Антон ЧЕХОВ - ПИСЬМА ИЗ СИБИРИ
по страницам товарищеского сборника «Новое Слово» 1907 года

23 апреля 1890 г. Пароход «Александр Невский».

Друзья мои тунгусы! Был ли у Вас дождь, когда Иван вернулся из Лавры? В Ярославле лупил такой дождь, что пришлось облечься в кожаный хитон. Первое впечатление Волги было отравлено дождем, заплаканными окнами каюты и мокрым носом Гурлянда, который вышел на вокзал встретить меня. Во время дождя Ярославль кажется похожим на Звенигород, а его церкви напоминают о Перервинском монастыре; много безграмотных вывесок, грязно, по мостовой ходят галки с большими головами.
На пароходе я первым долгом дал волю своему таланту, т. е. лег спать. Проснувшись, узрел солнце. Волга недурна; заливные луга, залитые солнцем монастыри, белые церкви; раздолье удивительное; куда ни взглянешь, всюду удобно сесть и начать удить. На берегу бродят классные дамы и щиплют зеленую травку, слышится изредка пастушеский рожок. Над водой носятся белые чайки, похожие на младшую Дришку.
Пароход неважный. Самое лучшее в нем — это ватерклозет. Стоит он высоко, имея под собою четыре ступени, так что неопытный человек вроде Иваненко легко может принять его за королевский трон. Самое худшее на пароходе — это обед. Сообщаю меню с сохранением орфографии: щи зеле, сосиськи с капу, севрюшка фры, кошка запеканка; кошка оказалась кашкой. Так как деньги у меня нажиты потом и кровью, то я желал бы, чтобы было наоборот, т. е. чтобы обед был лучше ватерклозета, тем более что после корнеевского сантуринского у меня завалило всё нутро, и я до самого Томска обойдусь без ватера.
Со мной едет Кундасова. Куда она едет и зачем, мне неизвестно. Когда я начинаю расспрашивать ее об этом, она пускается в какие-то весьма туманные предположения о ком-то, который назначил ей свидание в овраге около Кинешмы, потом закатывается неистовым смехом и начинает топать ногами или долбить своим локтем о что попало, не щадя <...> жилки. Проехали и Кинешму, и овраги, а она все-таки продолжает ехать, чему я, конечно, очень рад. Кстати: вчера первый раз в жизни видел я, как она ест. Ест она не меньше других, но машинально, точно овес жует.
Кострома хороший город. Видел я Плес, в котором жил томный Левитан; видел Кинешму, где гулял по бульвару и наблюдал местных шпаков; заходил здесь в аптеку купить бертолетовой соли от языка, который стал у меня сафьяновым от сантуринского. Аптекарь, увидев Ольгу Петровну, обрадовался и сконфузился, она — тоже; оба, по-видимому, давно уже знакомы и, судя по бывшему между ними разговору, не раз гуляли по оврагам близ Кинешмы. Так вот они где шпаки!
Холодновато и скучновато, но в общем занятно.
Свистит пароход ежеминутно; его свист — что-то среднее между ослиным ревом и эоловой арфой. Через 5—6 часов буду в Нижнем. Ночь спал художественно. Деньги целы — это оттого, что я часто хватаюсь за живот.
Очень красивы буксирные пароходы, тащущие за собой по 4—5 барж; похоже на то, как будто молодой, изящный интеллигент хочет бежать, а его за фалды держат жена-кувалда, теща, свояченица и бабушка жены.
Папаше и мамаше поклон до земли; всем прочим по пояс. Надеюсь, что Семашко, Лидия Стахиевна и Иваненко ведут себя хорошо. Интересно знать, кто теперь будет кутить с Лидией Стахиевной до 5 часов утра? Ах, как я рад, что у Иваненки нет денег!
Чемодан, купленный Мишей, рвется. Благодарю вам. Здоровье у меня абсолютное. Шея не болит. Вчера не выпил ни капли.
Возьмите у Дришки Фофанова. Кундасовой отдайте французский атлас и путешествие Дарвина, стоящее на полке. Это по части Ивана.
Солнце спряталось за облако, стало пасмурно, и широкая Волга представляется мрачною. Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность. Хотя иметь на берегу свое именьице весьма недурно.
Желаю всем всего хорошего. Сердечный привет и 1000 поклонов.
Миша, научи Лидию Стахиевну отправлять заказную бандероль и отдай ей билет на Гоголя. Помните, что Суворину возвращен один том Гоголя для переплетного образца. Значит, получить надо 3 тома.
Если бы лакей проснулся, то я потребовал бы кофе, а теперь приходится пить воду без удовольствия. Поклон Марьюшке и Ольге.
Ну, оставайтесь здоровы и благополучны. Буду писать исправно.
Скучающий волжанин
Homo Sachaliensis
А. Чехов.


24 апреля 1890 г. Кама, пароход «Пермь — Нижний».

Друзья мои тунгусы! Плыву по Каме, но местности определить не могу; кажется, около Чистополя. Не могу также воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое-где полосы снега, плавают льдинки — одним словом, вся эстетика пошла к чёрту. Сижу в рубке, где за столом сидят всякого звания люди, и слушаю разговоры, спрашивая себя: «Не пора ли вам чай пить?» Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел; так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. На палубу не выхожу — холодно. По ночам идет дождь, а днем дует неприятный ветер.
Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая.
Нехорошо, что я не догадался сшить себе мешочек для чая и сахара. Приходится требовать стаканами, что и невыгодно и скучно. Хотел сегодня утром купить в Казани чаю и сахару, да проспал.
Возрадуйтесь, о матерь! Я, кажется, проживу в Екатеринбурге сутки и повидаюсь с родственничками. Быть может, сердце их смягчится и они дадут мне три рубля денег и осьмушку чаю.
Из разговоров, которые сейчас слышу, заключаю, что со мною едет судебная палата. Люди не даровитые. Зато купцы, которые изредка вставляют свое словцо, кажутся умницами. Богачи попадаются страшенные.
Стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают. О чем еще написать? Больше не о чем... Впрочем, есть генерал и тощий блондин. Первый мечется из каюты на палубу и обратно и всё куда-то направляет свою фотографию, второй загримирован Надсоном и старается дать понять, что он писатель; сегодня за обедом соврал какой-то даме, что он печатал книжку у Суворина; я, конечно, изобразил на лице трепет.
Деньги целы все за исключением тех, которые я проел. Не хотят, подлецы, кормить даром! Мне не весело и не скучно, а так какой-то студень на душе. Я рад сидеть неподвижно и молчать. Сегодня, например, я едва ли сказал пять слов. Впрочем, вру: разговаривал с попом на палубе.
Стали попадаться инородцы. Татар очень много: народ почтенный и скромный.
Большое удобство: уходя из каюты, запираешь ее на ключ; ложась спать, тоже. Так что до Перми у меня ничего не украдут.
Низко кланяюсь всем. Папу и маму усердно прошу не беспокоиться и не воображать опасностей, которых нет. Кланяюсь Семашечке с виолончелью, Иваненке с флейтой и Тер-Мизиновой с бабушкой. Передайте Дюковскому мое сожаление по поводу того, что нам не удалось видеться перед моим отъездом. Он хороший человек. Поклон Кувшинниковым. Если Кундасова уже приехала, то и ей. Будьте все здоровы и благополучны.

Ваш А. Чехов.

Извините, что пишу Вам только о еде. Если бы не еда, пришлось бы писать о холоде, ибо сюжетов нет.
Палата постановила: потребовать чаю. Пригласили откуда-то двух кандидатов на судебные должности, едущих в качестве канцелярии. Один похож на портняжного поэта Белоусова, другой на Ежова. Оба почтительно слушают гг. начальников; не смеют свое суждение иметь и делают вид, что, слушая умные речи, набираются ума. Люблю примерных молодых людей.


29 апреля 1890 г. Екатеринбург.

Друзья мои тунгусы! Кама прескучнейшая река. Чтобы постигать ее красоты, надо быть печенегом, сидеть неподвижно на барже около бочки с нефтью или куля с воблой и не переставая тянуть сиволдай. Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам чёрт не сумеет дуть так резко и противно. Когда дует холодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя, которому нет конца. Камские города серы; кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие. На пристанях толпится интеллигенция, для которой приход парохода — событие. Всё больше Щербаненки и Чугуевцы, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по-видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь.
Я уже писал, что со мною ехала судебная палата: председатель, член и прокурор. Председатель, здоровый, крепкий старик немец, принявший православие, набожный, гомеопат и, по-видимому, большой бабник; член — старец вроде тех, которых изображал покойный Николай: ходит сгорбившись, кашляет и любит игривые сюжеты; прокурор — человек 43 лет, недовольный жизнью, либерал, скептик и большой добряк. Всю дорогу палата занималась тем, что ела, решала важные вопросы, ела, читала и ела. На пароходе библиотека, и я видел, как прокурор читал мои «В сумерках». Шла речь обо мне. Больше всех нравится в здешних краях Сибиряк-Мамин, описывающий Урал. О нем говорят больше, чем о Толстом.
Плыл я до Перми 2½ года — так казалось. Приплыл туда в 2 часа ночи. Поезд отходил в 6 часов вечера. Пришлось ждать. Шел дождь. Вообще дождь, грязь, холод... бррр! Уральская дорога везет хорошо. Борамлей и Мерчиков нет, хотя и приходится переваливать через Уральские горы. Это объясняется изобилием здесь деловых людей, заводов, приисков и проч., для которых время дорого.
Проснувшись вчера утром и поглядев в вагонное окно, я почувствовал к природе отвращение: земля белая, деревья покрыты инеем и за поездом гонится настоящая метелица. Ну, не возмутительно ли?
Калош у меня нет, натянул я большие сапоги и, пока дошел до буфета с кофе, продушил дегтем всю Уральскую область. А приехал в Екатеринбург — тут дождь, снег и крупа. Натягиваю кожаное пальто. Извозчики — это нечто невообразимое по своей убогости. Грязные, мокрые, без рессор; передние ноги у лошади расставлены так /\, копыта громадные, спина тощая... Здешние дрожки — это аляповатая пародия на наши брички. К бричке приделан оборванный верх, вот и всё. И чем правильнее я нарисовал бы здешнего извозчика с его пролеткой, тем больше бы он походил на карикатуру. Ездят не по мостовой, на которой тряско, а около канав, где грязно и, стало быть, мягко. Все извозчики похожи на Добролюбова.
В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч. Колокола звонят великолепно, бархатно. Остановился я в Американской гостинице (очень недурной) и тотчас же уведомил о своем приезде А. М. Симонова, написав ему, что два дня я-де намерен безвыходно сидеть у себя в номере и принимать Гуниади, которое принимаю и, скажу не без гордости, с большим успехом.
Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик. Входит в номер с самоваром или с графином и, того гляди, убьет. Я сторонюсь. Сегодня утром входит один такой скуластый, лобастый, угрюмый, ростом под потолок, в плечах сажень, да еще к тому же в шубе.
Ну, думаю, этот непременно убьет. — Оказалось, что это А. М. Симонов. Разговорились. Он служит членом в земской управе, директорствует на мельнице своего кузена, освещаемой электричеством, редактирует «Екатеринбургскую неделю», цензуруемую полициймейстером бароном Таубе, женат, имеет двух детей, богатеет, толстеет, стареет и живет «основательно». Говорит, что скучать некогда. Советовал мне побывать в музее, на заводах, на приисках; я поблагодарил за совет. Пригласил он меня на завтра к вечеру чай пить; я пригласил его к себе обедать. Меня обедать он не пригласил и вообще не настаивал, чтобы я у него побывал. Из этого мамаша может заключить, что сердце родственников не смягчилось и что оба мы — и Симонов и я друг другу не нужны.
На улице снег, и я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть этой азиатчины. Сижу и жду ответа из Тюмени на свою телеграмму. Телеграфировал я так: «Тюмень. Пароходство Курбатова. Ответ уплачен. Уведомьте, когда идет пассажирский пароход Томск» и т. д. От ответа зависит, поеду ли я на пароходе или же поскачу 1½ тысячи верст на лошадях, по распутице.
Всю ночь здесь бьют в чугунные доски. На всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкающих курантов. Сегодня попробовал сварить себе кофе: получилось матрасинское вино. Пил и только плечами пожимал.
Я вертел в руках пять простынь и не взял ни одной. Еду сегодня покупать резиновые калоши.
Ну, будьте все здоровы и благополучны, да хранит вас Бог. Привет мой всем Линтваревым, наипаче же Троше. Поклон Иваненке, Кундасовой, Мизиновой и проч. Желаю Луке побольше шпаков. Деньги целы.
Если мамаша сделает Николаю решетку, то я, повторяю, ничего не буду иметь против. Это мое желание.
Найду ли в Иркутске письмо от Вас?
Ваш Homo Sachaliensis
А. Чехов.

7 май. Берег Иртыша.

Здравствуйте, воистину уважаемая Мария Владимировна! Хотел я написать Вам прощальное письмо из Москвы, да не успел; пришлось отложить на неопределенное время. Пишу Вам теперь, сидя в избе на берегу Иртыша. Ночь. Попал я сюда таким образом. Еду я по сибирскому тракту на вольных. Проехал уже 715 верст. Обратился в великомученика с головы до пяток. С сегодняшнего утра стал дуть резкий холодный ветер и заморосил противнейший дождишко. Надо заметить, что в Сибири весны еще нет: земля бурая, деревья голые, и, куда ни взглянешь, всюду белеют полосы снега; день и ночь еду я в полушубке и валенках... Ну-с, подул с утра ветер... Тяжелые свинцовые облака, бурая земля, грязь, дождь, ветер... бррр! Еду, еду... без конца еду, а погода не унимается. Перед вечером на станции мне говорят, что ехать дальше нельзя, так как всё залило, мосты разнесло и проч. Зная, как любят вольные ямщики пугать стихиями, чтобы оставить проезжего у себя ночевать (это выгодно), я не поверил и приказал запрячь тройку. Что ж? Увы мне! Проехал я не больше пяти верст, как увидел луговой берег Иртыша, весь покрытый большими озерами; дорога спряталась под водой, и мостки по дороге в самом деле или снесены, или раскисли. Возвращаться назад мешает отчасти упрямство, отчасти желание скорее выбраться из этих скучных мест... Начинаем ехать по озерам... Боже мой, никогда в жизни не испытывал ничего подобного! Резкий ветер, холод, отвратительный дождь, а ты изволь вылезать из тарантаса (не крытого) и держать лошадей: на каждом мостике можно проводить лошадей только поодиночке... Куда я попал? Где я? Кругом пустыня, тоска; виден голый, угрюмый берег Иртыша... Въезжаем в самое большое озеро; теперь уж охотно бы вернулся, да трудно... Едем по длинной, узкой полоске земли... Полоска кончается, и мы бултых! Потом опять полоска, опять бултых... Руки закоченели... А дикие утки точно смеются и огромными стаями носятся над головой... Темнеет... Ямщик молчит — растерялся... Но вот, наконец, выезжаем к последней полоске, отделяющей озёра от Иртыша... Отлогий берег Иртыша на аршин выше уровня; он глинист, гол, изгрызен, склизок на вид... Мутная вода... Белые волны хлещут по глине, а сам Иртыш не ревет и не шумит, а издает какой-то странный звук, похожий на то, как будто под водой стучат по гробам... Тот берег — сплошная, безотрадная пустыня... Вам снился часто Божаровский омут; так мне теперь будет сниться Иртыш...
Но вот и паром. Надо переправляться на ту сторону. Выходит из избы мужик и, пожимаясь от дождя, говорит, что паромом плыть нельзя теперь, так как слишком ветрено... (Паромы здесь весельные.) Советует обождать тихой погоды...
И вот я сижу ночью в избе, стоящей в озере на самом берегу Иртыша, чувствую во всем теле промозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш, как ревет ветер, и спрашиваю себя: где я? зачем я здесь?
В соседней комнате спят мужики-перевозчики и мой ямщик. Люди добрые. А будь они злые, меня можно было бы отлично ограбить и утопить в Иртыше. Изба — солистка на берегу, свидетелей нет...
Дорога до Томска в разбойничьем отношении совершенно безопасна. О грабежах не принято даже говорить. Даже краж у проезжающих не бывает; уходя в избу, можете оставлять вещи на дворе, и они все будут целы.
Но меня все-таки чуть было не убили. Представьте себе ночь перед рассветом... Я еду на тарантасике и думаю, думаю... Вдруг вижу, навстречу во весь дух несется почтовая тройка; мой возница едва успевает свернуть вправо, тройка мчится мимо, и я усмотриваю в ней обратного ямщика... Вслед за ней несется другая тройка, тоже во весь дух; свернули мы вправо, она сворачивает влево; «сталкиваемся!» — мелькает у меня в голове... Одно мгновение и — раздается треск, лошади мешаются в черную массу, мой тарантас становится на дыбы, и я валюсь на землю, а на меня все мои чемоданы и узлы... Вскакиваю и вижу — несется третья тройка...
Должно быть, накануне за меня молилась мать. Если бы я спал или если бы третья тройка ехала тотчас же за второй, то я был бы изломан насмерть или изувечен. Оказалось, что передний ямщик погнал лошадей, а ямщики на второй и на третьей спали и нас не видели. После крушения глупейшее недоумение с обеих сторон, потом жестокая ругань... Сбруи разорваны, оглобли сломаны, дуги валяются на дороге... Ах, как ругаются ямщики! Ночью, в этой ругающейся, буйной орде я чувствую такое круглое одиночество, какого раньше никогда не знал...
Однако бумага на исходе. Привет мой барину, Василисе, Идиотику и Елизавете Александровне. Стучит в окна дождь. Да благословят вас все святые! Буду еще писать. Мой адрес: Александровский пост на о. Сахалине.
Ваш А. Чехов.


14 май 90 г. Село Яр, в 45 верстах от Томска.

Великолепная моя мамаша, превосходная Маша, сладкий Миша и все присные мои! В Екатеринбурге я получил ответную телеграмму из Тюмени: «Первый пароход в Томск пойдет 18 мая». Это значило, что мне нужно было, хочешь не хочешь, скакать на лошадях. Так и сделал. Из Тюмени выехал я 3 мая, прожив в Екатеринбурге 2—3 дня, которые употребил на починку своей кашляющей и геморройствующей особы. Возят через Сибирь почтовые и вольные. Я взял последних: всё равно. Посадили меня раба божьего в корзинку-плетушку и повезли на паре. Сидишь в корзине, глядишь на свет божий, как чижик, и ни о чем не думаешь... Сибирская равнина начинается, кажется, от самого Екатеринбурга и кончается чёрт знает где; я сказал бы, что она очень похожа на нашу южнорусскую степь, если бы не мелкий березняк, попадающийся то там, то сям, и если бы не холодный ветер, покалывающий щеки. Весна еще не начиналась. Зелени совсем нет, леса голы, снег не весь растаял; на озерах стоит матовый лед. 9 мая в день св. Николая был мороз, а сегодня 14-го выпал снег в 1½ вершка. О весне говорят одни только утки. Ах, как много уток! Никогда в жизни я не видел такого утиного изобилия. Летают над головой, вспархивают около тарантаса, плавают в озерах и в лужах, короче, в один день из плохого ружья я настрелял бы тысячу штук. Слышно, как кричат дикие гуси... Их здесь тоже много. Часто попадаются вереницы журавлей и лебедей... В березняке порхают тетерева и рябчики. Зайцы, которых здесь не едят и не стреляют, ничтоже сумняся стоят на задних лапках и, вздернув уши, любопытным взором провожают едущих. Они так часто перебегают дорогу, что это здесь не считается дурной приметой.
Холодно ехать... На мне полушубок. Телу ничего, хорошо, но ногам зябко. Кутаю их в кожаное пальто — не помогает... На мне двое брюк. Ну-с, едешь, едешь... Мелькают верстовые столбы, лужи, березнячки... Вот перегнали переселенцев, потом этап... Встретили бродяг с котелками на спинах; эти господа беспрепятственно прогуливаются по всему сибирскому тракту. То старушонку зарежут, чтобы взять ее юбку себе на портянки, то сорвут с верстового столба жестянку с цифрами — сгодится, то проломят голову встречному нищему или выбьют глаза своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают. Вообще в разбойничьем отношении езда здесь совершенно безопасна. От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, всё пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что семья имеет надел из 16 десятин чернозема и что на этом черноземе растет хорошая пшеница (пшеничная мука стоит здесь 30 коп. за пуд).
Но не всё можно объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью входишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа. Вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают воду или молоко, не держат пальцы в стакане, посуда чистая, квас прозрачен, как пиво, — вообще чистоплотность, о которой наши хохлы могут только мечтать, а ведь хохлы куда чистоплотнее кацапов! Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки... Зато всё остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня потчевали «утячьей похлебкой». Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и неварёный лук.
Я раз попросил сварить суп из мяса и изжарить окуней. Суп мне подали пресоленый, грязный, с закорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуней с чешуей. Варят здесь щи из солонины; её же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солонину: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют кирпичный. Это настой из шалфея и тараканов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасинское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екатеринбурга ¼ фунта чаю, 5 фунтов сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых городках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей.
Расстояние между станциями определяется расстоянием между каждыми двумя соседними деревнями: 20—40 верст. Деревни здесь большие, поселков и хуторов нет. Везде церкви и школы; избы деревянные, есть и двухэтажные.
К вечеру лужи и дорога начинают мерзнуть, а ночью совсем мороз, хоть доху надевай... Бррр! Тряско, потому что грязь обращается в кочки. Выворачивает душу... К рассвету страшно утомляешься от холода, тряски и колокольчиков; страстно хочется тепла и постели... Пока меняют лошадей, прикорнешь где-нибудь в уголке и тотчас же заснешь, а через минуту возница уже дергает за рукав и говорит: «Вставай, приятель, пора!» Во вторую ночь я стал чувствовать острую зубную боль в пятках. Невыносимо больно. Спрашиваю себя: не отморозил ли?
Однако писать нельзя. Приехал заседатель (т. е. становой). Познакомились и разговариваем. До завтра.

Виноваты оказались ботфорты, узкие в задниках. Сладкий Миша, если у тебя будут дети, в чем я не сомневаюсь, то завещай им не гнаться за дешевизною. Дешевизна русского товара — это диплом на его негодность. По-моему, лучше босиком ходить, чем в дешевых сапогах. Представьте мое мучение! То и дело вылезаю из возка, сажусь на сырую землю и снимаю сапоги, чтобы дать отдохнуть пяткам. Как это удобно в мороз! Пришлось купить в Ишиме валенки... Так и ехал в валенках, пока они у меня не раскисли от сырости и грязи.

Утром часов в 5—6 чаепитие в избе. Чай в дороге — это истинное благодеяние. Теперь я знаю ему цену и пью его с остервенением Янова. Он согревает, разгоняет сон, при нем съедаешь много хлеба, а хлеб за отсутствием другой еды должен съедаться в большом количестве; оттого-то крестьяне едят так много хлеба и хлебного. Пьешь чай и разговариваешь с бабами, которые здесь толковы, чадолюбивы, сердобольны, трудолюбивы и свободнее, чем в Европе; мужья не бранят и не бьют их, потому что они так же высоки, и сильны, и умны, как их повелители; они, когда мужей нет дома, ямщикуют; любят каламбурить.
Детей не держат в строгости; их балуют. Дети спят на мягком, сколько угодно, пьют чай и едят вместе с мужиками и бранятся, когда те любовно подсмеиваются над ними. Дифтерита нет. Царит здесь черная оспа, но странно, она здесь не так заразительна, как в других местах: двое-трое заболеют, умрут — и конец эпидемии.
Больниц и врачей нет. Лечат фельдшера. Кровопускание и кровососные банки в грандиозных, зверских размерах. Я по дороге осматривал одного еврея, больного раком печени. Еврей истощен, еле дышит, но это не помешало фельдшеру поставить ему 12 кровососных банок. Кстати об евреях. Здесь они пашут, ямщикуют, держат перевозы, торгуют и называются крестьянами, потому что они в самом деле и de jure и de facto крестьяне. Пользуются они всеобщим уважением, и, по словам заседателя, нередко их выбирают в старосты. Я видел жида, высокого и тонкого, который брезгливо морщился и плевал, когда заседатель рассказывал скабрезные анекдоты; чистоплотная душа; его жена сварила прекрасную уху. Жена того жида, что болен раком, угощала меня щучьей икрой и вкуснейшим белым хлебом. О жидовской эксплуатации не слышно.
Кстати уж и о поляках. Попадаются ссыльные, присланные сюда из Польши в 1864 г. Хорошие, гостеприимные и деликатнейшие люди. Одни живут очень богато, другие очень бедно и служат писарями на станциях. Первые после амнистии уезжали к себе на родину, но скоро вернулись назад в Сибирь — здесь богаче, вторые мечтают о родине, хотя уже стары и больны. В Ишиме один богатый пан Залесский, у которого дочь похожа на Сашу Киселеву, угостил меня за 1 рубль отличным обедом и дал мне комнату выспаться; он держит кабак, окулачился до мозга костей, дерет со всех, но все-таки пан чувствуется и в манерах, и в столе, во всем. Он не едет на родину из жадности, из жадности терпит снег в Николин день; когда он умрет, дочка его, родившаяся в Ишиме, останется здесь навсегда — и пойдут таким образом множиться по Сибири черные глаза и нежные черты! Эти случайные примеси крови нужны, ибо в Сибири народ некрасив. Брюнетов совсем нет. Быть может, и про татар написать вам? Извольте. Их здесь немного. Люди хорошие. В Казанской губернии о них хорошо говорят даже священники, а в Сибири они «лучше русских» — так сказал мне заседатель при русских, которые подтвердили это молчанием.
Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! Если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей.
Обедать нечего.
Умные люди, когда едут в Томск, берут с собою обыкновенно полпуда закусок. Я же оказался дураком, и потому 2 недели питался одним только молоком и яйцами, которые здесь варят так: желток крутой, а белок восмятку. Надоедает такая еда в 2 дня. За всю дорогу я только два раза обедал, если не считать жидовской ухи, которую я ел, будучи сытым после чая. Водку не пил; сибирская водка противна, да и отвык я от нее, пока доехал до Екатеринбурга. Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь.
Стоп! Нельзя писать: пришел знакомиться редактор «Сибирского вестника» Картамышев, местный Ноздрев, пьяница и забулдыга.
Картамышев выпил пива и ушел. Продолжаю.
В первые три дня вояжа у меня от тряски и толчков разболелись ключицы, плечи, позвонки, копчик... Ни сидеть, ни ходить, ни лежать... Но зато прошли все грудные и головные боли, разыгрался донельзя аппетит, а геморрой, точно воды в рот набрал — молчок. От напряжения, от частой возни с чемоданами и проч., а быть может, и от прощальных попоек в Москве у меня по утрам бывало кровохарканье, которое наводило на меня нечто вроде уныния, возбуждая мрачные мысли, и которое к концу пути прекратилось; теперь даже кашля нет; давно я так мало кашлял, как теперь, после двухнедельного пребывания на чистом воздухе. После же первых трех дней вояжа тело мое привыкло к тряске и для меня наступило время, когда я стал не замечать, как после утра наступал полдень, а потом вечер и ночь. Дни мелькали быстро, как в затяжной болезни. Думаешь, что еще нет полудня, а мужики говорят, что ты бы, барин, остался ночевать, а то как бы не заблудился ночью; и в самом деле, поглядишь на часы — 8-й час вечера.
Везут быстро, но поразительного в этой быстроте ничего нет. Вероятно, я застал дурную дорогу, зимой во-
зят быстрее. На гору несутся вскачь, а прежде чем выехать со двора и прежде чем ямщик сядет на козлы, лошадей держат двое-трое. Лошади напоминают московских пожарных лошадей; однажды я едва не передавил старух, а в другой раз едва не налетел на этап. Теперь извольте вам приключение, которым я обязан сибирской езде. Только прошу мамашу не охать и не причитывать, ибо всё обошлось благополучно. В ночь под 6-е мая на рассвете вез меня один очень милый старик на паре. Тарантасик. Я дремал и от нечего делать поглядывал, как в поле и в березняке искрились змееобразные огни: это горела прошлогодняя трава, которую здесь жгут. Вдруг слышу дробный стук колес. Навстречу во весь дух, как птица, несется почтовая тройка. Мой старик спешит свернуть вправо, тройка пролетает мимо, и я усматриваю в потемках громадную, тяжелую почтовую телегу, в которой сидит обратный ямщик. За этой тройкой несется вторая тройка тоже во весь дух. Мы спешим свернуть вправо... К великому моему недоумению и страху, тройка сворачивает не вправо, а влево... Едва я успел подумать: «Боже мой, сталкиваемся!», как раздался отчаянный треск, лошади мешаются в одну темную массу, дуги падают, мой тарантас становится на дыбы, и я лечу на землю, а на меня мои чемоданы. Но это не всё... Летит третья тройка... По-настоящему, эта должна была искрошить меня и мои чемоданы, но, слава богу, я не спал, ничего не сломал себе от падения и сумел вскочить так быстро, что мог отбежать в сторону. «Стой! — заорал я третьей тройке. — Стой!» Тройка налетела на вторую и остановилась... Конечно, если бы я умел спать в тарантасе или если бы третья тройка неслась тотчас же за второй, то я вернулся бы домой инвалидом или всадником без головы. Результаты крушения: сломанные оглобли, изорванные сбруи, дуги и багаж на земле, оторопевшие, замученные лошади и страх от мысли, что сейчас была пережита опасность. Оказалось, что первый ямщик погнал лошадей, а во вторых двух тройках ямщики спали, и лошади сами понеслись за первой тройкой, некому было править ими. Очнувшись от переполоха, мой старик и ямщики всех трех троек стали неистово ругаться. Ах, как ругались! Я думал, что кончится дракой. Вы не можете себе представить, какое одиночество чувствуешь среди этой дикой, ругающейся орды, среди поля, перед рассветом, в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодный ночной воздух! Ах, как тяжко на душе! Слушаешь ругань, глядишь на изломанные оглобли и на свой истерзанный багаж, и кажется тебе, что ты брошен в другой мир, что тебя сейчас затопчут... После часовой ругани мой старик стал связывать веревочками оглобли и сбрую; пошли в ход и мои ремни. До станции дотащились кое-как, еле-еле, и то и дело останавливались...
После 5—6 дня начались дожди при сильном ветре. Шел дождь днем и ночью. Пошло в дело кожаное пальто, спасавшее меня и от дождя и от ветра. Чудное пальто. Грязь пошла невылазная, ямщики стали неохотно возить по ночам. Но, что ужаснее всего и чего я не забуду во всю мою жизнь, это перевозы через реки. Подъедешь ночью к реке... Начинаешь с ямщиком кричать... Дождь, ветер, по реке ползут льдины, слышен плеск... И кстати радость: кричит бугай. На сибирских реках живут бугаи. Значит, они признают не климат, а географическое положение... Ну-с, через час в потемках показывается громадный паром, имеющий форму баржи; громадные весла, похожие на рачьи клешни. Перевозчики — народ озорной, всё больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь. Сквернословят нестерпимо, кричат, просят денег на водку... Везут через реку долго, долго... мучительно долго! Паром ползет... Опять чувство одиночества, и кажется, бугай нарочно кричит, как будто хочет сказать: «Не бойся, дядя, я здесь, Линтваревы с Псла меня сюда прислали!»
7 мая вольный ямщик, когда я попросил лошадей, сказал, что Иртыш разлился и затопил луга, что вчера ездил Кузьма и еле вернулся и что ехать нельзя, нужно обождать... Спрашиваю: до каких пор ждать? Ответ: а Господь его знает! Это неопределенно, да и к тому же я дал себе слово отделаться в дороге от двух своих пороков, причинявших мне немало расходов, хлопот и неудобств; это — уступчивость и сговорчивость. Я быстро соглашаюсь, и потому мне приходилось ездить на чёрт знает чем, платить иногда вдвое, ждать по целым часам... Стал я не соглашаться и не верить — и бокам моим стало легче. Например, запрягут не возок, а простую, тряскую телегу. Откажешься ехать на телеге, упрешься, и непременно явится возок, хотя раньше уверяли, что во всей деревне нет возка и т. д. Ну-с, подозревая, что разлив Иртыша придуман только для того, чтобы не везти меня к ночи по грязи, я запротестовал и приказал ехать. Мужик, слыхавший о разливе от Кузьмы и сам его не видавший, почесался и согласился, старики подбодрили его и сказали, что когда в молодости они ямщиковали, то ничего не боялись. Поехали... Грязь, дождь, злющий ветер, холод... и валенки на ногах. Знаете, что значит мокрые валенки? Это сапоги из студня. Едем, едем, и вот перед очами моими расстилается громадное озеро, на котором кое-где пятнами проглядывает земля и торчат кустики — это залитые луга. Вдали тянется крутой берег Иртыша; на нем белеет снег... Начинаем ехать по озеру. Вернуться бы назад, да мешает упрямство и берет какой-то непонятный задор, тот самый задор, который заставил меня купаться среди Черного моря, с яхты, и который побуждал меня делать немало глупостей... Должно быть, психоз. Едем и выбираем островки, полоски. Направление указывают мосты и мостики; они снесены. Чтобы проехать по ним, нужно распрягать лошадей и водить лошадей поодиночке... Ямщик распрягает, я спрыгиваю в валенках в воду и держу лошадей... Занимательно! А тут дождь, ветер... спаси, Царица небесная! Наконец добираемся до островка, где стоит избушка без крыши... По мокрому навозу бродят мокрые лошади. Выходит из избушки мужик с длинной палкой и берется провожать... Палкой он измеряет глубину воды и пробует грунт... Дай бог ему здоровья, вывел на длинную полосу, которую называл он «хребтом». Научил, чтоб с этого хребта мы норовили взять куда-то вправо или, не помню, влево, и попасть на другой хребет. Так мы и сделали...
Едем... В валенках сыро, как в отхожем месте. Хлюпает, чулки сморкаются. Ямщик молчит и уныло почмокивает. Он рад бы вернуться, но уже поздно, темнеет... Наконец — о радость! — подъезжаем к Иртышу... Тот берег крутой, а сей — отлогий. Сей изгрызен, скользок на вид, противен, растительности ни следа... Мутная вода с белыми гребнями хлещет по нем и со злобой отскакивает назад, точно ей гадко прикасаться к неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, как кажется, могут жить одни только жабы да души убийц... Иртыш не шумит, не ревет, а сдается, как будто он у себя на дне стучит по гробам... Проклятое впечатление! Тот берег высок, бур, пустынен...
Изба; тут живут перевозчики. Выходит один и заявляет, что паром пускать нельзя, так как поднялась непогода. Река, мол, широкая, а ветер сильный... И что же? Пришлось ночевать в избе... Помню ночь, храп перевозчиков и моего ямщика, шум ветра, стук дождя, ворчанье Иртыша... Перед тем как спать, написал Марии Владимировне письмо: Божаровский омут припомнился.
Утром не захотели везти на пароме: ветер. Пришлось плыть на лодке. Плыву через реку, а дождь хлещет, ветер дует, багаж мокнет, валенки, которые ночью сушились в печке, опять обращаются в студень. О, милое кожаное пальто! Если я не простудился, то обязан только ему одному. Когда вернусь, помажьте его за это салом или касторкой. На берегу целый час сидел на чемодане и ждал, когда из деревни приедут лошади. Помню, взбираться на берег было очень скользко. В деревне грелся и пил чай. Приходили за милостыней ссыльные. Для них каждая семья ежедневно заквашивает пуд пшеничной муки. Это вроде повинности. Ссыльные берут хлеб и пропивают его в кабаке. Один ссыльный, оборванный, бритый старик, которому в кабаке выбили глаза свои же ссыльные, услышав, что в комнате проезжий, и приняв меня за купца, стал петь и читать молитвы. Он и о здравии, и за упокой, пел и пасхальное «Да воскреснет бог», и «Со святыми упокой» — чего только не пел! Потом стал врать, что он из московских купцов. Я заметил, как этот пьяница презирал мужиков, на шее которых жил!
11-го поехал на почтовых. От скуки читал на станциях жалобные книги. Сделал открытие, которое меня пора-зило и которое в дождь и сырость не имеет себе цены: на почтовых станциях в сенях имеются отхожие места. О, вы не можете оценить этого!
12 мая мне не дали лошадей, сказавши, что ехать нельзя, так как Обь разлилась и залила все луга. Мне посоветовали: «Вы поезжайте в сторону от тракта до Красного Яра; там на лодке проедете верст 12 до Дубровина, а в Дубровине вам дадут почтовых лошадей...» Поехал я на вольных в Красный Яр. Приезжаю утром. Говорят, что лодка есть, но нужно немного подождать, так как дедушка послал на ней в Дубровино работника, который повез заседателева писаря. Ладно, подождем... Проходит час, другой, третий... Наступает полдень, потом вечер... Аллах керим, сколько чаю я выпил, сколько хлеба съел, сколько мыслей передумал! А как много я спал! Наступает ночь, а лодки всё нет... Наступает раннее утро... Наконец в 9 часов возвращается работник. Слава небесам, плывем! И как хорошо плывем! Тихо в воздухе, гребцы хорошие, острова красивые... Вода захватила людей и скот врасплох, и я вижу, как бабы плывут в лодках на острова доить коров. А коровы тощие, унылые... По случаю холодов совсем нет корму. Плыл я 12 верст. В Дубровине на станции чай, а к чаю мне подали, можете себе представить, вафли... Хозяйка, должно быть, ссыльная или жена ссыльного... На следующей станции старик-писарь, поляк, которому я дал антипирину от головной боли, жаловался на бедность и говорил, что недавно через Сибирь проезжал австрийского двора камергер граф Сапега, поляк, помогающий полякам. «Он останавливался около станции, — рассказывает писарь, — а я не знал этого! Мать пресвятая! Он бы мне помог! Я писал ему в Вену, но ответа не получил»... и т. д. Зачем я не Сапега? Я отправил бы этого беднягу на родину.
14 мая мне опять не дали лошадей. Разлив Томи. Какая досада! Не досада, а отчаянье! В 50 верстах от Томска, и так неожиданно! Женщина зарыдала бы на моем месте... Для меня люди добрые нашли выход: «Поезжайте, ваше благородие, до Томи — только 6 верст отсюда; там вас перевезут на лодке до Яра, а оттуда в Томск вас свезет Илья Маркович». Нанимаю вольного и еду к Томи, к тому месту, где должна быть лодка. Подъезжаю — лодки нет. Говорят, только что уплыла с почтой и едва ли вернется, так как дует сильный ветер. Начинаю ждать... Земля покрыта снегом, идут дождь и крупа, ветер... Проходит час, другой, а лодки нет... Насмехается надо мной судьба! Возвращаюсь назад на станцию. Тут три почтовые тройки и почтальон собираются ехать к Томи. Говорю, что лодки нет. Остаются. Получаю от судьбы награду: писарь на мой нерешительный вопрос, нет ли чего закусить, говорит, что у хозяйки есть щи... О, восторг! О, пресветлого дне! И в самом деле, хозяйкина дочка подает мне отличных щей с прекрасным мясом и жареной картошки с огурцом. После пана Залесского я ни разу так не обедал. После картошки разошелся я и сварил себе кофе. Кутеж!
Перед вечером почтальон, пожилой, очевидно натерпевшийся человек, не смевший сидеть в моем присутствии, стал собираться ехать к Томи. И я тоже. Поехали. Как только подъехали к реке, показалась лодка, такая длинная, что мне раньше и во сне никогда не снилось. Когда почту нагружали в лодку, я был свидетелем одного странного явления: гремел гром — это при снеге и холодном ветре. Нагрузились и поплыли. Сладкий Миша, прости, как я радовался, что не взял тебя с собой! Как я умно сделал, что никого не взял! Сначала наша лодка плыла по лугу около кустов тальника... Как бывает перед грозой или во время грозы, вдруг по воде пронесся сильный ветер, поднявший валы. Гребец, сидевший у руля, посоветовал переждать непогоду в кустах тальника; на это ему ответили, что если непогода станет сильнее, то в тальнике просидишь до ночи и всё равно утонешь. Стали решать большинством голосов и решили плыть дальше. Нехорошее, насмешливое мое счастье! Ну, к чему эти шутки? Плыли мы молча, сосредоточенно... Помню фигуру почтальона, видавшего виды... Помню солдатика, который вдруг стал багров, как вишневый сок... Я думал: если лодка опрокинется, то сброшу полушубок и кожаное пальто... потом валенки... потом и т. д. ... Но вот берег всё ближе, ближе... На душе всё легче, легче, сердце сжимается от радости, глубоко вздыхаешь почему-то, точно отдохнул вдруг, и прыгаешь на мокрый скользкий берег... Слава Богу!
У Ильи Марковича, выкреста, говорят, что к ночи ехать нельзя — дорога плоха, что нужно остаться ночевать. Ладно, остаюсь. После чая сажусь писать вам это письмо, прерванное приездом заседателя. Заседатель — это густая смесь Ноздрева, Хлестакова и собаки. Пьяница, развратник, лгун, певец, анекдотист и при всем том добрый человек. Привез с собою большой сундук, набитый делами, кровать с матрасом, ружье и писаря. Писарь прекрасный, интеллигентный человек, протестующий либерал, учившийся в Петербурге, свободный, неизвестно как попавший в Сибирь, зараженный до мозга костей всеми болезнями и спивающийся по милости своего принципала, называющего его Колей. Посылает власть за наливкой. «Доктор! — вопит она. — Выпейте еще рюмку, в ноги поклонюсь!» Конечно, выпиваю. Трескает власть здорово, врет напропалую, сквернословит бесстыдно. Ложимся спать. Утром опять посылают за наливкой. Трескают наливку до 10 часов и наконец едут. Выкрест Илья Маркович, которого мужики боготворят здесь — так мне говорили, — дал мне лошадей до Томска.
Я, заседатель и писарь сели в одном возке. Заседатель всю дорогу врал, пил из горлышка, хвастал, что не берет взяток, восхищался природой и грозил кулаком встречным бродягам. Проехал 15 верст — стоп! Деревня Бровкино... Останавливаемся около жидовской лавочки и идем «отдыхать». Жид бежит за наливкой, а жидовка варит уху, о которой я уже писал. Заседатель распорядился, чтоб пришли сотский, десятский и дорожный подрядчик, и пьяный стал распекать их, нисколько не стесняясь моим присутствием. Он ругался, как татарин.
Скоро я разъехался с заседателем и по отвратительной дороге вечером 15-го мая доехал до Томска. В последние 2 дня я сделал только 70 верст — можете судить, какова дорога!
В Томске невылазная грязь. О городе и о здешнем житье буду писать на днях, а теперь до свиданья. Утомился писать. Поклон Папаше, Ивану, тетке, Алеше, Александре Васильевне, Зинаиде Михайловне, Доктору, Троше, великому пианисту, Марьюшке. Если знаете адрес милейшей Гундасихи, то напишите этой необыкновенной, удивительной девице, что я ей кланяюсь. Славной Жамэ привет от души. Если летом она будет гостить у Вас, то я буду очень рад. Она очень хорошая. Скажите Троше, что я сейчас пил из ее стаканчика. Чокался, впрочем, с Картамышевым.
Тополей нет. Кувшинниковский генерал соврал. Соловьев нет. Сороки и кукушки есть.
Сегодня получил телеграмму от Суворина в 80 слов.
Всех обнимаю, целую и благословляю.
Ваш А. Чехов.

Мишино письмо получено. Спасибо.
Простите, что письмо похоже на винегрет. Нескладно. Ну, да что делать? Сидя в номере, лучше не напишешь. Извините, что длинно. Я не виноват. Рука разбежалась, да и к тому же хочется подольше поговорить с вами. 3-й час ночи. Рука утомилась. На свечке нагорел фитиль, плохо видно. Пишите мне на Сахалин в каждые 4—5 дней. Оказывается, что почта туда идет не только морем, но и через Сибирь. Значит, буду получать своевременно и часто.
Завтра пойду к Владиславлеву и Флоринскому. Деньги целы. Швов еще не распарывал. Что Артеменко? Харитоненко получил звезду. Поздравляю Сумы.
В Томске на всех заборах красуется «Предложение».
Томичи говорят, что такая холодная и дождливая весна, как в этом году, была в 1842 г. Половину Томска затопило. Мое счастье! Ем конфекты.
Если у Маши будет болеть горло и летом, то по приезде в Москву в сентябре пусть проф. Кузьмин отрежет ей по кусочку от каждой миндалевидной железы. Это невинная безболезненная операция. Без этой операции Маша до старости не избавится от фолликулярных и прочих жаб. Если Елена Михайловна согласится сделать операцию сию, то еще лучше. Пока железы еще не очень велики, достаточно отрезать по очень маленькому кусочку.
В Томске нужно будет дождаться того времени, когда прекратятся дожди. Говорят, что дорога до Иркутска возмутительна. Здесь есть «Славянский базар». Обеды хорошие, но добраться до этого «Базара» нелегко — грязь невылазная.
Сегодня (17 мая) пойду в баню. Говорят, что на весь Томск имеется один только банщик — Архип.

Печатается по: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1974—1983. Т. 4. Письма, январь 1890 — февраль 1892. — М.: Наука, 1975.

ВСЛЕД ЗА ЧЕХОВЫМ. ВМЕСТЕ С ЧЕХОВЫМ

С Еленой Яблонской, автором только что вышедшей книги «Вслед за Чеховым. Записки «антоновки» беседовал главный редактор альманаха «Новое Слово».

– Елена, вы родились и выросли в Ялте. И все-таки – почему Чехов? Ведь Ялта – это еще Бунин, Маяковский, Пушкин в конце концов?

– Да, я родилась и выросла в Ялте. Ялта литературная – это, поверьте мне, почти исключительно чеховская Ялта. Да, известно, что Пушкин был в Гурзуфе, и то – проездом. А Ялта Бунина – это все равно чеховская Ялта, потому что Бунин бесконечно любил Чехова, постоянно приезжал и приходил к нему, оставался с ним по вечерам, когда супруга Ольга Леонардовна была занята в театре. И весь МХАТ целиком приезжал к Антону Павловичу в Крым, ставил специально для него спектакли, сначала в Севастополе, потом в Ялте. Но лично у меня, уж простите, с Буниным довольно сложные отношения. В свое время из-за этого мне было трудно учиться в Литературном институте, где существовали три такие реперные точки: Бунин, Набоков и Юрий Казаков. Вы могли это заметить из высказываний нашего общего учителя Андрея Венедиктовича Воронцова. Всех этих великих писателей, действительно блестящих, ну, простите, не очень люблю. Причин тут много. Но это тема, наверное, отдельного разговора.

– А Маяковский?

Маяковского как раз – обожаю! Тут дело, наверное, в возрасте. Чехова я начала читать с 10 лет, у меня это был самый восприимчивый возраст и для ранних рассказов Чехова – подходящий. А из поэзии я в это время знала только Есенина и упивалась им, помнила почти все стихи из его двухтомника. Детская память необыкновенная. Помню, в Ялте я сидела на нашей улице Чехова, мне лет восемь, у меня в руках томик Есенина, светло-салатовый, с серебристыми березками. И вот кто-то из отдыхающих (а они толпами ходили по нашей улице, параллельной набережной) подходит, заглядывает в мою книжку и говорит приятелю: «О, смотри, кого я встретил – Серёжку Есенина!» Я была оскорблена за поэта до глубины души. Что за панибратство! И только взрослой поняла, что так выражается народная любовь к поэту. И вот в 7-ом классе мы начинаем проходить Маяковского, и я влюбляюсь в него! А Есенин медленно отходит на второй план…

– И все-таки любовь к Чехову для вас оказалась сильнее любви к Маяковскому и другим поэтам и писателям?
– Да, конечно. А вообще странно, что говорят «чеховская Ялта». Ведь Ялту Антон Павлович не очень любил, потому что его принуждали там жить по состоянию здоровья. А он как врач не мог не чувствовать, что ему в теплое время года там действительно хорошо, а зимой, когда невероятно сыро и холодно, очень плохо. Он рвался в Москву, которую полюбил, которая стала его родиной гораздо в большей степени, чем Таганрог, в котором он родился. Чехов – абсолютно московский писатель. Кстати, и я, и мои одноклассники, да и очень многие ялтинцы, такое устремление в Москву воспринимали буквально – мы просто грезили Москвой! Кстати, тогда, как и сегодня, Ялта, да и весь Крым, на сто процентов русские. Люди жили и мыслили исключительно по-русски, и ничего другого себе даже представить было нельзя, хотя Крым в то время формально считался Украиной.

– А какие рассказы Чехова произвели на вас наиболее сильное впечатление?

– Чехова я перечитываю всю жизнь, делаю это постоянно. И перечитываю тот самый знаменитый синий восьмитомник, изданный в 1970 году на основе собрания сочинений, которое составил сам писатель при жизни, для издательства Маркса. Когда я уехала из родительского дома и осталась без «своего» Чехова в московских общежитиях – просто физически страдала! И уже когда жила в подмосковной Черноголовке, в начале 90-х, купила у старушки около метро этот старый восьмитомник за какие-то гроши. Из всего объёма его рассказов и повестей я выделила бы для себя сначала повесть «Дуэль». Думаю, она на всех производит самое мощное впечатление, особенно благодаря фильму «Плохой хороший человек» с Олегом Далем и Владимиром Высоцким в главных ролях. Но поскольку я читала повесть очень внимательно, то сразу заметила, что фильм сделан талантливо, интересно, но однобоко. Там прекрасно показаны мужские характеры, а женские – довольно слабо и даже вообще неверно. Вот об этом, в частности, в своей книге «Вслед за Чеховым» я и пишу. Самый светлый для меня образ (и он не меняется с самого моего детства) – это Марья Константиновна Битюгова. Умная и добрая женщина, которая сначала действительно производит впечатление восторженно-глуповатой, жеманной тётушки, мещанки. Но затем происходит чудо преображения, как это много раз бывает у Чехова. Там и дьякон преображается к середине повести. Сначала это не очень образованный молодой человек, который все время хохочет и раздражает всех неуместным смехом. Но потом Чехов доверяет ему собственные мысли: о жизни, о людях. А как преображаются Лаевский и фон Корен! А вслед за ними – и Надежда Федоровна! А Марья Константиновна преображается в наших глазах в тот момент, когда она приходит к Надежде Федоровне и начинает излагать ей христианский взгляд на семью, на роль женщины – я уверена, что это мысли самого Чехова! А как у неё дома, в быту – такие белоснежные простыни, наволочки, всегда горячие булочки, ни одной мухи, хотя это южный город и вокруг грязь и антисанитария. Главное же, она все 16 лет супружества влюблена в своего мужа! Я восхищаюсь этой женщиной, но мне, к сожалению, не удалось стать похожей на неё, хотя я мечтала просто о счастливой женской судьбе, отнюдь не писательской…

– Может быть, у вас воспитание было соответствующее восприятию Чехова? Семейные традиции, родители, обстановка, вера…

– Знаете, в детстве я была как все – пионерка, комсомолка, неверующая. Но я понимала с раннего детства, что все наши писатели, русские классики верили в Бога, и именно эта вера, упование на него, позволила им создать то, что они создали. Вот это я как раз понимала и чувствовала. И мне казалось, что если человек верит в Бога – то он замечательный человек. Он не может совершать зла – так я думала в детстве. Вот, возьмите героиню повести «Три года». Юлия Сергеевна, очень верующая женщина, именно благодаря своей вере обретает счастье. Ведь какая удивительная мысль в этом заложена! В Евангелие есть фраза, что «имущему дастся, а от неимущего отнимется». Мы знаем, что речь идёт о вере. Верующему человеку даются и другие дары, а у не имеющего веры отнимается и то немногое, что у него есть. Это, кстати, прекрасно понимал Лев Толстой, и это понимала его героиня княжна Марья в «Войне и мире», когда Наташа Ростова ей говорит, что у Сони, её кузины, нет такой страстной животной силы, как у нее, это то, что мы теперь называем сексапильностью. И поэтому Соня осталась старой девой, хотя любила Николая Ростова. Не было сексапильности – и всё остальное отнялось. Княжна Марья ей говорит, что это не так, в Евангелие сказано не об этом. Видимо, жизнелюбу Толстому были близки именно такие женщины, как Наташа Ростова. О Боге, конечно, я в юности, пожалуй, не много думала, но вот этот образ Юлии Сергеевны у Чехова меня потряс совершенно. И не только этот образ…

– Значит, любимая повесть «Дуэль»? Или «Три года»?

– Я даже в детстве любила читать не только сами произведения Чехова, но и комментарии к ним. И оказалось, что «Три года» – главнейшая повесть Чехова. Порази–тельно, но она и сейчас остается практически неисследованной! Замечательный чеховед Эмма Полоцкая проделала огромную работу, она соотнесла всех героев этой повести с реальными людьми, изучила историю создания повести, воссоздала культурно-историческую обстановку. И соотнесла даже малозначительных эпизодических персонажей с их прототипами, людьми из окружения Чехова. Например, Суворин писал, что старик Лаптев похож на отца самого Чехова, на Павла Егоровича. Антон Павлович раздражался, он как раз хотел своего отца и семью скрыть от внимания публики. Хотя оно так и есть на самом деле, то есть семья Лаптевых и их близкие друзья – это как бы модель семьи Чеховых, поставленной в благополучные материальные условия. А какая в «Трех годах» пощёчина и русскому, и мировому капитализму от Чехова! Через своего героя Лаптева Антон Павлович высказывает собственное отношение к торговле, которая строится на обмане и эксплуатации. Эта тема даже в советские времена не сильно рассматривалась. В этой повести необыкновенные мысли, очень глубокие, хотя там нет окончательных ответов, как почти всегда у Чехова. Ответы Чехов всегда оставлял за скобками, чтобы читатель делал собственные выводы.

– Да, Чехов никогда не давал однозначных оценок…

– Да, вы знаете, и герои повести «Три года» очень сложные. Они все – вроде бы и неплохие люди, но рассеянны, измучены непонятно чем, занимаются не своими прямыми обязанностями, а всё грезят, мечтают… Это и нам информация к размышлению. А детские образы в «Трех годах» – это вообще отдельная тема исследования… Но и я в своем изучении повести «Три года» очень далека до исчерпывающего анализа и осмысления. И этой повестью мои предпочтения не заканчиваются, я очень многие чеховские рассказы люблю. В детстве, например, я безумно любила рассказ «Из записок вспыльчивого человека», очень люблю рассказ «Тайный советник» – о маленьком мальчике, но настолько мудром… Он так трепетно относится ко взрослым – жалеет их, бедных, слабых, нелепых.... А повесть «Степь»? Вроде изучена-переизучена, а возьмешься анализировать – и времени не хватит, постоянно что-то совершенно новое будет открываться. Чехов невероятно многогранен, глубок, все, что необходимо думающему человеку, у него есть. Главное – увидеть, почувствовать, принять эту мудрость и глубину.

– А ведь известно, что Чехов не учился в литературных институтах…

– Да, Антон Павлович нигде не учился «на писателя». В те времена Литературного института и не было. А где он мог бы учиться? Я фантазировала на эту тему, когда рассуждала о повести «Три года». Если бы он был богатым человеком как Лаптев, он, наверное, так же, как и его герой, окончил бы словесное отделение Московского университета. Или историко-философское отделение. Ну и что? Лаптев окончил, но нигде не работает, потому что богат. Чехов, мне думается, хотел быть не писателем-прозаиком, а драматургом. Об этом говорит его «Безотцовщина», пьеса, написанная в последнем классе гимназии. Но, видимо, не получилось пристроить пьесу в театр, вроде бы, он Ермоловой ее посылал. Но она отвергла или ответила что-то неопределённое. Вы можете себе это представить? Семья разорена, родители Антона сбежали в Москву от долгов, он доучивается в гимназии, репетиторствует, продаёт какие-то старые кастрюли, тазы и сковородки, чтобы отправить эти жалкие копейки родителям в Москву – да еще успевает писать пьесу! Громадную – 150 страниц! Представляете, что обрушилось на человека в самом юном возрасте? Ему уже тогда пришлось стать главой семьи, ее кормильцем. Мы не знаем, что у него было на душе после неудачной попытки пристроить пьесу. Может, он продолжал мечтать о карьере драматурга, а может, и махнул на это рукой, решил, что лучше быть достойным врачом. Он им и стал в результате. Но тягу к писательству и способности никуда не денешь: вот он и стал писать короткие фельетончики, заметки, скорее всего, сначала просто, чтобы заработать и помочь семье. Стал корреспондентом, журналистом, репортером московским, и вполне-таки успешным. Работоспособность была высочайшая, но главное – желание поддержать семью, главой которой он себя ощущал. Ну и его великий дар, конечно, талант бесспорный.

– Исследователи его биографии много говорят о сложных взаимоотношениях с отцом, Павлом Егоровичем.

– Да, Павел Егорович был очень строгим, требовательным. Несколько лет назад вышел в свет громадный труд «Чехов» в серии ЖЗЛ. Его автор, замечательная исследовательница Алевтина Павловна Кузичева. Очень добросовестный и честный труд, там всё абсолютно правильно написано. Но у многих читателей может создаться впечатление, что вся семья Чеховых, начиная с Павла Егоровича, властного человека, тирана, и заканчивая женой Ольгой Леонардовной, – это такой хорошо организованный синдикат «разбойников с большой дороги», которые эксплуатировали великого писателя. И когда я говорю об этом с моей замечательной подругой, выдающимся чеховедом Аллой Георгиевной Головачевой, она отвечает: «Да, оно так и было, родные эксплуатировали Чехова». Но дело в том, что Антон Павлович сам добровольно взял на себя эту миссию – работать ради семьи, отказывая себе во многом, наживая туберкулез. Его старшие братья Александр и Николай жили, как хотели, жили отдельно, женились-разводились, выпивали, семье не помогали. Единственный Иван, следующий после Чехова брат, скромный учитель, никогда не брал денег у Антона Павловича, вёл себя очень достойно. Михаил Павлович Чехов тоже был человеком достаточно легкомысленным, получил прекрасное образование, стал юристом. Но ему это не нравилось, он занимался театральной деятельностью. Он, кстати, очень похож на Костю Кочевого из «Трёх годов». Возможно, если бы Антон Павлович пошел по пути своих братьев, он точно так же стал бы пьянствовать или заниматься не своим делом. Но возможно, именно забота о семье и спасла его! Может быть, именно такая не самая идеальная семья и сделала его великим писателем Чеховым. А даровита была вся семья невероятно! И Александр Павлович – для своего времени интересный литератор. И Николай – талантливый художник, друг Левитана, Коровина. Мария Павловна получила высшее образование, была учительницей истории и географии, прекрасно рисовала, пыталась поступить в школу живописи, но не получилось. Поэтому нельзя сказать, что отец их был таким уж невыносимым «тираном» и «деспотом». Он понимал главное, что детям надо дать образование. Да и в подобных патриархальных, «деспотичных» традициях воспитывались дети во многих семьях того времени…

– И уже после переезда в Москву отношения Чехова с отцом изменились?

– Да, когда они переехали в Москву, тирания Павла Егоровича приказала долго жить. Он работал приказчиком в амбаре купцов Гавриловых, прототипов Лаптевых, он там же жил, приходил к семье на выходные и праздники. Теперь уже тиранить было особо некого и некогда. Вся надежда теперь была на Антона. И Павел Егорович настолько зауважал своего среднего сына, который их всех поднимает, не даёт помереть семье с голоду, что он к концу жизни из деспота превратился в добродушного старца, над которым все домашние подтрунивали. Антон Павлович как будто собственным примером перевоспитал отца. Вот каковы были отношения. Кстати, у него есть похожий рассказ об этом, так и называется – «Отец». Там немного другая ситуация. Отец – дворянин, бывший чиновник, но состарившись, пьет, живет с кухаркой в каком-то «бомжатнике», клянчит деньги у своих взрослых сыновей, позорит их и себя. Оба сына это терпят, относятся к нему с уважением, дают деньги, хотя сами нуждаются. Помогают – и как тонко! Вот, мол, папаша, я купил себе штиблеты, а они мне жмут, вам будут впору. Отец сначала хамит, гадости говорит, жалуется всем, что дети его бросили. А потом, прощаясь с сыном, прижавшись к его плечу и плача, шепчет: «Боренька, я всё понимаю, терпите уж, несите свой крест. У меня золотые дети». То есть герои как бы поменялись местами. Отец стал ребенком, а его выросшие сыновья – как будто его родители. Почти то же самое произошло и с Антоном Павловичем. И это хорошая история, светлая.

– А как в вашей собственной жизни проявляется Чехов?

– Сознаюсь, что проявляется он не очень правильно. В каком смысле? Он стал для меня кумиром. Это с моих десяти лет постепенно шло. Я старалась ему подражать, но, к сожалению, у меня из этого ничего не вышло. У меня была зеркальная ситуация – замечательный папа, а матушка… не такая, как Марья Константиновна Битюгова. И я не сумела её перевоспитать. Хотя я убеждена, что всю жизнь она ждала именно этого. Были не раз такие случаи. Я всё покорялась, мне было легче выполнять её дикие требования, чем спорить. Я понимала, что дети должны уважать родителей, покоряться им. А оказывается – не совсем так. И было несколько случаев в жизни, когда я была доведена до предела. Например, когда у меня родился сын, бабушка начала и им командовать. Тут я не могла допустить, чтобы моему ребенку портили жизнь всякими глупостями – то не отпустить в поход с классом, то истребить любимого кота... И в какой-то момент я стала твердо говорить: «Мама, мы тут без тебя разберемся». И вдруг моя мама, которая до этого меня унижала, требовала беспрекословного подчинения, говорит: «Леночка, конечно…» То есть она ждала от меня отпора, хотела, чтобы я не была размазней, а чтобы спорила с ней и сильными поступками доказывала свою правоту. Ну и что касается кумира: кумиров нельзя создавать, об этом целая глава в моей книге, тем более создала я кумира из человека, пусть даже из самого замечательного. Станиславский назвал Чехова «лучшим из людей». Но все-таки он был не ангелом, а грешным, как и все, человеком. Правда, ему Господом было очень много дано. А кому много дано, с того много и спросится – как говорит верующая героиня в повести «Дуэль».

– Некоторые читатели Чехова сетуют на отсутствие в его рассказах надежды на лучшее...

– Как раз всё наоборот. Почти в каждом произведении Чехова надежда, свет, вера в то, что обязательно настанут лучшие времена, пусть даже через 200–300 лет. Я вам сейчас это докажу, возможно, на самом ужасном и действительно безнадежном примере – рассказе «Черный монах». Герой сходит с ума от своей гордыни, получает письмо от жены, которая пишет, что ее отец умер по его вине, а она сама больна, раздавлена. Чудесный сад – один из важнейших символов в мире Чехова – продан, пропал. У самого героя чахотка, всё для него плохо, и самое худшее – не столько сама чахотка, сколько то, что у него «игрушку» отняли – «черного монаха», который нашептывал ему, какой он великий и замечательный. И он умирает. Но что происходит за миг перед смертью? Перед самой смертью магистр Коврин зовёт не черного монаха, он зовёт свою чудесную науку, он зовёт этот прекрасный сад, ставший символом счастливой жизни, он зовёт Таню, свою жену, которая только что его проклинала в письме и которую он, кажется, никогда не любил. То есть, Господь в последний миг приоткрыл для человека щелочку в мир правды и любви – и из нее хлынул свет, надежда на спасение души этого человека, обуянного бесом гордыни! И я верю, что Господь успел спасти душу магистра Коврина, дав ему последний шанс. Еще более страшный рассказ «В овраге», где убивают невинного младенца. Омерзительное кулачье – фабричное гнездо, гадость, мерзость… но посмотрите, там одновременно живут и святые. Вот героиня рассказа – Липа, которая в конце дня, после тяжелой работы идёт и поет, как соловушка, как жаворонок. Поёт она не от счастья, а потому, что рабочий день кончился и можно отдохнуть от тяжелой работы. Может и правда, что труд облагораживает человека и поднимает его ввысь? Конечно, для нас свет, радость и надежда в том, что жили и живут на Руси такие женщины и значит, они и сейчас здесь, среди нас.

– Отдельно хотелось бы поговорить о драматургии Чехова.

– Пьесы Антона Павловича, это вопрос, на который мне труднее всего ответить. Я не считаю себя большим знатоком драматургии и воспринимаю пьесы Чехова как продолжение его прозы. Меня поражает в чеховской драматургии другое: от пьесы «Безотцовщина», которая была написала в 1878 году, и до последней пьесы «Вишневый сад» 1903 года – двадцать пять лет творческой деятельности, но, если присмотреться внимательно, – одни и те же образы, одни и те же проблемы тонкой пунктирной линией проходят от начала и до конца. Например, в «Безотцовщине» был такой лакей – современный «Смердяков», который всё о заграницах грезит, и он с тем же именем, Яков, переходит в «Вишневый сад». Таких примеров масса. Многие похожие образы переходят из пьесы в пьесу, однако, решаются они у Антона Павловича по-разному, порой неожиданно. Для современных режиссёров, сценографов во всем мире драматургия Чехова – это некий «театр абсурда», философский театр. Некоторые не принимают драматургию Чехова, среди них один из моих учителей, знаменитый критик, заведующий кафедрой критики Литинститута Владимир Иванович Гусев. Он, например, говорил нам о том, что, если у великого драматурга Островского всё чётко и определённо, – реплики, ремарки, то у Чехова всё довольно размыто. Герой говорит: «Ах, бадья в шахтах оборвалась». Или, например, «Епиходов пришёл», а дальше – пауза. И в эту паузу театральный режиссёр может всё, что угодно вставить. И не только в паузу, но и пока люди обмениваются незначительными репликами, пьют чай или говорят о погоде. Можно эту мизансцену обустроить как угодно, она даёт широкое поле для театрального творчества. Поэтому Чехова так любят режиссеры, считает Гусев. Да, и поэтому тоже. Но именно тем театр Чехова и уникален – отсутствием привычной «театральности». Нас как бы приглашают в пространство жизни его героев. Они сидят, пьют чай на сцене, разговаривают – и именно как мы это делаем, – ни о чём! Как будто кусок НАШЕЙ жизни, причём очень уютной жизни, несмотря на то, что там герои стреляются и страдают. Самая теплая, семейная, уютная для меня пьеса «Дядя Ваня», несмотря на то, что семья Войницких странная, мягко говоря. Но все равно это семья – возможно, высшая после Бога ценность. Это то, чего мне лично очень не хватало в жизни и не хватает до сих пор.

– Не могу пройти мимо вопросов экранизации произведений Чехова.

– Тут, безусловно, лидером для меня является «Неоконченная пьеса для механического пианино» Никиты Михалкова. Фильм гениальный, поставлен по мотивам не только «Безотцовщины», а многих произведений Антона Павловича, включая записные книжки. Как раз секрет этого фильма в том, что режиссер и сценарист необыкновенно глубоко и тонко проработали все творчество Чехова. Наш учитель Андрей Венедиктович Воронцов рассказал о прелестной, остроумной фразе, вокруг которой выстроена сцена на балконе дома в тот момент, когда герой Богатырева, прекраснодушный бездельник, высказывает намерение отдать все свои фраки крестьянам, а Платонов ему говорит: «Хороши они будут во фраках на покосе». Оказывается, Тургенев так сказал по поводу Льва Толстого, на что Толстой очень обиделся. Это как надо знать историю русской культуры! Думаю, тайна небывалого успеха фильма именно в этом знании. Никита Михалков и его соавтор Александр Адабашьян сделали поистине шедевр из произведений Чехова именно с той целью, чтобы мы глубже изучали первоисточники – прозу и драматургию самого Антона Павловича. Вообще, фильм довольно сложный получился, немного печальный, но опять-таки – какое преображение и свет любви в конце! Помните, когда вроде глупенькая нелюбимая жена Платонова, жена, которой он изменяет, которой стесняется, объясняется ему в любви? И она вдруг преображается, и он вдруг все понимает, видит ее, настоящую, влюбляется в нее… И они, спасенные взаимной любовью, бредут вдвоем по светлой воде… Светлая и пронзительная печаль.

– А как вы думаете, может быть, в этой пронзительной печали виделось Антону Павловичу безрадостное будущее начинающегося XX века?

– Помню, когда я училась в Литературном институте, в честь А.П. Чехова проходила небольшая исследовательская конференция, на которой нынешний ректор нашего института Алексей Николаевич Варламов делал доклад о Чехове. Он говорил, что Чехов не был пророком и революцию не мог предвидеть, что она ему и в страшном сне не могла присниться. Да, собственно, он и революционером в нашем понимании не был. Это не совсем так, тут всё очень сложно. Помните, персонаж «Вишневого сада» Петю Трофимова? Да, немного комичный – лысый уже студент, который ничего не делает, а ему кидают упреки, что он бездельник, над ним смеются, над этой его мнимой революционностью. Оказывается, надо знать исторически-культурный контекст, Чехов писал этот образ на полном серьезе, на самом деле Петя Трофимов, по замыслу Чехова, – настоящий революционер, который работает агитатором и никак не может доучиться, потому что его непрерывно куда-то ссылают. Если бы Чехов это прямо прописал в поступках и словах героя, то пьесу никогда бы не выпустили ни на сцену, ни в печать. Цензура была тогда свирепой, гораздо свирепее, как я понимаю, чем в советское время. Чехов действительно не претендовал на роль пророка в такой краткосрочной перспективе, а вот в долгосрочной – видимо, не желая того, он и стал пророком. Он точно не любил тот дикий капитализм, когда наверх быстро поднимались в основном те, кто торговал, а не развивал русскую промышленность, которая, как и сейчас, на 90% процентов в иностранных руках была. Это, кстати, чувствуется и в «Трех годах», и в повести «Моя жизнь», это, скорее всего, было убеждением самого Антона Павловича, который все детство проработал в бакалейной лавке отца и видел, как торгаши обманывают народ. У Чехова было очень острое ощущение… нет, не жалости, а сочувствия, сопереживания людям, всем, без исключения, без разделения на чины, на положение в обществе, достаток... Он думал обо всех, он думал даже о нас, сегодняшних.

– Да, теперь пришла и нам пора прочитать его рассказы. Наверное, особенно те, которые мы еще не читали.

– Да, я хочу пожелать всем читателям этого номера, этого альманаха, в котором, как вы говорите, время от времени печатаете и произведения самого Антона Павловича, найти время и открыть ранее неизвестные для вас произведения Чехова. А у него ведь порядка 600 рассказов, много повестей, пьес, да еще письма – совсем особенная часть его творчества и наследия. Надо попробовать открыть для себя те мысли, те думы, которые Чехов хотел донести до нас – будущих поколений. Он ведь что-то хотел сказать всем нам, несмотря на присущую ему самоиронию. Литература только тогда становится результатом, когда она не только написана, но и прочитана. А вашим начинающим и маститым авторам я желаю не только творческих успехов, но и внимания. Чуткого внимания к тем, кто живет вокруг нас. Может быть, у писателей особая задача – помогать людям словом. Как это делал наш великий и любимый Антон Павлович Чехов.

Записал Максим Федосов

ПРОПАЛА ЖИЗНЬ?
(о пьесе А.П. Чехова «Дядя Ваня»)

«Дядя Ваня» до сих пор, по прошествии ста двадцати лет после написания, остается самой непонятной и неразгаданной пьесой Чехова. Более даже неразгаданной, нежели «Чайка». Вообще, это странно. Ведь в «Дяде Ване» нет ничего таинственного: ни «колдовского озера», ни «пяти пудов любви», как в «Чайке», ни страсти, ни смерти. А выстрелы, которые там звучат, никого не убивают.
И если в «Чайке» все же что-то происходит, есть движение, процесс, пусть и выведенный автором за кулисы, то здесь никакого действия нет вообще. Время остановлено, событий нет, мир будто завис в одной бесконечной мизансцене. Отчего же, когда опускается занавес, у зрителей в зале спазм сжимает горло и очень хочется плакать?
Горький, посмотрев «Дядю Ваню», написал Чехову два письма. В одном, датированном концом ноября 1898 года, он описывает свое первое впечатление: «На днях смот-рел «Дядю Ваню», смотрел и плакал как баба, хотя я человек далеко не нервный <...> Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня – это страшная вещь, ваш «Дядя Ваня»…» (…). В другом, декабрьском письме, уже пытаясь осмыслить увиденное, он пишет: «Слушая вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном» (…).
Сам Чехов, правда, не разделял восторгов по поводу своей пьесы. В письме от 3 декабря 1898 года он отвечает Горькому: «Дядя Ваня» написан давно, очень давно <...> В последние годы его стали часто давать на провинциальных сценах – быть может, оттого, что я выпустил сборник своих пьес. К своим пьесам вообще я отношусь довольно холодно».
Но Чехов, как известно, был человеком весьма скромным. Вряд ли следовало ожидать, что написав даже хорошую пьесу, он стал бы бить в ладоши и кричать, ай да Чехов! Ай да сукин сын! Ранее, 26 октября 1898 года, он писал брату М. П. Чехову: «Совсем я не рассчитывал на сию пьесу» (…). Но что значит, не рассчитывал? Считал ее слабой? Или не надеялся на ее понимание? А может быть, он хотел этим сказать, что сам не понимает, почему эта пьеса имеет такой успех?
Ответов на эти вопросы мы не знаем и знать не можем. Поэтому тут ничего другого не остается, как только положиться на свое собственное впечатление и то самое чувство, о котором Горький писал: «Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе».
Сразу оговоримся, что вопреки расхожему мнению, «Дядя Ваня» вовсе не является пьесой «без героев», а точнее, «без героя». Многие критики и рецензенты, в частности, И. М. Хейфец, подписывавшийся псевдонимом «Старый театрал», утверждали, что само название у пьесы случайное и дано по первому попавшемуся действующему лицу, подобно тому, как название сборника дается по первому напечатанному в нем рассказу. Хейфец в своей рецензии пишет: «В сущности же «Дядя Ваня» – вовсе не герой пьесы, в которой, впрочем, и нет героев, как бы широко ни понимать это слово». А некоторые даже советовали Чехову дать пьесе другое название, например, «Доктор Астров», мотивируя это тем, что личность Астрова выписана в пьесе гораздо более рельефно.
Мы же берем на себя смелость утверждать, что главный герой в пьесе есть, и зовут его Иван Петрович Войницкий, – дядя Ваня, поскольку, как нам кажется, именно через его образ только и можно почувствовать то, что является главным содержанием пьесы, скрытым за внешними поверхностными коллизиями, о чем в дальнейшем и пойдет речь. Более того, на наш взгляд, образ дяди Вани чем-то отдаленно напоминает … самого Чехова. Это может показаться странным. Казалось бы, что общего у красавца Чехова, всеми любимого и уважаемого, добрейшего и умнейшего человека, лучшего из людей, с этим неудачником дядей Ваней, занудой и неврастеником, отвергнутым и презираемым всеми, кроме разве что племянницы Сони?
Однако, господа, давайте не будем торопиться развешивать ярлыки. Дядя Ваня – благороднейший и порядочнейший человек. Он отказался от наследства в пользу сестры и всю жизнь работал, не покладая рук, причем, работал не для себя, а для других: матери, сестры, племянницы, мужа сестры, его новой жены. Он пожертвовал жизнью ради благополучия семьи – это же самое можно сказать и о Чехове.
Дядя Ваня органически не переносит вранья, лжи, фальши. Каждый раз, когда Елена Андреевна, Астров или Мария Васильевна принимаются с пафосом говорить о человеколюбии, пользе лесов или новомодных философских концепциях, он с раздражением прерывает их: «Оставим философию!», «Позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева», «Но мы уже пятьдесят лет говорим, и говорим, и читаем брошюры. Пора бы уж и кончить». Как это похоже на Чехова! Сколько раз в письмах своих по разным поводам дает он гневные и беспощадные отповеди всему, в чем видит фальшь, пафос, самодовольство, хамство, невоспитанность.
Наконец, и говорит, и шутит дядя Ваня, как Чехов. Речь его не прямолинейно-тяжеловесна, как у Астрова, не выспренно-литературна, как у Серебрякова, но проста, ясна и изящна: «Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. <...> Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму» – так говорил бы на месте Войницкого сам Чехов.
А эта «милая шуточка», обращенная к Елене Андреевне: «В ваших жилах течет русалочья кровь, будьте же русалкой! Дайте себе волю хоть раз в жизни, влюбитесь поскорее в какого-нибудь водяного по самые уши – и бултых с головой в омут» – так и просится в переписку Чехова с Ликой Мизиновой!
Однако, все это частности. О главном же внутреннем сходстве автора со своим персонажем, о главном вопросе, мучающем их обоих, речь пойдет впереди.
Но сначала обратимся к тем самым коллизиям пьесы, которые лежат на поверхности и видны, что называется, невооруженным глазом. Первая и основная коллизия, охватывающая все сферы существования героев – конфликт между «жизнью» и «обывательской жизнью», присущий почти всем произведениям Чехова. Об этом очень точно пишет М. А. Аносов в одной из первых рецензий на «Дядю Ваню», когда пьеса уже шла в провинции, но еще не была поставлена в Художественном театре: «между понятием «жизнь» и «обывательская жизнь» существует громадная разница. Дать зрителю почувствовать ее – такова цель этого выдающегося произведения. И весь интерес пьесы сосредоточивается поэтому не на развитии драматического действия <...> а на том настроении, какое пьеса должна вызвать у зрителей <...> пьеса должна произвести глубокое впечатление, жизненной неподкрашенной правдой должно повеять от нее».
И от пьесы, действительно, веет такой «неподкрашенной правдой», что кровь стынет в жилах. Каким убийственным приговором звучат вынимающие из нас душу слова Астрова: «Во всем уезде было только два порядочных интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все».
В дальнейшем к «Дяде Ване» прочно будет приклеен ярлык трагедии будней, драмы неизменности, когда все вокруг течет, но ничего не меняется со всем ужасом осознания героями принципиальной невозможности освобождения от невыносимых пут опостылевшего уездного быта. В упомянутой выше рецензии Аносова читаем: «Драматическое положение разряжается выстрелами дяди Вани, никому не приносящими вреда, горькими слезами Сони, оплакивающей свое загубленное чувство, страстным поцелуем Елены Андреевны и Астрова. Но ни выстрелы, ни слезы, ни поцелуй ни к чему не приводят: все идет по-прежнему, по-старому, ничего не меняется ни в жизни, ни во взаимных отношениях действующих лиц».
Все это, конечно, производит сильное эмоциональное впечатление, тем более, что чеховские герои вечны, и мы и через сто лет узнаем в них себя сегодняшних, но все же не достаточно сильное, чтобы «плакать, как баба» и чувствовать, как будто тебя «перепиливают тупой пилой». В конце концов, ну, быт... Ну, будни… И что? У кого их нет? В поте лица своего добываем мы хлеб. Праздники редки, будни тяжелы, порою и вовсе невыносимы и беспросветны. Но мы живем. Конечно, обывательская жизнь портит людей, подрезает им крылья, лишает высоких устремлений, но такова вообще наша земная жизнь, и такой она была во все времена. Чего тут плакать? Было бы здоровье…
Но тогда, быть может, душа наша плачет не просто о жизни, прожитой «так глупо и так безвкусно», а, что гораздо страшнее – о жизни ошибочной, погубленной ложной идеей, о жизни, «принесенной в жертву идолу», оказавшемуся на поверку нолем, ничтожеством, пустым местом? Собственно, именно это, как будто бы и составляет основной конфликт пьесы. Однако, если внимательно его проанализировать, нетрудно увидеть, что конфликт этот также является внешним, поверхностным. Неизвестный критик, подписавшийся псевдонимом «А.О.», в своей рецензии пишет: «Возьмите наугад любого человека, и вы наверняка в 6-9 случаях из десяти попадете на такого, который всю жизнь ухлопал «на семью» или на одного человека – «брата», «сестру» и т. п. Все это «Дядя Ваня»: у одного на руках целая семья, у другого один любимый и уважаемый человек. И часто, до душевной боли часто, убеждаются эти люди, что работали они даром, лелеяли пустое место <...> Но что всего тяжелее, так это то, что свою ошибку дядя Ваня заметил слишком поздно – «когда жизнь прошла».
На самом деле, «когда жизнь прошла», уже не важно, на что именно ты ее ухлопал. На что ухлопал свою жизнь старый профессор из «Скучной истории»? На свою любимую науку и любимых студентов. Жизнь его была очень важна и нужна людям, а научная деятельность прославила его на весь мир. Но он не счастливее дяди Вани.
Попробуем разобраться в мыслях и чувствах главного героя пьесы.
Середина второго действия. Елена Андреевна со словами «Оставьте меня. Это наконец противно» уходит, Войницкий остается один. Авторская ремарка «(один)» доро-гого стоит. Она встречается в пьесе лишь однажды. Чехов не стал бы, кого ни попадя, оставлять на сцене одного. С этого момента и до прихода Астрова с Телегиным все, что говорит дядя Ваня, он говорит самому себе, вернее, нам, зрителям. На сцене у него слушателей нет. А значит, нет нужды притворяться, врать, рисоваться, что-то скрывать. Он говорит предельно откровенно. Это единственный в пьесе монолог-исповедь, который дается не для пояснения действия, а для того, чтобы мы узнали, что творится в голове героя, его мысли. Заметим, кстати, что право произносить такие монологи предоставляется исключительно главным героям, мысли которых существенно важны для понимания смысла происходящего. Второстепенные персонажи такой чести, как правило, не удостаиваются. Даже у Астрова нет такого монолога. Итак, что же мы узнаем о мыслях дяди Вани? Они путаются у него в голове…
Он жалеет о том, что Елена Андреевна не стала его женой и тут же признается: «Ее риторика, ленивая мораль, вздорные ленивые мысли о погибели мира – все это мне глубоко ненавистно». Он не влюбился в нее десять лет назад, не любит и теперь, несмотря на всю ее красоту, которая его восхищает. Мы понимаем: мечта о счастье с Еленой Андреевной – иллюзия.
Он горько сетует, что обманут Серебряковым: «И я обманут… – вижу, – глубоко обманут…». Но причем тут Серебряков? Разве он виноват, что дядя Ваня обожал его, работал на него, как вол, гордился им и его наукой, жил, дышал им? Разве профессор виноват, что он не гений, что он совершенно не известен, что он ничто, мыльный пузырь? О каком обмане тут может идти речь? Мы понимаем: обвинение в загубленной жизни, выдвинутое против Серебрякова – тоже иллюзия.
Дядя Ваня совсем запутался. Он живет иллюзиями. Он ищет виноватых там, где их нет, но он не может их не искать. Иначе мозг его лопнет, разорвется, не выдержав мысли о том, что в его погубленной жизни никто из окружающих не виноват, что так оно случилось само, в силу каких-то иных, не ведомых ему причин.
Допустим, что Елена Андреевна стала его женой или Серебряков оказался всемирно признанным гением. Предположим даже невозможное – из дяди Вани вышел Шопенгауэр или Достоевский! (Отметим, кстати: одно то, что Шопенгауэр, буддист, мистик и мизантроп поставлен в один ряд с Достоевским – православнейшим человеком, говорит о большой путанице в голове у дяди Вани). Сделало ли бы все это его счастливым? Нет, конечно. Он не был бы счастлив с Еленой Андреевной, а на Серебрякова, который просто подвернулся под руку, ему вообще наплевать. Ему глубоко безразлично, гений профессор или мыльный пузырь, ничего не понимающий в искусстве. Напрасно Войницкий протестует, палит из револьвера, кричит о своей загубленной жизни. Ни любимая женщина, ни любимое дело, даже если бы оно у него было, ни удовлетворение желаний, ни слава Достоевского или Шопенгауэра не могут спасти от ужаса сознания бессмысленности человеческой жизни, в которой «даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или богом живого человека». Особенно, когда жизнь эта уже прошла, и смерть приблизилась на расстояние вытянутой руки.
И кричать дяде Ване надо не «Пропала жизнь!», а «Прошла жизнь!»
Нет, за воплем о пропавшей, безрадостно прожитой жизни, за трагедией будней, за грязной и пошлой, засасывающей, как болото, уездной действительностью стоит что-то совсем другое. Герои сами не понимают, что с ними происходит. Астров думает, что их заела обывательская жизнь, но все его разговоры о том, что единственное, чем может быть оправдано истребление лесов, это приход новой жизни: строительство шоссе, железных дорог, заводов, фабрик, школ, отчего народ стал бы здоровее, богаче, умнее – не более, чем риторика, словоблудие. Никого еще шоссе, железные дороги, заводы и фабрики не сделали ни здоровее, ни умнее, а уж тем более, счастливее. Давайте на минуту закроем глаза и представим, что бездорожье, нищета, тиф, дифтерит и пожары в уезде чудесным образом исчезли, болота высохли, комары испарились. Всюду школы, больницы, телефон, телеграф, чистые просторные избы без телят и поросят на полу, с больными вместе – и что, от всего этого люди сразу сделаются счастливыми? Как бы не так!
Так в чем же тут дело, господа? Что кроется за общей растерянностью, подавленностью, неприкаянностью, ощущением совершающейся или уже совершившейся катастрофы? Никто не знает.
Очевидно, трагедия не во внешних обстоятельствах, а во внутреннем душевном состоянии героев. Но что это за душевное состояние, каково его содержание, чем оно, главным образом, характеризуется – этого Чехов не объясняет. Как справедливо отмечает Г.А. Бялый: «То, о чем говорят герои Чехова, – это часто далеко не самое главное, чем они живут, что волнует их души. И происходит это потому, что говорящий еще сам не разобрался в своих переживаниях. То, о чем он думает, еще не ясно ему самому, не созрело в его сознании, существует только, как предощущение и не может быть выражено точными словами»
Предположений, претендующих на объяснение этого состояния, переживания, предощущения – назовите как угодно – за сто лет накопилось вагон и маленькая тележка. Почти все они «социального» свойства. Под «идолом», в жертву которого принесены жизни людей, предлагается понимать, например, … идею народничества. «Конфликт, который составляет драматический узел «Дяди Вани», несомненно, был навеян временем. В эпоху заката когда-то вдохновлявших и питавших чувство либеральных и народнических мелкобуржуазных надежд в широких интеллиг<ентских> кругах крушение идеалов, утрата уважения и к молчавшим уже идеологическим вождям должны были стать явлением обычным». Как ни странно, мысль о крушении идеалов далеко не так примитивна, как может показаться на первый взгляд, но только понимать ее нужно, по нашему мнению, несколько в ином свете, и мы к этому в дальнейшем еще вернемся.
Но, боже мой, как же скучны все эти глубокомысленные рассуждения о том, что драма Чехова уловила умонастроения уездной поместной России конца XIX века и приближает нас к разгадке многих грядущих событий в русской истории. Какое нам до этого дело! Нас волнует совсем другое. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, почему посмотрев «Дядю Ваню» в конце позапрошлого века плакал Горький, но нам важно понять, почему сто двадцать лет спустя, плачем мы. Неужели главным итогом, главным результатом «перепиливания души тупой пилой» должна явиться простая незатейливая мысль, что так жить нельзя?
А.П. Скафтымов выводит из этой мысли целый общий принцип построения Чеховских пьес. Он пишет: «Кто виноват, что Войницкий считал Серебрякова кумиром, заслуживающим жертвы всей жизни, а он оказался пустым человекам, и жизнь Войницкого ушла напрасно? Кто виноват, что Астров не имеет того чувства к Соне, какое составило бы ее счастье? Кто виноват, что Астрова измучила, духовно изуродовала глухая и глупая жизнь и чувства его выветрились понапрасну? <...> Нет виноватых.» И далее следует вывод: «Если переживаемый драматизм является принадлежностью всего уклада жизни, если индивидуально виноватых нет, то выхода к лучшему можно ждать только в коренном перевороте жизни в целом. Приход лучшего зависит не от устранения частных помех, а от изменения всех форм с существования» . Что скрывается за словами «изменение всех форм существования» объяснять, по-видимому, излишне. Человечество на протяжении всего ХХ столетия имело возможность наблюдать этот процесс воочию и на собственной шкуре испытало все его «прелести».
Но в то время ни сам Чехов, ни его герои не могли знать, чем обернутся для людей такие вещи, как «прогресс», «просвещение», «гуманизм», «свобода», «демократия», столь вожделенные сознанию русского интеллигента конца XIX – начала XX века. Что не только не дадут они счастья человеку, не только принесут ему неисчислимые страдания и муки, но и ввергнут ум его в адское пламя гнусного безбожия, позитивизма, крайнего индивидуализма и окончательно опустошат его душу. Хотя, сокровенное, слабое, едва живое, глубоко скрытое под безобразными наростами материалистического ми-ровоззрения душевное переживание уже подсказывало великому писателю, что все это не к добру. От того-то и живет в его героях непонятная им самим, неизбывная, необъяснимая, щемящая душу тоска. Люди не знают, зачем живут. Каким страхом, каким ужасом, причиняющим почти физическую боль, объяты они! Каким неподдельным отчаянием проникнуты слова дяди Вани: «Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? <...> если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь… Подскажи мне, как начать… с чего начать…».
Дядя Ваня плачет. Чем утешить его, что посоветовать? Если бы знать… Но все-таки рискнем предположить, что начать надо с веры, истинной веры Христовой. Ею нужно наполнить душу, тогда и жизнь начнет мало-помалу наполняться смыслом. Рискнем предположить, что тоска, живущая в чеховских героях – не что иное, как плач души по живой христианской вере, безвозвратно ими утраченной, замененной на суррогаты, так называемые «гуманистические идеалы», как зараза, просочившиеся к нам с «просвещенного» Запада и покрывшие отвратительными гнойными нарывами и язвами всяческих «-измов» наши православные души.
Рискнем предположить, что тоска эта не чужда была и самому великому писателю, и это, быть может, более всего роднит его с дядей Ваней, делает их похожими. Но нельзя уже преодолеть того, что въелось в душу, в ум, в сознание, что так ярко, с таким последним отчаянием выразилось в словах старого профессора из «Скучной истории», вне всякого сомнения, написанных Чеховым о самом себе: «Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека и что только ею одною человек победит природу и себя. Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу».
Мы уже не в состоянии освободиться, победить в себе это пресловутое «научное» мировоззрение, завладевшее всем нашим существом и изгнавшее из душ и умов наших Бога. Но и мириться с «идолом» мы больше не хотим. Вот тут-то помимо нашей воли и происходит в нас «крушение идеалов», о котором говорилось выше. Но дело не в самих идеалах, не в их содержании, на которое нам, говоря откровенно, давно уже наплевать, а в том, что они изменили наше сознание, сделали нас духовными инвалидами, не способными уже увидеть, что «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5). Мы и хотим верить, и не можем.
Богооставленность – вот причина нашей тоски! Причем, богооставленность эта не оттого, что Бог оставил нас, а оттого, что сами мы оставили, отвергли Бога, отвернулись от него, вытравили его из себя иностранной отравой. А что получили взамен? Животный страх смерти и дикую, не укладывающуюся в голове бессмысленность существования. Ведь, если земная жизнь – не путь к вечности, если задача ее – лишь репродукция, воспроизводство себе подобных в качестве расходного материала для поддержания обменных процессов в биосфере, то смысла в ней не больше, чем в жизни какого-нибудь глиста или таракана. Мы сами лишили себя надежды.
И надежду эту возвращают нам слова Сони, никогда еще не звучавшие с такой пронзительной убедительностью: «Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную <...> Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…»
Боже мой, какие слова! Знать, в христианской душе они могли только родиться. Но… Давайте сравним их со словами Ольги из финального монолога «Трех сестер»: «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь».
Какая поразительная разница! Оказывается, страдаем мы исключительно ради счастья будущих поколений. Мы – лишь навоз, удобряющий почву, из которой впоследствии должны взойти цветы радости для тех, кто будет жить после нас, когда счастье и мир настанут на земле. А нас, в лучшем случае, помянут добрым словом. Вот что предлагает нам взамен вечной жизни материалистическая идея. Какое блестящее решение вопроса о смысле бытия!
Так кому же нам верить, Соне или Ольге? Каждый волен выбрать это для себя сам – таков ответ великого писателя. Но нас, тем не менее, сто с лишним лет склоняли и до сих пор продолжают склонять на сторону Ольги. Г. А. Бялый пишет: «Люди хотят знать, зачем они живут, зачем страдают. Они хотят, чтобы жизнь предстала перед ними не как стихийная необходимость, а как осмысленный процесс. Каждый думает об этом по-своему, но все думают примерно о том же. Когда в «Дяде Ване» Соня мечтает увидеть «жизнь светлую, прекрасную, изящную» в загробном существовании, она все-таки думает о нашей, земной жизни, какой она должна была бы быть».
Какое заблуждение! Нет, нет, слышите? Нет!! Соня говорит и думает вовсе не о земном! Если бы это было так, весь ее монолог был бы фальшивкой, недостойной того, чтобы им до сих пор, через сто двадцать лет восхищался мир. Про светлое будущее человечества, про рай на земле мы теперь все уже знаем. Мы слишком хорошо знаем, к чему приводят попытки сделать земную жизнь «светлой, прекрасной, изящной», какой она должна бы быть. Ничего, кроме бесчисленных человеческих жертв, крови, смерти миллионов людей это не приносит.
В конце 1904 года, уже после смерти Чехова, М. О. Гершензон напишет о нем: «Люди, томившееся в сумерках, полюбили его не за искусство, с которым он изображал эти сумерки, а за то, что он весь был страстная тоска по яркому солнцу, по голубому небу, или, вернее за то, что он сумел выразить эту тоску, жившую в них самих». Это слова очень верные, но Чехов, как нам кажется, тосковал все-таки не о лучшем социальном устройстве общества, когда «счастье и мир настанут на земле», а о духовном устроении человека. Не о благах думал он, но о Благодати. Потому что никакие материальные блага не способны изменить человека к лучшему, но лишь Благодатью Духа Святаго может он обновиться, очиститься от греха, сделаться светлым, радостным и по-настоящему счастливым.
Нет, господа! Соня говорит не о нашей земной жизни, но о жизни вечной, дарованной нам, грешным и недостойным, самим Господом Богом. И в сравнении с нею земная жизнь, какою бы она ни была интересной, богатой и великой – ничтожна, презренна. Соня говорит об этом прямо, искренне, с верою. И не надо искать в простых, сердечных словах ее никакого подтекста. Ради этого мы живем, ради этого страдаем. Только в этом смысл нашего земного существования, потому что, знаем мы об этом или нет, но люди созданы «дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем» (Деян., 17:27-28).
И все-таки, Г.А. Бялый отчасти прав. Дело в том, что если смирит человек гордыню свою, и душа его обратится к Богу, то пребывает он в раю еще в земной жизни, которая воистину становится для него светлой, прекрасной, изящной уже здесь, на этом свете. Что бы ни творилось вокруг, мир воцаряется в сердце его, и слышит он ангелов, и видит небо в алмазах, ибо истинно сказано «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21).
Мир тебе, дядя Ваня. Нет, не пропала жизнь твоя, и не могла она пропасть. Успокойся, не рви себе душу. Послушай, что говорит старая няня: «Все мы у бога приживалы <...> никто без дела не сидит, все трудимся!» Вот и ты трудился, честно трудился для других, близких и не очень близких тебе людей. А это по-божески, по-христиански. Да, ты не был совершенен: осуждал, завидовал, раздражался и даже палил, куда попало из револьвера. Да, ты не стал ни Шопенгауэром, ни Достоевским, но для Бога это не важно. Ему важно, какое у тебя было сердце, а сердце у тебя было доброе.
Мы плачем. Плачем вместе с тобой. Но это не плач о загубленной жизни. Это молитвенный плач о любви, о Боге, о вере, которую мы потеряли, и которую очень, очень хотим вернут!

ЛИТ-РА

— Так, где моя указка? — тяжело дыша, Тамара Павловна вернулась в учительскую. — Ну, где… кто видел мою указку?
— Да бросьте вы эти свои штучки… указки… — не выдержала Антонина Львовна, завуч школы, и, не поднимая глаз от школьных журналов, махнула рукой в сторону. — Идите уже на урок!
— Что вы, Антонинльвовна, это же… это как дирижер на концерте… я не могу без указки. А! Вот она! — Тамара Павловна сунула указку между книг и заторопилась в 10-ый «б», в котором вот-вот должен был начаться урок литературы. Перед входом в класс Тамара Павловна поправила волосы, переложила книги и журнал в левую руку и рывком открыла дверь.
— Так! Все сели, я говорю! Сели все! — резкий возглас Тамарпалны разорвал шумный гул 10-го «б». Ученики быстрыми прыжками заняли свои места в классе. Входная дверь за учительницей громко захлопнулась, и стопка книг вместе с классным журналом небрежно бухнулась на учительский стол.
Учительницу литературы Тамару Павловну Мирончук ученики звали очень коротко — Тамарпална. Короче сократить уже было нельзя. Нельзя сказать, что ученики особенно любили её. Ни литературу, ни другие предметы, ни особенно учителей в школе они вообще не любили. Проще было перечислить, что старшеклассники любили в своей школе — для этого было достаточно пальцев на руках: первое сентября, новогодний огонек, дискотеки, викторины, большую перемену, горячие пирожки в столовой, последний звонок и долгожданный выпускной. Остальное было обязательным и утомительным, но необходимым приложением к этому развлекательному школьному набору.
Каждый урок каждого учебного дня начинался с тянущегося, надрывного вздоха, проносящегося по классам. Вздох поднимался выше, сгущался и уплывал по коридору в физкультурный зал. Там он ещё долго висел под потолком, изредка взрываемый школьным мячом, затем уходил через щели в окна и плавно спускался на белый снег.
Тамарпална грузно опустилась на учительский стул, открыла журнал и надела очки.
— Сели, Печёнкин, я сказала! Сели и открыли свои дневники и сразу записываем домашнее задание. Повторяю, для забывчивых, домашнее задание на завтра: «Самостоятельная письменная работа на тему «Духовная деградация личности доктора Старцева в рассказе Чехова «Ионыч». Печёнкин, я сказала записываем! Неси сюда дневник, я посмотрю, что ты записал!
Уронив сумку, Вадик Печёнкин поднялся со стула, и, медленно подойдя к учительскому столу, протянул свой дневник. В графе напротив «Лит-ра» было написано два слова — «Духовная диградация».
Большую часть своей педагогической карьеры (через два года она собиралась отметить пятидесятилетний юбилей) Тамара Павловна вела литературу в школе, она имела весомый педагогический опыт работы со старшеклассниками! Она знала, что лучшее начало урока — строго и сразу поставить учеников на место и дальше спокойно работать по теме.
— Что за Лит-ра?
— Литература… м-м-м… так не влезает, Тамарпална!
— Не влезает, — передразнила учительница. – В твою голову, Печёнкин, литература никогда не влезет. Садись… Так. Сегодня мы обсуждаем рассказ Чехова «Ионыч», о котором я вчера вам рассказывала. Так, кто прочитал его и сможет нам рассказать суть произведения? — Тамарпална медленно встала из-за стола, взяла в руки привычную указку и направилась вглубь класса, оглядывая учеников.
Над классом медленно поднялась одна рука. Это была Лиза Болотова, отличница. Учительница по привычке ткнула указкой в парту Болотовой: «Давай, Болотова, с тебя начнем».
— Смотри, «Болото» опять впереди всех, — послышался шепот с третьей парты, за которой сидели крепкие «троешники» Гоша Синицын и Владик Голубев.
— Давай, Болотова, рассказывай ты, раз никто не помнит, о чем учитель вчера целый урок тут разорялась, — торжествующе произнесла Тамарпална, оглядев притихший класс.
— Основной линией рассказа является история несостоявшейся женитьбы Дмитрия Ионыча Старцева. Сама фамилия персонажа — Старцев, указывает нам на перспективу преждевременного старения души Ионыча… и…
— Так, хорошо Болотова. Молодец. Садись. Пять. Печёнкин, а что ты запомнил из вчерашнего урока? Расскажи нам, как ты понял рассказ Чехова, — Тамарпална и в этот раз ткнула указкой в парту ученика.
— А чего опять Печёнкин? — сидя промычал Вадик.
— Так, ты рассказ читал? Встань, когда с тобой учитель говорит!
— Ну читал, – Печёнкин нехотя встал.
— Ну… рассказывай!
— Ну он…
— Кто?
— Ну, главный герой…
— Как его зовут?
— Ну… а... этот… Ионыч!
— Ну, что... этот Ионыч? Что он за человек?
— Ну, Ионыч… он… это, он врачом работал… лечил… и деньги зарабатывал…. Ну, у него был роман с этой… Котиком… с девушкой из хорошей семьи. И они… — Печёнкин замолчал.
— Ну, что у них, сложились отношения? — подсказывала Тамара Павловна. Класс уже начинал мучительно и тихо хохотать.
— Ну, сложились… — Печёнкин опять замолчал, давя в себе смех.
— Так, Печёнкин, садись. Два. Мало того, что ты не учишь ничего, ты и на уроке не слушаешь.
— Я учил, Тамарпална! Учил я! — оправдывался Печёнкин.
— Ну раз учил, расскажи тогда в чём выражалось духовное падение главного героя?
Вадик опять встал, но молчал.
— Деньги, деньги пересчитывал… — раздался зловещий шепот со второй парты.
— Он, это… он деньги пересчитывал…
— Какие деньги, Печёнкин? К кому ездил в гости Старцев, в какую семью?
— К этим…, ну которые на роялях играли.
— Ну, ну… Почему я из тебя должна все это вытягивать? Ты что, двух слов на уроке литературы связать не в состоянии? Как ты будешь ЕГЭ сдавать, Печёнкин?
— А у него в ручке встроенный вай-фай с ответами из интернета, — послышался голос с «камчатки», с последней парты, за которой сидел долговязый Гоша Пахомов.
Класс взорвался хохотом. Тамарпална хлопнула указкой по ближайшей парте.
— Так, Пахомов, не срывай мне урок! Или выйдешь сейчас из класса! Тихо! Ну, Печёнкин, что ещё ты можешь вспомнить?
— Умри, несчастная! — сорвал очередной шквал хохота Пахомов.
— А, да, так смеялся там слуга у этих… в той семье… куда Ионыч ходил.
— Пахомов, ставлю тебе «два» в журнал и завтра с родителями к директору. Давай сюда дневник!
— А… это! Я его дома забыл!
— Завтра пусть родители приносят директору твой дневник.
— Ну, что Печёнкин, ты так и будешь молчать или слушать своих товарищей-идиотов?
— …
— Ну! Чего молчишь?
— … Я не молчу!
— Садись, изверг. У тебя выходит «три» в четверти, но как ты будешь писать ЕГЭ? Я не представляю...
Тамара Павловна подошла к учительскому столу, открыла журнал, перелистала несколько страниц и провела невидимой линией путь сверху страницы вниз, остановившись напротив фамилии «Журавлева».
— Так, Катя Журавлева продолжит. Что происходит с главным героем рассказа? Давай у доски, расскажи нам поподробнее.
Тонкая девушка с журавлиной фамилией грациозно прошла к доске, не спеша развернулась и, приняв позу модной актрисы с обложки журнала, начала литературный анализ:
— В рассказе «Ионыч» показана духовная деградация личности человека, который не интересуется ничем, кроме работы и денег. Еще в начале рассказа главный герой влюбляется в девушку из хорошей семьи, но она отвергает его любовь, потому что хочет стать актрисой.
— Журавлева тоже пойдет в актрисы! — послышался опять до боли знакомый голос Пахомова. — Котик! — артистично продолжал он забавлять класс. Класс уже тихо надрывался сквозь проступившие от смеха слезы.
— Пахомов, закрой рот или выйдешь из класса! — на этот раз грозно крикнула Тамарпална, замахав указкой.
— Всё, молчу Тамарпална. Молчу!
— Продолжай, Журавлева…
— Через несколько лет её мечта так и не осуществилась, и она возвращается в свой город и живет там с мамой. Настоящая актриса должна готовить себя заранее к своей профессии…
— Правильно, Журавлева. Вот, например, супруга Туркина, Вера Иосифовна, с молодости пишет романы. Помнишь, кстати, как начинался её роман, который она в начале повествования читает гостям?
— Не помню...
— Её рассказ начинался словами «Мороз крепчал…» А на самом деле в это время за окном было… — Тамарпална вопросительно посмотрела на Журавлеву, — за окном было… Лето, летний вечер, Журавлева! Так автор передает контраст между тем, что человек думает и что происходит на самом деле. Такой литературный прием называется контрастом и он говорит нам о том… О чем он говорит, Серов? Серов, не спи!
Ученик за четвертой партой, маленький и смешной Саша Серов подскочил, встряхнувшись ото сна.
— О том, что… — быстро выпалил он. — О том, что … мороз крепчал…
— Маразм крепчал! — «поправил» Пахомов и бурный смех, который невозможно было никуда спрятать, ни подавить, опять порвал класс.
— Пахомов, ещё одна такая выходка, ты будешь продолжать острить за дверью класса с двойкой в аттестате, — продолжала махать указкой Тамарпална.
— Всё, всё, Тамарпална!
— Болотова, так о чём говорит такой прием, применённый в рассказе?
— О том, что такой человек далек от действительности…
— Правильно, Болотова. — Усталый голос Тамарпалны стал ниже и суше. Дальше она начала произносить слова, как будто зачитывала что-то под диктовку. Многолетняя педагогическая практика подсказывала ей, что важные выводы говорить на уроке нужно медленно и четко, чтобы ученики прочувствовали «главную суть» урока, то есть произведения.
Она продолжала:
— Такие люди, как Туркины, живут своей обособленной, сытой, но скучной жизнью, и пытаются заполнить пустоту жизни хоть какими-нибудь увлечениями. Ранний Старцев, как рисует нам его Антон Павлович Чехов, ещё может увлекаться, он живой и интересный мужчина, но его чувства отвергаются. Помните, эту сцену, когда он обнимает Катю, целует её, но она отталкивает его, говорит «довольно» и убегает. Помните? — Тамарпална посмотрела куда-то в окно. — Ну, а на кого похож главный герой в конце рассказа? Как его описывает автор? А, Серов, не засыпай снова, я тебе не дам… Надо работать на уроке! — Тамарпална по привычке указала на парту ученика указкой, только в этот раз она мягко ткнула в спящую голову Саши Серова. Он снова встрепенулся и быстро встал:
— Я работаю, Тамарпална. Старцев в конце рассказа представляется каким-то… неприятным… человеком, он… тово… духовно деградировал.
— Ну, а что это значит?
— Ну, он ходит, смотрит квартиры… вкладывает деньги в недвижимость… так неприятно ходит.
— Что значит неприятно?
— Ну он тычет своей тростью в каждую дверь, не стесняясь людей…
— Да… правильно, Серов. — Тамарпална на секунду задумалась и переложила указку в левую руку. — А как Старцев теперь реагирует на воспоминания о былой любви, Журавлева? — Тамарпална развернулась вполоборота к другому ряду столов.
Журавлева медленно поднялась, поправила волосы и сказала:
— Старцев сказал: «А хорошо, что я тогда не женился». Подлец!
— Правильно, Журавлева! Ну, насчет подлеца я не совсем согласна...
— Да, ему подфартило, что он не женился на этой глупой актрисе, а то бы мучился всю жизнь… — опять привстал со своего места Пахомов.
Журавлева вдруг развернулась к Пахомову и резко выпалила:
— А он и так по жизни мучился от своего скверного и тупого характера!
— Ну… а так бы он маялся с ней. Как все мужики маются с вами… — Пахомов обреченно сел, класс вдруг затих и все посмотрели на Тамарпалну.
— Пахомов, что ты лезешь? Ты не знаешь рассказа, так и молчи! Сначала прочитай Чехова, потом рот открывай… — была неумолима в своем вердикте Журавлева.
— А чего там читать, скукотища?! Я пробежал краткое содержание и понял, что читать там нечего. Я лучше «Камедиклаб» посмотрю, там хоть поржать можно.
— Так, Пахомов, мы с тобой уже разобрались. Или нет? — Тамарпална грозно направилась к последней парте. Я тебе сколько раз буду говорить – не лезь! Не лезь, понял? — Тамарпална со всей силы хлопнула указкой по парте Пахомова, указка хрустнула, переломилась пополам и выпала из рук учительницы. — Я родителей твоих уже вызвала, сиди и молчи. Завтра попробуй не принести самостоятельную работу по теме, получишь два балла в аттестат!
— Я достану, Тамарпална, — полез рядом сидящий Синицын под стол. Достав половинку указки, он протянул её учительнице. Та, резко развернувшись на месте, и уверенно стуча каблуками по притихшему классу, вернулась к учительскому столу и, отодвинув стул, села.
Класс молчал.
Только Пахомов, тихо насвистывая, рассматривал замерзшие ветви деревьев за школьным окном. За окном сыпал мелкий снежок, было солнечно, морозно и так тянуло выбежать на улицу, выдохнуть теплым паром, потереть озябшие ладони, замотаться шарфом и бежать, бежать… навстречу солнцу, небу и будущему душистому лету…
Тамара Павловна отдышалась и снова пошла «в наступление».
— Ну, так и в чём, по-вашему, «духовная деградация героя»? В чём она выражается? Давай, Синицын, теперь твоя очередь…
— Духовная деградация, Тамарпална, это когда герою уже ничего не нужно, кроме работы и денег. Ни любовь, ни впечатления, ни книги, ни какие-то развлечения… Он живет один и… никому не нужен.
— А почему он никому не нужен? — Тамарпална показала огрызком указки на Голубева.
— Потому что он никому не сделал в этой жизни ничего хорошего, — сходу «выпалил» тот. — Эгоист!
— Правильно! Как Пахомов у нас. Эгоист, думает только о себе. И даже о родителях не думает. Мать как ни придет, плачет, а он… — Тапарпална грозно посмотрела на Пахомова.
— Ну, а что я? Ну вот зачем… зачем нам эти рассказы? Если тут нету ни одного положительного героя? — Пахомов привстал, чтобы его увидел весь класс. — Разве тут есть хоть один нормальный? Одни идиоты, что возьми семью Туркиных, или самого этого… Ионыча. Чего в этом рассказе хорошего?
— Пахомов, сядь. Нужно было отвечать, когда я спрашивала. А если есть вопросы, задавать будешь в конце урока. Сядь!
— Нет, ну Тамарпална, ну зачем тогда вообще вся эта дребедень нужна… эта литература? Что мне даст эта литература в жизни? Я понимаю, физика, математика, институт, специальность, профессия, а это — «Котик играет на рояле»… тьфу, зачем мы это проходим?
— Пахомов, если кого и коснулась духовная деградация, то это тебя, а не главного героя. Как ты не понимаешь, что литература утверждает лучшие человеческие качества и идеалы, заставляет сопереживать литературным героям, развивает наши чувства и делает нас более чуткими и тонкими. А ты… ты посмотри на себя!
— А что?
— То!
Пахомов как-то криво, но искренне улыбнулся, и оглядел весь класс, собирая аплодисменты. Класс в это время тихо покатывался со смеха. Ребятам было, в целом, все равно над чем смеяться, — они с радостью смеялись и над своими товарищами, и над учителями, и над ситуациями, которые происходили в классе. И не только в классе. Они вообще любили смеяться. Главное, чтобы источник смеха был всегда где-то рядом.
— Сядь, Пахомов и растворись в тумане. Я заканчиваю урок. Значит, ещё раз, для тех, кто страдает провалами в памяти, завтра приносим на литературу самостоятельную работу на тему, которую вы в начале урока записали в дневники. Да, Пахомов, записали?
— Да, записали.
— Те, кто напишет, будет допущен к тестированию по ЕГЭ. А тот, кто не напишет, будет мыть окна в классе.
— Я уже нашел, откуда списать, — Синицын шепотом показывал Голубеву под столом смартфон, открытый на нужной странице, — вот сайт в интернете, тут как раз про Ионыча.
— Ага, ссылку пришли.
— О`кей, пришлю.
— Так, класс, у кого есть задолженности по прошлым темам, подходим после уроков. К Пахомову это не относится, Пахомов будет подходить к директору. Завтра, не забудьте, вторым уроком — литература. Сразу после физкультуры. Литература, Соколов, слышишь, а не лит-ра!
— Да понял, Тамарпална, понял.
Прозвенел звонок и класс быстро опустел.
Через пять минут Тапарпална зашла в учительскую, незаметно сняла тесные туфли и устало опустилась на диван. За окном, казалось, трещали от мороза раскачиваемые ветром деревья, снег падал на подоконник и яркое, молочное солнце освещало внутренний двор школы.
«А мороз-то действительно крепчал», — вспомнила Тамара Павловна. Она на минутку задумалась, перед её мысленным взором быстро промелькнули муторные сессии в институте, нудные экзамены, жаркая летняя практика в далекой вологодской школе, первая влюбленность… горячий первый поцелуй на сеновале, вся молодость… как один миг! Всего лишь увлечение… Она вспомнила своего первого и единственного мужчину, с которым познакомилась в Вологде… Вспомнила его приставания и поездку к маме, вспомнила, как знакомила его с родственниками, как представляла его отцу… «А хорошо, что я не связалась... с этим обалдуем…» — подумала она.
«Жизнь, как один миг», — тихо повторила она и загрустила. Настроения не было ни до урока литературы, ни теперь, после...
Из папки с книгами и журналами выпал на стол огрызок указки. Она долго вертела его в руках, и, вдруг, сильно нажав двумя руками на остаток длинной палки, бывшей когда-то школьной указкой, переломила его ещё раз пополам. Губы её в тот момент сжались в каком-то нечеловеческом желании сделать эту палку еще короче.
— Что Пална, уже к четвергу достали? Вот… а завтра пятница… — устало и безнадежно пробормотал Михалыч, учитель физкультуры, просматривая какие-то бумаги.
— Да, не говори. Через неделю завуч поставила мне открытый урок, вот придёт... наша дура, чего я буду давать, даже не знаю…
— Ладно, Тамар, не грусти... Завтра зарплата будет… Сегодня, говорят, бухгалтерия уже рассчитала. — Михалыч распрямился, поднял глаза от бумаг, задумчиво посмотрел в окно и устало вздохнул.
А за окном действительно крепчал мороз.

МОЛЧАНИЕ КАМНЯ

С террасы небольшого кафе, расположенного на каменистой возвышенности, открывался чудесный вид на бухту Solita с узкой полоской пляжа и неровной косой, уходящей далеко в море. Я обнаружила это место случайно: с главного променада сюда вела едва заметная, среди эвкалиптовых зарослей, тропа. Соответственно, и посетителей здесь оказалось немного. Я взяла себе за привычку приходить сюда по вечерам – почитать, выпить чашечку кофе, полюбоваться закатом.
Открытая терраса кафе представляла собой узкий балкон с выставленными в ряд, лицом к морю, диванами – зачехленными, заваленными подушками – и круглыми, на тонких резных ножках, столиками. Было в этой обстановке что-то чарующе несовременное, или, может, вневременное; похоже, в таких вот кафе в заграничных приморских городках сиживали некогда наши соотечественники – давным-давно, до войн и революций… В общем, приглянулось мне это место.
Вот и в тот вечер я устроилась на дальнем диванчике с книжкой. В кафе – никого; впереди, отражая первые проблески зари, простиралась бирюзовая гладь – на море царил полный штиль. Едва слышно звучала музыка.
Не успела я насладиться первыми глотками кофе, как вдруг послышались шаги, и у входа замаячили посетители – мужчина, женщина и девчушка лет пяти. С виду - русские. (За границей русский человек легко определит своего соотечественника по какой-то вселенской усталости, запечатленной в его движениях и взгляде). Вошедшие разместились неподалёку от меня – к счастью, не слишком близко. Я продолжила чтение, и всё же до моего слуха стали долетать отдельные фразы. (Это действительно оказались русские туристы).
Женщина позвала дочку, крутившуюся у стола:
– Катя, иди сюда! Смотри, – она протянула девочке меню с картинками, – будешь мороженное?
– Не-а, – послышалось в ответ. – Буду персиковый сок.
Девчонка – белобрысая, в ярко-розовых леггинсах и майке с надписью «Star-6» продолжала, как волчок, носиться по веранде.
Родители сделали заказ подошедшей официантке, после чего мать поймала за руку пробегавшую мимо дочку:
– Катя, персикового сока нет. Апельсиновый будешь?
– А почему нет персикового? – захныкала девочка, опускаясь на корточки.
Через некоторое время я скользнула взглядом в сторону родителей. Сидят, молча пьют кофе, глядя на море. Мужчине на вид лет сорок, высокий, худощавый. Породистая внешность. Порода, как известно, особенно заметна в профиль; так вот, у него профиль был отменный: прямой нос, высокие скулы, крепкий подбородок. Короткая стрижка ёжиком, на висках – чуть заметная седина. Одет в бриджи цвета хаки и белую рубашку, на ногах – кожаные сандалии. Сидит прямо, расправив плечи, сосредоточенно смотрит перед собой. Не иначе, какой-нибудь преуспевающий менеджер или начальник среднего звена. Она – дама с пышным формами, лет тридцати, в ладно сидящем, облегающем фигуру трикотажном платье с глубоким вырезом на спине. Темные, прямые волосы до плеч. Лицо без какого-либо выражения, с большими, широко раскрытыми – будто в постоянном удивлении – глазами.
– Чайки! – послышался снова звонкий детский голос. – Я хочу вниз, к морю!
– Катя, поправь сандалии, – напутствовал её отец.
Мать встала, взяла девочку за руку, нагнулась, поправила ей застёжки на сандалиях (при этом её зад широко округлился под мягкой тканью), и они начали спускаться по каменным ступеням к воде. Девочка резво бежала впереди, а мать с грациозностью львицы следовала за ней.
Я вновь взглянула на отца. Уставший, безучастный. Повторный брак? Да, скорее всего. Дело, видимо, было так (как оно в сущности и бывает обычно в случае повторных браков): работает он себе в каком-нибудь офисе, всё у него благополучно; хорошая зарплата, семья – жена, один или двое взрослых, или почти взрослых сыновей (дочерей), перспективная работа. Но вот в коллективе появляется она – молодая, спокойная, вызывающе красивая. Вот, они встречаются взглядом в первый раз – и этот взгляд длится чуть дольше, чем принято, таит в себе некий тайный вызов; он впечатлён её большими, по-детски широко раскрытыми глазами. Потом они снова и снова зацепляются взглядами при встрече, потом – её просьба подвести её до метро: сумка тяжелая. Случайное касание рук, жаркий поцелуй… Всё происходит быстро и неожиданно. Мучительный разговор с женой, стыд перед детьми и попытка успокоить себя: мол, взрослые уже. Скорый повторный брак, рождение дочери…
Мать с девочкой возвращаются и садятся на диван. Мать пьет воду из стакана. Гордая посадка головы, слегка насмешливая линия губ. Что ж, эта женщина может быть довольна: она своего добилась – интересный муж, ребёнок, отдых на заграничном курорте.
– Мам, я в туалет хочу.
Мать с дочерью встают и идут вдоль террасы к двери с указателем «WC». Отец тем временем достаёт портмоне, отсчитывает несколько купюр и кладёт их на стол, прижимая пепельницей.
Через несколько минут появляются мать с дочерью. Садятся, женщина принимается переплетать девочке растрепавшуюся косичку.
– Как чайки, не испугались тебя? – спрашивает отец, наклоняясь к дочке.
– Не-а, я им хлеба покрошила… А мы сегодня вечером на дискотеку пойдём?
– Ты опять танцевать хочешь? – спрашивает он, поглаживая дочку по голове.
Обычная семейка. И всё же, что-то не так. И тут до меня доходит: за всё время, что они тут находятся, родители не обмолвились друг с другом ни словом! Конечно, бывают ситуации, когда слова не нужны, но… Как заметил однажды кто-то, молчание моря всегда отличишь от молчания камня… Что ж, если подумать, то за шесть лет вполне возможен путь от влюблённости – через скуку и раздражение – к полной окаменелости чувств.
Отец встаёт и направляется в то заведение, откуда только что вернулись женщина с ребёнком. Когда он исчезает из виду, мать достает из сумки телефон и быстро-быстро скользит по экрану пальцами. Потом берет и девочку за руку, и они направляются к выходу.
Через некоторое время появляется отец – крутит головой в поисках своих. Кивком головы указываю ему, в какую сторону они ушли. Он едва заметно кивает в ответ.
Пройдя несколько шагов по галерее, он останавливается, поворачивается к морю и, скрестив на груди руки, некоторое время смотрит в задумчивости на слабое колыхание волн. Затем глубоко вздыхает и направляется дальше, к выходу.


ЕЩЕ ОДНА ПОПЫТКА

После того, как Лера разошлась со своим голландским мужем, она не стала возвращаться в Россию, а осталась жить и работать в Амстердаме. К тому времени она уже три года проработала на местной солидной фирме, так что бросать хорошую работу и полюбившийся ей город она не видела смысла. Но вот, наступил финансовый кризис; в компании, где работала Лера, прошла реорганизация, и её должность сократили. Такое решение руководства удивило её, но не расстроило. «Не эта фирма, так другая», – подумала она и разослала своё резюме по ряду адресатов.
Лера была уверена в своей профессиональной востребованности: она уже имела опыт работы, знала языки, компьютерные программы, была ответственной и инициативной. Все эти замечательные качества нашли своё отражение в её резюме – но время шло, а дело не решалось. Лера расширила список адресатов и снова разослала своё резюме… Нельзя сказать, что результата не было вовсе – нет, ответы приходили, и некоторые даже вполне обнадёживающие. Несколько раз Леру приглашали на собеседования, которые, как ей казалось, проходили вполне успешно. Ей предлагали в виде теста написать краткие справки, дать ответы на некоторые каверзные вопросы, предложить варианты действий в непростых ситуациях – всё это она выполняла без труда, с удовольствием, осознавая безошибочность своих ответов. Тем не менее, приглашения на работу не следовало.
Через несколько месяцев бесплодных поисков Лера задумалась. Выходное пособие, выданное ей в компании, быстро таяло, нужны были деньги для достойной, привычной жизни в чужой стране. В то время Лера познакомилась в русской церкви с молодым весёлым греком, приехавшим в Амстердам на пару месяцев из Греции, где он помогал в каком-то монастыре. С Лерой они быстро сдружились. Как-то Лера сказала ему:
– Костас, помолись за меня, как следует: что-то никак не могу я работу найти. Вот во вторник снова на собеседование пойду.
– Помолюсь, конечно, – с готовностью ответил Костас. – Но и ты сама молись: «Господи, помоги!»
Во вторник Лера одела свой офисный костюм, тщательно причесалась, навела макияж, взяла папку с бумагами и отправилась по указанному в сообщении адресу. Профиль деятельности этой компании – управление финансовыми долгами – несколько смущал её, но выбирать уже особенно не приходилось.
Лера взглянула на карту и решила идти пешком – путь предстоял не слишком долгий, и ей хотелось прогуляться, чтобы еще раз прокрутить в голове возможный ход предстоящей беседы. Погода с утра стояла ясная. Ранняя весна щедро напоила улицы свежим прохладным воздухом. Первые посетители открытых кафе нежились в лучах яркого солнца. Но вот небо внезапно потемнело, невесть откуда налетела туча и спустя мгновение опрокинулась на землю проливным дождём. И, как часто случается в подобных ситуациях, зонта у Леры с собой не оказалось. Она юркнула под навес ближайшего магазина в надежде переждать короткий ливень. Но не тут-то было! Дождь только усиливался. И ни такси, ни трамваев! Взглянув на часы, Лера ахнула. «Лучше промокнуть, чем опоздать!» – подумала она и ринулась под ледяные струи.
За две минуты до назначенного времени она вбежала в офис, располагавшийся в темном двухэтажном здании, показавшемся ей мрачной крепостью в обрамлении туч. Заскочив в туалет, Лера успела отчасти привести себя в порядок: вытерла перед зеркалом расплывшуюся под глазами тушь, поправила волосы, подсушила феном пиджак. Но в туфлях хлюпало, с волос капало, на пиджаке остались темные разводы. Так вошла она в кабинет ответственного работника по кадрам.
Широкоплечая женщина, восседавшая за начальственным столом, смерила её недоуменным взглядом и кивком пригласила сесть. Лера опустилась в кожаное кресло и почувствовала под собой неприятный влажный холодок. Одежда прилипла к телу и казалась второй, сырой кожей. Ей хотелось встать, пройтись, чтобы побыстрее обсохнуть, но положение этого не позволяло. В кабинете на всю мощь работал кондиционер, вскоре Леру под струей холодного воздуха начал бить озноб; в горле першило. Хоть бы чаю горячего предложили! Но нет!
Кадровичка, полистав её бумаги, начала задавать вопросы, периодически бросая на Леру короткие взгляды. Лера чувствовала, что они находятся на разных волнах, и как ни старалась подстроиться под свою визави, ей этого не удавалось. Она понимала, что отвечает невпопад и производит совсем не то впечатление, которое требуется при приёме на работу. «Мокрая курица», – вот, что думала она про себя в тот момент. А ведь с утра выходила царевной-лебедью!
В конце концов, кадровичка, сдвинув брови, углубилась в Лерино досье. «Ага! Что-то, видно, всё же зацепило ее, – подумала Лера, поёживаясь. – Может, на это раз повезет…»
Но тут кадровичка, подавшись вперёд всем своим торсом, пробуравила Леру испытующим взглядом:
– А вы уверены, что это ваше резюме?
Это было уже чересчур! Лера поднялась, одернула юбку и направилась к выходу. Голландка протрубила ей вслед:
– К сожалению, мы не сможем вам ничего предложить!
Но это и так уже было ясно.
В очередное воскресенье, после службы в храме, Лера, увидев Костаса, пожаловалась ему:
– Костас, меня опять не взяли на работу. А ведь я просила тебя помолиться!
– Так я молился! – улыбнулся Костас. – Видишь, как хорошо!
– Ты не понял, – рассердилась Лера, – меня НЕ взяли на работу.
– Всё я понял. Но если и ты молилась, и я молился, а тебя всё-таки не взяли – значит, это не твоё место. Иначе какие были причины тебя не брать? Не беспокойся, найдёшь что-нибудь получше.
Лера с минуту удивлённо смотрела на него, потом сказала:
– Ладно, Костас, пойдем кофе пить.
Настроение у неё улучшилось.
И Костас, конечно же, оказался прав: вскоре Лера устроилась на работу в компанию, занимающуюся вполне конкретными и нужными вопросами. Располагалась она кстати в просторном светлом здании рядом с парком. И со своими новыми начальниками и подчиненными Лера ладила успешно.
Наверное, Костас и в Греции продолжал молиться за неё.

КИСЛЯТИНА

Что ни говори, а Даша прекрасно сосуществовала с коробкой сухого итальянского вина. Несмотря на то, что оно было кислое – не зря же его продавали по акции. Одну маленькую рюмку можно было выпить, но от второй начинала болеть голова. Всё-таки пища была вкуснее, обед веселее. На рынке случайно был куплен виноград, который хорошо сочетался со вкусом вина. Хотя виноград был белый, а вино – красное.
Домохозяйка Даша ждала мужа из командировки, чтобы пожаловаться Олегу на вино, а затем использовать «кислятину» для тушения мяса, но коробка потихоньку пустела.
Утром из холодильника, пока Даша доставала сыр, масло и лимон, пышная темноволосая женщина с картинки на коробке радостно делала ручкой:
– Buon Giorno! Бон джорно! Доброе утро!
Дарья мужественно отворачивалась. В обед вино было как нельзя кстати. Красная коробка с весёлой дамой на фоне виноградника напоминала: в Средиземноморье в обед традиционно выпивают бокал вина. И ещё Даша сегодня (как, впрочем, и всегда) не за рулём. Она чувствовала себя надёжнее, когда машину водил муж.
Вечером тугая матовая гроздь винограда, свешиваясь из вазы, подмигивала: закусить ягодами рюмочку сухого на ночь не повредит, а только улучшит сон.
Бороться с соблазном в таких гомеопатических дозах не стоило.
Сегодня, наконец-таки, приехал муж. Перед ужином, встряхнув пустую коробку, Даша бросила её в мусорное ведро. «Увидимся!» – кувыркнувшись, махнула рукой на прощанье мигнувшая чёрным глазом соблазнительница. На вопросительный взгляд Олега жена коротко объяснила:
– Фу! Кислятина!
У Даши был золотой муж. Он понимающе улыбнулся и нежно обнял её:
– Скучала без меня?
– Да.
– Вот жизнь у тебя была кислой! Собирайся. Поужинаем в ресторане. Будем пить хорошее вино.
Даша обхватила ладонями любимое лицо и заглянула в смеющиеся глаза:
– Зачем? Зачем это нужно? Поужинаем дома. Сегодня я буду пьяной от тебя.
– Согласен. Я тоже.
Супруги поцеловались и, касаясь друг друга плечами, вместе стали готовить праздничный ужин.
Через неделю Олег снова уедет в по своим вечно «важным и неотложным делам», оставив жене бутылку дорогого вина. «Чтобы не было скучно».
А спустя несколько лет в солнечный сентябрьский день по тропинке, устланной золотыми монетками берёзовых, серебряными рыбками ивовых, розовыми ладошками кленовых листьев Дарья будет катить красивую детскую коляску. Вдруг какая-то знакомая картинка мелькнёт за мутным стеклом придорожного киоска. С красной картонной коробки пристально посмотрит пышная темноволосая женщина и как будто качнёт рукой. Из коляски донесётся резкий крик, похожий на кошачье мяуканье. Даша вздрогнет, приподнимет край голубой воздушной занавески, скрывающей ребёнка от посторонних. Его плоское узкоглазое личико с раздвоенной верхней губой («фетальный алкогольный синдром» – шёпотом скажет медсестре при первом осмотре младенца педиатр) недовольно, кисло искривится и снова громко мяукнет. Молодая мать опустит занавеску, толкнёт коляску и торопливо покатит прочь, чувствуя, как спину жжёт осуждающий взгляд чёрных глаз.


МУХА-ДОМОВУХА

Осень началась сразу с холода. С такого холодного холода, что все насекомые попрятались, а птицы заторопились на юг. Через пару недель пришло тёплое бабье лето. В квартире даже открыли окна. Сейчас же залетела обычная серая муха. Стала назойливо кружить, лезть везде ногами: на стол, на хлеб; садиться на головы. Вся семья гоняла наглую надоедливую гостью, кидались тапками и махались полотенцами:
– Пошла вон, муха-домовуха!
Наконец она забилась куда-то в щель, оставив в покое домочадцев, и про неё забыли.
Зима затянулась. До середины марта снег не таял, дул ледяной ветер. Дни стояли серые, скучные. И вдруг чуть слышно на кухне зажужжало. Среди комнатных растений на подоконнике обнаружилась муха.
– Муха! Смотрите, Домовуха! – вся семья собралась у окна.
– Дайте ей поесть! Она всю зиму не ела! – перед ней выложили хлеб, кружок колбасы, конфету. Скорее всего, муха была девочкой, потому что сразу подползла к карамельке и присосалась хоботком.
– Пить ей дайте! – перед гостьей капнули воды.
Три дня муха жила в заботе, среди комнатных цветов. Ей радовались, давали кусочки котлет и медовую воду. На четвёртые сутки погода разыгралась. Солнце шпарило по-весеннему, пожирая снег, звеня плачущими сосульками. Открыли настежь форточку и муха вылетела наружу, уселась рядом с остатками тающего на подоконнике снега дышать свежим воздухом.
– Вот теперь настоящая весна! С мухами и солнцем! – сказал глава семейства и захлопнул форточку.
– Открой! Наша мушка Домовушка замёрзнет! – заголосили домочадцы. Но муха так не решила. Она не спеша почистилась и полетела в свою новую жизнь, навстречу весне.
Весной уже не нужен тот, кто отмахивался от тебя осенью.

РОЖДЕНИЕ

Девочка просилась в мир. Она уже несколько часов толкала ручками и ножками мягкие стены, ища выход. Стены упруго сжимались и разжимались, стремясь избавиться от беспокойного жильца. Снаружи доносились голоса:
– Дыши! Ещё! Тужься! Ещё!
Макушке вдруг стало холодно.
– Молодец! Идёт! Идёт! Ещё!
Вокруг посветлело. «Это я иду?» Тельце сжали сильные мышщы.
– Что ты делаешь? Задушишь ребёнка! Расслабься! Стоп… Давай!
– А-а!
Совсем похолодало, зато всё свободно. Можно свободно шевелиться, ни за что не задевая. Живот коротко резануло.
– Вот и всё. Поздравляю! Девочка!
– Сама знаю. И зовут Богданилиалина. Мама говорила, – проворчала про себя девочка. А вслух крикнула:
– Уа! Уа! Холодно!
Сама себе удивилась. Раньше кричать не получалось. Тело омыла жидкость – не такая тёплая, но и не такая липкая, как раньше. Кто-то завернул девочку в сухое и чистое. Уже лучше.
– Ну, смотри!
Кто? Куда? Чьё-то милое лицо навстречу, знакомый голос. Это мама!
– Крошка моя! Красавица!
Вокруг белый свет, громкий звук, движущиеся тени. Слишком, слишком много всего. Устала, лучше поспать. Всё потом. Интервью потом.
Новорождённая в первый раз зевнула и уснула.

НА ОСЕННЕМ ШОССЕ

Леночка выпорхнула из машины и, элегантно процокав каблучками к своему подъезду, остановилась и послала ему воздушный поцелуй. В следующую секунду чаровница исчезла за закрывшейся дверью.
Виктор улыбнулся и вздохнул с легкой грустью. Ах, какая женщина! И откуда только такие берутся? С тех пор, как в их офисе появилась новая сотрудница, как будто внезапно поменялось время года. За окнами поздняя осень моросила серыми дождями, пятная тротуары грязными обрывками желтых листьев. А внутри благоухала весна ароматом ее легких духов, наполняя скучные коридоры звуками ее нежного голоса, звонкого смеха, освещая безликое пространство офиса светом ее улыбки.
Виктор повернул руль и медленно тронул машину мимо плотно припаркованных легковушек, оккупировавших и без того тесный двор. Впереди был долгий путь домой сквозь вечерние пробки. Но он даже был рад традиционному затруднению движения в это время. Можно было без помех помечтать под тихую музыку из динамика о Леночке.
Объективности ради надо признать, что писаной красавицей Леночка не была. Но ведь понятие красоты очень относительно! Худенькая, хрупкая, с неправильными чертами лица. Но улыбка ярко накрашенных губ так манила, а взгляд серых глаз обещал так много, что при взгляде на нее невольно замирало сердце. И как она умудрялась выглядеть так сексуально в строгом деловом костюме? Ни тебе глубокого декольте, ни голых коленок под коротким подолом, а у тебя в животе что-то сладко сжимается, когда ты провожаешь взглядом ее стройную фигурку, идущую по коридору и плавно покачивающую бедрами. Не то что его Валентина в своем вечном плюшевом спортивном костюме!
Виктор вырулил на проспект и влился в плотный поток автомобилей, медленно текущий по магистрали, как вязкая кровь по вене. От мысли о жене сразу испортилось настроение. Ох, уж этот плюшевый спортивный костюм! Да еще и отвратительного малинового цвета. Он давно не обращал внимания на отсутствие макияжа и прически, бог с ними! Но малиновый костюм неизменно раздражал. А чем именно, он и сам понять не мог. Может быть вопиющей безвкусицей? Может быть полным отсутствием этой самой сексуальности? А чего ты хотел после двадцати лет совместной жизни?
Глянув в зеркало заднего вида, он заметил синие всполохи машины «скорой помощи». Пришлось сдвигаться вправо, вклиниваясь между «опелем» и «маздой» с недовольным водителем за рулем, уступая дорогу «скорой». Он конечно понимал, что где-то случилась беда и «скорая» спешит на помощь, но все равно злился, маневрируя и отодвигаясь из левого ряда. Любая помеха, отвлекающая от полета мечтаний о Леночке, злила и раздражала, словно он был не взрослым мужчиной за сорок, а маленьким ребенком, у которого отбирали любимую игрушку.
Мысли опять вернулись к Валентине и ее дурацкому костюму. В последние годы жена пополнела, меньше стала уделять себе внимания. Заботы о детях, о доме заполнили всю ее жизнь. Ни книжку умную почитать, ни в театр сходить, ни на выставку. Даже на общих друзей времени не хватает. Превратилась в какую-то курицу-наседку! А вот Леночка – интеллектуалка! С ней разговаривать на умные темы – одно удовольствие.
Он вспомнил, как во время обеденного перерыва он с интересом слушал в компании сотрудников ее размышления о современном искусстве. Потрясающе! Она еще и умна, а кругозор какой! Восторг и восхищение новой сотрудницей подталкивали Виктора к пока еще отвлеченным мечтаниям о дальнейшем развитии отношений. Сегодня же он подвез ее домой и даже заработал воздушный поцелуй. Следующим шагом, по идее, должна стать чашечка кофе в ближайшем кафе после работы. А там…
Виктор нажал на педаль тормоза. Ну что там еще случилось? Впереди на шоссе хмурый осенний вечер был пронизан красными гирляндами тормозных огней, уходящими в бесконечность. Опять встали. Черт бы побрал эти пробки!
В последние годы Валя даже книжки читать перестала, утверждала, что сил на них не хватает. Но на тупые телесериалы же хватает! Уткнется в экран и сочувственно вздыхает, глядя на экранную любовь, даже слезу пустить может. Он как-то пытался выяснить, что она находит в этой любовной дребедени? Оказалось, придуманная любовь на экране ее утешает. Чушь какая-то!
И еще эта дача… Дача принадлежала теще, но почему-то основной рабочей силой стал именно он, Виктор. То грядку вскопай, то траву покоси! И попробуй скажи, что устал и не хочешь ехать на дачу. Сразу смертная обида. Дачное рабство какое-то.
Устал он, устал от однообразия и скуки семейной жизни. И от мысли о том, что впереди еще неизвестно сколько лет этой тоски, на душе становилось совсем скверно. А вот с Леночкой было бы совсем по-другому…
Автомобили из правых рядов медленно перестраивались в левый, объезжая какое-то препятствие. Виктор вытянул шею, пытаясь разглядеть в осенних сумерках, что же именно тормозит движение. Авария?
Наконец подъехали к месту ДТП. Синие вспышки полицейских маячков, как в фильме ужасов, выхватывали из мрака огромную фуру, от удара развернувшуюся боком и перегородившую два ряда; въехавшую в отбойник легковушку; белую маршрутку с расплющенным боком и помятой мордой; машину «скорой помощи» с распахнутой дверью и суетящихся медиков в синей форме. Стойкий запах беды висел в воздухе вперемешку с выхлопными газами.
Уже проезжая мимо, краем глаза Виктор заметил возле искалеченной маршрутки на грязном асфальте неподвижное тело. Это была женщина в светло зеленой куртке… Точно такой же, как у его Валентины.
Зябкая волна страха пробежала вдоль позвоночника. Он повернул голову, чтобы рассмотреть внимательнее, и его машина вильнула, чуть не задев злополучную «мазду». Сзади сразу возмущенно просигналил клаксон.
Он выровнял руль и стал набирать скорость, испытывая непреодолимое желание как можно скорее уехать подальше от этого места. Светло зеленая куртка… А Валентина ведь именно на маршрутке ездит с работы и именно по этому шоссе. Но она наверняка уже дома. Сидит уткнувшись в телеэкран и вздыхает над своим сериалом, успокаивал он себя. Но в душе вдруг задрожала, завибрировала неведомая струна, распространяя тревожные волны по всему телу.
Правой рукой Виктор полез во внутренний карман, доставая телефон. Нет, это не может быть Валя, она точно дома. Пальцы не слушались, дрожа и промахиваясь мимо нужного номера. Наконец в темноту полетели гудки вызова. Ну же, Валя, возьми трубку! Оторвись от своего дурацкого сериала!
Телефон не отвечал. Черт возьми, где она может быть? Почему не берет трубку?! Стало жарко, так жарко, что он нервным движением оттянул ворот рубашки, распуская узел галстука. Нога сама собой надавила на педаль газа, и машина пролетела с превышением скорости под видеокамерой. Вот черт, теперь штрафа не миновать! Едва дождавшись зеленого сигнала светофора, повернул направо, на свою улицу.
Приткнув машину возле дворовой помойки, выскочил, забыв в салоне портфель, и понесся к подъезду, шлепая по лужам замшевыми ботинками. Дожидаться лифта не стал, побежал, прыгая через ступеньку, вверх по лестнице, пытаясь обогнать собственное нетерпение и тревогу. До седьмого этажа добрался задыхаясь так, что долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Сердце стучало у самого горла, глухо пульсировало в висках. Наконец распахнул входную дверь.
В коридоре стояла Валя в малиновом плюшевом спортивном костюме и смотрела на него с удивлением.
– Господи, Валя, ты почему трубку не берешь?! – с возмущением воскликнул он.
– Да у меня телефон разрядился, – пробормотала жена растерянно, – а что случилось?
– Ничего!
Он шагнул и сгреб ее в охапку, сдавив в объятиях с такой отчаянной силой, что она испуганно пискнула. И такая она была мягкая, теплая, податливая, такая родная, что на глаза навернулись слезы. И он, смутившись, уткнулся лицом в ее пушистую макушку.
– Я прошу тебя никогда больше не забывай заряжать свой телефон. Никогда! – Прошептал он сдавленным голосом.
– Хорошо. А что случилось-то? – и потерлась носом о его шею. Шее сразу стало щекотно, а душе легко и светло.
– Валюш, а давай на выходные рванем на дачу! Шашлыки устроим. Пригласим Михеевых и Стародубовых. Затопим камин и под коньячок и шашлычок попоем песни под гитару. Помнишь, как раньше?
Она подняла на него удивленные глаза.
– Ты правда этого хочешь?
– Правда.
Радостная улыбка осветила ее лицо, сделав его невероятно красивым, таким, что хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь.
– Тогда я завтра куплю мясо и замариную. А утром в субботу поедем пораньше.
Высвободившись из его рук, которые никак не хотели ее отпускать, жена пошла на кухню, весело бросив на ходу:
– Ты раздевайся и проходи, а я пока тебе ужин разогрею.
– Да я и сам справлюсь, не маленький. У тебя же там фильм идет.
– Да ну их, эти сериалы! Я лучше составлю тебе компанию за чашкой чая.
Виктор наслаждался ужином, радостно вдыхая ароматные, умиротворяющие запахи родного дома и Валиной стряпни, без преувеличения самой вкусной на свете. Все здесь было свое, все звучало с ним на одной волне, было частью его самого. Даже вот эта любимая чашка с маленькой трещинкой на боку. И суетящаяся у плиты Валентина тоже была частью его самого. Вместе со своим плюшевым малиновом костюмом, который вдруг перестал быть воплощением безвкусицы, а превратился в символ домашнего тепла и уюта.
– Знаешь, что, Валюш, – сказал он, – я завтра уйду с работы пораньше и заеду за тобой. Сходим в торговый центр и купим тебе новую куртку. Модную, элегантную, красивую.
– Зачем? – удивилась она. – У меня же есть зеленая.
– Видеть не могу этот зеленый цвет! Не одевай ее больше никогда. Ладно? – Валентина обернулась и взглянула на него с удивлением. – И пожалуйста, не спрашивай, почему?!