвалах Лубянки из него котлету сделать, а потом расстрелять на Красной площади как шпиона. Один настоящий человек там был – маршал Дмитрий Тимофеевич Язов. И то гады подставили старика в тёмную. И стоял я у Белого дома, потому что тогда считал и сейчас уверен, что это всё Горбачев сам замутил, чтобы всех убрать, у кого хоть какие-то остатки совести и чести были, и дальше спокойно Советский Союз разваливать, отрабатывая контракт с пиндосами. У меня и мысли не возникло, к чему это приведёт. Но тем не менее вы правы, Елена Николаевна, это действительно мой самый главный грех в жизни. И нет ему прощения. С ним живу и его мне никогда не отмолить. И даже то, что медаль эту поганую – «Защитнику свободной России» – я выбросил ровно через год прямо там же, к дверям Белого дома, не поможет мне на том, самом главном суде – суде предков. Одно только успокаивает, что хоть в аду увижу, как там Горбачёва с Ельциным на сковородках жарят.
Максим прикурил и продолжил:
– Но мне-то было тогда всего двадцать четыре года. И в мозгу кроме любимой работы, женщин и футбола ничего не было. Ну, может, только ещё одно – как бы с друзьями красиво бухнуть. А вот где были все мужики под сорок и старше?! Взрослые, мудрые, пожившие. Они куда делись?! Водку на кухне жрали и власть Горбатого ругали?! Или в очереди стояли – талоны на гречку и сигареты отоварить? Они почему не вышли Родину свою защищать?! А самое сильная в мире спецслужба – КГБ? А лучшая в мире армия? Непобедимая и легендарная! Со всей своей мощью, со всеми этими маршалами и генералами? Постояли в сторонке, глаза потупив? А раз так, то, значит, предали они все свою Родину и продали всех своих предков за пять сребреников. И нет им прощения. Спохватились через два года, да уже было поздно. Демократы – это вам не «тоталитарный совок»! Они сопли разводить не будут! Чтобы власть свою сучью сохранить, можно и из танков по Белому дому вдарить! Ну, а что потом эти «светлоокие эльфы» со страной сделали, и говорить не хочется. Чуть-чуть не доделали! Ещё бы капелька, и не стало бы России. Промышленности уже не было. Армии не было. Деревня умерла. А главное – историю нашу тысячелетнюю, великую славу народа нашего, память предков, всё святое, сволочи, растоптали и с грязью смешали. Слава Богу, хоть в этот раз Всевышний вмешался и помог России над самой пропастью – привёл Путина и дал шанс выжить. И мы поднимаемся с колен. Медленно, больно, часто пугаясь своей собственной силы, но всё-таки поднимаемся. Так что, тёща, ты не обижайся на меня. Это не к тебе, конечно, претензии. Скорее всего, я просто злюсь на самого себя от собственных ошибок и лютой ненависти к предателям.
Он затушил сигарету, обнял тёщу и уже ласково добавил:
– Поэтому пойдёмте, Лена Николавна, в беседку и выпьем за нашу Россию-матушку. И за Победу! Танюш, Сереж, вы с нами?
Через полчаса, уставив стол закусками и разлив по бокалам вино, Максим спросил, грустно улыбаясь:
– А вы знаете, как называли раньше на Руси этот день – 12 июня? Нет? Так вот, знайте: на Руси этот день был известен как Змеиный день. В этот день змеи устраивают свадьбы. Скручиваются в клубки и занимаются любовью. В этот день они очень агрессивны. И мне кажется очень символичным, что именно в этот день клубок змей в человеческом обличии нанес смертельный укус моей Родине. Самой великой стране в истории человечества.
Максим встал, поднял рюмку и продолжил:
– Так давайте выпьем за то, чтобы у нашей Родины выработался пожизненный иммунитет к укусам любых змей. Мы – русские, и с нами Бог! А раз так, то какая разница, кто против нас? За Россию! За Победу!

СПОРЩИК

Я потерял страх в возрасте десяти лет. И это не тот случай, когда рассерженный отец, отчитывая за проступок, бросает тебе в лицо возмущенный упрёк, а буквально. По-настоящему. Мы в лес ходили за грибами, и я умудрился наткнуться на медведя. Не знаю, почему он меня не тронул. Возможно, в том возрасте на вид я был не слишком аппетитным по медвежьим меркам. Помню, что намочил штаны и вроде бы кричал. Далее всё – как в тумане. Остатка дня не помню, но с тех пор я перестал ощущать страх. Любой. Совсем. Врачи говорят, что слишком резкий выброс адреналина спровоцировал какие-то изменения в отделе мозга, отвечающего за страх. И вот теперь я такой. Уже семнадцать лет. Шесть из которых я зарабатываю на жизнь участием в адреналиновых пари. Не знаете, что это такое? Сейчас расскажу.
Адреналиновые пари похожи на подпольные бои без правил. Конечно, они тоже незаконные. Участников может быть несколько, но не больше пяти. Правда, обычно их только двое. Выбирается некое жуткое испытание, которое спорящим предстоит пройти, и – вперёд. Побеждает тот, кто продержался дольше остальных. Естественно, вокруг пари существует целый мир из игроков, их агентов, ставок, запрещенных медицинских препаратов и, само собой, криминала.
Моего агента зовут Руслан Аверин. Он – бывший боксёр, проходивший в своё время срочную службу в горячей точке, и эту почётную (в кавычках) должность совмещает с должностью моего телохранителя. Нередко проигравшие пытаются отжать свои деньги обратно, а так как я всегда выигрываю, такие случаи – неотъемлемая часть моего повседневного существования. Именно потому, что я всегда выхожу победителем из любого адреналинового пари, нам с Русланом постоянно приходится переезжать из города в город: когда молва о бесстрашном разносится слишком далеко, никто не хочет биться со мной об заклад. Вам может показаться, что я жалуюсь на свою жизнь, но это не так. Меня всё устраивает. Это лучше, чем работать в какой-нибудь конторке за жалкий фиксированный оклад, ведь только за одно пари я могу получить сразу несколько миллионов. Ну, а отсутствие постоянного места жительства и долгих социальных контактов не такая уж и ощутимая потеря в сравнении с богатой жизнью, которую я могу себе позволить.
В этот раз мы удирали активнее, чем обычно. В последний раз я выиграл пари у отпрыска местного криминального воротилы, с которого вмиг слетела вся внешняя бравада, лишь только за нами закрылась дверь старинного склепа. Позже оказалось, что он не только жалкий трус, но ещё и напрочь лишён чести. «Гудбай, Америка, о!» – напевал под нос Руслан, заталкивая шмотки в дорожную сумку. Не Америка, конечно, но суть вы наверняка уловили.
– Давай-давай! – подталкивал он меня, заставляя ускорить шаг. – Не все тут такие крутые, да и кулаки против пушек ни хрена не стоят.
Не поспоришь. У кого ствол, тот и правит бал. Я усмехнулся – прям повеяло классической литературой, которую я безуспешно пытался изучать в универе.
Самолёт набирал высоту. Я бросил последний взгляд на Ростов-на-Дону. Если и доведётся ещё когда-нибудь здесь побывать, то уж точно не скоро; к тому же не могу сказать, чтобы мне здесь слишком понравилось. Я откинулся в кресле и закрыл глаза. «О… где я не буду никогда…»
Нижний Новгород встретил нас моросящим дождиком. Руслан аппетитно чавкал пирожком, купленным в кафе аэропорта и, уткнувшись в телефон, заказывал такси.
– Пять минут, – сообщил он, прожевав.
– Отлично, – отозвался я, выхватив у него выпечку и разом откусив приличный такой кусок.
– Щас как дам, – беззлобно оповестил Руслан.
– Жадюга, – поддразнил я его, возвращая то, что осталось от пирожка.
– «Хилтон» устроит? – мой агент снова уткнулся в смартфон.
– Тут есть «Хилтон»? Конечно, бери.
Отель был вполне неплох, как и другие, принадлежащие этой сети.
– Сегодня отдыхаем, а завтра я разузнаю, что тут есть по пари, – предложил Руслан.
– Поддерживаю. Можешь даже не торопиться, денег у нас полно.
Улыбаясь в кучерявую бороду, Аверин решил немного пошутить:
– Надеюсь, здесь не будет не в меру обидчивых папенькиных сынков.
– Угу, – не оценив подкола, буркнул я и скрылся в своём номере.
Нижний Новгород не оказался исключением, впрочем, как и любой другой крупный город России. Недостатка в желающих пощекотать себе нервы и рискнуть парой-тройкой миллионов здесь не было. Руслан быстро втиснул меня в букмекерские таблицы и через три дня мне уже предстояло держать пари. Пока он улаживал последние формальности (читай: играя мускулами и в меру хорохорясь, договаривался с местным криминальным сообществом), я без дела болтался по городу. Мы называли это подготовкой к игре. Вообще-то мне не нужна никакая подготовка, но это уже вошло в привычку, стало своеобразным ритуалом. «Ну иди, готовься», – говорил мне Руслан, отправляя на прогулку. Подозреваю, просто для того, чтобы я не путался у него под ногами со своими хилыми руками и наглым выражением лица.
Наугад обнаружив многоэтажку с незакрытым выходом на крышу, я некоторое время поразглядывал окрестности с высоты, а потом соорудил из подручных материалов что-то наподобие трамплинной доски. Уверенно дошагав до самого её конца, я застыл на месте и устремил взгляд в небо. Да, страх был мне неведом, но с восторгом дела обстояли намного лучше.
– Прыгать что ли собрался?
Я с удивлением обернулся. Девчонка. Не сказать, чтобы супер, но взгляду есть за что зацепиться.
– Нет, конечно. Просто тренируюсь.
– Летать? – хмыкнула она, видимо, очень довольная своим остроумием.
Я не удостоил её шутку ответом и вернулся на крышу.
– Сама-то что здесь забыла? – немного грубовато спросил я, раздосадованный этой неожиданной компанией.
– Рисовать пришла.
Девчонка кивнула на деревянный ящик, похожий на небольшой чемодан. Я пожал плечами – как будто мне должно быть известно, что это такое. Она принялась его раскладывать, и я понял, что это мольберт.
– Художница?
– Студентка, – со вздохом пояснила девушка.
«Малявка», – подумал я и зачем-то представился:
– Дима.
– Лена, – на секунду задумавшись, представилась она в ответ.
– Ну и что рисуешь, Лена? – снисходительно уточнил я. – Серые дома?
– Что задали, то и рисую. Городской пейзаж.
Девушка разложила художественные принадлежности и опустилась перед мольбертом на складной стульчик. Пока она занималась последними приготовлениями, я смог внимательнее её рассмотреть. Её лицо обладало довольно резкими, прямыми чертами, однако небрежно заколотые волнистые волосы красивого каштанового оттенка смягчали это впечатление и добавляли ей некоторой миловидности. Милыми мне показались и несколько малюсеньких веснушек у неё на переносице. Губы были нормальными (слава Богу, она не следовала последней моде на перекачанные рыбьи ротики, которые я терпеть не могу), а цвет глаз напоминал дождливое осеннее небо, что висело у нас над головами.
– А ты чего тут? – спросила она, с интересом на меня взглянув. – Зачем на доске стоял? Высоты не боишься?
– Нет. Я в цирке выступаю.
Девчонка расхохоталась.
– Да, я сразу и подумала, что ты клоун!
Вместо того, чтобы огрызнуться, я тоже засмеялся. Ну и дерзкая! У меня зазвонил телефон – Руслан.
– Не хочешь поужинать со мной? – быстро спросил я и, нажав зелёную кнопку, сказал в телефон: «Подожди сек».
– Хочу, – ответила Лена, вдруг посерьёзнев.
– Куда за тобой заехать?
– Проспект Ленина, дом сорок восемь.
– Руся, записывай, – попросил я и повторил адрес. – Подъезд?
– Третий, – ответила девушка.
– Приеду в семь. Норм?
– Ага.
– Смотри, опоздаешь – сама виновата.
Лена хмыкнула и уткнулась в мольберт. Вернувшись к телефону, я вышел на лестницу.
– Во что ты там опять ввязался? – спросил Руслан.
– Борюсь со своей социопатией, – весело ответил я.
– У тебя нет социопатии, – возразил голос из телефона.
– Значит, просто профилактика.
Аверин вздохнул и тихонько чертыхнулся.
– Я машину взял на прокат, возвращайся, поедем в банк.

Следующие несколько часов мне пришлось посвятить нашим финансовым делам. Пока Руслан ждал меня в машине, я благополучно перевёл заработанные в Ростове-на-Дону деньги в три разных банка, в том числе и заграницу, и обналичил нам энную сумму, чтобы не светиться кредитками.
Еле дождавшись вечера, я оставил своего агента в отеле за просмотром футбольного матча и ровно в семь приехал по известному адресу. Как там говорят? Девушке простительно опоздать на пятнадцать минут? Я заранее договорился сам с собой, что именно столько и подожду, но этого не потребовалось. Едва мой, взятый на прокат серебристый «Порше Кайен» подкатил к третьему подъезду слегка пошарпанного панельного дома, как из него вышла стройная симпатичная девушка в чёрном тренче и туфлях на шпильке. Я опустил стекло.
– Привет! Садись.
Лена села на пассажирское и окинула оценивающим взглядом мой дорогой синий костюм.
– Я смотрю, в цирке неплохо платят?
– Я бы даже сказал – хорошо.
Обольстительно улыбнувшись, я нажал на педаль газа.
Ужин прошёл просто чудесно. Лена оказалась начитанным, интересным собеседником с прекрасным чувством юмора. При этом сейчас её внешность произвела на меня куда более сильное впечатление, чем днём при знакомстве. Возможно, всё дело в одежде и макияже, но я даже собрался напроситься к ней на ночь. Естественно, она меня отшила, позволив лишь поцеловать на прощание. Хм, ну ладно. И не таких обхаживали. Решив впечатлить её по полной, я пригласил её на пари, за что получил потом тычков от Аверина.
– Ты сбрендил, Димас?
– Другие же ходят с группой поддержки, – пытался защищаться я.
– Другие здесь живут, а ты уедешь через полгода.
Я упрямо насупился.
– Ладно, – со вздохом согласился Руслан. – Но только не свети её рядом с собой, чтобы девчонку не донимали потом всякие отморозки, пытаясь выколотить деньжат.
– Да понял я.
Я уже и сам допёр, что Лена может попасть в какую-нибудь нехорошую историю из-за меня, но моё упрямство не позволяло мне дать заднюю.
– Ты такой кретин иногда, – скрипнул зубами Руслан. – Хочешь развлечься – вызови шлюху. Нет, тебе во что бы то ни стало нужно добиться своего.
На этом и разошлись. Ну что тут скажешь. Руся, как всегда, прав.
Первое пари в этом городе было совершенно неинтересным и скучным до оскомины на зубах. Я в таких сто раз участвовал. Видимо, страх высоты является одной из самых значительных человеческих фобий. Взглянув на своего соперника, я решил, что он либо акробат, либо гимнаст. Такой юркий, жилистый и самоуверенный паренёк. Да только висеть под куполом на страховке – это одно дело, а стоять над пропастью без каких-либо дополнительных приспособлений – совсем другая история. Я усмехнулся про себя, а затем нашёл глазами свою гостью. Лена с интересом разглядывала верёвочный мост, перекинутый между двумя высокими производственными зданиями заброшенного мукомольного завода. Она гармонично вписалась в толпу зрителей, не слишком акцентируя внимание на моей персоне. Молодец! Если бы я не знал, что она пришла из-за меня, ни за что бы не догадался.
Наконец пари началось. Мы подошли к краю крыши и по команде пошли вперёд. Посередине пролёта остановились в некотором отдалении друг от друга. Я улыбнулся, гимнаст тоже. Мост немного провисал под нами, и я обратил внимание, что собран он не слишком-то качественно. Ну, капризничать уже поздно. В течение часа всё шло просто отлично. Я любовался открывающимися отсюда видами на город, мой соперник тоже старался держаться молодцом. А потом пошёл гаденький осенний дождь. Дощечки, из которых состоял настил, и верёвочные перила довольно скоро стали настолько мокрыми и скользкими, что любое неосторожное движение грозило превратиться в последнее. Подувший мерзкий ветерок тоже не добавлял очарования. Я невинно улыбнулся и, ухватившись обеими руками за перила, энергично качнул мост в сторону. Зрители на крыше громко ахнули из-под зонтов. Гимнаст вскрикнул и ещё крепче вцепился в ограждение.
– Ты что делаешь, идиот?!
– Шоу, – ответил я, теперь качнув мост в другую сторону.
– Прекрати! – взвизгнул парень.
Его зрачки расширились, а кадык так и ходил туда-сюда. Гимнаст был в ужасе. Я принялся раскачивать мост ещё больше. Парень присел, судорожно вцепившись в верёвки, и в один прекрасный момент его нога соскользнула и провалилась между дощечками.
– Хватит! Хватит! Снимите меня отсюда! Снимите!
Гимнаст верещал, не переставая. Его лицо исказилось, а по щекам потекли слёзы. Господи Иисусе! Зачем ты вообще полез в это пари, чучело? Может, он и не акробат вовсе? Я перестал трясти эту хлипкую конструкцию и ощутил что-то похожее на жалость. Пари было закончено. Подойдя к сопернику, я попытался его поднять, чтобы проводить на крышу, но оторвать его от ограждения не смог. Никакие уговоры и увещевания не помогли. В конце концов организаторам пришлось задействовать вертолёт и снимать этого чудика силами спасателей. Я своим ходом покинул мост, тут же попав в ласковые объятья своего агента.
– Три миллиона, не считая ставок, – радостно шепнул мне на ухо Руслан, при этом энергично увлекая меня прочь. – Уходим, наверняка сюда уже едет полиция.
– А где Лена? – спросил я.
– В машине.
Мы быстро получили у букмекера пухлую чёрную сумку и направились к выходу.
– Эй, парень, а ты хорош! – с ухмылкой окликнул меня толстый мужик в расстёгнутом дольче-габбановском пиджаке и с огромным золотым перстнем на безымянном пальце. – Посмотрю на тебя в следующей игре.
Я шутливо отдал ему честь.
Мы плюхнулись в машину. Лена выглядела задумчивой и растерянной одновременно.
– Это твоя работа, Дима?
– Можно и так сказать.
– И давно?
– Давно.
– Понятно, – она вздохнула и, словно маленькая обиженная девочка, поджала губы.
Моя радость немного угасла. Всё-то ей понятно! Тоже мне – отличница нашлась! Но Лена больше не затрагивала эту тему и подшучивать надо мной тоже перестала. Мало того, она осталась у меня. Не знаю почему. Наверное, из жалости. Меня постоянно преследовало ощущение, что она считает меня каким-то убогим.
После мы просто лежали, и её голова покоилась у меня на плече.
– Ты совсем-совсем не чувствуешь страх? Ни капельки? – переспросила она, выслушав мой рассказ.
– Ни капельки, – подтвердил я.
– Ни страха потери, ни страха смерти?
– Никакого страха.
Она приподнялась на локте и, посмотрев мне в глаза, твёрдо сказала:
– Ты – мошенник, Дима.
– Почему это? – оторопело спросил я.
– Ты заведомо знаешь, что победишь, и при этом ещё и набиваешь ставки. Ты играешь нечестно. Каким бы смелым ни был твой соперник, его проигрыш – это лишь вопрос времени. Ты обманом присваиваешь их деньги.
– Глупости! – возразил я. – Я же не заставляю их заключать со мной пари!
– Если бы они знали о твоей особенности, никто бы с тобой не спорил. Ты – мошенник.
– Да больно ты понимаешь! – рассердился я.
Возможно, я и был в чём-то с ней согласен. Но какого чёрта?! Каждый живёт, как умеет, и, в конце концов, я же не ворую эти деньги! Я молча встал и натянул джинсы. Лена тоже потянулась за одеждой.
– Отвезёшь домой или мне такси вызвать? – спросила она.
– Отвезу.
Наскоро втиснувшись в водолазку и напялив кроссовки, я открыл дверь номера и сразу же получил мощный удар в челюсть. Не удержавшись на ногах, я приземлился на пятую точку и уставился в проём.
– О, а вот и этот урод!
Нехорошо ухмыляясь, в номер зашли два мордоворота. Это ещё что за новости?!
– Думал, мы тебя не найдём? – осклабился один из них, доставая пистолет. – Привет тебе от Славика.
Вот же чёрт! Долбаный любитель склепов! Я метнулся к девушке, намереваясь закрыть её собой, но как вкопанный остановился на полпути. Молниеносно оказавшись у своей сумочки, Лена выхватила из неё беретту и взяла громилу на прицел. Открыв рот и выкатив глаза, я ошарашенно на неё уставился. Даже если бы сейчас передо мной появился булгаковский кот с примусом верхом на велосипеде, я бы и то меньше удивился. Хмыкнув, Лена кинула на меня снисходительный взгляд. Она точно считает меня убогим. К бабке не ходи.
– Что же вы, мальчики, такие невежливые? С хозяином поздоровались, а с его дамой – нет.
Рука второго бандита потянулась было к карману.
– Нет-нет, не стоит. Я успею раньше, уверяю, – пре-дупредила Лена.
Хотя подлинность её имени теперь вызывала у меня очень и очень большие сомнения. Я взял телефон.
– Не вздумай звонить Руслану, Дима, – тут же отреагировала девушка. – А то пуля и тебе достанется.
Плохо понимая, что здесь происходит, я положил смартфон обратно на столик.
– Ты ещё кто? – спросил ударивший меня мужик. – Этот пассажир нам денег должен. Если и тебе тоже, то вставай в очередь.
– Это вряд ли, – повела плечами Лена (уж буду продолжать называть её так). – Мой заказчик – папаша вашего Славика, так что подвиньтесь.
Как же я влип! Чёрт возьми, как же я влип! Неужели авторитет Воронцов по кличке Варёный заказал меня этому Бонду в юбке?! Ну как я мог так глупо попасться?! Молодчики тоже слегка поникли.
– Мы сейчас уйдём, а вы тут посидите тихонько полчасика, если не хотите лишних дырок заиметь. Хорошо? Потом можете проваливать из города.
Мужики послушно кивнули, и мы с Леной переместились в коридор.
– Давай, спорщик, прокати девушку немного.
– Куда? – уныло спросил я.
– В банк, конечно.
Лена мило улыбнулась и игриво ткнула меня пистолетом в бок. Вот это перемена! Станиславский отдыхает.
– И кто ты такая? – спросил я, запуская двигатель Кайена. – Киллер?
Лена так звонко расхохоталась, что я тоже невольно улыбнулся.
– У тебя вместе со страхом, видимо, и часть мозговых клеток отмерла, – пошутила она. – Я бы уже давно сняла тебя, если бы была киллером.
Ну да, верно. Возможностей было навалом.
– Нет, Дима, я – ищейка.
Я бросил на неё непонимающий взгляд, и девушка пустилась в объяснения.
– Я из Мастер-Лиги спецохотников. Нас только сотня на всю страну, и услуги наши очень востребованы. И дороги. Я так понимаю, ты сильно насолил этому Воронцову, раз он не поскупился на моё привлечение.
Мастер-Лига? Никогда ни о чём подобном не слышал. Какие-то элитные бойцы что ли? А есть ещё Лига просто охотников, не спец?
– Чем эта твоя Лига занимается?
– Чем только она не занимается, – вздохнула Лена. – Поиском, добычей, спасательными операциями, перевозкой и ещё разными вещами, которые тебе не понять. Кстати, такие бытовые заказы, как этот, на самом деле редкость. Просто у меня было окно, а заплатили очень хорошо.
– У вас все такие способные? – пробурчал я, задетый её словами про непонятливость.
– Нет, – девушка улыбнулась. – Я всего лишь пятьдесят вторая по рейтингу.
– Своё имя ты мне, конечно же, не скажешь?
Она отрицательно покачала головой. Ну и ладно. Не больно-то и хотелось. Я хмурился, сам не понимая отчего.
– Сколько я должен отдать?
– Двадцать миллионов.
– Сколько?! Варёный совсем охренел? – возмутился я. – Это почти всё, что у меня сейчас есть в свободном доступе!
– Дима, меня это не волнует, я лишь выполняю заказ, – отозвалась Лена. – Хочешь, поговори сам с Воронцовым на эту тему.
«Да пошла ты! Вместе с Воронцовым!» – сердито подумал я, но вслух говорить ничего не стал. Каким-то неведомым чутьём я знал, что лучше не спорить.

Пройдя семь кругов ада банковской бюрократии, ответив на кучу вопросов, зачем мне такая сумма прямо сейчас и не шантажируют ли меня, спустя три часа я наконец покинул отделение, прижимая к себе увесистый непрозрачный пакет. Быстро усевшись в машину, я отдал его Лене.
– До дома подбросишь? – попросила она.
Конечно. Почему бы и нет. Пользуйся на здоровье, раз уж я сегодня лох. Даже пакет помогу в квартиру занести. Мы поднялись на четвёртый этаж, и едва я переступил порог, как в мой висок упёрлось холодное дуло пистолета с накрученным на него глушителем. Нет, определённо удача меня сегодня не баловала.
– Заходи, заходи.
Всё тот же знакомый молодчик подхватил меня под руку и затащил внутрь. Лена тоже осторожно вошла в квартиру.
– Ай-ай-ай, – деланно покачал головой бандит. – Такая красивая, вот ума и нет.
Девушка скривилась, но промолчала.
– Давай деньги сюда. Это для Славика, а с Варёным сама разбирайся.
«Отдай деньги! – мысленно молил я ищейку. – Они же нас грохнут!» Пусть страха я не чувствовал, но прощаться с жизнью мне не хотелось. На её лице вдруг проступила холодная уверенность, а тело еле уловимо напряглось, словно перед прыжком. «Не надо!» – вскричал я про себя. Девушка выхватила из кармана куртки свою пушку и один за другим сделала два невероятно быстрых выстрела. С грохотом упал на пол ствол, что только что упирался в мою голову. Следом повалились его владелец и второй бандит, стоявший на входе в комнату.
– Ты умом тронулась? – спросил я. – Сейчас кто-нибудь вызовет полицию, и нам – каюк!
– Никто никого не вызовет. Взрослые на работе, дети в школе, а пенсионерки сериалы смотрят – им не до выстрелов.
Я прислушался. В подъезде действительно было тихо: не хлопали двери, не разговаривали на лестнице соседи.
– Он бы убил тебя, Дима. Я видела. Их целью были не только деньги.
Ну, допустим.
– Джейсон Борн, блин. И что теперь делать?
– Ничего, – Лена пожала плечами. – За квартиру заплачено за два месяца вперёд. Просто уходим.
Она вытащила из кладовки спортивную сумку и затолкала в неё пакет с деньгами.
– Теперь от меня отстанут? – спросил я.
– Не знаю, деньги достались кому-то из шестёрок Славика.
– Что?! Какого чёрта?!
Лена закинула сумку на плечо.
– Это компенсация за слишком глубокое погружение в дело.
– Ты и не собиралась отдавать деньги?! – изумился я.
А ещё строила из себя святошу! Отчитывала меня! И вообще, ещё нужно разобраться, кто тут и в кого погружался!
– Конечно, собиралась. Это же мой заказ. Но когда нарисовались эти двое, сразу стало интереснее. Можно на них всё и свалить. Допустим, их было трое, третий ликвидировал своих подельников и скрылся с уловом в неизвестном направлении. Так что пусть Воронцов сам со своим сынком теперь разбирается.
Она вытолкала меня за дверь и, заперев её на два замка, быстро пошла вниз по лестнице. Я поспешил следом.
– Ключи давай, – Лена протянула раскрытую ладошку.
Отдав ключи от «Порша», я просто стоял и молча на неё смотрел.
– Советую в Ростове-на-Дону больше никогда не появляться. Да и вообще, подумай, стоит ли продолжать. Не все ищейки такие добренькие, как я.
– Сам разберусь, – огрызнулся я.
Лена села за руль.
– В следующий раз не факт, что ты так легко отделаешься.
Я опять промолчал и подумал, что нужно озадачить Руслана поиском такого охотника. Может, он согласится работать с нами.
– Ты в курсе, что у тебя всё на лице написано? – девушка улыбнулась. – Ну, удачи, спорщик! Надеюсь, не до скорой встречи.
Шурша шинами, «Кайен» бодро выехал со двора и, встроившись в общий транспортный поток, исчез из поля зрения. Я отправился в отель пешком. И пока я шёл, я понял, что с ней было не так: от неё исходила опасность, которую я чувствовать не мог. Поэтому я ощущал нечто другое. В голове настойчиво трепыхалась одна и та же мысль: «А я надеюсь, что до скорой».

ГЫРОНАВ

Посвящается моей бабушке – Корсовецкой Марии Егоровне

Гыронав надула губы и побрела в ярангу. Оттуда снова доносился плач младшего брата. Мама отправила дочь успокоить толстяка Омрына и найти опять убежавшего Ныракава. А ей хотелось со старшими братьями пойти на озеро. Она разбежалась бы и запрыгнула на мимо проплывавшую льдину, расставила руки и домчалась на льдине до противоположного берега. Девочка еще ни разу не плюхнулась в холодную воду, но она и не боялась, ведь Ромавъё и Нутэнли научили ее плавать.
Ныракав на своих коротких ножках бежал за белой бабочкой, но споткнулся о кочку и упал. Гыронав подбежала к нему, схватила за руку и потащила к брату в ярангу. Усадила его в пологе рядом с крепышом и пригрозила пальцем. Малыши хныкали. Девочка сердито бурчала на них, ногтем поскребла пъукпъук и сунула корешки им в рот. Пальцами она нечаянно дотронулась до мокрого лица Омрына, сразу отдернула руку и обтерла её о кэркэр. За это бабушка называла ее Нырэмэчункин. Ненадолго мальчики успокоились, а их сестра мечтательно смотрела в сторону сверкающего озера, где старшие братья ловили рыбу.
Мама варила на костре мясо. Дым от огня и пар от котелка перемешивались и неслись в сторону девочки. Приятно защекотало в носу. Бабушка перебирала травы и бросала их в варево. Гыронав приготовилась вкусно поесть, как вдруг в ярангу резко вошел отец. Он хмуро глянул на дочь и недовольно спросил, где ее братья. Атэ отправил ее за ними, а сам с сердитым видом сел у костра. Девочка побежала; дважды она упала, путаясь в великоватом для нее кэркэре, но тут же вскакивала и мчалась к братьям. Ромавъё и Нутэнли увидели ее еще издалека и стали собираться домой. Подростки пошли к ней навстречу. Сестра примчалась к ним и, едва отдышавшись, рассказала, что отец очень зол и зовёт сыновей домой. Девочка с братьями торопливыми шагами направились к яранге. Шли молча, и каждый думал, отчего атэ мог на них рассердиться. Девочка даже не поинтересовалась насчет улова.
Приблизившись к родной яранге, дети услышали, как отец кричал, что надо быстрее собираться и ехать к его старшему брату. Тэгрытгын увидел приближающихся дочь и сыновей. Они подошли ближе, всматриваясь в лицо родителя, силясь прочитать на нем причину внезапного отъезда. Папа обнял детей и сказал:
– Я увезу вас далеко и не отдам в сколу.
«В сколу»? Гыронав хотела спросить, что это такое, но лицо атэ было так озабоченно, что передумала, но вопросительно посмотрела на братьев. Ромавъё и Нутэнли пожали плечами.
Сели ужинать. Бабушка бросила в костёр несколько кусочков варёного мяса и прошептала что-то. Тэгрытгын посмотрел на свою мать и тоже бросил в огонь несколько кусочков еды и плеснул чаю. Все были молчаливы и серьёзны. Даже малыши притихли, держа в ручонках по куску мяса. Гыронав догадывалась, о чём просили духов отец и бабушка. Что-то девочка слышала уже «про сколу», но она тогда была занята. У приезжающего торговца мама выменяла бисер, и девочка с восхищением пересыпала его в ладонях, а в это время он рассказывал ыммэме, что из соседнего стойбища кого-то забрали в сколу. В это время она мечтала о том, какое красивое левтъэчев они с эпэқэй вышьют.
Мама с бабушкой стали чистить посуду; Гыронав уже взрослая, она должна помогать родителям, но все валилось из рук. Не выходило из головы это слово – «скола». Вскоре все улеглись в полог спать.
Мама обняла хнычущего Омрына и запела колыбельную:

Қэвэвэ, нэнэнэйгыт. кэвэвэ, қэвэвэ.
Нъысқагтыткоқэнат имчьэчукэқэгти.
Ръилепкиргъэт қавъелёолгэты, нэгитэгъэн
ынкэчыку вальын нэнэны. Эмчьачокалгын
иквъи:»Эқылпэ қымэйңэтыркын: гымыкагты
тырэнльэтэтгыт, тырэнльуңэнңынэт
гыныеы умкычыку вальыт ымы милютқэй
ымы и’гықэй, ымы гээвқайыткынык вальын
қэқукқэй, гээвқайгэңкы-ым ятъёлқай».
Қэвэвэ, нэнэнэйгыт. кэвэвэ, қэвэвэ!

Гыронав не первый раз задумалась о том, что мама поёт о ёлке, но деревья в их тундре не растут. Бабушка рассказывала, что далеко отсюда есть деревья до неба. Но бабушка много разных сказок знает. Что такое «қэқукқэй», девочка ни разу не спрашивала. Зачем мама поёт о том, чего нет в нашей тундре? Гыронав помнила песню, которую ей пела мать. В колыбельной пелось про весну, пуночек, леммингов, евражках. Нырокаву мама пела, что он вырастет и станет быстрым, как олень. Мама хочет, чтоб Омрын, когда вырастет, уехал от нас туда, где растут деревья и живёт қэқукқэй?
Девочке спалось плохо. С одной стороны сопливым носом Омрын уткнулся ей в лицо, а с другой Ныракав – даже во сне он пытался куда-то бежать – пинал её ногами. Гыронав ворочалась с боку на бок.
Вдруг она услышала, как возле яранги заскулили собаки. Девочка прислушалась. Собаки стали негромко рычать. Атэ перевернулся на бок и пробурчал: наверное, волки. Собаки стали лаять. Отец выбрался из полога, взял ружье и вышел из яранги. Выстрелов не было слышно, но собаки продолжали лаять. Гыронав стали слышны олений топот и скрип нарты. Кто-то приехал. Ночью? Мама с бабушкой тоже вышли наружу. Старшие братья проснулись и сидели, потирая сонные глаза. Младшие братья захныкали. Послышались разговоры, но ничего не понятно. Как бы Гыронав ни прислушивалась, ни одного слова не разобрать. Только слышно было, как отец кричит: «Мои дети останутся со мной! Им не нужна ваша скола! Им не нужна ваша больниса!»
Опять это слово. Гыронав со старшими братьями выскочили из полога и высунули головы в щель межу шкурами, что служили входом в ярангу. И тут девчонка увидела странных людей. В них было удивительно все: белая кожа, волосы, одежда. Девочка подумала, что в такой одежде этим людям должно быть холодно даже сейчас, в начале лета. А самое главное – они говорили непонятно. Внимание Гыронав привлекла женщина, у которой губы были цвета спелой морошки. Губы шевелились, но ни одного слова девочка разобрать не смогла. Она посмотрела на старших братьев. Они тоже с изумлением смотрели на странных людей. В пологе плакали малыши, но на них никто не обращал внимания.
Возле отца стояли трое мужчин и одна женщина с яркими губами. Она что-то говорила, а один из мужчин в черной одежде смотрел на отца, и дети слышали знакомую речь, но все равно как-то она не укладывалась в голове:
– Дети будут жить в больших деревянных ярангах, ходить в сколу, есть вкусную и полезную пищу, их будут хорошо лечить.
Чем плоха яранга из шкур? Гыронав с братьями и так хорошо едят, и в стойбище есть шаманка, которая всех лечит. Не каждое стойбище может похвастаться наличием шаманки. Опять это слово – «скола».
Отец стал трясти ружьём:
– Убирайтесь отсюда! Вас прислал келы !
Мама и бабушка заголосили. Краем уха Гыронав услышала еще тихий плач. Справа от яранги стояли нарты. Дальше – еще две упряжки. В одной из нарт сидели дети и тихо подвывали. Она узнала двух мальчиков из соседнего стойбища: Аччытагына и Роптына. Аччытагын поджал губы и гордо смотрел перед собой, а за плечо его держал белый мужчина с волосами осенней тундры. Роптын шмыгал носом, но старался держаться. Рядом сидели еще трое ребятишек, а они плакали. Роптын гладил их по очереди по голове и утешал: «Они обещали, что это ненадолго. Скоро мы вернемся домой, когда выучимся говорить, как эти люди».
Но от этого дети начинали еще больше плакать.
Гыронав спрятала голову в ярангу. Ромавъё и Нутэнли выскочили наружу. Девочка прошла в полог и обняла плачущих младших братьев. Омрын прижался мокрым лицом к лицу сестры, но она не отпрянула и не фыркнула, как обычно, а прижалась носом к щеке и вдруг поняла, что от брата пахнет мамой. Ныракав обнял сестру за шею и притих. За стенами яранги шум не переставал, но Гыронав не хотела ничего слышать, а только говорила братьям или самой себе:
– Зачем куда-то уезжать. Вдруг нас повезут туда, где растут деревья и живут қэқукқэй? Нам и здесь хорошо. Не пойду больше на льдине кататься, чтоб атэ не ругался, и маме с бабушкой буду много помогать. Я ведь взрослая уже. На вас не буду сердиться, вы ведь маленькие еще.
Она рукавом кэркэра вытерла лицо, мокрое то ли от своих слёз, то ли от слез карапуза Омрына.
Кто-то откинул шкуры входа яранги и неуверенно прошел вовнутрь. Несмело приблизился к раскрытому пологу. Гыронав сначала увидела губы цвета морошки. Они растянулись в улыбке и что-то стали произносить. Девочка крепче прижала малышей. Женщина что-то говорила ласковым голосом и тянула к детям руки. Како ! Пальцы с ногтями морошкового цвета! Мальчики замолчали и с любопытством рассматривали белые руки с яркими ногтями. Ныракав вытянул свою ручонку, чтоб потрогать огоньки на чужих пальцах. Гыронав прижала руку брата к своей груди.
Ей не нравилась эта женщина. Ей не нравилось в ней все: яркие губы и ногти, черные длинные ресницы, зеленые глаза и волосы, похожие на стружки строганины. Эта женщина пугала Гыронав, хоть та улыбалась и говорила приветливо. В свете затухающего костра губы и ногти незнакомки казались прыгающими языками пламени. Девочке казалось, что это келы вселился в эту женщину и хочет утащить всех детей к себе. Бабушка рассказывала такие сказки, но это была не сказка. Гыронав закрыла глаза и снова их открыла, думая, что ей это все снится. Но келы схватила девчушку за руку и потащила к выходу, попутно отцепляя малышей от сестры. Она закричала. Мальчики громко заревели. Оказавшись на улице, Гыронав зажмурилась от света – хоть и ночь, но летом ночи светлые. Когда она привыкла к свету, увидела, что двое мужчин держат её отца за руки. Ружьё валяется на земле. Один белокожий схватил старших ее братьев за ворот кухлянок . Мама и бабушка упали на колени и причитают. Женщина-келы потащила Гыронав в пустую нарту, следом туда впихнули Ромавъё и Нутэнли. Мужчина с белесыми бровями сел рядом, протянул детям что-то в сверкающей обертке и улыбнулся. Ребята хмуро смотрели на него и ничего не взяли. Келы устроилась между сестрой и братьям и обняла их. Гыронав оттолкнула ее руку и хотела было выскочить из нарты, но эта женщина успела схватить ее за рукав кэркэра.
Аргиш ехал долго, олени мчали резво. Нарта немного покачивалась, Гыронав продолжала всхлипывать, а перед глазами все еще стояла картина: мама бежит за упряжкой, отец схватил ружьё, целится, но не стреляет, бабушка держит на руках Ныракава, и оба плачут. Собака старшего брата Ромавъё нагоняет нарты, а тот, что был в черной одежде, пнул пса в морду. Он заскулил и отстал. Гыранав устала плакать, глаза опухли и стали смыкаться. Она глянула на братьев. Нутэнли положил голову на плечо брата и спал. Ромавъё оперся подбородком на голову брата и смотрел куда-то вдаль. Голова девочки опустилась на грудь, и последней её мыслью было: «Никогда больше не буду есть морошку».

«СУПЕРДЕРЖАВЫ» НА RENDEZ-VOUS

«...в террейской пространственной терминологии Амероссия Авраама Мильтона расщепилась на две составные части, а понятия “Америка” и “Россия” разделились – скорей политически, чем поэтически…»
В. Набоков

Когда Р. вспоминает тогдашнюю их охоту за обручальными кольцами, сама удивляется.
Ни она, ни жених её американский в жизни не носили никаких украшений. Оба не любили все эти цацки. И уж точно ничего в них не понимали, ни грана, говорит Р.
Она умолкает, я рассматриваю её. Бледная, мешки под глазами, а в глазах… трудно сформулировать, что там… страдание? Долготерпение? Сосед-немец говорит: «Русских сразу узнаёшь: улыбаются редко, у некоторых вообще вид великомучеников». По-моему, это ерунда, но Р. уж точно слишком серьёзна. Вид её кричит о том, что ей нужен психолог; и я попадаюсь, выслушиваю… Серьёзна – как, боюсь, и её история. Надо бы оживить, встряхнуть – и Р., и её историю заодно.
Заявляю: тебе надо было сказать ни карата, речь всё-таки о драгметалле… Или идиому использовать, ты ж русская как-никак: ни бельмеса не смыслили... ни хрена! Ни хрена, ни морковки, как выдумал кто-то, наверное, чтоб отвлечь внимание от неприличной голизны русского «хрена», вот и поместил хрен в пристойную компанию съедобных овощей... Интересно, могла бы на месте морковки стоять капуста? Или редька, подхватывает Р., между прочим, редька – из семейства капустных, как и хрен, кстати! (Биология – конёк Р., у неё папа биологом был.) Странно, отзываюсь я: редька хрену ближе, почему ж не она в пару с хреном попала, откуда там морковка? Хотя... Наконец-то Р. улыбнулась, говорит: ну всё, понесло нас с тобой!.. А я возражаю: может, это и правильно, что мы изощряемся, и букет сравнений всё пышнее; плеоназм – тебе на руку: риторическая фигура твоё заявление усиливает! Ладно, я поняла, вы в кольцах не разбирались ни на йоту и не страдали от своего невежества – давай, рассказывай дальше.
Р. возвращается к рассказу. Оказывается, они с А. эти самые кольца даже и носить не собирались! Вовсе не хотели демонстрировать принадлежность к клану «благополучных», «приличных» окольцованных бюргеров.
Тем более, что супружество – интернациональное. Были бы обречены на путаницу: в Германии и в Америке знак обручения ожидается на левой руке, а в России это означало бы развод. Символика колец вводит в заблуждение – и разве это не ещё один повод от неё отказаться?..
Р. умолкает, вспоминая прошлое. Потом начинает: «И вот еще что…» Ох… у неё новый виток разъяснений… Впрочем, Р. просто решила живописать тогдашние обстоятельства. Как выясняется, жили они тогда скорее скудно.
Она получала стипендию, но экономила со страшной силой, мечтая о покупке жилья на родине. А он как раз тогда был отправлен работодателем в принудительный долгосрочный отпуск (изобретённый специально для фрилансеров: чтоб временный контракт не мутировал в постоянный). До отпуска А., настоящий трудоголик, работал не поднимая головы, а тут вдруг оказался выбит из привычной колеи, вытолкнут в ряды праздношатающихся. Голову поднял – обнаружились запущенные дела, годами не плаченные налоги… Потому А. в тот момент лихорадочно искал работу, хотя бы временную или подработки. А пока ничего такого не подворачивалось, ограничивал себя в еде. Когда в гостях звали к столу, кушал немного, деликатно. Потом и вовсе есть перестал – из гордости... И ведь не признавался, что денег нет – из гордости же! Утверждал: это у него лечебное голодание, чтоб похудеть и очистить организм.
Его тогдашнего надо себе представить! Р. описывает: ходил в коротком зелёном клетчатом пальтишке. Будто бомжу перепали обноски школьника. Обшлага и полы вытерлись, из рукавов руки торчат чуть не по локоть, в правой подмышке – огромная дыра, серая вата клоками вылезает... Автобус качнёт, молодой человек поднимет руку удержаться за поручень – все смотрят, как в театре, удивляются, усмехаются…
Р. всё глубже погружается в воспоминания. Приходится напомнить ей о баранах – о кольцах то есть. Р. послушно возвращается к баранам. Подытоживает: так вот, ни страсти к презренному металлу, ни уважения к брачной символике с её запутанными правилами, ни средств... Но вот поди же: вдруг захотелось пройти проторённой дорогой, обставить брачевание принятыми ритуалами. И как-то очень сильно захотелось. Я не понимаю: с чего вдруг? Есть какое-то логическое объяснение? Р. задумывается. Говорит нерешительно: ну, может, хотели остаться незамеченными судьбой? Чтобы той, чего доброго, не вздумалось подшутить над чудаками? Но это сейчас, задним числом логика выстраивается, тогда, утверждает Р., они с А. ничего такого не формулировали. Они о «логике» совсем не задумывались. Поход за кольцами был против всякой логики! Просто вдруг захотелось колец, вот и всё.
Ладно, говорю, проехали… Итак, двое иррациональных хаотов решили-таки кольца приобрести. Вдруг взяли да и забыли и про вкусы, и про принципы, оглохли для голоса разума и здравого смысла.
Однако Р. не согласна, что они хаоты: всё-таки два интеллектуала. Они, между прочим, смогли разобраться, какие кольца стоит хотеть! И какие же, спрашиваю. Р. явно ждала вопроса (понятно, почему: он даёт ей возможность продемонстрировать их с А. вменяемость и практический разум). Входит в детали: лучше всего – красное турецкое золото! Каратов в нём побольше, чем в немецком и даже в русском – именно поэтому турецкие кольца красноватые, а не белые и не жёлтые. При этом цена не отбивает воли к покупке. Вот почему пара отправилась в турецкий Веддинг... Искать наилучшего властелина колец, жизнерадостно заканчиваю я.
Теперь уже я торможу развитие истории, вставляю палки в колёса. Не могу удержаться от соблазна поиграть словами.
Мне интересно: Веддинг – а может, ещё и потому туда пошли, что в своих предсвадебных хлопотах название района со свадьбой ассоциировали? Хотя вообще-то немецкий этот топоним никак с английским языком не связан: просто там жил некто Rudolf de Weddinghe, поместьем владел.
Похоже, теперь уже Р. раздражают мои уточнения. Оспаривает: не было у них никаких ассоциаций! Кажется, ей очень хочется, чтобы они с А. выглядели в моих глазах обычной парой – здравомыслящей, практичной, нормальной.
Ладно, умолкаю, мне не трудно заткнуться. Больше никаких комментариев себе не позволю. Тем более, что рассказ вроде бы больше не нужно подстёгивать («ты хотела о...», «короче», «давай рассказывай дальше»). История наконец-то вырулила на взлётную полосу, побежала и бежит себе... Подобно тому, как А. и Р. когда-то бегали от лавочки к лавочке в турецком Веддинге.
Бегали они, оказывается, вхолостую, безрезультатно и отчасти по кругу. Вот почему: самая простая вещь безумно усложняется, если озаботиться задачей в последний момент. Я киваю понимающе: ну да, у А. репутация человека-катастрофы, тому, кто с ним связывается, тоже уготованы катаклизмы… Р. не согласна, защищает партнёра: в той запарке они оба виноваты были! Оба привыкли действовать в последнюю минуту, в авральном темпе – вот и на поиски колец отправились, когда сроки уже поджимали. Неудивительно, что пришлось понервничать. То фасон не подходит, то размер, то с жениховым кольцом проблема, то с невестиным. Конечно, можно было заказать изделие, но ювелиры не обещали выполнить заказ к ответственному дню. А если кто обещал, цена моментально взлетала и парила в недосягаемых высотах.
После долгих блужданий всё же удалось найти магазинчик, где цену не задирали. Оставалось сделать последний шажок: заполнить бланк заказа.
Я догадываюсь: «просто» у этих двоих, разумеется, не вышло. Хаоты, что тут ещё сказать. Уверена, что это моё определение верное; но удерживаюсь от замечаний. Слушаю молча. Р. слишком вдаётся в детали, но я не хочу её торопить: будет отвечать, и тогда мы опять (и уже окончательно) застрянем на пороге событий...
Отвлекаюсь, прикидываю: и почему это ей вдруг захотелось ворошить предпрошедшее? Но не спрашиваю. Надеюсь, всё прояснится по ходу рассказа.
А. любит поговорить, говорит Р., ты знаешь. Я киваю: ну да, у меня была возможность заметить. Про себя думаю: видимо, тема – специфическая харизма А.? В его стране риторика – школьный предмет, не случайно А. замечательно владеет вниманием любой компании, этакая Сирена...
Разумеется, А. не упустил случая поболтать с хозяином магазинчика. После того как технические детали обсудили-записали, А. расслабился и решил поведать историю пары. Сообщил, что они граждане разных стран, бракосочетаться приходится в третьей, на «нейтральной территории», а где дальше жить будут – неизвестно. Может, в Польше, там не скучно, у А. там друг есть, издаёт журнал для охотников. Тут бы и остановиться, говорит Р., но А. не удержался, захотел рассказать «к случаю» одну из своих фантастических историй (сам он про них говорит, что реальные).
Ага, понимаю: его понесло! Такое с ним и сейчас бывает. Если дать ему волю, его заносит: ударяется в краснобайство, в сказительство. Растекается мыслью по древу... рыщет серым орлом под облаками...
История была охотничья. (Ну, конечно...) Один дилетант, желавший испытать счастья на охоте, нанял егеря и отправился на лося. На вертолёте. Охотники на крупного зверя обычно богаты, пояснил слушателю А., купить вертолёт им – раз плюнуть. И вот подлетает вертолёт к месту охоты и зависает на небольшой высоте, надо прыгать. Именно прыгать, а не спускаться по лесенке! Лестница для мужчины в хорошей форме, в тонусе – излишество, если не оскорбление, внёс ясность А. И всё бы прошло гладко… если б не обручальное кольцо! Было оно массивное, сидело на пальце прочно, снималось разве что с мылом и то в юности незадачливого охотника, а он ко времени приключения был уже в зрелом возрасте. И вот это самое золотое обручальное кольцо возьми и застрянь в какой-то детали вертолёта. На землю не спрыгнуть, но и назад не забраться: кольцо мешает. И стащить его невозможно. Хоть палец руби! Висит человек практически на одном пальце и не знает, что делать…
А. краснобайствует обстоятельно, история была длинная, говорит Р., всё никак не кончалась... Как именно закончилась, Р. уже не помнит. Она отвлеклась: следила за реакцией ювелира. Тот, бедный, сначала порывался сказать что-то, потом утих, даже и не пытался вставить хоть слово – просто ждал финала. Вытаращив глаза и рот открыв.
Я слушаю Р. и живо представляю себе хозяина магазина: стоит бледный, челюсть слегка отвисла, на лбу испарина. Он оглушён, подавлен эпичностью и драматическими перипетиями сюжета. Впадает в полуобморочное состояние, теряет волю к сопротивлению, смотрит на А. выпученными от ужаса глазами – как кролик на удава. А на заднем плане, дорисовывает картинку фантазия, – образ главы семьи, как в анфиладе зеркал, воспроизводят члены ювелирова семейства...
Р. смеётся: видно было, что А. доволен впечатлением. Он явно был рад, что кольца нашлись именно здесь, у такого замечательного слушателя!
Наконец вышли из магазинчика, и А. удовлетворенно заметил: «Обратила внимание, как на нас смотрели? Они думают: вот ведь – американец и русская! Две супердержавы венчаются!» Р. делает паузу, взглядывает на меня: зашло? Потом уточняет: строго говоря, они не венчались – просто соединились узами брака; как позже выяснилось, это был именно брак… Я знаю историю семьи, понимаю, о чём она. Поначалу хэппи-энд («И жили долго и счастливо...») казался непоколебимым. Позже, когда дети родились, жила семья, как... Пожалуй, трудно. Но всё же счастливо, думала Р.; а вот А., похоже, воспринимал семейную жизнь иначе.
«Две супердержавы» – похоже, вот пуант рассказа моей подружки. Кажется, я догадываюсь, почему Р. всё это сейчас вспоминает; но подожду подтверждения.
Забавно, задумчиво роняет Р.: судьба их семьи повторяет повороты во взаимном настрое «супердержав». Спрашивает: помнишь, был год, когда в Альянс добавились семь восточноевропейских стран? А ещё началась «оранжевая революция» и была поддержана из-за океана? И взаимоотношения сверхдержав обострились... Как раз тогда и отношения А. и Р. начали портиться: на горизонте нарисовалась соперница, случилась измена.
Напряжение в семье росло. А. был слишком своими делами занят (он и раньше о существовании других людей забывал время от времени), обделённая вниманием Р. обижалась, простой правды в упор не видела. Прозрев, подозревала худшее: А. злонамеренную интригу плетёт, всё новые коварства замышляет-куёт, а зачем – не понять; обезумел?.. Р. встряхивает головой, спрашивает в упор: тебе ничего это не напоминает? И со смешком добавляет: а угадай, в каком году был оформлен развод! «Занимательная мистика», правда?
Дело прошлое, успокаиваю я. Р. кусает губу, говорит: я про настоящее… Если ей верить, сейчас у них бывает: встретятся, поговорят по душам, и вроде всё, как прежде. И непонятно, что за кошка между ними когда-то пробежала. И кажется, всё могло бы сложиться иначе. Ведь когда-то друг по другу с ума сходили... и такими казались близкими, такими похожими… Соглашусь: и вправду похожи – спонтанные и непредсказуемые, оба со склонностью к нелепым авантюрам, с любовью ко всем этим историям безумным.
Р. вздыхает: понять бы, где причина и где следствие, где корень и где плод: в большом мире или в малом!
О, говорю, знакомое размышление. Типа: все думают, личное наше время всего лишь исподнее, нательное бельё под верхней одеждой; но может, всё наоборот, и эта История – всего лишь эхо частной жизни?.. А может, тут и третий план есть, один современный классик на этом настаивает. Вот тебе, говорю, ещё одна разгадка странных подобий в частной и общей жизни: два мага в шахматы играют!
Р. не реагирует; литературные цитаты для неё не существуют, она мало читает. Выговаривает сокровенное, смущённо улыбаясь: а вдруг и в самом деле мировая история отражает наши частные обстоятельства? Тогда ведь что получается: если они, Р. и А., помирятся, и их жизнь воротится в прежнюю колею... тогда и большая жизнь вернётся на круги своя, так? И наступит мир между сверхдержавами, совет да любовь!
Не хочу спорить с ней. Такая же сумасшедшая, как её бывший. Киваю, изображаю согласие...

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «АЛИСА»

Нарушив мой земной покой,
Ты от какой отбилась стаи,
И что мне делать с тобой такой,
Я не знаю…
И. Тальков

В полутемном зале библиотеки было малолюдно и приятно пахло книгами. Алиса сидела за столом, перед ней высилась стопка толстых книг и журналов, из которых она что-то сосредоточенно выписывала в тетрадь.
Иногда она бросала тревожные взгляды в окно, за которым быстро темнело. Причиной этого были надвигающиеся тучи. Становилось очевидным, что будет ливень, и застанет он Алису здесь, в чужом городе. Кроме того, она досадовала на себя за то, что не взяла зонт.
Ее ожидания полностью оправдались. И когда она вышла, то обнаружила, что дождь уже начался. Огромную лиловую тучу полоснуло молнией, и дождь превратился в ливень.
Вначале она подумала, что хорошо бы переждать эту первую и, по всей видимости, самую сильную атаку стихии, подождать, пока туча выпустит из своего брюха основные запасы воды, но затем, словно что-то подтолкнуло ее в спину, она сделала шаг вперед.
Потоки холодной воды тут же, словно обрадовавшись, обрушились на нее, вмиг промочив до нитки.
Мимо нее пробегали люди, спешащие укрыться от дождя. Но Алисе вдруг не захотелось никуда бежать, она остановилась у дороги, ведущей к автобусной остановке, и с восторгом стала впитывать в себя мощь разбушевавшейся стихии.
Ей хотелось впустить в себя бешеную энергию грозы, хотелось, чтобы эта энергия разорвала ее изнутри и превратила в капли, весело барабанящие по лужам.
Она подняла ладони и посмотрела вверх, в самый центр нависшей над ней темно-свинцовой тучи.
– Давай! – крикнула она небу.
И небо, словно ответив взаимностью на ее призыв, сверкнуло молнией и через мгновение громыхнуло.
Алиса засмеялась.
Совсем рядом с Алисой просигналила машина. Алиса вздрогнула и вернулась в реальность. Тонированное стекло серебристого «Ниссана» опустилось, из машины выглянул светловолосый мужчина лет сорока или около того.
– Девушка, вы с ума сошли. Вы же заболеете. Садитесь, я вас подвезу. Да садитесь же, я не маньяк, могу вас уверить.
Алиса знала, что нельзя садиться в машину к незнакомым мужчинам. Но этот мужчина сразу вызвал в ней доверие и симпатию. Она подумала о том, что если откажет ему, то непременно этим обидит. И села.
– Вам куда? – спросил он.
– Мне на автовокзал, – ответила Алиса.
– Вы живете на автовокзале?
– Нет, конечно. Мне в N-ск надо.
– А что у нас делали?
– В библиотеке материал брала для курсовой. Я в институте учусь на первом курсе. А у вас лучшая библиотека в нашей области.
– Ясно. Да вы вся дрожите. Так, пересядьте на заднее сидение. Там мой пиджак. Снимите ваше платье и все, что под ним тоже, и наденьте его. Давайте, давайте. И не спорить. Сейчас и здоровые люди никому не нужны, а тем более больные.
Говорил он с ней тоном, не терпящим возражений, как говорят люди, привыкшие управлять другими.
Алиса послушалась. Она перебралась на заднее сидение, сняла холодное и мокрое платье, лифчик. Протянула руку за лежащим рядом светло-серым пиджаком, подняла глаза и в зеркале автомобиля встретилась взглядом со своим попутчиком.
– Извините, – сказал он, перехватив ее взгляд, – не удержался.
Алиса торопливо надела пиджак. Пиджак был мягкий и теплый, его шерстяные волокна источали еле уловимый и приятный аромат парфюма, видимо, принадлежащего хозяину.
Незнакомец включил систему «климат-контроль», и воздух в машине начал нагреваться.
Он представился просто: «Я – Саша»; узнал ее имя и попросил разрешения обращаться к ней на «ты». Алиса разрешила, сама же в разговоре обращалась к нему на «вы», не называя по имени.
Она вновь пересела на переднее сидение и стала исподтишка рассматривать своего попутчика. Вначале она, конечно, обратила внимание на его лицо. Особо примечательного в этом лице ничего не было, кроме разве что необычно яркого цвета глаз. Глаза были светло-зеленые, цвета майской зелени, когда ее еще не припалило беспощадное солнце. Алиса подумала, что, возможно, попутчик пользуется линзами. Затем Алиса стала рассматривать его руки. Она отметила, что сложен он хорошо, и сквозь рубашку видны упругие бицепсы, подумала о том, что он наверняка занимается какой-то физической активностью. Единоборства, бокс? Она перевела взгляд на его пальцы, которыми он барабанил по рулю. Костяшки были без видимых следов какого-либо воздействия, сами пальцы – ровные и длинные. «Вот если б он повернул ладони, – подумала Алиса, – я бы увидела, есть ли мозоли возле основания пальцев. Штанга или тренажеры всегда такие оставляют. Собственно, можно спросить». И Алиса почему-то спросила, не занимается ли незнакомец музыкой – например, игрой на фортепиано.
– Нет, а что, должен? – засмеялся он в ответ.
Алисе пришлось объяснить, что у него пальцы, как у музыкантов.
Он взглянул на свои руки, словно видел их впервые, пожал плечами и посмотрел на нее с любопытством.
Манера разговора у него была особенной. Он отвечал на вопрос Алисы и тут же задавал ей встречный. Причем сам отвечал лаконично и сдержано, а ей задавал так, что отвечать приходилось развернуто. Возможно, это было связано с их неравным положением. Так выяснилось, что он женат и у него дочь, выяснилось это, потому что Алиса спросила, живет ли он один в своей квартире в Ростове. И тут же, после его ответа последовал вопрос в ее сторону. Какой-то бестактный. Он спрашивал, есть ли у нее парень. Хотя, справедливости ради, Алиса про себя отметила, что она, собственно, тоже задала ему вопрос сугубо личный. Парня никакого не было, врать Алиса не могла, поэтому пришлось сказать, как есть. И он тут же спросил, почему, ловко прицепив к этому комплимент «ты ведь красивая». Комплимент Алиса пропустила мимо ушей и подумала, что, по сути, он спрашивает, что с ней не так. С ним все так, ведь не спросишь, «почему вы женаты и у вас дочь», такие вопросы люди не задают, считают их глупыми. Если чего-то нет, тут дело, конечно, другое.
И она ответила: «Нет и все тут».
Он вновь окинул ее любопытным взглядом и перевел разговор на другую тему.
Показалось здание автовокзала. Однако Саша не остановился и, обогнув его по кругу, выехал на дорогу, ведущую к N-ску.
– Мы проехали автовокзал, – спохватилась Алиса.
– Да что тут до N-ска – каких-то сорок километров. Я знаю твой город. Бываю здесь по работе иногда.
Так как прозвучало слово «работа», Алиса не преминула спросить, чем он занимается. Он ответил, что у него своя строительная фирма, он строит дома и торговые комплексы. И что в ее городе у него тоже есть объект, он реконструирует школу.
Машина выехала на трассу, и он прибавил скорость.
По радио зазвучала «Stranger» группы «Парк Горького». Алиса оживилась.
– Ой, мне так нравится эта песня. И вообще – группа эта. А вам? – спросила Алиса.
– Да, неплохая, – согласился Саша и сделал звук громче.
Некоторое время они ехали молча. Алиса вся ушла в музыку, Саша это заметил и не мешал ей.
Далее они больше разговаривали о ней. Саша окончательно перехватил инициативу, и в общем-то немногословная и замкнутая Алиса сама не заметила, как рассказала ему о своем детстве, о своей новой студенческой жизни, что ей нравится, чего она, напротив, терпеть не может. Он слушал внимательно и как будто чему-то удивлялся.
За разговором Алиса не заметила, как они приехали. И хотя она сама показывала ему маршрут до дома после того, как они въехали в N-ск, когда машина остановилась, удивилась тому, что их путешествие закончилось. Закончился и дождь.
– Ты, наверное, переоденься у себя и вынеси мне пиджак, – предложил Саша.
– Хорошо, – ответила Алиса.
Она взялась за дверную ручку и собиралась было уже выйти из машины, но вдруг обернулась и сбивчиво заговорила:
– Можно я вас попрошу… Понимаете, мне очень надо… Вы, может, подумаете, что я ненормальная или развратная… Поцелуйте меня, пожалуйста. Один раз. Только один раз… И все… Мы с вами больше никогда не увидимся… Я вас очень, очень прошу… Потому что я… Потому что мне…
Алиса сбилась и мучительно ждала ответа.
Саша, поколебавшись минуту, привлек ее к себе и слегка прикоснулся губами к ее губам. Отклонился назад. Но Алиса, обхватив его руками за шею, все так же сбивчиво зашептала:
– Нет, не так. Не так, как девочек маленьких целуют. По-другому, пожалуйста, вы же можете…
И тогда он, запустив пальцы в ее волосы и развернув к себе, поцеловал так, как она просила. Губы его из мягких и нежных превратились в жесткие, настойчивые, требовательные. Алису словно обожгло, и она стала проваливаться. Звуки работающего радио затихали, отдалялись, словно обрывалась единственная ниточка, связывающая Алису с реальностью. Он расстегнул пиджак и пальцами стал рисовать витиеватые иероглифы на ее груди и животе. Сладкие волны неги качали Алису. Они поднимали ее все выше и выше. В какой-то момент Алиса почувствовала, что параллельно с приятными ощущениями в ней рождается и новое, немного пугающее чувство напряжения, и это новое чувство так же растет в ней и требует разрешения. Ей захотелось, чтобы пальцы мужчины опустились ниже – туда, где зарождались качающие ее волны. И в тот момент, когда ей подумалось об этом, все прекратилось.
Она услышала, как играет музыка по радио, звук усиливался, вот она уже различает слова песни. Алиса открыла глаза.
Когда-то в детстве Алиса тонула по-настоящему в настоящей реке. Она угодила в яму, образовавшуюся после очередного наводнения. Алиса барахталась, пытаясь всплыть на поверхность, хватала ртом то воздух, то воду, а в какой-то момент стала погружаться вниз. И когда она смирилась со своей участью, ей вдруг захотелось прикоснуться к таинственному дну. В этот момент кто-то резко потянул ее за волосы вверх и в сторону. Это был соседский мальчик – Костя. Он бросился вслед за тонущей Алисой, не раздумывая о том, что сам только недавно научился плавать и еще плохо держится на воде, о том, что Алиса может потянуть и его за собой. Из ямы он ее вытащил, и они добрели до берега: Алиса, кашляя и выплевывая воду, и Костя, что-то ей выговаривавший по пути. Вместо благодарности за спасение Алиса почувствовала тогда обиду за то, что Костя не дал ей прикоснуться к влекущему дну, которое было уже так близко.
Вот и сейчас она почувствовала такую же обиду. Только ощущение это было хотя и ярким, но мимолетным, как сверкнувшая молния. Оно сменилось новым – ощущением жгучего стыда. Стыд поднимался откуда-то из глубины души, заливал краской ее лицо, подкатывал комом к горлу. Она искоса взглянула на своего попутчика. Саша смотрел в боковое стекло автомобиля. Алиса услышала, как он глубоко вдохнул и плавно выдохнул, приводя в порядок отчего-то сбившееся дыхание и, видимо, свои мысли.
Повисла тягостная пауза, разбавляемая стрекотней радио.
«Он думает, что я развратная, падшая и продажная женщина», – ужаснулась Алиса. «Продажная женщина» – это формулировка в ее мозгу никак не связывалась с товарно-денежными отношениями, она ассоциировалась с крайней степенью падения, после которого, вероятно, женщине надлежало покончить с собой.
Алиса посильнее закуталась в пиджак, словно пытаясь найти в нем защиту от придуманных ею дурных мыслей своего попутчика.
«А как ему обо мне еще думать? Села в машину к незнакомому мужчине, делаю ему непристойные предложения. Он же не знает, что у меня еще никого не было. Разве так себя ведут девушки? Нет, так себя ведут только продажные женщины».
Она закусила губу, чтобы сдержать наворачивающиеся на глаза слезы.
Он обернулся и наконец-то посмотрел на нее.
Взгляд его был спокоен и мягок. В нем не читалось ни презрения, ни возмущения, ни насмешки. Он улыбнулся ей как бы ободряюще.
– Алиса, мне нужно ехать.
– Да, конечно, – спохватилась Алиса. – Сейчас я переоденусь и верну вам пиджак. Я быстро.
Она взяла мокрое платье, свой рюкзачок с тетрадками и вышла из машины. Вернулась минут через десять, протянула ему пиджак:
– Спасибо вам за все.
– Да не за что, – отозвался он.
Включил зажигание, машина тронулась.
Алиса, проводив взглядом уезжающий «Ниссан», поднялась к себе в квартиру. Открыла настежь окно, впустив в комнату весенний ветерок, а вместе с ним – запах майской зелени, цветов и влажной земли. Налила себе чашку кофе.

* * *
Спустя неделю после этой встречи Алиса возвращалась привычным маршрутом из института в свою съемную квартирку. Возле подъезда она увидела серебристый «Ниссан», прислонившись к которому стоял ее недавний знакомый. Сердце Алисы заколотилось как бешеное, она постаралась насколько можно взять себя в руки и подошла к нему.

– Слушай, какого черта я жду тебя здесь вот уже два часа? – встретил ее неожиданным вопросом Саша.
– Откуда мне знать, что вы меня здесь ждете? – Алиса растерялась от такого напора.
– Ну, конечно. А телефон свой нельзя было оставить? Я бы мог тогда сообщить о своем приезде. Я, между прочим, занятой человек. У меня много дел.
– Лучшая защита – это нападение. Вы всегда так поступаете?
– Ты не так проста, как кажешься. С характером.
– Уезжайте, уезжайте, пожалуйста. Вы напрасно приехали…
Алиса смотрела на Сашу с некоторым испугом.
– Вот так приемчик! Даже не спросишь, зачем приезжал?
– Не спрошу, потому что знаю. Простите меня, пожалуйста. И уезжайте.
– За что простить? – Саша слегка растерялся от неожиданного поворота.
– Тогда, в машине… Я, вероятно, подала вам надежду. Вы… Вы просто не так поняли. И не могли, конечно, правильно понять. А я не могла вам объяснить… И сейчас не могу. Дело в том, что мне нужно было прояснить один вопрос для себя… И про себя… Я была уверена, что мы больше не увидимся. Только поэтому я решилась. Вы живете в другом городе, женаты, богаты. Вы можете купить себе любую игрушку, которую пожелаете. Да, вы мне понравились, но это имеет значение только для меня. Вернее, имело. А вы восприняли это, как… как легкую добычу. Затем и вернулись. Простите за то, что я обманула ваши ожидания.
Алиса то бледнела, то краснела. По ее лицу было видно, что ей трудно далась эта речь. Она замолчала и опустила голову, словно ожидая от него какого-то приговора.
«Как необычно она изъясняется. Откуда это? «Извольте объясниться… Извольте, позвольте, простите…» XIX век. Сейчас так люди не говорят. И не чувствуют. А жаль. Необыкновенно красиво». Сашу словно окутала приятным шлейфом мелодия ее голоса в сочетании с необычными формулировками, которые она использовала. Она не говорила, она словно пела. Он не вдавался в смысл произносимых ею слов, просто наслаждался необычной гармонией. «Так бы и слушал, и слушал ее…»
– Много читаешь? – вывел он сам себя из размышлений.
– Что?
– Любишь читать книги?
– Да, но какое это имеет отношение…
– Да так… В принципе, никакого. Ну, как знаешь. Жаль, конечно, что билеты пропадут.
– Какие билеты?
– А я не сказал? Да прилетает твой любимый «Парк Горького». Один концерт в Ростове дают сегодня вечером. И улетают в Америку. Вот, билеты взял.
Он с любопытством поглядывал на нее, ожидая реакции.
Глаза Алисы загорелись.
– Ух, ты! – вырвалось у нее. – Нет-нет, конечно, я хочу. Я безумно хочу.
– Тогда поехали. Не хотелось бы опоздать.
Огонь в глазах Алисы потух так же внезапно, как и зажегся. Она покачала головой и ответила:
– Нет, я не поеду.
Решительно отстранилась и отступила назад, словно он пытался запихнуть ее в машину силой.
– Послушай, Алиса. Я не собираюсь разгадывать твои кроссворды. Что ты хотела прояснить для себя и о себе, это твое личное дело. Я взял билеты на концерт, потому что хочу на этот концерт. Тебе нравится эта группа, поэтому я взял билет и для тебя, чтобы ты составила мне компанию. Про инцидент в машине я готов забыть. Игрушку, если мне понадобится, я себе куплю. Концерт один, другого шанса увидеть эту группу живьем у тебя не будет. Все. Твое решение?
– А вы честно не будете приставать ко мне? И забудете, как вы сказали… – очень жалобно, по-детски, чуть не плача произнесла Алиса.
– Уже забыл, – Саша открыл дверцу машины и жестом предложил Алисе сесть.
Алиса выдохнула, словно перед прыжком с парашютом, и села в машину.

ВРЕМЯ

Эта история о дружбе, которая казалось чем-то неизменным, может, даже вечным, но оказалась бессильна перед обстоятельствами.
А начиналось все в небольшом провинциальном городке Франции с узкими улочками и миниатюрными домами, своим видом больше напоминающими кукольные. Казалось бы, в таком городке, где люди буквально живут друг у друга на голове, невозможно чувствовать себя одиноким. Но малышка Фредерика легко могла с этим поспорить, ведь за свои девять с половиной лет ей так и не удалось завести ни одного друга, что очень расстраивало ее. Мама очень беспокоилась по этому поводу, потому беспрестанно водила дочь по всевозможным драмкружкам и секциям, учила заводить друзей, но от ее усердия Фредерике становилось только грустнее. Все свободное время она проводила во дворе, качаясь на старых, проржавевших до основания качелях, рассматривая прохожих. Но однажды, сидя вот так и с увлечением читая найденную дома книгу, девочка вздрогнула от шороха гальки под чьими-то торопливыми шагами, за которыми последовал пронзительный скрип качелей. Фредерика подняла свои чудесные карие глаза и с опаской перевела их на незваного гостя, так грубо нарушившего границы ее личного мира, размером четыре на четыре. Рядом с ней сидела девочка постарше, с игривыми серыми глазками и с интересом поглядывала на нее. Фредерика смутилась и опустила глаза, но что-то внутри нее рвалось навстречу незнакомке, а в голове крутилась одна-единственная мысль: «Давай же, Фредерика, заговори с ней!» Преодолевая сковавшую все тело робость, Фредерика все-таки поднялась со своего места и направилась к белокурой девчушке, повинуясь неизвестно откуда взявшейся уверенности: с ней ее будет связывать нечто особенное.
Девочку звали Франсуаза, и она оказалась действительно старше на целых три года, что делало ее в глазах маленькой Фредерики совсем взрослой, отчего ей еще сильнее захотелось подружиться с загадочной незнакомкой. С первой же минуты они нашли общие темы, говорили обо всем на свете и никак не могли наговориться.
Франсуаза родилась в Париже, но через пару лет ее отца перевели сюда по долгу службы, и семья была вынуждена переехать. Благодаря ее рассказам о жизни в столице, перед Фредерикой начала приподниматься завеса над таинственным миром за пределами привычного городка, о котором она знала только по книгам, ведь после смерти отца мать зареклась покидать его.
Франсуаза с удовольствием делилась воспоминаниями о жеманных француженках и чопорных французах, комично парадируя их походку, а также манеру говорить или смеяться. Фредерика внимательно слушала, жадно ловила каждую деталь, даже самую незначительную, взамен рассказывая новой подруге о морских путешествиях, приключениях, пиратских фрегатах и сражениях, о которых читала в любимых книгах. Они проговорили до самого вечера и, прощаясь, условились встречаться каждый день в одно и то же время на этом месте. И обе сдержали данное друг другу обещание. С этого дня девочки виделись каждый день, с нетерпением и трепетом ожидая следующей встречи. Удивительно, но темы для разговоров никогда не иссякали, а ежедневные встречи ни разу не становились скучными или однообразными.
Летели годы, Фредерика и Франсуаза были по-прежнему неразлучны и проводили все свободное время в обществе друг друга. Незаметно для них минуло девять лет, и на спокойный во все времена городок, в котором никогда и ничего не происходит, обрушилась волна, сметавшая все на своем пути, – война. Повсюду раздавались звуки выстрелов, заглушаемые тревожным воем воздушной тревоги. Испуганные жители рассыпались по своим ненадежным домишкам, стремясь спрятаться от того ужаса, что разворачивался на их любимых улочках. Призрачный свет сотен прожекторов зловеще заглядывал в окна, проникал в каждый угол, лишая возможности спрятаться. Улицы, некогда переполненные улыбающимися лицами, пустовали; повсюду раздавались чудовищные стоны, плач, голоса перепуганных малышей, зовущих маму. Но, пожалуй, самым страшным знамением для жителей было не все это, а тишина. Именно в тот момент, когда все затихало, люди начинали готовиться к худшему. Из разбитых окон полуразвалившихся домов доносились слова отчаянной молитвы на разных языках.
В такие моменты, когда одна половина населения просила снисхождения у высших сил, как можно крепче прижимая к себе детей, другая решалась на рискованный шаг, собирая последние силы и оставшееся имущество, которое, по мнению немцев, не представляло никакой ценности, чтобы бежать, пока городок еще не был полностью оккупирован. Так и семья Минош решилась на бегство без промедления, несмотря на слезные мольбы и уговоры их старшей дочери, Франсуазы, дать ей время попрощаться со своей горячо любимой подругой, которую она вряд ли увидит вновь. Но медлить было нельзя, ведь бомбежка могла возобновиться в любую секунду, в очередной раз развеяв и без того призрачные надежды на то, что все наконец закончилось.
С началом войны встречи девушек не прекратились, изменилось лишь место. Теперь они виделись в подвале старого театра, который после войны использовался в качестве бомбоубежища. По крайней мере, там они были в полной безопасности. Фредерика сидела внутри уже около получаса, слушая шаги немецкой армии над головой, их чеканные шаги и стук карабинов об асфальт. Франсуаза никогда не опаздывала на их встречи. Услышав взрыв неподалеку от своего укрытия, девушка сжалась в ком, прикрывая голову руками, как учила делать мать в подобных случаях. На улицу высыпали люди, слышались взволнованные голоса и крики. Фредерика осторожно поднялась наверх, к остальным, протискиваясь сквозь толпу, но завидев, что стало причиной этого столпотворения, едва устояла на ногах. Чья-то крепкая мужская рука не позволила ей упасть, но она, казалось, даже не почувствовала ее прикосновения, не в силах отвести взгляд. На месте, где долгие годы стоял дом Франсуазы Минош, зияла уходящая глубоко в землю воронка.

* * *
Минуло пять лет. Война наконец закончилась, унеся с собой сотни тысяч жизней и оставив в сердцах живых рубцы, которые, увы, никогда не затянутся. Фредерика уехала учиться в Лондон, поступила там в престижный университет и регулярно радовала родителей письмами о своих успехах, которые, впрочем, учебными не ограничивались. Девушка была помолвлена с мужчиной старше ее, влияние которого распространялось на всю Англию.
Стоял необычайно морозный для начала осени день; Фредерика, поплотнее запахнувшись в пальто, поправила элегантную шляпку и взяла своего жениха под руку, особо не прислушиваясь к его разговору с коллегами. Они остановились у кинотеатра, который изрядно потрепали военные годы, и непринужденную беседу сменили споры о том, на какой фильм стоит пойти.
Чей-то настойчивый взгляд внезапно обжег затылок Фредерике, дерзко заявляя о себе. Девушка начала украдкой поглядывать по сторонам, не желая привлекать внимание своей компании, и наконец обернулась. На противоположной стороне улицы, прислонившись к стене старинного здания, которых в Лондоне было в избытке, стояла девушка лет двадцати пяти-шести. Ее холодные серые глаза смотрели прямо на Фредерику, не отрываясь. На ее лице промелькнула мимолетная улыбка, а в глазах снова заплясали былые искорки.
– Фредди, идем. Мы наконец сошлись на том, что было бы неплохо отвлечься и посмотреть комедию.
Фредерика, словно завороженная, рассматривала эту родную, но в то же время такую незнакомую девушку, боясь пошевелиться и потерять ее из виду.
– Фредерика, – повторил Томас чуть громче, коснувшись ее плеча, – я купил билеты. Идем, а то опоздаем.
– Дайте мне минуту, – ответила та и вновь взглянула на то место, где только что стояла Франсуаза. Но там никого не было.

ЧЕМОДАН

На небольшой чемодан обрушился ливень вещей, когда мадам Ковалева Анна Петровна решила, что пора ей в путь-дорогу. Путешествие – дело хорошее, но вот багаж...
…– Анюта! – не унимается генерал в отставке Соколов, оберегая каждую вещь, которую Анна Петровна пытается уместить в чемодан. – Да что вы там забыли, в этом вашем Париже?
– Ах, Михаил Алексеевич, если начну перечислять, дня не хватит, – улыбается Анна Петровна, пытаясь застегнуть чемодан.
– Но ведь нельзя же так, бросить все и уехать! – возражает Соколов, внимательно наблюдая за процессом.
– Михаил Алексеевич, все решено, не начинайте снова, – отмахивается мадам Ковалева.
Генерал вздыхает и начинает ходить взад-вперед, пока чемодан постепенно заполняется.
– Может, я с вами поеду? – неожиданно предлагает он.
– О, было бы замечательно! – саркастически отвечает Анна Петровна, не отрывая взгляда от чемодана.
– Я серьезно, – упрямится Соколов. – Только дела закончу и...
– Нет, Михаил Алексеевич, – перебивает его мадам Ковалева, – я не могу ждать.
– Но вы же по-французски не говорите, Анна! – напоминает Соколов.
– Выучу, – уверенно отвечает она.
– Могли бы провести лето на даче, – мечтательно предполагает генерал.
– Вам платок не нужен? Или два? – предлагает Анна Петровна, переключая тему.
– Не надо, спасибо.
Оба платка остаются лежать на столе, а чемодан наконец закрывается.
– Вот и все, – говорит Анна Петровна, вытирая руки об юбку.
– Анюта, может, на следующей неделе к реке сходим? – не сдается Соколов.
– Михаил Алексеевич, я уезжаю, – напоминает она.
– Я знаю. Но вдруг...
– Нет, Михаил Алексеевич, – перебивает его Анна Петровна, – я уезжаю навсегда.
И вот она улетела, оставив Соколова стоять на пороге пустого дома. Спустя месяцы, годы, он все еще иногда подходит к тому же чемодану, пытаясь понять, как же он закрылся, и вспоминает о ней, думая, что, может быть, стоило ехать вместе... Но армия, увы, больше не нуждается в старых генералах, а Париж – в дамах с чемоданами.


Обет молчания

Собакин Никифор Андреевич, человек весьма рассудительный и терпеливый, однажды утвердился в мысли, что больше не будет произносить ни слова. Это решение было для него не легкомысленным порывом, а осознанным выбором.
– Никифор Андреевич, вы что, серьёзно собрались молчать всю оставшуюся жизнь? – в удивлении спрашивали его соседи по дачному поселку. В ответ на это Собакин лишь мягко улыбался и кивал, продолжая своё молчание. Некоторые из соседей думали, что это причуда, другие же видели в его поступке глубокий смысл.
Екатерина Петровна, вдова, жившая по соседству, однажды решила попытаться разгадать тайну его молчания.
– Никифор Андреевич, может быть, вы хоть мне расскажете, зачем это всё? – ласково обратилась она к нему.
Но Собакин и ей не ответил, лишь взглянул на неё пронзительным взглядом, полным невысказанных слов, и продолжил своё молчание. Прошли годы, и молчание Никифора Андреевича стало известно далеко за пределами их небольшого поселка. Некоторые считали его мудрецом, другие же – странным чудаком.
Однажды в морозный зимний день, когда мелкий снег покрывал уже заснеженные дорожки, Екатерина Петровна подошла к Собакину, который, как обычно, сидел на скамейке у своего дома.
– Никифор Андреевич, – начала она, держа в руках горячий самовар, – я знаю, вы, вероятно, и не подумаете отвечать, но я должна сказать...
Она замолчала, не зная, как продолжить.
– Ваше молчание заставило меня многое переосмыслить. И хотя я не всегда понимаю вас, я уважаю ваш выбор, – говорила она тихо.
Собакин внимательно посмотрел на неё, мягко улыбнулся и кивнул, принимая чашку чая. Екатерина Петровна улыбнулась в ответ и медленно пошла прочь, оставив Никифора Андреевича в его размышлениях.
На этот раз господин Собакин, наконец, нашёл в себе силы дать ответ, но участь обошлась с ним зловеще: когда пришло время говорить, язык его замолк навеки. Следует отметить, что Екатерина в юности обладала редким чутьём и проницательностью и не ошиблась, полагая, что Никифор Андреевич был невоспитанным и своенравным человеком, а возможно, даже не лишён кретинизма. И вот, когда он сам решил обет молчания взять на себя, а потом утратил способность к речи совсем, многие подумали, что, быть может, это и к лучшему. Ведь из его уст до того лилась нечисть, а дельного слова не слышали. Если бы он мог говорить сейчас, наверняка бы не пощадил Екатерину грубыми словами, ведь даже после многих лет он не мог простить и забыть.
Прошло время: дни сменяли ночи, годы текли рекой. Екатерина добавила к своему возрасту ещё шестнадцать лет, а Собакин так иссох, что его стало трудно узнать. Их история, что началась с обета молчания и прошла через жизненные переменчивости, затихла без особого финала.
Для неподготовленного читателя эта история может показаться лишённой логики, без ярко выраженной кульминации, где начало не связывается с концом, и кажется, что всё это – лишь пустая трата бумаги. Но для тех, кто привык к лабиринтам человеческих судеб и их неоднозначности, подобный рассказ окажется не более чем ещё одной страницей, исполненной тонкой психологии и житейской мудрости.

Истина, как всегда, где-то посередине

– Подушка неудобная, – бросил случайно господин Соболев, пытаясь устроиться поудобнее в кресле ресторана.
Госпожа Павлова, его спутница, внимательно рассматривала меню, не обращая внимания на его недовольство.
– И воды не принесли, – продолжал господин Соболев.
– Степан, успокойтесь, мы только что сели, – мягко заметила госпожа Павлова.
– Здесь даже нет салфеток на столе.
– Вам салфетки для чего?
– В нормальном заведении должны быть салфетки!
– В нормальном заведении должны быть нормальные посетители.
Появляется официантка, раздает меню и исчезает.
– Сервис здесь, очевидно, такой же, как и интерьер, – господин Соболев с изрядной долей сарказма следил за уходящей официанткой.
– Что вам сейчас не понравилось?
– Она даже не улыбнулась.
– Степан, у вас особенное предпочтение к ненужной помпезности и ожиданию, чтобы вас обслуживали, как короля.
– Сервис – это столь же важная часть ресторана, как и кухня, – господин Соболев вглядывается в меню. – Здесь нет хорошего вина. Что вы будете?
– Плохое вино.
– Оно у них есть?
– Думаю, да.
Господин Соболев смотрит на нее с недоумением.
– Не смеетесь?
– Не очень.
– Тогда – борщ.
Господин Соболев машет рукой. Официантка не реагирует. Господин Соболев взирает вдаль. Официантка отвечает взглядом и отворачивается.
– Ну посмотрите на нее! – возмущается господин Соболев.
– Милая, – госпожа Павлова рассматривает ее.
– Что будете заказывать? – наконец она подходит к их столу.
– Вино, борщ, – указывает пальцем в меню господин Соболев, слова его заносятся в блокнот, – отбивные, хлеб.
– Это всё?
– Всё.
Официантка закрывает блокнот и удаляется без слов.
– Даже заказ не повторила, – ворчит господин Соболев.
– Давайте сначала посмотрим, что принесут, а потом будем повторять, – предлагает госпожа Павлова.
– С вашими шутками, Агата, действительно в цирк пора, – Степан вращает нож между пальцами. – Посуда тут какая-то не та. И запах странный.
Еда приходит с задержкой. Господин Соболев не удовлетворен качеством блюд. Вино тоже не по вкусу, так что заканчивать бутылку приходится госпоже Павловой, которой это в радость. Она, слегка подвыпив, улыбается и продолжает свои шутки, несмотря на то, что никто вокруг не смеется. Госпожа Павлова довольна собой и днем, проведенным в таком обществе. Господин Соболев, напротив, не в восторге – ему еще предстоит расплатиться за всё.
– Почему вам всегда так везет с едой? – не без зависти спрашивает господин Соболев, глядя, как госпожа Павлова с удовольствием потягивает вино.
– Может быть, потому что я не ищу повода для недовольства, – мирно отвечает она, положив ложку в тарелку с уже почти допитым борщом.
Господин Соболев мрачнеет еще больше и решает, что в следующий раз он выберет ресторан сам. Но как он скоро узнает, выбор заведения – это только полдела, ведь истинное удовольствие приходит не от внешних условий, а от внутреннего настроя.
Когда они наконец выходят из ресторана, госпожа Павлова все еще улыбается, а господин Соболев – нет. Он думает о том, что в следующий раз он должен научиться находить радость в мелочах, как это делает госпожа Павлова, вместо того чтобы жаловаться на каждую мелочь.
Вполне обыденная сцена, не лишенная, однако, некоторой символики. Господин Соболев, всегда ищущий совершенства и порядка во всем, покидает ресторан с чувством разочарования. Госпожа Павлова же, принимающая мир таким, какой он есть, с легкостью и улыбкой находит удовольствие даже в несовершенстве.
Возможно, в этом простом контрасте между двумя характерами кроется глубинная истина о человеческой природе. Мы постоянно находимся в поиске идеала, забывая, что счастье часто лежит на поверхности, в простых моментах нашей повседневной жизни.
Так что же важнее: непрекращающийся поиск совершенства или способность находить радость в самой обыденности? Вопрос, конечно, риторический. Но если бы господин Чехов решил ответить на него, вероятно, он бы сказал, что истина, как всегда, где-то посередине.

СТРАШНАЯ ТАЙНА

Кружка с грохотом упала на пол и, жалобно дзынкнув, разбилась. Саша и кот Мотя замерли. Они бегали вокруг стола, ловя солнечного зайчика. Внезапно Сашка дёрнул бабушкину ажурную скатерть, и вот… произошло то, что произошло.
– Бли-и-ин! – взвыл мальчик, хватаясь за голову. – Это же любимая бабушкина кружка! Ей дедушка её подарил, когда они познакомились. Этой посудине, наверное, тысяча лет!
Мотя подошёл и осторожно понюхал осколки. Как будто надеясь что-то исправить.
– Нам это не склеить, Мотька! – Саша заметался по комнате. – Нужно срочно что-то придумать! Скоро придёт бабушка, и мне – кранты, если она увидит кружку! Что же делать?!
Немножко помаявшись, съев пять большущих шоколадных конфет и две вафли, Сашка наконец-то решил всё скрыть.
– Это будет наша страш-ш-шная тайна, Мотька! – говорил мальчик коту, собирая осколки в пакет. Кот сидел и внимательно наблюдал за ним.
– А ты – мой подельник, понял? Так что не смей выдавать меня, а то вместе пойдём ко дну! – Сашка угрожающе нахмурился и посмотрел на ничего не понимающего кота.
Дело было сделано. Улики тщательно собраны и надёжно закопаны на заднем дворе бабушкиного дома. Участники преступления постарались поскорее забыть о своей проделке. Но Сашке было неуютно. Он всё время вздрагивал и посматривал на бабушку. Ему мерещилось, что вот-вот она его раскусит.
А Мотьке, казалось, было всё равно! Глупый кот спокойно себе спал в кресле, развалившись пузом кверху и подставив лохматое тельце под солнышко.
Страшная тайна разъедала Сашке сердце. Он маялся, словно потерянный.
Оказывается, хранить грязные секреты совсем нелегко!
К вечеру бабушка всё-таки спохватилась и заметила пропажу.
– Шуня, а ты не видел мою кружку? Ту, с синим рисунком, что мне дедушка подарил?
Она обеспокоенно смотрела по сторонам, пытаясь найти пропажу. Сашка покраснел, словно мак:
– Н-нет, баб. Может, ты её куда-то поставила и забыла?
Бабушка закусила губу:
–Да не должна бы, – сказала она задумчиво. – Я же всегда из неё пью и ставлю на стол. Куда она могла подеваться?
После того, как бабушка почти час искала кружку и причитала, Сашка не выдержал. Не было больше сил смотреть на бабушкино отчаяние.
– Ты – как хочешь, Мотька! – сказал мальчик. – А я пошёл сдаваться! Буду всё валить на тебя, всё равно ты ничего не скажешь!
Пока он шёл до бабушки, пристально смотря на неё, решил сказать правду. Родные учили Сашку не врать. Мама всё время говорила, что даже если страшно признаться в своём проступке, всё равно лучше сказать правду. Потому что близких обманывать – последнее дело. Да и вообще – обманывать плохо. Это делает тебя нехорошим человеком.
Набрав в грудь побольше воздуха, Сашка громко выпалил:
– Это я разбил кружку!
Бабушка пристально посмотрела на пунцового внука:
– Я знаю, – сказала она наконец. – Сразу увидела осколки под столом. Ты не всё убрал, преступник мой. Да и щёки твои красные и взгляды косые на Мотьку вас выдали.
– Теперь ты меня никогда не простишь, да? – мальчик виновато опустил голову.
Ему было очень стыдно, что он целый день врал.
– Прости меня, бабуля! Я совершенно случайно задел стол, и кружка упала. Клянусь, я хотел её склеить, но она рассыпалась на тысячу осколков.
Сашка заплакал.
Бабушка села на стул и, положив руки на обеденный стол, сказала:
– Знаешь, Шуня, мне бесконечно жаль, что кружки больше нет. Но я и без неё люблю дедушку. В конце концов, это всего лишь вещь. Мне главнее, что ты признался! Что не стал врать и изворачиваться, хотя и пытался, – бабушка вздохнула и улыбнулась. – Иди сюда, обнимемся.
Сашка с радостью подбежал к ней и крепко обнял бабулю.
– Думаю, ты извлёк урок, Шуня, – сказала бабушка.
Мальчик кивнул:
– Да, баб, во-первых, мы с Мотькой больше не будем бегать в доме. Не хочу ещё что-нибудь разбить! А во-вторых, я понял, что врать очень тяжело! Ты словно ходишь с огромным кирпичом на груди, постоянно боясь, что кто-то узнает твой страшный секрет!
– Верно подмечено, Шуня, – бабушка встала со стула. – Ладно! Что было, то было!
Она взяла сонного Мотьку и вышла из комнаты.

Сашка запомнил этот случай. И то, как врал, и то, как тяжело было скрывать свой проступок. Правду говорить было нелегко, но так приятно!
На следующий бабушкин день рождения Сашка подговорил папу и дедушку найти точно такую же кружку в Интернете. Вместе они много часов провели за компьютером и наконец нашли точную копию в одном антикварном магазине.
Когда Сашка дарил бабушке коробку, в которой лежала кружка, он с замиранием сердца ждал, как она отреагирует. Пока бабуля открывала подарок, мальчик забыл дышать от волнения. Увидев, что внутри, бабушка бережно достала кружку и со слезами на глазах посмотрела на внука.
На дне кружки было написано: «Даже самая страшная тайна не стоит твоей улыбки. С любовью, Шуня».
– Ну, дед, ты, конечно, прости! – рассмеялась бабушка. – Но твоя кружка даже в подмётки не годится этой!
Сашка облегчённо выдохнул. Он наконец искупил свою вину.
«Пожалуй, больше не буду врать. Никогда!» – поклялся он сам себе. И мальчик исполнил данное слово. Не всегда по жизни правда давалась ему легко, зато на душе было светло!

ТУМАНИЩЕ

Туман не спеша полз по деревне. Застилал, погружал каждый свободный клочок земли в белесое марево. Заглядывал в лица, разгадывал души, знакомился с жителями. У калитки наткнулся на женщину. Руки в боки, глаза злобные, с прищуром, губы сжаты. Она всматривалась в теряющийся в дымке силуэт и что-то зло шипела. Поднатужилась, набрала полную грудь воздуха и выплюнула:
– Мужчина, у вас на спине что-то красное.
Слова не улетели, а столкнувшись с дымкой, камешками падали под ноги. Тсс-шах, тсс-шах. Пелена погасила шаркающие шаги. Туман пошел гулять дальше. Задержался возле двух девушек с коляской. Красавицы стояли, болтали, а малыш скучал. Не помогал ни зеленый шарик в руке, ни пакет с цветными леденцами. Туман сгустился, спрятал леденцы. Ребенок широко распахнул глаза. Серый проказник отступил, леденцы стало видно. Малыш расплылся в улыбке и включился в игру. То прятал, то доставал леденцы из марева.
Ой! Пакет выскользнул из руки. Шур-р-р-р. Разноцветные кристаллы рассыпались по дороге. Туман спрятал и их. Девушки засуетились и стали слепо шарить по дороге.
Темнело. Туман отправился по деревне дальше. Заметил приоткрытое окно подвала и юркнул туда.
– Вот блин! – дед поднял крышку ямки , туман улыбался из недр.
Скрип, скрип, прогибались под ним ступени. Скрушп, скрушп, пелена скрадывала шаги.
– Ну и где она? – ругнулся дед, оказавшись по пояс в густой дымке.
Тш-ш-ш, тш-ш, шуршали тапки о пол. Дзинь, глот, глот.
– Вот черт! – старик пытался нашарить упавшую бутылку. Однако та ловко и бесшумно откатывалась.
Внезапно туман встрепенулся и понесся обратно в низину, где жил. Свет фонарей выхватывал его дымчатое бесформенное тело.
Добежал. Замер.
А-а-а-а-а, кхаа-а-а-а. А-а-кха-кхха-а-а. Кто-то плакал. Голос тихий, детский. Туман побежал в лес, оставляя на кустах клочки белой шали. На поваленном дереве сидела девочка. Туман залез по желтым кедам, взобрался на коленки. Лицо в грязных подтеках, голубые испуганные глаза, одна косичка с красным бантом, вторая – наполовину распущена. Туман окутал девочку, отсекая все звуки. Теперь не было слышно скрипа деревьев, шуршания листвы. Только отчаянный стук сердца и всхлипы. Они отражались от тумана, искажались и возвращались к заплаканной девочке. Из-за этого казалось, что за спиной у нее дышит страшное существо.
Вместо того, чтобы успокоиться, девочка сильнее заплакала. Серый морок отпрянул.
– Потерялась, – прошептала она хриплым, сорванным голосом. – Домой хочу.
Домой…туман метнулся в свою низину. Но там болотина рядом, совсем не место для маленькой девочки. Что делать? Девчонка заплакала сильнее. Ночь сгущалась и набирала темных красок из своей палитры. Еще немного и деревья превратятся в гротескных изломанных чудищ.
Туман отбежал, вернулся. Залез на кроссовки. Девочка вытерла слезы и внимательно смотрела за его действиями. Он расчистил место перед ней и ждал. Она догадалась! Соскочила с дерева и наступила на расчищенное от дымки место. Туман отступил. Она сделала шаг. «В деревню приведу!» – решил туман, подбирая с дороги свое серое одеяние. Он распластался по земле, чтобы не пугать девочку. Осторожный шаг, еще один. Она робко и аккуратно шла. Луна, подобно лампе, освещала путь.
Тс-с-с-с. Тумана осторожно коснулись опасные лапы. Дымка взвилась клубами. Туман беспокоили тихие шаги далеко за спиной девочки. Знакомые лапы теперь шли опасно и крадучись.
Скорее, скорее, беспокоился туман. До выхода из леса оставалось несколько метров, а от лап до девочки – три прыжка. Не смотри! Туча закрыла луне глаза, страшась того, что может случиться прямо сейчас.
Из глубины леса мигнули два желтых глаза. Девочка обернулась. Ох, мамочки! Увидела и побежала. Слабый писк померк в тумане. Лапам только это и нужно было.
Волк присел и рванул за добычей. Туман сгустился и прыгнул навстречу опасному хищнику. Окутал его, отрезая от мира. Р-р-р-р. Волк оскалился и принюхался. Туман достал запах леденцов. Хищник зарычал и остервенело начал рвать мглу. Обрывки летели в разные стороны, но дымка становилась плотнее.
Ау-у-у-у. Взвыл серый, тычась в разные стороны, залязгал клыками, засуетился, пытаясь прогрызть пустоту. Прореха, вторая. Туман сдался, отступил. Стыдливо обернулся, ища беглянку. Она уже была с людьми.
Уф-ф-ф-ф… Туман выдохнул, подняв облако пара, и медленно потек к себе в низину. За ним, поджав хвост, побрел серый.