РОВ

Часть 1.

Я шёл по улице Френель.
<…> Оборванная страница <…>
Прижавшись друг к другу, мы лежали на кровати. Нас укрывало самое тяжёлое одеяло, какое только могло найтись в этом городе. В этом обречённом на долгую тьму Париже. Но сейчас это было неважно. Сейчас уже ничего не важно, кроме нас, двух тел, прикованных друг к другу в доме близ Сены. Месяц, неделю, и даже вчера ещё было будущее, сейчас нет ничего. Значит, важно лишь настоящее.
Комнату заполонял мрак, не пугающий и не расслабляющий. Обыкновенный мрак, самую каплю пленящий. Он родился благодаря плотным шторам, наглухо закрывающим единственное окно в спальне. Я любил солнечный свет, и также любил свинцовые тучи, проще говоря, любые выражения погоды. Но квартира была не моей, а даже, если бы я был здесь хозяином, окна всё равно были бы зашторены. Ведь это нравилось ей, моему Солнцу.
Я встал с кровати и молча подошёл к окну. Приоткрыв шторы, я просунул в них голову. Было важно заслонить собой поступающий в комнату свет. На улице царил хаос стихии. Каштаны, высаженные вдоль реки, буквально плясали: ветер мотал их из стороны в сторону. Спорная антенная башня почти полностью спряталась в водно-воздушном месиве, было видно лишь основание, а макушка неравномерно исчезала. Самое интересное, что хватило бы одного мгновения, одного порыва ветра, чтобы скрыть ее из поля зрения так, будто её и не было. И через минуту проявиться обратно на этом совершенном и непредсказуемом полотне. Гроза выпускала молнии, подобно искрам, вылетающим из-под ударов мьёльнира по наковальне. Люди всегда старались придать неизвестному смысл, чтобы оно меньше их пугало. Посмотрим, буду ли я жив, скажем, через год. И стану ли я верить в предложенных богов.
Окно, состоящее из деревянной, плохо выбеленной рамы, забрызгивало дождем. Ветер сносил капли в стекло и размазывал их, как кляксы, по которым провели ладонью. После клякс на стекле оставались разводы. Забавно сейчас наблюдать за своими мыслями: при виде забрызганного окна я сразу подумал о том, что его опять придётся мыть. Послезавтра или может после выходных… как странно всё… хочется крепко зажмурить глаза, вдавить в них руки… и открыть… и видеть. Видеть всё теми глазами, которые наблюдали эту квартиру неделю назад. Всего-то одну неделю. Странные люди существа, понимают что имели, лишь тогда, когда лишаются этого.
— Обними меня крепко-крепко, — проговорила она из-за спины.
Я вздрогнул. Видимо, она давно уже стояла рядом, но не нарушала потока моих мыслей. А лучше бы нарушила. Я развернулся и вцепился в неё. Прижал к себе, слегка поднял и, обхватив руками талию, понёс на кровать. Так мы и упали, она вкрутилась носом мне в плечо, а я просто ещё крепче прижался к её телу. Такому горячему и живому. Будто в последний раз его ощущал. Не мог я перебарывать этот внутренний драматизм, хоть сейчас он и был обоснован. Надо держать себя в руках. Как странно представлять, что она может оказаться не рядом. Не где-то в зоне досягаемости, не где-то там, куда бы я смог прийти. Но страннее ощущать то, что возможно мы так лежим последний раз. Что больше мы вообще не соприкоснёмся. Мозг непрерывно толкал эту дурную мысль вперёд всех остальных. Но где-то в глубине души я не мог поверить в то, что могу умереть.
Мы лежали молча, но по ощущениям непрерывно говорили. Мне уже надо было вставать и идти, но я не мог.
— Если устанешь ждать меня, не жди. Может, ты будешь ждать того, кто уже мёртв.
— Заткнись, я буду ждать, и не говори ничего такого, — импульсивно перебила она и вцепилась в спину ногтями.
— Знай, что ты всё выдержишь, потому что я уже крепко сижу у тебя в голове и сердце, и везде, где можно, и где нельзя. А значит мы вместе, даже когда меня нет, — сказал я.
Мы встали и вышли в прихожую. Она поцеловала меня, я поцеловал её. Надев пальто и зашнуровав ботинки, я выпрямился. Она обняла меня. Мы опять вцепились губами друг в друга, я сказал, что люблю её и вышел из квартиры.

Часть 2.

Опять засвистело. Нет, не летний ветер, задувающий в форточку, и не холодный и продирающий насквозь морской шквал Северного моря. Я закрыл голову руками. Справа от меня резким взрывом вырвало клочок земли. В небо взлетела ива.
А ведь ещё вчера с её веток капали тёмные от пасмурного неба капли. Странно, что перед тем, как броситься наземь, я оглядел иву. Мгновение назад тёмный мох укрывал её корни, мягкий как качественная перина, и если утопить в нём ладони, он их приятно принимал. Удивительно, что бросился я не к ней, а на грунтовую насыпь, находящуюся от ивы метрах в восьми. Хотя после вчерашней атаки ничего удивительного не осталось в этом лесу. Впрочем, как и на этой планете. Цинизм в таких условиях вырабатывается меньше, чем за неделю. Может, и наивно так думать, но вчера мне стала ясна суть этой войны, и то, что абстрактные русские нас сейчас не вытащат. Они не прилетят на своём Илье Муромце и не изничтожат немецкие укрепления. Их командование подобно нашему в своей дурости и абсурдности. Но у них хотя бы телефонные кабеля по фронту прокинуты, ещё с первых лет этого столетия.
Истощился человеческий запас разумных империй. Может, остались только Швейцария, или Америка. Но готов делать ставку, что их тоже втянут, а если не втянут, то последствия разборок соседей лягут тяжёлым крестом на их жизнь. Интересно, будет ли на моём месте лежать убитый американский солдат? Звучит, как вздор, но меня бы это не удивило. Сейчас очевидно, что планируемая маленькая война обернулась огромной мясорубкой.
Ивушка-то не велика была, может, лет десять-двенадцать, как здесь появилась. По меркам этого леса — пара минут. А ведь, внедряясь в историю, можно понять, что уже много столетий назад, могла эту иву, пронзить ружейная пуля. А до того, рассечь холодный меч. Теперь ее уже ничто не потревожит. Где олени, носящиеся здесь со времен английских сказок. Где лисы? Где зайцы? Убиты все, а кто не убит — скоро умрёт.
Я отряхнулся, точнее размазал мокрую глину о штаны. Эти проклятые красные штаны. И вся Франция сейчас была этими штанами. Красное сукно проступало наружу, хоть они и были, как можно качественнее измазаны глиной. Как вам это понравится, немецкие снайперы, лежащие среди других ив. В глазах, в тесноте моргающих зрачков плыли виды вчерашней атаки: оврага, заваленного телами так, что по ним можно было идти. Вповалку валялись там и мы, и враги, и союзники, и их союзники. И не было в большем счёте между нами разницы. И вправду ад пуст, и в самом деле воздаётся за грехи. Только Бог тоже погиб в этом овраге.
Рядом пробежал в атаку офицер, а за ним устремились солдаты. Его выделяли белые перчатки, конечно уже не белые, а грязно-глиняные. Я стряхнул с волос дёрн, вскочил и двинулся за ними.
Наша армия совсем не рассчитывала столкнуться с немцами здесь, в Арденнах. Мы даже не выставляли разведку, и вчера случайно вышли на ожидающие нас германские окопы. И я был там вчера, и сейчас опять иду туда. Нас совсем не учили окапываться или отступать. Только вперёд — как Наполеон. А лучше было бы ещё вчера отступить и закрепиться подле Крюна. А завтра, если не сегодня, нас оттеснят за этот же Крюн и дальше. Некоторые, кто выжил после вчерашней атаки, ночью ушли в сторону Люксембурга. Но из-за отсутствия карт и разведки они скорее всего придут к позициям врага. Покамест командование не осознает бессмысленность этих, буквально штыковых атак: помирать нам и помирать в этих лесах.


* * *
…Ну я и сказал ему, что мол, в тех руинах и лежит винтовка эта, которую я якобы выронил при отступлении, — проговорил солдат напротив меня. — А он, дурак, взял и поверил, и ушёл в том направлении.
— Ты дурак, — вымолвил я. — Человека на наивности провёл.
— Да знаю я, самому вон тошно, делать-то что теперь?
Солдаты вокруг молчали, никому не хотелось идти в неизвестность.
— Ладно… — протянул я, собирая общее внимание. — Опиши мне эти руины, или куда ты там вообще его заслал.
— Ну, это там, через холм — он махнул рукой в сторону леса. — Через него перемахнёшь и сразу на поляну выйдешь, а за ней справа болотинка будет, берёзами поросшая, а за ней дома разбитые… — объяснял он. — Вернее сказать дом, там хутор раскинулся, большой, наверное, был, токмо от него осталось меньше половины. Он к тебе лицом будет стоять, если правильно из леса выйдешь. Там левее маленькое кладбище, по нему и поймёшь, что дом тот нашёл.
Я молча кивнул, пронзая его взглядом, перекинул мешок через плечо и двинулся в сторону леса. Странный все-таки этот мужик: напуганный и чего-то недоговаривающий. Когда я проходил мимо крайних деревенских домов, кто-то окликнул меня сзади. Я обернулся и увидел солдата, который сначала отправил того бедолагу в неизвестные руины, а теперь и меня.
— Погоди едва, — начал он, переводя дух. — Дай, хоть перед тобой… Совесть чиста будет… А то ведь секунда — и помрём все.
— Ну говори, бежал же зачем-то.
— В общем, слушай, не ходи туда, место странное.
Я насупился и сделал лицо человека, который готов слушать любой бред, ведь весь этот бред связан с его жизнью..
— Дай, я тебе быстро распишу, что да как было. — Его голос переменился, и он начал говорить, как будто вспоминал давнее прошлое, про которое вспоминать не хочется. — Пацанёнка я туда не посылал, просто по глупости начал с ним толк о том, кто и как отступал, а потом он ушёл, ничего не сказав. Я ведь, правда, там винтовку увидел, только не свою конечно, это я так, ему добавил, иначе бы не поверил. А он ведь зелёный совсем и падок в подобное верить, вдобавок, он своё оружие где-то протерять умудрился, чудак. Я, когда отступал, забрёл в этот домик, и у окна к подоконнику была приставлена винтовка эта злосчастная. Через проём её увидел, ринулся к ней, запнулся и влетел лбом в косяк, — он сдвинул копну волос и показал свежую рану в знак доказательства.
Наверное, он подумал, что я совсем ему не верю и считаю его сумасшедшим, коих здесь в достатке хватает. Но, во-первых мне было безразлично, что так идти, что эдак, а во-вторых, глаза у него были ясными, не было в них мути безумства, которая бывает у по-настоящему больных. Поэтому я ему поверил: здесь война, всякое случается, придём — посмотрим.
— Но суть в том, что проснулся я, как ото сна, и во сне видел страшное. Что-то такое неописуемое, что как глаза открыл, так и побежал без оглядки, подгоняемый самим чёртом. Так и было.
— Ладно, я тебе верю, но всё равно пойду туда, — глухо проговорил я.
— Если уж и после такого решишься, то удачи тебе, Ф… — он замялся, пытаясь вспомнить моё имя, хотя он не мог его знать.
— Эрик, — подставил я.
— Хорошо, а я Макс.
Мы пожали руки. Они были у него почти такими же, как у меня. Грязными, резаными и уставшими, только у него ещё потными. Он сжал мою руку и сказал: «Удачи, Эрик».
В лесу, поднявшись на холм, я оглянулся. Сквозь деревья были видны дома: бельгийские, французские и даже немецкие. На этой смежной земле почти не было определённого национального стиля. Да и не важен он был. Особенно для обыкновенных обывателей, фермеров или лесорубов, каменщиков или скотоводов. Для тех людей, которые живут где-то в глуши и в отдалении от столиц, в лесах и горах. Для тех, кто словом «граница» обозначает конец своего участка или своей деревушки. Они жили здесь ещё до разделения земель линиями, обозначающими разные государства. Жили долго и больше жить не будут. Деревушка успела пару раз перескочить из одних кровавых рук в другие, такие же кровавые. Одна армия забирала её у другой, а потом следующая делала точно также, когда предыдущая ослабевала.
Сквозь берёзы светило солнце. Оно единственное наблюдало за всем в гордом безразличии, даже Швейцария была более сострадательна. Я развернулся и направился в чащу, дабы успеть вернуться засветло.
Стоя в березняке, в болоте, я увидел этот дом. Подойдя ближе, я убедился, что Макс говорил правду. Он очень точно описал дом. Точнее, остатки от дома. Крыши не было, стены первого этажа едва доставали до моего роста. О втором этаже и чердаке не шло и речи, все было разворочено снарядами. Дом был типичным для нашего времени. Странным выглядело только кладбище. Если дом был изодран и изломан, то кладбище было словно из другого мира. Каменный заборчик, обелиски, кресты — всё цело. Лишь пару отломанных досок виднелись у некоторых надгробий, которых, словом, было немного — меньше десяти. Даже вьюн, похожий на американскую пассифлору, казался свежим и обновлённым.
Я вошёл в дверной проём, миновал печь и увидел человека, сидящего у противоположного оконного проёма. В руках он держал винтовку. Его голова с красной фуражкой была наклонена вниз. Он был однозначно мёртв.
Это был тот самый безымянный солдат. Тот мальчишка, который поверил в сказания Макса. Что есть жизнь одного солдата на войне? Что есть жизнь неопытного и только пришедшего на фронт человека? Ничего… абсолютное ничего. Бесконечное количество таких невинных и безымянных душ покинули свои тела на этой войне. Что с того, что Макс наплёл ему эту белиберду? Какая разница? Разве Макс до этого мало людей убил?
Разница лишь в ценностях, отчасти созданных пропагандой: «Они — враги, их — убить! Эти — друзья, их — любить». И будешь героем за то, что убил сотню «врагов». А ведь ты убил таких же, как и ты. Ничем не отличающихся, по сути идентичных. И нет разницы между мной и этим пацаном, Максом или любым другим человеком, у которого в графе местожительства записана Австрия.
Я посмотрел на парня: только дьяволу да солнцу известно о причинах его смерти. Он сидел спиной к оконному проёму на голом и сломанном полу. Между ног он упёр винтовку; мёртвым лбом он упирался в неё, а она упиралась в него. Для парнишки, винтовка – это праздник. Точнее был праздник, когда он её нашёл. Ведь парень расслабился, может, даже задремал. И может быть во сне, какой-нибудь тромб у него разорвался, обеспечив ему, тихий уход… а может он самоубился, условным цианидом. Теперь уже не узнаешь, да и нет нужды в этом знании.
Солнце светило в обломанную оконную раму, а когда-то оно так просвечивало сквозь оконное стекло и заливало комнату оранжевым светом. Когда-то солнце… Солнце…
Я вспомнил дом. Вспомнил тёплые каштаны и Эйфелеву башню в лучах такого же солнца. Всё это я видел через другое окно. Я вспомнил шторы, кровать, одеяло… Из глаз побежали слёзы. Упав на колени, я ударил лбом подоконник. Я вспомнил лицо, вспомнил волосы и глаза, вспомнил дыхание и голос. Запах горячего тела и запах сладкого парфюма. Её парфюма… я вспомнил её.
Ещё раз, ударив головой подоконник, я отклонился назад и вырвал винтовку из рук мертвеца, слезы опять брызнули из глаз. Я сжимал холодное цевьё так, что руки мои побелели. Как же я хочу выжить. Как же я хочу не умереть. Как же я хочу снова почувствовать её рядом.

Сводка
Солдат Французской империи Эрик Моро умер 24 сентября 1970 года в своём имении в Провансе.
Мирный договор с Германией был подписан 28 июня 1919 года в Версале. В этот день официально окончилась Первая Мировая Война.

ЭГО. РАБСТВО ДУШИ.

Мы так увлечены своей персоной
И верим в исключительность свою,
Любуемся своей печалью скорбной,
Не веря в боль чужую и беду.

Стремительна и коротка жизнь светового дня зимой, закончилась всего – лишь первая смена, а на улице уже темно, как ночью. И на фоне света от унылых желтых фонарей весело закружились в волшебном танце мокрые снежинки. Рабочий люд, с хрустом утаптывая и трамбуя усталыми ногами грязный снег, прокладывал дорогу домой. Где-то в этом потоке плелся и Владимир, хотя он совсем не устал, но на душе была нестерпимая тяжесть, унынье и жуткая тоска. Это мрачные мысли тяжелым камнем давили на его сознание.
Внимательно разглядывая людей, обгоняющих его, он вдруг совершенно ясно осознал, что является абсолютно лишним, даже чужеродным звеном в этом огромном людском потоке. Люди, неспешно проплывающие мимо него, были погружены в мирные праздные разговоры. Сильные и уверенные в себе, они спешили в уютные квартиры, где их ждали родные и любимые, уверенные в силе и надежности рук своих кормильцев и защитников.
Да, а вот о своей семье, Вова такого сказать никак не мог. Он был очень слабым, неуверенным в себе и, возможно, даже никчемным существом, не умеющим ни накормить, ни защитить нормально. С тех самых пор, как за его спиной закрылись железные ворота с красной звездой, жизнь раскололась на «до» и «после». Говорят, служба в армии преображает человека, делает его повзрослевшим и возмужавшим. Так вот, в данном случае, она раздавила его, уничтожила напрочь уверенность в себе и способность самостоятельно принимать решения.
– Ты чего, земляк? Спросить чего хочешь? – услышал вдруг Вова. Вопрос явно предназначался ему. Тут до него дошло, что, погрузившись в свои мутные размышления, он уставился на какого-то мужика.
– Н…нет, простите, я просто…, я просто задумался! – испуганно заикаясь, ответил Вова, проклиная себя за этот позорный испуг.
– А…, думать это правильно! Это полезно! – усмехнувшись, ответил мужик.
«Ну почему! Почему я так теряюсь? Мог ведь пошутить в ответ, хотя бы просто толково ответить, не показывая свою неловкость. Размазня!» – как только ни обзывал себя Вова за трусость и нерешительность, но подобная история повторялась раз за разом с угрожающим постоянством.
На «семейном совете» постановили, что надо устраиваться на работу не в качестве рабочего-станочника, а в качестве инженера, как раз и знакомства нашлись. Мол, мать с отцом старались дать сыну высшее образование, а он, значит, хочет все это перечеркнуть, как всегда, своими необдуманными действиями. Да, после смерти папы и рождения сына, семья нуждается в деньгах, но ради дальнейшего интеллектуального роста Вовы, семья готова героически терпеть все невзгоды. И Вова смалодушничал, не возразил, не сказал своего мужского слова.
До армии жизнь была благополучна и размерена, все проблемы легко решались папиной зарплатой и маминым решительным управлением. А вот на службе Вова столкнулся не только с отсутствием поддержки и понимания, а скорее даже наоборот. Словно все вокруг, сговорившись, решили обрушить его оптимистические взгляды на людей, на мир. Как в театрализованном шоу, перед ним развернулись во всей красе – подлость, обман, ненависть и откровенный садизм. Все те мерзости, от которых его раньше старательно уберегали родители.
Воспитанный совсем в другой «тональности», Вова оказался совершенно беззащитен перед реалиями жизни. Учиться пришлось на ходу, учителя были из «попутчиков», поэтому «курс обучения» был предельно кратким и наспех совмещенным с практикой. Впрочем, ничего страшного не случилось, как и все, отслужил, но вера в радужные идеалы рухнула, уступив место угрюмой уверенности, что вернувшись, он «свое возьмет».
Однако возвращение его мало обрадовало, совпав с похоронами отца. Пока он отдавал свой долг Родине, в его семье произошли кардинальные перемены. Папа умер, а он был единственным кормильцем, мама стала инвалидом, жена была еще студенткой. Но главное, появился новый член семьи – сын. В итоге, вместо сочувствия Вовку встретили новые, возможно более серьезные проблемы, и расслабиться после «суровых» армейских будней так и не пришлось.
Навалившийся груз проблем, сдавливал слабое тело, а душу разъедала обида за непочтительное отношение к его «измученной жизнью» персоне. То ежедневная стирка пеленок, то кросс по магазинам с их очередями…, и все это на фоне мизерной зарплатки, не вызывающей уважения даже у самого получателя. Такое электрическое напряжение, на фоне изветшавшей и ненадежной изоляции, приводило к частым коротким замыканиям в виде скандалов. Но больше всего Вову раздражал он сам, его нерешительность и несостоятельность. Еще в армии он твердо усвоил, что его могут убить как муху, просто, без затей и всяких сложностей, а теперь к этой убежденности добавилась неспособность прокормить семью.
– Зачем я им нужен? Толку никакого, только обуза, лишний рот…, жена перевелась на заочное отделение, вдвоем работаем, никак не заработаем. Ну, какого чёрта я живу? Ах, мои увлечения! Ах, мои благие устремления! Все утонуло в этой грязной бытовой луже. Я в тупике, из которого просто не выберусь уже никогда, и все теперь бесполезно! – такие отчаянные мысли неслись в Вовкиной голове. Он стоял на железнодорожном мосту и смотрел вниз, где сновали поезда…
– Да, лететь прилично, – услышал он чей-то голос за спиной. – Если прыгнуть, так уж наверняка «с концами» и мученьям всем конец. Родных это подкосит, конечно, да уж как-нибудь выкарабкаются, не впервой им!
Вовка накануне переругался со всеми, обида душила его запредельной злостью! А вот пусть теперь попробуют без меня! Он оглянулся, но никого не было, ни рядом, ни поодаль. Мост был пуст…
Вова поплелся домой, а там опять:
– Мы тебя ждем! Ждем, как бога! А ты где-то опять шляешься!
А он ведь только что пожалел их, не стал прыгать, и вот, пожалуйста! Но бежать обратно на мост не хотелось, дома было тепло, хоть и шумно, вкусно, хоть и с упреками, мол, даже и не заработал на этот ужин. Тут позвонили в дверь, на пороге нарисовался Серега с подарками из деревни от тещи. Как всегда, худющий и жилистый, он излучал положительную энергию, но в этот раз к его обаятельному сиянию присоединился живописный синий фингал под глазом.
– Это кто это тебя так? – поинтересовался Вовка.
– Да…это ерунда на тренировке, зазевался немного и вот!
– На какой тренировке? По футболу?
– Не…, по каратэ, я тут в секцию записался! Отличная вещь, но иногда, бывает, и по морде дают, ха, ха!
– Ух, ты, я тоже хочу! Еще в армии слышал, что у нас секция открылась! А правда, что человек может доску пальцем проткнуть?
– Вовка, тут даже не в этом дело, тренировки протекают так, что и без всяких приемов станешь железным! Обалденные физические нагрузки, многокилометровые пробежки по бескрайним просторам области в любую погоду!
Но в самый разгар разыгравшегося Вовкиного воображения, вмешалась его жена, высказавшись в том плане, что на всякие, там, спортивные секции сейчас нет ни времени, ни денег. И даже стальное тело Сереги испуганно вздрогнуло от категоричности этих слов, еще и подтвержденных довольно выразительной эмоциональной жестикуляцией.
– Ладно, Вован, принесу тебе перепечатку одной книжки по йоге, тоже вещь классная. Главное, можно заниматься самому, не ходя ни в какие секции. – На том, как говорится, и порешили.
Время шло, были отвоеваны утренние 60 минут, пусть со «скрипом» и с напутствием «лучше бы полы помыл, чем кренделя разные выделывать». Вовкино тело постепенно становилось управляемым и гибким. Стали также появляться новые книги и перепечатки, а на вопросы об их появлении уже появился универсальный ответ – «ребята дали почитать». Кроме того, от учебы в институте оставались учебники по психологии, именно это больше всего интересовало Вовку.
Данное природой богатое воображение, помогало в исполнении разных «психодинамических» упражнений и медитаций, иногда даже случалось совершенно отчетливо слышать «голоса наставников». Однако в безумие Вовка впасть не боялся, резонно надеясь на багаж приобретенных ранее традиционных знаний, да многое подсказывали и друзья. Увлечение было достаточно модным и «адептов» хватало с лихвой.
Вообще, система выстраивалась в достаточно логичную цепочку – власть над собственным телом, посредством специальной гимнастики, затем, также при помощи упражнений – власть над своим дыханием, мыслями и волей. На практике все получалось совсем не так гладко, как хотелось. Если вы учитесь играть на музыкальном инструменте, еще не значит, что вы станете музыкантом, тем более успешным. Наверно, помимо непосредственно учебы, необходимо было присутствие и многих других факторов.
Вовка возвращался с работы ночью, так иногда случалось даже с ним, производство требовало жертв. На одном перекрестке три особи мужского пола крутили девушке руки, приглашая приятно провести время с ними, она сопротивлялась, явно не разделяя их намерения.
– Ой, что творится! – запричитала прохожая старушка, ускоряя шаг.
Вовка так и не смог объяснить, что же с ним случилось, он просто смотрел какой-то боевик, где одну из ролей играл, почему-то, он сам. Там на экране он вдруг непринужденным и уверенным голосом произнес:
– Мужики, я вижу, вам тут помощь требуется! Давайте помогу!
Случилось неожиданное, двоих, как током откинуло от девушки, третий, самый молодой еще держался за ее руку. Вовка с экрана продолжил:
– У меня сегодня хорошее настроение, неужели ты хочешь его испортить? Отпусти девушку и иди с миром, пока я добрый!
И он отпустил…. Вовремя отпустил, потому, что кино уже заканчивалось, и Вовка с экрана возвращался в собственное тело, которое не умело драться, которое все еще вздрагивало от грозных окриков и резких звуков.

* * *
– Додзё ни рэй!
– Рэй!
– Сэнсэй ни рэй!
– Рэй!
– Отогай ни рэй!
– Рэй!
– Сэйрэцу!
Первые ряды дружно выпрыгнули из положения – «сидя на коленях» в боевую стойку и с криком провели удар перед собой. В последних рядах неуклюже топтались детишки и их папы, пришедшие «под прикрытием» заниматься каратэ. Так начиналось волшебство. Борис, сэнсэй, так солидно – (по-японски) называли учителя, был мрачноват и немногословен, но если говорил, голос его звучал будто внутри сознания, а слова прочно врезались в извилины, не имея обыкновения, как во многих других случаях, проскакивать навылет.
За три часа тренировки отрабатывались отдельные движения, работа в парах и свободные спарринги. Останавливаться или выполнять что-либо другое было совершенно невозможно, ряды учеников стояли так плотно, что нарушение синхронности привело бы к столкновению. Иногда казалось, что двигается один человек.
Заканчивалась тренировка совсем уже волшебно. Все усаживались в позу для медитации, включалась музыка мистического содержания, например, из репертуара Пинк Флойд. И пока все ученики сидели с закрытыми глазами, Борис, словами, помогал им сосредотачивать внимание на определенных ощущениях, которые должны были превратить их из рабов собственного эгоизма в повелителей тела и духа.
– Страх и боль, есть порождение вашего эгоизма. Ваш Дух находится в беспросветном рабстве вашего тела, которое управляет вашей личностью, вашими поступками и желаниями. Заставляет совершать жуткие вещи, за которые порой и не выпросить прощения. Учитесь поднимать свое Эго, свою Личность над всем этим. Вы вовсе не живете в этом мире, вы сами являетесь неотъемлемой частью его. Если вам кажется, что мир к вам несправедлив, значит, вы что-то не так делаете, ибо нельзя быть несправедливым к самому себе. Любите мир и людей, как вы любите себя, только помните, что любить, не значит быть рабом!
Потом музыка менялась на более жизнеутверждающую, обычно это был «Полет кондора» и усталость от напряжения плавно сменялась подъемом всех жизненных сил, да так, что можно было заниматься еще часа три. Вовка чувствовал себя, как тогда, на перекрестке, будто он сторонний наблюдатель. Он начал переоценивать свою жизнь и отношение к людям и вдруг осознал, что на хрупкие плечи его родных навалились несравненно более сложные испытания, чем армейские порядки и дедовщина.
Папа до последнего вздоха содержал его семью, мама стала инвалидом, спасая его будущего ребенка, жена перевелась на заочное отделение, кто-то должен был зарабатывать. Его семья ждала его возвращения, оставшись без опоры в жизни и без средств, но дождалась лишь жалкое, постоянно ноющее о тяжкой судьбе, существо. Настала пора, что-то менять в этой жизни.

МУЖИКИ-ТО ЗНАЮТ...

– А этого куда?
– Этого с собой берёте.
– Да, нафиг нам этот ботаник нужен, в нашей бригаде только ботанов еще не хватало, и так шапито сплошное, понабрали с заводов! Своих-то клоунов хватает!
– А я сказал, его с собой берёте! Пусть будет ботан, введешь его в курс дела, научишь и…. Давай дуй на перегон, время поджимает!
Бригадир на ходу недовольно буркнул в Вовкину сторону:
– Ноги в руки, за мной… и быстрее, давай!
Расписались в журнале, подошли к кладовой, там стояло еще восемь человек.
– Тебя как звать? – спросил плотный бритый наголо мужик, внимательно сверля Вовку глазами.
– Вова…
– Из Могилева! – заржал, встревая в разговор белобрысый паренек.
– Э! Хорош базарить, инструменты взяли и пошли! – оборвал наше знакомство бригадир, – Марк, ты этого…как тебя, Вова? Вот, Вову с собой берешь, домкрат потащите.
Подтащили инструменты к железнодорожному полотну, погрузили на тележку и поехали. Впереди шел бригадир, сзади Марк, в руках у них были сигнальные флажки. Когда вдали появлялся поезд, они давали команду остальным, и те должны были, как можно быстрее, разгрузить и снять тележку. Потом, когда поезд уже проехал, тележку снова ставили на рельсы и нагружали инструментом, пока прошли полтора километра, несколько раз так делали.
В намеченных местах останавливались, разгружались, затем бригадир проводил измерения, командовал, где копать ямки под домкраты, которыми приподнимали рельс и в образовавшуюся пустоту ломами заталкивали щебень. Вова сбился со счета, кажется, таких мест было больше десятка на протяжении километров пяти. Так прошел его первый рабочий день на железной дороге.
Были и другие виды работ, более трудоемкие и менее приятные, но так же связанные с прогулкой по природе и перевозкой лопат, ломов, домкратов и многих других тяжелых предметов. Иногда уходили далеко, тогда брали сумки с едой, принесенной из дома, и обедали на траве, снегу, если повезет, так на поваленном дереве. Зимой обычно разводили костер, такая вот, романтика. Вовка немного загрустил, сомненья его-таки терзали, может зря он такой уж резкий поворот в жизни сделал, сидел бы сейчас в лаборатории, да журнальчики листал и на кнопочки нажимал.
Но когда получил талончик, где были показаны результаты его труда, оцененные в рублевом эквиваленте, он надолго завис, тупо сверля глазами листок.
– Что маловато? – спросил бригадир. – Ну, это ты первый месяц все-таки!
– Да нет…, нормально…Я просто не думал, что так!- ответил Вовка слегка охрипшим голосом. Он, конечно, ожидал, что заработает больше, чем на заводе. За что, собственно, и боролся. Но такого он никак не ожидал, там была указана сумма раз в пять большая, даже с учетом обещанной прибавки. Сразу все неудобства показались пустяшными, и отсутствие воды, даже для умывания, и кочевой образ жизни, и обеды на природе, и осадки с ветром и без.
Нехитрая работа – копнул лопатой, наполнив до краев, и лихо отправил ее содержимое в пространство за своей спиной. Без разворота, не глядя и не переступая, под счет, чтобы она, работа, быстрее и бодрее делалась:
– Ити, ни, сан. Раз, два, три!
Вован, так его теперь звали, повысив на одно звание, по сравнению с Ботаном, чувствовал себя, как на тренировке по каратэ. Он очень старался вызвать у себя любовь к этому новому занятию, сосредотачивая внимание на эстетике копки, мол, какие ровные края, какие четкие движения!
К его удивлению, коллеги делали все это быстрее и аккуратнее. Даже без каратэ и медитативных практик. Люди здесь работали совершенно разные, но их всех объединяло одно, тут было их вынужденное, а порой получалось, что и последнее прибежище, как «Ноев ковчег»! Были и работяги, бежавшие с разорившихся заводов, были и освободившиеся заключенные, пожелавшие попробовать себя на мирном поприще, еще были бывшие спортсмены и бывшие военные, «списанные на берег», были и просто алкаши, выгнанные откуда-нибудь, в общем, каждой твари по паре. Так что, было чему Вовке удивляться, а вот, каратэ показывать было некому, кто-то уже владел этими навыками, а кто-то и так мог «впечатать».
Никогда не кладите деньги в задний карман брюк, лучше их сразу кому-нибудь отдайте, а этот паренек, видно, не знал, а может опыта маловато, а может пивка многовато. Задремал, горемыка, и не заметил, как уставшая от подвигов, бригада подсела рядышком, а тут ему выходить…. А из заднего кармана, эх, денежка торчит, симпатичная такая и с привлекательнейшим достоинством. Ну, так и просится на свободу! Сделал он, вставая, неловкое движение, она прыг на сиденье, а ему на это «фиолетово».
– Эй, парень! Деньги так все растеряешь! – Вован протянул ему пропажу.
– А, спасибо! – беспечно ответил паренек, зевая и улыбаясь.
Несколько пар глаз угрюмо уставились на Вована, недоверчиво и очень внимательно изучая его.
– Ты кто хоть есть, Вован? Что ты за человек, тут голимый пузырь просился навзрыд, как потерпевший! Ты это прикололся так, да? – величайшее недоумение охватило всю бригаду.
– А как же крест на шее? Это же грех! Да и ко всему, чужие вещи опасно брать, неизвестно, что там за энергетика на них! – Вован попытался придать своему поступку логическое обоснование, хотя и понимал, что здесь совсем уж другие манеры в приоритете.
– Да мы бы их пропили в раз, и вся эта вредность спиртом очистилась!
Да уж, действительно потрясающая логика!
С тех пор к Вовану стали внимательно присматриваться, то ли он лошара конченный, то ли шифруется, гнида, выпячивая свое показное благородство. Как раз последнее здесь особенно уж не в почете было. Вот так, назвавшись единожды, теперь до последнего выдоха, ты просто обязан доказывать всем, каков ты есть. Говорят, первые десять лет тяжело, потом привыкаешь. Точно! Только лет через десять Вован мог бросить свой «лопатник» открытым на лавочке в раздевалке и уйти. Его бы догнали и аккуратно вручили ему в руки нетронутый кошель. И не потому, что Вовка крутой каратист, а потому, что он никогда не позволял себе брать чужие вещи, и если кто-нибудь, пусть даже по-пьяни что-либо забывал или терял, он всегда готов был помочь.
И многое, что Вова знал о людях, оказалось совершенно ошибочным. Почти все, кого он считал конченой пьянью и малоприятными субъектами, превосходили, и Ботана, и Вована по своим деловым и волевым качествам. Они же с самого детства привыкли полагаться на собственные силы и много работать. А он, опустошенный и безумно уставший, вернувшись с работы и отужинав, оставался на кухне смотреть телевизор. Едва разбирая, что там ему вещают, сквозь навалившийся сон неизменно слышал:
– Вова, ты до утра тут намерен валяться или по-человечески в кровать ляжешь?
Хотел, как говорится, культурно отдохнуть, а тут уже и спать пора пришла, вставать-то рано надо – в пять, а то и в четыре утра. Бегом на работу! И снова электричка, инструменты, «Ити, ни, сан, ити, ни, сан» и руки до самой земли. Умылся, переоделся и – домой. Поел, уснул, проснулся. Вот и весь театр! Но уж мужики-то знают, как бороться с этой печалью, для начала надо граммов двести эликсира бодрости влить в организм, и вот жизнь становится уже оранжевой, а не беспросветно серой, потом в обед, его надо еще добавить чуток. А уж после работы улучшать и улучшать состояние! Однако, многие ухитрялись еще и калымить или работать на второй работе или на своих плантациях пахать. Это сколько же надо выпить! Но расценки тоже были всем известны, система наказаний была жестокой, за любой проступок лишали премии, а что оставалось, было, как на заводе. Но уж коли такой расклад самим выходил, детям своим желали иной жизни. Один коллега своего сына, старшеклассника привел на лето подработать, тот потом быстро в институт поступил, убедившись, какая замечательная перспектива светит ему в противном случае.
Владимир Николаевич нередко вспоминал всех обитателей «Ковчега» самыми теплыми чувствами. Ведь какими бы они ни были, безжалостно и безрассудно, сжигая свои жизни, они еще и являлись наглядным пособием по скитанию в лабиринтах бытия. Тем самым даже и спасали его, Вовкину жизнь! Он тоже надеялся оказать свое, хотя бы малое влияние на их судьбы. В этой среде, неуютной и жесткой все давно уже привыкли с равнодушным пониманием воспринимать разницу в жизненных позициях, насмотревшись вдоволь всего. И кем бы ты ни был, здесь ты был в одной упряжке со всеми, одними вожжами погоняемый и одним извозчиком. И, так или иначе, здесь все верили в Бога, хотя надеялись всегда исключительно на себя. За любой «косяк» здесь приходила скорая и неотвратимая расплата, но это никогда и никого не останавливало. А за любой запьянцовской рожей, мог прятаться просто потерявшийся в жизни, но вполне достойный человек. Такой вот сплошной дуализм присутствовал в той жизни.
Бригадирша «Петровна» казалась довольно странной, неопределенного возраста, грубоватой женщиной. Она очень напоминала суровую активистку из какого-нибудь фильма про коммунистические времена, в платке, кожанке и сапогах, ей не хватало только маузера на ремне. Лихая и твердая, как скала, строгая «командирша»!
– Вера Петровна, пойдемте на обед. Время без десяти минут, а до сумок километра полтора, как раз ко времени подойдем.
– Когда будет обед, тогда и пойдем, а в рабочее время надо работать!
Ну, что же, все правильно, как раз дело доделаем и пойдем. Зато уж под крышей в тепле посидим. Пришли, расселись, термоса раскупорили, и давай хомячить. Поели, попили, закурили, кто-то задремал, а кто-то уже и в карты начал рубиться. Тут Петровна и говорит:
– Обед закончился, пошли на работу!
– Так это…, до конца обеда еще десять минут!
– Так нам еще полтора километра переться, встали и пошли, как раз ко времени подойдем! Тут вам не там… работнички!
Спорить никто не стал, за пререкание с начальником наказывали очень сурово, это вообще могли расценить как саботаж и терроризм.
– Вот дура! Коммунистка шизонутая! – подумал Вован.
И опять он ошибся! Вера Петровна тут еще девчонкой работала, семьей обзавелась, все было, как у людей. Только потом так уж случилось, что муж умер, а сына убили. Осталась она одна и все, что было в ее жизни, это – работа. Дом и хозяйство ей и нафиг не нужны были, да и страшно было оставаться в доме, боялась повеситься, даже в отпуск приходила на работу, мол, чего там, дома-то делать. Только на работе и была она уважаемым, нужным для всех, человеком. А к вязанию, вышиванию и чтению интересных книг она как-то не приобщилась, не успела! Умела только вкалывать, не ведая других занятий.
И у каждого здесь был свой резон «прогибаться», своя печаль, сюда приведшая. Кто-то стремился «наверх», кто-то, прагматично оценивая свои способности, оставался «внизу», где спокойнее. Здесь люди вовсе не были хорошими или плохими, они были ровно такими, какими от них требовала реальность, которая тут всех причесала. Что «наверху», что «внизу» система была одинаково жестока и бескомпромиссна, но цена была тем выше, чем выше была должность. Здесь родилось понятие «жесть», как характеристика жизни и в ходу были грубые слова, как ее точное отображение. И люди вовсе тут не ругались матом, здесь на нем мирно разговаривали, выражая с его помощью восторг и недовольство. Впрочем, понятие «здесь» простиралось и за просторы железнодорожного полотна, на всю страну, так жили и живут все, кто не сумел или не захотел вписаться в современные технологии торгово-финансовых отношений и высокую культуру.

А дорога, упершись в небо,
Гнула потные спины к земле,
Эту жизнь, пронзая железом,
Страшным стоном, воя во тьме.

На протяжении всего маршрута, постепенно эволюционируя от Вовки, Ботана и Вована к Владимиру Николаевичу, он постигал науку жизни, часто недоумевая, как он не провалился и не сгинул раньше. А слушая рассказы бывших зеков про их жизненные коллизии, он приходил к выводу, что Бог просто на руках пронес его над пропастью, а он, беспечный, и не осознал этого сразу. Только вот, теперь мурашки по телу… от одних воспоминаний. Ну, а как же йога и каратэ? Неужели все это так и осталось праздным, вовсе невостребованным увлечением Вовиного интеллигентского прошлого? А вот и нет! Просто теперь все это нашло свое реальное, так сказать, практическое применение.
Ох, уж этот ремонт дороги, отмененные электрички и расстроенные чьи-то планы. Рушились и Вовкины планы! Все же было правильно рассчитано, он точно успевал, он уже одной ногой был в «дамках» и упустить такой шанс было совершенно непростительно! Но злая судьба глумилась над ним, как раз именно эту электричку и отменили, а следующая только через час. Это все, это крах! Небольшая подработка, с таким трудом налаженная, летела в пропасть, летела навсегда. А он, наивный все равно бежал, надеясь на Бога, на мистическую высшую справедливость, сам не зная, даже на что!
– Не смеши, Вовка! Ты что, придурок? Разбежался, ха, ха, электричка-то «в отмене», а ты стометровку сдаешь! Забудь о своей подработке, не судьба!
Ребята просто ржали, глядя на его безнадежную попытку догнать то, чего вовсе уже и не было.
– Не по-христиански это, над чужой бедой смеяться!
– Да ладно, не обижайся! Жалко на тебя смотреть, глядишь, «Кондратий хватит»! Ну, смирись, не «фартовый» ты!
Но тут подъехала электричка…. И, какая разница, была ли это другая, но запоздавшая, или «отмену» отменили, но факт резал всем глаза и будоражил сознание! И мужики, молча садясь в электричку, улыбались и направляли большой палец вверх.
А то, как-то в дежурке ехали, Вовка задремал и блаженно покачивался в такт движению колес. Васек решил подшутить над ним, выдохнув ему в лицо плотную струю табачного дыма. Вот он расчихался бы! Но Вова, не открывая глаз и не меняя своего положения, резко выбросил кулак по направлению к Васиному носу. Остановил его буквально в двух сантиметрах от цели, еще чуток и был бы верный повод для потасовки. И никакой мистики, все было бы, как обычно, но именно этого, как раз, и не случилось! Вася застыл, слегка обескураженный и больше уже не предпринимал попыток шутить подобным образом.
Да, подобные вещи иногда получались, но лишь тогда, когда это было очень необходимо. Как будто кто-то из взрослых, более мудрых, решал, что сегодня позволить ребенку, а что нет. Потом у Вовки сильно болела голова. Кстати, случалось и так, что, несмотря на огромное напряжение всех, так называемых, экстраординарных сил, ничегошеньки так и не получалось, зато оказывалось потом, что это и был наилучший вариант развития событий. Да и вообще Вовка теперь уже не склонен был приписывать все потусторонним силам. Ведь в процессе ремонта дороги, постоянно происходили какие-нибудь нестыковки, а Василий так мечтал напакостить Вовке, что глупо было бы рассчитывать, что вскоре он не воспользуется удобной ситуацией. К тому же, в кульминационный момент, в машине воцарилась подозрительная тишина, как перед началом концерта.
Да все мужики уж точно знают, Бог есть. Только, вот, чудо, также как и всякое мастерство в жизни, оплачено дорогой ценой многих лет поражений и неудач, кропотливой и трудной учебой. Все, как в школе! Есть отличники, хорошисты, троечники и «трудновоспитуемые». Окончив школу, они все непременно уйдут, уйдут далеко и навсегда. Вот, и Владимир Николаевич, поднявшись над пропастью грехов своих, осознал единство этого мира, весь негатив которого существует лишь внутри самого человека. И задача состоит в преодолении всех заблуждений. Ты часть этого мира, и его качество зависит от твоих индивидуальных качеств. Правильно ответив на вопросы в билете, Владимир Николаевич успешно сдал экзамен и тоже ушел. В жизни каждому достается свой экзаменационный билет, на который ему надо правильно ответить. И никому не дано предугадать вопросы, поставленные в нем, да и списать не у кого, и если мы живы, значит, экзамен еще не сдан и оценка не выставлена. Надо работать!

УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ

Учителю истории — Александру Степановичу Сергееву посвящается

Прозвенел звонок. Нетерпение и любопытство переполняли нас. Волнуемся. Возбуждены. Ждем нового учителя истории. Вот, вот войдет в класс. Скорее, скорее бы увидеть его.
Вошел, закрыв за собой дверь, довольно высокий в сером костюме с журналом и указкой в руке. Тёмные волосы, гладко зачёсаны назад, голубые глаза, прямой нос, красиво очерченные губы, c несколько бледноватым, но, очень даже, мужественным лицом.
Мы, как обычно, встали. Но тут же послышался гул, выражавший явное разочарование, а на самом деле — испытание новенького на крепость, или прочность, кому как нравится. Договора об этом не было, но кто-то один начал и все с удовольствием его поддержали. Ох, уж это чувство стадности и детского безумного, жестокого озорства!
Как-будто что-то смекнув, и в то же время удивляясь, Александр Степанович взглянул на нас, склонив голову, и некоторое время вслушивался, будто учитель музыки, заставивший своих учеников хором тянуть ноты. А может, он просто не знал, что делать с нами? Это был первый в его жизни урок в школе.
Наверное тогда, в седьмом классе, представление о красоте у всех примерно одинаково. И мы, конечно, ждали учителя, может быть, моложе, может быть, выше, может быть.... но... нет – не такого. Он не показался нам. Всем сразу. Перед нами предстал человек, внешность которого никак не была похожа на ту, что мы нарисовали себе в своем детском воображении. Поединок продолжался. Мы стояли и гудели, не раскрывая ртов, гудели тихо, бесстыдно и настырно.
Удивление учителя сменилось какой-то уж очень печальной досадой и он заговорил. Он не сделал нам замечание, но и не предложил нам сесть. Как будто ничего не случилось. Он начал говорить с нами о каких - то простых вещах, не связанных с нашим хамством, но незаметная ниточка этой беседы привела нас к осознанию, что мы не очень-то справедливы и хороши.
Его немного глуховатый голос звучал раздумчиво и искренне и обращён он был к нам, как к равным, таким доверчивым, открытым и умным. Он решил, что, делясь с нами болью и надеждой, поймем его. Ему казалось, будто мы, только что сморозив коллективную глупость, так же могли все сообща понять его чувства, поднявшиеся из глубин его раненого жестокой войной сердца. Мы как-то сразу, поникшие, не глядя друг на друга, неслышно усаживались за свои парты. Это была победа над нашей чёрствостью. Что-то изменилось в душе каждого из нас. Будто ранка, именно ранка внутри открылась. Она саднила и не давала покоя. Наверное, именно тогда впервые и проснулась наша совесть.
Как долго и не просто шёл наш новый учитель к этому дню, когда смог впервые войти в класс. Война сорвала его со студенческой скамьи. И сколько дорог, а чаще бездорожья прошёл он на своей машине за длинные четыре года войны. Он так мечтал оказаться в школе .
Это была наша первая в жизни любовь не к родному человеку, захватившая девчонок и мальчишек не только нашего класса. Любовь без соперников — всеобщее поклонение.
Уроки истории стали главными для нас уроками. Всё, что происходило в далёкие времена, мы воспринимали как реальность, волновались и негодовали из-за предательства или неверно выбранного пути. Мы в своих альбомах по истории рисовали воинов, изучая события древнего Рима, карты сражений. Тогда это было чем-то новым в преподавании истории. Конституцию СССР мы тоже с ним изучали. Каждый урок мы ждали с нетерпением. Учителя школы ревновали нас и не очень-то его жаловали.
Маленький низенький домик, больше похожий на сказочную избушку, с высокой красивой елью во дворе, где жил Александр Степанович, тянул, манил к себе. И в долгие зимние вечера, когда улицы небольшой железнодорожной станции Графская становились безлюдными, только слышался лай собак в морозной ночи, да особым дровяным дымом тянуло из труб топившихся печей, мы с подружкой, Милочкой, с трепетом приближались к заветному дому, засыпанному рыхлым, голубовато - серебристым снегом, подсвеченным луной и радостно сверкающими звёздами, и на снежных откосах, очищенной учителем тропинки, старательно выводили «АСС» – подпись, которую ставил он рядом с отметкой у нас в дневнике.
Но настоящее паломничество к нему домой началось после того, как, однажды, он пригласил к себе нескольких ребят в один из воскресных вечеров послушать музыку – со вкусом подобранные пластинки. Ни у кого тогда этой роскоши не было. Втайне каждый из нас мечтал оказаться на их месте. Открытых любимчиков у учителя не было.
Мы стойко и с трепетом ждали своей очереди. Первое в жизни ощущение счастья я испытала, оказавшись у него в кабинете. Уютнейшая комнатка, где царил мир книг: стеллажи и книги — вот, что было там.. Мы все в валенках, в школьных форменных платьях, чёрных фартуках с крылышками, пионерских галстуках, с туго заплетёнными косичками и коричневыми атласными бантиками. Мальчишки тоже, очень уж опрятные и торжественные в своих серых школьных формах. Почти не дыша, усаживаемся на самодельный диванчик. Ноги не достают до пола. Мы страшно смущены. Он видит это, улыбается и ставит первую пластинку на патефон. Наше волнение так велико, что музыку почти не слышим. Мы в доме учителя, которого боготворим. Потом появляется красивая Майя Николаевна и угощает нас чаем, с испечённым по случаю гостей печеньем – неслыханным лакомством в те времена.
Горе, наше первое детское горе, мы пережили тогда, когда неожиданно Александр Степанович покинул школу, выполняя важное партийное задание на Чукотке. Он уже у нас не работал, оформлял документы в Москве. В школе его не было недели две. Мы по детской наивности еще надеялись, что что-то не получится и учитель вернётся. Мы верили в чудо!
И вот однажды во время урока кто-то из детей, сидящих ближе к окну, заметил идущего по улице Александра Степановича.
– Александр Степанович! – пронеслось тихо.
В ту же минуту весь наш класс оказался у мгновенно распахнутых окон и неистовый крик-хор: «Александр Степанович! Александр Степанович», – вырвался наружу.
Напрасно металась математик, пытавшаяся, но впервые не сумевшая остановить эту стихию. В других классах было то же самое. Александр Степанович поспешил в школу.
Провожать его на Чукотку пришли все, сначала к нему домой, потом на вокзал.
А мальчишки 10-класса, где он был классным руководителем, сидели на чемоданах и даже курили. Потом это событие обсуждалось по всей школе и было, наконец, воспринято как дело обычное, когда страдают и расстаются уже взрослые мужчины. Мы, семиклашки, только горько плакали. Дома я заполнила новый дневник, так как просто не могла видеть отметки с подписью, покинувшего нас учителя. Все тетради и альбомы по истории собрала я в стопку и навсегда убрала с глаз. Тогда это слово не было на слуху, как сейчас, но теперь понимаю, что с уходом нашего учителя мы все пережили настоящий стресс.
А потом полетели годы и десятилетия. Встречаясь с одноклассниками, всегда вспоминали учителя, который больше не повторился. Кто-то слышал, что после Чукотки жил он где-то в Кавказских Минеральных водах.
В ту осень мне выпала путёвка в Ессентуки. Мысль о маловероятной, но возможной встрече не покидала меня. Было свободное время и я решила поискать его во всех близлежащих курортных городках. Мне сказочно повезло. В справочном бюро Ессентуки, с которого и начала поиск, мне дали его адрес. Тут же пойти к нему не решилась, только дом обошла его, а он оказался совсем рядом.
А через несколько дней с букетом роскошных сиреневых хризантем я позвонила в его дверь.
Седая пожилая женщина удивленно смотрит на меня. И я узнаю Майю Николаевну.
– Сейчас минуточку! – говорит она, когда я спрашиваю об Александре Степановиче и прикрывает дверь, так как за ней начинается лай собак, спешащих доказать хозяйке свою преданность. Мне как-то холодно и неуютно, волнуюсь очень, но с места не двигаюсь.
Дверь открывается снова и я вижу высокого старика в валенках и старой меховой коричневой ушанке. Господи! У меня сжалось сердце. Это ведь он, он – мой Учитель! Что-то незащищённое, очень трогательное, было во всей его фигуре.
– Здравствуйте, Александр Степанович! – спешу сказать ему, пытаясь скрыть своё смятение и не выказать удивление, как изменили его годы.
– Вы никогда не догадаетесь, кто перед вами.
Улыбнувшись, как и прежде, и видимо, выигрывая время, он произносит:
– Нет, почему же? Cейчас скажу! – и называет моё имя.
– А ещё был брат Лёня, – продолжает он.
– Да это просто невероятно, Александр Степанович! Как Вы могли узнать меня? Ведь прошло 32 года!
В эту минуту я – не взрослая. Он учитель, я — ученица, одна из тех, кто так трепетно любил его.
– Это Вам от всех нас, Александр Степанович, – протягиваю ему цветы и слезы застилают мои глаза.
Не лёгкими были, прожитые учителем и эти годы, но это отдельный, трудный и не для этой встречи разговор. А если коротко — тяжелые времена коснулись его: и не работал, и денег, чтобы заплатить хирургу за операцию не было. Тогда рядом оказывались девчонки и мальчишки 10-го класса, провожавшие когда-то его на Чукотку. Они помогали ему выжить.
– Милое моё дитя! Ты расскажи, расскажи о себе, о всех, о ком знаешь, – просил учитель.
А через неделю я увидела его снова. Была приглашена на обед. Там встретила однополчанина Александра Степановича, отдыхавшего в соседнем санатории.
Того старика больше не было. Я видела интересного, элегантно одетого пожилого человека с живыми молодыми глазами. Это вновь был Александр Степанович – мой дорогой учитель, тот, которого я знала в далёком чудесном детстве.
– Милое моё дитя! Ты даже не представляешь, что ты сделала со мной. За эту неделю я перевернул горы. Ты вдохнула в меня жизнь.
Прошло много лет. И было всякое, но каждый раз, когда стояла перед выбором, как поступить, всегда рядом оказывался образ дорогого нашего учителя, c которым судьба подарила счастье общаться и вся жизнь, которого была настоящим поступком!

СТЕПЕНЬ РОДСТВА

Мне нравилась Женька.
Я даже думаю, что мог бы жениться на ней. Нельзя сказать, что мы много времени проводили вместе – нет. Обычно мать закидывала меня к ним на дачу в середине лета. Женька обитала там со своими стариками, целыми днями пропадала в лабиринте неасфальтированных улочек, а когда я присоединялся к ней, удлиняла перегоны до ближайшего лесочка и хлипкого мостика через позеленевшую речушку со странным названием.
– Послушай, Жень, – спрашивал я, – а почему эта текучая лужа Бездонкой называется? Здесь же ноги промочить сложно…
– Да потому что вон там – за поворотом – омут есть, в нем утонуть можно.
– Прямо как в твоих глазах?
Женька лишь хмыкала в ответ, закатывала штаны выше колен и бороздила илистое дно. Сухой она не вылезала никогда.
Да, я мог бы жениться на Женьке. Меня не останавливал и тот факт, что она была на полтора года старше и приходилась мне какой-то родственницей – наши матери были двоюродными сестрами, кажется… Ну, не разбираюсь я в этих степенях родства! Мама называла Женьку «восьмой водой на киселе», но почему-то отстраненно замолкала, когда я рассказывал о наших совместных похождениях.
Однажды я в одиночестве дожидался возвращения Женьки из города. Она с родителями закупалась учебниками к десятому классу, а я от нечего делать полез на чердак. Там было темно и душно, как под зашнурованным наглухо брезентовым кузовом. Я едва не потерял управление, когда из пыльных залежей мешков и баулов чей-то голос вдруг насмешливо просигналил: «Как дела?». От неожиданности я врезался лбом в балку и осел на громадную сумку, через которую в тот момент перелезал, но тут же вскочил, так как издевательское «Как дела?» снова всколыхнуло застоявшийся сумрак. Разодрав заевшую «молнию», я извлек нечто плюшевое и, не разбираясь в деталях, запулил его в дальний угол. Наконец, я добрался до немытого с прошлого века окна. Под ним стоял фанерный чемоданчик, перепоясанный кожаным ремнем – такие я видел только в кино. Порывшись среди потрепанных книжек с формулами и чертежами, я отыскал единственную тетрадь в клеенчатой обложке. Прижавшись к подслеповатому стеклу, я принялся разбирать разбегавшиеся слова. Тетрадь походила на дневник, а почерк был такой, словно автор писал на полном ходу по грунтовой дороге. С трудом я читал: «Вчера к нам на дачу приехал Володька. Его не было два года. Сидел в тюрьме, Ухаживал за Тоськой…» Телеграфный стиль, ничего не скажешь! В дате я разобрал лишь последние цифры – год предшествовал году моего появления на свет. Ломать глаза больше не хотелось, я вернул тетрадь на место, спустился с чердака и принялся ожидать свою подругу на более свежем воздухе.
– Послушай, Жень, а кто такой Володька? – как бы между делом поинтересовался я, когда мы сидели на террасе и при свете мигающей лампочки поедали макароны с сыром.
– Какой еще Володька? – промямлила Женька с набитым ртом.
– Ну, не знаю… Которого твои родители знают. И который сидел…ну, в тюрьме.
Женька вытаращила на меня глаза, потом задумалась и, выхлебав полстакана компота, наконец, сказала:
– А, это, наверное, мой дядя, папин старший брат. А почему ты спрашиваешь?
– Да вот, твои старики говорили между собой, что какой-то Володька должен приехать. А он что, правда, за решеткой был? За что?
– Ну, точно не знаю… Он был директором магазина, мебельного, кажется. И вроде получил взятку за стенку – мебельную которую. Тогда дефицит на стенки был – родители говорили – как и на все остальное тоже. Вот и сел за стенку.
– Ясно, – ответил я и надолго забыл о каком-то там Володьке, пока он сам не напомнил о себе.
Мы с Женькой, комфортно припарковавшись на ясеневой ветке, с интересом смотрели, как огромная фура, медленно пятясь, вползает в узкую кишку поселковой улочки. Кабина водителя остановилась напротив нашей калитки, дверь резко распахнулась, выпустив крупного седеющего мужчину в клетчатой ковбойке и вылинявших добела джинсах.
– А, дядь Володь, привет! – закричала Женька и проворной ящерицей соскользнула вниз.
– Привет, племянница! Давненько тебя не видел! – ответил тот. – Как выросла! Уж замуж скоро выдавать…
– Да ну, что вы! Не за кого пока! – рассмеялась она.
«Как это не за кого? А я?» – мысленно возопил я и подрезанным «чайником» шарахнулся на землю.
– Здрась-те! Здорово вы с машиной управляетесь! – отряхнувшись, поздоровался я с Женькиным дядей.
– За пятнадцать лет и не такому научишься, парень, – он небрежно кивнул.
Что-то странно знакомое почудилось мне в его чертах, а позже я поймал осторожный Женькин взгляд, перебегающий с моей физиономии на лицо мужчины. Я слегка озадачился, но ненадолго, поскольку Женька снова утянула меня на Бездонку.
Возвращались мы уже в сумерках, и я умудрился споткнуться прямо под окном террасы. Оттуда доносился негромкий разговор: в ажурные дыры занавесок были видны приехавшие на выходные Женькины родители и хозяин фуры, все еще закупоривавшей улицу.
– Я развожусь, – говорил он. – Не хочу больше с ней жить! Квартиру им оставлю, а сам перееду к матери, она все равно по полгода из пансионатов и больниц не выходит.
Наклонившись завязать шнурки, я прислушался к разговору.
– А как же дочь? Ты ж любил ее до умопомрачения, - донесся голос Женькиного отца. – Ты со мной, с родным братом, годами не виделся, говорил: «не могу дочь и на день оставить!»
– Ну, любил. И сейчас люблю. Только от нее теперь одни хлопоты – не поиграешь, не побалуешь, лишь денег давай! А мне и для себя пожить хочется…
– Седину нажил, а ума нет, – ворчливо проговорила Женькина бабушка, внося на террасу чайник. – Сына сегодня видел хоть? Не хочешь познакомиться?
– Какого сына? – голос был брезгливый и раздраженный. – Нет у меня никакого сына! И не было. Ошибка молодости…
– Хороша уж молодость! Тебе ж тогда за сорок уже перевалило. Ну, голодный тогда на женщин был, это понятно. Но сын-то твой! Неужели ничто в тебе не повернется, никакая жилка не затрепещет? К родной крови не потянется?
– Ладно вам, Мария Степановна, полно уж меня воспитывать! Да и ехать мне пора.
– Господь Бог тебе судья, Владимир. Захочешь потом к кому-нибудь прислониться, да поздно будет – не найдешь никого. Сдается мне, снова лет десять тебя не увидим…
Я услышал скрип рассохшихся стульев и поспешил убраться вслед за Женькой под навес. Через минуту с улицы зарычал двигатель, и огромная фура заскрежетала ломаемыми ветками.
– Жень, а у твоего дяди, что, дочь есть? – спросил я, когда все стихло.
– Есть.
– Ты ее видела?
– Пару раз.
– И сколько ей лет? – информацию из обычно разговорчивой Женьки приходилось высасывать, как дизель из бензобака.
– На полтора года младше меня, – пробубнила она. – Пойдем-ка лучше наш сериал смотреть, не хочу пропустить самое интересное…
Ночью мне не спалось. Сначала все было вполне приятно: внутренне улыбаясь, я думал о том, что завтра снова улягусь с Женькиным отцом под старый «Москвич», упрямо катавшийся из города на дачу и обратно. Своего отца у меня не было. Казалось, что еще совсем недавно я забирался к матери под одеяло и просил:
– Расскажи про папу!
И она в который раз начинала рассказ о замечательном моряке-подводнике, который однажды ушел в море и не вернулся, не оставив на память абсолютно ничего, кроме меня, своего сына.
Но потом мысли накатом сползли на подслушанный разговор. Какого такого сына должен был увидеть приезжий Володька? И почему Женька ничего не сказала? Она ведь сливает мне все здешние сплетни без остатка, а про этого своего родного дядьку говорила так, словно поднимала двумя пальцами промасленную грязную тряпку.
Сын? Здесь? Сегодня? Может быть, кто-то из поселковых мальчишек?..
Вспомнилась чердачная тетрадь. Там был тот же Володька. Тут же на даче. Пятнадцать лет назад. С какой-то Тоськой. Мою мать звали Анастасией, и пару раз я слышал, как в этом доме ее окликали Тосей.
Она что?..
Я вылез из постели и, стараясь не шлепать босыми ногами, пробрался на кухню, где над выщербленной эмалированной раковиной висело облезлое зеркало. Плотно закрыв дверь и щелкнув выключателем, я уставился на появившееся при тусклом свете отражение.
Почему приехавшее на фуре лицо показалось мне смутно знакомым? Да потому…
Мир переворачивался. Я стоял, судорожно ухватившись за край рукомойника и неподвижно уставившись в зеркало, и одновременно скатывался в пропасть. Время сломалось, потому что вдруг рассвело. Чтобы начать жить новый день, надо было прожить прошлый, а его уже не было. Единственным человеком, у кого я мог спросить правду, была Женька. И я должен был сделать это до того, как проснется мир. Иначе в нем не будет места для меня!.
– Ты знала, что он мой отец? – я тормошил Женьку и шепотом повторял вопрос.
– А? Что? Отстань, я спать хочу, – отбивалась она, норовя уползти поглубже под одеяло.
– Ты знала, что он мой отец?
– Да, – наконец-то ответила моя летняя подруга, выставив из-под одеяла бездонные глаза.
– И почему молчала?!
– А что я должна была тебе сказать? – сердито прошипела она. – Что твой отец не герой-подводник, а паршивый бабник, Дон Жуан из-за решетки, соблазнивший немолодую разведенную родственницу? У тебя сводная сестра тебе ровесница, на месяц младше. Ты понимаешь, что это значит?
Теперь уже молчал я.
– А ты мне тоже сестра? – наконец-то выдавил я из себя.
– Да. По матери – троюродная, по отцу – двоюродная.
– Двоюродная… Значит, жениться я на тебе не могу.
Женька ошарашенно воззрилась на меня, потом освободила от одеяла руки, обхватила за меня шею и прижалась к моей пламенеющей щеке своим прохладным лбом.
– Я уеду сегодня, – спустя вечность проговорил я.
Она отстранилась, снова всмотрелась мне в глаза и кивнула.

Мы встретились с Женькой через десять лет. Она к тому времени вышла замуж и родила карапуза. Я окончил МАДИ, работал водителем и все никак не мог найти похожую на нее девчонку. Мать так и осталась в неведении. Не однажды я подкатывался к ней:
– Мать, кто мой отец?
– Ты же знаешь, – и она снова начинала рассказывать.
– Не надо, я помню, – останавливал я ее. – Это правда?
– Правда, – она строго смотрела на меня. – А почему ты спрашиваешь?
Мать сильно болела, но что-то еще кроме этого, раз за разом удерживало меня от признания. Я уходил в свою комнату, доставал плюшевого крокодила, без спросу взятого тогда с чердака, и сжимал его как эспандер в кулаке до тех пор, пока незатейливое «Как дела?» окончательно не выводило меня из себя. Тогда я швырял говорящий кусок поролона в стену.
Потом батарейки сели окончательно, а я к тому времени начал бриться. Запирался в ванной и с остервенением скоблил свое лицо. Если оставался порез, я был доволен: не хотел походить на него...
От Женьки я узнал, что он расстался с семьей, похоронил мать, продал квартиру... и стал искать, к кому бы приткнуться. Подкатывался и к овдовевшей Женькиной матери. У нас он не объявился ни разу.
Но когда-нибудь мы сойдемся в сумерках на узкой дороге…

СТАРАЯ МЭГ И БОЧОНОК СИДРА

(британская сказка из цикла «Сказки няни Гленнфайр»)

– Я вам вот что скажу, преподобный отец, – заявил мистер Дьюмери, отставляя кружку на стол и вытирая губы рукавом, – в вашем приходе делают знатный сидр, а только он вовсе не чета тому хмельному питью, что подают у нас в ярмарке в Кэббидж-роу. Если вы когда-нибудь окажетесь в наших краях, обязательно загляните к старому Томасу Дерри, или, как его у нас знают, Тому Кривому Пальцу ― на его постоялом дворе подают лучший сидр в округе!
Спорить с почтенным мистером Дьюмери, книготорговцем из Кэббидж-Роу, мне не хотелось вовсе ― этот славный человек оказал мне немалую услугу, выкупив в Личфилде несколько редких фолиантов и привезя их мне, хотя для этого ему пришлось сделать немалый крюк. День выдался жаркий, и я предложил моему доброму приятелю пропустить по кружечке сидра, и теперь мы оба находились в том благодушном настроении, которое способствовало задушевным беседам. И портить столь чудесный момент спорами о сидре мне показалось излишним ― тем более, как говорят у нас в Голсуорте, всякая пчела считает, что самый сладкий мед ― в ее собственном улье.
Однако мистер Дьюмери, по всей видимости, принадлежал к той породе людей, словоохотливость которых растет с каждой выпитой кружкой ― и, когда я высказал свои соображения вслух, он тут же с жаром принялся мне возражать, и некоторое время мы провели, рассуждая о количестве дождей и плодородности земель, от которых, как известно, напрямую зависит урожай яблок, а, следовательно, и качество сидра.
В конце концов мы сошлись на том, что всякий человек выбирает по своему вкусу, и что спорить здесь вовсе бессмысленно. Но не успел я почувствовать облегчение от того, что нашим разногласиям пришел конец, мистер Дьюмери добавил:
― В наше-то время, когда развелось немало ученых людей, даже сидр делают по науке, а ученый человек может совладать и с чахлой землей, и с сухой погодой, и даже с добрыми соседями сумеет договориться.
Зная о том, как капризен и непостоянен волшебный народец, я заметил, что не всякий ученый человек сможет угадать, как угодить доброму соседу, если тому вздумается полакомиться яблоками в саду или выпить в погребе сидра.
― Ну, ― сказал мистер Дьюмери таким тоном, будто всякий божий день имел дело то с пикси, то с брауни, ― здесь я вам так скажу, преподобный отец: если не обижать доброго соседа, то и он тебя не обидит. Слышали ли вы историю про старую Мэг из Эрлфорда?
Я честно ответил, что о старой Мэг мне слышать не доводилось, и тогда мой приятель любезно согласился поделиться этой историей.
Сейчас, когда всякий ученый человек знает, как правильно вырастить яблоню, добрым сидром вам могут угостить на любой ярмарке, а в прежние времена все знали, что самый лучший сидр делают в Эрлфорде. Поговаривали, что даже король Яков, проезжая мимо, останавливался, чтобы выпить кружечку этого напитка ― но здесь, я думаю, молва слегка преувеличивает: в любом городе вам скажут, что некий король, проезжая здесь, остановился, чтобы выпить чистой воды, хорошего вина или съесть зажаренного гуся, ведь именно здесь вода чище всего, вино пьянит с одного глотка, а гуси такие жирные, что не могут сдвинуться с места.
Так вот, в Эрлфорде, в приходе Сент-Кроуден, жила одна вдова по имени Маргарет Тоббс, или, как звали ее ребятишки, старуха Мэг, или Мэг-пей-до-дна, потому что, скажу я вам, никто лучше нее не разбирался в хорошей выпивке. Да, если и водился за душой этой бедной старой женщины какой-нибудь серьезный грех, то только один ― страсть как любила она выпить, и никто не мог потягаться с ней в этом деле. Говорят, однажды она даже одолела одного ирландца, но это, я думаю, уже вовсе досужая сплетня, потому как ирландцы-то пить умеют ― не чета нашему брату.
Вышло так, что осталась старая Маргарет Тоббс совсем одна ― дети ее разлетелись из родного гнезда, а старик-муж преставился. Узнав о бедственном положении Маргарет, ее взял к себе местный пастор. Его преподобие понадеялся, что добрый труд, кусок хлеба и крыша над головой помогут этой заблудшей женщине не погрязнуть в грехе окончательно. Мэг исправно служила в его доме и поломойкой, и кухаркой, и прачкой, но все же порой нет-нет, да находила возможность пропустить стаканчик. Пастор отчаянно бранил ее, но расчет давать не спешил ― сам он был так же стар и холост, и за домом смотреть было некому. И потому жили они себе, как старые муж и жена ― то бранились, то мирились.
Однако сколь бы добродетель ни стремилась одолеть зло, а дьявол всегда найдет способ толкнуть слабого человека на путь греха. А уж тому, кто однажды познал вкус запретного плода, и вовсе трудно удержаться, чтобы не вкусить его еще раз. Так и Мэг порой потакала своей слабости, и, улучив минутку, когда старый пастор уезжал по делам, в город или на ярмарку, спускалась в погреб, чтобы пропустить стаканчик-другой из припрятанного там бочонка.
― Я уж у преподобного отца и полы мету, и белье стираю, и пеку, и жарю, ― говорила старуха себе самой, ― так отчего бы не вознаградить себя за добросовестный труд? Ибо даже в Писании сказано ― ешьте и пейте, ибо трудящийся достоин награды за труды свои.
И с этими словами она отправлялась в погреб и щедро вознаграждала себя за домашнюю работу.
Вот как-то раз, в жаркий летний полдень, когда пастор снова надолго уехал, старая Мэг, закончив готовить и штопать, отправилась в погреб, чтобы порадовать себя глоточком доброго сидра. Однако с досадой обнаружила, что бочонок пуст ― не набралось и трети стакана. Мэг постаралась вспомнить, когда в последний раз приходила за сидром ― видно, от проклятой летней жары она так увлеклась, что сама не заметила, как опустошила весь бочонок.
― Что же, ― сказала она, ― любой колодец оскудеет, если всякий будет пить, не дожидаясь, пока дождь не насытит его снова.
После этого она взяла пару монет и отправилась в кабак, где выторговала пару бутылок отличного сидра. Спустившись в погреб, Мэг вылила сидр в бочонок и накрепко заткнула его пробкой.
― Эге, ― сказала себе старуха, ― так-то оно лучше! Так-то всякая сторона не в убытке ― и старой Мэг есть, чем порадовать свою слабую душу, и пастору, если он вздумает причаститься при случае!
Однако на следующий день, когда Маргарет заглянула в погреб, бочонок снова оказался пуст. Старуха оглядела его сверху донизу, простучала каждую дощечку, но ни трещинки, ни дырочки, сквозь которую смог бы убежать сидр, так и не нашла. Пришлось снова доливать его до самых краев.
Но и на третий день сидр снова пропал. Ох, и ругалась же старая Мэг, хуже всякого разбойника, а уж лесной-то народ знает толк в крепком словце!
― Что же это, ― проворчала старуха, ― какой же негодяй возьмет на душу такой грех, чтобы обворовывать преподобного отца? Это ж надо вовсе не иметь ни стыда, ни совести!
Но затем она подумала, что, возможно, это сам старый пастор, надеявшийся отучить Мэг от ее скверной слабости, потихоньку крадет сидр из бочонка, чтобы перепрятать? Оно ведь как ― если цель у дела благая, так и само дело благое, да и воровством это назвать-то нельзя. Какое же это воровство, когда сам у себя берешь?
Значит, если поискать как следует, то сидр наверняка найдется ― не в погребе, так где-нибудь еще.
Когда пастор вернулся домой, Мэг вовсю орудовала метлой и щеткой, заглядывая в каждую щелку, простукивая каждую половицу, проверяя каждый уголок.
― Что же это вы делаете, почтенная Маргарет? ― спросил пастор.
― Убираю пыль и грязь, преподобный отец, ― ответила старуха, и пастор принялся хвалить ее за усердие. Всякому, сказал он, за труды непременно воздается.
«Видно, и впрямь, если хорошо искать, сидр отыщется», ― решила Мэг, и махала метлой до самого вечера, но нигде во всем доме не нашла ни бутылки, ни стакана. Может быть, старый пастор попросту вылил его куда-нибудь в сад?
И тогда раздосадованная старуха решила купить еще сидра, чтобы поймать вора с поличным и вернуть и украденные запасы, и потраченные деньги.
― Как же так, ― негодовала она, ― разве не грех это ― переводить добрый напиток впустую?
Пришлось ей доставать монеты, отложенные на самый черный день ― правда, сама Мэг решила, что как раз и наступил такой день, что чернее уже некуда. Наполнив бочонок сидром до самых краев, старуха взяла длинную палку и спряталась за бочками, и просидела там до самой ночи, не разгибая спины.
К полуночи Мэг стал одолевать сон, и она уж вовсе было всхрапнула, как тут послышался шум и грохот, зазвенела посуда, и чей-то веселый голос запел:
― Тиддили-тиддили-ду, я-то стаканчик найду, тиддили-теддели-хей, лей до краев, не жалей!
Старуха выглянула из своего укрытия и увидела косматого коротышку, сидевшего возле бочки с сидром, невероятного толстого, с огромным ртом, как у лягушки. В мохнатой руке у коротышки виднелась огромная кружка ― он то и дело доливал туда сидра и от души угощался, и каждый раз, утерев рот, продолжал напевать веселую песенку.
Всякий, кто вырос в Эрлфорде, мигом признал бы в нем того духа кладовой, что приходится собратом любому монастырскому увальню ― и, пожалуй, еще трижды подумал бы, прежде чем с ним браниться. Но Мэг была слишком рассержена творящимся у нее на глазах воровством, да и спину у нее после долгого бдения за бочками порядочно ломило, а потому она не испугалась бы, даже если бы ей явился сам дьявол.
Кряхтя и ругаясь, старуха выбралась из своего угла и напустилась на злокозненного духа.
― По какому праву ты пьешь мой сидр? ― воскликнула она. ― Сделай еще хоть маленький глоточек, и тогда не миновать тебе этой палки!
Однако коротышка в ответ на все угрозы только рассмеялся, и, отсалютовав Мэг кружкой, заявил, что он, Боузи-Доузи-озорник, полноправный владетель этого погреба, а значит, все, что здесь есть, так же принадлежит ему. И что он, безусловно, благодарен почтенной старой леди за ее щедрый дар, потому как такого славного сидра ему не доводилось испить с тех пор, как Алая роза одолела Белую. И что впредь почтенной старой леди стоит позаботиться от том, чтобы сидра в погребе всегда было вдосталь.
― В противном случае я очень рассержусь, ― пообещал Боузи-Доузи, ― и кто знает, какие неприятности могут постичь старый добрый Эрлфорд? Я, видите ли, сударыня, не терплю, когда кто-то забывает о вежливости и гостеприимстве, и угощается вдосталь, покуда другой не может ни усов намочить!
Старая Мэг мигом смекнула, что может остаться вовсе без сидра ― ведь всякий знает, что волшебный народец капризен и обидчив, и, стоит какому-нибудь фэйри захотеть, и на поле не взойдет ни колоска, а на дереве не вызреет ни яблочка. Но и переводить добрый напиток на злокозненного духа ей тоже не хотелось, а значит, придется выдумать какую-нибудь хитрость.
― Не гневайтесь, любезный сэр, ― сказала она, и даже умудрилась сделать книксен, хотя старые ее ноги уже почти не держали, а спина почти не гнулась. ― Конечно же, плох тот гость, что оскорбляет хозяина! Уж будьте покойны, без угощения вы впредь не останетесь!
И, забрав палку, старуха поковыляла из погреба прочь. А наутро, накрывая на стол, Мэг спросила у пастора, какую еду могут есть фэйри, а какую не могут.
― Всякий знает, что волшебный народец не выносит божьего присутствия, ― ответил преподобный отец, вытирая рот салфеткой. ― Ибо род их пошел от тех детей, кого праматерь наша Ева утаила от глаз Божьих. Всякая благословленная пища для них ― чистый яд.
― А если же дом благословен, то и пища в нем благословлена? ― спросила старуха.
― Истинно так, ― ответил пастор, ― всякая пища, что сготовлена в этом доме, будет нести благословение.
Тут-то Мэг и призадумалась. Ведь сидр она приносила из чужой винокурни, а попросить преподобного отца благословить его ― значит, выдать свою маленькую тайну. А уж старый пастор всяко строже, чем какой-то дух кладовой! И так не видать ей сидра, и так.
Долго ломала старуха голову, как бы ей так обхитрить и пастора, и Боузи-Доузи, и, наконец, придумала. И стала нарочно все ронять и ломать ― то прутья из метлы растеряет, то молоко из крышки прольет, то ведро воды из колодца выронит у самого порога.
― Что же с вами такое сегодня, любезная Маргарет? ― спросил ее пастор. ― Может быть, вам нездоровится?
― Ох, даже и не знаю, ваше преподобие, ― ответила хитрая Мэг, ― может, солнце голову напекло, может быть, сглазил кто-то. Благословите меня на труд, и всякие злые чары станут бессильны.
И преподобный отец, возложив ей на голову руки, от души благословил старуху на всякий труд, и сказал ― да будет благословлено всякое дело, и всякая вещь, которой коснется твоя рука.
Мэг только того и надо было ― и до конца дня она работала усердно, а под вечер снова спустилась в погреб, прихватив с собой и стакан, и черпак, и целый бочонок сидра.
Боузи-Доузи уже дожидался ее там, от нетерпения притоптывая короткими ножками.
― Ну что же, голубушка, где мой сидр? ― спросил он. ― Я уже говорил, что не потерплю никакой задержки!
― Сейчас-сейчас, сударь, ― поспешно откликнулась старуха, ― будет вам самый лучший сидр, который только можно достать во всем Эрлфорде!
Мэг прилежно налила ему полный стакан сидра, и Боузи-Доузи, схватив стакан, с жадностью хлебнул ― и тут же выплюнул весь напиток прямо на пол.
― Что такое? ― воскликнул он. ― Раньше этот сидр был слаще весеннего меда, а теперь стал хуже ослиной мочи! Уж не подсунула ли ты мне обмылки, голубушка?
― Что вы, сударь, что вы! ― замахала руками Мэг. ― Это лучший сидр, какой только можно найти во всей округе!
Боузи-Доузи потребовал налить ему еще, но снова не смог сделать ни единого глоточка; ведь Мэг наливала ему сидр собственной рукой ― той самой, что благословлена на всякий труд и несла благословление всему, чего касалась.
Битый час пытался злокозненный дух кладовой отхлебнуть обещанного сидра, и не единожды заставлял Мэг и саму попробовать напиток. И старуха клялась и божилась всеми ангелами и святыми, что сидр хорош и вкусен ― и в ее словах не было ни капли лжи, а всякая клятва шла от самого сердца. Ведь сидр-то и впрямь был недурен!
― Ну, что же, ― наконец сказал Боузи-Доузи, ― вижу, здесь мне поживиться не выйдет. Поищу-ка я другое местечко, где хозяева не потчуют своих гостей помоями!
И с этими словами он собрался было юркнуть в щель между бочками, но старая Мэг загородила ему дорогу.
― Погодите-ка, сударь, ― сказала она сурово, ― плох тот гость, что нелестно отзывается о хозяевах, столь щедро воспользовавшись их гостеприимством! Ведь вы пили наш сидр столько дней, и все это время он был вам по вкусу ― уж не затем ли вы стали хаять наше угощение, чтобы теперь улизнуть, не отплатив добром за добро?
― Твоя правда, старая ведьма, ― ответил Боузи-Доузи. ― Каково гостеприимство, такова и благодарность! Если тебе так по вкусу лошадиный пот и обмылки с кухни, так пусть же то, что плещется в твоем бочонке, не переведется никогда!
Сказав так, коротышка юркнул в щель быстрее полевой мыши. А Мэг, отхлебнув из бочонка, убедилась, что в нем все тот же превосходный сидр ― и вот тут уж она отвела душу, ведь глупый дух кладовой сделал так, что напиток в бочонке не иссякал, сколько бы из него не выливали.
От души угостившись, старуха уснула прямо в погребе и проснулась уже тогда, когда солнце приподнялось над землей и вовсю запели петухи.
Мэг чувствовала себя прескверно, а уж выглядела и того хуже. Охлопав себя по бокам, старуха задумалась, что скажет преподобному отцу ― от нее и самой разило сидром не хуже, чем от волшебной бочки. А уж греха лжи пастор в своем доме никак не терпел.
― Эге, ― сказала, поразмыслив, старая Мэг, ― к чему пятнать уста ложью, когда можно этого не делать? И зачем огорчать хорошего человека правдой, когда можно не делать и этого? Раньше я трудилась, чтобы заработать пару монет, чтобы было, чем промочить мое старое горло ― а теперь, когда есть такой славный бочонок, зачем мне гнуть мою бедную старую спину да слушать ворчание старого пастора? А уж обменять пару стаканчиков на краюху хлеба я смогу всегда ― уж при таком-то запасе от двух стаканов не обеднеешь!
И, прихватив волшебный бочонок, Мэг выбралась из погреба и тихо поспешила прочь за ворота, решив, что сделала все верно и рассудила так, чтобы всем было как нельзя лучше. Оказавшись за пределами деревни, старуха задумалась, куда ей теперь податься, но так ничего и не придумала.
― Что же, ― сказала она, ― на все воля божья. У меня есть две ноги, а под ними ― дорога, а уж всякая дорога непременно куда-нибудь да приведет!
И пошла она по дороге, куда глядели ее старые глаза. Дорога все вилась и вилась, уходя все дальше и дальше, через луга и пастбища, через поля и огороды, и, наконец, через лес, такой густой и темный, что и вовсе нельзя было разобрать, день ли вокруг или ночь.
Старая Мэг не успела пройти и трети пути, как раздался оглушительный свист, и из кустов высыпала целая орава дюжих молодцов ― кто с дубиной, а кто и с топором. И один из них, могучий рыжий детина, грозно позвал:
― Кто осмеливается пересекать наш лес, не уплатив положенной пошлины?
Надо заметить, что местные земли, конечно же, принадлежали лорду Эрлфорду, и этот благородный дворянин, безусловно, огорчился бы, если бы узнал, что кто-то на его дорогах собирает подати без его ведома. И потому Мэг мигом смекнула, что перед ней лесные разбойники, и что ей, старой женщине, уж точно не совладать с такой ватагой ― если только не придумать какую-нибудь хитрость.
Покрепче прижав к себе бочонок, Мэг спросила, какую же пошлину хочет досточтимый сэр за право пройти через его лес?
― Мы ребята скромные, многого не просим, ― ответил рыжеволосый, ― с каждой леди мы берем за проезд кошелек, а с джентльмена ― жизнь, а с тех, кто не платит, приходится взимать штраф и забирать и то, и другое.
― Сжальтесь надо мной, любезный сэр, ― взмолилась Мэг, ― я просто бедная старая женщина, и кошелька у меня нет, да и жизни, считай, впереди не осталось!
― А что у тебя в бочонке, который ты прижимаешь к себе крепче собственного внука? ― спросил разбойник.
― Пара глотков сидра, промочить горло в пути, ― ответила старуха. ― Может быть, любезный сэр согласится наполнить желудок отменным сидром, раз уж ему никак не выйдет набить карманы золотом?
― Что ты такое говоришь, старая ведьма? ― захохотал детина. ― Негоже мне пить одному, когда мои ребята маются от жажды, а в таком маленьком бочонке сидра достанет разве что для кошки!
― О, не переживайте, любезный сэр, ― заверила его Мэг, ― клянусь святыми заступниками, сидра хватит для каждого!
И с этими словами она протянула бочонок рыжеволосому разбойнику. Тот отхлебнул и сказал:
― Эге, да сидр-то и впрямь славный!
И он начал пить и пить, а сидр все не заканчивался.
― Что за чудеса? ― зашептались остальные разбойники. ― Уж не встретилась ли нам настоящая ведьма?
Атаман, между тем, выпил столько, что, казалось, сидр вот-вот заплещет у него из ушей. Тогда и остальные разбойники решили отхлебнуть из волшебного бочонка, и очень скоро между ними вспыхнул спор, чья же сейчас очередь. Некоторые кричали, что раз бочонок волшебный, то сидра достанет на всех, некоторые, напротив, ни за что не желали расстаться с таким богатством, и очень скоро закипела настоящая свара. Те, кто и без того скверно держался на ногах, падали, мешая остальным, и очень быстро стало совсем невозможно разобрать, где чьи ноги и где чьи руки.
Мэг, воспользовавшись суматохой, забрала бочонок и поспешила по дороге дальше. И, когда шум замолк, она остановилась отдышаться и сказала себе:
― Эге, старая Маргарет, до чего же ты умна и удачлива! Сначала одолела злокозненного духа, а затем и разбойников! При этакой смекалке стоит служить не старому пастору, а самому королю! И с этими словами она пошла дальше, весьма довольная собой.
Между тем, близилась ночь, и погода начинала портиться. Завыл ветер, пошел дождь, и Мэг промокла и продрогла. Но тут впереди за деревьями показался огонек.
― Уж не костер ли там горит? ― спросила саму себя Мэг. ― А где костер, там и тепло, а тепло моим старым костям сейчас не повредило бы!
И она пошла на огонек, ничуть не беспокоясь о том, что огонь могли развести лесные молодцы ― ведь с одной ватагой она уже справилась. Впрочем, опасаться в такой час стоило не только разбойников, но и нечистой силы старая Маргарет не боялась тоже ― раз уж ей хватило смекалки обвести вокруг пальца духа кладовой, то уж остальных бояться и вовсе не стоило.
Рассуждая так, старуха добралась до лесной поляны и увидела там множество богато одетых всадников и их лошадей, гревшихся вокруг огня. И костров здесь оказалось несколько, и над некоторыми жарилось на вертеле мясо, а над некоторым в котелке булькала похлебка, а у самого большого сидел нарядно одетый господин, закутавшись в дорогой плащ. Этот господин, заметив Мэг, тут же окликнул ее и спросил, что она делает в лесу в такую погоду.
― Я всего лишь бедная женщина, сударь, ― ответила Маргарет, ― я шла через лес и заблудилась, и теперь иду туда, куда ведут меня ноги, и надеюсь, что они выведут меня прочь из этого леса!
― Ну, голубушка, по крайней мере, они вывели тебя к нашему костру, ― весело откликнулся господин, ― и всякий скажет, что это лучшее, что они могли сделать в такую ночь! Погрейся возле огня, да поешь с нами!
― Ну, вот еще! ― ответила Мэг. ― Всякий слышал, что сталось со старым Дандо, который разделил трапезу с Дьяволом, а теперь до скончания века будет охотиться вместе с его сворой! Перекреститесь, сударь, трижды и поклянитесь святыми заступниками, что не знаетесь с нечистым!
Господин рассмеялся, а вместе с ним засмеялась и его свита, и даже лошади зафыркали, перебирая ногами. Конечно же, всякий человек, что грелся на поляне, тут же перекрестился и побожился ― всех немало позабавило то, что Мэг приняла их за нечистых духов, ведь на самом деле этот богатый господин был ни кем иным, как самим лордом Эрлфордом, выехавшим в тот день на охоту вместе с гостями и слугами. Они славно поохотились за день, но разразившийся ливень заставил их остановиться в лесу, чтобы не сломать ноги лошадям в потемках.
Убедившись, что перед ней не злые духи, Мэг в очередной раз порадовалась своей удаче и с большой охотой присоединилась к общей трапезе, с удовольствием принявшись за пожалованную ей утиную ногу. Однако, когда ей поднесли стакан вина, Мэг, сделав пару глотков, громко заявила:
― Разве же это вино? Кислятина, добрые сэры, как есть кислятина! То ли дело мой сидр! ― она любовно похлопала по бочонку. ― Не желаете ли по глоточку, за знакомство?
Лорд Эрлфорд согласился ― эта забавная старушка изрядно его веселила, ― однако попробовав сидр, отметил, что тот и впрямь весьма недурен.
― Как жаль, что этого славного питья не достанет на всех! ― посетовал он. ― Я бы желал угостить своих товарищей, будь этот бочонок побольше!
― О, не переживайте, любезный сэр, сидра хватит на всех! ― ответила Маргарет и принялась наливать из бочонка каждому, кто подставлял стакан, а сидр все не переводился.
― Чудо, чудо! ― говорили друг другу гости, и раз за разом угощались, и хлопали в ладоши.
Охотники веселились до самого утра, а когда дождь прекратился, и настала пора собираться в путь, лорд Эрлфорд спросил, что хочет старая Мэг в обмен на свой волшебный бочонок. Он сулил ей всевозможные богатства и даже дворянский титул, однако старуха ни за что не соглашалась.
― Стара я уже, щеголять в шелках и мехах, да делать книксены перед его Величеством, ― заявила она. ― А добрая выпивка всегда придется кстати ― она и в хмурый день развеселит, и в ненастный кости согреет!
Сказав так, она любезно распрощалась с лордом Эрлфордом и пошла дальше, а дворяне еще долго потешались над чудно́й старушкой и ее словами.
Солнце еще не встало, и над дорогой висел туман, но Маргарет, уверенная в своей удаче, вновь доверилась своим старым ногам.
― Я одолела злокозненного духа, ораву разбойников, и целую ночь пировала с его сиятельством, ― размышляла она, шагая по дороге, ― и если дела и дальше пойдут так, то мне должен встретиться сам король!
Рассуждая таким образом, Мэг добралась до моста через речную заводь, где детишки из окрестных деревень ловили рыбу. После дождя доски были совсем сырыми, и старуха поскользнулась и выронила бочонок из рук. Тот весело покатился по деревянному мосту и свалился прямо за край.
Мэг поглядела вниз с моста и увидела, как сквозь туман на нее глядит лохматая и чумазая старуха, а рядом с ней мелькнул и волшебный бочонок.
― Эй, ― крикнула ей Мэг, ― оборванка! Верни мой бочонок немедленно!
Старуха ничего не ответила, лишь беззвучно захлопала ртом, как будто передразнила ее слова.
― Добром прошу, отдай мой бочонок, а не то худо тебе придется! ― продолжила Мэг. ― Я не испугалась Боузи-Доузи, духа кладовой, я не испугалась ватаги разбойников, неужто ты думаешь, что я испугаюсь одной старухи?
И она погрозила оборванке кулаком ― но та ничуть не смутилась и погрозила в ответ.
― Ах, вот как? ― вскричала Маргарет, порядком рассердившись. ― Ну, берегись! Я, может, старая и слабая женщина, но мне достанет сил выдергать твои седые космы!
И она прыгнула с мостков прямо в воду ― да так и утонула. Ведь всякий, кто оказался бы в то утро на мосту, мигом догадался бы, что Мэг бранилась с собственным отражением в реке.

― …Так что, как видите, ваше преподобие, всякой удаче конец приходит, ― закончил мистер Дьюмери свой рассказ и от души хлебнул из кружки. ― Может, это Боузи-Доузи затаил на старую ведьму Маргарет Тоббс обиду, может, это Господь наказал ее за гордыню и пристрастие к выпивке, но в конце концов она получила по заслугам.
Я согласно кивнул, от души поблагодарив мистера Дьюмери за столь нравоучительный рассказ, и пообещал, что непременно перескажу его своим прихожанам, чтобы напомнить им о добродетели. Одно только все еще занимало мое любопытство ― что же сталось с волшебным бочонком? Унесло ли его течением прочь вместе со всем волшебством, или прибило к берегу на радость какому―нибудь охотнику или лесорубу?
― А бочонок-то я позже видел на столе у графа Оакфельда, троюродного кузена лорда Эрлфорда, ― ответил мистер Дьюмери, широко улыбаясь, ― и мне даже довелось хлебнуть из него сидра. Кислятина, я вам доложу, как есть кислятина ― не чета тому славному питью, что подают у нас на ярмарке в Кэббидж-роу!

ВЫСОКИЙ ВОЗРАСТ

Поздний вечер. За окнами квартиры, подобно новогодним гирляндам, горят городские огни. Жена, набегавшись, наработавшись за день, уже спит. А вот ему не спится.
Приглушённый свет на кухне, чёрный квадрат неба в белой раме окна, медленно остывающий крепкий чай, располагали к размышлениям, к раздумьям о текущей жизни, о будущем, о прошлом. Тем более в такой вечер…
Да, завтра у него день рождения. И не простой день рождения, а Юбилей!
Сколько же всего было за эти годы! Хорошего и плохого, счастливых дней, бессонных ночей, побед и утрат. А сколько людей прошло рядом с ним по жизни! Многим он благодарен за это, некоторых не хочется и вспоминать. А многих уже и нет на этом свете. М-да!
Вот так оглянешься на свою прошедшую жизнь – и видно всё, как с высоты.
Как это у Юрия Кукина:
«Тридцать лет – это время свершений,
Тридцать лет – это возраст вершины…
…А потом начинаешь спускаться,
Каждый шаг осторожненько взвеся…»
Хм, когда ему было тридцать лет, казалось, так оно и есть. Казалось, что он всего добился, во всём преуспел. Счастливо женат, родился первый сын, есть своя квартира, машина, работа, на которой тебя ценят. Даже в загранпоездку успел съездить.
Но вот сейчас, много лет спустя, он готов поспорить с автором стихов. Нет, тогда была не вершина, а только один из рубежей, одна из отметок на пути к вершине всей жизни. Да и, если проводить аналогию с горами (кстати, ещё одной любовью всей его жизни), разве может какой-нибудь «трёхтысячник», даже с самыми прекрасными пейзажами, сравниться по притягательности с более высокой горой? С семи- или восьмитысячниками, например? Человеку свойственно стремление к наибольшей высоте. А если не хватит земных гор, он начинает покорять воздушное пространство, космическую бесконечность…
Ого, вон куда его мысли унеслись, уже и в космос! Ладно, это оставим молодым, детям, внукам. С него хватит и земных вершин – и горных, и житейских. А что, он сейчас многое может. Работает не хуже других, пишет рассказы, которые печатаются и в столичных журналах, выступает с партнёршей-красавицей на любительской сцене с бальными танцами. А главное – не собирается уходить «на покой»!
На какой высоте оборвётся его жизненный путь не важно. Важно то, сколько он преодолел, сколько смог сам, и скольким людям помог в жизни. И не страшно оглянуться назад, и не стыдно прошлого.
Ну, вот и ладно. Хватит сидеть за пустым столом, чай допит, пора и баиньки!
Завтра будет долгий день. Утром коллеги на работе будут поздравлять, говорить приятные, заслуженные слова. Будут и телефонные звонки, и электронные письма-открытки. Вечером за праздничным домашним столом соберутся родные, близкие друзья. Надо быть бодрым и энергичным, весёлым и обаятельным. И непременно счастливым. Надо соответствовать своему высокому возрасту!

ЧЕРНОВИК

Гузель стояла перед зеркалом и вглядывалась в незнакомую женщину с синяками на лице. Из разбитой губы текла кровь. Она закрыла глаза и представила, что все это ей только привиделось. И нет дня сегодняшнего. А есть только прошлое.
Вот ей снова восемнадцать лет. Она с Маратом стоит у реки в летний искрящийся день. Река Волга играет среди песчаных берегов, вокруг неброская краса. Тишина мягкая, только плеск воды и в небе радуга после дождя. Не торопясь плывёт кораблик и чайки с криком вьются в вышине. Парусник слегка качаясь, плывет навстречу берегу.
А может еще не здесь все самое прекрасное? И настоящее счастье будет впереди? Нужно лишь чуть подождать и этот дивный мир придет?
Они вместе будто плывут по течению реки, и их окружает только любовь и красота. Гузель с готовностью откликнулась на призыв и разрешила Марату крепче обнять ее.
Он прошептал:
– Выходи за меня замуж, Гузелька!
– На что жить будем? А я люблю чтобы все красиво! Ты даже на море не сможешь свозить!
– Я сейчас рихтую машины, буду больше заказов брать. Выходи! Королевой будешь! Все у нас будет!
Вот она распустив длинные темные волосы, крутится перед зеркалом, разглаживая воображаемые складки на новом платье.
– Какая красивая ты, Гузелька, как куколка! Тростинка! Такая ты стройная! И везучая, замуж наверное скоро выйдешь? В Казани жить будешь? – завистливо спрашивает двоюродная сестра Рашида.
– Я даже и не собираюсь! – счастливо смеется Гузель и обнимает Рашиду.
– Все равно Маратик тебя заберет себе! Наши мамы шептались сегодня, что придет завтра руки твоей просить у родителей. Ты пойдешь за него?
– Рашида! А вот возьму и пойду! Я такая счастливая!
Вся их совместная жизнь пролетала перед глазами. Вот беременна первенцем. Марат действительно выбивался из сил, чтобы они ни в чем не нуждались. Жизнь в мегаполисе быстрая, так им хотелось урвать и свой кусочек счастья от города. Торопились жить. А город их принял, и все у них стало складываться в финансовом плане отлично.
Вот Марат с друзьями открывает свое первое СТО. Гузель уже беременна вторым. На приличную работу ее не берут, нет образования. Муж против, чтобы она выходила на работу. Место женщины – дом, считает он.
Марат сильно изменился. Веселый парень исчез, на его место пришел угрюмый, вечно занятой мужчина. Он все чаще возвращается домой пьяным. Значимое лицо в крупном автосалоне. У него штат сотрудников и личный шофер.
Гузель по-прежнему дома. Ухаживает за супругом, готовит еду, сама каждый день убирает огромный дом в триста квадратных метров. Дети выросли и разлетелись. Ей все казалось, еще чуть-чуть подождать и счастье придет. Раньше думала, счастье – это много денег. Сначала ждала, когда Марат станет больше зарабатывать, потом когда дети немного подрастут, и отпуска за границей, потом нового дома больше прежнего. Вот еще чуть и счастье близко! Рукой дотянись. Нужно просто еще подождать. Больше возможностей от денег и больше счастья. А счастье оказывается было только тогда на берегу реки в восемнадцать лет. Потом вся жизнь превратилась в гонку Марата за деньгами и ее попытками помочь ему в этом нелегком деле.
– Живешь, как королева на всем готовом! Еще и вечно недовольна. Ты никто! Без меня – никто! У тебя ничего нет. Как взял без приданого, так захочу и уйдешь в одном халате.
– Да я всю жизнь тебе отдала!
– А ты посмотри на себя! Старуха! Кому ты такая нужна! Надоела ты мне!
От этих злых слов Гузель вся сжималась внутри и древенела. Она сама требовала денег, она их получила. И что? Она счастлива? Выходит, вся ее жизнь была ошибкой? Черновиком? А как теперь набело переписать в сорок-то лет? Стыдно за себя!
– Но я люблю его. И как же я безмужней буду? Чтобы люди пальцем показывали? Я не хочу развода – плакала она соседке, когда вчера прибежала в халате и тапочках спасаться от рук пьяного супруга. В этот раз он был особенно жесток и ударил ее головой о батарею.
– Почему не подаешь заявления в полицию?
– Я не могу, сколько раз хотела. Перед детьми нашими стыдно. Что люди скажут?

Пришла смс-ка с неизвестного номера.
«У вашего супруга любовница. Они встречаются по адресу... в обеденный перерыв».
Адрес был их квартиры для сдачи в аренду. Но на данный момент она уже пару месяцев была без арендаторов – Марату было некогда. Гузель же никогда этими делами не занималась.
Гузель решила найти ключи от квартиры, чтобы посмотреть. Ключ был в сейфе. Один раз она подсмотрела код, который он набирал. Вместе с ключами лежали документы. На покупку машины за три миллиона рублей и дарственную на имя Валеевой Софии.
Гузель ошалело смотрела и не могла поверить. Ей машину он наотрез отказывался покупать:
– Ты не сможешь водить. Женщины вообще плохо водят.
Ей за двадцать два года семейной жизни не купил. А любовнице, значит, подарил.
Заехала с утра в квартиру. По холодильнику наполненному едой стало понятно, что квартиру часто посещают. И даже две банки с грибами, которые Гузель солила, не постеснялся привезти в эту квартиру. Она сразу узнала свои банки.
Вышла и села на лавочке подальше, но так чтобы было видно дверь подъезда.
Ровно в 12-30 приехал Марат с молодой девушкой. Они даже не скрывались и целовались прямо на улице. Зашли в подъезд в обнимку.
Гузель ошалело смотрела и не верила в то, что увидела. Голова гудела. Ее стошнило. В голове по кругу неслись обиды, злость и ненависть. Еще вчера на вопрос: «Мужа любишь?» – ответила бы твердое «Да».
Сегодня, ответила бы «Ненавижу до смерти».
Гузель замкнулась в себе. Она каждый день выходила во двор и сидела на скамье у детской площадки. В голове не было ни единой мысли. Как будто все остановилось. Звенящая пустота.
Вокруг шла жизнь, бегали дети. Рядом с ними ходили и разговаривали их родители. Они были живы. У них были живые улыбки и глаза. А рядом с ними Гузель. Абсолютно мертвая внутри.
Затем пришел период хоровода мыслей, она днями и ночами думала о способах казни Марата.
Спроси ее кто, почему она просто не ушла или не подала на развод? Гузель удивилась бы, это не приходило ей в голову. Ее будто замкнуло.
Решение пришло, как молния. Гузель подготовилась, доехала, зашла в квартиру. Достала банку с солеными грибами из холодильника, и заменила на другую с ядом. Банку поставила на видное место в холодильник. И тихо ушла.
Теперь оставалось только ждать.
Зашла в кафе, сделала заказ. Никак не могла успокоиться. Нервно отбивала ногой такт. Ей становилось все хуже и хуже, сердце билось туго и часто.
Решила вернуться, забрать банку до приезда мужа с любовницей. Пока шла надеялась, что если и пришли обедать, грибы не заметили.
Влетела в квартиру и запнулась о тело девушки, лежащей на пороге ванной, наполовину в прихожей. Упала и поползла вглубь квартиры уже догадываясь, что ее ждет.
Марат лежал на кровати в спальне, пульса не было. Гузель обняла его, завыла и запричитала по-татарски.
Выбежала из квартиры не захлопнув дверь и поехала не соображая куда. Очнулась, сидя на берегу Волги. На берегу никого не было, только солнце клонилось к закату.
Абика, ее бабушка, всегда говорила:
– Гузель! Балам! Ты быстро выходишь из себя. Всегда сядь, переведи дыхание. Успокойся. Җиде кат үлчә, бер кат кис. (Семь раз отмерь, один раз отрежь).
Они так любили с Абикой петь песню «Су буйлап» – «Вдоль реки». Когда Гузель была маленькой, Абика часто приводила ее на берег. Усаживались и начинали петь:

Идел бит ул, тирән бит ул,
Тирән бит ул, киң бит ул.
Караңгы төн, болытлы көн —
Без аерылган көн бит ул.

Идел бит ул — бик мул елга,
Ул бит диңгезгә китә.
Аккан сулар, искән җилләр
Йөрәгемне җилкетә.

На побережье
Волга ведь это, глубока ведь она,
Глубока ведь она, широка ведь она.
Темная ночь, облачный день –
Это же день расставанья нашего.

Волга ведь она – плодородная река,
Она впадает в море.
Текли воды, веяли ветра,
Успокаивая мое сердце.

Как жаль, что Абики больше нет на свете. Как жаль, что некому выговориться. Гузель разделась, аккуратно сложила вещи стопкой и нагая вошла в воду.
Ей казалось, что с каждым шагом уходит какая-то частица ее жизни, она сама отдает ее реке. Но и река ее не оставляет, она рядом всегда, поддерживает, оберегает, согревает.
Гузель легла на спину и поплыла по течению реки.
Она смогла увидеть то, что ее окружает. Она видела жизнь, все прекрасное и уродливое.
Вокруг, во всех явлениях жизни есть красивое и есть непривлекательное, но то что Гузель любила и хотела видеть – только это она и видела всю жизнь. А то, что она не любила и не понимала – это она не разрешала себе видеть, все проходило мимо не касаясь ее. Теперь она разрешила себе выбраться из спасительного кокона и поняла – там где уродство, там и красота. А сейчас ее окружает только любовь. Она с готовностью откликнулась на призыв реки и разрешила крепче обнять ее.
Последнее, что привиделось Гузель, когда вода пошла в горло и перехватило дыхание, была Абика. Она укоризненно качала головой и говорила:
– Балам! Что же ты наделала?

НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ ИЗ ДНЕВНИКА БЕЗУМНОГО ОБЫВАТЕЛЯ

У врача. 30 ноября 2000 года

Ох уж эти бесконечные, до самых косточек обгладывающие душу осенние ливни. Никуда не хочется идти, ничего не хочется делать. И до меня добрался цепкий, вежливо сморкающийся в клетчатый платочек вирус гриппа.
Пряча вспотевшее от стыда лицо за рекламной газетёнкой, я сижу у кабинета участкового врача. Стыдно мне от того, что, не считая меня, ещё одного мужчины средних лет и потасканной подглазистой девушки, очередь на 90% состоит из постоянных клиентов участкового врача, восьмидесятилетних старушек, которые, попеременно возвышая голоса над холлом, по выработавшейся за последние десять лет привычке ругают правительство, всякого рода депутатов, продавцов и непосредственно участкового. Стыдно мне от того, что, придя за больничным в муниципальную поликлинику, я расписался в собственном материальном неблагополучии, ибо ни один уважающий себя обеспеченный гражданин не позволит себе провести и получаса в обществе таких вот бабулек. В случае крайней необходимости, он перехватит врача у кабинета и, шепнув ему на ушко волшебное слово, пройдёт обслуживание вне очереди.
Стыдно мне и за старушек, которые, сменив гнев на подобострастие, тихо опасаются, как бы своей непонятливостью не рассердить всемогущего врача, во власти которого дать или не дать бесплатный номерок на приём к специалисту.
Между тем, время идёт. Народ собирается в холле и потихоньку начинает гудеть. Впрочем, довольно миролюбиво. Наконец, на 45 минут позже положенного срока появляется врач, женщина лет 50 с красными щёлками вместо глаз и пикантным осиным брюшком.
Несколько крепко сложенных и наиболее голосистых пациентов, невзирая на слабые протесты очереди, атакуют её и путём естественного отбора первыми получают скудные крохи внимания.
Затем приходит черёд прочих болящих. Приняв двух-трёх пациентов, врач устаёт и на долгие полчаса уходит пить чай. Вернувшись с новыми силами (чего не скажешь о высидевших или выстоявших полтора часа посетителях), она недрогнувшей рукой собирает больничные листы желающих выписаться и разом их подмахивает.
Загипнотизированный возможностью без промедления покинуть поликлинику по крайней мере до следующей эпидемии, я, забыв про дежурный насморк, тоже отдаю врачу свой больничный, чтобы не высиживать ещё раз в очереди, не слушать охи бабулек и не терять два с половиной часа времени, которое, если не всегда деньги, ведь всё-таки и не мусор.

Хряк. 7 декабря 2000 года

Не знаю, каким образом у русских людей так верно сформировался образ уголовного авторитета – здорового, приземистого обалдуя в кожанке – но «хозяин» местного рынка Хряк именно такой и есть. Толщина Хряка достигает почти мифических размеров, с потёртой кожанкой он не расстаётся, как с униформой; физиономия его с первого взгляда поражает своей необычайной типичностью – она, как говорится, просит хорошего кирпича; крошечные глазки, заспанно поблёскивающие из-под мохнатых бровищ, смотрят обманчиво равнодушно.
Хряк достаточно давно, лет 14 ежедневно маячит перед глазами жителей моего микрорайона. Свою карьеру он начинал простым рэкетиром, в зону налогообложения которого входило около десяти ларьков, спонтанно появившихся напротив нашего дома. Время, которое Хряк сумел использовать по назначению, шло; сфера его деятельности расширялась. Через несколько лет место невзрачных ларьков занял крытый рынок, а Хряк получил официальную должность – его сделали администратором рынка. (Интересно, кому из глав администрации пришла в голову эта здравая мысль, или Хряк сам проявил обоюдовыгодную инициативу?) Впрочем, суть работы Хряка почти не изменилась. Теперь он берёт больше и отдаёт больше, его человеческие качества окончательно атрофировались. Пожилую женщину из нашего двора Хряк недавно чуть не отправил на тот свет. Вот как это случилось. Проходя мимо рынка, Нина Степановна заметила, как владелец игрового автомата передаёт Хряку весьма упитанную пачку денег. Сердце Нины Степановны не выдержало, и, как водится у старшего поколения, она выплеснула в адрес Хряка все ласковые выражения, самыми безобидными из которых были «кровопивец» и «душегуб». В ответ Хряк даже глазом не моргнул, но когда Нина Степановна, обойдя рынок, возвращалась домой, она едва успела отскочить за дерево от мчавшегося прямо на неё оборзевшего джипа.
С тех пор Нина Степановна ежедневно ездит на троллейбусе на другой рынок, благо проезд у пенсионеров пока что бесплатный.

Стихотворения в прозе

Весна

Всё остаётся в нас. Весенняя верба светится, как будто на неё снизошла божья благодать.
Но весна и есть проявление этой благодати, хотя то, что она приходит каждый год в положенный срок и мешает нам это замечать. Славен будь, Господи!

Молодость

Я стою перед высоким, во весь рост, зеркалом и примеряю на себя Весну! И ещё даже как следует не разглядев себя, вижу, что она мне ужасно к лицу!
Мне к лицу это донельзя молодое и упрямое утро; мне к лицу это сатиновое небо, где играют в пятнашки сорванцы-облака. Мне к лицу этот Май, слишком юный и, может быть, именно в силу этого немного жестокий.
И я счастлива!

Лютики
Красота лютиков в их единстве. Сам по себе лютик вроде бы ничего интересного из себя и не представляет, по соседству с более крупными цветами охотно отступая на второй план, но стоит хоть раз увидеть привольно раскинувшееся вдоль тропинки семейство лютиков, как ты начинаешь ценить их неброскую, но столь притягательную для взгляда, красоту.

Книги

Наверное, в книгах будущего, как и в судьбе человека, не будет первых и последних страниц. Кто знает, откуда мы приходим и куда уйдём. Любая страница может быть первой и (или) последней. Оглядываясь назад, мы вспоминаем лишь некоторые дни из сотен и сотен минувших; на остальных наш взгляд просто не задерживается. Так же и страницы этой книги. Если хотя бы одна из них оставит зарубку в вашей памяти – пусть. Если нет – ну что же! На свете тысячи и тысячи книг и, может быть, меньше десятка из них являются для нас Книгами с большой буквы.

Трава

Произошло это совершенно неожиданно: старая малолитражка, на которой нас подкинули до деревни, раздражённо фыркнув, как вкопанная остановилась у покрытого голубоватым лишайником забора, из-за которого одна за другой выкатились мои двоюродные бабушки и, пытаясь привлечь моё детское внимание, что-то залопотали наперебой. Увы! Всё было напрасно. Как заворожённая, я смотрела туда, где, возвышаясь над столетним частоколом, высокая и могучая, простиралась Она…
«Что это?» – произнесла я онемевшими от изумления губами. «Трава», – донёсся ответ. (Трава?! Неужели всё так просто? Не может быть! Ведь я знала, что такое наша городская трава – куцый, тёмно-зелёный коврик, быстро теряющий цвет.) «Мне туда можно?» Я не слышала, как открылась калитка; не видела, кто взял меня за руку и, поставив на узкую тропинку, ведущую в неизведанное, отошёл в сторону. Мы остались наедине. Трава и я. Трава была выше меня раза в два; в нашем человеческом понимании я едва доходила ей до пояса. Тимофеевка, медуница – все хорошо известные названия стушевались перед целым и неделимым – Трава.
Неожиданно тропинка закончилась. Постояв в растерянности перед непроницаемой стеной, я сделала шаг вперёд, потом ещё один. «Дальше нельзя! Нельзя мять траву, – дядя Миша скосит её коровам», – донеслось сверху.
Я не возражала. Очумев от счастья и незнакомого запаха, я позволила кому-то взять себя за руку и увести в дом. Меня и так на удивление легко допустили в волшебное царство. Я ни на секунду не сомневалась в том, что у него должен быть владелец – пусть даже с таким повседневным именем как дядя Миша, в моём воображении он был отважным рыцарем в золочёном как солнце шлеме.
Только одного я не сумела понять – как такое можно косить, да ещё на корм коровам. Меня утешили, сказав, что сенокос не скоро, но много лет я ждала его почти со священным ужасом, с трепетом ожидая преждевременной гибели роскошного травяного царства.

ПЕРЕД ВЫБОРОМ

Виктора Васильевича мучила бессонница. Нащупав в темноте тапочки, он осторожно, чтобы не разбудить жену, встал, нашел на тумбочке таблетку снотворного, положил ее под язык, но обратно не стал ложиться, а вышел на лоджию.
Теплая майская ночь окружила его. Днем с восьмого этажа открывался чудесный вид на лес, реку и высокий противоположный берег, на котором раскинулся город, а ближе к краю, повернувшись окнами к реке, стояли корпуса кабельного завода «Рассвет». Его родного завода или, как говорили во времена Советского Союза, родного дома. Здесь работали его прадед, дедушка, отец, два дяди. Он сам сюда пришел после института простым инженером, потом был начальником цеха, главным механиком и главным инженером. В отделе технического контроля работает его первая жена Ангелина, в конструкторском бюро – сын от этого брака Георгий.
Общий рабочий стаж их династии составляет почти два века. В книге об истории «Рассвета» сказано, что его прадед Фрол Николаевич Сергеев стал первым русским мастером в цехах «Товарищества по эксплуатации электричества Т.В. Прохорова и К», все остальные мастера были в то время иностранцы из Италии и Франции. А в заводском сквере на стеле с именами заводчан, погибших на войне с фашистской Германией, выбиты имена братьев Сергеевых: его отца Василия Петровича, Николая Петровича и Константина Петровича.
Сергеевы гордились своими предками, гордились, что работают на таком крупном предприятии. И в городе, куда ни посмотришь, все построено заводом: жилые дома, Дворец культуры, стадион, бассейн, поликлиника, больница. Были свои детские ясли, сады, пионерлагерь, санатории на Байкале и в Анапе. Только кончилось это время. Пришли на завод новые хозяева и присвоили все заводское имущество себе.
Забыв о таблетке, Виктор Васильевич взял с подоконника сигарету, щелкнул зажигалкой и жадно затянулся. Ему бы пойти спать, а он все смотрит и смотрит на завод, который знает, как свои пять пальцев. Даже отсюда, издалека может указать, где какой находится цех: третий, пятый, седьмой, десятый. Первого цеха уже нет. Новые хозяева его выгодно продали кавказцам под многоярусный гараж. Нет второго и шестого цехов. Их сдали под склады соседнего рынка. Сделали для них отдельный выход в город, и теперь через него целый день снуют туда и обратно автомобили, набитые ящиками и мешками.
Вдалеке, ближе к заводоуправлению, возвышается красивое здание из стекла и стали: совместное российско-шведское предприятие «Вейс». Это при бывшем директоре завода Громове они организовали у себя производство медной катанки и медной проволоки – исходного сырья для кабеля. Многие в министерстве и правительстве удивлялись, зачем им нужно делать свою катанку, если рядом находится Норильск с таким же крупным производством. Однако Норильск и в те годы часто их подводил, а когда началась перестройка, резко поднял цены на всю свою продукцию и погнал ее за границу. Все заводы встали, а они благодаря «Вейсу» работают и снабжают катанкой других.
Да, были на заводе умные головы: Громов, главный технолог Филич, главный экономист Лебедева. Смотрели далеко вперед. Только их уже нет на заводе. Новые люди их «ушли», но верховодил ими не новый человек, а бывший его подопечный Дмитрий Прусаков. Не разглядел он в молодом инженере карьериста. Был тогда Виктор Васильевич начальником цеха, секретарем партбюро и членом парткома. Дмитрий ему во всем помогал, и он его по-отечески продвигал по партийной линии и по службе, рекомендовал парня в партком. Через год Прусаков стал помощником секретаря парткома, через два – секретарем парткома и членом горкома.
Неожиданно городская прокуратура завела дело по анонимному письму на директора завода Громова. Старого коммуниста обвинили в растрате крупных государственных средств. Ивана Григорьевича исключили из партии и сняли с директорской должности. Вместо него поставили Прусакова. Одновременно предложили уйти по собственному желанию главному технологу и главному экономисту, тоже проходившим по делу о растрате. Виктора Васильевича, бывшего тогда главным инженером, вернули начальником в его цех.
Прокуратора работала два года и, конечно, не выявила никакой растраты. Все это были происки Прусакова, решившего избавиться от старых кадров. Заводчане возмутились, но началась перестройка, гласность, передел собственности, рэкет, убийства политических деятелей и директоров предприятий. Все завертелось, закрутилось, как в калейдоскопе. Был завод, стало хозрасчетное предприятие. Было хозрасчетное предприятие стало акционерное общество. Было просто акционерное общество стало открытое акционерное общество. Было открытое АО стало закрытое АО. Был Прусаков директором завода стал президентом ЗАО «Рассвет». Взлетел выше некуда.
В штате появился коммерческий директор, отделы коммерции, маркетинга, рекламы, продаж, бартера. В здании управления открылся свой банк и обменный пункт валюты. Зарплату получали не в кассе бухгалтерии, как раньше, а в банке через банкомат. Была она вполне приличной, так как деньги шли еще от продажи 1-го цеха и сдачи в аренду 2-го и 6-го цехов.
К тому времени ушли на сторону и все социальные объекты «Рассвета», кроме заводской поликлиники и бассейна. Для посторонних их сделали платными и тоже стригли деньги. Кабельщики об этом не задумывались или задумывались, но предпочитали молчать. Теперь они стали акционерами и приобрели акции. В первый год получили с них приличные дивиденды. Все радовались и ждали еще одной обещанной распродажи акций. Каждый мнил себя в будущем миллионером. И Виктор Васильевич ждал. Миллионером себя, конечно, не мнил, но тоже хотел прикупить акций и подарить их старшей дочери Насте на свадьбу.
Все расслабились, и он расслабился. Забыл, что наверху стоит Прусаков, и нет над ним и его командой никакого контроля: ни парткома, ни райкома, остался один карманный завком, но он полностью подчинился администрации. Сдулся в новых условиях капиталистического общества, как воздушный шар.
В феврале люди получили дивиденды, а в апреле, как первый весенний гром, грянул приказ: всем сдать в кассу свои акции, то есть продать их обратно Правлению по номинальной стоимости. Боялись, что кто-то чужой скупит акции и у завода появится новый собственник. И пригрозили: кто не сдаст, будет немедленно уволен.
Несколько человек возмутились и сами ушли с завода. Остальные смирились и акции сдали. Куда пойдешь, если вся промышленность в городе и стране стоит.
Виктор Васильевич решил идти до конца: это его собственность, никто не имеет права ее отбирать. Его не трогали. Возможно и потому, что в его цехе японцы монтировали две новые линии, он был нужен. Однако Прусаков решил отыграться на его родных. Сын Георгий в своем КБ тут же попал под сокращение, а бывшую жену Ангелину из ОТК перевели в цех учетчицей. Ангелина в слезах побежала в профком. Там ей доверительно сообщили, что Прусаков отменит приказы, когда акции сдаст ее бывший муж.
Это противостояние продолжалось уже две недели. И две недели Виктор Васильевич толком не спал. Он устал: от этой борьбы, от того, что приходилось свои проблемы скрывать от жены, от прессинга Ангелины, от того, что Георгию нельзя сейчас остаться без работы, у сына ипотека, маленький ребенок и вот-вот родится второй.
… Виктору Васильевичу к сигарете захотелось крепкого кофе. На благоустроенной им лоджии было электричество, стол, стулья, тумбочка с посудой, растворимым кофе, электрическим чайником.
Забыв про снотворное, которое на него так и не подействовало, он согрел чайник, сделал крепкий кофе и, выпив два бокала, с наслаждением закурил шестую или седьмую сигарету. В висках стучало. Пришло возбуждение и вместе с ним твердое решение: сдать акции и уйти с завода. Другого выхода он не видел. Японцы очень удивятся. Они в своей высокоразвитой капиталистической стране дорожат хорошей работой. Рабочие в цехе будут его жалеть. Прусаков побагровеет от злости, но быстро придет в себя и назначит вместо него другого человека.
… Незаметно наступило утро. С левой стороны от лоджии поднималось солнце, освещая постепенно реку, мост, дома и, наконец, корпуса завода. Все окна в них ярко вспыхнули, как будто в то место направили десятки прожекторов. Не зря после революции рабочие дали своему заводу название «Рассвет».
На лоджию заглянула жена, заботливо спросила, как он сегодня спал. Виктория верила в чудо таблетки. «Лучше, чем вчера», – сказал Виктор Васильевич, не желая ее огорчать.
– Ты пьешь кофе, а завтрак?
– Не хочется. Приму душ и на работу. Сегодня очень много дел.
Не успел он войти в ванную, как жена постучала в дверь и позвала к телефону.
– Кто это в такую рань? – удивился он, – скажи, что я еще сплю.
– Ангелина, – прошептала Виктория, сама удивленная таким ранним звонком бывшей жены супруга. У женщин были вежливо-официальные отношения между собой. Георгия она любила, он у них часто жил в городе и на даче.
– Витя! – отчаянно закричала в трубку Ангелина. – Егор решил сам уволиться с завода. Пожалуйста, повлияй на него. На что они с Леной будут жить.
– Егор уже взрослый, чтобы самому принимать решения, – сказал Виктор Васильевич спокойно. Снотворное, наконец, начало действовать у него появились сонливость и апатия ко всему.
– Он смотрит на тебя. Такой же упрямый и твердолобый. Сдай свои акции. Кому нужны твои принципы? Ты обо мне подумал? Я теперь из-за тебя буду получать гроши.
– Ангелина, я все понимаю. Прости, мне надо уходить.
– Упрямый, как осел, эгоист, – крикнула она вдогонку.
– Что случились? – с тревогой спросила Виктория. – На тебе нет лица.
– Дела по нашему цеху, – сказал Виктор Васильевич. – Ангелине дали какое-то поручение.
– Скорее бы японцы закончили свою работу. Ты совсем извелся.
– Уже скоро. Все идет по плану. Их главный наладчик Кенджи за этим строго следит.
Обычно с утра Виктор Васильевич проводил у себя в кабинете рабочее совещание. Сегодня он сам пошел по цеху и надолго задержался у новых линий, которые японцы монтировали вместе с заводскими рабочими. Первое время эти люди очень удивлялись, что русские рабочие часто ходят курить, что в самый ответственный момент куда-то исчезает цеховой электрик или старший механик. Теперь, глядя на японцев, трудившихся, не покладая рук, и рабочие подтянулись. На 90 процентов обе линии готовы. Остались мелочи, которые в российской практике обычно дорабатывают, когда новое оборудование запущено в эксплуатацию. С иностранцами это не проходит. Наладчики не уедут, пока не сделают все до конца.
Походив по цеху, Виктор Васильевич отправился в свой кабинет. На столе разрывался телефон. Из цеха не могли звонить: он только что оттуда вернулся. Остальные подождут.
В дверь заглянул его заместитель Серебряков.
– Виктор, ты тут? Почему трубку не берешь? Георгий тебя с утра ищет.
Виктор Васильевич понял, почему он сразу не пошел в кабинет: боялся этого звонка. Впервые в жизни он не знал, что сказать своему взрослому, умному мальчику.
Телефон замолчал и зазвонил снова. Это был Георгий.
– Пап, – сказал он каким-то не своим голосом. – Я написал заявление об уходе и ухожу прямо сейчас. Ждал, чтобы тебе это сообщить. А ты держись, не сдавайся.
– Егор, ты хорошо подумал? Что скажет Лена, ей скоро рожать?
– Она знает и меня поддерживает. Ты сам учил меня, ни перед кем не пресмыкаться. Созвонимся потом.
– Подожди, а мама?
– Она утром ходила к Прусакову. Он сказал ей, что ты все равно сдашь акции, куда ты денешься. Ты же их не сдашь? Прусаков тебя не сломает?
Виктор Васильевич молчал.
– Пап. Ты чего молчишь? Может быть, ты передумал?
– Нет, не передумал.
– Давай, пап, вместе отсюда уйдем и откроем свое дело.
– Какое дело? – не понял Виктор Васильевич.
– Любое. Ты же лучший в мире инженер.
– Хорошо, Егор. Я тебя понял.
Виктор Васильевич медленно опустился в кресло. Разговор с сыном поставил его в тупик. Он хотел сдать акции и уйти с завода, надеясь, что Прусаков оставит его родных в покое. Егор первый проявил характер. Не любит, когда на него давят и диктуют свои правила. Ангелина права: в этом он похож на отца. Хорошо, что Елена, жена Егора понимает его, а то разошлись бы, как когда-то Виктор Васильевич разошелся с Ангелиной. Она и тогда, и сейчас пытается давить на всех, как танк.
Он вынул из сейфа акции, зачем-то пересчитал их и положил в портфель. Затем навел на столе порядок с папками и документами и принялся составлять распоряжения для Серебрякова. Писал и ухмылялся про себя, что оставляет после себя предсмертное завещание. Затем вызвал Серебрякова и сообщил ему о своем решении уйти с завода.
– Вить, ты шутишь, – опешил тот. – Без тебя весь завод встанет.
– Не преувеличивай. Завод твердо стоит на ногах. И новые линии почти готовы.
– Не все ребята освоили компьютеры.
– Ничего, Коля. Ты их освоил и со всем справишься. Я спокоен за цех. Объясни как-нибудь культурней Кенджи мой уход. Здесь остаются мои вещи. В шкафу лежат грамоты, дипломы, аттестаты. Потом попросишь кого-нибудь из ребят привезти их ко мне домой. Отвезу все на дачу и обклею ими стены. Пусть внуки знают, какой у них знатный дед.
– Неужели из-за этих акций ты бросаешь завод? Ведь это безумие.
– Возможно. Если бы дело касалось только меня. Они меня вдвойне унизили через моих близких. Георгий, кстати, тоже сегодня сам распрощался с КБ.
– Что же вы оба будете делать?
– Егор предложил открыть свое дело. Станем торговать турецкими куртками. И ездить далеко не надо. Будем их покупать тут во втором и шестом цехах. Если серьезно, пойду в Технологический институт. Они давно приглашали читать лекции. И докторскую, наконец, закончу. Егор тоже не пропадет.
– Он у тебя головастый парень. Мог бы расти и расти.
– Я на него не давил. Он сам так решил. Жаль не могу вам отвальную устроить. Может быть, потом, когда все уляжется, соберемся у меня на даче. Ладно, Коля, я пойду. Закроешь мой кабинет, и до завтра никому про мой уход не говори.
Они обнялись. Выйдя из кабинета, Виктор Васильевич остановился, окинул взглядом огромный цех и грустно улыбнулся: никогда не думал, что так пройдет его последний день на заводе.
Проходя мимо заводоуправления, он решил все-таки зайти к Прусакову, сообщить ему о своем уходе. Это вечное чувство долга и сейчас не давало ему покоя. Президента не оказалось на месте. Попросив у секретаря Марины бумагу, он написал заявление об уходе по собственному желанию, свернул лист пополам и отдал секретарю. Та, не глядя, положила его в папку.
Спешить было некуда. Виктор Васильевич зашел в один кабинет, в другой. Везде его бывшие друзья и товарищи советовали ему сдать акции и успокоиться. Это были уже не те люди, с которыми он когда-то ходил на праздничные демонстрации, отмечал в Доме культуры Новый год и плавал на байдарках по реке. Все изменились. Страх потерять работу был сильней дружбы и чистой совести. Некоторые уже знали об уходе Георгия из КБ по собственному желанию, считали, что его гордая выходка никому не нужна. Завтра он об этом пожалеет.
Самым неприятным оказался разговор с его школьным товарищем Семеном Извековым, которого он когда-то устроил на завод в юридический отдел. Теперь Семен был начальником отдела и советником президента.
– Ты сдал акции? – спросил он Виктора Васильевича, как только тот вошел в комнату.
– Пока нет. Думаю.
– Чего тут думать? Прусаков боится, что кто-нибудь со стороны получит контрольный пакет акций и выкупит завод.
– Правление или лично Прусаков шантажируют моих родных. Я подам на них в суд, – неожиданно для себя заявил Виктор Васильевич. – Они не имеют права отбирать акции и увольнять людей. Это противозаконно.
– Ты Крючкова из 10-го цеха знаешь?
– Не знаю.
– Этот человек подал на завод два иска в суд и оба проиграл. Недавно около дома попал под машину.
– Хочешь сказать, что это не случайно.
– Нет, Витя, он просто устал от борьбы, потерял бдительность. Но ты все-таки подумай над этим фактом. Любая борьба изматывает человека.
– На суде ты представлял интересы завода?
– Я. И в твоем случае я буду защищать завод. Извини, это моя работа.
– А твоя честь, твоя совесть, наша, в конце концов, многолетняя дружба?
– Ты же знаешь, моя Катюша серьезно больна, работать не может. Рита кончает университет. И вообще мы теперь живем в другом государстве. Выживают сильнейшие... и умные.
– Мне странно слышать от тебя такие вещи, – сказал Виктор Васильевич и, не попрощавшись, вышел. Еще одним другом стало меньше. Сколько он их потерял за последнее время.
В коридоре он неожиданно встретил Прусакова и попытался с ним заговорить. Тот не остановился, бросив на ходу: «Пока не сдадите акции, нам разговаривать не о чем». Кровь ударила Виктору Васильевичу в голову. Такого унижения он никогда не испытывал. Вокруг были люди, они слышали их разговор, и в их глазах он не увидел сочувствия.
Из заводоуправления он сразу направился к центральной проходной. Чтобы не передумать, сдал в бюро пропусков свой пропуск и вышел на улицу. На площади перед проходной находился небольшой сквер со стелой заводчанам, погибшим на фронте. Завернув туда, постоял около стелы и пожаловался вслух: «Вот так у нас теперь относятся к людям. Деньги и акции стали важней человека». Сердце ныло, как будто в него воткнули нож или, наоборот, из груди вытащили сердце, и внутри все кровоточило. На глазах выступили слезы, и помешали ему увидеть сына, появившегося в конце сквера. Георгий, подошел к отцу и взял его за руку.
– Пап, ты не сдал акции и ушел с завода?
– У меня не было другого выхода.
– Я знал, что ты так поступишь. У меня здесь машина. Едем на дачу. Там собралась вся наша молодежь.
– Какая молодежь? – не понял Виктор Васильевич, покорно следуя за сыном и садясь рядом с ним на переднее сидение нового мерседеса, взятого недавно сыном в кредит.
– Лена, Оля, Татьяна, Аня, Настя с женихом. У Игоря гитара.
– Когда же они успели собраться? – спросил он, одобряя, что пригласили Аню, дочь Ангелины от ее второго мужа.
– Я им еще вчера приказал туда приехать после обеда. Сейчас немножко выпьем, поедим и споем. Помнишь, в 10-м классе я провалился на математической олимпиаде. Ты нас всех привез на дачу, мы всю ночь жарили шашлыки и пели у костра песни. Ваши, студенческие. Мы сейчас тоже разожжем костер, нажарим шашлыков и споем. А о маме и тете Вике не беспокойся. Они все знают.
Виктор Васильевич слушал сына и чувствовал, как с сердца сползает камень. Дети его поддержали, значит, он сделал все правильно. Он смахнул слезы, и первый раз за этот тяжелый день улыбнулся.

НА ЗАДВОРКАХ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ

Лежать в полной темноте и неведении становилось невыносимо и, превозмогая боль в каждой клеточке тела, я все же попыталась открыть глаза. Комната размером с кладовку крутилась перед глазами, не давая сознанию остановиться хотя бы на какой-то детали. Тусклые лампы синхронно мерцали, заливая помещение грязно-желтым светом как заляпанные снежной кашей фары.
Тут, возникнув откуда-то из глубин мозга, пролетела даже не мысль, а картинка – яркая вспышка, крики, люди вокруг суетятся, что-то спрашивают, кого-то ищут, и острое ощущение безвыходности. А потом – снова непроглядная тьма. Сил, чтобы сдвинуться с места не было совершенно. «Уж не парализована ли я», – эхом пронеслось предположение, вряд ли – ноги, руки ощущались полностью, но слушаться не хотели. Оставалось только лежать на жесткой кушетке и ожидать хоть кого-то с объяснениями: сама я не имела ни малейшего понятия, где я, как здесь оказалась, да и кто я вообще такая.
В конце коридора замаячил призрачный мужской силуэт. Рассмотреть его подробно не позволяли ни освещение, ни жуткая головная боль, но для своего волевого лица он казался слишком щуплым, и синяя форма висела на нем мешком, будто бы снятая с чужого плеча.
– Очнулась, значит? – спросил мужчина совсем не вяжущимся с его телосложением басом.
– Кажется, – прохрипела я в ответ, разлепляя голосовые связки как после слишком длинного сна, – где я?
– А сама как думаешь? – мужчина присел на край кушетки и с тоской в глазах оглядел меня.
– Понятия не имею, – честно отозвалась я.
– А хоть, как зовут тебя, знаешь?
Напрасно я пыталась напрягать память – мозг туго и со скрежетом, как несмазанный механизм, шевелил шестеренками, но абсолютно не выдавал никакой информации. Уловив это в моем взгляде, мужчина улыбнулся:
– Ничего, может быть, со временем память вернется, тогда все и расскажешь. А меня зовут Николай, я тут вроде как капитан, – он протянул свою тонкую и почти бесцветную, но по-мужски мозолистую руку.
– Капитан? Мы что же, на корабле? – ответила я на рукопожатие, с усилием приподняв ослабевшие пальцы от кушетки.
– Ага, на космическом, – равнодушно откликнулся Николай.
– Где-где? – не поверила я своим ушам.
– На космической станции, если быть точнее, – буднично поправился капитан.
– Это на той, которая МКС? – переспросила я, сама удивившись своему вопросу.
– Смотри-ка, а ты что-то помнишь, – глаза Николая недобро блеснули, – но нет. Эти ребята болтаются в тылу, прикрытые со всех сторон. А мы работаем на периферии.
– В тылу? Они же на околоземной орбите болтаются, как вы говорите. Это же километров 400 кажется, куда уж дальше?
– Как интересно к тебе возвращается память, – на меня упал задумчивый взгляд туманных, почти прозрачных глаз. – Давай я немного посвящу тебя в настоящую реальность, заодно выясним, насколько ты осведомлена. Идет?
Я настороженно кивнула.
– Хорошо, то, что ты сейчас на космической станции мы, похоже, выяснили. Соответственно, мы не где-нибудь, а в самом что ни на есть космосе. С этим ты согласна?
– Думаю, да, – осторожно протянула я, – только не пойму, где именно, если МКС относительно вас находится чуть ли не в центре.
– Примерно на орбите Плутона, чуть-чуть поближе, – Николай остановился в ожидании расспросов.
А спросить сразу же захотелось очень многое. До этого момента все вокруг мне казалось каким-то странным спутанным сном, не имеющим ничего общего с реальностью, а свалившееся на меня только что откровение пыталось заставить уставший и раскисший мозг вспомнить хоть что-то и осознать, как вообще такое возможно.
– Но…, – начала я издалека, подбираясь к главному раздирающему меня изнутри вопросу, – как такое возможно? Сколько же вы сюда добирались с Земли?
– Не так долго, всего около года.
– Нет, это же невозможно! Это должно было занять не меньше десяти лет! Да и технологий для доставки людей так далеко не существует! – я отчаянно замотала головой, подозревая, что капитан просто шутит надо мной, и совершенно не осознавая, откуда я знаю все эти цифры.
– Я бы обратился к тебе по имени, если бы знал его… Подумай сама, зачем мне тебя обманывать, – ответил Николай, словно прочитав в моих глазах сомнение, – те знания, которые сейчас пробиваются сквозь защитную броню твоего сознания, очевидно, устарели. За последние годы наука наконец-таки шагнула вперед после не слишком продуктивных последних лет. Благодаря двигателю на углекислом газе скорости значительно возросли, ну а топливо, как ты сама можешь догадаться, всегда под рукой – стоит только дышать. А с тех пор, как появилась возможность человеку летать значительно дальше, чем бессмысленно крутиться вокруг Земли и делать красивые снимки ураганов и лесных пожаров, стали формироваться вот такие далекие экспедиции, как наша. Мы, как пограничники, сидим тут на задворках Солнечной системы, глядим по сторонам и ждем чего-нибудь необычного. Вдруг нас все-таки решат удостоить своим вниманием какие-нибудь зеленые человечки.
– И что, ничего необычного так и не обнаружили? – прищурившись, уточнила я, не в силах скрыть своего удивленного возбуждения.
– Почему же, обнаружили. Тебя.
– В каком это смысле – меня? – я рывком села на кушетке, забыв о бессилии и боли, впившись округлившимися глазами в Николая.
– Да в самом прямом, – мягко отозвался он, – ты дрейфовала в открытом космосе. Твой скафандр находился в режиме саможизнеобеспечения достаточно давно – минимальная температура, сниженное содержание кислорода. Словом, ты очень глубоко спала, но необходимые параметры для функционирования мозга и сердца поддерживались. Рядом мы так и не засекли ничего даже отдаленно напоминающего космический аппарат.
– Так откуда же я тогда взялась?
– Этого мы не знаем. Очень надеялись, что ты нам расскажешь, когда очнешься, но шансов, конечно, было мало. Удивительно, что ты вообще достаточно быстро пришла в себя.
– Тогда почему я лежу в каком-то… коридоре? Где же датчики хотя бы пульса, чтобы понять, жива я или нет? – ни с того, ни с сего во мне начал закипать жгучий гнев на людей, совсем недавно спасших мою жизнь, но не потрудившихся даже отнести меня в жилой модуль.
– Честно говоря, – бледное лицо Николая залилось краской, что не придавало ему жизни, – остальные члены команды вообще были против твоего спасения. По инструкции нам положено наблюдать и сообщать на Землю, а не вылавливать в открытом космосе всяких девочек. Так что ты тут под мою ответственность, на всякий случай отрезанная гермодверями от жилых модулей. Никто же не мог гарантировать, что если ты вдруг очнешься, то не начнешь тут все крушить и нападать на команду.
– Логично, – протяжно ответила я, глядя сквозь будто бы просвечивающуюся худую фигуру капитана в сторону дверей жилого отсека, на которых я, наконец, не без труда смогла сфокусировать отвыкшее от работы зрение. Но в действительности сейчас меня волновало совсем другое:
– Вы сказали – «вылавливать девочек»? Сколько же, по-вашему, мне лет?
– А сама ты как думаешь?
Сама я ощущала себя обессиленной дряхлой старухой без памяти и прошлого, но кожа на руках была вполне молодой, и, несмотря на мое очевидно долгое заточение в бездушной коробке скафандра, в мышцах оставалась кое-какая сила. Лица своего я, конечно же, вспомнить не могла, а потому делать выводы получалось плохо.
– Я не знаю, может быть сорок, – выдала я первую пришедшую в голову цифру, пожимая плечами.
– Не больше двадцати, – отрезал Николай, скептически осмотрев меня с головы до ног, – обопрись на меня и пошли в жилой модуль. Думаю, тебе давно стоит поесть, а заодно в зеркало на себя посмотришь.
Не без труда сгрузив мои ослабшие ноги на пол, Николай подставил свое костлявое плечо и с силой рванул вверх, придав мне вертикальное положение. Голова неистово закружилась, к горлу подступила тошнота, хотелось только одного – лечь и снова забыться безрадостным вязким сном. Но пробудившемуся от забытья любопытству совершенно не хотелось оставаться в этом темном холодном помещении, похожем больше на бункер глубоко под землей, чем на отсек космического корабля.
Капитан медленно вел меня по направлению к гермодверям, принимая на себя большую часть моего веса. К моему удивлению мы оказались практически одного роста; почему-то близость этого человека казалась мне какой-то жутковатой, что подстегивало меня быстрее перебирать плохо слушающимися ногами к месту, где я смогу, наконец, выпутаться из этих полупрозрачных объятий.
Все это время какая-то мысль, навязчивый вопрос, физический смысл которого я точно знала, не давал мне покоя. И только приняв вертикальное положение, я поняла, что же здесь не так.
– А почему здесь нет невесомости? – спросила я, оглядываясь по сторонам, – я точно знаю, что на МКС невесомость. Я точно помню и еду в тюбиках, и как свеча горит сферическим пламенем. А здесь все какое-то… Земное что ли.
– Какая-то устаревшая у тебя память, – устало улыбнулся Николай, – во-первых, мы не на МКС, их все время Земля притягивает, они сопротивляются, да ты и сама должна это знать, раз уж помнишь даже всякую ерунду про свечки. А мы тут предоставлены сами себе, и у нас – искусственная гравитация! Тяжело было бы годами болтаться от стены до стены, знаешь ли, это тебе не полгода травку повысаживать и борщ из тюбика поесть, как у этих тыловиков.
– Не больно-то вы уважаете работу других космонавтов, – заметила я.
– Не за что мне их уважать, – скрипя зубами, со злобой ответил Николай, – мы дошли, сейчас увидишь, как настоящие герои живут.
Тяжелая дверь отъехала, и все мои безоблачные ожидания увидеть напичканное самой современной техникой светлое помещение рухнули в ту же секунду как песчаные замки под дождем.
Жилой модуль больше напоминал космический аппарат, чем тамбур, в котором я провела последние часы жизни, но было в нем что-то неправильное. Продолговатое цилиндрическое помещение с редкими иллюминаторами было поделено тяжелыми металлическими шпангоутами на несколько зон: самая дальняя была занята двухъярусными койками, какие обычно можно встретить где-нибудь в армии на ровной поверхности нашей планеты; средняя зона представляла нечто, похожее на кухню; а прямо передо мной за столом вальяжно расположились трое мужчин, что-то упоенно обсуждавших, попивая дымящуюся жидкость из металлических чашек. Все они казались крупнее, сильнее и будто бы более наполненными жизнью, чем Николай. Но как только капитан вошел вслед за мной, все в ту же секунду вскочили со своих мест, опустив глаза в пол.
– Прохлаждаемся? – спросил Николай, – а кто на посту?
– Ваню посадили, – промямлил в ответ черноволосый усатый мужчина, крутя в руках чашку и не позволяя себе поднять глаза.
– Одного? – в голосе капитана сквозил легкий испуг.
– Да мы вот только чаю попить отошли, мы же без него никак, – принялся оправдываться еще более крупный и мускулистый человек, казавшийся самым спокойным из присутствующих.
– Ладно, я проверю. Усадите пока нашу гостью и дайте ей что-то поесть, она совсем без сил. Ей обязательно надо перекусить, – он многозначительно посмотрел на мужчин.
И только теперь команда опасливо и с неохотой поочередно стала отрывать глаза от пола и обращать на меня внимание. Самый молодой из них принес мне металлическую табуретку и помог сесть, тем самым отпустив Николая проверить какой-то пост.
В воздухе повисла звенящая тишина – никто из присутствующих даже не пытался первым завести разговор. То ли они ожидали, что в любую секунду я брошусь на них и перегрызу глотки, то ли спасать девушек из открытого космоса было для них настолько рутинным занятием, что это не вызывало ни малейшего интереса.
– Может быть, вы угостите меня чаем? – прервала я молчание. – Я ничего не ела и не пила уже… даже не знаю, сколько.
– Беги отсюда, спасайся, пока есть возможность! – шепотом, почти не разжимая губ, проговорил в ответ усатый.
– Что? – я решила, что мой уставший мозг просто не смог разобрать сказанное и выдал моему сознанию что-то совершенно немыслимое.
– Мы можем тебя вывести прямо сейчас, поверь, это не жизнь! – так же шепотом, озираясь по сторонам, вторил и другой мужчина.
– Я не понимаю, о чем вы, – не унималась я, но голос тоже инстинктивно понизила, – Николай же меня спас, сколько бы я еще продержалась на самообеспечении моего скафандра? А вы хотите меня вышвырнуть обратно, в это необитаемое бесконечное пространство? Он, конечно, сказал, что вы были против спасения, но чтобы настолько…
– Ты не понимаешь, дурочка, – снова вступил усатый, – он не спас тебя, он обрек тебя на вечные страдания!
– Какие страдания? Я жива, могу двигаться и, кстати, очень хочу есть!
– Если ты примешь от нас пищу, то тебе придется остаться… – обреченно проговорил третий, молчавший до этих пор, молодой человек с мутными голубыми глазами.
– Конечно, придется. Я окрепну, что-то вспомню, мы свяжемся с МКС или другими станциями, а может, сразу с Землей. Мне помогут все прояснить, и через какое-то время, когда прилетят ваши сменщики, я улечу обратно. Это же очевидно!
– Ни с кем мы не свяжемся, нет тут никаких передатчиков. Я и сам не хотел в это верить, – все таким же угасшим голосом продолжил он.
– Он сломан? Но про вас же знают в ЦУПе, если вас потеряли из вида, то обязательно попробуют связаться или вышлют подмогу. Это ничего, главное, что мы живы, а помощи дождемся!
– Девочка, милая, ты совсем ничего не понимаешь, – вмешался уже более уверенно усатый, – сейчас я расскажу тебе то, что ты и сама бы со временем поняла, но тогда уже будет слишком поздно. Капитан, конечно, меня за это по головке не погладит, но хоть спасу одну душу. Он, конечно же, рассказал тебе о необычайно важной миссии – например, патрулировании внешних границ Солнечной системы. Наверняка, наплел про твое чудесное спасение на грани жизни и смерти и про невиданные инновационные технологии, которыми напичкан наш аппарат. Но оглядись по сторонам – так ты себе представляешь условия проведения жутко важной космической миссии? Разве вообще может так выглядеть космическая станция? Ты же была на настоящей, раз оказалась здесь, обратись к своему сознанию, оно подскажет!
– Меня, конечно, несколько смутил вид всего этого, но мало ли, что изменилось за то время, что я дрейфовала в открытом космосе.
– За эту минуту ничего не могло глобально измениться… – пробубнил себе под нос голубоглазый.
– Минуту? – удивилась я. – Но Николай сказал, что я могла дрейфовать так сколько угодно долго, и мне просто повезло, что вы оказались рядом и увидели меня.
– А что же он еще должен был сказать, – ухмыльнулся черноволосый обладатель усов. – Послушай меня внимательно, пока не вернулся капитан, и мы еще можем спасти твою душу. Скорее всего, ты была в составе какого-нибудь экипажа, следовавшего на МКС или обратно, но что-то произошло, и вы потерпели крушение. Настолько серьезное, что тебя выкинуло в открытый космос. Выжить при этом ты, конечно же, не могла. И тут как тут подоспели мы, капитан почти никогда не отходит от своего поста, годами он ждет таких вот происшествий. Как видишь по нашему количеству, везет ему нечасто.
– Я ничего не понимаю. Вы что, хотите сказать, что я умерла? Но я же сижу здесь, говорю со всеми вами, вы что же, тоже тогда мертвы?
– Именно так. Мы все в разные годы были космонавтами, – со слезами на глазах продолжал усатый, – и все мы попадали в состояние между жизнью и смертью, а капитан оказывался рядом и забирал наши души к себе на корабль. Все мы, как и ты, верили ему, что он нас спас, верили во все его истории про новые уникальные технологии, но со временем понимали, как дела обстоят на самом деле. Никто из нас не помнит своих имен или прошлого, только обрывочные знания. И никто из нас, вкусив местной пищи или приняв воды, уже не сможет отсюда вырваться. А у тебя есть шанс!
– Да это же какой-то бред! – я вскочила на подгибающихся ногах, – это что еще за космический Летучий Голландец?
– Отличное сравнение, кстати, – слабо улыбнулся голубоглазый юноша.
– Даже если хоть на секунду предположить, что вы все не сошли с ума от длительной изоляции и говорите правду, то зачем это все? Что это дает Николаю? Зачем ему держать вас здесь? И зачем ему новые… души?
– Ты разве не заметила, какой он прозрачный? – продолжил усатый, – он подпитывается нами, чтобы выживать, а новые души придают ему еще больше сил. Капитан – что-то вроде паразита. Не умирает сам, пока в нас теплятся силы. Со временем мы превратимся в безмолвные прозрачные тени, а все наши силы будут в нем.
– Тогда кто же он? И за что так ненавидит остальных космонавтов и МКС?
– А вот этого мы так и не узнали. Мы даже не смогли выяснить, был ли он когда-то человеком. Но с космосом его точно что-то связывало, раз он выбрал такую изощренную форму существования.
Голова кипела от услышанного, а все мое прагматичное существо сопротивлялось происходящему: я судорожно искала внутри себя подсказки и ответы, но чем больше пыталась сопоставлять факты, тем более похожим на правду становился рассказ команды корабля.
– У меня есть еще вопрос, – на меня устремились три пары глаз, и только сейчас я начала замечать, что некоторые из людей тоже немного просвечивают, как и сам капитан, – что это за Ваня, которого вы оставили на посту? И почему Николай так рассвирепел, узнав об этом?
– А это очень интересный случай! – наперебой затараторили три явно восставшие духом голоса, но продолжил снова усатый. – Ваня, судя по всему, из твоего же экипажа, хороший улов собрал наш капитан!
– Как это? Я только-только прихожу в себя, а этот Ваня уже тут, да еще и наблюдает за постом? А как я поняла, это вообще главное место тут.
– Я же и говорю, что случай интересный. Во-первых, для каждой души время идет по-разному. Ваня, видимо, умер раньше тебя, а потому здесь он находится уже около месяца, в реальности же могла пройти всего пара минут. А во-вторых, он помнит свое прошлое, помнит имя, последнее, что он видел, какую работу выполнял, да и вообще всю свою жизнь! Он попал сюда не обессиленным и потерянным, как все мы, а полным энергии! И самое главное – он сразу же отказался от еды и воды, сказал, что ни к чему здесь даже не притронется. Капитан сразу же решил, что Ваня – его будущий сменщик и взял его под свою опеку. Он обучает его всему, что надо делать на посту, как искать новые души, они часами смотрят куда-то в бесконечность космоса и шепчутся.
– Тогда почему же Николай так испугался?
– Это вполне логично. Он боится, что его сменщик слишком быстро наберет огромную мощь, и тогда он станет полноправным капитаном, и кто знает, что дальше начнется.
Не успела я задать еще дюжину вопросов, один за другим всплывающих в моей голове, как скрывающиеся в самом конце жилого модуля гермодвери отъехали, и на пороге появился Николай в сопровождении совсем юного внешне, но очень уверенно держащего себя мужчины на голову выше Николая. Его ярко-зеленые глаза свысока скользнули по сидящим за столом и остановились на мне, взволнованно расширившись. Его лицо показалось мне смутно знакомым, что, если верить команде, не удивительно, мы ведь были знакомы… при жизни.
Ваня что-то шепнул Николаю, и тот поспешно удалился обратно на пост.
– Ну что, молодежь, – чуть расслабившись и повысив голос, произнес усатый, – не ругался капитан, что ты за старшего остался?
– Не рискнул, – подмигнул Ваня, было заметно, что он уже сам убедился в своей уникальности и теперь пользовался особым положением. Он пристально посмотрел в глаза усатому, будто телепатически передавая ему какие-то сигналы, и, похоже, это работало.
– Пойдемте в кухню, молодежи пообщаться надо, – снова поник черноволосый усач, вставая из-за стола. Остальная команда последовала за ним.
Ваня нетерпеливо ждал, пока все отойдут на достаточное расстояние, чтобы не участвовать в разговоре, и схватил меня за руки:
– Лер, ты помнишь меня?
– Что? – удивилась я, услышав имя, которое отдаленно отозвалось в моем сознании.
– Не помнишь, значит, – Ваня сник, но рук моих не выпустил, – это я показал капитану твою душу! Я знал, что молодая ему понравится гораздо больше, чем весь остальной экипаж!
– Я… я не понимаю…
– Разве они тебе ничего не объяснили? – он махнул рукой в сторону команды, – я удерживал капитана, как мог, они должны были успеть!
– Нет, они рассказали, но это все похоже на какой-то бред сумасшедшего или кошмарный сон!
– К сожалению, это наша реальность. Ты не успела ничего съесть, выпить или прилечь здесь?
– Нет, они мне не дали.
– Отлично! Тогда мы сможем отсюда выбраться.
– Выбраться? Живыми?
– Лера, мы уже не живые. Но мы можем найти успокоение. А здесь со временем, когда я сброшу капитана с его поста, мне придется высосать твои силы, понимаешь? Сделать тебя тенью! А я не могу, не для этого мы помолвились перед полетом! Если бы я не смог вытащить тебя, то, наверное, так и остался бы здесь и принял бы этот пост, но твоя душа заслуживает спасения, это уж точно!
– Что? Мы помолвлены? – с каждым Ваниным словом где-то в глубине меня поднимались новые и новые смутные силуэты воспоминаний, которые, к сожалению, только подтверждали весь тот нереальный ужас, происходящий вокруг.
– Да, и с самого первого мгновения, как попал сюда, я ни на секунду не забывал об этом. Конечно, капитан не знает истинную причину, по которой я заметил именно тебя. Мне пришлось постараться, чтобы его уговорить, как видишь, девушек тут нет, капитан не слишком надеется на женские силы. А вообще зря, я даже на своем уровне чувствую мощь твоей души.
– Стоп, стоп, стоп, – перебила я, – если я все правильно понимаю, то вы просто ловите себе «еду». Так зачем я здесь, если ты хотел меня спасти? Получается, ты заманил меня сюда, сам Николай меня бы даже не заметил, и я уже давно была бы где-нибудь в раю, ну или что там на самом деле существует. В принципе я сейчас уже готова поверить во все, что угодно.
– Прости меня…, – Ваня густо покраснел, – я просто хотел еще раз тебя увидеть. Сказать, что последние два года, проведенные рядом с тобой в программе подготовки молодых космонавтов были лучшими в моей жизни. Но сейчас даже язык не поворачивается распинаться тут о любви, я понимаю, что сделал ужасную, эгоистичную вещь… Просто в глубине души я надеялся на одну мелочь, которая могла все изменить…
– Какую же?
– Что ты будешь все помнить, когда попадешь сюда, сразу меня узнаешь, поверишь, и тогда мы оба смогли бы уберечься от вечных скитаний по просторам Вселенной. Или наоборот – навсегда остаться здесь, но уже вместе.
– Допустим, что твое лицо мне показалось смутно знакомым… Что же ты предлагаешь, как ты хочешь спасаться? Мы же где-то между жизнью и смертью!
– Мы можем уйти в открытый космос. Дать душам раствориться в необъятных безжизненных просторах так же, как и телам.
– Ты что же, просто предлагаешь открыть дверку и выйти, как на лужайку перед домом?
– Единственный выход – тот люк, через который сюда попадают. Ребята пойдут нам навстречу, задержат капитана, а мы сможем разгерметизировать их и выйти.
– А остальные?
– Их уже не спасти, у их душ не хватает сил покидать жилой модуль с того самого момента, как они приняли пищу от капитана. А мы еще успеваем – ты не приросла к этому кораблю, а я просто по какой-то никому не ясной причине оказался тем, кем оказался.
«Согласиться и принять все то невозможное, о чем мне наперебой твердят несколько человек, или же увериться, что я действительно выжила в жуткой катастрофе в открытом космосе, была спасена каким-то странным космическим аппаратом, больше похожим на подводную лодку, но с фантастическими технологиями, и теперь прихожу в себя в абсолютном беспамятстве,» – вот такая непростая дилемма крутилась в моей еще тяжелой голове. Я смутно помнила лицо Вани, проскальзывали где-то глубоко и другие отрывочные бестелесные образы, и только поэтому я с перевесом в два-три процента, но склонялась в пользу Ваниной версии. Даже если выбрать вариант чуть более реалистичный, а связи с Землей действительно нет, и мы болтаемся где-то в миллиардах километров от дома, то каков шанс, что я туда смогу вернуться? Да, я, конечно, буду жить. Но так уж хороша такая жизнь – быть запертой с несколькими незнакомцами в огромной консервной банке без возможности увидеть даже солнечный свет, без памяти и прошлого? Нет, такая жизнь точно не должна стать моим осознанным выбором, я не могу быть такой.
– Я согласна, – тихо и слишком уверенно ответила я Ване.
– Правда? – на его лице читалось искреннее изумление, видимо, он уже подбирал аргументы, чтобы убеждать меня дальше, а теперь они невысказанными просто застыли в воздухе.
– Правда. Я в любом случае не хочу застревать здесь. Ни живой, ни тем более мертвой. Остается только надеяться, что вы все мне не соврали.
– Лера! – его глаза загорелись самым искренним и неподдельным счастьем, какое я только видела. – Ты такая смелая! Я всегда это знал, но теперь убедился еще больше! Спасибо, что поняла меня! Может быть, у нас еще будет шанс когда-то встретиться… Может, там дальше что-то есть… Ведь есть же, в конце концов, этот корабль!
На радостное повышение тона разговора мгновенно отреагировала остальная команда. Показавшись из дальнего конца жилого модуля, к нам на цыпочках, покачиваясь, подошел усатый, который прямо на наших глазах становился все прозрачнее.
– Ты не очень выглядишь старина, – оглядел его с ног до головы Ваня.
– Ты прав, чувствую себя так же, но это неважно. Вы приняли решение?
– Да, мы с Лерой уходим.
– Лера, значит, – усатый слабо улыбнулся, – приятно познакомиться. А я – кто-то бестелесный и безымянный. Считай, что тебе повезло, – он обратил мутнеющий взгляд к Ване. – Пока капитан еще не до конца почувствовал ваши планы, он, как ты видишь, подкрепляет силенки, вам надо срочно бежать. Я поставлю команду охранять дверь жилого отсека, а сам постараюсь втянуть его в какие-нибудь разговоры, в общем, что-нибудь соображу на ходу.
– Спасибо, друг! – Ваня протянул черноволосому свою руку, и контраст живой руки с просвечивающей и истончающейся на глазах как ножом полоснул по сердцу.
– Надеюсь, дальше будет что-то хорошее! С Богом! – с теплотой в голосе проговорил усатый, усы которого теперь едва различались на исчезающем лице.
Ваня с силой толкнул в сторону гермодверь, через которую я только недавно, а может, целую вечность назад, обессиленная попала в жилой модуль, и тут же под свой надзор ее взяли два других члена команды. Перед нами снова предстал узкий коридор, похожий на тамбур поезда без окон, с тусклыми мерцающими лампами по всему периметру.
– Ты готова? – Ваня с усилием сжал мою руку.
– Наверное, – задумчиво ответила я.
Вдалеке, в жилом отсеке, уже слышался какой-то шум, возня и громкие разговоры на повышенных тонах, видимо, капитан все-таки как-то пронюхал про наш план. Но было поздно – Ваня уже распахнул единственный неприметный люк – наш последний шанс на спасение; голова моментально закружилась, кислород неумолимо улетучивался куда-то в бездыханное всепоглощающее пространство. Мы взялись за руки и отдались на растерзание черной безжизненной судьбе. И в самый последний миг, когда мой мозг еще был моим, воспоминания с бешеной силой и яркостью захлестнули меня.
Вот я на отборе в отряд молодых космонавтов. Вижу его лучистые зеленые глаза и не могу не улыбнуться в ответ. Вот он гоняет меня по спортивной площадке – четыреста метров с барьерами, чтобы на следующий день я не провалилась на нормативах, и меня не отправили домой. Вот мы решаем поставленные технические задания и смеется, что есть сил, потому что вставать через пару часов, а мы только-только приступили. Вот он в синей форме, его отобрали на первый полет. И я делаю шаг вперед, встаю рядом – меня тоже отобрали. А вот он уже на одном колене с кольцом, (где он его только взял?), слезы текут по моим щекам. А вот мы в невесомости, с ужасом смотрим в глаза друг другу, понимая, что конец совсем близок.
А дальше – чернота, отсутствие мыслей и успокоение. Навсегда.
Значит, решение принято верно.
Значит, все было не зря.

ВАНЬКА КОСОЙ

Село Маленькие Истцы совершенно не соответствовало своему названию. Скорее наоборот, оно растянулось вдоль полноводной реки, обогнуло лесистый холм и скрылось за березовой чащей. Деревянные покосившиеся домишки подпирали друг друга, белокаменная церковь сияла начищенным колоколом. Мохнатые вечнозеленые ели шелестели колючей хвоей. Среди таких деревьев затесался обшарпанный деревянный дом, когда-то принадлежавший рыночному торговцу. Сейчас здесь жила бездетная вдова Марья и ее пожилой отец – Иван. Он был тощим, ведь последнюю краюху хлеба всегда отдавал дочери, нескладным, прихрамывал на одну ногу и часто попадал в неприятности. Дворовые ребята свистели ему вслед, когда Иван проходил мимо. Женщины запугивали своих детей, мужчины называли его чертом проклятым. Все неудачи списывали на Ваньку Косого. Неурожайный год – Иван сглазил. Корова у кого померла – так это Ванька порчу навел. Куда бы ни пошел старик, его везде встречали с затаенным страхом и открытой ненавистью. Между тем он не делал ничего плохого. Наоборот, всегда помогал своей дочери по хозяйству, ходил на базар и торговал деревянными корабликами, выструганными из березы. Некоторые мальчишки заглядывались на необычные игрушки, но боялись подойти к немому мужчине.

Иван возвращался домой. Косматое солнце опускалось за горизонт. Соловьи напевали вечерние мелодии, перепрыгивая с ветки на ветку в кронах стройных берез. Земля отдавала впитавшийся за день жар, по небу плыли пенистые облака. Луга и вспаханные поля изнывали от нехватки влаги. Листья деревьев скручивались и высыхали, скот недовольно мычал, съедая колючую жухлую траву. Каждый вечер солнце уходило за горизонт, чтобы на следующий день вновь обрушить косые испепеляющие лучи.
Иван остановился и оттер липкий пот со лба. Он прислушался к птичьей трели, на устах заиграла улыбка. Покой и умиротворение нарушили чьи-то крики и смех. Иван, шаркая нездоровой ногой по земле, свернул к чаще. Какие-то мальчишки, держа в руках обломанные ветви, прыгали вокруг дырявой котомки. Иван присмотрелся. Из суконного мешка высунулся рыжий заяц. Ребята завизжали пуще прежнего. От страха животное съежилось и попыталось убежать. Один из мальчишек схватил зайца за уши и потряс его в воздухе, тем самым вызывая жалобный писк и громкий хохот. У Ивана защемило сердце.
Он замычал и замахал тростью, привлекая внимания. Ребята оглянулись.
– Ванька Косой! – вскрикнул кудрявый мальчонка и подбросил в ладони мелкий камень.
Иван разозлился. Он терпеливо сносил все насмешки и шутки над собой, но понимал, что беззащитное животное не заслужило подобного. Старик сильнее замахал костлявыми руками и скривил губы. Мальчишки испугались и разбежались, прячась в густой чаще. Иван, наступая на больную ногу, склонился над мешком и освободил зайца от суконных пут. Животное дернуло влажным носом и блеснуло черными глазками.
Видимо, грызун угодил в охотничий капкан. Задняя лапа кровоточила, шерсть на ней свалялась грязными комками. Мужчина, аккуратно завернув животное в собственную серую рубаху, добрел до дома.
Мало кто знает, но в молодости Иван был деревенским ветеринаром. Своими руками он вытаскивал домашних животных с того света. Смерть могла точить косу, глядя на издыхающую корову, но отступала при виде Ивана, готового спасти единственную для семьи кормилицу. Рыжему зайцу старик перевязал лапу лохмотьями из сундука. Накормил его разваренной капустой из жиденьких щей и на ночь пристроил в будке дружелюбной дворняжки, охранявшей дом.
Все свое время Иван проводил в заботах о четвероногом друге. Марья недовольно фыркала из-за надобности самой ходить на базар. Она попрекала отца за безделье и детскую беспечность. Незаметно пролетела неделя. Рана затянулась, и заяц мог свободно передвигаться.
Иван подумывал оставить животное у себя, но дочь категорически запретила это сделать.
– Еще чего, – возмущалась Марья. – Нам и самим есть-то нечего. Давно пора на покосы ходить, а ты все с этим заморышем возишься.
Иван покорился. Ранним и свежим утром он, поглаживая рыжую шерсть, отнес зайца в чащу. Животное обнюхало траву, вывороченные пни и опавшие сухие листья, дернуло хвостом и скрылось в ближайших кустах, сверкнув напоследок черными глазами.
Иван промакнул лицо краем старой рубахи и побрел домой, еле передвигая ногами. Он шел мимо полей, на которых уже начинались работы. Женщины и мужики разгружали телеги, запрягали лошадей и скатывали скошенную траву в скирды. Заливисто хохочущие девушки умолкли, издалека завидя хмурого и серьезного Ивана. Старик прошел мимо, не поднимая глаз, и свернул с проселочной дороги.
– Чего это Ванька такой кислый? – спросила полная женщина в цветастой юбке.
– Кто ж знает, что у этого черта хромого на уме, – недовольно буркнул мужчина, сверкнув темными глазами в спину старика.
Между тем Ивана мучили тяжелые думы. На первый взгляд он был отталкивающим и глупым. Но в его хилой груди билось горячее и неравнодушное сердце, способное любить и дарить это чувство всему живому.

ИЗОЛЬДА

– Дай теперь я посмотрю! – Сева пыхтел и пытался оттеснить от замочной скважины соседской двери брата Мишу. Последний упирался и громким шепотом уговаривал подождать. Сева от обиды захныкал. Ольга из кухни услышала возню сыновей. Выглянув в коридор, позвала детей:
– Миша, Сева, а ну подойдите сюда! Сколько раз я говорила, подсматривать нехорошо!
– Мам, но ведь Изольды Юльевны все равно нет дома. Мы же не за ней подсматриваем! – Миша шмыгнул носом. – И вообще, Севка толкается!
– А ты мне смотреть не даешь! – буркнул Сева.
– И все же это плохо. Идите играйте в комнату. Сейчас обед закончу готовить, и пойдем в «Аквариум».
– У-у-у.. можно не в Аквариум? Давай на ВДНХ? Там гораздо интереснее! – Сева и Миша запрыгали вокруг матери. Ольга улыбнулась:
– Ну, хорошо. Только с условием, больше не крутиться у двери Изольды Юльевны!
– Ладно, ладно! Мы в комнату! – и мальчики, уже забыв взаимную обиду, побежали по коридору.
Ольга вернулась на кухню.
Почему же братьев так привлекала замочная скважина, вернее возможность в нее заглянуть? Кстати, шанс выпадал не всегда: Если соседка была дома, то с той стороны двери находился вставленный ключ, и ничего не было видно. А вот если ключа не было, то заглянув в замочную скважину, можно было увидеть сказку.
В комнате, которую занимала Изольда Юльевна, был эркер – предмет зависти многих соседей.
– Как красиво там висели гардины, у директорши-то! – обычно, при этих словах Зинаида мечтательно закатывала глаза. Ранее комнату занимала Нина Георгиевна Забелина, бывшая директор одной из женских гимназий Москвы. После 1917 года мужские и женские гимназии были ликвидированы, вместо них появились единые трудовые школы для совместного обучения мальчиков и девочек. Нине Георгиевне предложили работать в одной из школ, преподавать географию, но она отказалась. Вместо этого стала заниматься репетиторством. Говорили, что ее наставницей и приятельницей, не смотря на разницу в возрасте, была племянница А.С.Пушкина, Мария Львовна Нейкрих. По крайней мере, на нескольких фотографиях, которые показывала старушка, они вдвоем были запечатлены в декорациях фотоателье Эмиля Сигизмундовича Бенделя. Мария Львовна, миниатюрная старушка в темном платье с глухим воротником и кружевным зонтиком, и Нина Георгиевна в меховой горжетке, небрежно накинутой на плечи, позировали на фоне нарисованного водопада и античных руин.
После смерти Нины Георгиевны, Зинаида начала хлопотать, чтобы освободившуюся комнату отдали ей. Конечно, не как по расширению жилплощади, а за выездом. Комната «директорши» была даже немного поменьше, но самое главное это был эркер – предел мечтаний Зинаиды. Женщина хотела занять комнату Забелиной, а свою отдать в жилищный фонд.
Но осуществить задуманное не удалось. Еще не успела душа Нины Георгиевны уйти в то место, которое уготовал ей Господь, как комната оказалась занята новой соседкой.
– Не по-людски это! – ворчала Мироновна. – До сорока дней и в комнату бы заходить не надо было, а они вон, вещи выбрасывают!
Соседка была одинока, поэтому комнату разгрузили быстро: наследовать «добро» было некому. Что-то взяли себе соседи, кто посмелее (опять же, примета). Носильные вещи почти все забрала беспечная Лилька с третьего этажа, которую за глаза Мироновна называла «женщина горизонтального поведения». Кстати, видно за это самое поведение и воткнули ей, спустя несколько лет, под ребро нож на лестнице черного хода.
– У Георгиевны вон шмотки какие, все дорогие, тканьто хорошая, вечная. Перешью. Да и мех еще ничего, если переделать, – приговаривала Лилька, упаковывая мешки. Больше охотниц до «директрисиных одёжок» не нашлось.
Так вот, вернемся к эркеру. Поскольку в торце комнаты было целых три больших окна, то света получалось гораздо больше, чем в обычной комнате. Штор на окнах не было.
У центрального стекла стояла стеклянная витрина. Вернее, конечно, не витрина, а большой шкаф со прозрачными дверцами и, вероятно, снятой задней панелью. Поскольку за ним находилась не стена, а окно, то содержимое было видно очень хорошо. В былые времена, это был, вероятно, буфет, или горка для посуды. Сейчас же из него были вынуты все полочки, а внутри переливалось всеми цветами радуги нечто фантастическое. То единственное, что осталось у Изольды Юльевны от прошлой жизни. Возможно для многих это будет просто старая мишура, но для нее это было больше чем «все».
За стеклом на черном манекене, обтянутом бархатом, было нежно розовое облако старого циркового костюма наездницы, расшитого радужным стеклярусом. Рядом с манекеном на специальной подставке стоял султан с тремя разноцветными страусовыми перьями. Украшение любимого Принца. С вороным красавцем першероном долгое время делили цирковой манеж. До тех пор, пока… впрочем, об этом чуть позже .
На выцветших обоях справа и слева от витрины висели старые афиши. «Гротеск-наездница Изольда Феррони». И с каждой смотрела молодая улыбающаяся Изольда, обнимающая лоснящегося кареглазого Принца.
В комнате Изольды Юльевны было еще немало интересных вещей. Но, через замочную скважину была видна только витрина и краешки афиш.
Только один раз Миша и Сева мельком видели почти все сокровища, которые были в комнате: нанятые грузчики выносили оттуда старый неуклюжий и тяжелый диван, а мальчики только вернулись с прогулки.
– А ну, мелюзга, шустрее пробегайте! – наигранно строго шикнул на них один из рабочих, крупный, коренастый, с усами как у Иосифа Виссарионовича. Мальчишки испугано кинулись по коридору, и у открытой двери соседки замешкались: диван занял почти весь коридор, и в пространство между ним и стеной можно было лишь протиснуться. Вот во время «протискивания» дети и увидели своеобразный музей циркового искусства.
Все пространство по периметру комнаты было заставлено и завешено удивительными вещами и сувенирами. Они были на этажерках, на навесных полочках и просто на стенах. Фигурки, статуэтки, маски, мелкие предметы циркового инвентаря. И, конечно же, афиши.
Мальчишки даже остановились и замерли от неожиданности, и только второй окрик усатого грузчика привел их в чувство.
Братья знали, что Изольда «бывшая цирковая». Но на эту тему соседка предпочитала не говорить. Как-то раз Миша набрался смелости и, улучив момент, когда в кухне никого не было, кроме Изольды Юльевны, спросил:
– А вы взаправду бывшая цирковая?
Она внимательно посмотрела на мальчика, помолчала, словно раздумывая отвечать ему или нет, после чего сказала:
– Бывших цирковых не бывает. Артист — это не профессия, это жизнь. И, замолчав, больше не произнесла ни слова.
Темноволосая, с гипнотическим взглядом черных как омут, глаз, Изольда была цыганкой. Но, об этом никто не знал. А те, кто знал, были уже или очень далеко, или не было их на этом свете. Для всех окружающих она была артисткой цирка из известной большой цирковой династии Феррони.
Давно это было. В 1878 году в московский цирк Карла Гинне, находившийся на Воздвиженке (теперь улица Калинина) прибыл на гастроли итальянский артист Дионисий Феррони.
Успех вновь прибывший в Москву артист имел большой, публика ему щедро аплодировала. Но вот сезон в цирке закончился, нужно думать о дальнейшей работе.
Возвращаться обратно в Италию? Но это значило совершить длительное и очень дорогое путешествие, семья-то большая — жена и пятеро сыновей. А не попытать ли счастья в России?! Тем более что жена была наездницей, дети готовились стать артистами цирка, уже начали с успехом показывать свое мастерство.
Когда в 1888 году Дионисий Феррони скончался, сыновья продолжили его дело. Тем более что уже подрастали их дети и также становились артистами.
Однажды один из пяти сыновей Феррони поехал в цыганский табор за лошадью. Их Гром начинал стареть, и надо было подыскивать ему замену. Наводку на нужного человека дал один из артистов. Приехав в табор, Америго быстро нашел невысокого юркого Гожо, тот ему привел красавца жеребца. Уже собравшись уезжать, молодой человек вдруг увидел, как из кибитки Гожо спустилась пожилая цыганка с ребенком на руках.
– Молодой-красивый, возьми ребенка в артисты!
Не успел Америго и рта раскрыть, как цыганка продолжила:
– Сирота она. Ни отца, ни матери. В чужой семье растет. Хоть у нас все дети «свои», но ты-то понимаешь? Не будет ей счастья.
Увидев, что мужчина не говорит «да», но и , вместе с тем, не говорит и «нет», старуха вытащила из одного из своих многочисленных карманов золотой браслет.
– Единственное, что ей от матери осталось, возьми на удачу. А у девки большое будущее будет, если красное платье не наденет.
Не успел он и глазом моргнуть, как девочка оказалась у него на руках.
На удивление, маленькую Изольду приняли очень хорошо. Кстати, Америго так опешил, что забыл спросить у старухи , как зовут девочку. Выдав малышку за свою дальнюю родственницу, Феррони даже выправил ей документы. Помогло стечение обстоятельств. В семье у одного из многочисленных, но бедных родственников Феррони родилась дочка. Изольда. В годовалом возрасте с ней случился несчастный случай по недосмотру родителей. Тяжело травмированного ребенка отвезли в больницу. Прогнозы были неутешительны. В дальнейшем, девочка выжила, но, по прогнозам врачей, на всю жизнь должна была остаться инвалидом: необратимые последствия после травмы. Несчастный ребенок скончался как раз в те дни, когда Америго привез домой маленькую цыганочку. Вероятно, в большинстве случаев деньги решают все: каким-то образом теперь безымянная кроха стала Изольдой Юльевной Феррони.
Маленькая Иза оказалась очень талантлива. В совокупности с ее невероятной гибкостью и грациозностью все шло к тому, что в династии Феррони скоро засияет новая звездочка. Кроме этого, Изольда обладала фантастической интуицией и даром предсказания. Выяснилось все случайно. Когда Изольде было около трех лет, она однажды проснулась в слезах. На вопрос, что ее так расстроило, она сказала: «Гром упал и сказал, что умер!»
Взрослые только посмеялись над фантазией малышки. Каково же было их удивление и замешательство, когда через час стало известно, что Гром на самом деле ночью пал. После этого ситуации с предсказаниями стали повторяться с завидным постоянством. И скоро уже почти вся труппа стала прислушиваться к словам девочки, а, порой и спрашивать ее о чем-либо. Изольда не ошиблась ни разу.
Когда Изольде исполнилось шестнадцать лет, Америго решил отдать ей принадлежащий по праву браслет и рассказать историю ее появления в семье Феррони. Он позвал девушку в закуток, служивший гримерной и приготовился к серьезному разговору. Мужчина уже несколько дней прокручивал мысленно предстоящий разговор. Не знал, как начать. Но беспокоился зря: после первых же его слов, Изольда посмотрела на него своими жгуче-черными глазами и сказала: «Не переживай, я все давно знаю». Помолчав, добавила: «И про красное платье тоже».
Америго даже не произнес «Откуда?» Этот вопрос можно было прочесть в его глазах. Изольда улыбнулась: «Мама мне сказала: «Инкэр тыри чиб палэ данда, морэ! Это значит, держи язык за зубами. Вот я и молчала».
Ничего не понимающий Америго наконец смог совладать с речью:
– Мама? ? Ты же…сирота!
Изольда покачала головой: «Нет, меня тебе отдала моя мама».
Мужчина не верил своим ушам: неужели та пожилая седая цыганка была матерью такого маленького ребенка. Этого не может быть.
– Если тебе интересно, я расскажу. Теперь можно.
Америго мелко закивал головой в знак согласия, все еще пребывая в состоянии шока. То , что он услышал, заставило его еще несколько дней пребывать в некой растерянности.
Мать Изольды (Мирелы): «Черген, что в переводе с цыганского значит «звезда», была шувихани или шувани. Так у цыган называют самых сильных ведьм. Магическая сила передается от старых молодым, поэтому встречаются ведьмы и в шестом и в седьмом поколении. Этот дар, эту силу предков, несут много веков, поэтому она такая мощная. Если род не прерывается, то с каждым последующим поколением рождается ведьма, которая будет сильнее предыдущей. Черген считалась достаточно сильной ведьмой, но надо же было случиться так, что случайно, сама того не желая, она перешла дорогу более могущественной шувихани. Та со зла и прокляла Черген. Не саму ее, а маленькую Мирелу. Бывает, даже сами шувихани не могут снять проклятие, если они слабее той ведьмы, которая его навела. Так и получилось. Черген не смогла снять проклятие. Применив все свое могущество, она смогла лишь упросить духов поменять судьбу дочери. Что бы та прожила не свою жизнь. Нет, цыганка не была виновна в несчастном случае с настоящей Изольдой Феррони. Черген было видение о том, чью жизнь можно было забрать в обмен на жизнь дочери. Малютка все равно была обречена: впереди ее ждала жизнь, полная боли и страданий. Шувихани было разрешено избавить девочку от мучений.
Когда Америго видел перед собой старуху, это было просто гипнотическое влияние. Черген отвела ему глаза и внушила, что перед ним стоит не молодая женщина.
Несколько раз после этого она являлась к дочери в снах. Прошлой зимой она пришла в последний раз, сказав, что при своей земной жизни уже не явится.
Америго посмотрел на Изольду:
– Так что, ты тоже эта, как ее.. шувихани?
– Нет, дар передается кровному родственнику, но не обязательно дочери. Чаще это происходит через поколение. И вообще, шувихани не просто ведьма. На то, что ребенок станет шувихани, указывает особый знак на его теле. Я же могу только немного видеть будущее, даже, скорее, его чувствовать.
– А что за красное платье, которое тебе нельзя одевать?
Изольда пожала плечами:
– Этого я и сама не знаю. Мама мне несколько раз говорила, что мне надо остерегаться носить красное платье и называть свое настоящее имя.
Такого поворота дел Америго не ожидал. Ведьмы. Проклятия. Чертовщина какая-то. Он потер пальцами виски: немного заболела голова. Тут вспомнил: достал из кармана что-то завернутое в клетчатый носовой платок, развернул на ладони:
– Иза, вот твой браслет. Я его хранил все эти годы. Раньше не отдавал. Думал, что потеряешь: вещь то дорогая, старинная.
Девушка взяла массивный браслет. Он был сделан в виде змеи, свернувшейся кольцами. Кольца образовывали четыре ряда и оканчивались небольшой плоской змеиной головой. Глазами служили два достаточно крупных черных турмалина. Подержав его в руке, словно взвешивая, Изольда вдруг протянула браслет Америго:
– Пусть пока у тебя будет. Носить его я не могу, с рукой оторвут. Хранить его негде. Время придет – заберу.
По прошествии некоторого времени Америго решил готовить Изольде сольный номер. До этого она выступала вместе со сводными братьями, выполняя несложные трюки. Хотя девушке было достаточно просто выпорхнуть на арену и зал уже взрывался аплодисментами. Невысокого роста, но ладно сложенная, с иссиня-черными локонами и очаровательной улыбкой, в расшитом блестками и искрящемся под ярким светом трико с короткой газовой юбочкой нежно-розового цвета, Изольда была эффектна и обворожительна.
Прежде всего, для номера нужен был мерин. Он спокойнее и гораздо более предсказуемый, чем жеребец. Выбор пал на Принца. Массивный и добродушный першерон как нельзя лучше подошел на эту роль. На его лоснящейся, словно атласной, спине прекрасно располагалось панно — специальное широкое столообразное седло, на котором гротеск-наездница выполняла различные трюки.
Шло время. Изольда все больше и больше усложняла свои трюки. Публика целенаправленно шла на ее номера.
В январе 1919 года Луначарский распорядился организовать секцию цирка при театральном отделе Наркомпроса. Перед ней поставили цель: провести национализацию московских стационарных цирков и выработать ближайший план реформ. Летом 1919 года обе столичные арены были объявлены национализированными. Первые заботы секции сводились к очищению циркового репертуара от налета варьете и эстрады, особенно сгустившегося в годы войны и революции.
Через несколько лет был взят курс на изгнание иностранцев с советских арен. С трибун заговорили о необходимости создания в цирках масштабных героических и сатирических постановок, посвященных актуальным темам.
Все чаще выступления семьи Феррони стали убирать из программы.
Из заграничного турне в СССР вернулся Вильямс Труцци, звезда отечественного цирка, мастер европейского масштаба. Его назначили артистическим директором госцирков Республики и призвали заняться советизацией цирка.
По поручению свыше пришлось вносить идеологическую струю в выступления артистов. Эта участь не миновала и номер Изольды. Было рекомендовано внести изменения: в частности, поменять костюм на «Соответствующий нормам социалистической морали». Художники по костюмам Павел Кузнецов, Борис Эрдман порой создавали костюмы может и «соответствующие», но абсолютно профнепригодные. Изольде была предложен брючный костюм, стилизованный под военную форму и длинный шлейф к нему, который в конце выступления должен был отстегиваться и символизировать знамя страны Советов. На вопрос, как же с таким шлейфом выполнять акробатические элементы, был дан ответ, что можете вообще ничего не выполнять: на Ваше место есть десять других претендентов.
Так как ателье получило большой заказ к новой постановке, то мастера не справлялись с объемом работ. И многие костюмы артисты получили лишь накануне премьеры. Когда Изольда увидела свой костюм, она пришла в ужас. Даже не столько от чудовищной убогости, сколько от цветовой гаммы. На слабом подобии военного костюма грязно-зеленого цвета со стороны спины под воротником крепилось алое полотнище флага.
Внутри у Изольды все сжалось. Сердце ухнуло куда –то вниз.
– Со мангэ те кира, мае?!! (что мне делать, мама?), – шептала Иза. – Ту ман шуеэса? (Ты меня слышишь?) Но ответом ей была зловещая тишина.
Во время исполнения сложного акробатического элемента шлейф обвился вокруг ноги лошади, Изольда потеряла равновесие и упала на манеж.
Надев «красное платье», Мирела почти повторила судьбу маленькой Изольды.
Но, видимо, просьбы и мольбы Черген к духам не прошли даром. Травмы были не фатальные, хотя о профессии гротеск-наездницы пришлось забыть.
Изольда ушла из цирка. Ушла физически. Но душой она всегда оставалась там. Ей часто снился один и тот же сон: Звучит музыка и луч из темноты выхватывает точеную фигурку наездницы. Изольда смотрела на себя будто бы со стороны. Вот, плавно двигаясь, она выходит на середину манежа. Вслед неторопливо выводят мощного красавца Принца. Четко отработанным движением девушка легко запрыгивает на панно и начинает свое выступление. Но тут музыка начинает звучать все тише, образы расплываются. Свет луча становится все тусклее и тусклее, пока манеж не погружается в полную тьму.
– ЯвЭн кхарЭ, Мирела, явЭн кхарЭ.. (пойдем домой) - долетает до Изольды тихий голос матери.
– Мэ авАв, мае... (я приду, мама…). Когда-нибудь я приду…..

Я ВЕРНУСЬ

Прямоугольник окна завис на свободном воздухе улицы, на встречу тёплому апрельскому утру открыто окно. Сладкий, пьянящий аромат сирени рассеивался по комнате. Тонкие руки покоились на столе, тело в бежевом платье, – на стуле, серые глаза – два окошка в дом.
Куда мчалась мысль, неуловимая в своём стремлении жить? Она проникала в голову, вершила свой суд и пускалась капелью с воздухом через упругий барьер губ, с выдохом скользила в зарю.
Эмма думала о неминуемом выходе. Лихорадка отступила, а на её место властно вступил страх. Куда бы она отправилась? В Италию, возможно. Ей хотелось видеть Рафаэля, Микеланджело и Боттичелли, там – плетеные стулья на площади, раскалённая брусчатка, вино со вкусом юности, вкусное мороженое, мощёные улочки, сочные арбузы и крупный виноград с вытекающим искристым соком, море и терпкий эспрессо. Эмма любила апрель, он останавливал бег, бег безумия, усмирял время, и казалось, будто смерти нет, жизнь была вечна. Со-вершенно бессмысленно Амелия посадила сирень под окном, кому она здесь нужна? Раньше ей, а сейчас? Сколько ей было лет? Тридцать? Сорок? Шестнадцать или шестьдесят? Она была уверена, что столетья.
Луч упрямо светил ей в глаза, она поймала его в руку, сжала, и из него вытек сладкий березовый сок. Ракушки разговаривали волнами, а она всего лишь словами, и в тот день, когда она бродила по берегу, кажется, на ней была соломенная шляпа. Море шептало что-то важное, а она, глупая, не услышала, не разобрала. Луна пела сверчками в полночь, и она пила кофе из китайского фарфора, целовалась с художниками и моряками, ела сочную грушу и рисовала маслом.
Выход ждал, Эмма знала.
– Подожди, пожалуйста, – прошептала она.
Да, поразительно голубело небо, и дым кутал в шаль, и слёзы всегда такие солёные. Ей же были столетья?
Когда-то, это был август, она поняла, что была всегда влюблена во всё: в цветы, в ветер, в книги, во Францию, в дождь. И умела видеть красоту, так что даже сердце болезненно щемило. Так иногда луч солнца под особым углом полоснет по глазам, то в нужный момент услышишь игру скрипки из открытого окна, коснёшься белых цветов яблони губами, потеряешься среди вязов, отправляя мысль в свободный полёт, в прошлое, в настоящее и недалеко в закат – к будущему; она нырнёт в мягкую пыль эпох, зацепит искреннюю нить, за которой тянется череда жизней, то в море окунётся и припадёт к земле, понесётся ветром, касаясь голов, шевеля подолы и волосы, взвивая столб листвы, а небо озариться сиреневым, огненным, небывалым, насыщенным, и так красиво, красиво, красиво.
А с годами краски сгущались, становились насыщеннее, и все «недо» утопали в тягучем абрикосовом варенье в хрустальной пиале, которая стояла на деревянном столе у окна, пополнялась изо дня в день на протяжении всей её юности. Эти «недо» были недомолвками, недостаточностью, сейчас они все покинули её, и осталась одна искренность, уже не нужная, пришедшая слишком поздно.
Она входила всегда уверенно, держала спину ровно и говорила только правильные вещи, Но когда эти правильные вещи стали ей противны? Сейчас? Неужели нельзя было понять это раньше? Делать верно, говорить правильно, и что стало с ней? Что стало с её жизнью?
Но ведь были звёзды над головой, счастливые глаза и яблочные пироги. Когда-то, в середине июня в низменность небес поднимался сладкий пар от пряных яблок, тёплого коржа, чая, мягких рук, улыбок и семьи. Потом молочные облака кутали теплее шали, и пластинка трещала.
Как страшно и грустно. У неё похолодели руки, сирень за окном так сильно пахла, холод впитывался с ароматом.
Глубоко в синем море лежит её серебряная серёжка. Она будет там почти всегда, а что же с ней станет? Растворится в воздухе рыхлой пылью.
Как страшно.
А слёзы солёные.
– Подожди, пожалуйста.
А когда она в первый раз полюбила…Давно ли это было? Она условилась думать без времени. Может быть, вчера. Но как сильно, как пронзительно…
Холод отпустил, и снова разгорелась внутри печка, на последнем дыхании протопила себя клочками воспоминаний.
Какая холодная вода в океане. Она бегала в тёмно-синем купальнике, смеялась и уверенно повторяла, что нырнёт в воду с головой. После этого её укорили в неправильности, она кашляла ещё неделю, зато щёки были розовые от счастья… или от портвейна?
Когда-то она читала Теннисона до завтрака, целовала чужие губы.
Только бы не глядеть на фарфоровые руки с тонкой кожей внизу. Уже почти мёртвые.
– Ещё минуту.
Это того стоило? Всё это, чтобы потом обратиться в землю? Но ведь такое уже было? Не раз, она знала, наступит следующий, и будет солнце и море и вербена. Так пахло в мамином шкафу. Она заглядывала туда, когда ещё не доставала до зеркала в ванной, утыкалась носом в платья и брюки, трогала мягкие свитера.
Она вернётся. Чего испугалась?
Сирень, до свидания. До свидания, море и низменность небес. Ей уже столетья, много. Я вернусь.
Сирень окунулась в мутное пятно, выход ждал. Было неплохо, спасибо. Ведь и честь пора знать. Я вернусь. И колокол в храме прозвучал в последний раз, эхом ударил о фарфоровые стены. Сирень молчала, а в воздухе над двумя руками таяло «До свидания».

ХЁТИРУ И ЕГО МОРЕ

Приползла с севера медведица-туча, белая, пушистая, широкая. Спрятала в объятия солнышко, рассыпала по улицам стеклярус града. Настало время прохладное, а оттого уютное: свитерное, кофейное, обнимательное. На чердаке, под самым скатом крыши жил Хётиру. Фонарь на подоконнике пушил мягкий шар желтого света. Хётиру сидел рядом, неясная тень среди неясных теней. Полосатый свитер, сине-зелено-белый, непослушные волосы, руки выцвели от витилиго. Линялые джинсы с бахромой ниток, разные носки, один синий, другой – зеленый. И свистулька за пазухой, во внутреннем кармане штормовки.
Падала в небе звезда, шипела желтым хвостом, сыпала ализариновыми искрами.
Бряцал ветер ниткой ракушечных бус, их Хётиру повесил на окно еще летом. Ажурные ципреи, чопорные стромбиды, непостижимый наутилус, бесконечная спираль превращений, шум моря внутри.
– Я скучаю по морю, – сказал Хётиру.
Домики, улочки, город. Кофейни, пекарни, газетные киоски. Небольшой парк, железная дорога, серпантин в горы. А моря нет.
На коленях – пыльнянковая спальня. Забрались по джинсам, повозились, покусали в шутку друг друга за уши, да и свернулись мягкими клубочками, теплые, никакого пледа не нужно. Бряцают ракушки на ветру, качается треугольник пламени в штормовом фонаре. Град уже стаял, в мелкие зеркала лужиц заглядывают удивленные тучки, ползут по небу, держатся за руки.
Северная осень. Хорошее время: свитерное, кофейное, обнимательное. Вот бы как раньше: наколдовать туман, забраться в лодку, выйти в бухту и ждать, пока все соберутся, наиграются. Развести костер, коптить рыбу, сидеть плечо к плечу. Может, причалит та белая лодочка, те двое в черных пальтишках.
Звезда пролетела над шхерами, окрасила спинки облаков желтым и розовым, да и шлепнулась в море. Поежилась в холодной уже воде, пошипела, остыла, выплыла на берег да и превратилась в кошечку. Пятнышки и рыжие, и серые, и шоколадные, а пузико беленькое, что первый снег.
Хётиру потянулся, зевнул. Почувствовали пыльнянки движение, спрыгнули на пол один за другим. По рассохшимся доскам пунктиры черных лапок, крохотные следы. Накинул Хётиру штормовку и вышел на улицу. Достал свистульку-ракушку и заиграл песенку.
Город в утреннем тумане, яркие бочкá сонных домиков, темные еще окна, ветер забирается под свитер, щиплет щеки. Пустые улицы, синяя мостовая, влажные камешки. В витринах калачи и имбирные пряники, скидки в продуктовом, сегодня завезут киндеры и манго. Кто-то сидит на ступенях под дверью чужого парадного, плачет в капюшоне толстовки. Пестрая кошечка подошла и ластится, забирается на руки. Первые поливалки моют улицы, прозрачные брызги во все стороны, смывают хётировый туман. В булошной замешивают тесто для лимонных маффинов, в старой ступке перетирают мускатный орех и гвоздику. Почтальон пешком разносит почту, тугая сумка через плечо, каблучки глухо стукают по мостовой, тает эхо.
Лодки на лодочной станции покачивают мачтами, паруса спущены, бока просмолены недавно, пахнет смолой и свежей краской – перекрашивали ватерлинии. Фонарь освещает апельсиновым светом сине-зеленую воду, мостки и перила.
Хётиру убирает за пазуху ракушку-свистульку и улыбается.
Море.
Поливалки согнали туман к воде, белая невесомая шаль над синей чашей. В тишине монотонно шуршит галька, шепчутся волны. Хётиру прислушивается и улыбается.
Удар весла о воду, еще и еще. Белая лодочка. В ней – двое в черных пальтишках с капюшоном. Белые мордочки, черные ручки с тонкими пальчиками.
Хётиру как раз успевает подняться на мостки и принять носовой фалинь.

СИНИЙ СВИТЕР

У Томои целая коллекция свитеров, и все они расшиты шелковой нитью. Есть зеленый, желтый, белый, синий, черный и еще того красивого безымянного цвета между красным и зеленым, какой бывает в листьях клена по осени. Есть еще серо-голубой, как море туманным утром.
Все это не просто так.
Всю неделю светило солнышко. Уже прохладное по осени, оно неизменно поднимало настроение.
Тильда протирала белоснежные чашки. В такую рань ещё все столики свободны, а жаль. Такой красивый свет, словно жидкое золото сквозь витражные окна. Солнечные зайчики разбежались по столам, запрыгнули на барную стойку. Запах кофе горько-сладкий, как воздух в осеннем лесу. Под ногами шуршат разноцветные кленовые листья. Кто-то разложил по всем подоконникам каштаны. Сегодня привезли сезонный тыквенный сироп. Вкус осени.
Дожди сорвут всю эту хрупкую красоту в момент. Вот бы сухая погода постояла подольше.
Она решила позвонить Томои.
– Да?
Его голос по осени всегда подёргивается хрипотцой, словно он слишком долго кричал.
– Слушай, а твой жёлтый свитер...
– В стирке, – сказал Томои. – Тотемное животное вчерашнего дня – енот-полоскун.
Шутник.
– Постирал все, что нашел?
– Ага.
Тильда смотрела в окно. Томои давно положил трубку, а она все смотрела в окно.
На жёлтом свитере нитками мулине вышито кривенькое солнце. Зелёный свитер связан из двух оттенков, косы вывязаны цветом «зеленый Ван Гог», а сам свитер оттенка «травянистый зеленый». На синем свитере маленькие белые пампушки, а белый связан из пряжи «бриошь».
Все это не просто так.
Томои пришел в кафе вместе с первыми каплями дождя. Ещё безоблачное поутру небо опустилось, спряталось за серым облаком. Золотой свет сменился серыми сумерками.
– Успел!
Томои выглядел довольным собой. Прилетел впритык, принес на плечах прозрачные капельки, а в коробочке - самопальную пиццу.
– Лучше б солнце принес, – сказала Тильда.
– Не хочешь пиццу?
Дождь барабанил по стёклам. Томои снял ветровку и остался в синем свитере с белыми крапинками. Тильда задержала взгляд на свитере, вздохнула с улыбкой.
– Очень хочу пиццу.
Они пили кофе в сумрачной кофейне. Томои зажёг на столиках свечи на батарейках. Было бы лучше настоящие, но техника безопасности запрещала. Все равно сделалось уютнее и теплее.
Тильда смотрела на свитер Томои.
– Что-то не так? - спросил он и оттянул свитер.
– Просто хотела, чтобы красивый цветной лес постоял подольше. А теперь лить будет. И все облетит.
У Томои много свитеров.
Все это не просто так. Дело в том, что от Томои зависит погода.
– Хочешь, я завтра в сером приду? – предложил он. – Серый – нейтральный.
С серым свитером никогда ничего не знаешь наверняка. Даже сам Томои не знает, что получится.
– Нет, – Тильда покачала головой. – Надевай синий. Что-то в этом есть.
Сумрачное кафе, с улицы тянет озоном и прохладой, первые призраки зимы пробираются в приоткрытую форточку. В мохнатых тенях что-то уютно шуршит. На столиках стоят свечи, в шкафчике ждут пледы, сезон какао открыт. Сегодня привезли тыквенный сироп, а Томои принес пиццу. Когда ещё так уютно посидишь? Только в дождь.
Томои пил кофе и улыбался. Он надел синий свитер не просто так.

ЗАДУШЕВНАЯ ЛУНА

Палатки с уличной едой выстроились паровозиком вдоль трамвайных путей на опушке леса. Старый трамвай звенит колокольчиком, внутри теплый и желтый, а снаружи дождь и ледяной ветер. Пар поднимается над эмалированными чайниками объемом в три литра, с выцветшими ромашками на круглых боках. Внутри чай облепиховый, медовый, солнечный. Есть еще чай лунный, с добавлением розового лунного света и ночного молока. Есть сиреневый, тоже лунный, только с веточкой лаванды с самой подлунной горы.
Остановка заросла травой по пояс, крапива, пушнянки, зелепушки, сон-трава, трын-трава, чернь-трава. Между плитками пророс мох, а чуть дальше – тонкие белые березки, молодые еще, низенькие, ажурные. Ветер ледяной, дождь идет - как им не холодно?
Прямо около платформы огни фестиваля. Палатки с едой, кто-то играет на флейте, поднимается пар из кастрюль и чайников, уютная толкотня и вкусные запахи.

В стаканчике медовый лунный чай, в бумажном пакетике – лимонные пряники с листиком мяты и капелькой солнечного света в серединке. Сладкие, липкие, теплые.
Кто-то в пестрой шапке с огромным помпоном стоит за круглым столиком, потягивает что-то горячее, дымящееся. Аромат еловых шишек и опавших листьев, ванили, горечи, фруктового дыма.
– Что это за фестиваль?
– Сегодня взошла задушевная луна.
Встретились глазами – желтые-желтые глаза, будто даже светятся. Вороное крыло челки сползает на лицо, шарф до земли, желто-зеленый.
– Вы здесь часто бываете?
– Каждый раз.
Надо будет обязательно сюда почаще приезжать. Задушевная луна, ребро осени и лета.
За спиной шум и какое-то копошение. Стайка знакомцев в черных пальтишках делят горячие маффины, выхватывают из рук. Личики беленькие, а руки в черных перчатках. Вот мудрый народ, на улице-то холодно, оделись, молодцы. Шум, смех, толкаются в шутку, последний маффин на всех делят.
– Тебе не досталось совсем сиропа с шляпки, вот, держи.
– На вот, возьми, здесь изюма много.
– А у меня леденцы есть мятные, кто хочет?
Бряцает колокольчиком трамвай. Чая лунного как раз пара глотков. Тепло от него, и на душе светло и приютно. Уезжать не хочется, но пора. Синее небо, синий лес, заросшая остановка, красные огни фестиваля, желтые лампочки остаются позади, исчезают за темным осенним лесом. В трамвае пахнет машинным маслом, от рук – медом и дымом. Теплые запахи словно кокон, баюкают.
– Сегодня взошла задушевная луна.
В редакции тепло от обогревателя-ветерка, зонтики толкаются в прихожей, в кухне шуршит чайник и пахнет растворимым кофе.
– Задушевная луна?
– Говорят, в такие дни призраки празднуют осенний фестиваль.
– Призраки? Но ведь это все сказки.
На картах – заброшенная трамвайная линия. Уже лет пятьдесят никто не пользуется, бурелом, рельсы заросли крапивой. И лес кругом, темный, синий.
Ведь все это сказки.
А в кармане – лимонный пряник с листиком мяты и капелькой солнечного света в серединке.

ХРАНИТЕЛЬ ТАЙН

«Подожди» – подходящее слово,
Я пока что еще не готов.
Время есть, но завтра снова
Буду плакать от радужных снов.

Я смогу, я знаю, сумею!
Сделать выбор и дальше идти,
Но, опять надежду теряю,
Ты прости, меня лучше не жди.
1.

Закончив все свои дела на работе, Лиза как обычно поспешила на остановку и в душном автобусе поехала домой. Каждый день одно и то же: дом, автобус, работа, автобус, дом. Правда, бывают дни, когда Лиза заглядывает в магазин, потому что нужно купить продукты, иногда — прикупить одежды. Ходить за покупками девушка не любит, старается делать это быстро, чтобы скорее покинуть душные торговые центры и модные бутики. Работает она обычным менеджером, в обычной торговой компании по закупке снеков. Зарабатывает, конечно, неплохо, но удовольствия ей эта работа не приносит. Лиза вообще давно потеряла интерес к жизни. Каждую пятницу она ходит с друзьями в бар. Хотя очень часто ее преследует мысль о том, что настоящими друзьями этих людей ей назвать сложно. Зачем она с ними куда-то ходит? Наверное, потому что сейчас очень модно ходить в бар, брать себе коктейль и сидеть с умным видом уткнувшись в телефон. При этом, стоит отметить, что телефон должен быть обязательно современным, твой образ должен быть стильным, иначе ты будешь прилюдно осмеян, если, конечно, тебя впустят в заведение. Больше у Лизы не было никаких увлечений, ровно также, как не было ни семьи, ни детей. Но этот факт ее не беспокоил, девушка просто плыла по течению и не собиралась ничего менять в своей жизни. Иногда она задумывалась о том, зачем ей вообще такая жизнь, но что-то поменять у нее не хватало ни сил, ни желания. Цели и стремления полностью выпали из ее жизни. Внешне Лиза абсолютно простая, ничем не примечательная девушка. Длинные, русые волосы, собранные в конский хвост, минимум косметики. Джинсы, футболка, кроссовки и рюкзак – это ее ежедневный образ. Лишь бесконечно глубокие голубые глаза, придавали ее образу загадочности. Но и их она постоянно прятала за темными очками.
В автобусе тоже все как всегда: толпа злых, усталых людей, которые, либо не видят ничего, кроме своих смартфонов, либо, смотрят на тебя полными ненависти глазами, потому что ты сидишь, а они стоят. Девушке надоело наблюдать за этим зрелищем, она прикрыла глаза и уснула. Проснулась только от того, что ее разбудил водитель:
– Девушка, просыпайтесь! Приехали!
Лиза открыла глаза и увидела, что находится в абсолютно не знакомом месте, потому что свою остановку она, естественно, проехала.
– Спасибо! – Ответила она водителю.
На мгновение Лизу охватила паника, но все же, она вышла из автобуса, не показав водителю, своей растерянности.
– Хм… – Ухмыльнулся водитель. – Ну, пожалуйста.
Он захлопнул двери и уехал. Оказавшись на улице, она встала у обочины в надежде, что дождется другого автобуса, который будет следовать в сторону её дома. Перейдя дорогу, она огляделась вокруг, ее взору открылась печальная картина: кругом ни души, ни автомобиля, только пустота, если не считать полуразрушенного здания на противоположном краю дороги. Девушка посмотрела на часы, время было уже восемь вечера, получается, что поездка заняла два часа и скоро начнет темнеть. Телефон абсолютно не ловил связь, что естественно ее расстроило и напугало. Самое странное – Лиза понятия не имела о своем местонахождении. Она не знала про это место ровным счетом ничего. Даже ежедневные поездки по этому пути не заставили ее выучить весь маршрут от начала и до конца. В размышлениях об этой абсурдной ситуации, она простояла полчаса. Мимо нее не проехала ни одна машина, не прошел ни один человек. Вокруг не было абсолютно никакого движения. Ни дуновения ветерка, и как будто бы даже никакого движения воздуха. Эти обстоятельства начали ее сильно волновать. Девушка постоянно оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть кого-нибудь. О том, что ей делать, она не имела ни малейшего представления, поэтому продолжала стоять. Начало смеркаться. Ей уже стало очень страшно и одиноко, Лиза начала ощущать чувство жалости к себе. Решив снова проверить телефон, она обрадовалась тому, что появилась полоска, указывающая на наличие слабого, но все-таки сигнала связи. Набрав номер своей подруги, она практически на одном дыхании прокричала в трубку:
– Кать, привет! Слушай тут такое дело, я ехала в автобусе домой и уснула! Проехала свою остановку и в итоге приехала к черту на куличики, вокруг меня ничего и никого, ни одной машины, я не знаю, как мне отсюда выбраться! Навигатор в телефоне не работает, связи нет, еле-еле до тебя дозвонилась! Ты не могла бы меня найти и забрать, ты же на машине?
– Лиза, ну ты и придумала. – Протянула в трубку сонным голосом подруга. – Как тебе вообще это могло прийти в голову? Я вообще-то сплю. Как ты себе это представляешь?
– Ну, ты же дома, можешь узнать, где конечная остановка у 38 автобуса и забрать меня! – Чуть не плача просила Лиза.
– Ну, вообще! А такси ты вызвать не можешь?
– Катя, черт возьми, я не знаю где я! – кричала девушка в трубку, но уже услышала предательское: «Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».
Связь снова пропала. Лиза в полутьме и в незнакомом месте. Швырнув телефон на землю, она не выдержала и дала волю своим эмоциям: она заплакала. Такой одинокой и брошенной девушка не чувствовала себя очень давно. И вот, именно, в этот момент она осознала, что одинока не конкретно в этой абсурдной ситуации, а всю свою пустую и бестолковую жизнь! Она, наконец, действительно осознала, что у нее нет друзей, на которых можно положиться, с которыми можно просто поговорить, доверить свои переживания. Когда в последний раз они говорили по душам? Она такого даже и не вспомнила. Все их разговоры ограничивались лишь обсуждением модной одежды, телефонов и косметики. У них даже нет общих увлечений: музыка, книги, искусство им нравятся разные. Все разное… их связывает только бар и алкоголь. Кроме того, она снова вспомнила об Олеге. Вот уже целых два года, с момента его смерти она гнала мысли о нем, чтобы найти в себе силы жить, но в этот критический для нее момент, он предательски всплыл в ее памяти.
Олег умер от рака два года назад. Два года до смерти он отчаянно боролся с болезнью, но когда стало понятно, что лечение не дает особых результатов, Олег отказался от постоянного пребывания в больницах и сказал, что хочет остатки дней провести как нормальный человек, а не обвешанный трубками инвалид. Лиза очень долго его уговаривала продолжить лечение, иногда даже в очень резкой и грубой форме. Она просто не представляла своей жизни без этого веселого, озорного человека, который одним своим присутствием наполнял ее жизнь светом, особым смыслом. Рядом с ним ей хотелось творить, радоваться и просто жить. Но, несмотря на это, ей пришлось принять его решение. И каждый вечер она рыдала в ванной, жалея его и себя за эту несправедливость, как ей казалось, а утром играла роль веселой девушки. А Олег просто радовался жизни так, как никто другой. Казалось, что его совсем не страшит болезнь и скорая смерть. В его светлых глазах было столько мудрости, как будто он прожил не 30 лет, а целых сто. Иногда Лиза признавалась себе, что ее это даже злит и раздражает. Как он так может с ней поступать? Она страдает из-за его состояния, а ему как будто все равно. Поэтому очень часто она всю свою агрессию выплескивала на него, не думая о том, какую боль могут причинять Олегу ее раздраженное поведение и необдуманные слова.
– Боже мой, – прошептала она, – я живу как в тумане. Мне не нравится моя работа! Почему я ее не брошу? Я так люблю рисовать … В юности у меня получались замечательные картины... Чепуха, кому это нужно… Кто сейчас ценит искусство? На что я буду жить?
Находясь в этих размышлениях, она не заметила, как прошел еще час. От осознания своего жалкого положения и существования, ей стало немного легче. Лиза успокоилась, дав себе обещание, что если доберется до дома живой и невредимой, то обязательно вновь возьмется за кисть и краски. Улыбнувшись себе, она в очередной раз кинула беглый взгляд на дом, который стоял у дороги, и увидела тусклый свет в окне.
– Странно, что я этот свет не замечала, – прошептала она.
Собравшись с духом, девушка решила, что пока совсем не поздно нужно попросить помощи у хозяина, если он там есть, или хотя бы спросить, где она находится. Терять на тот момент ей уже было нечего, и она медленным шагом пошла в сторону дома.
Деревянный, разваленный дом в пустыре, конечно, не сулил ничего хорошего. Прокручивала в голове сцены из любимых мистических фильмов, где герои, попадая в подобного рода ситуации, обязательно встречались с чем – то ужасным. Несмотря на это, она поднялась по ступенькам к двери. Ступени предательски скрипели при каждом ее шаге. В голове этот скрип отдавался пульсирующей болью. У самой двери Лиза немного помедлила, но набравшись духу все-таки постучала.
Ей тут же открыли, поэтому сложилось такое впечатление, что хозяин стоял за дверью и ждал ее прихода.
– А, это ты! Проходи – проходи, я тебя уже заждался! – произнес хозяин с улыбкой, отходя от прохода, приглашая девушку в дом. От неожиданности Лиза встала, как вкопанная и боялась произнести хоть слово.
– Ну, не бойся же! Я тебя не укушу, и зубов то у меня уже почти не осталось, – сказал мужчина и видимо, желая это продемонстрировать наглядно, улыбнулся так, что стало видно, что у него действительно практически нет зубов.
Как завороженная, глядя на мужчину, Лиза вошла.

2.

– Кто Вы? Откуда Вы узнали, что я должна прийти? – дрожащим голосом произнесла Лиза. При этом она держалась за ручку двери и не закрывала ее, как будто оставляя за собой возможность побега.
– Всему свое время, – ответил хозяин дома, доставая пачку сигарет, не сводя глаз с девушки и внимательно разглядывая ее. – Присаживайся, я тебя не обижу, торопиться нам некуда, а обсудить нужно многое.
Лиза поняла, что у нее нет выбора, да и мужчина выглядел доброжелательно, поэтому она села на стоящий рядом с дверью стул, но дверь при этом не закрыла. Девушка стала подозрительно оглядывать это помещение и хозяина. В комнате было чисто и уютно, она была небольшая. Единственное окно было занавешено тюлем. Именно этот свет, исходящий из окна увидела девушка, когда стояла на улице. Но ее удивил один факт: люстра, которая висела на потолке, очень ярко освещала комнату, но почему-то с улицы, свет был слабый, словно в комнате горела лишь свеча. Около окна стоял стол, на котором одиноко располагалась пепельница. Вдоль стены напротив стола – небольшой старинный сервант «Привет из 90-х», в котором кроме двух чашек, двух блюдец ничего не было. Стены были обклеены обоями нежно-персикового цвета. На полу лежал ковер с ярким орнаментом. На противоположной от входной двери стене была еще одна дверь, на которой висел массивный замок. Ей здесь было комфортно и обстановка комнаты, как ни странно давала ощущение спокойствия. Оглядев помещение, девушка остановила свой взгляд на хозяине дома. Он присел на краешек стола и курил, внимательно глядя на Лизу, как будто давая ей время и возможность оценить обстановку. Это был высокий мужчина, худощавого телосложения, волосы на его голове начали редеть, а оставшиеся уже были седыми. Одет он был в коричневые брюки, клетчатую фланелевую рубашку, того же оттенка, что и брюки, а сверху теплый вязаный жилет. Лизе показалось странным, что она не могла определить его возраст.
Так они сидели минут пять молча, оценивая друг друга, но тут хозяин дома нарушил тишину:
– Значит, заблудилась наконец-то, – сказал он, продолжая улыбаться.
– Что значит «наконец-то»? – воскликнула Лиза. – Что вообще здесь происходит?
– Ты все, узнаешь, не переживай. А теперь пройдем со мной в другую комнату.
– Я не куда не пойду с Вами, пока мне не объясните, кто Вы, и что все это значит!
Лиза вскочила на ноги и при этом опрокинула стул. Хозяин, медленно затушил сигарету об пепельницу. Так же медленно встал, и, не сказав больше ни слова, подошел к двери с замком, открыл ее ключом, который достал из кармана, ушел в темноту. Дверь за собой этот странный человек не закрыл, тем самым приглашая Лизу следовать за ним. Девушка же осталась стоять одна в комнате. Она была поражена происходящим. Не выдержав этого напряжения, Лиза снова заплакала.
– Черт возьми! Что же мне делать? – спросила она сама себя вслух.
Поплакав и немного успокоившись, она приняла решение пойти снова на остановку. Лиза подошла к входной двери и ахнула от того, что предстало перед ее глазами. За дверью была кромешная тьма. Девушка даже не видела ступенек, по которым поднималась. Темнота была настолько густая, что создавалось такое впечатление, что выстави она руку за дверь, та мгновенно потерялась бы в ней.
– Какого черта?! – крикнула, Лиза в пустоту и с грохотом захлопнула дверь.
Решив, что это галлюцинации на фоне стресса, девушка снова открыла дверь, но картина за ней не изменилась. Лиза все-таки протянула руку вперед, и ей показалось, что часть конечности просто исчезла, как будто ее взяли и отрезали. Девушка резко одернула ее обратно, закрыла дверь и громко засмеялась. «Боже мой, у меня началась истерика» – подумала она.
– Это не смешно! – крикнула она в сторону комнаты, в которую ушел хозяин. – Немедленно вернитесь обратно! – снова прокричала Лиза в пустоту. – Объясните мне, что тут происходит!
Но в ответ тишина. Хозяин и не думал ей ни отвечать, ни возвращаться назад.
«Что же мне делать? Что же мне делать? Вдруг он маньяк? У меня даже нет маленького ножика с собой. Откуда он узнал, что я должна прийти?» Поток мыслей не давал девушке покоя, его невозможно было остановить. Находясь в максимальном напряжении, она нервно заходила по комнате, затем все-таки решила заглянуть в открытую дверь. Осторожно, на цыпочках Лиза через всю комнату подошла к двери и аккуратно приоткрыла ее, и, стараясь не скрипеть, заглянула. За ней снова оказалась темнота, но сквозь эту темень, она опять разглядела такой же тусклый свет, который увидела из окна этого дома. Кроме этого девушка разглядела лестницу, которая вела вниз. Постояв минуты две около двери, она приняла для себя решение спуститься. «А что мне еще остается делать?» – успокаивала себя, таким образом, девушка. «Может быть, там меня ждет смерть, а может и спасение». Тяжело вздохнув, Лиза сделала свои первые шаги в неизвестность.

3.

Медленными и осторожными шагами Лиза спускалась вниз по деревянной лестнице. Проход был очень узким. Ступеньки предательски скрипели и некоторые из них были сломаны, поэтому девушка очень боялась провалиться. Перил не было, и она держалась за кирпичные стены. Наконец спустившись до конца, девушка оказалась лицом к лицу к еще одной двери. И снова ее удивил странный факт, тот же что и в комнате наверху. Внизу, над дверью, висела большая настенная люстра, которая давала яркий свет, но почему-то он не освещал всю лестницу и лишь его слабый отблеск был виден наверху, несмотря на то, что Лиза спустилась всего на несколько ступенек, так как лестница была не длинная.
Полностью приняв неизбежность своего положения, Лиза толкнула дверь, и та с легкостью открылась. Вспышка света ослепила ее так, что пришлось зажмуриться.
– Господи! – вскрикнула она и закрыла лицо руками.
Спустя пару минут, глаза немного стали привыкать к такому яркому свету, и Лиза начала постепенно открывать их. Первое, на что она обратила внимание, было то, что это помещение очень отличалось от комнаты наверху. Стены и пол были покрыты белоснежным кафелем, на потолке было несколько круглых ламп, таких, какие устанавливают в операционных. Кроме той двери, через которую вошла Лиза, в помещении была еще одна. Она располагалась на противоположной стороне от входа. Еще в комнате было два стула, которые стояли друг напротив друга, на одном из них непринуждённо, сложа ногу на ногу, сидел хозяин комнаты. Выражение его лица абсолютно не изменилось с того момента, как Лиза впервые увидела этого мужчину. Он так же добродушно улыбался, глядя на нее.
– Присаживайся, Лиза, – указал мужчина на противоположное от себя место.
– Я требую объяснений! – воскликнула девушка, топнув правой ногой, совсем как маленький ребенок, который требует купить ему новую игрушку. – Прекратите водить меня за нос! – Кто Вы та…
Но хозяин не дал ей договорить, он резко поднял правую руку, давая понять, что ей нужно замолчать.
– Тебя никто не водит за нос, – медленно тихим голосом произнес он. – Если бы ты имела чуточку терпения, давно бы уже все узнала. И все-таки, я тебе снова предлагаю успокоиться и присесть, тогда мы обязательно во всем с тобой разберемся. Сейчас ты ведешь себя как ребенок.
Лиза была вне себя от ярости, охватившей ее. В ней смешалось все: гнев, обида, страх, безысходность. Ее бросало то в жар, то в холод. Но, тем не менее, она быстрым шагом подошла к стулу, резко отодвинула его от мужчины ближе к двери и села. Всем своим видом она пыталась показать, что соглашается на его условия, только лишь для того, что бы сделать ему одолжение. Ярость продолжала накрывать ее с головой, и она, скрестив руки на груди, практически прокричала:
– Я жду ответа!!!
Мужчина, внимательно наблюдая за всеми движениями девушки, продолжал улыбаться.
– Знаешь в чем твоя проблема? – наконец спросил он.
– Просветите же меня, Мистер Всезнающий, – язвительно проговорила Лиза.
– Ты не умеешь наслаждаться жизнью и разными мелочами, которые происходят с тобой.
Лиза сначала опешила от такого заявления, потом приподняла левую бровь и гневно усмехнулась:
– Ха! То есть, Вы считаете, что в этой ситуации, есть чем насладиться?
– А почему нет? – спросил мужчина.
– Вы явно не в себе, мне лучше уйти, – Лиза встала, обреченно мотая головой.
– Куда же ты пойдешь? – спокойно спросил, мужчина.
– Не знаю, что-нибудь придумаю.
– Вот в таком же неведении ты и проживаешь свою жизнь, – вздохнул хозяин.
– Да что Вы знаете о моей жизни!? – закричала девушка, сжав кулаки. Из ее глаз снова хлынули слезы, она практически упала на стул. Слезы текли по ее щекам и, закрыв лицо руками, Лиза снова дала волю своим чувствам. Рыдала она долго, при этом громко всхлипывая. Успокоившись, ей показалось, что так сильно и долго она не плакала очень давно, наверное, только в детстве, когда ей было 7 лет, после того, как соседский мальчик Рома толкнул ее лицом в грязь. Слезы те были вызваны не болью, а гневом и обидой, ведь над ней смеялся весь двор. Не выдержав такого унижения, Лиза побежала домой, в надежде, что мама ее поддержит и поможет наказать обидчика. Но мама, лишь пожала плечами и сказала: «Бывает. Ты уже большая девочка, нужно уметь разбираться самой. И не смей ему мстить». Лиза была послушной девочкой, и конечно, она никак не наказала своего обидчика, а он каждый раз, видя ее, кричал на всю улицу: «Лиза-свинья!» Так впервые, она столкнулась с несправедливостью, и этот урок запомнился ей навсегда. Так она и продолжала жить с мыслью о том, что жизнь абсолютно несправедлива к ней. Кроме того, она поняла, что все свои проблемы нужно держать при себе, ведь, даже мама не могла ей помочь и дать чувство защищенности. Этот момент стал отправной точкой к миру, в который Лиза практически для всех закроет двери.
– Я все знаю о твоей жизни.
Лиза подняла свое заплаканное лицо на хозяина дома и тихо спросила:
– Кто Вы?
– Я? – переспросил мужчина. – Все просто. Я хранитель тайн, твоих тайн. Понимаешь, Лиза?
Лиза ничего не понимала, она молча уставилась на сидящего перед ней человека и замотала головой, как будто пытаясь избавиться от навязчивых мыслей.
– Я ничего не понимаю… – прошептала она через минуту.
– Не переживай, скоро ты все поймешь. Для этого ты и заблудилась. А моя задача тебе в этом помочь.
Лиза не верила тому, что с ней происходит, она схватила голову руками, и, раскачиваясь на стуле, шептала:
– Может это сон? Может, я все еще сплю в том автобусе?
– Проблема в том, что ты спишь не в автобусе, ты спишь в своей собственной жизни.
Девушка резко выпрямилась, подняла голову и спросила:
– Что Вы хотите от меня?
– Что бы ты проснулась и нашла свой путь.

4.

Лиза продолжала смотреть на мужчину широко открытыми глазами, а он продолжил говорить.
– Выслушай меня, пожалуйста. Дом, в котором ты находишься, является олицетворением твоей жизни. Я думаю, что ты уже обратила внимание, на то, в каком состоянии он пребывает. Он наполовину разрушен и пуст. А теперь представь, как долго он еще сможет простоять? Я хранитель твоего дома, твоей жизни, твоих мыслей, твоих тайн. Но я не могу строить и держать в порядке то, что по праву принадлежит тебе. Я лишь наблюдатель. Сюда ты попала не случайно, надеюсь, что это ты уже поняла. Моя задача – открыть тебе эту тайну и направить в мир твоих мыслей, в мир твоей памяти, которые мешают тебе нормально жить. Твоя же задача, открыв глаза на себя – выбрать свой путь. Свет в окне, который ты увидела, это твоя последняя надежда на лучшее существование. Я думаю, что ты обратила внимание, на то, как внутри тебя он ярок, а снаружи слаб. Но, я рад тому, что ты его все-таки увидела. Ты долго блуждала в одиночестве во внутренней пустоте, не замечая своего же свечения. Ты не давала ему выйти наружу. Но вот ты здесь.
– Это бред... – прошептала Лиза.
– Лиза, ты можешь уйти, и это будет твой выбор. Я не могу тебя заставить. Можешь выйти из дома, тебя здесь никто насильно не держит.
– Но куда я уйду? Там темнота! – Вскрикнула девушка.
– А чем твоя жизнь отличается от этой темноты? Когда ты, наконец, осознаешь, что бродишь во мраке?
Немного подумав, девушка спокойно ответила:
– Я не вижу смысла свой жизни.
– Какой тебе нужен смысл?
– Мой смысл умер два года назад.
– Нет никакого смысла в этой жизни. Люди его сами себе выдумывают, потому что так проще. Так же как и создают себе ненужных кумиров. Зачем искать какой-то мифический смысл, когда можно просто жить и радоваться каждому дню? Ведь каждый день уникален. Так же, как уникален каждый человек. И только ты сама решаешь, чем наполнить себя и свою жизнь. Все предельно просто. Не нужно искать, то, что возможно даже и не существует. Не нужно искать себе кумира и видеть в нем какой – то смысл. Есть ты здесь и сейчас. – сказав это, Хранитель замолчал, давая время осознать смысл сказанных им слов.
Так они молчали некоторое время, пока девушка не нарушила тишину своим вопросом:
– Если нет никакого смысла, то, что тогда есть?
– У каждого есть свое предназначение. Вот только найти его бывает очень сложно, у многих на это уходит вся жизнь.
– В чем же тогда мое предназначение?
– Этого я не знаю. Ты сама должна его найти.
Между ними снова воцарилось молчание. Девушка обдумывала свое положение и слова, сказанные этим странным мужчиной, который продолжал улыбаться, глядя на нее. С одной стороны, она понимала, что все происходящее похоже либо на сон, либо на галлюцинации сумасшедшего, с другой – прекрасно осознавала, что выхода из этой ситуации у нее нет. Поэтому, она решила полностью довериться этому мужчине и плыть по течению, уж это было для нее привычным делом. Хозяин дома все это время внимательно смотрел на нее, не спуская глаз. После того, как она мысленно приняла для себя решение, он неожиданно сказал:
– Я вижу, что ты готова.
Лиза уже даже не удивилась этому.
– Видимо, что так оно и есть.
– Значит, я могу продолжать. Комната, которую ты видела наверху, олицетворяет твою пустоту. Ты обратила внимание, что там все в одном экземпляре: одно окно, один, стол, стул, старый сервант...
– Постойте! – перебила его девушка. – Неправда, я заметила, что в серванте две чашки и два блюдца!
– Это твои попытки держаться за Олега. Ты хранишь его в тайных уголках своей памяти, не можешь его убрать из жизни и в то же время стараешься не вспоминать.
Глаза Лизы округлились, она хотела, что-то ответить, но все-таки решила промолчать.
– Лестница, по которой ты спускалась, олицетворяет твое желание познать себя, начать все сначала, открыться миру. Вспомни ее, представь. Что ты испытывала, когда увидела ее и спускалась по ней?
– Страх.
– Все верно, ты ощущала страх. Да, конечно, с одной стороны – это нормально. Все новое нас пугает. Но с другой стороны – ты так живешь всю свою жизнь. Ты оградила себя от мира толстой стеной и никого не впускаешь. Боишься сделать лишний шаг, лишь бы только не упасть и не ошибиться. Но так не бывает! Невозможно жить без ошибок. Они нам нужны для познания себя, познания жизни. Страдания укрепляют душу, делая нас сильнее и мудрее.
– Я устала от страданий, – произнесла Лиза, обреченно качая головой.
– Так перестань страдать!
– Как у Вас все просто! – хмыкнув, ответила она.
– Конечно! Ты просто не хочешь этого делать. Понимаешь, что работа над собой – это тяжелый труд. Тебе легко страдать, потому что не нужно прилагать никаких усилий, это удобно. Что ты сделала для того, что бы изменить свою жизнь?
Лиза молчала. Потому что ответа на этот вопрос нет.
– Правильно, ничего. Поэтому ты и молчишь.
– Хорошо,– сказала девушка. – А что за густая тьма, которая окутала дом? Что в ней?
– Ничего.
– Как ничего?
– Вот так.
– А если бы я вышла?
– Ты бы пропала навсегда.
– Вы хотите сказать, что я умерла бы?
– Называй это как хочешь.
– То есть, выбрав этот путь, придя сюда в комнату, я преодолела себя, свои страхи и сейчас я нахожусь на пути, к какому – то познанию? – недоверчиво спросила Лиза.
– Все верно, – ответил Хранитель.
– Боже мой, какая нелепость! – усмехнулась девушка.
– Ты можешь уйти. Почему ты сидишь до сих пор, если считаешь это нелепостью?
Ответа снова не было. Они опять замолчали. Первой тишину нарушила Лиза:
– А что означает эта комната?
– Наконец мы подошли к самому главному. Эта комната олицетворяет твою новую жизнь. Видишь, какая она яркая и светлая?
Хотя Лиза прекрасно видела ее, она все равно еще раз обвела помещение взглядом.
– Но, чтобы и жизнь твоя стала такой же, ты должна принять себя, отпустить прошлое, былые обиды. Должна перестать бояться будущего.
– Как же мне это сделать?
– Для этого тебе предстоит пройти несколько испытаний.
Лиза немного удивилась:
– Каких?
– Тебе будет нужно обойти несколько комнат, каждая из которых – это особенно яркие для тебя переживания. Ты должна будешь вспомнить, то, что́ так пыталась забыть, либо все пережить заново. И, пережив, отпустить. Ты будешь один на один со своими эмоциями, твоя душа будет оголена, как никогда, и ты больше не сможешь спрятать свои чувства. В каждой комнате ты будешь ровно столько, сколько потребуется тебе для освобождения. Но учти, что дверь в другую комнату откроется только после прохождения испытания в той, в которой ты находишься. После всех комнат, ты вновь окажешься здесь.
– Я, безусловно, сплю! – засмеялась Лиза, ее эта ситуация уже даже начала забавлять.
Не обратив внимания на ее реплику, хозяин дома спросил:
– Ты готова?
– А, что, уже нужно начинать?
– У тебя есть еще вопросы ко мне? – спросил Хранитель.
– Да, а что будете делать Вы?
– А, я буду наблюдать и помогать открывать тебе тайны твоей души.
Хранитель встал, медленным шагом подошел к девушке, которая молча сидела, глядя в пол, и положил руку ей на плечо со словами:
– Пора.
Лиза подняла на него глаза, полные отчаяния, боли и страха. Смеяться ей больше не хотелось.
– Тебе нужно зайти в ту дверь, которая слева, – продолжил он, махнув рукой в сторону двери. - Запомни! В следующее помещение ты сможешь пройти только тогда, когда пройдешь испытание, но назад ты можешь вернуться всегда. В обычной жизни нет возможности вернуть все, но здесь, у тебя этот шанс будет. Только учти, что повернув обратно, ты пропадешь. Тебя не станет. Помни, у тебя всегда есть выбор. Жаль, что ты никогда раньше не осознавала этого.
Она молча перевела взгляд на дверь, в которую предстояло попасть.
– Все-таки я сошла с ума!
С этими словами Лиза поднялась со стула, еще раз медленно обвела комнату взглядом и пошла к двери, на которую указал хозяин дома. Как только она ее открыла, свет в помещении выключился, а в другом – наоборот. Хранитель ушел по лестнице вверх в самую первую комнату. И вот Лиза сделала свой следующий шаг на пути к исцелению души.

5.

Войдя в новое помещение, девушка, как всегда огляделась. Комната была небольшая. Потолок, пол и стены окрашены в красный цвет. На одной из которых большими черными буквами было написано «ПРОСТИ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ». На противоположной стене располагалась следующая дверь. В первую очередь девушка подошла к ней, дернула за ручку, но та, естественно, была заперта. Посередине комнаты стоял один стул. Постояв некоторое время около стула, Лиза села. Он располагался так, что надпись была ровно на уровне глаз девушки. Сложив руки на коленях, она стала ждать, что же произойдет. Но ничего не происходило. И тут она решила попробовать задать вопрос. Еще раз, окинув комнату беглым взглядом, в поисках камеры, и , не обнаружив ее, Лиза все-таки спросила:
– Эй, кто-нибудь! Хранитель? Или как там тебя? За что я должна простить своих родителей? Мне их не за что прощать, я их люблю!
И она услышала уже знакомый ей мужской голос, который ясно и четко зазвучал в ее голове:
– Ты хочешь сказать, что тебе их не за что прощать?
От неожиданности Лиза даже подпрыгнула на стуле. Она схватилась за правое ухо и стала его растирать.
– Как такое может быть?!
– Лиза, прекрати удивляться и ответь мне на вопрос.
Пожав плечами и все еще растирая ухо, она ответила:
– Ну да!
– Ты врешь сама себе.
– Я люблю их! – Возмутилась она.
– Да, ты их любишь, но твои обиды, связанные с ними мешают тебе жить.
– Какие обиды?
– Хорошо, раз ты так сопротивляешься, я тебе напомню.
Тут Лизу осветила яркая вспышка и перед ее глазами стали возникать картины из детства.
Ей 5 лет, она стоит в углу, а мама шлепает ее по попе и кричит за то, что она разбила чашку.
– Лиза! Я тебе говорила или нет, что тебе нельзя брать без меня посуду?!
– Говорила! – плача отвечал ребенок.
– Тогда почему ты взяла?
– Мамочка, я хотела пить. Только, пожалуйста, не бей меня!
– Нужно было меня попросить! Теперь у нас нет чашки!
– Мамочка, прости меня, пожалуйста!
Снова вспышка.
Лизе 7 лет. Она стоит около мамы, которая моет посуду и, теребя ее за халат, уговаривает поиграть.
– Маааам! Ну, пошли играть!
– Ты видишь, чем я занята!? – крикнула на нее мать.
– Ну, мне скучно!
– Отстань, я сказала, мне некогда!
Лиза, еле сдерживая слезы, уходит в свою комнату.
Вспышка.
Лизе 10 лет. Школьные задания, которые давались с трудом.
– Мама, помоги мне, пожалуйста, сделать уроки.
– Ты уже большая, сама должна делать.
– Я не понимаю.
– А в школу ты зачем ходишь?!
Вспышка.
Очередной из ежедневных скандалов между отцом и матерью. Лизе 14 лет, она закрылась в комнате и вставила в уши наушники, лишь бы не слышать этот крик родителей.
– Где ты был?
– Какое твое дело?
– Вообще-то я твоя жена, я имею право знать!
– Я решил уйти от тебя.
– Ну и вали!
Слезы, грохот от разбитой посуды и хлопнувшей входной двери.
Вспышка.
Лизе 15 лет.
– Папа, пойдем, погуляем?
– Я не могу дочка, мне нужно сидеть с твоей младшей сестренкой.
– Она мне не сестра!
– Не говори так с отцом!
Лиза бросила трубку. Смс от отца: «Я переведу тебе деньги, погуляй одна».
Вспышка.
16 лет. Мама:
– Лиза, познакомься это дядя Леша. Мы с ним любим друг друга. Он теперь будет жить с нами, а через неделю мы едем отдыхать на море.
– А я?
– А ты останешься с бабушкой.
– Почему? Я тоже хочу на море.
– Потому что мы едем вдвоем. Ты будешь нам мешать.
Вспышка.
17 лет.
– Мама, я пойду поступать на художественный факультет.
– Нет! Я плачу за твое обучение и мне решать, где тебе учиться! Будешь учиться на факультете менеджера! Зато всегда будешь с работой. Кому нужны твои каракули!?
И тут резко вспышки прекратились, так же как и начались.
– Думаю, что с тебя достаточно,– произнес голос в голове девушки.
Лиза молча сидела на стуле с широко раскрытыми глазами. Из глаз ее ручьем текли слезы. Она даже не пыталась их вытереть.
– Они меня полностью сломали, – вдруг прошептала она. – Я им только мешала.
– Почему ты так думаешь?
– Папа ушел от нас, мама вечно была занята: то работа, то попытки устроить личную жизнь.
– Они тебя любили.
– Я не чувствовала их любви, они меня не понимали и никогда не пытались понять.
– Они делали это как могли.
– Но почему?
– Подумай сама.
– Я не знаю. Честно не понимаю, как так можно было поступать со своим родным ребенком.
– Лиза, они были несчастны. Человек не будет причинять боль другим людям, если он счастлив.
– Я не понимаю.
– Каждый наделен определенным ресурсом, жизненной силой, если человек может правильно их использовать, то, даже пройдя через множество бед и потерь, он будет нести в себе добро и дарить его миру. У твоих родителей ресурсы иссякли. Некому было им подсказать, что их можно черпать извне. Что силы можно восстановить, ведь для этого есть все возможности.
– Но ведь я была всего лишь ребенком! – плача отвечала Лиза.
– Лиза, ты должна была это пережить. У каждого свой путь. Твой путь, начался таким вот образом. И ты должна их простить.
– Я не могу.
– Почему?
– Потому что это сложно. Я всю жизнь прятала эти воспоминания, чтобы они мне не мешали. А сейчас?! А сейчас я снова зла на них!
Девушка вскочила со стула и стала ходить быстрым шагом по комнате. При этом жестикулируя и громко приговаривая:
– Я разве много от них просила? Мне ведь только ласки хотелось иногда, понимания! А что я получала?! Пинки под зад, извиняюсь – вот что! Я даже обнять их не могу! А знаешь почему? Потому что не научили! Каждый день одни недовольства. Все я делаю не так, вечно я мешаю. Я, наверное, и детей не очень люблю из – за этого. Они не дали мне ощущения нужности, уникальности. Вот даже, если вспомнить историю с Ромой. Ведь именно этой ситуацией мне показали, что от них поддержки мне лучше не ждать. Хотя, большего я и не просила. В том, что я чувствую себя несчастной, отчасти обвиняю родителей. Это правда. До этого момента я не хотела себе в этом признаваться.
Тут она резко остановилась. Подошла снова к стулу, села и произнесла:
– Послушай, а, ведь ты прав. Они действительно были несчастны, но я никогда не думала об этом. И никогда ни с кем не обсуждала своих родителей. Мне не нравилось о них рассказывать, и я постепенно стала заглушать свои чувства.
– Все верно, – отозвался голос в голове. – А ты когда- нибудь думала о том, почему они несчастны?
– В мыслях даже не было.
– Плохо.
– Почему они были несчастны?
– Подумай сама.
– Я не знаю.
– Подумай, – стоял на своем Хранитель.
Лиза нахмурилась, скрестив руки на груди, уставилась в одну точку. Так она просидела минут десять. Потом заговорила.
– И у папы, и у мамы были плохие отношения со своими родителями. Они редко виделись. Если и виделись, то постоянно ругались.
– Все верно.
– Ну и что?
– Как и что? Неужели не понимаешь?
– Нет, – стояла на своем девушка.
– Они не умеют любить и дарить тепло, потому что их не научили родители. Где-то в глубине души они понимали, что поступают неправильно, но в силу того, что они не умели по - другому, их поведение было таким. Их глаза закрыты. Они не видели и не видят истину, либо не хотят. Истина – всегда боль. Но за этой болью прячется душа. Прячется сердце. Тяжело открыть эту истину миру, а еще тяжелее открыть ее себе.
После небольшой паузы, Хранитель снова продолжил говорить, так же размеренно и спокойно:
– Открыв сердце, ты обнажаешь свои страхи. Ты признаешь свою никчемность. А кому это хочется? Каждый хочет быть главным, каждый хочет быть властелином, но почему-то никто не хочет быть собой. Отсюда и вытекает подобного рода поведение. Возникают блоки, возникает стена и защита от мира, от людей. Просто сейчас ты должна понять, что не нужно ждать что-то от людей. Они не могут тебе дать, того чего у них. Ведь, если чашка пуста, то прежде, чем пить ее нужно наполнить. А их чаши не были наполнены. Простая истина, которую нужно просто понять.
Лиза молчала. Для нее эти слова были открытием. Но она никак не могла принять факт, в душе девушка оставалась таким же ребенком, которому не хватало родительской любви и понимания. После всех неприятных воспоминаний, ее обида обострилась.
– Но ты должна понимать, – продолжил Хранитель. – Что они действительно старались. Они тебя любили, но по-своему. Вспомни, как, несмотря ни на что, в ваших отношениях было много хороших моментов.
– Дааа… – с улыбкой на лице, протянула Лиза. – Мама очень любила книги и постоянно мне их покупала и читала. Мы много гуляли вместе. Представляешь! – воскликнула она. – Мы даже гуляли под дождем, я прыгала по лужам. Это было так здорово. Другим детям не разрешали, а мне было можно. А папа мне разрешал то, чего боялась мама. Например, прогулки верхом на лошади, высокие горки. Почему мы всегда заостряем свое внимание только на отрицательных моментах, а хорошее быстро забывается?
– Так устроены люди. Так проще. Проще обвинять всех, кроме себя, проще жаловаться на жизнь, чем стараться, что-то изменить.
– Получается, что я веду себя, как эгоистичный ребенок?
– Да.
– Спасибо! Ты открыл мне глаза. Мне действительно стало легче.
– Я рад этому. Произнеся эти слова, ты открыла себе путь в следующую комнату. Тебе пора.

6.

Лиза пошла к двери, которая до этого была закрыта. Дернув за ручку, она открылась. Переступив порог, девушка очутилась в другом помещении. Переход в следующую комнату оказался необычным. Лиза почувствовала, что с ее души как будто «упал огромный камень», ее тело наполнилось теплом и била легкая приятная дрожь. Движения ее стали более раскованными, а походка — мягкой.
Помещение, в котором очутилась она, было небольшим по площади. Кроме двери, через которую Лиза вошла, была еще одна с противоположной стороны. Стены, пол и потолок были зеркальными. Наверху было множество ламп, которые давали яркий свет. В этой комнате Лиза ощутила небольшой дискомфорт. Ей было неприятно смотреть на такое большое количество своих отражений. Она, в принципе, не любила смотреть на себя в зеркало.
– Посмотри вокруг, что ты видишь? – спросил Хранитель.
– Странный вопрос, – с ухмылкой произнесла девушка. - Я вижу себя.
– Ты любишь себя в этом отражении?
– Нет, – спокойно ответила Лиза.
– Почему?
– Потому что, я ощущаю себя такой же, как в детстве: маленькой, некрасивой, толстой девочкой.
– Что в этой девочке тебе больше всего не нравится?
– Я не знаю… Наверное, то что она не уверена в себе. Она все время совершает ошибки. Она все время боится чего-то. А еще эта фигура! Она отвратительна, – и тут девушка снова заплакала.
– А теперь подумай, как эта маленькая девочка может быть уверена в себе, если даже ты ее не любишь. Она бы рада цвести, подобно цветку в поле, но ты, глядя в зеркало, не светишь ей, как солнце. Ты не поливаешь, как дождь, ее своей любовью. Она боится раскрыться, потому что знает, что все равно ты не оценишь, не примешь, не поймешь. Не кажется ли тебе, что снова повторяется та же история, как и твоими родителями? Ты ничего не даешь ей, ты сама заблокировала эту девочку, но почему-то ждешь, что от нее будет отдача. Посмотри внимательно в ее глаза и скажи, что сейчас ты видишь в них.
Девушка не могла от слез взглянуть на свое отражение и прокричала:
– Я не могу!
– Почему?
От душевной боли, терзавшей ее сердце, Лиза схватилась за голову, упала на колени и прошептала:
– Мне стыдно…
– Но ведь эта маленькая девочка тебя любит. Она отчаянно борется за твое малейшее расположение к себе, за твое признание. Пойми, она ребенок и не знает, как ей быть. Она не умеет, и ты ее не учишь, не помогаешь. Ты спряталась и думаешь, что жизнь вот так и пройдет. А теперь тебе стыдно. Это хорошо, значит, ты понимаешь, что несешь ответственность за этого ребенка. Сейчас ты на уровень выше своих родителей. Ты начала понимать, что в состоянии твоего ребенка, внутреннего ребенка, виновата ты. И только ты можешь помочь ему раскрыться. Успокойся, встань и подойди ближе к зеркалу.
Девушка медленно стала подходить.
– Не бойся. Подойди вплотную и дотронься до себя через него.
Лиза легонько с опаской дотронулась до зеркала.
– Чувствуешь что-нибудь?
– Я чувствую тепло.
– Она тебя любит.
– За что?
– Лиза, ты задала странный вопрос. Разве любят за какие-то определенные качества? Если любят за что-то, значит это неистинное чувство. Можно уважать или ценить за какие – то качества, но Любовь, истинная любовь, не требует объяснений. Она просто есть, она безусловна. Она как яркий луч света, который идет изнутри и ему все равно, для кого светить, главное дарить тепло. Доверься этой девочке. Прислони свои ладони к ее ладоням, взгляни ей в глаза и скажи первое, что приходит на ум.
Собрав всю свою волю в кулак, Лиза подняла руки, приложила их к зеркалу, затем медленно подняла глаза на свое отражение. Помолчав минут пять, она еле слышно прошептала:
– Прости…
Затем снова тишина.
Молчали все: Хранитель, она, зеркало и оголенная душа. Эта тишина была так многозначна. Глубины в ней было, как в бездонном океане. Одно лишь слово «прости», но как оно было сказано! Казалось, что в нем соединился весь спектр чувств, на которые только способен человек. И именно в эти минуты молчания девушка не только действительно простила себя, но и обрела вновь.
Ощущения, испытываемые Лизой, были просто невероятными. Ее сначала как будто окатило огромной волной, которая чуть не сбила с ног, но устояв под напором воды, которая очистила ее сердце, она осталась стоять, греясь светом солнца. Девушке казалось, что свет и тепло проникали в каждую ее клеточку, наполняя любовью. Закрыв глаза, она наслаждалась этой радостью, счастьем. Ей так хотелось, чтобы это тепло не покидало ее. Но она также понимала, что нужно двигаться дальше.

Примерно через полчаса она отпустила зеркало, перед этим легонько погладив свое отражение, приговаривая: «Живи! Только живи! Я люблю тебя!» Затем, подойдя ко второй двери, открыла ее. Дверь, конечно, с легкостью открылась.

7.

Третья комната была огромной. Стены окрашены в темный цвет, на потолке над второй дверью горела одна единственная лампочка. От этого создавалось впечатление, что помещение бесконечно. В комнате стоял стул, который был развернут лицом к двери, через которую Лиза должна была выйти.
– Вот твое третье испытание, Лиза! – произнес Хранитель. – Но не последнее. Садись на стул.
Девушка молча села, сложив руки аккуратно на колени, как примерная ученица, при этом продолжала разглядывать комнату, пытаясь привыкнуть к полумраку.
– Расскажи мне, что ты сейчас чувствуешь? – продолжил голос.
– У меня странные и двоякие ощущения.
– А именно?
– Одновременно я чувствую и легкость, и пустоту. Еще эта комната, она меня пугает. Такое ощущение, что ей нет конца и края.
– Понятно. Объясни мне, почему ты ощущаешь пустоту? – спросил Хранитель.
– Сегодня я очень много осознала. Конечно, мне легко от того, что я наконец-то во многом себе призналась, но так же я поняла, что я одинока. У меня нет друзей, мне не на кого положиться. Нет, я конечно, и до этого момента это понимала, но во мне стоял какой-то внутренний блок, который не давал мне до конца этого признать. Сейчас я понимаю, что была просто роботом. Кроме того, после смерти Олега я как будто выпала из жизни. Замечательно просто! Робот, выпавший из жизни.
– Отлично. Теперь ответь мне вот на какой вопрос: на тебя-то саму можно положиться?
Девушка молчала.
– Не молчи. Как ты думаешь? Здесь нет правильных или неправильных ответов. Мы просто разговариваем.
– Я не знаю, – ответила девушка.
– Ты знаешь. Просто ты снова не хочешь признать правильный ответ.
Лиза молчала. Взгляд ее был туманным и устремленным в одну точку перед собой.
– Но на самом деле все просто. Мы снова возвращаемся к началу. И я снова повторяю, что ты сама себя закрыла от людей. Ты сама не доверяешь людям и миру. Ты сама не хочешь никого впускать в свой мир. Ты сама не сделала ничего, чтобы быть другом. Поэтому ты одинока, и у тебя нет друзей. И, да, Лиза, тебе нельзя доверять. Как можно доверять человеку, который не может отдавать и делится душевным теплом? Мир открыт для всех, моя дорогая, но ты закрыта от мира. Мы уже выяснили с тобой, что все это происходило, потому что ты не умела и не хотела поступать иначе. С этим мы разобрались. Но все-таки в чем еще твоя беда?
– Олег. Он меня оставил, – прозвучал тихий ответ.
– Когда ты прекратишь винить его в своем одиночестве?
– Он меня бросил.
– Он не бросал тебя, он умер, так сложились обстоятельства. Такова его судьба.
Тут Лиза словно вышла из оцепенения вскинула голову и прокричала:
– Он не хотел бороться. У него был шанс, но он не боролся с болезнью! Он должен был!
Затем понизив голос, она продолжила:
– Понимаешь, он был единственный, кто меня понимал. Кто всегда был рядом, кому я раскрылась, с кем я была собой. Я не могу смириться с этой потерей. Он должен был бороться…
– Кому? – уточнил Голос.
– Что кому? – не поняла девушка.
– Кому он должен был?
– Нет, не кому, а ради чего! – резко возразила Лиза.
– Ну, хорошо, пусть будет так. Ради чего он должен был?
– Ради меня, ради себя, – немного, притихнув, пробормотала она.
– Хм… интересно как получается. А что должна была ты?
– Я не понимаю тебя.
– Что должна была ТЫ ради него?
Снова молчание.
Девушка опустила голову и просто смотрела в пол. Шли минуты. Хранитель не нарушал этой мертвенной тишины. Именно сейчас в ней рождалась истина, которую Лиза долгие года прятала в самые глубокие отделы своей памяти, сердца и души. Именно в этот момент она вспоминала последние дни общения с Олегом. Вот только в этот момент, после этого, казалось бы, простого вопроса, она поняла, что все ее поведение с ним было пропитано очередным проявлением её эгоизма. Она думала только о себе, о том, что ей будет плохо без него, что она будет страдать, что она потеряет свой смысл. А каково Олегу было в тот период? Она и не думала. В те дни девушка жалела только себя. Лиза осознала, что всю вину, злость и обиду она полностью сложила на любимого человека, который лишь нуждался в ее поддержке, внимании и понимании. Перед ее глазами начали мелькать сцены последнего года их общения, где она постоянно закатывала истерики, кричала и плакала от своего бессилия перед ситуацией. Она обвиняла его в бездействии, а ведь должна была просто быть рядом и принять его решение. А что делал Олег? Он просто молчал. Сейчас молчала и она.
В этом безмолвии Лиза провела около часа. Картинки мелькали и мелькали перед ее глазами. Кричащая в слезах Лиза и спокойный Олег. И тут снова голос:
– Что ты ему дала в последние минуты его жизни?
– Боль,– не поднимая головы ответила девушка.
– Наконец-то ты и это поняла.
– Как мне жить с этим дальше? Ведь я не могу ничего исправить.
– Лиза, исправить ты должна себя и свою жизнь. Все, что, сейчас происходит, дано тебе для познания своей души. Ты ведь прекрасно понимаешь, что Олег никогда не держал за это на тебя зла. Твоя задача исправить себя. Принять, то, что ты сегодня поняла. И у тебя все прекрасно получается. Переродись. Твое осознание наступило. Но есть еще один вопрос. После всего этого. После всего того, что ты сегодня в себе открыла, хочешь ли ты двигаться дальше?
– Что это значит?
– Это значит, что наступило время твоего следующего испытания. Итак, моя дорогая, пришло время выбора. Я открою занавес перед тобой: когда ты ехала в автобусе, водитель не справился с управлением. Произошла страшная авария, пока ты спала. Не приходя в сознание, ты впала в кому, и на данный момент твое состояние критическое. Кроме того, во время обследования врачи обнаружили опухоль головного мозга. Какая это опухоль и возможно ли лечение они пока не знают, сейчас они пока борются за стабильность твоего состояния. А ты, в свою очередь, должна решить, будешь ли бороться за свою жизнь или закончишь ее здесь и сейчас, так и не познав, что быть человеком, это и есть истинное счастье. Продолжишь ли ты свой путь в поисках предназначения дальше, либо останешься здесь, так как для тебя всегда было проще оставить ситуацию. Единственное с чем ты пыталась бороться, это ситуация с Олегом, но и она потерпела крах. Что ты выберешь, Лиза?
Девушка медленно подняла голову на дверь, взгляд ее не выражал абсолютно ничего.
– Ты шутишь, – спокойно произнесла она.
– Нет, я абсолютно серьезен.
– Как я могу сделать такой выбор?
– Наша жизнь – это бесконечный выбор. Ты постоянно пыталась избежать этого. Плыла по течению, как бревно по реке и останавливалась у берега, к которому тебя прибьет. А как только ты столкнулась с горем ты и вовсе сломалась. Бревно вышло в открытое море, попало в шторм и сломалось. Ты не вынесла этого. Хотя прекрасно должна понимать, что после бури всегда наступает ясная погода.
– Нет, это невозможно…Это невозможно, – шептала девушка, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. – Что меня ждет дальше? – спросила она.
– Как я могу тебе дать ответ на этот вопрос? Этого не знает никто. Но ты узнаешь, если пройдешь сквозь свой страх, свое отношение к миру, людям.
– А что будет, если я умру?
– Этого я тоже не знаю.
– Что же мне делать? Я разбита, ведь я так долго уговаривала Олега продолжить лечение, чтобы жить. А сейчас я на его месте и не знаю, что мне делать. Это не справедливо.
– Лиза, вот это как раз и есть справедливость, – проговорил голос. – Ты винила Олега за его выбор, но откуда ты можешь знать, что лучше для человека? Какими такими знаниями ты обладаешь, что можешь осудить чужие взгляды, неважно какими они являются? Запомни, каждый уникален, и ты в том числе. У каждого есть право принимать решение, а уж правильное оно или нет, судить уж точно не тебе.
– Но мы любили друг друга! Я имела право на голос, – пыталась возразить Лиза.
– Да, конечно, право на мнение имела, но на осуждение нет.
– Что будет, если я решу жить?
– И на этот вопрос я не знаю ответа.
После короткого молчания, Лиза проговорила уверенным голосом.
– Знаешь, мне не нужно время на раздумья, потому что я выбираю жизнь. Если это все со мной происходит, пусть даже в моей голове, то я должна жить. Я поняла. Все не просто так.
– Это твой выбор. Я рад, что ты приняла решение. Дверь открыта, – ответил Хранитель.
– А ты? – спросила девушка.
– Что я?
– Куда ты денешься?
Неожиданно мужчина засмеялся. Смех был добрым и чистым.
– Милая, девочка, я это ты. Я часть тебя. Мне некуда деваться. Помни обо мне, а главное научись слушать. В любой ситуации старайся меня услышать, а слушая меня, значит ты слушаешь себя.
Девушка встала и не торопясь подошла к двери. Крепко держась за ручку, так, как будто боялась, что дверь исчезнет, она окинула комнату взглядом, улыбнулась и прошептала.
– Спасибо.

8.

Открыв дверь, Лиза с легким сердцем шагнула вперед. Полная темнота, настолько глубокая, что не видно было даже собственных рук, поднесенных близко к лицу. Девушка не знала, куда ей идти, она просто пошла прямо. Медленно, но верно, продвигаясь сквозь мрак.
Так она шла очень долго, но при этом ни разу не остановилась, не испугалась и не повернула назад. Она даже не выставляла руки вперед, как это делают дети, играя в жмурки, что бы ощупать то, что находится впереди. Шагала уверенно и спокойно, улыбаясь просто так.
Шла она долго, пока не ощутила перед собой стену. Потрогав ее руками, она обнаружила, что в стене есть дверь. Найдя ручку, Лиза дернула за нее и открыла. Свет ослепил ей глаза. Привыкнув к нему, она поняла, что вернулась в комнату, с белым кафелем. Только в ней произошли некоторые изменения: дверь была только одна, та через которую она вошла; вместо стульев была кровать.
– А где же выход? – вслух спросила Лиза.
Не услышав ответа, она попробовала открыть ту дверь, через которую пришла сюда, но она оказалась уже закрытой.
– Ничего не понимаю.
Походив по комнате, обшарив стены, в поисках какой-либо лазейки, Лиза без сил села на кровать. Посидев минут пять с чувством усталости, девушка легла и уснула глубоким сном.
Проснувшись, Лиза обвела взглядом комнату. Она все еще была там же, на этой же кровати, но вокруг нее было множество медицинской аппаратуры, вся она была в различных проводах и даже не могла двигаться. Во рту у нее была интубационная трубка, которая не давала ей возможности что – либо произнести.
Мысленно улыбнувшись, она подумала: «Я ВЕРНУЛАСЬ». В голове ее всплыло любимое стихотворение Иосифа Бродского, которое она с все с той же улыбкой на лице вспоминала строчку за строчкой.

Слепые блуждают ночью.
Ночью намного проще
перейти через площадь.
Слепые живут наощупь,
трогая мир руками,
не зная света и те́ни
и ощущая камни:
из камня делают стены.
За ними живут мужчины.
Женщины.
Дети.
Деньги.
Поэтому
несокрушимые
лучше обойти стены.
А музыка — в них упрётся
Музыку поглотят камни.
И музыка умрёт в них,
Захватанная руками.
Плохо умирать ночью.
Плохо умирать наощупь.
Так значит слепым — проще.
Cлепой идёт через площадь.