К 150-ЛЕТИЮ ИВАНА АЛЕКСЕЕВИЧА БУНИНА

Произведения Ивана Алексеевича Бунина, по словам Льва Выгодского, этого «Моцарта психологии», созданы «с беспощадной безжалостностью истинного поэта».
В «Психологии творчества» Выгодского одна из глав названа, как и рассказ Бунина, «Лёгкое дыхание». Препарируя его, учёный объясняет, как автор превращает воду простых слов в вино нового смысла. И доказывает: главным технологическим приёмом, хотя и не единственным, является композиция.
Выгодский рисует схему диспозиции (эпизодов) и композиции рассказа, и в результате оказывается, что небольшое произведение имеет сложное композиционное построение, за счёт которого оно и достигает художественного и психологического эффекта.
Где этому выучился гимназист-недоучка? Природный дар, который, конечно, подстёгивал молодого человека самообразовываться. А книгочей он был усердный. Не менее усердный – путешественник, которого «влекли все некрополи мира», что также для творческой личности немаловажно.
В литературе он был человек «крайних взглядов», негативно относился к Достоевскому и Фету. Ну, это уж куда ни шло, но почему столь же негативно к Гоголю? Всю жизнь Бунин читал и перечитывал обожаемых Пушкина и Лермонтова и, в конце концов, пришёл к выводу: Лермонтов – выше!..
По утверждению «буниноведов» из иностранных авторов он более всего благоволил к Гёте. Две эти «великие тени» сопутствовали мне в путешествии по Сицилии, где…

Где сквозь маслины кажется синей
Вода у скал, где крепко треплет свежий,
Соленый ветер листьями маслин
И на ветру благоухает тмин!

И.А.Бунин «В Сицилии»

Нельзя, конечно, не заметить некое идеалистическое отношение Бунина-гражданина к российской истории. Величие государства у нашей страны, даже если бы она погибла вслед за Первым и Вторым Римом, никто бы уже не отнял.
Но писатель воспринимал современную ему Россию, как «великий, ломившийся от всякого скарба дом, населённый могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освящённый богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой…»
К 1917-му, а если точнее, к самому началу XX века, почти всё вышесказанное было уже мифологией. Только ведь никакая самая изощрённая мифология не спасает нацию от поражения, если её властные структуры полностью исчерпали интеллектуальный ресурс.
В 1920-м Бунин покинул родину и, как оказалось, навсегда. О своих встречах с ним в Одессе – перед самой эмиграцией – интересно рассказывает в повести «Трава забвения» Валентин Катаев. К этой вещи я, вопреки завету Пушкина никогда ничего не перечитывать, возвращаюсь периодически. Она наполнена яркими приметами времени и другими блестящими персонажами, кроме Бунина в основном – Маяковским, избавленным, как и Бунин, от школьного глянца.
Но именно встреча с Буниным, хотя бы единственная, стала мечтой всей жизни Катаева. Увы, не срослось. Полагаю при этом, что такая встреча оказалась бы «вне литературы», другое дело – «свидание» в парижском некрополе, которое Катаев тоже описывает.
Русского писателя, неподражаемого стилиста, нобелевского лауреата по литературе за 1933 год, в СССР не публиковали до 1955 года. Через год вышел в свет целый пятитомник, в середине 60-х – девятитомник.
Малоформатных книжек с его стихами издали в СССР множество. Как-то я заметил странную вещь. Знаменитое стихотворение «Я к ней вошёл в полночный час…» не включили в книгу для взрослых, а в детскую – включили. Впрочем, если о вкусах всё-таки спорят, то о вкусах редакторов – нет.
В Новой России прозу и стихи Бунина издают часто. Юбилейный год не стал исключением. Но вот какой абракадаброй рекламируют его сборник, вышедший в издательстве «Пальмира». «Его лирика обладает волнующим и искренним голосом русской поэзии, в котором пульсируют элегичные нотки любви к Родине, музыкой горячего ветра в его восточных стихотворениях и философско-лирическими мотивами о месте человека в мире…» Не читали ребята Льва Выгодского.
Бунин, как чётко определил и Выгодский, считал себя поэтом «по преимуществу». К прозаическим сборникам часто подвёрстывал стихи и досадовал, что их ценят гораздо меньше прозы.

Там, в полях, на погосте,
В роще старых берёз,
Не могила, не кости -
Царство радостных грёз.
Летний ветер мотает
Зелень длинных ветвей -
И ко мне долетает
Свет улыбки твоей.
Не плита, не распятье -
Предо мной до сих пор
Институтское платье
И сияющий взор.
Разве ты одинока?
Разве ты не со мной?
В нашем прошлом, далёком,
Где и я был иной?
В мире круга земного,
Настоящего дня,
Молодого, былого
Нет давно и меня!

Не лишено смысла, отправляясь «по стопам» Бунина к какому-нибудь знаменитому некрополю, прочитать, что он там нарифмовал, сравнить впечатления…
Его переводы Байроновских драм «Манфред» и «Каин» считаются образцовыми. Насчёт первой вещи не скажу, но «Каина» прочитать советую. Меня в нём больше всего поразило описание призрачных левиафанов, резвящихся в призрачном океане. Люцифер «инсталлирует» будущему братоубийце свои возможности.
Бунин, как и Байрон, тоже был «гонимый миром странник», не имевший своего дома либо даже квартиры. «Когда всю жизнь ведёшь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции!»
В Воронеже, городе, где родился Иван Алексеевич, узловая станция соединяет сразу три железнодорожные линии разных направлений.
Называется она «Отрожка».

К ЮБИЛЕЮ И.А. Бунина

Исторический крен пополняет словарный запас.
Стихотворной обёрткой неделя пакуется в час.
Ты не запросто к морю выходишь, а хитрым путём.
Без подсказанных слов мы и смысла пути не прочтём.

Продолжайте, ребята, глухой о метафорах спор.
Вам Квятковский нашепчет,
Выгодский – представит чертёж.
Ну а мы, хлопнув дверью, подальше от ваших контор.
Ибо истина в поле, где Бунин лишь тем и хорош.

В.С.Ильицкий

СНЕГУРОЧКА И МЕДВЕДЬ

– Девочка моя… – грустно вздохнул Роман вслед эвакуатору, увозившему его вольвочку. Свою машину он любил почти как женщину. Да что там, гораздо больше! Женщин он любил обычно как-то, а вольвочку – трепетно, как родную. В ней, как в женщине, была и красота, и нежность, и сексуальность. Но, помимо этого, еще и какая-то душевность, уютная, доверчивая теплота. – Ничего, милая, мы тебя починим, приведем в порядок. Только дай время…
Он так и не понял, как можно было ночью на совершенно свободном шоссе так его обгонять, чтобы безобразно покалечить весь левый задник его машины. Козел винторогий! Обреченно ругнулся он про себя на виновника ДТП. Но пока разбирались с ГИБДД, пока ждали эвакуаторы, все эмоции кончились, уступив место мрачной усталости. Теперь надо было как-то добираться до Питера.
Застегнув молнию куртки до конца, так, что над высоким воротом были видны только глаза, накинув на голову капюшон, Роман побрел по улице, еще погруженной в хмурый предрассветный сумрак. Оплата эвакуатора выбрала почти всю наличность из его кошелька. И он размышлял, как лучше – на электричке или на автобусе – поехать домой? От Великого Новгорода до Питера не так уж далеко.
С вечера резко похолодало. Задул пронзительный северный ветер. На стылую ноябрьскую улицу решительно заглянула зима. Поглубже засунув руки в карманы своей парки, Роман быстрым шагом пошел вперед, всматриваясь вдаль. В конце улицы виднелась автобусная остановка. Может удастся что-то узнать про транспорт, курсирующий между двумя городами?
Едва подойдя к остановке, он увидел подъезжающую маршрутку с трехзначным номером на лобовом стекле и надписью «В.Новгород – Санкт-Петербург». Роман выставил вперед правую руку, и машина послушно остановилась возле него.
– Командир, – отодвинув тяжелую дверь в сторону спросил Роман у водителя, – довезешь по Питера?
– Садись, как раз одно свободное место осталось! – согласно кивнул коротко стриженной головой солидный дядька за рулем.
Облегченно вздохнув, Роман стал неловко пробираться по узкому проходу в конец салона. В половине шестого утра желающих ехать в Питер было много, почти полная маршрутка. Он сел в самом углу и прикрыл глаза, пригревшись и намереваясь проспать до самого конца путешествия.
Ася с усилием открыла тяжелую железную дверь подъезда. Ветер дунул в лицо таким холодом, что она вздрогнула и поспешила стащить с шеи тонкую шелковую косынку и накинуть ее на голову. В пятницу вечером, когда она выезжала из Питера в Новгород к тёте Маше, была еще обычная хмурая осень, а вчера вдруг разом началась зима. И в тонком осеннем пальто, да еще без шапки, было холодно. «Ладно, до остановки маршрутки не далеко, замерзнуть не успею! – подумала Ася, поднимая воротник повыше, – а в Питере сразу нырну в метро».
Ей не удалось купить билеты на маршрутку на вечер воскресенья, пришлось брать на первый утренний рейс понедельника. Но она не пожалела, хотя вставать в пять утра – то еще удовольствие. Но тётя Маша, узнав о том, что племянница загостится у нее еще чуть-чуть, улыбнулась так радостно, так благодарно, что в сердце у Аси что-то дрогнуло. Не было у нее никого, кроме тётушки. После смерти родителей тётя Маша осталась единственным родным человеком. Хоть и была уже старенькой, здоровье подводило все чаще и чаще, но на предложение племянницы перебраться к ней в Питер категорически отказывалась. Трудно в таком возрасте менять привычное место жительства. Вот и моталась Ася чуть не каждые выходные в соседний город навестить старушку, а то и помочь чем-нибудь, да лекарства привезти. С учительской пенсии-то не разбежишься.
Она обрадовалась, увидев свою маршрутку на остановке, и быстро юркнула в теплое нутро салона. А на улице крепчал ветер, все ниже и ниже нависали плотные серые тучи. Когда выехали из города, еще пустого в этот утренний час, первые редкие снежинки закружились, заметались в воздухе, подхваченные резкими порывами ветра.

Роман спал, прислонившись виском к прохладному стеклу. Во сне он ремонтировал совместно со старым знакомым автослесарем Степанычем свою вольвочку. И так у них все быстро и хорошо получалось, что машинка на глазах приобретала свой прежний вид, а на душе ее хозяина становилось тепло и покойно. Он даже улыбнулся во сне, так и не заметив, что уже выехали из города. И маршрутка шустро крутила колесами по пустому шоссе, преодолевая сопротивление мощных порывов ветра. В лобовое стекло уже вовсю неслись стаи белых мух.
В уютном сне Степаныч ковырял гаечным ключом какую-то гайку и вдруг вскинул лысую, похожую на бильярдный шар, голову и с тревогой посмотрел на Романа. «Горим, Рома, пожар!» – произнес он отчетливо. И тут же возник отвратительный запах паленого пластика.
Роман мгновенно вынырнул из глубин сна и принюхался. И правда, в салоне пахло паленым. Он взглянул на спящих пассажиров, на невозмутимо крутящего баранку водителя и поднялся со своего места. Пробравшись на непослушных со сна ногах к водительскому месту, он спросил тревожным шепотом:
– Командир, ты запах чувствуешь? Кажется, что-то горит.
Водитель встрепенулся и закрутил головой в поисках источника неприятного запаха. А когда снизу из-под ног дремавшего на переднем сиденье пассажира потянулась тонкая струйка едкого дыма, резко нажал на тормоз. Роман еле удержался на ногах, вцепившись двумя руками в поручень. Машина встала, словно ткнувшись носом в невидимую стену. Пассажиры стали просыпаться и недовольно ворчать.
– Граждане пассажиры! – громко произнес водитель, пытаясь скрыть тревогу в голосе, – просьба покинуть салон автомобиля!
– А чего случилось то? – стали доносится сонные голоса из разных концов салона.
– Ой, чем это пахнет?! – испуганно воскликнул кто-то и в воздухе вперемешку с дымом запахло паникой – Горим что ли?
Салон маршрутки медленно заполнялся дымом.
– Пожар?! – кто-то уже потянулся, вытаскивая из-под сиденья багаж.
– Прошу покинуть салон машины! – повторил водитель, поднимаясь со своего места и рыская в поисках огнетушителя.
– Это проводка, командир? – все так же шепотом поинтересовался Роман.
– Похоже на то… Слушай, друг, выведи всех из машины, и чтоб без паники, ладно? – в глазах водителя была просьба. Роман кивнул и распахнул боковую дверь, впустив в салон холодный, но чистый воздух.
Народ выползал из маршрутки кто медленно, нехотя, недовольно ворча, ища виноватых, а кто побыстрее, без лишней деликатности отталкивая попутчиков локтями. А вокруг лютовала пурга. В серой рассветной хмари на расстоянии десяти шагов ничего не было видно кроме снежного мельтешения.
Люди сгрудились на обочине, поднимая воротники, надевая шапки и капюшоны. Роман обратил внимание на девушку в хлипком осеннем пальтишке, в шелковой желтой косынке на голове вместо шапки, в невысоких сапожках, оставлявших открытыми почти все ноги до самого подола на уровне колен. Вот сумасшедшая девица, подумал Роман, это ж надо так вырядиться в такую-то погоду!
Он подошел к водителю посмотреть, что тот обнаружил под капотом. Из моторных лабиринтов шел дым, тут же смешиваясь со снежными вихрями и пропадая в сумерках.
– Что, плохо дело? – сочувственно спросил он у водителя. Тот только расстроенно покачал головой.
– По технике безопасности я не имею права дальше ехать, – ответил тот, бросив на Романа виноватый взгляд.
– А мы как же?
– А для вас я вызову резервный автобус.
Молодой парнишка, по виду студент, отделился от кучки тревожно ворчащих пассажиров и подошел.
– Долго нам еще мерзнуть на улице?
– Пока резервный автобус не приедет, – ответил водитель, тыкая грязным пальцем в экран телефона. – Сейчас сообщу начальству о поломке. Оно вышлет машину.
– Так может мы в салоне подождем? – зябко ежась поинтересовался студент.
– Нельзя. Это опасно. Проводка где-то горит. Может так полыхнуть, что мало никому не покажется. И двигатель я больше включать не имею право. А без двигателя печка не работает.
– Ну, ты поторопи их там, командир, – попросил Роман. – а то мы на таком холоде долго не продержимся.
Он окинул взглядом пустынное шоссе, серой лентой уходящее в снежную круговерть. Вокруг не было видно ни дома, ни заправки, ничего. Ровное поле, продуваемое всеми ветрами, и асфальтовое полотно шоссе. Люди сгрудились в нескольких шагах от маршрутки, опасаясь подходить совсем близко. Роман вытащил из кармана пачку сигарет и долго пытался прикурить, уворачиваясь от порывов ветра, сердито швырявшего ему в лицо колкие снеговые иглы. Скверная ситуация. Хорошо еще от города далеко отъехать не успели.
И тут его взгляд упал на девушку в желтой косынке. Ее тонкая фигурка как березка гнулась под порывами ветра. Судорожно сжимая воротник пальто, пытаясь закрыть им шею и подбородок рукой в тонкой перчатке, она переступала с ноги на ногу, притопывала, подпрыгивала, пытаясь хоть как-то согреться. «Вот дурочка отмороженная!» – подумал Роман и, отшвырнув в снег недокуренную сигарету, направился к кучке пассажиров.
Красный огонек непотушенной сигареты тут же растаял в снежном сумраке. Роман встал рядом с девушкой в косынке так, чтобы хоть немного закрыть ее от ветра.
– Вы случайно не в коммунальной службе работаете? – спросил он, чувствуя, как яростно ветер толкает его в спину.
Девушка вскинула на него серые глаза. Из-под желтого шелка косынки выбивались темные пряди, от растаявшего снега под глазами расплывались пятна туши для ресниц. По виду ей было не больше 30-ти.
– Почему именно в коммунальной? – спросила она тоненьким, дрожащим от холода голоском.
– Потому что только для наших коммунальных служб зима всегда наступает неожиданно.
Девушка попыталась улыбнуться побелевшими губами.
– Нет. Просто в пятницу вечером в Питере еще была осень.
– Значит вы из Питера.
Незнакомка утвердительно кивнула. Кончик ее носа покраснел, губы уже приобретали синеватый оттенок и мелко дрожали. Волны зябкой дрожи сотрясали ее тело и она, не в силах справиться с дрожью, как-то жалобно и виновато посмотрела на него, будто извинялась за свой внешний вид, совершенно не радующий мужской взгляд.
Подошел водитель и сообщил:
– Скоро приедет резервный автобус и отвезет всех к месту назначения.
– Какое счастье! – выдохнул женский голос.
– И сколько нам ждать этот ваш резервный автобус? – сердито спросил мужской.
– Примерно полчаса.
– Да мы тут околеем за полчаса! – возмутился кто-то, чье лицо Роман не разглядел в снежном мареве.
Ну, околеть не околеем, подумал он, но воспаление легких некоторые заработать успеют.
– Слушайте, барышня, – произнес он, решительно дергая молнию на куртке, – за полчаса вы в своем пальтишке точно околеете. Идите сюда!
Ася непонимающе уставилась на мужчину так удачно заслонившего ее от ветра. Высокий, широкоплечий, немного смахивающий на шкаф в своей черной парке, он расстегнул молнию и раздвинул полы куртки. Под курткой виднелся серый шерстяной свитер с высоким воротом.
– Идите сюда! – повторил он, – вдвоем будет теплее.
Она испуганно попятилась от него и затрясла головой.
– Что вы… нет…
– Да бросьте вы! Выбор то у вас небольшой: воспаление легких или объятия незнакомого мужчины. Советую выбирать меньшее из зол. А мужу рассказывать не обязательно.
– К-к-какому мужу?.. – растерянно пробормотала Ася, трясясь от холода так, что зуб на зуб уже не попадал.
– Так. Мужа значит нет. Хорошо, – незнакомец, не особенно церемонясь, сгреб ее ручищей, развернул спиной и прижал к своей груди, укрыв полами вместительной куртки.
Ася ойкнула и замерла, даже дышать перестала, чувствуя, как ее со всех сторон обволакивает тепло незнакомца. В кольце его рук было тесно. Сквозь все слои одежды она чувствовала, как мощно, сильно бьется его сердце, распространяя упругие пульсации прямо в ее левую лопатку. А макушке, укрытой тонкой шелковой тканью, стало вдруг тепло от его дыхания.
– Если бы я был джентльменом, я бы отдал вам свою куртку, – проговорил он тихо, так, что услышала только она, – но вам, барышня, не повезло. Я вовсе не джентльмен. И ни за какие коврижки не отдам свою куртку никому, даже вам. Но своим теплом могу поделиться. Так что пользуйтесь, пока я добрый.
Роман стягивал руками полы куртки, одновременно обнимая барышню. Вот ведь, дурочка, подумал он и улыбнулся. Никогда в жизни еще не приходилось вот так вот обнимать женщину при таких обстоятельствах. Ее хрупкая фигурка казалась совсем маленькой в его медвежьих объятиях. Хрупкая, дрожащая, всхлипывающая.
– Эй, снегурочка, – встрепенулся он и забеспокоился, – вы чего носом там шмыгаете? Плачете что ли?
– Нет, – пискнула она жалобно, – просто мне дышать трудно… Если вы не ослабите руки, вскоре будете крепко обнимать труп.
Роман разжал объятия. «Ну и медведь же я!» – с досадой подумал он и вздохнул.
Они стояли посредине бескрайнего поля, на обочине уходящего в бесконечность шоссе, в самом центре погодного катаклизма, стояли тесно прижавшись друг к другу, укрытые одной курткой на двоих. Вокруг бушевал ветер, колючий снег пытался забиться под капюшон. А между ними, между двух тел, укрытых одной курткой, скапливалось тепло, сгущалось, обволакивало обоих, притягивало к друг другу еще теснее, еще крепче. Роман почувствовал, что незнакомку отпускает первоначальная скованность и робость. Спина ее расслабилась, плечи обмякли, затылок прижался к его плечу. Ему показалось, что девушка, пригревшись, засыпает в его объятиях.
То ли ветер яростными порывами раскачивал обоих, то ли Роман укачивал в кольце своих рук мирно дремавшую девушку, как маленького ребенка. Но внутри него зародилась и стала разрастаться теплая волна, наполняя каждую клеточку тела светлой нежностью. Это не было банальное физическое влечение. Он ее не хотел. Она УЖЕ была его, была внутри него. И осознал он это всем своим существом, как человек осознает собственное сердце у себя в груди. Она была его частью, его сутью. И память о ней всколыхнулась из самых глубин его естества и затопила ошеломленное сознание. Он ее знал!..
Знал запах ее кожи, знал каждый изгиб и закоулочек ее тела, знал, как сладко засыпать под мерный стук ее сердца под самым ухом, знал, как просто и легко попасть в резонанс с ее дыханием. Знал, потому что это была ЕГО женщина… И всегда была его! И сто лет назад, и триста, и, даже, тысячу. Она всегда была его женщиной. Просто он почему-то забыл это, а сейчас вдруг вспомнил.
Укрытая от непогоды объятьями незнакомца, Ася блаженно притихла. Это было так странно, как во сне… В давнем волшебном сне эти руки уже обнимали ее когда-то, к этой груди она уже прижималась доверчиво, ритмичные гулкие удары его сердца успокаивали, убаюкивали, доносясь из туманных глубин памяти. Это был сон. И просыпаться ей совсем не хотелось.
Сквозь снежные вихри на шоссе замелькали желтые пятна света. Замерзающие пассажиры обрадованно зашумели, увидев подъезжающий к ним микроавтобус. Ася, пригревшаяся в объятиях незнакомца, вдруг с сожалением поняла, что даже самые прекрасные сны заканчиваются. Вот сейчас они сядут в автобус каждый на свое место и даже словом больше не обмолвятся. И стало остро жаль терять что-то странное, молчаливое, не имеющее названия, возникшее между ними за эти полчаса.
Автобус остановился, и маленькая кучка людей, радостно гомоня, бросилась в его теплое гостеприимное нутро. Все послушно расселись согласно купленным билетам. Незнакомка в желтой косынке оказалась спиной к водительскому месту, а Роман уселся в самом конце салона. Он снова прислонился виском к холодному стеклу, но спать уже совсем не хотелось. Он пытался понять, что же с ним произошло, пока он согревал в своих объятиях закоченевшую барышню.
Она совершенно была не в его вкусе. Он любил крупных, мягкотелых блондинок, ярких, шумных, веселых. От которых исходило ощущение праздника. Праздника, насладившись которым в полной мере, можно было легко забыть и идти по жизни дальше, не отягощая себя ненужными проблемами. А на бледном личике незнакомки читалось, что жизнь ее состоит из сплошных проблем. И красный с мороза нос, сопливый к тому же, который она то и дело вытирала носовым платком, был лишь самой малой из них. «А я для чего? Вдвоем то с проблемами легче справиться!» – неожиданно для самого себя подумал Роман и разозлился. Ну, какое ему дело до чужих проблем?! А в душе ворочалось непривычное сомнение: разве эта отмороженная дурочка была чужой?
Он прижал руку к груди, чтобы снова почувствовать то тепло, что скопилось между ними за полчаса и стало общим, единым, нераздельным. Долго ли оно еще там сохранится? До того момента, как он снимет куртку? И захотелось больше никогда не снимать парку, срастись с ней, точно с новой кожей, лишь бы не потерять то важное, что дышало под ней. «Бред какой-то!» – заключил Роман и усилием воли заставил себя не думать о незнакомке. В конце концов у него пострадала в аварии любимая машина! А он думает о всякой ерунде.
Ася старалась не смотреть в ту сторону, где сидел незнакомец. Но за окном кроме мельтешения снежных полчищ ничего невозможно было рассмотреть. И взгляд сам собой тянулся в конец салона. Здоровый мужик, лет 35, крупный, сильный, уверенный в себе. Она побаивалась таких всегда, может, потому что ей самой не хватало уверенности в себе? Этакий хозяин жизни. Пусть маленькой, своей собственной жизни, но хозяин. Инстинкт подсказывал, что от таких лучше держаться подальше. Почему? Ведь он щедро поделился с ней своим теплом, уберег от простуды. И в кольце его рук было так хорошо, так спокойно и надежно. Кажется, именно теперь она поняла смысл выражения «как за каменной стеной». Но такие мужчины выстраивают каменные стены, чтобы защитить от жизненных проблем, вокруг совершенно других женщин, не таких, как Ася. Это она знала точно. Незнакомец был из породы журавлей в небе. Она же не дотягивала ни до журавля, ни до лебедя, так, серенький воробышек. Но она была из тех, кто предпочитает гордое одиночество синице в руках.
Не сдержав разочарованного вздоха, Ася уставилась в окно. Надо было просто сказать спасибо незнакомцу, хотя бы за то, что он разрушил стереотип в ее голове. До сегодняшнего дня она была уверена, что настоящие мужчины повывелись, исчезли, как редкий краснокнижный вид, уступив место инфантильным, слабым, самолюбивым эгоистам. Но вот ведь, один еще остался, и ему не безразлично, заболеет она воспалением легких или нет, и собственного тепла не жалко, чтобы отогреть совершенно незнакомую женщину. Но сны имеют свойство заканчиваться и наяву никогда не повторяются. Она усилием воли оставила несбыточные мечты снам и сосредоточилась на мыслях о работе и тёте Маше.
Вскоре за окнами замелькали окраины Питера, скопления автотранспорта предрекали грядущие пробки. Подъехав к метро, народ высыпал из маршрутки и поспешил к подземному переходу. Роман старался не смотреть на мелькающую впереди желтую, нелепую при такой погоде, косынку. Мысленно пожелав незнакомке все-таки избежать воспаления легких, он остановился у кассы в метро, покупая жетон. А девушка, достав из кармана пальто проездной билет, быстро проскользнула через турникет. И пути их разошлись навсегда…

Стоя на эскалаторе, Роман терзался непонятным сомнением. Словно терял что-то невероятно важное, значимое, без чего его жизнь станет пустой и бессмысленной. Все, поздно, думал он, все еще пытаясь загнать себя на привычную колею беззаботной, отлаженной жизни. А под курткой все еще грело, все еще дышало ощущение ее хрупкого, доверчивого тела. Он вытянул шею и посмотрел вниз по ходу эскалатора. Метрах в двадцати от него маячила нелепая желтая косынка. А эскалатор медленно, но неумолимо нес их в гулкие лабиринты метро, заполненные толпами спешащих на работу людей. Найти друг друга в этих толпах будет уже не реально.
«И что я торможу?» – рассердившись на свою нерешительность, подумал он и сорвался со своего места, и побежал по ступеням вниз, доставая из кармана айфон. Когда до конца эскалатора оставалось уже совсем немного, он остановился возле девушки и скомандовал:
– Быстро диктуйте мне свой телефон!
Ася вздрогнула от неожиданности и испуганно уставилась на него большими серыми глазами.
– Зачем?..
– Должен же я узнать, заболеете вы воспалением легких или нет?! Ну же, диктуйте! Эскалатор заканчивается.
И Ася, как во сне, не успев как следует поразмыслить, продиктовала свой номер телефона. И вот уже эскалатор вынес их на платформу станции метро, густо заполненную пассажирами. Уже теряясь в толпе, незнакомец махнул ей рукой и крикнул:
– Я записал вас под именем «снегурочка»! – и исчез.

Он не позвонил ни завтра, ни на следующий день…
Через неделю Ася перестала ждать звонка, найдя кучу оправданий своему странному попутчику и мысленно с сожалением помахав рукой улетающему журавлю. У него должно быть, куча дел! Ну, с чего он будет ей звонить? Наверняка он забыл о ней сразу, как сел в поезд метро. А еще через неделю на выходных собралась снова навестить тётю Машу в Новгороде.
Она влезла в маршрутку и, сунув сумку с продуктами и лекарствами под ноги, села на свое место. Зима в этом году баловала петербуржцев снегопадами и метелями. Из-за сугробов по обочинам дорог уже трудно было проехать, а уборочная техника все чаще перегораживала проезжую часть. Мороз разрисовал окно микроавтобуса диковинными узорами. Ася подышала на стекло и потерла пальцем образовавшуюся круглую проталинку. Машина тронулась и медленно влилась в транспортный поток широкого проспекта.
Вдруг в сумке, что прижалась боком к Асиной ноге, в кармашке завибрировал телефон. Нежную лирическую мелодию из-за уличного шума было не слышно. Но волны вибрации отчетливо ощущались даже сквозь голенище зимнего сапога. Ася достала телефон.
– Привет, снегурочка! – бодро произнес знакомый голос. – Как поживает твое воспаление легких?
– Никак, – сердце ёкнуло и забилось часто-часто, – даже насморком толком не удалось заболеть!
– Ну, значит в качестве обогревательного прибора я заслуживаю знак качества! – усмехнулся незнакомец. – А ты сейчас где?
Пропустив мимо ушей это «ты», она выглянула в прозрачный круглый пятачок в морозном рисунке окна.
– Я в маршрутке, еду в Новгород.
– Где именно?
– А только что отъехали от «Московской».
– Понял. Ну, пока, снегурочка! – и отключил телефон.
Ася с удивлением уставилась на экран своего мобильника. Как странно он оборвал разговор. Да и вообще он странный, очень странный, не такой, как все. Детская мечта, взмахнув радужным крылом и обдав ароматом чуда, пролетела мимо. Она положила телефон в карман пуховика и сосредоточилась на проплывающих мимо огнях большого города. Мысль о том, что он все-таки позвонил, почему-то грела душу.

Водитель маршрутки ругнулся про себя, когда большая черная машина из левого ряда неожиданно вклинилась перед ним и, включив правый поворотник, стала притормаживать и оттеснять к обочине.
– Ты что творишь?! – возмущенно произнес вслух водитель, но нажал на тормоз.
Из машины выскочил молодой мужик в черной куртке и подбежал к водительской двери, просительно застучав в стекло согнутым указательным пальцем. Водитель, настраиваясь на скандал, недовольно опустил стекло.
– Слышь, командир, – на лице незнакомца сияла дружелюбная улыбка, а в голосе слышались извиняющиеся нотки, – прости пожалуйста, мне надо только забрать у тебя одного пассажира, вернее, пассажирку. Это очень важно!
– Какую еще пассажирку?! – удивился водитель.
– Снегурочку!
Странный мужик обежал капот и потянул на себя боковую дверь маршрутки. Всунув припорошенную снегом лохматую голову в салон, он громко произнес:
– Снегурочка, ты где? Пойдем скорее!
Глаза Аси удивленно округлились при виде того самого незнакомца, и она стала медленно подниматься со своего места, прижимая к груди сумку и чувствуя себя школьницей, которую внезапно вызвал к себе директор школы.
– Давай вещи и пошли! – скомандовал незнакомец, протягивая руку к Асе.
– Куда?.. – прошептала Ася, но послушно протянула ему сумку и стала выбираться из маршрутки под ошарашенными взглядами других пассажиров.
– Сейчас увидишь.
Он закинул ее сумку в багажник большой черной машины, и открыл правую переднюю дверь.
– Садись!
Маршрутка, осторожно объехав вольво, вырулила на трассу, на прощание мигнув красными габаритными огнями. Ася, как под гипнозом, безропотно села на переднее сиденье.
– Куда мы едем? – спросила она, борясь с робостью и любопытством, то растирая, то сжимая в кулачки озябшие руки.
– В Новгород. Не хочешь в Новгород, поедем в любое другое место! – незнакомец тронул с места автомобиль и плавно влился в общий поток транспорта.
– Разве мы уже на «ты»?
– Конечно. Давно.
– Правда? А я не заметила.
Незнакомец бросил на нее взгляд полный нежности и восторга и накрыл ладонью ее левую руку, уже привычно озябшую. И ее маленький кулачок утонул в том самом тепле, которым так щедро делился с ней незнакомец под завывание метели на трассе Новгород – Петербург. Как-то сразу стало не только тепло, но и спокойно, уютно, хорошо. Эта широкая, крепкая мужская ладонь была мягкой, ласковой и…удивительно родной.
Ася тихо засмеялась, глядя на мелькающие мимо окна автомобиля заснеженные леса и поля.
– Ты чего смеешься? – спросил незнакомец и улыбнулся.
– Смешно… Ты даже не спросил, как меня зовут.
– Не спросил. И ты не спросила, как меня зовут. Потому что это не важно.
Он чуть сильнее сжал ее руку, и она сразу поняла, что действительно все не важно. Все, кроме этой руки и этого тепла.
– Совсем не важно, – ответила она и пальцы их переплелись.
Ну, вот, подумал Роман удовлетворенно, теперь все правильно! Душевные метания двух недель кончились. Последний кусочек пазла встал на свое место, и картинка сложилась полностью. Теперь он точно знал, какой будет его жизнь дальше… Их жизнь.
– Тебя зовут милая, родная, любимая. У тебя тысяча имен в зависимости от случая и настроения. Хочешь, буду называть тебя лапушкой, или малышкой? – Он посмотрел на нее, и она заметила ласковые искорки в его глазах.
– Не обидишься, если я буду называть тебя медведь, мой медведь?
– Да хоть леший, главное, что твой!
А между ладонями, между переплетенными пальцами происходил таинственный алхимический процесс: молекулы сплетались между собой, соединялись атомы, суетились протоны и электроны, объединяя, сливая двух разных людей в нечто цельное, неразделимое, единое. Для чего обычные человеческие имена уже никак не подходили, были малы и мелки. Чему было уже совсем другое название, но услышать его, узнать, уловить в хрустальном перезвоне небесных сфер посторонние уже не могли.

ЧЕРЕЗ ДВЕ ЗИМЫ
(отрывок из повести)

Слава порывисто обнял Олю и крепко поцеловал. Губы девушки ответили, отрываться от них Славе не хотелось, но пришлось – другого момента сказать, о чём он думал последние дни, уже не будет. Он волновался. С чего начать? Мысли летели, опережая одна другую, обрываясь, ухали в сердце, оно колотилось сильней и сильней, выстукивая короткое «хочу!»
– Давай сбежим.
– Куда? – Оля вскинула рассеянный взгляд.
Зрачки её необычно расширились, и синие глаза теперь казались бездонно чёрными, зовущими. Понимает ли она?.. Она не умеет притворяться, этот взгляд обещает…
– К Валерке, – голос не подвёл, хотя в горле першило, а тело била внутренняя дрожь.
– Так Валерка здесь… – Она не понимала. – Ты что, забыл? – Оля нежно прижалась к его плечу. – Почти вся группа к тебе пришла.
Слава запустил руку в её русые волосы, длинные, до плеч, и нежно затеребил их. Остро почуял знакомый мятный запах, в который вмешались запахи осенней прохлады, пожухлой листвы. Ароматы пьянили крепче вина, подпитывая дерзость.
– Валерка дал ключи… Его родичи уехали… – К вискам подступил жар. – Оля, мы будем одни… Никто не заметит, – он вновь склонился к её губам, но она выскользнула из объятий. Слава цепко, как за последнюю надежду, ухватился за маленькие сильные ладошки, потянул: – Бежим, – еле слышно, но с большим чувством выдохнул призывник: завтра ему в армию…

Второй год они дружат, с первого дня учёбы в машиностроительном техникуме. Слава ещё на вступительных экзаменах обратил внимание на девушку с ладной фигуркой, с горящими синими глазами. Отметил и широковатые скулы, переходящие в упрямый, но не тяжёлый подбородок. Наверное, лишь барышни с волевым характером идут на литейное производство чёрных металлов – не женская профессия, и редкая девушка хорошо разбирается в физике и химии, а эта решала задачки играючи.
– С вашими знаниями и аттестатом можно и в вуз. Умница. Мы рады таким студентам, – заметил преподаватель. Абитуриентка сдержанно сказала «спасибо» и промолчала о том, что стремилась к надёжности и совсем не хотела рисковать – вдруг в институт провалишься, тогда целый год коту под хвост. А цель поставлена – по окончании учёбы автоматически распределиться в город, в колхозах-то литейных заводов нет. Дома хорошо, но… в деревне жить скучно, тесно – зовёт романтика больших строек.
После торжественной линейки, посвящённой началу учебного года, молодой человек подошёл к девушке и как бы нечаянно тронул за локоть:
– Меня зовут Слава, а вас?
– Авас, – она озорно улыбнулась.
Он оценил шутку и с деланым кавказским акцентом подхватил:
– Миня завут Вичислав Андрэивич, а вас?..
– Ольга Владимировна.
Оба рассмеялись. Олю будто бы пронзил горячий ветер. Прикосновение парня, его благодушный смех и внимательный взгляд враз обожгли и обрадовали, словно она встретила давнего знакомого, с которым, уж точно, не придётся тосковать в чужом городе.

Завязалась дружба. В тот же вечер они пошли на дискотеку в честь дня первокурсника, а на другой день Слава устроил экскурсию по родному Кургану. Тёплый сентябрьский вечер неожиданно для Оли завершился чаепитием в гостях у Славы – так, без долгих раздумий, он познакомил девушку с родителями, тем самым продемонстрировав, что парень он серьёзный.
Потом вместе готовились к сессиям: Оля помогала Славе по аналитической химии, он ей – преодолевать «сопротивление материалов». Само собой, пришла пора «местам для поцелуев» в кинотеатре. Славе казалось, вот-вот дружба и влюблённость перерастут во что-то большее, но зазноба, хоть и целовалась пылко, никогда не позволяла чрезмерных шалостей его рукам, даже по щеке однажды хлестанула так, что он боялся, не осталось бы синяка. Обошлось. И сердитость Оли прошла быстро: девушка просто дала понять, – она «не такая».
Слава ей очень нравился: чернявый, с круглыми ямочками на щеках и тонкими, честолюбивыми губами; умный, любит волейбол и танцы, как и она. Раньше у Оли особого влечения к парням не возникало. А Слава… Он не такой, как все. С ним интересно: начитанный, куражливый, трудно угадать, что ещё придумает, да и гадать некогда – летишь в потоке настроения и ни на минуту не хочется расставаться, говорить или молчать – не важно. И семья у него хорошая, и родители его к ней, вроде бы со всей душой. Мать Антонина Петровна всегда обращается «Олечка, деточка», не иначе. Правда, Оля улавливает в уменьшительно-ласкательных суффиксах некую снисходительность, но, скорей всего, это от случайного впечатления: хоть и говорят, что первое – самое верное, однако можно ли на нём строить своё отношение к человеку?
Когда состоялось знакомство, Антонина Петровна, усадив гостью за стол с вышитой скатертью и дорогим чайным сервизом, расспрашивала, откуда та приехала в Курган, кем работают родители. Услышав, что мама Оли зоотехник, а отец шофёр, слегка приподняла тонкую бровь, будто с сочувствием, спросила:
– А что же папа не учился после школы?
– Война помешала, – девушка распрямила плечи и с вызовом посмотрела в глаза хозяйки. Оля уже знала, что папа Славы – заместитель директора Электромеханического завода, а мама – преподаватель русского языка и литературы. Однако диплом о высшем образовании вовсе не подтверждает наличие высокого ума и мудрости.
– Да-а, война... – многозначительно вздохнула Антонина Петровна и зашелестела длинным, до пят, шёлковым домашним платьем, хлопоча над столом. – Хм, а я всю жизнь за партой… Угощайтесь, Олечка, деточка, такого варенья вы не пробовали. Абрикосовое, слаще мёда, в наших краях – диковинка. – Она переставила ближе к девушке хрустальную вазочку на высокой ножке, подала такую же, только маленькую, розетку и позолоченную чайную ложечку: – Кладите от души, не стесняйтесь. Мы нынешним летом отдыхали в Сочи, так я не удержалась, купила… – Антонина Петровна пригубила варенье, отхлебнула чай. – Неожиданно спросила: – Вы любите литературу?
– Люблю читать.
Оля вспомнила деревенскую библиотеку в Мокроусово, на Краснодворцовой, куда она ещё младшей школьницей бегала каждый день после уроков. Название улицы – будто из сказки, и двухэтажная деревянная библиотека – настоящий дворец, верней, целый городок, как в черепаховой табакерке Одоевского. Оля, прежде чем взять что-то почитать, прохаживалась по его улицам – волшебным лабиринтам. Книги на стеллажах представлялись разноцветными домиками с башенками. Откроешь какое-нибудь красивое окошко – и зазвенят колокольчики-слова.
Библиотекарь Вера Николаевна была похожа на добрую старушку-сказительницу: неужели она все книги прочла? – о каждой знала самое интересное и подсказывала, какую выбрать. Всегда с улыбкой встречала девочку, доставала ящичек с карточками – Олина была самая толстая, поэтому искать её среди других не приходилось. Вера Николаевна листала вкладыши – их шелест, как и шелест книжных страниц, завораживал до мурашек.

Многие девчонки в техникуме тихо завидовали, видя Олю и Славу везде вместе: и на лекциях, и в столовой, и на внеурочных занятиях в спортзале. После учёбы Слава провожал избранницу до общежития, до которого было несколько автобусных остановок, но они шли непременно самым длинным путём, через парк. Иногда заходили в кафе и ели из одной креманки мороженое – пломбирные шарики под шоколадной стружкой. В погожие тёплые дни катались на каруселях – на «цепных»: летишь по кругу высоко! Слава всегда садился в кресло позади, чтобы, догнав свою Синицу, раскрутить и подтолкнуть выше – ныряй в небо!..
– Почему Синица? – спросила она, когда он первый раз так её назвал.
– Потому что шустрая и летать любишь. Потому что глаза у тебя синие, а ещё сини-ца – это сокращённо «синяя птица», никто не догадается, только мы будем знать.
– Здорово… А мне на ум ничего, кроме Славика, не приходит.
– Славиком меня мама называет. Мне нравится, когда ты говоришь Слава…
Каждое утро он встречал её в фойе общежития. Подружки по комнате, а с Олей жили ещё три девушки, подбивали, мол, не теряйся, выходи за него. «Раз-два – и в дамки-мадамки, – убеждала землячка Таня. О себе она говорила: – Я девка бедовая, уж если чего захочу – добьюсь, я бы такого жениха не упустила».
Секретов друг от друга девчата не держали. Стоило Оле вернуться домой поздно, как Таня первой начинала: «Повезло тебе со Славкой. Парень городской, родители обеспеченные. Завидный жених». Но Оля отнекивалась: «Замуж выйти – не напасть…» А подружки, как сговорившись: «Да с таким не пропадёшь!» – «Нет. Сначала надо выучиться, а то пойдут пелёнки-распашонки».

Слава так далеко, до «пелёнок-распашонок», не заглядывал, он был влюблён, а после пощёчины словно чертяка в него вселился. Парень решил во что бы то ни стало добиться своего. Раньше он беззаботно встречался с девушками, пользовался успехом у ровесниц и у тех, кто постарше, и опыт приобрёл не платонический, но ни к одной так не тянуло. Оля – необыкновенная, и трудно объяснить, что его так влекло. Сердце ёкало, когда она смеялась. Нравились её прямота и трезвый ум, отсутствие девчачьего кокетства. Маленькие ступни просто сводили с ума, казались такими беззащитными, и если бы Оля только позволила, он бы целовал и целовал их…
А тут, то ли кстати, то ли нет, пришла повестка в армию: что ж, последний шанс – «она будет моей». Родители устроили щедрое застолье. Проводы в армию – «проводины», как говорили встарь – сравнимы по размаху со свадьбой. В самый разгар гулянья завтрашний солдат позвал Олю на улицу, к заветной скамейке под развесистой берёзой в глубине двора. Однако сегодня они не присели – Слава боялся задержаться:
– Синица, неужели мы вот так расстанемся на целых два года? – Он поднёс к губам ладошку девушки и нежно поцеловал впадинку внутри.
– Как «вот так»? – Оля потянула руку, поцелуй острой щекоткой отозвался где-то в солнечном сплетении. Слава не отпустил.
– Я хочу, чтобы ты… стала моей. Навсегда… Я… люблю тебя.
Сердце девушки встрепенулось, она давно ждала этих слов, но строгий ум не позволил выказать глубину чувства.
– Раньше ты этого не говорил.
– Давно думал… а сегодня уже не могу молчать…
– А что дальше? – Пальцы её похолодели.
Вопрос для Славы был неожиданным.
– А что дальше? Само собой – свадьба, когда вернусь. Всего через две зимы.
– Ну-у, вот, когда вернёшься… тогда и мы вернёмся к этому разговору, – она высвободила руки. Он снова обнял её.
– Оля, люблю тебя, слышишь? Люблю, – страстно прошептал прямо в ухо желанной и в исступлении стал чмокать в глаза, щёки, шею.
Это «люблю» гудом ворвалось в сознание девушки, пробежало жгучим ознобом по затылку, по всей коже, ноги ослабли. Слава отчаянно притянул Олю к себе так, что и грудь её, и живот, и колени будто вот-вот начнут врастать в него. Ей стало трудно дышать, глаза затуманились… Два предстоящих разлучных года – целая вечность, а она привыкла, что он всегда рядом… Ах, может… От искушения сделать прощальный вечер самым-самым памятным в жизни бросило в пот. Отзывчивость тела испугала… Другие девчонки вон не боятся, говорят, когда любишь, не страшно… А я люблю – так? – так, чтобы?..
– Оля… Оленька, люблю. Люблю!.. А ты?.. – Он как будто услышал её вопрос к самой себе.
– Люблю, – тихо сказала она, – но…
– Не надо «но», идём, – он, сделал шаг, потянул её за собой, достал из кармана ключи и звякнул ими: – Вот, сегодня у нас есть крыша…
Оля с силой выдернула руку и словно окаменела, с места не двинулась. Озноб усилился, ей отчего-то захотелось укутаться не в объятия Славы, а в тёплую кофту, которую связала мама – нарядную, на выход. Осенние холода уже наступили, а девушка выскочила на улицу в одном платье, кофта осталась в комнате Славы.

Вдруг вспомнились мамины слова: «Целоваться – целуйся, если парень очень нравится, если – очень-очень! Не раздавай поцелуи просто так, доченька, тогда, по одному поцелую почуешь, твой парень или нет. И всегда помни: до свадьбы ничего не позволяй большего. Ни-че-го! Самое страшное для девушки, да и для женщины, быть порченной. Это как червивое яблоко, которое никому не нужно, лишь надкусить да выплюнуть».
– Слава, пойдём ко всем, – поёжилась Оля и отступила. – Прохладно что-то.
Он скинул пиджак, набросил ей на плечи, сжал их в крепких руках.
– Я хочу, чтобы ты навсегда стала моей!
– Стану… Возвращайся, тогда…
– Ты же любишь, – он дрожащей рукой (пульс пробивал даже пальцы) приподнял подбородок и пытливо заглянул в глаза: – Оля, почему?..
Она смотрела прямо:
– Потому что любовь – не теорема, а аксиома, ни доказательства, ни жертвы ей не нужны.
– Я просто боюсь тебя потерять!
– А ты не бойся, когда любишь, ни-че-го не страшно.
Синий холодок её глаз совсем отрезвил его. Он растерялся от резкой перемены, не мог сообразить, что сказать, как себя вести.
Неожиданно на весь двор раздался голос Валерки:
– Э-эй, влюблённые, вы где-е?.. Славка, вы вернулись?
Слава хотел что-то ответить, Оля не дала, прижала ладонь к его губам и отрицательно покачала головой. Валерку – того ещё интригана с хитрой лисьей улыбочкой – она терпеть не могла. И зачем Слава доверился ему? Он же первый разболтает, что парочка уединялась, даже если этого не было… Жгучая волна стыда и гнева оттолкнула Олю от друга.
– Знаешь, – резко сказала она, – не хочу возвращаться в компанию. Я иду в общагу, – скинула пиджак и почти бросила Славе в руки.
– Я провожу тебя.
– Нет. Иди, тебя ждут. Завтра приду на вокзал, – она решительно направилась со двора: – Завтра, со всеми вместе…
– А кофта?.. – вспомнил Слава.
Она на миг задумалась. Вернуться сейчас вдвоём – значит, другим дать повод предположить, что они где-то были, а так – он просто выходил её провожать.
– Оставь. Сама заберу у твоих родителей – они ведь пустят без тебя?
– Оля, ну о чём ты?..
– Вот и прекрасно.
Она пошла быстрым твёрдым шагом, не оглядываясь. Из распахнутых окон трёхкомнатной кооперативной квартиры донёсся хор нестройных голосов, ревущих вместе с магнитофоном:
– Через две, через две зимы-ы, через две, через две весны-ы отслужу, отслужу, как надо, и вернусь. За-пом-ни!..
Слава поплёлся домой. Валерка у подъезда заискивающе завертелся:
– Ну как?..
– Отстань! – Слава отдал ключи.

Разлука. Её легче переживать тому, кто в пути, – дорога уводит от грусти расставания, быстро наполняя настоящее событиями. Они врываются в жизнь и сердце уезжающего сразу: лишь захлопнется дверь вагона – неугомонного приюта, который без спросу начнет волновать летящими в душу взглядами и разговорами; лишь замелькают за окном новые виды, а железнодорожные стрелки направят настырный ход поезда неведомой колеёй.
Тому же, кто остался, тяжелей: как только в сизой дымке растворится последний вагон, так сразу всё – и округу, и душу – поглощает гнетущая пустота. Потом, когда осядет марево прощания и чуть ровней забьётся сердце, непременно начнёт сбиваться привычный жизненный ритм, словно исчезнет самое главное – механизм, приводящий мгновения жизни в движение, и стрелки всех часов как будто забудут свой верный ход.
Тоска. У Оли изменилось ощущение времени. Дни и ночи превратились в одно тягучее серое ожидание. Осенние краски поблёкли. Тёмные тучи наползли на крыши домов, улицы не просыхают – от влажной холодной пелены они превратились в бесконечно нудные лабиринты: бредёшь, бредёшь, и ничего не радует. К тому же тяготила неизвестность, обиделся Слава или понял её? Сомнений в том, что она поступила правильно, не было, но когда пришла на перрон, Слава не проронил ни слова о любви, ни намёка на вчерашнюю горячность, лишь обыденно обнял и, как всех, чмокнул в щёку. Может, при родных и друзьях ему было неловко? Она успела шепнуть ему: «Буду ждать». А он то ли слышал, то ли нет, то ли ей, то ли Антонине Петровне, стоящей рядом, бодро сказал: «Как всё устроится, напишу».
Оля ждала письма. Ночами тяжело засыпала. Долго лежала в темноте с закрытыми глазами. Яркими видениями всплывали моменты последнего вечера, они кружились в воображении и, как на заезженной пластинке, сбивались и перескакивали к признанию, к жарким поцелуям, и снова, и снова сладко и горько терзали. Измучившись, душа и тело успокаивались, тогда Оля представляла, как распечатает почтовый конверт, развернёт заветный листок – он обязательно придёт завтра. И она торопила ночь, молчаливо заклиная: «Завтра, завтра…»
Утром открывала глаза, не понимая, спала или нет. Но мысль, что завтра уже наступило, а значит, сегодня вечером, возможно, принесут письмо, поднимала и вела в новый день. Он тянулся долго, и чем больше Оля торопила время, тем, казалось, медленнее оно шло. Завершив дела в техникуме, бежала в общежитие, проверяла подоконник у вахты, куда почтальон складывал письма, спрашивала для верности и на самой вахте – туда нередко передавалась важная корреспонденция.
– Не-ет, дорогуша. Пишет, – томно разводила руками толстая Мария Ефремовна и, видя, как тускнеют глаза девушки, успокаивала: – Армия – дело тако-ое… Жди, голуба.

Тоска возвращала девушку мыслями в детство. Дни тогда тоже казались долгими-долгими, но, в отличие от нынешних, они яркими осколками сливались в одной, но в то же время бесконечно изменчивой мозаике, как стёклышки калейдоскопа в призме – теперь она вертится в трубочке-памяти. Да, в детстве дни текли радужно долго, а ночи превращались в незаметную передышку: закрыла глаза, моргнула – калейдоскоп крутнулся, и новый, и в то же время вчерашний, и уже завтрашний разливается свет. Дома так было всегда, в любое время года, и Оля любила каждое.
Лето. Мокроусовские леса – сказка. Особенно большие берёзовые боры. Нетрудно представить берёзовую рощу – её лилейную нежность. А сотни таких рощ! Это и есть белый бор – могучий и добрый, в котором душа – ах! – и хочется петь. Да он и сам поёт звенящей белизной: светлый даже в самый тёмный вечер, ясный в самое раннее утро, лишь солнца луч – и стройные стволы проявятся, потянутся, зазвенят; если луч вечерний – алый, берёзы нежно-розовым звоном – ввысь; если утренний – золотой, и берёзы звенят золотисто.
А вы слыхали хоть раз, как на юной заре, когда разливается пронзительная тишина, пробуждаются деревья? Нет? Тогда непременно послушайте. Они не шуршат листвой, не шепчутся, они тихо-тихо поют под сурдинку рассвета: каждый листочек вздрагивает и звучит, словно на него упала невидимая капелька дождя – это сыплются толики света, играют упругими зелёными нотками. Лес просыпается и на самом деле – с листа – затевает мелодию дня.

В один из летних вечеров папа принёс домой белого щенка: «Вот вам, доченьки, братец меньшой… На дороге сидел, скулил один-одинёшенек. Только-только от мамки, небось, молоком ещё пахнет. Я и взял, пропадёт ведь, если не под колёсами, так с голоду. А вам – и друг, и забота». Назвали Бураном за окрас и быстроту. Через год вырос Буран в огромного пса – с Олю ростом. Ласковый. Понятливый, с первого слова выполнял команды «лежать», «сидеть», «дай лапу», «апорт». Слушался, когда строго говорили «нельзя». Сколотил ему папа тёплую конуру. Буран охранял дом благородным сочным лаем, кто услышит – не сунется. А на цепь его не сажали, – грозным он был только с виду.
Зима в детстве – самое беззаботное время! Конечно, пока в школе не учишься. Снежки, горки, санки… Всё в радость!
Одна из зим принесла беду. Не зима, конечно, виновата – сосед, что вернулся из тюрьмы. Воротился – и ну поддавать. А ведь молодой ещё. Мать его горевала, ждала: может, за ум возьмётся, хозяйство подымет. Куда там! Работать он не хотел. Шатался по улицам. Синий весь от наколок.
Соседки жалели мать непутёвого – ушла от мужа-пьяницы, одна сына рóстила. Да, видать, уж точно, «от осинки не родятся апельсинки». Дурной характер достался. Имени соседа в селе, кажется, никто не помнил, «киряльщик» – одно слово, землемер по винной части. Когда в разуме – тихий, а когда не в себе – добра не жди. Детвора его побаивалась, если он на улице появлялся, пацаны кричали: «Пьяница в тине валяется!» – и врассыпную.
В тот злополучный зимний вечер он был не в себе. И что его потянуло в чужой двор? Может, рядом шёл и пошатнулся? А калитку Оля и сёстры, получилось так, не закрыли. И ввалился киряльщик во двор. А тут Буран – с лаем грозным. Вдруг раздался выстрел. Буран взвизгнул и замолчал.
Оля ринулась к двери, но отец оттолкнул и всем приказал:
– Не суйтесь, – а сам выскочил раздетый, но с ружьём (почти в каждом доме охотничье было). Увидел упавшего Бурана, направил ствол на соседа: – Гад!..
Откуда у киряльщика самопал? Может, всегда с собой носил?
Оля с сестрёнками прилипли к оконному стеклу. Мама выскочила из дома, повисла на руках отца:
– Не-ет! Вова-а!..
Папа выстрелил в воздух. Прибежала киряльщика мать и к сыну:
– Что ж ты, ирод, творишь? В меня стреляй! – И в слёзы, и хлестать его по щекам.
Тот опомнился. Отшатнулся… Мать его вытолкала, оглянулась, лицо перекошено:
– Прости-ите-е, – стоном вырвалось.
А Буран – на снегу, под ним растекалось алое пятно. Мама его оглядела и заплакала, покачала головой. Потом обняла папу. Буран смотрел на хозяев, будто в чём виноватый, и тихо скулил между хриплыми вздохами. Папа опустил ружьё, зажмурил глаза и… выстрелил ещё раз.
Это была самая страшная ночь. Все рыдали. Даже папа. Он завернул Бурана в старое покрывало, увёз в лес, похоронил и никогда никому не показывал, где.

* * *
Оля навела порядок в комнате, в шкафу и чемодане – перестирала, перегладила вещи. Надо бы кофту забрать у родителей Славы – вот и повод наведаться. Только с вахты позвонить, договориться…
Дверь открыла Антонина Петровна.
– Олечка, деточка, проходи. Добрый человек – всегда к обеду, – она по-свойски приобняла девушку. – Ты извини, я в фартуке, пироги затеяла… Давай-давай, не стесняйся.
– Я ненадолго, – девушка остановилась на пороге. – И… – она хотела спросить о Славе, но не успела.
– Андрей! – крикнула хозяйка мужу, – встречай гостью! – И снова обратилась к Оле, не давая ей вставить слово: – Ты нас совсем забыла, нет-нет, я не упрекаю, понимаю, учёба. Кофточка твоя у Славика в комнате, на кресле ждёт не дождётся, ты знаешь, куда идти, располагайся. Я на кухню, – и, уже удаляясь по коридору, оглянулась: – Без обеда тебя не отпустим.
– Я помогу?
– Нет-нет, – Антонина Петровна задержалась и манерно добавила: – Олечка, деточка, кухня – это моя личная часовня, требующая часов служения, но я служу с любовью. – Хозяйка скрылась за дверью, и уже из кухни донеслось: – Ещё минут двадцать, не больше!..
«Нет, Антонина Петровна, – возразила про себя Оля, – это не часовня ваша, а капитанский мостик». Из гостиной вышел глава семейства. Он намного старше своей супруги и, похоже, любит её так, что никогда, наверное, не прекословит. Девушка смутилась, оставшись один на один с большим седым молчуном. Он хоть и улыбался приветливо, но глаза его оставались задумчиво серьёзными и внимательными, словно он пытался разглядеть в человеке больше, чем тот из себя представляет. Когда пальто оказалось на вешалке, Оля тихо сказала «спасибо» и поспешила спрятаться в комнате Славы.
Здесь всё было по-прежнему. Вдоль стены притулился трёхстворчатый светлый шифоньер. У противоположной стены с богатым туркменским ковром ручной работы, тоже светлых тонов, стояла деревянная кровать со строгим покрывалом в клетку «тартан». Изголовьем она тянулась к книжному стеллажу, который торцом упирался в стену и разделял пространство на две части – спальную и деловую. На стеллаже – книги, в большом горшке – свисающий аспарагус, рядом – красивые камни (Слава ещё в школьных походах собирал необычные). Стереомагнитофон «Нота» – современная модель. С другой стороны стеллажа – торшер, кресло с накидкой из такой же ткани, как на кровати. Кофта аккуратно висит на полированном подлокотнике. У окна – большой письменный стол и «королевский» – так называла Оля – мягкий массивный стул с высокой спинкой, над столом – книжные полки с плотными рядами позолоченных и посеребрённых томов русских и зарубежных классиков, такие книги и подписки на них доставались по большому блату.
Оля хоть и не часто приходила в гости, но с самого первого дня полюбила бывать в изысканном, как ей виделось, уюте. Слава тогда открыл ей музыку «Пинк Флойд». С тех пор возникло стойкое ощущение, что, сидя в кресле под светом торшера, глядя на камни и книги, можно бесконечно растворяться в космических мелодиях, тонуть во взглядах друг друга и говорить, говорить. Слава садился перед Олей на пол, на мягкий палас, и они разговаривали обо всём: об учёбе, музыкальных и книжных новинках, о спорте и кино. Мечтали о путешествиях по миру, рассматривая большой географический атлас.
«Париж… Увидим, но не умрём. Сначала будем долго гулять, – расписывал Слава, – знакомиться с настоящей его жизнью, а о прошлом можно прочитать в справочниках». Оле хотелось возразить – она мечтает не по репродукциям изучать памятники культуры, а реально трогать, ступать босиком, чтобы кожей чувствовать «голос» времён, но подумала, что и Слава в чём-то прав, ведь жизни не хватит объездить мир, даже если такая возможность когда-нибудь появится. А вдруг?.. Тогда, в тех разговорах происходило сближение душ, проявлялись точки общих интересов, потом зародились и начали прорастать слова, которые вылетели на свободу на вечере проводов Славы в армию.

Оля села в кресло, щёлкнула шнурком выключателя на торшере, в серый дневной свет влился приглушённый жёлтый. Заметила на столе небольшую стопку распечатанных конвертов, рядом развёрнутый тетрадный лист и ручку, словно кто-то, не дописав, на время оставил занятие. Она подошла к столу: пачка писем – от Славы. Возникло острое желание открыть хотя бы одно. Нет, они же адресованы не ей. Мельком глянула на раскрытый листок и, уже хотела вернуться в кресло, как замерла. Первое предложение заставило прочесть неоконченную страницу:
«Сыночек, выбрось эту девку из головы! Надеюсь, сердце твоё она не задела. Любить надо себе равных. Она же – деревенская девчонка от полуобразованных родителей. Нищета! Тебе – не пара. Тебе нужно после армии поступить в институт. Демобилизованным предусмотрены льготы. Получишь высшее образование, оно послужит базой для будущей карьеры. О женитьбе подумаем потом вместе…»

Что это?.. О ком?..
Нельзя читать чужие письма! Но… Оля спешно перевернула страницу и заметила своё имя – оно встречалось несколько раз. Она положила листок на место и лихорадочно открыла верхний конверт из пачки. Знакомый почерк читался легко. Слава писал матери, что Валерка ему сообщил о походах Оли «налево» – да, именно так и было написано: «… ходит налево с парнями, которые вернулись в техникум из армии, то с одним, то с другим – по киношкам и не только»…
Закружилась голова, к горлу подкатил ком. За что?.. Оля услышала приближающиеся шаги, торопливо вернула письмо на место, плюхнулась в кресло и схватила со стеллажа первую попавшуюся книгу. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула, упёрлась невидящим взглядом в страницы. Вошла Антонина Петровна – она уже переоделась в длинное домашнее платье, причесалась, даже подкрасила губы.
– Олечка, деточка, приглашаю к столу, надеюсь, ты не очень торопишься, поболтаем…
Оля встала. Она не могла смотреть в глаза матери Славы. Взяла кофту и растерялась, не помня, где стояла книга. Антонина Петровна взглянула на обложку:
– О, Марсель Пруст? Хороший выбор… Художественный камертон многих поэтов Серебряного века.
– Да, – рассеянно ответила девушка и отдала том хозяйке. Впопыхах, словно её бил озноб, стала надевать кофту. – Вы знаете… я вспомнила… надо на занятие по… Пост номер один… – застегнув последнюю пуговицу, наконец собралась с силами, твёрдо сказала: – Я пойду, – и решительно вышла в коридор.
– А как же пироги? – Антонина Петровна поставила книгу на место и поспешила за гостьей. – Олечка, деточка, ну, хоть две минуты обожди, я упакую гостинец.
– Не надо, я ведь не в общагу… – Оля вжикнула молниями на сапожках, быстро надела пуховую белую шапку, тоже связанную мамой, неловко втиснула руки в рукава пальто, забыв его застегнуть, выпрямилась и встретилась-таки со взглядом Антонины Петровны – безразлично пустым, Олю обдало холодом. Раньше она такого жгучего льда не замечала: – Большое спасибо за всё, – она выскочила за дверь.
Антонина Петровна щёлкнула замком и вернулась в комнату сына, слегка отодвинула тюль на окне. Спокойно посмотрела на спешно отдаляющуюся фигурку девушки. Оглянулась, бросила взгляд на неоконченное письмо. Ухмыльнулась:
– Вот и хорошо…

Оля бежала по белому снегу, не разбирая дороги. Улицы казались бесконечными туннелями: тянутся, перетекая один в другой, и выхода нет. Холодно. Ломота в теле. В голове гул: «Не пара».
Зажглись огни. Оля устала, но шла и шла, ей казалось, избавление от боли – в движении: главное идти. Она не сразу поняла, что насквозь продрогла. Оторвала взгляд от снега под ногами и не узнала местности. Остановилась, застегнула пальто. Достала из карманов варежки, надела. Руки красные, как лапки у гуся. Ноги – точно стеклянные. Который час? С трудом отвернула рукав, вгляделась: девять вечера. Сколько она уже бродит? Мозг отказывался воспринимать реальность. Надо отогреться и понять, где общага. Зашла в незнакомый двор, в первый попавшийся подъезд многоэтажки, поднялась на пол-этажа, прижалась к батарее.
Значит, Валерка… В конце ноября в гастрономе она пару раз видела Валерку любезничающего с Антониной Петровной. Оля тогда предпочла остаться незамеченной. Валерка и Антонина Петровна – соседи, вполне могут пересекаться на общей территории. Валерка – друг сына… Сейчас картина в магазине обрела другой глубинный смысл: Антонина Петровна и Валерка в сговоре, потому что капитанша-мать решила, что Оля её сыну – не пара.
А Слава?
Неужели поверил Валерке?..
Как ломит ноги!..

Где-то наверху хлопнула дверь, послышался лай большой собаки и женский голос. Вскоре рядом оказался пёс, почти такой же, как Буран, но с темными пятнами на спине и морде. Он обнюхал незнакомку, инстинктивно уткнулся в колени. Оля погладила его по голове.
По лестнице бежала хозяйка, молодая спортивная женщина в шерстяной шапочке, короткой меховой куртке и тёплых брюках, на ногах войлочные бурки. Оля обратила на них внимание, подумав, что в таких не замёрзнешь. Хозяйка собаки ещё на ходу громко бросила:
– Фу! Нельзя! – Спустилась, быстро прицепила к ошейнику поводок. – Извините, выскочил из-под рук.
– Ничего. Я не боюсь… Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Пугачёва, дом шестьдесят шесть?
– О, так это недалеко, по диагонали через квартал, дворами.
– Покажете, по какой диагонали?
– Не только покажем, но и с удовольствием проводим вас. Правда, Бим?
Пёс вильнул хвостом и потянул хозяйку за собой на улицу. Оля через силу улыбнулась. Ей почему-то вспомнилось, где-то она читала, что в минуту отчаяния душа человека полна падающих звёзд, а у неё падающие звёзды всегда были связаны с загадыванием желаний и мечтами. Но тут обожгло: речь – о смерти, неосуществлённых желаниях, несбывшихся надеждах.
Вышли.
Оля не могла отвести взгляда от собаки – та бегала, нюхала снег и фыркала от удовольствия. Иногда возвращалась к Оле, как бы приглашая порадоваться вместе, будто хотела сказать: «Выше голову, человек!» Тёплые слёзы щипнули глаза девушки…

ТРЕНД

Дневной сон, и без того хрупкий, не выдержал монотонных ударов телефонного звонка, покрылся густой паутинкой трещин, задрожал и разлетелся на осколки. Луч света, пробившийся в щель между задернутыми шторами, как вероломный пособник подлого звонка, уперся в переносицу писателя Николая Щербинина, устроившегося на кушетке в своем кабинете. Кабинет был небольшим, квадратным и вмещал только массивный письменный стол со стулом, стеллажи с книгами, кушетку и чайный столик с кофеваркой и немытыми чашками.
Увернувшись от бившего в глаза света, Николай, щурясь, вгляделся в часы на стене. Стрелки показывали половину второго, а это значило, что ежедневный ритуал был сокращен как минимум на тридцать минут. Щербинин поморщился. Урезание дневного сна оборачивалось головными болями, отвратительным настроением, двумя дополнительными чашками кофе и, как следствие, изжогой.
Николай уже лет пять сознательно не относил себя к молодым писателям. Он гордился сединой на висках и в бороде, тщательно причесывал поредевшие на макушке волосы, взял за правило проходить каждый день не меньше трех километров и раз в год показывался онкологу, хотя подозрений на рак у него никогда не было. Шесть романов, пять сборников рассказов и новелл, три пьесы, весьма популярные, кстати, в городских театрах, девять литературных статей в журналах и даже один киносценарий – вот репертуар, который сделал Николая Щербинина узнаваемым среди поклонников мистики и старого доброго ужаса. На страницах нового – седьмого по счету – романа ещё не высохла типографская краска, а тираж был наполовину раскуплен.
Успех говорил в пользу того, что менять установленный распорядок ни в коем случае нельзя, в особенности сокращать дневной сон, ведь тогда вся вторая половина дня пойдет насмарку.
Николай протер глаза и взял со стола телефон. «Аг. Алекс. Рудов», – сообщал экран.
– Привет, Лёха, – сказал Щербинин, включив громкую связь. – Ты ведь мой агент, ты лучше всех знаешь, что…
– Да, Коль, я знаю, что у тебя дневной сон, извини, – прервал его Рудов. – Ситуация экстренная. Как только узнал, сразу позвонил.
– Боже мой, что там такое?
– Твой роман изымают из продажи.
Николай сел на кушетке и потер затекшую шею.
– Не понял. Как изымают?
– Очень просто. Снимают с полок в книжных магазинах и убирают на склады. Я сам не поверил, пока не зашел в магазин и не увидел.
– Бред какой-то. Зачем им это делать? – Щербинин снял с кофеварки колбу и наполнил чашку, наименее грязную из всех.
– Этого я пока не выяснил, – ответил Алексей. – Но мне подсказали, к кому обратиться, и прямо сейчас я собираюсь с ним встретиться.
Николай отдернул шторы и сощурился от яркого света. За окном открывался вид на городской парк, где под густой зеленью тополей не спеша прогуливались мамочки с колясками и пожилые парочки. У фонтана подростки выделывали кренделя на скейт-бордах.
– Слушай, его же нормально начали раскупать. В чем проблема-то?
– Не знаю, но скоро буду знать. Короче, Коля, встретимся через час в нашей кофейне. Думаю, уже будет информация.
– Добро.
Николай убрал телефон и покосился на корешки книг на полке. Ярко-синяя обложка нового романа выгодно выделялась из прочих. Что с ним могло быть не так? Завершающая часть трехтомной эпопеи, в которой раскрываются все тайны первых двух томов. Читатель ждал эту книгу.
– Бред, – повторил Щербинин и снял с крючка шляпу.

По пути в кофейню писатель заглянул в книжный магазин. Между стеллажей, упиваясь обилием бумажного наркотика, бродили впавшие в транс книголюбы. В углу у окна скучала прыщавая девушка-консультант.
Придав себе небрежный и слегка безразличный вид, он обратился к ней:
– Девушка, поможете?
Та просияла, резво покинула свой угол и подбежала к Николаю.
– Я вас слушаю.
– Не подскажете, где можно взять новый роман, эээ… Николая Щербинина?
Девушка вздрогнула, потупила взгляд и залилась краской.
– Его нет в продаже, – коротко ответила она.
«Не узнала, – подумал Щербинин. – Уже хорошо».
– Как это? – со слегка наигранным возмущением в голосе спросил он. – Роман ведь только вышел! Мы все его так ждали!
– Нет, он был, мы продавали его, – девушка покраснела так сильно, что прыщей не стало видно. – Но вчера мы книгу убрали. Больше не продаем.
– Почему? Неужели мне идти в другой книжный, чтобы купить? Я хотел купить у вас!
Девушка завертела головой, будто в поисках поддержки, но других консультантов не было видно.
– Боюсь, в другом магазине вы его тоже не купите, – она перешла на полушепот. – Роман везде сняли. Я… не знаю, почему. Нам не объяснили.
Последние слова она произнесла едва слышно, и Николай понял, что девушка врет. Им прекрасно все объяснили, но причина настолько деликатна, что сообщать её стыдно или страшно.
– Дааа? – протянул Щербинин. – Что ж, ладно.
Окинув рассеянным взглядом магазин, он развернулся на каблуках и вышел.

Спрятав глаза от назойливого солнца полями шляпы, писатель снял пиджак, оставшись в легкой бежевой рубашке с коротким рукавом, и присел на лавочку у входа в парк. Нахмурившись, он пытался припомнить самые провокационные места своего романа, которые цензура могла счесть недопустимыми. Эротических сцен было всего две, да и те его жена называла псевдоэротическими, так мало в них было секса и так много намеков на него. Кровь, жестокость и кошмарные существа были неотъемлемой частью всех его книг. Благодаря им, собственно, читатель полюбил короткие рассказы, а после – и романы Николая, в особенности серию про тварей, вторгавшихся из потустороннего мира через тела людей, завершенную тем самым злополучным романом. Писатель увидел парня в синей жилетке с надписью «ЛДПР», раздававшего листовки людям в парке. Политику Щербинин вообще в своих книгах не трогал. Не интересовало его то, как одни чиновники обманывают население и других чиновников, чтобы урвать побольше власти или денег. Всю жизнь его интересовала только литература.
Щербинин прищелкнул языком и хлопнул себя по коленке.
Ну, конечно.
Редактор ведь говорил ему об этом, но он не послушал. Не стоило убивать одну из главных героинь в самом конце книги. Читатель к ней привязался, а он, автор, лишил фанатов хэппи-энда. Что поделать, таково негласное правило книг ужасов: кто-то из основных персонажей должен умереть. А лучше сразу несколько, причем самой ужасной смертью. Вероятно, дело в этом.
Николай достал телефон и набрал номер редактора.
– Вячеслав Всеволодович, здравствуйте, это Щербинин.
– Приветствую вас, друг мой, – едва слышно картавя, ответил редактор, перешагнувший седьмой десяток лет, но сохранивший потрясающую работоспособность.
– Вы уже слышали?
– Слышал о чем, позвольте поинтересоваться?
– О романе моём. «Властители душ». Вы его правили, помните?
– Как же, прекрасно помню. Превосходная книжица. Ваше мастерство растет. Скоро мне нечем будет вам помочь.
– Спасибо, – смутился Щербинин. – Но как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Вы не припомните эпизодов, которые могли бы… как это сказать… насторожить цензуру и послужить причиной отказа от публикации?
– Что вы имеете в виду? Его ведь напечатали.
– В том-то и дело, что сейчас его снимают с продажи. Везде, во всех магазинах. Я пытаюсь понять, почему.
– Весьма странно, Николай, весьма странно. Мне он показался в высшей степени корректным и строго следующим в канве вашего стиля.
– А как же тот момент со смертью героини?
– Ну, это, знаете ли, сугубо субъективное мнение. Уверен, что многие приняли это как должное. А недовольные произведением всегда найдутся.
– Вот я и думаю… – пробормотал Щербинин и взглянул на часы. – Ох, Вячеслав Всеволодович, мне пора. Спасибо, что успокоили! Побегу выяснять, что к чему. Всего доброго!

Кофейня встретила Николая приятным коктейлем ароматов свежеиспеченных венских вафель и кофе. Прохлада помещения была как нельзя кстати после июльской духоты, переживаний и интенсивной ходьбы от парка. Привычная атмосфера и легкий полумрак успокоили нервы и вернули писателю самообладание. «Всё объяснимо и просто, – подумал он. – Сейчас всё встанет на свои места».
Алексей Рудов, грузный темноволосый мужчина за сорок, старый друг и по совместительству агент писателя, уже ждал Щербинина за дальним столиком, в самом углу кофейни, где они по давно сложившейся традиции обсуждали идеи будущих произведений и процесс работы над текущими. Рудов следил за стилем: носил модную хипстерскую бороду, зачесывал волосы назад, обильно смазывая их гелем, и сегодня был одет в ярко-красную футболку-поло и желтые штаны, которые, казалось, вот-вот разойдутся по швам на его необъятных бедрах.
Как только Николай присел, бариста поставил перед друзьями две чашки кофе и слегка поклонился писателю.
– Николай Иванович, вы отчаянный человек, – сказал он учтиво. – Я восхищен. Позвольте сегодня кофе за мой счет.
– Благодарю вас, Егор, – пробормотал Щербинин, неуклюже кланяясь в ответ, – но я не понимаю, о чем вы говорите.
– Вот! – сказал Егор. – Вы ещё и скромный. За это я вас ещё больше уважаю.
– Егор, – вмешался Рудов, – ты иди, я сейчас Николаю Иванычу всё объясню.
– Лёша, – зашипел Щербинин, как только бариста удалился, – что, чёрт возьми, происходит? Я задолбался думать, голову себе сломал! Где я прокололся? Одни, вон, восхищаются, другие книги с полок убирают. Даже старый волк Всеволодыч ничего не поймет. Чертовщина какая-то!
Рудов окинул взглядом кофейню, проверяя, не подслушивают ли, наклонился к Щербинину через стол и сказал:
– Вспомни, пожалуйста, Коля, что ты запостил позавчера в инстаграме.
Николай нахмурился и скрестил руки на груди. Он не любил Инстаграм. Жена и агент уверяли его, что ему нужно вести страничку, чтобы подогревать интерес фанатов, но создание каждого поста было для него мучением. Он бы скорее согласился наполовину урезать одну из своих пьес, чем писать эти бестолковые кусочки информации со взятыми из интернета картинками или своими сессионными фотографиями, сделать которые, кстати сказать, его тоже заставила жена. Щербинин в очередной раз подумал, как было бы здорово просто заниматься литературой и стяжать славу своим художественным мастерством, а не провокационными текстами в социальных сетях. Он готов был позволить отсечь себе левую руку, но не мог вспомнить, о чем был позавчерашний пост.
– И что же я там выложил? – наконец, сдался он.
– Видео. Ты выложил видеообращение к фанатам. Помнишь?
– Не очень, Лёх. Не томи.
– Ты сделал не так уж много видео, Коля. Вспоминай.
Щербинин развел руками. Он помнил каждую написанную за это время строчку, а о чем было видеообращение, вспомнить не мог.
– Ты сделал заявление, Коля, – вполголоса сказал Рудов, – о том, что ты не гей.
Щербинин хохотнул и закрыл рот ладонью.
– Точно! Так и что? Я ведь не гей.
– Это понятно. Но ты ведь помнишь, почему ты его сделал?
– Вот это точно помню, – Николай откинулся на спинку стула. – Я просто опроверг ту ересь, которую про меня стали писать в желтом интернете.
Алексей удовлетворенно кивнул и уставился на товарища полными экспрессии глазами.
– Погоди, – сказал Щербинин. – Ты хочешь сказать, что мои книги изымают из продажи из-за того, что я отказался от гейства?!
Рудов молчал.
– Гейства, – продолжал писатель, – отношения к которому не имею, но к которому меня приписали с легкой руки каких-то упырей из сми с сомнительной репутацией?
– Именно так, друг мой, – наконец, произнес Рудов. – Именно поэтому.
– Да это бред! – взревел Щербинин. Немногочисленные посетители кофейни обернулись в их сторону. Писатель влил в себя полчашки кофе. Внутри начинала закипать злоба на вездесущие соцсети и их приспешников.
– А ты думал, почему твой роман раскупали так, что издательство задумалось о дополнительном тираже? – спросил Рудов. – Ведь, став геем, ты попал в тренд, стал модным, настоящим человеком искусства, какими их видят… э… некоторые обыватели.
– Лёша, я никогда не становился геем!
– Конечно, нет. Но так написали в сети, а значит это правда. Не запостил – не было. Помнишь? А ты всех обломал. Только в тебя поверили, как ты развалил к хренам все их надежды на то, что ты нормальный.
Щербинин зажал виски руками и помассировал.
– Пойдем отсюда, мне надо на воздух.
Солнце слепило и резало глаза. Выйдя на улицу, писатель было рванул обратно в кофейню, но наткнулся на шедшего следом Рудова, дернулся наружу, заметался, махнул рукой и направился к тени автобусной остановки.
– Ты хоть понимаешь, – выпалил он, резко развернувшись к агенту, – что ситуация бредовая до безумия?
Рудов кивнул.
– Мои книги раскупали из-за того, что обо мне написали ложь и клевету, но перестали покупать вообще, когда я сказал правду. Где здесь логика и здравый смысл, Лёша?
– Их нет, Коль. Я тебе больше скажу: приказ по изъятию книги и порицанию тебя как литератора идет из краевого минкульта.
– Порицанию? Что я сделал как литератор, чтобы меня порицать? Даже Всеволодыч говорит, что я пишу лучше, чем раньше.
– Всеволодовичу мы все доверяем как редактору, – похлопал Щербинина по плечу Рудов. – Но здесь совсем другое. Конъюнктура, тренд, взгляды общества…
– Это литература должна формировать взгляды общества! – вспылил писатель и затряс перед лицом агента указательным пальцем. – Взгляды общества не могут формировать литературу!
– Прости, конечно, Коля, но ты безнадежно отстал от реальности. Ты живешь где-то в восьмидесятых или даже семидесятых. Сейчас всё иначе. Пойми, – Рудов заглянул в глаза другу, – я на твоей стороне. И мне очень неприятна эта ситуация. Но, Коля, я ничего не могу сделать. Ты выпал из того, что называется трендом и что в наше время определяет степень успешности любого деятеля искусства.
Щербинин понимающе кивнул и, сняв шляпу, платком отер пот со лба.
– Я понимаю, Лёш, – сказал он тихо. – Всё это весьма печально. Я пойду.
Он хлопнул Рудова по плечу и вскочил в подошедший троллейбус.

Первым порывом Щербинина было поехать в министерство культуры и устроить скандал. Министр Ольга Леонидовна Василенко давно вставляла ему палки в колеса и вообще недолюбливала. Это она была против постановки его последней пьесы, триллера «Страх здесь больше не живет». Николая заставили переписать добрую треть сцен, а идеальную во всех отношениях концовку и вовсе убрали, заменив бледным диалогом в исполнении минкультовского прихвостня Трясогузова, бездарного писаки и амбициозного критика.
Вместо этого писатель направился в редакцию издательства.
В редакции творились шум и беготня. Сотрудники сновали туда-сюда, передавая друг другу бумаги, наскоро сшитые рукописи, зазывая соседей по кабинетам на чай. Появление в коридоре Николая Щербинина вызвало неожиданную для них самих реакцию. Все как-то сразу притихли и разошлись по рабочим местам. Хмурясь и сжимая в руке уже изрядно смятый пиджак, писатель направился к кабинету главреда. Молодая сотрудница выскочила в коридор, наткнулась на Щербинина, визгливо ойкнула и скрылась за своей дверью. Шум прекратился, и только было слышно, как где-то скрипит матричный принтер.
Николай постучал и, не дожидаясь приглашения, вошел.
Главный редактор Федор Степанович Еремеев, тощий лысый очкарик с глубокими морщинами вокруг глаз и впалыми щеками бросил на наглого посетителя гневный взгляд, но, увидав, кто перед ним, смягчился и растекся в улыбке.
– Николай Ива-анович, – заискивающе протянул он, разводя руками в знак приветствия, – что привело столь великого писателя в мой скромный офис?
– Вы прекрасно знаете, что привело, Федор Степа-анович, – подражая его тону, сказал Щербинин. – Хорош комедию ломать Федя! Ну-ка, объясни мне, что за фигня происходит?
Еремеев судорожно сглотнул и поник.
– Я ни при чем, Коль, чесслово. Вот те крест!
– Ты неверующий, Федя, – махнул на него рукой писатель, присаживаясь на стул перед столом главреда. – Просто объясни мне, как так получилось, что ты прогнулся под минкульт?
– Так ведь им меня закрыть – раз плюнуть! – начал оправдываться Еремеев. – Василенко мне сама позвонила, лично…
– Вот! – прервал его Щербинин. – Это-то мне и интересно! Что она сказала?
– Ну… – главред стал чертить в блокноте бессмысленные знаки, – она вообще говорила, в целом…
– В целом что?! – рявкнул писатель. – Хватит мне зубы заговаривать! Говори по сути! Вот помяни моё слово, Федя, следующую рукопись отдам в «Бизнес-пресс». Они давно меня просят, хотят серию триллеров запустить, да я по старой памяти тебе всё присылаю. Из уважения, так сказать.
– Да ладно, ладно, – замахал руками Еремеев, – чего ты горячишься? Василенко позвонила, сказала, что твое творчество более не отвечает современным реалиям и трендам в литературе, что твой стиль косный и всем уже надоел, а жестокость в романах вообще не поддается никакому пониманию…
– Это будто бы я единственный, кто пишет ужастики?
– Ну, нет, конечно, Коль, не единственный. Но ты же понимаешь, в чем всё дело.
– Да, объяснили уже… – Щербинин тяжело вздохнул. – Чего она ко мне-то прицепилась? Ей что, настоящих геев мало?
Главред снял очки и протер линзы носовым платком.
– Здесь-то как раз всё понятно, Коля. Она ведь сама из «этих»…
Щербинина будто окатили ледяной водой.
– Из каких из «этих»? – осторожно спросил он.
– Ну, девочек она любит… больше, чем мальчиков. Ходит такой слушок.
Писатель вскочил и сдернул с головы шляпу. Сделал круг по кабинету. Надел шляпу. Сел на стул.
– То есть, ты хочешь сказать, что министр культуры края – лесбиянка?
Еремеев молчал, разглядывая очки.
– Вот мразь! – воскликнул Щербинин и хохотнул. – Вот в чем всё дело! Значит, она решила, что я предал их братию… или сестрию, как там у них… и за это она меня… вроде как отлучила от литературы?! Да какое она право… Это же безумие, Федя! Как ты согласился в этом участвовать?
Еремеев потупил взгляд.
– Закроет она меня, Коль, ей богу закроет. А мы ведь только-только на федеральный уровень стали выходить. Благодаря тебе, кстати, тоже.
– Так, всё, – Щербинин вскочил. – Еду в министерство разбираться со всем этим делом. Ты ни при чем, Федя, тебя заставили. Но книгу на прилавки мы вернем!
– Тебя, – сказал главред, но Николай уже хлопнул дверью, – к ней не пустят.
Писатель выбежал из кабинета, пронесся по коридору, не обращая внимания на выглядывающих из-за своих дверей сотрудников, и, с трудом борясь с поднимающейся внутри злобой, выскочил на улицу.

– Эта старая лесбиянка, заполучив меня в свои ряды, возликовала и продвинула мою книгу на всех уровнях! – кричал Николай в трубку телефона. – А мой публичный отказ от этого, с позволения сказать, «почетного» звания, она восприняла как личное оскорбление, видите ли! Понимаешь, в чем суть, Лёха? Ты понимаешь, кто руководит русской литературой и решает, каким авторам в ней быть, а каким нет? Я не удивлюсь, если её любимчик Трясогузов тоже из их числа!
Рудов что-то отвечал, но Щербинин не слушал, продолжая кричать, не глядя на оборачивающихся прохожих:
– Она решила устроить публичную казнь из разряда «кто не с нами, тот против нас»! А тут я подвернулся, такой не в тренде весь! Конечно, с мужиками не шпилюсь, чего со мной разговаривать! А читать мою писанину так и вовсе противно! – Щербинин тяжело дышал, взмокшие волосы на голове растрепались. Он шумно выдохнул и продолжил уже спокойнее. – Да, Лёша, я был в министерстве. Нет, меня к ней не пустили. Сказали, занята, потом сказали, уехала к губернатору, наврали, короче. Не знаю, что буду делать, достали меня все. Давай, пока.
Писатель убрал телефон в карман и вернулся в реальность.
Две старушки, сидевшие на скамейке у входа в сквер, настороженно смотрели на Щербинина, прижимая к себе сумочки.
– Совсем обесстыдел народ, – проскрипела одна, не отрывая взгляда от Николая.
– Страха перед богом не ведают, – подтвердила вторая.
Писатель открыл рот, чтобы что-нибудь ответить, но, передумав, махнул рукой и зашагал прочь.
На глаза Николаю попалась вывеска спорт-бара, куда он в былые времена захаживал сделать ставку на матч и пропустить стаканчик-другой виски с тремя огромными кубиками льда. Тогда он считал это привычкой, достойной настоящего писателя, этакой фишкой, делающей его особенным, несмотря на толпу мужиков, занимавшихся в баре тем же самым.
«Сейчас самое время возобновить практику», – подумал Щербинин и, не впуская в голову более никаких мыслей, нырнул в полумрак спорт-бара.
Обстановка несколько изменилась, однако в целом интерьер сохранился. Почти от самого входа вдоль правой стены тянулась барная стойка с пока ещё пустовавшими высокими стульями, затянутыми черной кожей. Гладкая, тщательно отполированная стойка отражала своей поверхностью софиты, так что казалось, будто лампы вмонтированы в неё.
Бармен, парень лет двадцати, с высоким лбом и ярко-рыжими волосами, неспешно протиравший бокалы, с безразличием взглянул на раннего посетителя.
– Виски, – попросил писатель, присаживаясь на ближайший к бармену стул. – И три больших кубика льда, пожалуйста.
Бармен прекратил протирать бокал, вгляделся в лицо Щербинина, нахмурился и потянулся за бутылкой.
Напиток приятно обжег глотку, в животе стало тепло. Николай с легким сопротивлением признался самому себе, что скучал по этим ощущениям. Он залпом проглотил остаток виски и поставил стакан перед барменом. Тот молча кивнул и плеснул новую порцию напитка. В голове Николая появился легкий шум, напряжение стало понемногу отпускать.
Входная дверь отворилась, и в бар вошли несколько мужчин. Негромко переговариваясь, они расселись в зале. Один из них подошел к стойке и стал обсуждать с барменом заказ.
Когда мужчина отошел, бармен внимательно посмотрел в лицо писателя.
– А я вас знаю, – сказал он с вызовом.
Щербинин почуял неладное.
– Вы тот писатель, – продолжал парень. – Щербаков.
– Что вы говорите, – нахмурился Николай. – Прямо-таки Щербаков?
– Ну, или как-то так, – было видно, что ошибка нисколько не смутила его. – Как же вы так-то, а?
Писатель оторопел от изумления. Внутри опять проснулся гнев.
– Как же я так-то что?
– Ну… – замялся парень, – всё вот это, про что везде пишут. Ваша фотка во всех соцсетях.
– То есть, вы не знаете, в чём дело, увидели фотографию, уловили, что где-то имеется сенсация со знаком минус, и теперь решили меня пристыдить? – Щербинин сжал стакан до боли в суставах. – Думали, я тут в реверансах перед вами раскланяюсь и извинения начну просить?
Бармен стушевался, схватил бокал, начал тереть.
– А какие мои книги вы читали, позвольте узнать? – спросил писатель.
– Я… – парень попытался найти взглядом какую-нибудь работу для себя подальше от того места, где сидел писатель, но ничего не увидел и обреченно вздохнул. – Я книги не читал ваши. Я вообще читать не люблю. Я музыку люблю.
– Так вот, молодой человек, – сквозь зубы прорычал Николай, – слушайте на здоровье музыку, а свой длинный, заточенный под соцсети и всякие инстаграмы нос в мою чистую литературу не суйте! Чтобы я вас даже рядом с книжным магазином не видел! Книги не для такого быдла, как вы! Сдачи не надо!
Он бросил на стойку смятую купюру и, опрокинув стул, бросился к двери. Взявшись за ручку, остановился и повернувшись к бармену, погрозил пальцем.
– На пушечный выстрел! – крикнул он и вытолкнул себя наружу.

Щербинин шел по улицам, не отдавая себе отчета в том, куда направляется. Рой мучительных мыслей носился в голове, больно жаля и не давая покоя. Казалось, что все прохожие враждебно смотрят на него и каждый, дай ему волю, будет останавливать писателя и обвинять его в грехах, мыслимых и не мыслимых. Вот полицейский патруль на углу, парень и девушка, оба смотрят на него, держа руки на резиновых палках. А что, если Василенко подговорила губернатора, и тот дал команду полиции выслеживать писателя и задерживать за малейшую провинность? А он выпивший.
Николай свернул в переулок, не доходя до угла, где стоял патруль.
В конце переулка стояла карета скорой помощи. Когда писатель поравнялся с ней, боковая дверца уползла в сторону, из автомобиля вышел врач в голубом медицинском костюме и грозно глянул на Щербинина. Тот шарахнулся в сторону. Может быть, и медики с минкультом заодно? Может, они хотят упрятать его в психушку, чтобы не мешал двигать нужные тренды в литературе?
Писатель ускорил шаг. Он нырял из переулка в переулок, стараясь двигаться как можно беспорядочнее, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Через пятнадцать минут ходьбы в боку закололо, а улица вывела его к берегу реки.
Тяжело дыша, Николай Щербинин опустился на лавочку, бросив рядом шляпу и мятый пиджак.
Перед ним лежала широкая полоса набережной, одетой в фигурную тротуарную плитку, за ней шел узкий песчаный пляж, и неспешно несла свои воды река. В едва тронутой волнами глади отражалось высокое голубое небо, жидкие облачка и пролетавшие над водой чайки. Солнце клонилось к горизонту, подкрашивая западный край неба в оттенки рыжего.
Мимо пронеслись велосипедисты, трезвоня зазевавшимся пешеходам. Пробежали дети, запуская в воздух разноцветные пенопластовые самолеты. Прошли две девушки, очень нескромно обнимавшие друг друга за талии.
«И тут они, – подумал Щербинин, провожая девушек взглядом. – Но ведь я их не трогаю. Не мешаю им гулять, лапать друг друга, целоваться на людях. Мне всё равно, где и как они занимаются сексом, куда они при этом лазят и что там трогают. Я спокоен, когда они проходят мимо. Почему же они считают, что могут запретить мне писать только из-за того, что я не разделяю их взглядов? Что это: искаженное понятие о нормальности или новый виток эволюции, при котором таким, как я, не выжить?»
До самого заката он сидел на своей лавочке, дыша остывающим вечерним воздухом, и размышлял. Отныне два пути открывались перед ним: кануть в Лету как писателю или соврать всем, что он всё-таки гей, и продолжать творить. Глядя на скрывающийся за горизонтом огненно-красный солнечный диск, писатель Николай Щербинин сильно сомневался в правильности сделанного выбора.
Очень сильно.

ВСТРЕЧА
Отрывок из повести «Имя дому – не забудь меня»

«Разве может человек отказаться от своей сущности. Для этого нужно вновь родиться. А это невозможно.»
Е. А Мещерская

– Слушай, ну кто мы с тобой такие, чтобы критиковать чью-то мысль? – Озадачивается пессимист.
– Как кто? Эка ты выдал. Мы читатели. Конечно, не претенденты на бичевание произведений. Но, всякую писанину-то мы можем подразобрать. – Утверждается оптмист.
– И с чего тогда начнём, и надо ли? – Сомневается пессимист.
– Давай с незаметных. – Усмехается оптимист. – С моей давней знакомой, Кати.
– Кто она такая, вообще, эта Катя? – Недоумевает пессимист. – Что за выбор?
– Она автор, так сказать, повесть пишет о Мещерских. – Информирует оптимист. – Может, читал где её рассказ про усадьбу Петровское – Алабино.
– Впервые слышу. Да и какое отношение это имеет к Бунину? Вроде, о нём же собираемся рассуждать. – Предполагает пессимист.
– Потом, сперва прочтём отрывок из её повести. – Настаивает оптимист.
– Ну, не знаю. – Теряется пессимист.
– Смотри, что она пишет, – продолжает оптимист.

Бунин Иван рос среди книг
В усадьбе своей дворянской, Орловской.
Китти Мещерская – тоже средь них,
В усадьбе Княжищево –
Той, что в Петровском...
Нет, я не сверяю детство их, нет.
Только судьбы их в чём-то похожи:
Империя, царство, вельможи.
Разруха, изгнание, свет.
Не уповаю на ямб и хорей
В моём сказанном слоге,
Лишь, слышу звучанье эпохи
Тех милых детей –
Интеллигентных, ранимых, далёких.

– Дорогая Екатерина Александровна, хочется узнать ваше мнение о творчестве писателя Бунина. Не представляю ваш ответ на мои бестактные, по тем временам, вопросы. Мне кажется, вы согласны ещё поведать что-то памятное, не затронутое в ваших воспоминаниях. Очень нравится ваша книга и чувствуется в её глубине невидимая преграда. Многое недосказано. Это, словно, приоткрыть старинный сундук с множеством дорогих украшений, ослепляющих богатым светом и не увидеть среди них самого ценного. Без чего невозможно вообразить ту жизнь, царское время – и в бунинских произведениях, и в ваших мемуарах.
– Мне нужно спросить вас о чём-то очень важном, но я не могу решить, что именно? Некая волна бесформенных отблесков разных идей, приближаясь, отдаляется от меня. Её едва заметное сияние невозможно уловить. Безвестность, пока ещё, окружает мой мир. Сейчас за окном ливень. Смывает пыль и грязь, заливая дома, деревья и всё вокруг мутной жижей.
– Екатерина Александровна, как точно вы описываете осенний дождь в Петровском. Проникновенно тревожите воображение вдумчивого читателя картиной вашей эпохи. Я почти знаю, что нужно спросить у вас. И не получается сосредоточиться на главном. Что-то мне мешает. Но, уж точно не погода. Кстати, у Бунина что там про дождик? Про «надежды золотые». Поэзия Ивана Алексеевича изумляет. Но, я о другом. Про дом.
Это надрывное: «Дом, как можно понять, глядя в закрытые ставни, стоит совершенно пустой...» Далее строки сливаются. Сквозь слёзы не прочесть уже: «Был такой русский писатель Бунин...» Ни на мгновенье не забывавший родину. Она во всём: в бунинском пении самовара, в яблоках, и в паутинке под образами... Переживания Бунина поражают искренностью и преддверием неотвратимо бесконечного пути. Вернее – дороги без направления.
– Думы о родине ничего не меняют. Когда предают забвению традиции, обнажается переломный момент, и дом начинает разрушаться. Ещё страшнее – гибнуть. Что же случилось? Зачем менять хозяина? – Скажите, Екатерина Александровна.
– Да что там! Простой человек вырос в родительском доме и покинул его. Создал семью и обрёл новую обитель. Что-то не ладится, и он меняет её на другой кров. Чего он ищет? Где же его пристанище?
– А семьи военных! Ни кола, ни двора! Они лишены семейного гнезда. Им нечего забывать. Они странники. Где их угол? И тот очаг с дорогими сердцу обычаями, со светлыми ликами стариков.
– О чём это я? У меня самой пятый дом, не считая двух – трёх казённых. Я не привязана к ним душой. Кроме первых двух, где были тепло и уют, поддержка, родные, те самые традиции поколений. Что же стряслось, почему они преданы? Их нет. Простите меня мои до́мушки. Военная стезя прочертила границу, разделив наше бытие безвозвратно.

Вдали от дома навсегда,
Во времени затерянных миров,
Мы вспоминаем иногда
О жизни на родной земле отцов:
О тех берёзках у пруда,
Что в жаркий день нас охлаждали,
О детстве, ярких впечатлениях, когда,
В лучах фантазий все мы пребывали...

– Уважаемая Екатерина Александровна, ведь, у вас так же. И у Бунина. И дом, и родина, и военная стезя. Только трагичнее. Я уже близко, очень – очень, скоро прояснится о чём спросить мне вас....

– Ну, хорошо, рассказал ты мне Катину историю. – Вздыхает пессимист. – Кстати, чего она грустит и ревёт? И о чём это всё пытается узнать у княжны?
– Какой-то тайный вопрос, нам не понять. – Задумывается оптимист.
– Пусть , а читать это кто станет? – Задаётся мыслью пессимист.
– Повесть-то? Найдутся нытики-читаки. – Устаёт оптимист. – А знаешь, я бы отказался от такого чтения.
– Вот те раз! С чего бы это? – Теряется пессимист.
– Потому как времена меняются, и новым поколениям не интересно старое. Хоть про дом, хоть про читателя. – Констатирует оптимист.
– Да ладно, вон историки твердят, в литературе материала, для их работы, непаханное поле. – Осведомляет пессимист.
– А сам-то, не пробовал сочинять, рассказ какой или стих, а может, роман? – Смеётся оптимист.
– Подумываю уже! – Фыркает пессимист.
– Вот избавляйся от клише – и тогда за перо. – Шутит оптимист.
– Да как же я стану другим? Если я таким родился. – Возмущается пессимист.
– Просто! Начни писать книгу и жизнь изменится. – Не останавливается оптимист.
– Ой, и правда, клише полно у нас в разговоре. – Спохватывается пессимист.
– Нормально. – Не сдаётся оптимист. – Мы же персонажи, нам можно. Это автору нельзя.
– Послушай, никак не спрошу, а где мы с тобой находимся? – Ошарашивает пессимист. – У тебя в кабинете?
– Нееееет.– Тянет с ответом оптимист.
– Ну чё, у меня что ли, – Колеблется пессимист.
– Да на улице мы. – Успокаивает оптимист.
– На ууууулице? А чё я, тогда, ничего не вижу? – Вскрикивает пессимист.
– Вот ты выдал! – Юморит оптимист. – Картонные мы, ведь.
– Кто сказал? Аааааа! – Прозревает пессимист. – Кажется догадываюсь, чего эта Катька ревёт так часто.
– А меня сейчас осенило. – Размышляет оптимист. – Про Катю мы читаем. А про нас кто пишет?..

КОГДА ИДУТ В КАДЕТЫ

«Сочинение на тему: «Кем я хочу стать?» ученика 4 «б» класса Мишки Кантина. Я много лет не знал, кем хочу стать. Мой дед был пионером и собирал марки. На его марках написаны буквы – СССР. Дед сказал, что теперь такой страны нет, но она стояла на нашем месте. Мне больше всего нравятся марки с бабочками. Поэтому я думал, что хочу быть энтомологом. Я почти стал энтомологом. Но в пятый класс я пойду в кадеты».

В день, когда я это решил, ты вкатился в дом, проскользив мокрыми ботинками по новенькому линолеуму, и выпалил с порога:
– Река белая!
Я отлупился от конфетной коробки с распростертыми в ней бабочками и уставился на тебя.
– Знаю, что они улетные, но река белая! – отметелил ты возможные возражения. – Погнали! Жду на крыльце.
Как всегда, ты был прав. Наша река стопорилась редко, и это событие пропускать нельзя. Я задвинул коробку на полку, недосягаемую со стула, и принялся одеваться. Через минуту входная дверь хлопнула, ты снова нарисовался в прихожей:
– Да сколько же копаться можно, мишка в берлоге? Так мы реку не увидим!
– Сейчас, Гора, Наташку одену. Эту стрекозу на булавку не пришьешь, надо с собой…
Ты закашлялся – хронический бронхит нередко запирал тебя дома.
– Может, не… не стоит, Гор, а? – заикнулся я, заранее предвидя вспышку твоей злости:
– Ты еще шарфик мне повяжи! Пакуй девчонку и айда!
Я, наконец, застегнул на неуловимой четырехлетней Наташке красный, далеко видимый, пуховик, завязал шапку с огромным красно-белым помпоном, и мы втроем вывалились на улицу. Едва отошли, как я, наступив на распоясанный шнурок, растянулся.
– Ну, точно медведь косопалый! Когда ж научишься?! – ты присел и моментально завязал мне шнурок своим фирменным узлом. Твои ботинки сами собой не развязывались никогда.
– Гора, а давай не пойдем на реку? Давай завтра, без Наташки, а?
Мелочь захныкала:
– Хочу на реку!
– Завтра река может уйти, – ты почему-то всегда потакал ей. – Мы только посмотрим. Не дрейфуй, Мишка Заячьи Уши!
Так ты назвал меня в новогоднюю ночь, когда вокруг взрывались петарды. Ты был снайперски спокоен, а я каждый раз вздрагивал.
– Заячьи Уши!..
– Ну, Гора, я ж не виноват, что у меня тело само…
Ты нередко подначивал меня, но я не обижался. Может быть, я чувствовал, что это не ты. Настоящим ты был, когда, щуплый и насупившийся, молча возник между мной и Васькой Абрасовым, дылдой двумя классами старше. Он все норовил отобрать у меня альбом с дедовскими марками. Или когда кропотливо объяснял упорхнувшую от моего разумения задачку – ты с первого класса учился только на пятерки. Теперь я думаю, что так, задирая и понукая, ты неосознанно тянул меня за собой.
Зима не белая и пушистая, как на картинках. У нас она пожелтевшая и скукожившаяся, как намокшая персидская кошка. Но все равно это – пусть короткая, сопливая, скользкая, но зима. Снег покрывал почти всю землю, из снега вырастали стебли и венчики прошлогодних трав, дома и редкие деревья. Река стояла, а над ней стояло белесое облако, почти без остатка съевшее противоположный берег. Мы шли по рыжей стоптанной дорожке молча, гуськом – Наташка, за ней я, ты сзади. Попрыгунья в красной куртке убежала вперед, потом слезла с тропинки в снег и стала делать следы: шагнет, обернется, шагнет, обернется. Потом и вовсе пятками вперед пошла.
– Слышь, Мишка, – позвал ты, – что скажу? Ты первый, кому говорю. Обещаешь никому не разболтаться?
– Да, Гора, клянусь! – я обернулся к тебе и вскинул руку наискось перед лицом – так научил меня дед, и это было нашим тайным знаком.
– Верю. Скоро от вас уеду, в кадеты. В Ставропольское президентское училище… Точно не скажешь?
– Не скажу, Гора! – мы остановились, а я все пытался дойти до услышанного. – Но почему? Ты ничего не боишься, я знаю. Но когда Наташка включает стрелялку, ты вырубаешь ей комп. И в террористов с нами не играешь...
– Я так должен!
– А… а как же мы гулять станем? – я совсем растерялся.
– На каникулы приезжать буду. – Ты положил руку мне на плечо. – Только, Мишка, вот что, заходи иногда к моим. Лады?
– Хорошо, Гора, я буду заходить, а как?.. – я хотел еще о чем-то спросить, наверное, столь же глупом, но ты оттолкнул меня...

Первого сентября мальчика впервые повели в детский садик. Дверь, однако, оказалась на замке, а на ней шелестела пришпиленная кнопкой записка, из которой выходило, что по техническим причинам детей не принимают.
– Мама, Лана, мама, Лана, полетели в школу! Там шарики! – запричитал мальчуган, прыгая на одной ножке и вздымая буравчики пыли. Семья лишь недавно переехала в тот город, и все вокруг было внове.
– Хорошо, хорошо, пошли! – Алана Гедоевна вскинула на руки пухленькую Светланку. Крохе не было еще двух лет, старший братишка называл ее, как и маму, Ланой, и часто гладил по мягким, как пух, волосам.
Школа находилась неподалеку, оттуда лилась радостная музыка, а на большом асфальтированном дворе толпились дети всех возрастов – совсем маленькие сидели на руках взрослых. Горик затянул маму с сестренкой в самую гущу, стараясь пробуравиться вперед, туда, где выстроились девочки и мальчики в белых рубашечках с цветами и шариками.
– Один. Два. Три. Пять. Четыре, – начал считать, сбился и перешел на цвета: – Синий. Зеленый. Красный. Еще красный. И еще красный…
За спинами что-то громко хлопнуло – раз, другой.
– Мама, это салют?! Вот здор-р-рово! – он задрал голову, но над плоскими макушками спиленных тополей ничего не увидел.
И тут школьная линейка сломалась, люди заволновались, куда-то потекли.
– Мама, мы в школу идем? Вот еще здорово! – мальчишка вертелся, пытаясь высвободиться из материнской ладони. – А что мы делать будем? Учиться?! Я буду учителем!
– Не знаю, родной. Только не потеряйся! Видишь, сколько людей.
Всполошенная, гудящая толпа вливалась в длинное пустое помещение. Окна были полосатыми от продольных решеток. Люди шумно растекались по стенам и опускались на голый полосатый от окон пол. Горик с мамой оказался зажатым в самом углу, из-за спин и голов ничего не видел и все порывался вскочить. В центре зала опять громыхнуло, кто-то закричал, и стало почти тихо.
– Меня зовут Али! – прозвучал железный голос.
Почувствовав, что мама ослабила захват, мальчик подпрыгнул и, прежде чем его снова повалили на пол, успел увидеть обросшее черными волосами и бородой лицо, зеленую куртку с закатанными по локоть рукавами и автомат. То, что это автомат, Горик уже знал – отец был военным.
– Мама, а зачем Али два автом… – он попытался укусить ладонь, зажавшую ему рот.
– Каждый, кто не будет слушаться, будет наказан! – проскрежетал Али и с лязгом передернул затвор... Ты оказался не прав – второй у него была винтовка.
Алана Гедоевна вздрогнула, прижимая детей к себе. Через минуту сын уже улыбался, потому что бородатый дядька предлагал поиграть:
– Дети, подняли руки к голове и показали мне заячьи ушки. Все! Чтобы я видел.
Сидевшие на полу дети и взрослые, задевая друг друга локтями, поднимали руки, сводили кулаки за затылком и выставляли вверх указательные пальцы. Пальцы шевелились, и… Горик смеялся.
Он вертелся и не хотел спать, сколько ни уговаривала мать. Зачем? Ведь еще светло! Но вскоре воздух стал тяжелым, голова тоже отяжелела, и глаза закрылись. Иногда мальчик просыпался и просил пить, но воды не давали. Сестренка уже не плакала, а тихо скулила и смотрела темными, без зрачков, глазами.
На второй день к ним подошли двое – черный Али и полуседой человек, почти так же одетый, но без оружия и с печальным взглядом. «Ау-ау-шефф», потом повторял мальчик имя человека.
– Сколько лет вашему мальчику? – спросил он.
– Мне четыре с половиной годика и зовут меня Георгий! – встрял малыш, четко отчеканивая каждое слово.
– Нет. Большой уже! –Али развернулся и двинулся прочь, на ходу добавив: – Женщина с ребенком может убираться, а он останется.
Алана Гедоевна охнула.
– Я большой уже, мама! Ты мне купишь автомат?
– Зачем?
– Я буду вас с Ланой охранять!
Горик смотрел, как с пола поднялись несколько женщин с маленькими – еще меньше сестренки – детьми и потянулись к выходу. Одного малыша уносил на руках печальный Аушев.
– Хочу домой! – заныл он.– Почему нас не пускают?!
– Они хотят, чтобы выполнили их требования.
– Они хочут подарков?
– Хотят, – машинально поправила мама. – Нет, родной. Давай, лучше, поспи, а потом мы обязательно пойдем домой.
Но мальчик стал тщательно проверять, хорошо ли застегнуты сандалики.
– Что ты делаешь, сынок?
– Если я их потеряю, как я обратно пойду?! – с той минуты Горик проверял обувь постоянно.
Но один сандалик ты все-таки потерял, когда уже на третий день – после взрыва, когда мать, закрывая тебе глаза, переносила через неподвижно лежащие человеческие тела, после беспорядочного бега под прикладами автоматов и новых взрывов, после дыма, надышавшись которого ты заболел, – через разбитое окно тебя передавали пятнистым людям. Вместо лиц под большими круглыми шлемами у них были только глаза.
– А где Лана, мама? Где Лана? Мы потеряли ее? – закричал мальчик, когда чужие руки несли его через разгромленный двор.
Мама, вытирая слезы, тихо сказала:
– Она ушла, сынок.
– Куда? Домой? Я тоже хочу с ней!
– Нет. Она ушла на небо, и теперь смотрит на нас оттуда. Будь хорошим, Горик, не плачь.
– Я буду хорошим, мама. Только ты тоже не плакай!

…Когда ты оттолкнул меня и бросился вперед, я от неожиданности осел в мокрый снег, а посмотрев в твою сторону, и вовсе впал в ступор. На белой реке рвалась черная дыра, а в ней махала крыльями красная бабочка. Это была Наташка. Она молча колошматила руками, а ты мчался к ней непомерными для твоего роста скачками и влетел в воду в тот момент, когда на поверхности оставался один сжавшийся в красную точку помпон. Схватив Наташку за воротник, ты приподнял ей голову и попытался вытолкнуть из воды. Но лед ломался, дыра разрасталась, а я все не мог двинуться.
– Мишка, помогай! – хрипло заорал ты и закашлялся.
Я взвыл, вскочил, наконец, на ноги и, продолжая вопить, рванулся к вам.
– Падай!
Не понимая, зачем надо падать, я распластался на снегу и пополз. Добравшись до полыньи, ухватился за Наташкины рукава – она уже не брыкалась.
– Держи, Мишка, держи! Не отпускай! – ты выговаривал слова с трудом, отплевываясь и кашляя. – Ботинки тяжелые…
– Ты хорошо их вяжешь, Гора.
– Да…ты не Заячьи Уши, годишься в кадеты… холодно… Лана, живи!
Последние слова ты произнес настолько тихо, что я еле расслышал. Я снова взвыл и вывернул голову назад. К нам уже кто-то бежал…

Тогда мне все было ясно, но уже став кадетом, я долго не мог понять, почему ты поступил так, как не смог бы поступить я, и даже не всякий взрослый. И лишь вчера, когда я – как всегда в этот день – был у твоей матери, Алана Гедоевна в нескончаемом черном платье, рассказала мне то, что случилось еще до вашего переезда в наш поселок и о чем ты никогда не говорил, но, как я теперь точно знаю, помнил всегда. Я что-то стал понимать. А черновик сочинения, без единого вычеркнутого слова, я храню уже шесть лет. В двух местах чернила расплылись. Наверное, я плакал.


ЧЕТЫРЕ ЧЕТВЕРТИ ЛЮБВИ

Я глохла от взрыва. У меня спортивный разряд, я в легкую преодолеваю пешую «четверку», но я не успевала. Сорвалась, оставив в руках Дениса роскошные белые розы. Отсыревшая штукатурка крупными ошметками валилась с потолка. Запах гари заволакивал тесный подвал. Где-то в облаках дыма и пара должен быть он, Димка.
Я знала его года три – с тех пор, как сдала экзамен на инструктора по детскому туризму. И всегда в группе был он, хорошо экипированный, но неприкаянный и молчаливый. Долгими вечерами у костра я пыталась его разговорить. Огонь у Димки по своей воле не затухал никогда, он мог разжечь костер из камней, замешанных на воде. Чем он там колдовал, не знаю, но Серега, его одноклассник, рассказал мне, что Димон частенько задерживался после уроков в химической лаборатории, смешивая реактивы и вызывая джинов из пробирки.
– Дим, чем дома занимаешься? – пыталась дознаться я, присаживаясь рядом с ним на липкий от ароматной смолы сосновый чурбак.
– Ничем!
– Так не бывает. Можно читать. Можно в блогах «албанский» шлифовать. Можно телеэфир прочесывать со скоростью реактивного самолета. А ты что делаешь?
– Ничего! – Димка подбрасывает в костер колючую ветку, и небо освещает сноп пляшущих искр.
– А родители что делают?
– Ничего! – мой собеседник молчит, потом ломким голосом добавляет: – Он приходит, как захочет поздно, а она днем дома сидит, а вечерами по театрам ходит, рецензии вроде как пишет.
– Они что, ругаются? – я наливаю в кружку остывший чай, достаю из гермомешка пару ржаных сухарей, протягиваю Димке. Он сначала крутит головой, потом нехотя берет и начинает сосредоточенно грызть.
– Да нет, – наконец, отвечает он.– Но нас не трое, а три. Три по одному, – и вдруг срывается: – А я что?! Дарят мне всякие штучки. Вот, зажигалкой «зипповской» осчастливили, костер разжигать. А не оно мне надо, все это!.. Надо, чтобы родители друг друга любили!.. Все! Спокойной ночи!
Димка затушил костер и нырнул в свою палатку.
Потом я узнала, что его родители развелись, и Димка переехал к отцу. А в нашей группе вскоре появилась Саша. Ничего особенного в девчушке не было: неуклюжая курносая толстушка с негустым хвостиком на затылке, но смешливая и ласковая. Увидит ужика, взвизгнет, потом смеется. Брызнешь на нее водой, снова заливается. Но когда она готовила «сашинские» оладьи с сыроежками, вся наша немаленькая группа скучивалась вокруг костра, и, затаив дыхание, ждала первых жгучих лепешек, удивительно быстро исчезавших непонятно куда.
На эти ли оладьи купился Димка, или на Сашино «Доброе утро!», в любую погоду сопровождаемое солнечным теплом, но он как-то отогрелся и отмяк. Костер в его руках трещал веселее, Димка уже не скупился на березовые поленья и не заливал огонь, разгоняя всех по палаткам. Он всегда вызывался готовить вместе с Сашей, не давая ей таскать каны с водой и драить песком подгоревшую сковородку. Я ни разу не видела, чтобы он обнял ее, как это делали старшие подростки в нашей компании, но когда кто-то попытался навязать Саше свое руку, молча возникал рядом и уже не отходил.
Они общались и между походами – об этом мне рассказывала Саша. Гуляли вечерами напролет, обошли пешком пол-Москвы, Саша наставляла его в лабиринтах истории и литературы, а Димка объяснял спутнице тонкости химических реакций…
Я сорвалась по Сашину звонку. Звенящим голосом девушка прокричала:
– Светлана Анатольевна! Света!.. Он сказал, что меня любит, но не верит себе. Сказал, что лучше в огонь…
– Димка? Почему? Где он?
– Не знаю… Светочка, помогите!
Сразу вспомнилось, как запросто обращался Димка с огнем, как молчал и как твердо следовал принятым решениям. Сунув розы на крепких длинных стеблях обратно в руки Дениса и отрешившись от его обескураженного взгляда, я дрожащими пальцами набрала номер Сереги.
– Слушай, друг хороший! Быстро говори, где у Димки склад боеприпасов?
– Чего? Каких боеприпасов?
– Ну, этих… химических ваших реактивов? Где он опыты свои может устраивать? Знаешь?
– А зачем вам?
– Говори, а то поздно будет. Не пойдете больше в поход с Димоном своим. Давай, колись!
Наверное, я орала как ненормальная, потому что обычно ершистый Серега неожиданно легко сдался и назвал адрес.
– Это в подвале, в доме рядом с гаражами, где мы свое снаряжение храним. Старый такой дом, кирпичный, дверь в подвал зеленым выкрашена…
Где они складировали свое походное имущество, я знала – не раз приходилось забирать и привозить обратно. Не далеко! Буквально в двух остановках. Я судорожно огляделась. Субботним утром улица была пуста. Я глубоко вдохнула, поздравила себя, что не одела обувь на каблуках, отмахнулась от Дениса и побежала, как всегда бегала кроссы…
Я заранее оглохла от взрыва, но его не было. Не слышно было и запаха гари. Зеленая обшарпанная дверь оказалась незапертой. Я рванула ее, едва не потеряв равновесие, и ввалилась в подвал. Сочившийся из зарешеченного оконца свет едва освещал обмотанные взлохмаченным поролоном трубы и допотопные вентили. Свисавшие с низкого потолка гроздья паутины, пыли и штукатурки мешали быстро сориентироваться, но светящаяся точка в дальнем углу привлекла внимание. Димка сидел, держа зажигалку над наполненной чем-то банкой. Он вздрогнул, повернул голову в мою сторону и снова застыл над крохотным огоньком.
Остановившись у двери, я пыталась успокоить сбившееся дыхание и судорожно соображала, что сказать.
– Слушай, Дим! Ты знаешь, я тебя никогда не обманывала. Честное слово, не стану тебе мешать, уйду. Только ты послушай, пожалуйста. И погаси на минуту свою свечку. Я боюсь огня.
Он несколько бесконечных мгновений смотрел на меня. Огонек погас, и я почти потеряла парня из виду.
– Ты думаешь, нас куда-нибудь выпустят после этого? Сочтут ведь: это у нас в коллективе такой климат нездоровый, что подростки от него в бутылку лезут. А то еще и на меня всех собак навешают. Этого хочешь? – я, конечно, здорово преувеличивала, но это было первое, что пришло в голову.
Молчание. Потом из пахнущей плесенью темноты донеслось глухое:
– Нет.
Я ринулась дальше:
– Ты помнишь, что у нашей Саши через неделю день рождения? Решил ей такой вот подарок сделать?
– Нет, – уже с меньшим интервалом последовал ответ.
– Вы с ней поссорились, что ли?
Такое представить было трудно, но чего меж влюбленными не бывает? По себе знаю.
– Да нет, она хорошая. Это я…
– Что ты?
Молчание. Этого я боялась больше всего, а потому сунулась в самое горячее, как мне думалось, место:
– С родителями что-то не так? – тема была старой, поэтому я уверенно скомандовала: – Выкладывай!
Все оказалось до банальности просто и гадко.
Накануне Димка с Сашей поехали на Воробьевы горы, оттуда, взявшись за руки и болтая невесть о чем, пошли пешком к небоскребам Сити. Пока топали по железнодорожным путям, пока ехали до своего спального района, пока добирались до Сашиного дома – время летело незаметно, и Димка вернулся непривычно поздно. Открыв дверь квартиры, он услышал в гостиной голоса. Оттуда вышел отец в шелковом халате и с бокалом в руке.
– А, Дмитрий! – он был в хорошем настроении. – У меня гости. Присоединишься?
Димка заглянул в комнату. На столе – фрукты, шоколад, несколько бутылок, фужеры с розовыми следами. На диване сидели две полураздетые молодые женщины. Отец протиснулся между ними, сел и закинул ногу на ногу. На колено сразу легла женская рука. Димка развернулся и ушел на кухню – надо было что-нибудь поесть.
Что у отца бывают женщины, Димка знал, но еще никогда это не было явлено ему столь неприкрыто. Разбив на сковородку два яйца, он потянулся за тарелкой. Когда обернулся, на пороге кухни стоял отец, обнимая за талию одну из своих гостий.
– Ты у меня уже большой, Дмитрий паспорт скоро получишь! Вот, возьми, – отец подтолкнул к нему накрашенную девицу. – Уступаю!
Он рассмеялся и скрылся в гостиной.
Димка оторопело застыл с тарелкой в руках. Девица мягко подошла и провела ладонью по его щеке, потом рука с лакированными ногтями скользнула ниже. Димку передернуло. Он не глядя сунул тарелку в чужую грудь, оттолкнул и вылетел из квартиры…
– И ты решил, что ты такой же?! – больше сказать мне было нечего.
Пока Димка говорил, я подошла и села рядом на занозистый фанерный ящик, положила руку на чуть дрожащие тонкие пальцы, потихоньку вытянула из них зажигалку, обняла за плечи. Сколько мы так просидели, не знаю. Так и вышли с ним из подвала – обнявшись, потрепанные и запыленные. Щуплое октябрьское солнце пробивалось сквозь тучи. Люди удивленно смотрели на нас. Наверное, меня принимали за совратительницу малолеток. Но это было не важно. Важно, что на углу нас ждала Саша.
Оставив их вдвоем, я повернула назад и почти сразу наткнулась на свои обалденные белые розы. Денис был моим четвертым парнем. Я решила, что пора остановиться.

ГОЛОС

Что остается нам в воспоминаниях от далекого детства, ведь многие лица забываются? Наверное, ощущения, приятные эпизоды или те, за которые потом нам неловко. Голос! Или это только сердце помнит, как оно колотилось или замирало от чьего – то голоса?
Первое замирание Маришкиного сердца она помнила хорошо: ей было лет 12. Это было в четвертом классе. А красивый мальчик Алеша – в восьмом. Первое детское увлечение было тихим, тайным и светлым. Уроки литературы проходили у них в одном кабинете, у одного учителя. И почти каждый день Маришкин класс заходил к учителю или сразу после Алешиного восьмого, или перед ним. Она слушала, о чем старшие говорят, о чем спорят. Восьмой ругался, что не может выучить отрывки из «Евгения Онегина». «Что там за отрывки? А мне – слабо?» Дома она достала из шкафа роман и начала читать. А там! Любовь, что называется, «вам и не снилось». Просто инструкция к применению, как кружить голову девушкам. Пушкин учится «на раз». Воздушнее, полётнее стиха не придумаешь. И письмо Татьяны, и Онегина, и все остальные отрывки она запомнила сразу. И очень собой гордилась. Хотелось рассказать этому Алешке, что все просто, надо только чувствовать, что проговариваешь. Просто – хоть что-то чувствовать!
Однажды, оставшись одна в кабинете литературы, она увидела на столе журнал восьмого класса. Открыла. Нашла фамилию – Алеша в классе был один. И списала номер домашнего телефона. Листочек с номером лежал в ее модной кожаной желтой сумке целую неделю, прежде чем она осмелилась позвонить. Телефон- автомат. Сколько песен посвящено ему. Скольких он сделал счастливей и несчастнее. Звонок всего по 2 копейке. Цена Счастья - 2 копейки! Язык прилип к небу, совсем не ворочался, как только она услышала его голос:
– Алло?
– Алеша? Здравствуй. Поговорим?
– Поговорим. А ты кто?
– Я все равно не скажу тебе, кто я. Можешь даже не спрашивать.
– Ну, что ж… Давай попробуем.
Алеша был хорошо воспитан. Каждый раз ей приходилось придумывать разные темы, чтобы не наскучить ему своей болтовней, чтобы не казаться глупой, чтобы иметь шанс позвонить еще.
Говорила больше она, рассказывала истории, которые произошли днем, в каникулы. Иногда говорил он. Тогда уже она слушала его необыкновенно теплый баритон и представляла его лицо в это мгновение. Она звонила из музыкальной школы, от своей бабушки, когда та занималась своими делами на кухне, иногда – из автомата на углу Белинского и Коммунистического проспекта. Зимой руки стыли от пластиковой рябой коричневой трубки. Пальцы и запястья становились красными и неповоротливыми. Но он не должен был даже догадываться, что она беззаботно болтает с ним, околевая в продуваемой ветрами будке, где стекла никогда больше не вставлялись после того момента, как были выбиты. А выбиты они были сразу после того, как будку установили.
Однажды она услышала чужие голоса и поняла, что разговаривает не с одним человеком.
– Ну, все! Послушали? Вас ведь там четверо? – Маришка удивила своей догадливостью.
– Дайте трубку Алеше.
– Не сердись, не знаю, как называть тебя. Просто мои друзья были у меня. Они тоже хотели послушать тебя. Твой голос. Можно дам поговорить с тобой одному из них?
– ?????? – У Мариши ответа не было.
– Привет. Меня зовут Сергей. А тебя как зовут? В какой школе ты учишься? Мы поняли, что в нашей, правильно? В каком классе? Не сердись. Мы просто слушали. У тебя очень красивый голос. Ты знаешь об этом?
– Знаю.
– Так, в каком ты классе учишься?
– Мы с Алешей сразу договаривались, что имени я не называю, и в каком классе учусь, не говорю. Мы просто разговариваем.
– Но ведь разговаривать можно и не по телефону. А на скамейке в сквере, на каруселях…еще где-нибудь.
Сережа явно приглашал ее на свидание. Мариша обиделась, что Алеша разболтал друзьям о ее звонках. Мальчишки болтливы и хвастливы, это она поняла уже тогда и запомнила на всю жизнь. Доверять нельзя ни в каком случае. Она представила, что было бы, если б она сказала, кто она, и, не дай Бог, встретилась бы с кем-то из них. Вот такая, как есть, некрасивая, смешная, маленькая не только по возрасту, но и по росту. Из достоинств – один красивый голос.
Настроение продолжать беседу пропало. Она быстро попрощалась, сказав, что звонит из музыкалки, и скоро у нее урок. Маришкины звонки продолжались год, полтора. Однажды, когда она разговаривала с ним из музыкальной школы, он тихо спросил:
– Ты позвонишь еще вечером?
Она стояла перед огромным, во всю стену, зеркалом и смотрела, как у нее непроизвольно расширяются глаза. Первый раз он захотел поговорить еще! Ему не хватило отпущенного времени. Сердце радостно ударило.
– С чего вдруг?
Спрашивать разрешения о следующем звонке должна была всегда она. Так повелось.
– Да, конечно. Я попробую.
Попробует! Да она будет лететь к автомату у булочной на Проспекте, как только стемнеет! Говорить в сумерках было легче. Казалось, что никто не видит ее смущения и ее влюбленности. И они говорили, говорили. С перерывами на короткие паузы – если вдруг подходил случайный прохожий и просил позвонить «на минуточку».
Однажды в школе на большой перемене Маришка спустилась на первый этаж, где стояли умывальники и вечно неисправные питьевые краны. Работал по обыкновению только один. Да и из того надо было чуть ли не высасывать воду. Маринке не надо было наклоняться над ним: маленький рост позволял осуществлять процедуру виз а ви. Она тщательно напивалась на несколько уроков вперед.
– Не выпей всю воду! – услышала она смех за спиной.
– Я ждала своей очереди, сейчас вы ждите, – четко ответила она, не оглядываясь.
За спиной сделалось так тихо, словно все действие происходило во время урока.
– Я… – Мариша повернулась и онемела. Их было четверо. Как четырехмачтовый корабль. Это была именно та четверка, которая слушала по телефону ее голос. Маришка не сомневалась. Они ошарашенно смотрели на нее. Она еще раз прикоснулась к крану, чуть не выбив передние зубы, повернулась и гордо потопала по коридору прочь.
– А я и не мог ошибиться. Я слушаю этот голос второй год, – услышала она голос Алексея.
С тех пор она перестала звонить. Маришка вдруг реально увидела себя рядом с четырьмя красавцами и поняла, что шансов никаких.
Но Алеша с друзьями смотрели на переменах, в столовой, пытались заговорить в гардеробе. Все четверо пробовали на мероприятиях что-то ей передать, спросить, чтоб она заговорила. В кабинете литературы слушали, как она сдает стихи, говорит с учителем, слушали тихо. Молча.
Весной в раздевалке она увидела Алешу с одноклассницей Светой. Он терпеливо ждал, когда она завяжет на шее пестрый шифоновый платок. Он ждал, чтобы проводить. Он влюблен. История закончилась.
Прошло много лет. С тем другом Сергеем, который убалтывал ее по телефону, она встретилась через несколько лет в университетской библиотеке. Он учился на истфаке. На этот раз он тихонько слушал, как она говорит с подругой, как просит книги у библиотекаря. Попытался заговорить, но Марина удивленно и холодно подняла глаза, и он отвернулся.
С Алешей они встречались в городе нечасто. Но был тайный ритуал. Каждый год 9 мая на стадионе весь город после эстафеты школьников ждал забега сильнейших. Марина с мужем всегда сидела на одном и том же месте на трибуне. В определенное время, именно к этому забегу подходил к перилам Алеша с женой – той самой Светой. Марина по его спине видела, что он уже чувствует ее взгляд. Постояв внизу минутку, он оглядывался, ища Маришу. Они встречались глазами. Без эмоций. Не здороваясь. Раз в год. Много лет подряд. Значит, все хорошо. Жизнь идет у обоих своим чередом. Как пишут в поздравительных открытках: будьте все здоровы и благополучны еще на год.
Примерно, через тридцать пять лет после этой истории Маришкина младшая дочь оканчивала школу. Репетиторы. Экзамены. Нервотрепка. Потом покупка платья, туфель к выпускному вечеру. Однажды они с дочкой мерили в магазине туфли для выпускного. Дочери не нравились ни одни, капризничала она «по полной»: то каблук мал, то носок не узкий. То вообще туфли «скучные».
Вякнул колокольчик на двери. Кто – то вошел. Попросил показать мужские кроссовки. Машинально Марина мысленно оценила себя: зеленое шелковое платье облегает фигурку, декольте сумасшедшее, «вырви глаз», серьги в ушах красивые, салатовые босоножки на шпильках. Изящные! Она в форме. Можно продолжать спокойно выбор туфель. Привычка всегда оценивать себя со стороны была практически профессиональной.
– Пожалуй, я с тобой соглашусь. Но, дочь, послушай моего совета. Давай возьмем тогда две пары. Эти – экстравагантные, на безумном каблуке, – для выхода за аттестатом, а эти, на низком, для вечеринки. Ты не сможешь ходить весь вечер на платформе и каблуке. В них же только постоять и провести фотосессию.
Марина оглянулась. На диване сидел Алеша. Делая вид, что меряет кроссовки, он ничего не примерял, он переставлял данные ему коробки, надевал и тут же снимал обувь без оценивания. Он просто слушал ее голос. Она растерялась, но продолжала говорить спокойно, не задыхаясь от волнения.
– Спасибо. Мы сейчас посмотрим в соседнем магазине и, скорее всего, вернемся.
Они с дочкой зашли в соседний магазин. Алеша вошел следом за ними в другой магазин почти сразу. Он снова слушал. Наверное, хотел узнать, изменился ли ее голос. Он не изменился. Он стал еще красивее. Это она знала точно. Ученики и студенты всегда говорили ей об этом.
Потом было еще несколько девятых мая. А на юбилей школы – в феврале – он не пришел. Мариша купила красивое платье. Выглядела замечательно. Ведь он знал, что она работает в их школе. Все приходили, заглядывали во все классы, здоровались. Она была счастлива, что он увидит ее в окружении настоящих и бывших учеников. Вечером в кафе, улучив момент, когда они были только вдвоем, подруга Светлана сказала, что Алеша умер от инсульта, не дожив до пятидесяти одного года, еще одиннадцатого января.
– Он не смог прийти, Мариш, – успокаивала Светлана.
Маришка плакала на ее груди… без голоса…
Что остается нам в память о человеке? Если не говорил с ним ни разу лицом к лицу, если и лицо помнишь с трудом? Остается нежность, его голос.
Светлый и теплый.