ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Писатель Марк Твен говорил: «Самый лучший способ подбодрить себя – это подбодрить кого-нибудь». Авторы нашего литературно-благотворительного проекта публикуют свои рассказы и истории из жизни, чтобы поддержать тех, кто находится в трудной жизненной ситуации, кто борется с болезнью и преодолевает свои страсти, кто остался один и не в силах сказать самому себе слова Надежды, Веры и Утешения. Именно в нашем сборнике мы собираем настоящее Слово. Слово, которое помогает. Слово, с которым, как мы надеемся, эти люди преодолеют себя. И нам хочется донести до всех наших читателей главный девиз нашего сборника: «Все будет хорошо!»

Когда я пишу эти строки, по всему миру огромными шагами человеческих потерь шагает беспощадный вирус, радиостанции и телеканалы буквально захлебываются от потока негативных новостей, соседи прячутся в маски, надеясь спасти себя от заразы, европейские страны закрывают целые города, континенты отказываются от авиасообщений, а люди, поддавшись панике, запасаются годовыми запасами круп и макарон. И мало кто догадывается, что запасаться надо не продуктами питания, ибо рынок так устроен, что сам себя воспроизводит, и экономическая машина не останавливается никогда. Запасаться надо терпением и верой в то, что сегодня мы находимся на самом дне мирового катаклизма, и уже завтра нам придется подниматься. А для этого подъема нам нужны будут силы, которые сегодня мы тратим на панику и болтовню.
Эти духовные силы, эта вера в лучшее, эта некоторого рода «непокорность обстоятельствам», порой на грани беспечности, в русском народе всегда были обратно пропорциональны той ужасающей картине бытия, в котором сам народ и находился. Чем страшнее времена – тем сильнее была духовная сила и вера людей, тем сильнее люди «вытягивали» события, переворачивая тяжелую страницу истории. Среди страшной войны люди женились и рожали детей, среди потопов и пожаров спасали иконы и картины, а повышения цен и законодательные «беспределы» встречали улыбкой и частушками.
Такая страна. Таков наш народ.
Не оружие, не политика, не власть и не законы или порядки – из любого исторического события народ «вытаскивал» сам себя. Вытаскивал буквально «за волосы», как барон Мюнхгаузен. Вот и сейчас пришла пора думать не о вчерашнем дне, не о сегодняшних событиях. Пришла пора думать о завтрашнем дне. С каким настроением мы встретим завтрашний день? Ведь известно, что наше настроение, наше отношение к собственной жизни, к тому, что происходит вокруг нас – все это и формирует «наше окружение», в буквальном смысле слова «мы лепим» сами свое будущее. Поэтому так важно, чтобы мы все, идущие по жизни рядом: родители и дети, мужья и жены, родственники и друзья, работодатели и сотрудники – ощущали себя частью чего-то большого, великого, того, что имеет огромную ценность, глубокую историю, вектор движения, и силу этого движения. А главное – цель, ради которой мы дышим, живем и существуем.
А цель, собственно, всего государства, народа и страны в целом, как это ни странно прозвучит – Человек. Каждый из нас. Поэтому так дорог каждый человек, его состояние, настроение, его внутренний мир, его ожидания и вера в будущее. И потому в нашем издательстве «Новое Слово» был задуман такой литературный сборник, который дарил бы каждому из нас маленький кусочек Веры и Надежды на будущее. Хорошее будущее.
Будущее, в котором все будет хорошо.
Писатель Марк Твен говорил: «Самый лучший способ подбодрить себя – это подбодрить кого-нибудь». Если сегодня мы посмотрим на тех, кто рядом с нами, если мы утешим, подбодрим, поможем, обнимем тех, кто с нами рядом – завтрашний день станет чуточку теплее, чуточку лучше. Именно таким мы задумывали наш новый альманах. А каким он получился – решать и определять вам, дорогие читатели.
Единственным и главным критерием, которым мы хотели руководствоваться при отборе произведений был критерий «позитивного настроя и жизненной правды» рассказа. Но этот хитрый критерий порой довольно обманчив. Ведь в нашей жизни позитивное идет буквально «под руку» с грустным и печальным, красота первых мартовских подснежников начинается там, где растает грязная и мутная зимняя лужа, таким образом, совершив свое «колесо истории». Так и в рассказах наших авторов: надежда и вера в хорошее вырастает там, где до той поры селились безверие, усталость и гнетущее ожидание чего-то... И наоборот – там, где сеялись семена надежд на светлое будущее, вдруг вырастали сорняки невежества, зависти и пошлости. Таков мир людей и людских страстей. Но есть и совершенно удивительные краски, неповторимые образы – когда уже нет никакой надежды, когда уже почти что обрывается жизнь, вдруг, каким-то чудесным образом, где-то, боковым зрением, неким органом невидимых чувств мы верим, что все изменится. Все будет хорошо! Но даже тут – автор не оставляет нам надежды, заканчивает рассказ, обрывает повествование, а нам кажется, – будет! Будет продолжение у героя, будет все хорошо! Несмотря на все.
Таков человек, – даже неверующие в Бога верят в чудеса и ждут их, надеются на них, жить без них не могут, просто называют их случаем, случайностями, потому что сложно примириться с тем, что твоею жизнью управляет Кто-то. А на самом деле, этот Кто-то – ты сам. Ты сам решаешь, кем тебе быть, как тебе жить, быть тебе «свободным от греха», или быть «свободным в грехе», то есть – уметь противостоять своим страстям или делать все то, чего пожелаешь. Кажется, что все это – совсем не сложно. И только тем, кто пытался жить по совести, по Евангелию – только те знают: жить со совести сложно, быть по-настоящему «свободным от греха» очень сложно. Но... можно научиться. Постепенно. Начиная с малого.

Этот альманах – совместный проект издательства «Новое Слово» и благотворительного фонда «Калинов Мост». Благодаря сотрудникам фонда, часть тиража этого сборника будет отправлена в подшефные фонду социальные и медицинские учреждения и организации Московской области, с целью его распространения среди людей, находящихся в трудной жизненной ситуации, проходящих лечение и восстановительные процедуры. К нашему проекту уже присоединяются и другие организации – так у нас появляются спонсоры, которые хотят помочь отпечатать дополнительный тираж сборника, волонтеры, которые хотят помочь в распространении сборника, социальные службы, организации психологической помощи и т.п. Мы приглашаем к взаимодействию всех, кто знает и понимает, что сегодня любое доброе слово будет встречено у наших читателей с понимаем и любовью. И дай Бог, чтобы у нас все получилось! Дай Бог, чтобы все было хорошо!

Составитель М.Федосов

ПРОСТО ЖИТЬ

Будучи столичным жителем, Евгений Михайлович Белов умудрялся вести жизнь размеренную и уединённую. С таким же успехом он мог бы жить где-нибудь в глубокой провинции: ничто из соблазнов огромного мегаполиса не привлекало его. Близких людей у него почти не осталось. Жена Лидочка умерла пять лет тому назад; с бывшими коллегами (Евгений Михайлович вот уже семь лет как был на пенсии, завершив свою деятельность в министерстве) редкие контакты постепенно сошли на нет. Один за другим ушли из жизни два его лучших друга. А сын, что сын? Казалось бы, самый близкий, родной человек – а виделись с ним крайне редко, когда тот приезжал в отпуск из Египта, где работал уже много лет.
Евгений Михайлович постепенно свыкся со своим одиночеством и не тяготился им. Дни его были похожи один на другой: прогулки в парке, там же – «подзарядка» на тренажерах, иногда – игра в шахматы со случайными любителями; журналы, книги, кое-какие передачи по «ящику». Поздней весной он уезжал на дачу и оставался там до глубокой осени. Это была лучшая пора года – не только потому, что на даче всегда хватало дел, но и потому, что с ним соседствовали замечательные люди – большая семья старого инженера Макарова, общение с которыми представляло для Белова большую ценность.
В этом году сговорились они встречать Новый год, как и в прошлый раз, на даче. Тот праздник долго еще потом согревал его воспоминаниями, схожими с теми, что хранились в памяти с детства: большая дружная семья за столом, щедрое застолье с разносолами, песни, шутки. А накануне растопили баню! А сразу после боя курантов пошли водить хоровод во дворе вокруг наряженной ёлки. Малые дети, как щенята, резвились в снегу. И он бросал в них снежками, почувствовав вдруг себя пацаном. Потом играли в шахматы с главой семейства, беседуя о временах минувших на одном им понятном языке…
Евгений Михайлович выехал из города пораньше, чтобы избежать пробок. С Макаровыми уговор был сесть за стол не позднее одиннадцати – старый год провожать. Держась за руль, он улыбался, представляя, как уже совсем скоро окунется в атмосферу праздника в почти что родном доме. Вот и нужный поворот с шоссе, и далее – дорога через лес ведёт прямо к дачам. Слава богу, сторожа позаботились о том, чтобы дорогу от снега расчистить; он без труда подкатил к своему дому. Приехал он с запасом: часы показывали начало десятого. Евгений Михайлович первым делом затопил печку, и тепло от неё быстро наполнило отсыревшую за зиму комнату. Всё здесь было, как раньше, при Лидочке; казалось, вышла она на минутку и сейчас вернётся, хлопоча по хозяйству.
Он распаковался, достал из сумки привезенную провизию. Походил по дому, прибрался слегка. Ему казалось, что каждое его движение, каждое прикосновение радует дом, соскучившийся по его присутствию.
Выйдя из избы, Евгений Михайлович прошёл к соседскому дому – тот встретил его закрытыми ставнями и полным безмолвием, на двери висел большой замок. Белов обеспокоенно взглянул на часы – половина одиннадцатого, пора бы уже и появиться соседям. Достав мобильник, он позвонил Макарову – абонент был недоступен. «Уж не случилось ли с ним чего?», – обеспокоенно подумал Белов, но потом вспомнил, что в их дачном посёлке, окружённом лесом, частенько барахлила связь.
Вернувшись в свой дом, он походил туда-сюда, не находя себе дел и места. Прислушивался: не раздастся ли шорох шин подъезжающей машины?
В половине двенадцатого стало ясно, что Макаровы не приедут. Евгений Михайлович, протерев стол, бросил на него скатёрку и расставил привезенный провиант: бутылку водки, колбасу, икру, конфеты, хлеб… Взглянул в окно – непроглядная тьма простиралась за ним, не видно ни звёзд, ни деревьев.
И тут какая-то тоска навалилась на него, стало душно и тесно в доме. Накинув пальто, он вышел во двор. Тут же его больно хлестнуло по лицу снежной крупой, но дышать стало легче, морозный воздух прорвался в лёгкие и заполнил их.
– Ничего, как-нибудь... – проговорил он, всматриваясь в очертания соседского дома, столь не привычного в своей отчуждённости. – Надо просто жить, просто жить – и всё.
Проснувшись наутро, он не сразу сообразил, где он. Приятное тепло, исходившее от печки, согрело его сухие кости, в ноздри проникал древесный запах. В окно светило яркое солнце. Он потянулся за мобильником. Десять часов утра! Ну и продрых же он! На мобильнике он увидел сообщение от старика Макарова: «Приехать не сможем, сломалась машина. С наступающим!». Сообщение, отправленное, видимо, загодя, пришло только глубокой ночью.
Белов встал, умылся ледяной водой из ведра и вышел во двор. Год новый, только что народившийся, сиял своей свежестью как младенец в накрахмаленных пелёнках. Выпавший за ночь снег искрился на солнце, каждый шаг отдавался радостным хрустом. Деревья и кустарники в белых шапках стояли строго и торжественно, как солдаты на плацу.
Евгений Михайлович накрошил хлеба в кормушку, висевшую на берёзе. Конечно, в ней и крошки не осталось с его прошлого заезда. Эту кормушку он сам сделал и приладил к дереву пару лет назад и, когда жил на даче, следил, чтобы она никогда не пустовала.
Он достал лыжи и отправился в лес. В полной тишине пробирался он вдоль опушки, залитой солнцем, вовсе не чувствуя холода – только бодрость пронизывала его тело. Деревья-исполины поглядывали на него сверху, словно подбадривая: «Давай, брат, смелее, вперёд!». И раскрывалась перед ним величественная картина зимней природы – спящей, молчаливой, полной тайн. «Так и я вскоре усну, – подумал он, – а потом проснусь снова…». И не было ему страшно от этих мыслей, наоборот, радостно становилось от того, что он тут, в этом зимнем лесу – такая же частица прекрасного Божьего мира.
Вернувшись, он увидел на кормушке двух синичек. Попискивая и весело перескакивая с места на место, они клевали рассыпанные по дощечке крошки.
«Просто жить! – повторил он. – Просто жить! Разве этого мало для счастья?»

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ

В начале мая в банке «Прогресс» прошла реорганизация, и Евгении было предложено уйти. Такое решение нового управляющего явилось для нее полной неожиданностью. Почему сокращение штатов должно затронуть именно ее? Это же несправедливо: она проработала в банке почти девять лет – дольше многих других сотрудников и была всегда на хорошем счету. Ее уважали, с ней советовались, и вдруг – на тебе!
Женя была расстроена и обескуражена объявленным решением, однако искать правды, выяснять отношения с начальством было не в ее характере, и вот, подписав необходимые бумаги, она оказалась, что называется, «не у дел». Поначалу она даже обрадовалась своей свободе, но потом, довольно скоро, загрустила и даже испугалась, осознав в полной мере свой новый статус – «безработная». Финансовая сторона вопроса ее не слишком беспокоила: в последние годы ей удалось сделать определенные сбережения, но сложившаяся ситуация была ей крайне неприятна, и Евгения, решив не расслабляться, занялась поиском новой работы.
Каким же это оказалось тягостным делом – поиск работы! Как унизительно было, в очередной раз, перекраивать свое резюме под потенциального заказчика, звонить, узнавать, заискивать – и все безрезультатно! После каждого отказа она испытывала легкий шок, будто ей наносили преднамеренное оскорбление, и энтузиазм ее оскудевал раз от раза. Оставшись без привычного социума, Евгения почувствовала себя в тисках одиночества. Дома ее, к счастью, всегда ждала преданная такса Сьюзи, но ее общества было явно недостаточно, чтобы поддерживать ежедневный душевный комфорт.
Тем временем наступило лето, и Евгения, проявив благоразумие, решила на время оставить поиски работы, и, прихватив с собой Сьюзи, отправилась солнечным июньским днем на дачу. Маленький ветхий домик встретил их со всем радушием, словно заждавшийся друг после долгой разлуки. Распахнулись двери, окна; солнечный свет с легким ветерком ворвались в комнаты, выгоняя прочь сырой сумрак. Все надо было мыть, мести, перетряхивать, проветривать после долгих месяцев зимней спячки. Сьюзи радостно носилась по участку, наполняя округу приветственным лаем.
Соседи по даче давно уже открыли сезон, о чем свидетельствовали их аккуратно подстриженные лужайки. Пришлось и Евгении срочно браться за газонокосилку: трава была ей по пояс. Весь месяц она бегала, как заводная: дел было невпроворот, так что по вечерам она просто падала от усталости. Но это было так весело, так здорово! Синее небо над головой! Птицы заливаются на все лады, и, оказывается, они все – разные! Вот сойка, вот иволга, а там – пятнистый дрозд…
Женя посеяла на грядках семена – и вскоре выросла душистая зелень: петрушка, укроп, базилик. А в лесу пошли ягоды и грибы… Через какое-то время она и забыла про свои неурядицы, наслаждаясь в полной мере привольной дачной жизнью. А вспоминая порой прежнее место работы, думала: «Что ни делается – все к лучшему! И уволили меня не потому, что я плохо работала, и не потому, что мне скоро сорок, а потому что Господь припас для меня нечто лучшее, чем работа в банке. Не буду горевать!»
Июнь, июль, август прокатились, как спелые яблоки по траве, душистые, наливные. Вот, и сентябрь подоспел, и выдался он на редкость солнечным и теплым. Евгения все не спешила возвращаться в город, цедила с наслаждением, как коктейль через соломинку, каждый день, все длила и длила свой дачный сезон. Но как-то вечером, сидя на террасе, задумалась: «Вот, вроде бы и замечательное выдалось лето, а вспомнить под конец особо нечего. Ну выросло что-то в саду, ну в лес ходили, в речке купались, несколько раз приезжали приятели, совершали вместе экскурсы по округе… И что ж, это – всё?».
Нет, вроде бы, много было хорошего, радостного – она помнила свои ощущения летней поры, но куда-то все улетучилось… Как же так? Неужели всё бесследно проходит? Нет, так не годится. Ведь каждый день – это дар Божий, уникальное сокровище! Надо прочувствовать его до самой глубины, бережно сохранить в памяти его приметы. Вот, взять, к примеру, сегодняшний день – что в нем было хорошего?
«Ну, во-первых, – вспомнила Евгения, – утро началось с пения дрозда, который и разбудил меня своими веселыми переливами. Во-вторых, ходили с соседкой в лес, набрали полные корзины маслят, поджарили – объедение! В-третьих, заезжал двоюродный брат Толик с детьми, ходили все вместе на речку, было весело! Когда шли вдоль железнодорожных путей, помахали встречному поезду – и он дал два ответных бодрых гудка – как в детстве! Потом видели бабочку-крапивницу – это в сентябре-то! Сьюзи удачно поохотилась и принесла в зубах мышку… Ну хорошо, пусть это будет не в счет. В-шестых, в саду распустились бордовые хризантемы, удивительные цветы поздней радости. Да вот и сейчас, вечером – такая тишина! И все еще тепло, хотя уже осень. Над крышей соседнего дома зажглась звездочка. Столько всего хорошего в один день! Да это, пожалуй, лучший день сентября, а, может даже, и всего дачного сезона!»
И тут вдруг Евгении пришла в голову неожиданная мысль: «А может, если все примечать, то каждый день будет лучшим?». И поняла она вдруг, что то новое, что уготовил ей Господь в жизни – вот оно и есть: способность видеть и чувствовать каждый день красоту Божию! Через какое-то время она, конечно же, снова устроится на работу, но работа не будет уже затмевать собой, как раньше, Божьего мира.
Ночью, уже сквозь сон, она услышала два коротких гудка проходящего состава – наверное, это сигналил машинист того самого поезда, который теперь возвращался назад.
«Да, слышу, слышу… – пробормотала она. – И это будет в-десятых».

ОТРАЖЕНИЕ

Она находилась внутри большого, светлого здания, где всюду толпились незнакомые люди. Они обгоняли ее, шли ей навстречу; весело окликали друг друга, улыбались, раскланивались, оживленно что-то обсуждали, а она, задыхаясь, бежала мимо них длинными коридорами, стремительно спускалась и поднималась по бесконечным лестницам, опять бежала, нетерпеливо заглядывая в какие-то комнаты; ей приветливо кивали, она называла его имя, в ответ пожимали плечами, и она спешила все дальше и дальше, и тяжелая тоска давила и подгоняла ее, заставляя снова и снова открывать поспешно высокие тяжелые двери кабинетов, снова и снова называть его имя и заглядывать в глаза незнакомцам. Но люди качали головами, неопределенно махали куда-то вдаль, и она снова бежала, искала в толпе его лицо, и ей даже казалось иногда, что она видит его, слышит его голос, но тут же понимала свою ошибку и тоска все сильнее сжимала ее сердце. Наконец, боль стала невыносимой, и она проснулась. Открыв глаза, она некоторое время ничего не ощущала, кроме боли.
«Боже мой, сколько можно?! Неужели это никогда не кончится, так и будет мучить?! – думала она, постепенно приходя в себя.
Сердце билось толчками. Во рту пересохло, язык был сухой и шершавый, как нос у больной кошки. В горле першило. Сорочка на груди взмокла от пота «Заболела?! Боже мой! Совсем некстати!».
«А разве бывает кстати?», – привычно вступила она с собой в диалог.
«Да нет, просто слишком укуталась, жарко», – успокоила она себя. Глаза открывать не хотелось, но она знала, что уже не уснет. Нужно встать, сменить сорочку, выпить чего-нибудь теплого. «Чай с медом, да, да, непременно, он мне поможет, и аспирин».
Она решительно откинула одеяло, сразу стало легче, сердце уже не стучало в висках, а вернулось на свое привычное место. Она села, нащупывая пушистые мягкие тапки, один тапок никак не хотел налезать на ногу, она, с закрытыми еще глазами, наклонилась и натянула упрямый тапок на узкую теплую ступню. Глаза пришлось открыть, но от этого ничего не изменилось. Стояла самая глухая пора ночи, уличные фонари уже не освещали угол комнаты, и темнота тяжело и тупо наваливалась со всех сторон, лишив комнату пространства. Глаза бессильно упирались в черноту, пытаясь различить спасительные, такие привычные очертания предметов. Но вот проскочила, осветив на мгновение противоположную стену, шальная от бессонницы машина, и все сразу определилось, встало на свои места, обрело масштаб и объем.
Женщина нащупала шнур и слегка дернула за него, свет ночника мгновенно расправился с темнотой, трусливо попрятавшейся по углам комнаты. Женщина стянула с разгоряченного тела неприятно липнущую влажную сорочку, поспешно укуталась в длинный просторный халат, накинула на плечи большую теплую шаль и медленно, включив бра в коридоре, пошла на кухню…
С детства она боялась лягушек, змей, страшных сказок, но темнота была главным ужасом ее детства, диким, непреоборимым, перед которым она была абсолютно беззащитна. Оставаясь вечером одна в доме, она включала свет везде, в коридорах, комнатах, даже в ванной. Родители изумлялись, сердились, говорили, что нужно экономить электроэнергию, она отмалчивалась или отругивалась, в зависимости от настроения, но продолжала упорно устраивать полную иллюминацию. Однажды вечером в квартире погас свет, и девочка, найдя на кухне свечку, зажгла ее и спряталась от темноты в ванной комнате, закрылась на защелку. Потом взобралась на стиральную машину и, неожиданно для себя, крепко уснула. Мать, вернувшись с работы и окликнув дочь, не услышала ответа, бог знает, что подумала и с диким воплем рванула дверь ванной. Защелка не выдержала и отлетела. Мать, хрупкая слабая женщина, потом долго удивлялась невесть откуда взявшейся у нее силе. После этого случая мать потащила ее в церковь, крестить.
Но она, даже став взрослой, спала с включенным бра в коридоре, чтобы слабая щелка света помогала ей избавляться от этого постыдного, тщательно скрываемого от всех, ужаса.
Потом появился он, и женщина забыла все свои страхи. Ночью она наслаждалась полной темнотой, поглотившей все мелочи, все ненужные детали жизни, оставившей только самое важное – тепло его тела рядом. Ей было уютно и спокойно. Она слушала его ровное дыхание и видела, как мягко прикрыты темными ресницами его глаза, умеющие так ласково смотреть на нее, как расслабленно опущены уголки его твердого рта, умеющего так нежно и сильно ее целовать, как рассыпаны на подушке его густые каштановые волосы, в которые она так любит утыкаться носом, вдыхая их единственный на всем свете запах. Она знала, что он принадлежит только ей; ничто не могло разъединить их крепкого объятия, разлучить надежно соединенных, крепко укутанных и укрытых доброй и дружественной к ним темнотой. Ночь была ее наперсницей, они – две подружки, две заговорщицы, ворожили над ним, утешали, баюкали, шептали ему нежные, невозможные при свете дня, слова.
Но однажды он ушел, и ей стало все равно. Предательница – темнота оказалась слишком слабой перед ярким солнечным светом, забравшим его с собой, и женщина перестала ее бояться. Как можно бояться того, что так бессильно…
Включив чайник, она достала баночку, где свернулся янтарем еще осенью купленный мед. Женщина долго смотрела, как мед томно стекал с ложечки в стеклянную чашку и там, на дне, опять притворялся смолой, впитавшей в себя тысячелетнюю энергию солнца. Женщина залила мед горячей водой и тихонько стала помешивать ложечкой в чашке, наблюдая за очередной метаморфозой меда, на глазах переходящего из густого непрозрачного состояния в прозрачный ароматный напиток. Запивая горький след аспирина медово-сладким чаем, она чувствовала, как смягчается горло, как внутри становится тепло. Она решила допить чай в постели, чтобы сразу согреться и уснуть. Взяв чашку и поддерживая левой рукой уютную красно-коричневыми теплыми квадратами шаль, она выключила свет на кухне и пошла в комнату. Бра ей почему-то не захотелось выключать, свет от него был приглушенный, мягкий. «Пусть горит, может быть, еще придется вставать» – решила женщина и направилась в комнату. Вдруг ее что-то остановило, какое-то движение в глубине коридора. Не успев испугаться, она тут же поняла, что это ее собственное отражение в большом зеркале прихожей и стала всматриваться в мягкие его полутени. Ночь, прозрачная чашка в руке, темно-красная шаль, свисающая до полу, светлые волосы, в беспорядке разбросанные по плечам – это уже было когда-то. Она всматривалась в свое отражение и вдруг поняла – да это же она, девочкой, также шла с чашкой, в этой же шали, только волосы были светлее и длиннее, и у девочки болело горло, оно было завязано белым шерстяным платком.
Да-да, она не могла спать, мама дала ей лекарство, напоила теплым молоком и уснула. Но девочке не спалось, горло саднило, она тихо встала и пошла на кухню. Чайник еще не остыл, девочка налила чай в свою любимую прозрачную чашку, положила мед. Ее немного знобило, она плотнее укуталась в чудную, связанную мамой, шаль, взяла чашку и осторожно понесла ее к себе в комнату. Там она быстро забралась в постель прямо в шали и стала пить чай маленькими глотками. Горло болело уже меньше, и ей стало удивительно уютно и хорошо в своей постели, в теплой материнской шали. Комната освещалась мягким розовым светом ночника. Она слушала тишину ночи. И вдруг она представила себе, что за окном не спящий город, а безбрежная гладь океана. Девочка даже почувствовала мягкое покачивание, и от этого ей стало еще уютнее. Она вовсе не боится, она знает, что мама спокойно спит рядом, в соседней каюте, а на мостике зорко вглядывается в ночное звездное небо капитан в белой фуражке с золотым якорьком. У него темные спокойные глаза. Они с веселым прищуром из-за того, что он постоянно смотрит на огромные сияющие звезды над океаном, проверяя курс. Он их не подведет, он знает все надежные бухты, куда можно спрятаться во время шторма и все прекрасные лагуны, где можно бросить якорь, чтобы искупаться в прозрачной голубовато-зеленой воде. Девочка решила завтра встать и сразу же нарисовать и океан, и капитана, и прекрасную лагуну. И еще маму и себя на палубе большого белого парусника. Будет очень красиво, и она подарит эту картину маме... Эта уже немного выцветшая картинка и сейчас на стене в той комнате, где тогда спала мама.
И женщине вдруг показалось, что там, в зеркале девочка с чашкой теплого медового чая смотрит на нее серьезно и печально. И женщине страшно жаль стало эту девочку с укутанным горлом, большими грустными глазами, со спутанными на вспотевшем лбу светлыми легкими прядками волос. Ей захотелось ее утешить, развеселить, чтобы она не смотрела так тревожно. Дети не должны так смотреть, они должны быть безмятежны и легки, они должны весело щебетать, смеяться по любому, самому глупому поводу и ямочки от смеха не должны пропадать у них на щеках. «Ты только не переживай за меня, хорошо? У меня все наладится. Я ведь такая сильная, взрослая, красивая, видишь. Это пройдет. Ведь все проходит, в конце концов. Ты прости, я знаю, это неправильно, чтобы один человек из-за другого не хотел жить, это слишком несправедливо, но у меня пока иначе не получается. Но я постараюсь. Вот увидишь. Завтра я встану, раздвину тяжелые шторы, распахну окно, приму душ и надену светло-зеленое платье, мама, помнишь, тоже любила зеленые платья. К глазам. Вот и я – к глазам. И выйду, наконец, на улицу, хватит сидеть взаперти. Там хорошо, солнце, ветерок, люди идут по делам, у метро всегда музыка, помнишь, тебе это очень нравилось. Вот и я пойду, буду улыбаться, куплю себе цветы, те самые – легкие белые астры, ну а то, что его нет, не беда, главное, что он был. Он был, он где-то есть, и я, и ты, и мы всегда будем, правда, правда! Вот это самое главное!»
Она улыбнулась своему отражению, и девочка в свисающей до полу темно-красной шали легко вздохнула, улыбаясь в ответ.

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Автобусная остановка. Разноцветная толпа людей, человек двадцать, с надеждой смотрят в сторону, откуда должен появиться автобус. Толпа увеличивается, а автобуса все нет.
Вот мужчина с дипломатом не выдерживает долгого ожидания и выходит на проезжую часть с поднятой рукой, но безуспешно: машины равнодушно проносятся мимо, обдавая всех грязью из-под колес. Время идет.
Вдруг толпа зашевелилась и кинулась к краю тротуара. Это вдали показался желтый силуэт. Когда он приблизился к светофору перед остановкой, все с сожалением увидели, что автобус не двойной, а обычный, и уже набит людьми. Часть поджидающих, самые слабые, стали выходить из толпы, сообразив, что бесполезно давиться. Автобус груженный, накренившись набок, тяжело и как бы нехотя тормозит у остановки.
Люди, чуть не кидаясь под колеса, стараются оказаться у вожделенных дверей. И вот автобус остановился. И каждый оценивает свой шанс по тому, как далеко он находится от дверей.
Двери медленно открываются, оттуда с трудом вываливаются три человека. Но они не могут выйти, обезумевшие люди, пытаясь влезть на ступеньку, толкают их и они кружатся в толпе в метре от дверей, не в силах прорваться дальше. А самые удачливые и ловкие из оказавшихся около входа, толкаясь и цепляясь за железный поручень, пытаются влезть хотя бы на последнюю ступеньку. Потому, что дальше некуда – стена людей, или двери захлопнутся, или, что чаще всего, тебя подтолкнут следующие, – и их мощные усилия пихнут тебя дальше.
Все – двери захлопнулись, едем. Ура! Но теперь необходимо попытаться поставить обе ноги на пол и выпрямиться, что в такой давке очень трудно. Самое неприятное, это когда некуда деть голову, так как ей мешают руки людей, держащиеся за верхние поручни.
Слышна перебранка пассажиров:
– Не давите так – здесь ребенок!
– Уберите тележку!
– Куда я её уберу?
– В такси надо ездить!
На светофоре разогнавшийся автобус резко тормозит, и все пассажиры, успевшие занять «свои» удобные для тела места, если вообще применимо это слово к такой душегубке, вдруг летят, утрамбовывая друг друга, но держаться не за что, да и бессмысленно. Все равно не удержать такую массу, так что остается только расслабиться и надеяться, что не задушат насмерть, что сможешь после остановки занять место удобнее и развернутое к окну, чтобы было чем дышать. Перед автобусом по переходу идет несколько человек, среди них две женщины средних лет в одинаковых темно-синих телогрейках, наверное, продавщицы овощей с лотков на улице. Вдруг одна из них, что постарше, остановилась прямо на дороге и пальцем показывает на светофор.
Оказалось, что там на нижнем козырьке зеленого сигнала лежит буханка черного хлеба, на четверть обломанная. Вытянувшись и поднявшись на цыпочки, женщина с трудом ухватила буханку, рассмотрела её, затем положила в сумку и они отошли от светофора.
В это время автобус тронулся, и они скрылись из поля зрения. Странно, как там мог оказаться хлеб? Кому могло прийти в голову положить его на светофор? А ведь хлеб нынче дорог.
В каком диком перевернутом мире мы живем. Пытаемся все куда-то успеть, с невероятными усилиями вскакиваем на последнюю ступеньку в душный, вонючий, грязный автобус, набитый несчастными придушенными телами, кричащими или молча страдающими.
Зачем? У всех дела, работа. А хлеб? Хлеб насущный, может мы незаметно проезжаем мимо. А завтра и послезавтра будем нестись по заколдованному кругу: дом-работа-дом, так и не вкусив хлеба насущного.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь», – сказано в молитве. И ещё Спаситель сказал: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Как, как, Господи, возможно полюбить эту сплющивающую меня толпу? Как, уже если не полюбить, то хотя бы подавить отвращение, когда пьяный дышит перегаром прямо тебе в лицо? Как это возможно? Находясь внутри автобуса, а не в монастырской келье.
Господь везде с нами в любом месте. Но когда тебя с размаху бьёт по ногам металлической тележкой бабуся – божий одуванчик? Господь как всегда с тобой, но только ты не с Ним, ты думаешь о своей боли, об испорченных сапогах и пальто, а не о Нем.
А может Господь специально нас испытывает на прочность: автобус, хлеб, светофор, бабка, вселенная, полная любви и ненависти? Кто кого?

ОРГАН

Малый зал консерватории. На сцене стоит орган, его золотисто-серебряные трубы заключены в три прямоугольника – один большой в центре, а два поменьше по бокам. В окружении двух клавесинов, множества пюпитров и лежащего на боку контрабаса, этот орган кажется не музыкальным инструментом, а новым трубопроводом на химзаводе.
Кому пришло в голову обнести трубы органа металлическим каркасом? Получилось, что он заключен как бы в уродливую клетку и не верится, что орган способен играть.
Так, наверное, и с людьми. Глядя на изможденные тяжелым бытом лица, трудно поверить, что все они имеют живую душу, которая знает свою единственную прекрасную мелодию.

ЖИВОЙ КРЕСТ

Жаркий августовский день в Переславле-Залесском. Плещеево озеро. Пологий, слегка заболоченный берег. Наступаешь в воду, и ногу обволакивает теплый тонкий слой ила. Уже 20 метров от берега, а всё по колено. От яркого солнца не видно даже другого берега.
Кажется, что паришь в голубизне воды и неба, всё сливается. Хочется лечь и уснуть прямо на воде на зелено-голубых водорослях. Вдруг нога наступает на что-то острое и крупное. Оказалось, колонии мелких ракушек срослись и образовали почти правильной формы крест. Вот чудо-то. Живой крест из живых организмов. Может случайно, а может в помощь тому, кто его найдет, для надежды и напоминания, что Бог помнит о нем. Что Им создано все на свете: и эта малюсенькая ракушка, и человек.

ЦВЕТОК

На полированной блестящей поверхности журнального столика в хрустальной вазе на белой кружевной салфетке стоят три пышных георгина. Стебли у них толстые, листья большие, ярко-зеленые. Георгины все разные по величине. Самый большой цветок от тяжести изогнулся на очень толстом стебле. Его окраска очень похожа на костёр – по краям лепестки ярко-оранжевые, ближе к центру появляются в них желтые прожилки, а середина ярко-желтая и такая густая, что не видно самой сердцевины. Два других цветка чуть поменьше, но такие же яркие, полыхающие желто-оранжевыми красками.
Прошел день, нижние лепестки у цветов скрутились, порыжели, на листьях появились темные пятна. Пришлось поменять воду, подрезать стебли и ножницами обстричь, начинающие вянуть лепестки и листья с пятнами. После того, как георгины были установлены в вазу, цветы выглядели великолепно. Постриженные, они приняли другое положение.
Через день все три нижних ряда лепестков покрылись ржавчиной и свернулись в трубочки, нетронутой тлением осталась только сердцевина, и все листья покрылись пятнами и покоробились. Я удалила все завядшие лепестки и листья, заменила помутневшую воду на прозрачную, и опять букет поставила в вазу. Георгины приняли уже новое положение: два вместе, а один тот, что помельче, отдельно.
После стольких операций над ними цветы все-таки еще радовали глаз.
И вот на четвертый день цветы были тронуты увяданием настолько, что хоть и с большим сожалением, но мне пришлось их выбросить. Они еще не совсем завяли, лепестки сердцевины их выглядели тугими и яркими, но обрезать крайние лепестки уже не имело смысла. Цветы уже внушали не восторг перед мощной могучей природой, которая смогла создать такую красоту, а только сожаление о том, как недолго они стояли.
Так наверно и с человеком. Требуется постоянно избавляться от того, что отравляет, гнетет нас. И когда приберешь в своей душе, как бы обрежешь все почерневшие лепестки, через некоторое время родимые пятна греха выступают снова. И процесс этот бесконечный, но не тщетный, ведь надо же как-то продолжать жить цветку или человеку?
А в раю, наверное, цветы не увядали, а вечно цвели и благоухали.

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

На подоконнике в горшочке расцвёл гиацинт.
Сначала из луковички выросла зелёная шишечка, а за ночь она превратилась в ажурное соцветье, где каждый из цветов, как взгляд самой нежности.
С оконного карниза, изогнутого аркой, струнами хрустальной арфы, сверкая на солнце, тянутся вниз тонкие длинные сосульки. На блестящем, но уже рыхлом снегу в перекрестье узких теней среди прогалинок рассыпаны иероглифы птичьих следов и крупинки семян.
При малейшем дуновении ветерка с запорошенных деревьев срываются легкие снежные облачка. Мерцая и переливаясь каждой снежинкой, они тают в морозном воздухе.
«Бух!» – срывается «снежная лавина», раскачивается ветка молодой пушистой сосны. Это прилетел пёстрокрылый зяблик, крутит чёрной головкой, поклёвывает что-то.
Небо, воздух – наполнены музыкой Вивальди. – Бах забыт.
«Тук-тук-так-так!» – аккомпанирует в лесу дятел. Высоко на старой сосне мелькает его красная головка.
Музыка Весны, аромат Весны наполняют лес, сад, дом и душу!

ОСЕНЬ

Осень года, как и осень человека, может показаться и красивой, и неприятной.
Всё зависит от того, какими глазами мы смотрим на стареющего человека или на осенний пейзаж.
Если мы смотрим с любовью, то любая внешность или вид воспринимаются как удивительно прекрасные. Человек-Осень иногда восхищает нас нажитой мудростью и добротой, но чаще раздражает занудством и вредностью.
Один и тот же осенний пейзаж поражает своей изменчивостью. Перед нами, то яркая картина маслом, пламенеющая радостными красками, то нежная акварель чистых тонов, навевающая грусть мглистыми далями, проступающими сквозь прозрачную вуаль дождя.
Кажется, что приход осени и радует, и пугает красавицу Землю.
Её пышные волосы – лиственные леса, сначала желтеют, а потом совсем облетают. Почти как волосы человека в старости – сначала седеют, а потом выпадают.
Конечно, временами Земля грустит: плачет дождями, злится резкими порывами ветра. Она в отчаянии, и со страхом иногда даже думает, что за ночными заморозками и весёлым первым снегом придёт не зимний сон, а что-то другое, новое... Но когда выглядывает из-за туч солнышко, Земля верит, что непременно придёт Весна и её разбудит.
Как правило, в начале осени у Земли хорошее, приподнятое настроение, как у красотки, выходящей с новой потрясающей прической от любимого парикмахера по имени Творец.
– Ах, как хороша! – восклицает она, улыбаясь, глядя на себя в бесконечные зеркала озёр и рек.

СИРОТА

Её жизнь сложилась. Дом. Хороший дом. Муж. Дети. Внуки.
Землёй обетованной стали сад и огород. Лето и всю осень Нина Владимировна с удовольствием консервировала, солила, замораживала фрукты и ягоды, варила варенье. А ещё любила цветы. Цветов было много и разных. Нина Владимировна не работала много лет. Вначале нянчила внучку, которую жалко было отправлять в детский сад. Затем Виолла, жена сына, решила прервать свой декретный отпуск, и полуторагодовалый Никитка перекочевал к ним. А там и ещё появился один внук.
И все легко привыкли к тому, что она занималась детьми, водила их по больницам, возила летом на отдых.
Неожиданно в конце июля коллега по школе, а ныне — руководитель отдела образования, предложила Нине Владимировне поработать месяц в детском доме семейного типа. У них там случился какой-то цейтнот с педагогами.
Нина Владимировна согласилась и в понедельник вышла на работу. Внуков временно определили к другим немало удивившимся бабушкам.
Работали в детском доме через сутки: с девяти утра до девяти часов следующего утра. Ни привычных двух выходных, ни беззаботных вечеров пятницы.
Напарница, женщина годиков тридцати, мама Мила, встретила её во дворе. Обняла и поцеловала в щёку, чем немало смутила. В школе так упрощённо эмоций не выражали. И тут же принялась рассказывать, как нужно вести себя с воспитанниками, чтобы они «не обнаглели в край…».
«Нужно накопать им многолетников», — подумала Нина Владимировна, взглянув на жалкий цветничок у калитки.
В доме их встретила девочка лет шестнадцати, невысокая, хрупкая, с хорошеньким личиком и взрослыми внимательными глазами.
Остальные дети ещё спали. Всего детей было шесть.
А Мила рассказывала и рассказывала о своей маленькой дочке, о маме, благодаря которой она смогла работать и учиться на факультете финансов, о том, что «муж объелся груш», а была такая неземная любовь...
Девочка всё это время сидела рядом, и было понятно, что и про любовь, и про мужа она слышит не в первый раз.
– Вот меню, – напоследок сказала мама Мила и положила на журнал передачи дежурств несколько печатных листов.
И через короткую паузу добавила:
– Но вы готовьте из тех продуктов, что есть.
А были полмешка картошки в кладовке, несколько яиц в холодильнике, да подсолнечное масло на донышке пятилитровой бутыли. Серые пыльные рожки в шкафу, понятно, к продуктам отношения не имели.
Дети спали. Девочка – а звали её Карина – тоже ушла в комнату и вышла оттуда только к обеду.
Утренний ветерок шевелил белые шторы в чистой кухне, да монотонно гудел холодильник.
«Нужно им букет нарвать», – подумала Нина Владимировна. (И весь месяц на углу большого обеденного стола в стеклянной банке стояли цветы из её сада).
Нина Владимировна осмотрелась.
Детский дом был добротным: с просторной верандой, с баней во дворе. С весёленькой игровой площадкой в углу участка.
«Так, а чем же мне их всё-таки накормить?» – подумала Нина Владимировна и позвонила мужу.
Муж молча сложил заказанные продукты на лавочку во дворе и так же, не проронив ни слова, уехал.
«Ну да. Понятно», – сказала Нина Владимировна и понесла пакеты в дом.
– Здравствуйте!
Первым заглянул к ней высокий крепкий парень, почему-то в тельняшке, с кривой чёлкой, падающей на глаза. Глаза были слегка прищуренными и ярко голубыми.
– Я Ваня, – доложил парень и мотнул головой, на время смахивая чёлку с глаз.
«Настоящий Ваня», — подумала Нина Владимировна и предложила:
– Мой руки и завтракать.
– Завтракать? – переспросил Ваня, но, умывшись, появился на кухне. Дымящийся омлет и гору овощного салата на своей тарелке уплетал с каким-то лёгким удивлением.
В детском доме жил и его младший брат Данил. Худой и длинный. С какими-то девчоночьими ресницами: густыми и пушистыми. Девятилетний Андрюшка был блёклым и тощим, с настороженными глазами на помеченном конопушками лице. На кухне он появился следом за Мадиной, крепкой девочкой с мягкой восточной внешностью. Мадина плохо видела. Всё, что Нина Владимировна клала перед ней на тарелку, она ощупывала, прежде чем отправить в рот. Вообще, цепкие пальцы девочки жили какой-то своей беспокойной жизнью.
Неожиданности начались, как только заспанная Карина появилась на кухне.
– А вы чё сдеся?! – закричала она на Мадину и Андрюшку, помогавших Нине Владимировне накрывать стол к обеду. – А ну быстро на площадку!
Малыши кинулись из кухни.
– Не поняла?
Нина Владимировна растерянно застыла у плиты.
– А чё сдеся понимать? Они должны гулять на улице!
– А ты должна спать до обеда?
– Ну, надо было меня разбудить!
– А зачем? Каникулы же!
– А затем, что подъём в восемь. Посмотрите режим.
Нина Владимировна громко вздохнула, махнула рукой и продолжила разливать борщ. Через несколько минут отправилась звать всех к столу.
– А это чё, борщ?
Карина нахмурилась, её глаза потемнели. Не глаза – ледяная прорубь.
– Ты, чё! Вкусно же! – вставил Ваня.
– А он чё, у нас по меню? Да?
– Нет, по меню у вас рассольник.
– Обед надо готовить по меню.
– Андрюша, тебе какого гарнира? – спросила Нина Владимировна.
– Дайте такого, как утром, – попросил мальчик.
– Омлет съели. Котлеты у меня тоже вкусные.
– Омлет? Вы чё, жарили омлет? – Карина сделала страшное лицо.
– Конечно, – сказала Нина Владимировна и вышла из кухни.
Часы на стене показывали без малого час дня. Впереди ещё двадцать часов дежурства...
– А вас как называть? – спросила ещё утром Карина.
– Нина Владимировна, – ответила она, не допуская мысли, что незнакомые дети станут называть её, как здесь положено, мамой, а во второй половине дня все уже называли её тётей Ниной.
Вечером перед сном, когда они с Мадиной вдвоём сидели на крыльце, девочка прижалась горячей щекой к её голому плечу:
– Можно я буду называть тебя мамой?
– Нет, пожалуйста, не надо, – почему-то тоже шёпотом попросила Нина Владимировна. – Какая я мама!.. Я вообще-то уже бабушка, – и на глаза у неё навернулись слёзы.
В небе застыли звёзды.
Следующее утро было по-настоящему хорошим, тёплым и светлым. Нина Владимировна распахнула окно в своей комнате, вымыла полы на кухне и на веранде, обтёрла сваленную в кучу обувь и выстроила её ровными рядками у двери. Посмотрела на часы — её рабочий день заканчивался через три минуты. Дети спали. Шелестел старый тополь у раскрытого окна. В доме было тихо и свежо. Неожиданно кольнуло сердце, коротко и резко, как выстрел. Нина Владимировна привычно положила таблетку под язык и вышла.
Муж уже ждал в машине, когда наконец-то появилась мама Мила. Говорливая, молодая и упругая, как пружинка.
– А я испугалась, что придётся ещё сутки дежурить, – сказала Нина Владимировна мужу, плюхнувшись на сиденье рядом. – Такой день...
– Ты бы хоть поздоровалась, – перебил он её.
– Ой, извини! Здравствуй.
Нина Владимировна потянулась к мужу и поцеловала его в щёку.
– Как ты? У Никитки сыпь прошла?
Муж не ответил. Так и ехали молча, пока не показался их дом, добротный и красивый.
Дома побродила по комнатам, разложила по местам разбросанные вещи мужа, приготовила завтрак и вышла в огород. Остановилась, залюбовавшись приземистой яблоней, усыпанной красными плодами, которую весной спасла от выкорчёвки. Представила, как завтра дети будут, хрустко откусывая, уплетать яблоки. Улыбнулась. Мысли о детдомовцах не отпускали её весь день. И о себе тоже. «Что я знаю о себе на сегодняшний день? – думала она. – Из чего состоит моя жизнь?»
Её жизненное время, как слоёный пирог, разделено на разные жизни. Нина Владимировна помнила себя ещё трёхлетней девочкой, а сейчас она бабушка, выгуливающая внуков, но она та же, какой когда-то появилась, существует, а однажды исчезнет.
Нина Владимировна снова который раз вспоминала, как Карина отчитывала её за то, что она разрешила Андрюшке и Мадине посидеть за компьютером в комнате «мам».
– Это нельзя! Понимаете?
«Ты хочешь показать нам, что бывает другая жизнь? Но что нам с того?» – прочитала она на лице разъярённой девочки.
– Это детский дом. Понимаете?
– Но всё-таки ключевое слово – «дом».
– Это наши порядки! Понимаете?! – прокричала Карина ей в лицо, а затем развернулась и вышла, хлопнув где-то на веранде входной дверью.
Было обидно. До слёз.
Думала она и о муже. Он каким-то образом больше не был тем же человеком, каким был два дня назад. Почему этот человек рядом меня не понимает? Нет, он просто не хочет этого делать. Они просто привыкли, что я обслуживаю только их, – жестко, с еле сдерживаемой неприязнью, подумала Нина Владимировна.
Подумала и не позволила мысленно обвинить во всём только себя.
На следующий день Нина Владимировна проснулась рано, как просыпалась теперь каждое утро, и приоткрыла окно. Серый рассвет только вползал во двор. Как-то тоскливо шуршали берёзки под окном.
Нина Владимировна заплакала. По-воровски, украдкой. Перекладывать свои проблемы на чужие плечи она не умела. Затем, выбравшись из постели, подошла к зеркалу. Пожилая уставшая женщина смотрела ей в глаза, отчаянно и тоскливо. Нина Владимировна улыбнулась женщине краешками губ.
Завернувшись в плед, вышла из дома. Всё крыльцо было усыпано сухими листьями. Неотвратимость осени.
Долго сидела на ступеньках.
Вышел муж, испуганно спросил: – Тебе плохо?
Она покачала головой.
– Померь давление, – сказал он, ещё немного постоял и вернулся в дом.
Как всегда, приняла душ, приготовила мужу завтрак. Собрала полную сумку и облегчённо вздохнула, когда наконец-то села в машину, чтобы ехать на работу.
– Ваня вчера вены резал, – сообщила ей мама Мила на бегу, передавая смену.
– Вены?
– Да, весёленький вечерок у нас был.
– А почему?
– Ясно дело – почему. Набухался с дружками и давай.
– Как его в психушку не забрали?
– Так он и так там на учёте. Да они все у нас психи!
«О чём думал вчера пьяный Ваня? Как мне с ним поговорить? Что мне ему сказать?» — думала Нина Владимировна, пока готовила детям завтрак.
Будить ребят, как того требовал режим, висевший в коричневой рамочке под часами в прихожей, не стала, поэтому в доме было тихо до обеда. Они с Мадиной, которая появилась, как только мама Мила закрыла за собой дверь, постирали, пропололи грядку, сварили обед…
– Почему Мадина вечно на кухне торчит? – снова отчитывала Нину Владимировну Карина.
– Пошла на площадку! – кричала она Мадине. Та уходила, но через время опять появлялась возле «мамы».
– Отстань со своими тупыми правилами, – сердилась Нина Владимировна.
– Здесь детский дом, и у нас свои правила, – выходила из себя Карина. – И они не тупые!
«И не лезь к нам со своей жизнью, живи ею там, за дверью» – говорил её взгляд.
«А может, эта девочка права? – подумала Нина Владимировна. – В той, твоей, жизни их выбросили. У всех семерых есть родственники, а у Вани и Данила – даже мама. Почему и за что – они не знают. А в этом доме им хоть что-то понятно, пока не приходит тётя Нина и не пытается это что-то изменить. А потом такие умники, как ты, уходят, а они остаются. И лучше, если есть какие-то правила, тогда дети знают, как себя вести и что делать».
Нина Владимировна вышла из дома. Карина сидела на нижней ступеньке. Нина Владимировна села рядом. По щекам девочки текли прозрачные слезинки. Протянула руку обнять, но тут же отдёрнула, подумав: «Поверит ли она мне?» Карина сама повернулась к ней и прижалась горячим лицом к её шее.
– Простите меня. Такая я есть.
– Ничего, ничего, – растерянно и благодарно шептала Нина Владимировна и гладила девочку по жёстким волосам.
А с Ваней Нина Владимировна так и не поговорила. Не решилась.
Ночью искали Данила.
В полицию на свой страх и риск Нина Владимировна не сообщала. Утром Данил нашёлся в детдомовской бане. Отец одноклассника обвинил его в краже велосипеда, и мальчик боялся придти домой.
Вызванная полиция велосипед нашла. «Что я могу сделать с их одиночеством?» – думала Нина Владимировна. И ломала меню своими блинами и пирожками. Каждое утро, просыпаясь на рассвете, мыла веранду, складывала обувь, подметала двор и уезжала в свою жизнь. Через сутки возвращалась в этот дом, и начиналось всё сначала.
Карина цеплялась к каждой мелочи и устраивала скандалы из-за пустяков. «Просто эта девочка, как и все в этом мире, хочет быть любимой и значимой, – пыталась объяснить её поведение Нина Владимировна. – Кто же этого не хочет…».
Нина Владимировна не понимала: Карина защищается или нападает?
Или, играя в свои игры, пытается манипулировать, как ей показалось, слабым человеком. Доброту она восприняла как слабость. «А это доброта – то, что я для них делаю? И для чего-то же этот детский дом мне дан. Что-то же он мне должен был разъяснить? Ничего, ничего, – думала Нина Владимировна, – я старше, я сильнее».
Прошёл месяц. Утром последнего дня Нина Владимировна проснулась чуть свет. Открыла окно. Погладила белые рубашки – сегодня линейка в школе. Помыла детскую обувь, напекла блинов. Мальчишки спали. Мадину вчера отвезли в школу-интернат для слабовидящих, а Карине мама Мила разрешила ночевать у одноклассницы.
Привычно шелестел тополь за раскрытым окном.
Мужу позвонила, чтобы не приезжал за ней. «Ладно», – согласился он, не узнав почему напарницу ждала на крыльце. Там же с ней и попрощались.
Домой она не пошла. Хотелось остаться наедине с собой и, прежде чем вернуться в свою жизнь с хорошим кофе по утрам, с любимыми хризантемами в саду, хотелось сделать паузу и обдумать все, что происходит во внутреннем и внешнем мире.
Закрапал дождь. Она набросила капюшон куртки и просто побрела по старой аллее. Сквозь поредевшую листву уже просматривались искривленные позвоночники деревьев. Повинуясь какому-то импульсу, она пришла к бетонным коробкам серых домов. Безликие пятиэтажки пытались сдавить старый двор, обступив его с четырёх сторон.
Воробьи, словно воришки, вспорхнули стайкой на дерево, когда она подошла к покосившейся лавочке у подъезда. Села, подняла голову и посмотрела на третий этаж.
Вот они, их два окна. Первая квартира, которую они получили как молодые специалисты. Муж легко привык к этому городку. Ей же долго снился родной город. Большой, шумный, красивый.
Здесь родились их дети, дочь и сын. Выросли и ушли. Вот песочница, где играли, а вон облезлая беседка в углу двора, где они, повзрослев, сидели с ребятами вечерами. Двор тогда был шумным и звенящим.
«Как я хочу домой! – неожиданно подумала Нина Владимировна, подсознательно понимая, что имеет в виду не тот дом, в котором она сейчас живёт. – Как я хочу домой!».
Жизнь оказалась короче, чем планировалось, да и сложилась она не совсем так, как мечталось. Эту мысль непросто принять. А ей, прикорнувшей на краю старой лавочки, хотелось быть просто счастливой. Счастливой обычным человеческим счастьем.
«А может, я счастливая? На каких весах это взвесить? – продолжала она свой тягостный диалог. – Что было сделано в жизни не так?» Ей подумалось, что она скрывает от себя ответ, что истина как несколько бусинок на дне водоёма, но она не опускает за ними руку, боясь холода воды. «Тебе просто не хватает любви, ты не умеешь ощутить родство и связь с такими же, как ты», – говорила она себе, отчётливо понимая, что ей подвластно уже далеко не все и она вряд ли успеет уже что-то в своей жизни изменить. Жизнь уже построена.
Из подъезда вышла старая женщина, они полуулыбнулись друг другу, но женщина не узнала Нину Владимировну и медленно, слегка подшаркивая, пошла по своим делам.
Эта женщина давно жила одна, но никогда не жаловалась «Почему мы так обеспокоены тем, чтобы окружающие не догадались, как мы одиноки?» – думала Нина Владимировна, долго провожая её взглядом…
В родном дворе её встретил восторженный собачий лай. Огромный пес бросился Нине Владимировне навстречу, радостно лизнул руку и кинулся к крыльцу. Там стоял муж.
– Собаку парализовало. Еду в аптеку.
«Собака сдыхает, – догадалась Нина Владимировна. – Едет за уколом, чтобы усыпить».
Неожиданно Нина Владимировна всхлипнула.
– Не начинай, – сказал муж, проходя мимо. Затем остановился и погладил Нину Владимировну по плечу. – Бедная. Хорошая была собака, – сказала она мужу – Мы же её кормили, – отозвался он без эмоций.
Эту собаку оставили прежние хозяева дома. И то ли они забыли в суете, то ли хозяева, торопясь, не сказали имени собаки, но она так и жила Собакой. Жила за сараюшкой, где хранился разный садовый инвентарь да старые вещи, которые выбросить жаль. Больше не было места во дворе – ближе к дому муж построил вольер для породистого пса, подаренного на новоселье.
Собака лежала без ошейника. Всегда ласковый, виноватый и заискивающий взгляд Собаки был равнодушным. Взгляд одинокого существа. Женщина, столько лет приносившая ей пищу, для неё уже ничего не значила. Она уже ничего не могла для неё сделать. И не сделала.
Нина Владимировна присела рядом, погладила по голове собаку. «Каждый из нас сам проживает свою жизнь, — подумала Нина Владимировна и поняла, что всегда была одинокой, но глубоко прятала это в себе. – Не у всех получается достойно». Рыдание подрагивало в горле. Она подняла голову и посмотрела в небо. Небо было осенним, серым и мутным. «Прости меня, Господи», – прошептала она в это небо, и произнесённые слова не показались ей нелепыми.

БЛАГОДАРНОСТЬ

В подростковом возрасте я выделялся среди сверстников грубостью, нетерпимостью и часто обижался и злился, если не удавалось справедливо выяснять отношения и морально устранять своих противников. Рос я в восьмидесятые годы в советском провинциальном городке в Поволжье, особо ничем не примечательном, как мне думалось тогда. Теперь-то я понимаю, что именно этот город повлиял на моё становление. Моя личность формировалась в свободной атмосфере – словно птица на воле. Далёкие майские будни наполнялись тончайшими ароматами цветущих поблизости садов. Неугомонные шмели кружили над сладчайшим нектаром бархатистых цветков жёлтого шиповника. В ветвистых россыпях акаций вдохновенно пели соловьи, изредка прерываясь и поглядывая на притаившихся под деревьями ленивых котов. Чистый воздух захватывал дух во время быстрых, порывистых ветров. Разлив Волги заполнял водой огромное пространство Ахтубинской поймы, насыщая землю спасительной влагой перед беспощадным летним зноем. Вся природа дышала величием, красотой, выживанием.
Бабушка, единственная, самая близкая и родная для меня, всем сердцем переживала за меня. По сей день берегу книжку, подаренную бабушкой на мой день рождения. На форзаце её доброе напутствие убеждает меня, что здоровье должно быть крепким, дух бодрым, а учёба успешной. В то время книги я не любил. И не прочёл тогда это её послание мне – сборник рассказов Куприна. Многие наши знакомые, их друзья и родственники зачитали его так, что на затёртой, рассыпающейся обложке не видно ни названия, ни автора книги. Этот ветхий, оборванный кусочек памяти для меня самый ценный предмет, оставшийся от бабушки Марии.
Итак, вот моя история.

Петька неспеша считает ступеньки в душном, прокуренном подъезде, поднимаясь на второй этаж.
– Что же, значит так надо, если виноват, нельзя по-другому, вот и сорвался с резким словом, – путается он в мыслях о своём поведении на уроке Ирины Михайловны, возвращаясь домой.
– Теперь бабку вызовут в школу. Потом она ныть будет долго, как ей тяжко. И что бестолочь круглый. А, вот, Женечка бы так не поступил. И урок литературы это сказка, а рассказ Куприна «Чудесный доктор» каждый пятиклассник должен знать.
– Наверное, уже позвонили. – Петьке совсем не хочется заходить домой к рассерженной бабке.
Разуваясь в коридоре, и небрежно сбрасывая надоевшее пальто и швыряя испачканные варежки, он видит сердитое лицо бабки, в открытой двери вкусно пахнущей кухни.
– Петька, снова ты чашку разбил? – возмущается она.
– Ничего я не разбивал, – ускользая в ванную, выкрикивает он.
– Как же это? Я утром осколки в ведре увидела. Ну как тебе не стыдно, неблагодарный. Она же последняя из дедова сервиза, – расстроенно и строго продолжает бабка.
– Зачем ты её, вообще, трогал? Других же полно, – не утихает она.
– Да хватит, ничего я не трогал, – шумит Петька, рванув кран горячей воды.
– Погоди, вот, мать вернётся – отлупит тебя, – предупреждает через дверь бабка.
– Мать долго в своей командировке ещё будет, – сквозь ревущий водяной поток огрызается Петька.
– Не сиди в ванне, обед стынет. Поешь, пока тёплый борщ, и за уроки! Вечером Женя заедет, звонил, побеседует с тобой, – приговаривает бабка, наводя порядок в прихожей.
– Вот ещё, его не хватало, – обиженно размышляет Петька, намыливая белокурую голову ромашковым шампунем.

Когда-то Петька обожал старшего брата, не отходил от него. И, первоклассником, с упоением ловил каждое его слово. Ведь брат уже в десятом учился. Всё знал и помогал Петьке с математикой – в решении сложных задач. И на санках в заснеженные зимы старший брат катал его, не жалея себя. Без шапки, раскрасневшись на морозе, мчал Петькины санки быстрее других ребят. А Петька, захваченный азартом скорости, ликуя, задыхался на ледяном ветру. Потом дома оба заходились соплями, отогревая руки над плитой, а бабка, делая им разные отвары, ругала обоих.
– Придумали чего, в такой холод – раздетый, Женька, какой пример ты Петьке подаёшь? – сокрушалась она, разливая в стаканы жидкую смесь календулы и шиповника с мёдом.
Женька только откровенно смеялся:
– Бабуль, всё будет нормально, ну пропущу завтра физику, не страшно! – И пропускал!
Особенно нравилось тогда Петьке разглядывать Женькин портфель, пахнущий крашеной кожей, книгами, чернилами и ещё чем-то неизвестным. А Женькин неведомый почерк приводил в восторг! Какие-то незнакомые буквы-закорючки странным образом скакали по измятым страницам тетрадей брата. Петька заинтересованно пытался обводить этот буквенно-цифровой серпантин. Неуклюже нажимая на карандаш, осиливал несколько размазанных строчек или формул.
– А это что? – не умолкал непоседливый Петька.
– Формула, – мимолётно бросал слова Женька, занятый сочинением.
– Что такое формула, для чего она? – не утихал Петька.
И Женьке приходилось наспех разъяснять малому. Или, когда не до чего было, козырял свысока: – Когда подрастёшь – узнаешь!
И Петька ждал. Скорее бы стать таким как Женька!

Быстро время пролетело с тех пор. Женька после школы в институт не поступил, трудиться пошёл. Мыкался между торговлей и друзьями. Какие-то безделушки продавал, да в компаниях пропадал. Только бабку раздражал. А недавно женился и перестал наведываться.
Мать вкалывала на двух работах. Средств на семью всегда не хватало. Потом нашла какую-то в Москве и там осталась. Теперь деньги только высылает, а является редко.
Всё это не прошло мимо Петькиной души. Некая отчуждённость, обида, и ощущение приближающейся взрослости навалились на детскую психику. Будто не хватало воздуха.
Петька подрастал и стал проявлять ретивый характер. Грянула тяжкая пора. Вставал вопрос – как жить дальше. Об этом бабка постоянно спрашивала Петьку в порыве отчаяния, когда он не слушался.
– На войну пойду, как вырасту, террористов убивать, – грозился Петька.
– Да что ты, туда таких олухов не берут, – отрезáла категорически бабка.
– Возьмут, – орал Петька ещё громче. – Папку же взяли.
Когда разговор заходил о Петькином отце, бабка утихала, думая со слезами о без вести пропавшем сыне. И Петька тоже умолкал, понимая что болтнул чего-то лишнего.

Отца Петька помнил смутно, лет пять ему было, когда тот попрощался с ним в дверях. Легко подхватив и подбросив радостного Петьку под самый потолок, отец поймал его бережно огромными руками и сказал:
– Расти сильным, Пётр, никогда не сдавайся! Дерись до последнего! – И рассмеялся.
– Ну вот, научи ещё его с малолетства хулиганить, – прервала отца мать, обуваясь в поношенные туфли.
– Мой сын должен стать вашим защитником. А для этого он обязан уметь бороться! – звучал весёлый голос отца в Петькиной памяти.
Когда в мае восемьдесят четвёртого пришло извещение что в Афганистане моджахедами уничтожен 1-й батальон 682-го мотострелкового полка, а в нём служил отец, дом погрузился в многолетнюю тоску. Ушло что-то самое важное из жизни каждого. Только маленький Петька, очень похожий на отца, разгонял печаль.

Светлоглазый крепыш с беленькими волосами, подвижный и смелый, нуждался в отцовской ласке и заботе. Мальчуган играясь с мячом брата, разбивал посуду и стекло в кухонном буфете.
– Не знаю больше, куда всё девать, – опять разбил две тарелки и пиалу дедову, – жаловалась бабка, по телефону, матери.
Порою доставалось и цветам в горшках на окне. Больше всего не любил Петька приблудившегося кота Черныша. Животное отвечало Петьке взаимностью. Алые следы кошачьих когтей частенько украшали Петькины щёки. Тонкий длинный хвост с белым кончиком, размахивающий в разные стороны, бесил мальца. По квартире летали частицы кошачьего пуха и пахло котом. Это не нравилось бабке, уже задумывающейся над дальнейшей его судьбой.
Хитрые жёлтые глаза Черныша, постоянно прищуренные, внимательно присматривали за действиями Петьки.
– Аааа-ааааа! – нападал Петька из-за двери на всевидящего кота, пытаясь схватить его за неуловимый хвост.
Кот ловко запрыгивал на верх буфета и оттуда помахивал Петьке своим хвостищем. В ответ в него летел мяч, сбивая попавшуюся на пути посуду.
– Сейчас оба получите! Брысь отсюда, – бабка тряпкой сгоняла кота с расцарапанного шкафа. Занавески и покрывала кот тоже оформлял затяжками и петлями.
Бои с котом завершились неожиданно, когда соседка баба Шура забрала Черныша к себе, объявив, что только он и скрасит её одиночество.

Когда Петьке исполнилось десять лет, бабка удивлялась как отец предвидел Петькину судьбу. Дрался Петька почти каждый день. На улице и во дворе с ровесниками-мальчишками, в школе с одноклассниками. Повод не играл роли. Важен был процесс самих потасовок. Петька-подросток самоутверждался в кругу своих сверстников-драчунов. Разбитый нос, синяки и шишки призывали к новым дракам. И обидчикам доставалось повторно ещё не один раз. Домой приходил Петька часто с ссадинами и ушибами. И бабка, ворча, лечила его и просила не лезть ни в какие конфликты. Но Петька был неудержим. Бабка, смиряясь, уже не интересовалась причинами его баталий. Пожилой одинокой женщине приходилось нелегко. Иной раз её нервы не выдерживали, и старое, с глубокими морщинами лицо наполнялось дрожащей обидой в полоске губ и отблеском слёз в потускневших глазах. Её седые волосы, белые, словно снег, и пуховые, как вата, слабой каймой обрамляли старческий лоб. Сухая, сутуловатая фигура ежедневно погружалась в бытовые хлопоты и заботы о неспокойном внуке. Весь её облик наполнялся каким-то безжизненным угасанием. Последнюю энергию она тратила на непутёвого Петьку.
Единственная надежда для неё – старший внук Женя. Тот с уважением обращался всегда с ней. Чувствует она и теперь его доброту. Взрослый уже человек, Женя, по-прежнему, старается защищать бабушку, покинув родительский дом после женитьбы.
Иногда в разговорах с Петькой Женя напоминает ему:
– Дурень ты, Петя. – Ведь бабушке уже за семьдесят. Время идёт. И её может уже не будет. – Женя осторожно следит за реакцией Петьки. Но тот, насупившись, молчит. И всё-таки, где-то глубоко в детском сердце щемит, совесть откликается на предостережения брата.
– Она много лет ещё будет донимать своими нравоучениями, – мысленно рассуждает Петька о злободневной теме.

– Сегодня особый день, – решает для себя Петька. – Брат приедет, как всегда, на часок, а он ведь скучает один тут без него, – может уговорить, чтобы остался переночевать, рассказал бы много интересного или на гитаре бы сыграл, держит же её тут зачем-то, – оживлённо задумывается он, глядя в окно.
Внизу, у подъезда знакомая женщина выгуливает пса неизвестной породы. Во дворе никто не может предположить, кого с кем скрещивали, чтобы получился такой вариант. Пёс относится ко всем по-доброму.
Кусая снег, пёс поглядывает на свою покровительницу, наверное, ожидая команды. Его шерсть на большой лохматой бороде уже обросла сосульками. Словно у него насморк. Хозяйка переговаривается с кем-то в окне на первом этаже. Пёс, воспользовавшись моментом, лихо запускает нос в стоящую рядом урну, зазвенев чем-то. И в этот же миг получает шлепок поводком по спине. Обиженно глядит на хозяйку, с немым вопросом: «Ну чего ты, больно же». Чуя, что та занята, не смотрит на него, пёс продолжает своё исследование, и снова – шлепок. Хозяйка уже оттягивает упёртого нюхальщика от мусора. Пёс, веря ей, направляется домой.
Петька с сожалением смотрит на удаляющуюся по сугробам собаку.
Вообще, Петьке не нравятся ранние сумерки декабрьских вечеров. На улице не погулять толком. И спор если какой среди сверстников, не подерёшься особо в темноте. Вот и приходится сидеть дома за надоевшими уроками. Бабка не хочет и слышать о Петькиных прогулках. Ей так спокойнее. В квартире меньше происшествий, хотя, бывают и серьёзные, с откручиванием кранов с последующим потопом.
Петька слушает радио в темноте комнаты, какой-то моно-спектакль, где актёр надрывно что-то кому-то доказывает. Петька, подёргивая и теребя давнюю скатерть, потрёпанную многочисленными стирками, в то же время виновато поглядывает на кухню, через приоткрытую дверь. Свет люстры отражается в незашторенном окне, а вместе с ним и бабка, сидящая за столом. Дрожащими, порезанными пальцами склеивает разбитую чашку.
Петьке всегда казалось, что бабки слишком много.
– Заполняет собой всю квартиру. – Навязчивая мысль не выходит из Петькиной головы.
Вот и сегодня, напекла пирожков, оттерла добела кастрюли и плиту, гремя духовкой. А теперь уселась, довольная чистотой кухни, – раздражается Петька, ощущая запах яблочно- грушевой начинки, щекочущий нос.
– Да, вкусно готовит бабка, это она умеет. Только бы ещё не приставала со своими наставлениями, – злится Петька, отрывая часть бахромы у скатерти.
В тишине шуршит и щёлкает замок, Женька открывает его своим ключом. Бабка, шаркая старыми тапками, направляется встречать Женьку, бросая Петьке фразу:
– Быстро на кухню, за стол, – укоризненно качнув головой.
– Женечка, боже, замёрзший-то какой! И опять без шапки, – не утихает бабка.
Женька в светлой куртке, похожий на гуся, весело обнимает её.
– Бабуль, мороз крепчает, не то что днём. Меня на машине подвезли, пока добежал от дороги до дома, прихватил он меня малость. – И уже на кухне, присев за стол:
– Что тут у вас, рассказывайте, – я ненадолго. – Женька пристально изучает Петькину физиономию, – здоро́во, братишка, – как тебя разукрасили-то.
– Да как же это, побудь вечерок хоть с нами. Где же Соня, привёз бы и её, – трепещет бабка, задевая этим Петьку.
– Сонька с подругами на катке. Да я не захотел в такой холод на лёд, – надкусив пирожок, улыбается розовощёкий Женька.
– Вот, Женя, не слышит меня совсем Петя. Твержу ему, что нельзя так себя вести, – жалуется бабка.
Петька, надув щёки, упрямо уставившись на разноцветный узор клеёнки, старается не смотреть в глаза брату.
– Ба, твои пироги самые вкусные, никто больше так печь не умеет, – смягчает разговор Женя.
– С собой возьмёшь, я приготовила вам с Сонечкой, покушаете, – оттаивает бабка.
– Спасибо, бабуль. – Женька бегло целует её в лоб.
– Всё ему не так, Женя, не знаю что с ним делать. Уроки не учит. Бьёт всех подряд, – спеша перечисляет она Петькины грехи, добрую половину их не вспоминая.
– Поговори с ним, Женя, как брата тебя он должен послушаться.
Женька измеряет взглядом Петьку:
– Да-а-а, братец, лихо тебя закрутило! – пойдём в комнату, расскажешь всё по порядку.
Окинув взором старенький диван, втиснутый между сервантом и столом, проведя тонкими пальцами по отцовской гитаре, Женька с грустью произносит:
– Не стал я бабушке говорить, звонила мне твоя учительница по литературе. – Чего ещё ты там выдумал? – Женькин в меру строгий голос звучит как отцов, когда-то. А серые, материны, глаза смотрят будто насквозь, в душу.
Петьке хочется реветь, но он сдерживает себя. И сквозь пелену наметившихся слёз откуда-то образовавшегося стыда, рассказывает брату всё, что его преследует и мучает.
– Ладно, успокойся. С дружками твоими разберусь. А перед учительницей завтра извинись. И бабушку береги. – Твёрдо отрезает Женька.
– Да! И зайди в библиотеку, почитай рассказ Осеевой «Бабка», – для твоего возраста полезно.
– Всё выполнишь о чём прошу тебя? – Женька искренне улыбается.
– Да, выполню. – Петька слегка кивает, вытирая слёзы. Зная, что сейчас брат поедет к себе домой. А он останется один в звенящей тишине комнаты.
– Держись, Петька. Никогда не реви. Бабушку слушайся. Когда у нас с Сонькой родится сын, назову его твоим именем! – удивляет заявлением Женька.
Ещё раз бросив взгляд на гитару, Женька направляется в коридор одеваться.
– Ба, может Петю в секцию какую записать? – Женька зашнуровывает ботинки.
– В Доме пионеров у нас только радиотехнический кружок. Водила его туда. Руководитель смотрел, сказал что у Пети не те данные, – нехотя отвечает она, вытирая худые руки кухонным полотенцем.
– Ладно, придумаем чем тебя занять. Давай, исправляйся, Петруха! – Женька обнимает брата на прощанье.
– Как быстро, Женечка, поезжай на автобусе, не садись на попутки, гололёд ведь на дорогах-то. – Беспокоится бабушка, подавая ему свёрток с пирожками.
– Не страшно, бабуль! Всё хорошо! Не ругайтесь тут. – Женька ещё раз обнимает её и бежит вниз, перепрыгивая ступеньки, на миг остановившись и громко прокричав оттуда:
– Ба, забыл сказать, я вчера заезжал утром, хотел гитару забрать, да передумал. Воды попил, торопился, чашку дедову разбил. Ты прости меня!
– Склеила я её, дедову память, Женечка, – бессильно шепчет она, слыша грохот захлопывающихся дверей подъезда.

Из окна комнаты Петька глядит вслед уходящему со двора брату. Его куртка сливается со снегом и только волосы, освещённые фонарём у самой дороги, развеваются на ветру.

Петька ещё смотрит в пустоту окна, когда заходит бабка, вздыхая.
И удивляет его.
– Петя, завтра не ходи в школу, пропусти уроки, – её тревожный голос рассекает навалившуюся тоску.
– Почему это? – Петька теряется от неожиданного сюрприза.
– Не рассказала я вам сегодня. Предчувствие нехорошее у меня. – Дрожит её голос в смеркающемся пространстве.
– Вчера утром, когда Женя заезжал к нам, я в магазине была. На обратном пути голубков увидела у дороги, – она жалостливо тянет слова.
– Один-то лежал, бедный, видимо машиной сбило, а другой – рядом, накрыл его своим крылом, как одеялом, и тихо сидел возле него.
– Я шла-то мимо них, оглядывалась ещё. А он так и не двигался, не бросал свою кровинку…
В темноте Петька чувствует, что она незаметно плачет.
– Не, баб, я Женьке пообещал завтра в школе быть. Слово ему дал. – Расстраивается Петька.
– Ну, хорошо. Только приди домой сразу. Никуда не направляйся.
И она уходит в свою крохотную комнатку.
Ощутив неприятную дрожь, Петька ещё долго всматривается в полутьму двора, надеясь – вдруг, брат вернётся.
От дороги доносится гул автомобилей, сверкающих фарами в предночной морозной мгле.

Петька сдержал своё обещание. Всё выполнил как советовал ему Женька. Ирина Михайловна осталась довольна и его извинениями, и работой на уроке. И даже похвалила за чтение дополнительной литературы в школьной библиотеке. Оставалось сделать, как просила бабка.
Белый снег ослеплял, а лёд блестел до рези в глазах, бордюры завалены расчищенным снегом.
Выйдя на перекрёсток, Петька заметил какое-то странное движение на противоположной стороне улицы, именно там, куда он шёл. Что-то подозрительно промелькнуло в тени между домами.
Петька ещё подумал, – может нужно обойти двор. Если собаки там бездомные. Когда стаей они, могут и покусать.
– Да ладно. Сколько раз с ними сталкивался, обошлось же. – Нетерпеливо рассуждал он, перебегая дорогу по зебре.
Петькино польщённое самолюбие приподняло ему настроение.
– Какая же Ирина Михайловна, всё-таки, хорошая. – Бодро шагая, он загадал, – если получу пятёрку в четверти, – скажу ей об этом!
Перескочив тротуар, ещё подскользнувшись на неприпорошенной песком ледяной корке, он вильнул в глубокую тень за углом дома. Как вдруг какая-то неведомая тяжесть овладела его головой, затем телом. Падая, он что-то, вроде, услышал, но проваливаясь в какой-то сон, уже не видел и не чувствовал реальности.

«Всё, нет больше их». – Вот так, Петя, это и произошло. – Тяжело произносит мать убитым голосом. Петька смотрит на неё выплаканными глазами, зная точно что никогда уже у него не будет таких слёз.
Мать в чёрном платье предстаёт ему совсем другой, не той, которая была раньше. Теперь, какая-то холодная, безразличная. И поседевшая. А он не замечает её волосы цвета серебра. И по-матерински, много ещё всего ему говорит.
– Ты меня понял, Петя? – Монотонно повторяет мать.
Петька утвердительно кивает.
– Но, обещай, что мы съездим туда, – просит её Петька.
– Обещаю, сын! – Мать крепко обнимает Петьку.

Помню, как мать поведала мне тогда о случившемся. Что меня кто-то ударил по голове, из-за угла, и я потерял сознание. Это преступление осталось нераскрытым. Не нашли ни преступников, ни свидетелей. И одновременно, в тот же день погиб Женя. Он, как всегда, ехал на попутной машине по делам, и на большой скорости они разбились. У бабушки тогда не выдержало сердце и её тоже не стало. На плечи Соньки и её родителей легли все хлопоты. Мать прилетела из Москвы на другой день после трагедий. Соня поочерёдно с матерью сидели около меня в больнице целый месяц. Мать улаживала все формальности с документами. А когда я пошёл на поправку – мне всё рассказали. Я рыдал тогда, наверное впервые, поняв как дороги они мне все. Мать забрала меня в Москву. Так я оказался в иной для меня среде – где меня ещё долго лечили. А профессор Пирогов восстановил мою веру в собственные силы. В дальнейшем, я научился играть на гитаре брата – храню её.
И ещё, потом, много лет мне снились голуби.

ЧИНЧИ, ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

Чинчи родилась пятым ребёнком в семье. Моложе её только братик Кежик. Она своими прямыми волосами и карими глазами пошла в отца. Как и папа, была крепенькой, из-за чего казалась взрослее, чем на самом деле. Старшие сестры больше походили на мать – они были миниатюрными и аккуратненькими. Она рано поняла, что в её внешности нет ничего примечательного, и свыклась с этой мыслью.
Мать Чинчи постоянно носилась со старшими дочками, шила им красивые платья, заплетала в волосы красивые бантики. Мать и сёстры вместе готовили в большой дровяной печи. Она раскатывала тесто для лепёшки, попутно рассказывая им, как замесить его на чуть тёплой воде. Также научила их на слух определить готовность жарящейся рыбы-хариуса и что картошку нужно солить перед приготовлением, а мясо – после. По вечерам все сидели и шили. Чинчи была непоседой, и её утомляло долгое сидение за шитьём. Оно отвлекало от чтения книг. Когда читаешь, на тебя снисходит такое умиротворение, все заботы улетучиваются, и все мысли вертятся вокруг героев. Отставание от сестёр во всех этих делах не слишком Чинчи задевало: она была папиной дочкой. Папа был учителем. Он очень много читал. И Чинчи тоже очень любила читать, особенно художественные книги. Каждое утро, пока Чинчи ещё нежилась в постельке, он вставал и шёл в школу. Приходя домой, подхватывал её своими сильными руками и крепко обнимал. Потом усаживал на колено и заводил беседу. Он с улыбкой расспрашивал своих детей о делах в школе и друзьях, рассказывал им легенды и сказки. Он всегда улыбался.
Отец Чинчи был среднего роста, с мускулистой грудью. Прильнув головой к груди отца, она вдыхала исходивший от него приятный запах. Общение с ним приносило всем радость, утешение. Он писал стихи. Много переводил произведений писателей разных национальностей с русского на тувинский язык. Постоянно читающий, много знающий, со спокойным характером, любящий детей, он особенно для Чинчи был всем.
Подходил к концу 1999 год, и все, сгорая нетерпения, предвкушали новый 2000 год и новый век. Чинчи эта цифра казалась любопытной, но она не понимала всеобщей суеты. Разве 1 января жизнь будет так уж отличаться от той, какой была всего день назад? А люди меж тем лишь об этом и говорили. Чинчи слышала эти разговоры в школе, в магазине, но не чувствовала особенной сопричастности. Она не думала, что грядущий век что-то изменит – и ошибалась.
13 февраля 2003 года, когда Чинчи было девять лет, умерла мать от рака желудка. Тот год перевернул её жизнь с ног на голову. Даже спустя долгое время после смерти матери ей всё казалось, будто бы она слышит материнский голос, напоминающий потуже затянуть узелок или раскрутить иголку, чтобы распутать нить. Постепенно из памяти начали стираться воспоминания и печальные моменты, связанные с болезнью и уходом матери из жизни. Но на всю свою жизнь она запомнила мамины уроки, и не только по части шитья. В школе она училась хорошо, но из всех занятий она любила физкультуру, особенно волейбол.
Когда Чинчи училась на первом курсе в университете в Санкт-Петербурге, очень долго не могла дозвониться до отца в Туву, и, заподозрив неладное, позвонила сестре Шенне. После майских праздников у Чинчи уже началась сессия. После сообщения сестры: «Папа вышел из дома 3-4 дня назад и не возвращается…» волна паники охватила всё тело Чинчи, от корней волос до кончиков пальцев. Внезапно её сковал холод. Всё тело била дрожь, и она обхватила себя руками: «Папа не вернулся до сих пор?..» Сдав досрочно все экзамены, Чинчи уехала домой. 10 мая 2010 года исчезнувшего отца его дети с родственниками, его друзья и коллектив научно-исследовательского института, где он работал, искали долго и не нашли. Чинчи очень близко к сердцу приняла исчезновение отца – она очень любила его и внутренне переживала.
Наступило лето 2014 года. Чинчи уже окончила в Питере бакалавриат университета, но отца в Туве до сих пор не нашли. Ей казалось, что отец живой. Чинчи, выучившись на парикмахера, в 2016 году поступила в магистратуру Санкт-Петербургского экономического университета.
Все школьные и студенческие годы она не расставалась с волейболом. Ей не один раз приходилось защищать честь родного университета. На одном из соревнований по волейболу на Чинчи обратил внимание капитан команды молодых волейболистов. Его звали Омак. Он был черноволосым, с чёрными глазами. Лицо у него простое, но миловидное, улыбчивое и обаятельное. Когда Чинчи с Омаком пересекалась на волейбольной площадке, замечая её, его лицо тотчас же озарялось, показывая, как рад её видеть. Однажды, когда они шли со спортплощадки домой, он взял её за руку. Чинчи это понравилось. Пока она училась в университете, Омак работал. По субботам и воскресеньям они играли в волейбол.
Рассказывая о волейболе, Омак не мог скрыть своего восторга.
– За границей есть команды разных уровней. Настоящие профессионалы играют в высшей лиге, и там, чтобы заработать, надо просто мяч гонять. Только представь: тебе платят за то, что ты играешь!
Всё это он ей уже рассказывал, но она всё равно слушала. Ей нравилась его страсть к игре. Омак взял Чинчи за руки и заглянул в глаза.
– А чего хочешь ты, Чинчи? Какой ты видишь свою жизнь?
Этот вопрос застал её врасплох, и она смущённо хихикнула.
– Кроме отца, никто ещё не спрашивал меня, чего я хочу, Омак.
– Ну, вот я тебя спрашиваю. Каким ты видишь своё счастье?
Чинчи улыбнулась и посмотрела на облака. С минуту она обдумывала свой ответ.
– Я хочу после окончания университета хорошо трудоустроиться и отправиться куда-нибудь ещё. Я люблю путешествовать.
Он молчал, и через несколько секунд она добавила:
– А потом мне бы хотелось иметь собственный дом. Хочу выйти замуж за хорошего человека и растить детей, и состариться в кругу семьи.
Какое-то время они сидели молча, каждый думал о своей мечте. Им было очень хорошо вместе, пусть даже эти мгновения выдавались редко. После окончания университета Омак сделал Чинчи предложение.
Чинчи согласилась и надеялась, что с Омаком сложатся те же отношения, что и у своих родителей. Она много раз видела, как они стояли рядом, держась за руки, и с какой любовью её мать смотрела на отца.
Омак в Питере нашёл однокомнатную квартиру в аренду. Чинчи всегда мечтала о собственном доме и своей семье. Каждое утро Омак уходил на работу, а Чинчи – на учебу. Муж приходил обедать. Чинчи хватало кастрюлек, чтобы готовить ему разнообразные блюда. Первое они ели на обед, а остатки накрывали салфеткой и оставляли на ужин. Узнав о беременности супруги, Омак нашел двухкомнатную квартиру в многоэтажках, почти в центре города. Видно было, что его переполняет гордость за будущего их ребёнка. Чинчи обняла мужа и прильнула к его плечу. Ребёнок как раз повернулся в ее животе, и Омак чувствовал, как он толкает его в бок.
– Совсем скоро наш ребёнок появится на свет.
Чинчи улыбнулась. Она была безмерно счастлива. Через несколько месяцев в родильном доме Питера она родила девочку. При кормлении грудью Чинчи внимательно осмотрела дочь.
– Девчушка! Красотка! Она – просто копия Омака. Волосики, совсем как у папы!
Чинчи переполняло такое облегчение, такое счастье от осознания того, что она смогла подарить Омаку дочку, которую он так хотел. Они назвали дочку Аллой. Омак поцеловал жену в щеку, чмокнул дочку в макушку. Ребенка оставлять некому, из-за чего Чинчи на занятия не смогла идти в экономический университет – оформила академический отпуск.
Чинчи была очень счастлива: всё было именно так, как она и мечтала. Её дочурка всегда была чистенькой, и она одевала её в красивые распашонки и ползунки из хлопка. Купала её каждый день и меняла пелёнки.
Алла быстро росла. Всякий раз, когда Чинчи прикладывала её к груди, она ела так, будто её морили голодом. Кормить матери было больно только первые пару дней. Молока приходило много, и оно быстро накапливалось. Вскоре Аллочка стала такой пухленькой, что при купании Чинчи приходилось хорошенько смотреть, все ли складочки она промыла. Знакомая тетя Татьяна сначала сама делала массаж Аллочке, затем научила родителей массажу, проведя поучительные, полезные беседы, говоря: «Чинчи, дети быстро растут. Вот увидишь: скоро она начнёт переворачивать дом вверх дном».
Наблюдая за дочуркой, наслаждаясь спокойной жизнью впервые за всю свою жизнь, Чинчи никому не завидовала.
Аллочке уже был год, и она училась ходить. Медсестры регулярно посещали их дом, следили за развитием ребёнка. Участковый педиатр пожилого возраста сказала Чинчи, что пока она кормит грудью Аллу, она не забеременеет. Женщины в Монгун-Тайге Тувы, где выросла Чинчи, нередко кормили детей грудью до трёх лет или даже дольше, чтобы повременить со следующим ребёнком. Иногда это срабатывало, иногда – нет.
Чинчи наслаждалась каждой секундой взросления Аллы. Омаку нравилось смотреть, как она играет и учится ползать, садится, делает первые шажки. Она была светом их жизни. Когда Омак приходил после работы домой, то носил её на руках или играл с ней почти всё время, пока она бодрствовала.
Чинчи радовалась своему успеху – защитила диплом в магистратуре. Тема: «Устойчивый туризм в Республике Тыва». Наряду с этим начались усиленные тренировки к соревнованию по волейболу в Москве.
Омак с ребёнком занял место на скамейке, установленной вокруг волейбольной площадки. Усадив на колени Аллочу, он оглядывал толпу болельщиков. Трёхгодовалая Алла была спокойным ребёнком, к тому же часто бывала на матчах. Громкие крики зрителей, когда кто-то попадал в цель, совершенно её не беспокоили, и она сразу заснула.
Сердце Омака преисполнилось гордости, когда команда Чинчи вышла на волейбольную площадку. Жена была из них самой высокой, и её светло-каштановые длинные волосы выделялись из толпы. Какая она красивая и стройная, подумал Омак.
Играли очень внимательно, потому что занявшая первое место команда получает кубок и денежную премию в сумме 100 000 рублей. На своей защитной позиции левой крайней Чинчи очень сильно ударила мяч, сделавший последний аут в первой партии. Выйдя отбивать, она сделала обманный удар, после чего сильный удар по мячу её подруги позволила ей завершить игру в пользу команды Чинчи. Ликующие крики достигли предела громкости. Алла заворочалась на руках отца, но вскоре опять заснула.
Омак знал, что Чинчи нервничает – это было видно по тому, как она что-то растирала в ладонях, но никто, кроме него, этого не замечал. Играла она так, как будто её команда уже взяли денежную премию. Омак ею очень гордился! К третьей партии её команда уже опередила соперника на два очка.
В четвёртой партии снова пришел черед Чинчи подавать. Она помахала Омаку, широко улыбнулась, поправила свои косы и встала за поле. Выждав некоторое время свистка перед ударом, затем посмотрев на Омака, и, наконец, наклонившись до предела назад, и ударила по мячу изо всех сил.
Мяч пролетел так быстро, кто-то замахнулся, чтоб сделать ответный удар, но команда Чинчи была наготове – вовремя переслать мяч в сторону соперника. Мяч снова у Чинчи – это самая последняя, самая ответственная её подача. Как всегда, она очень уверенно ударила по мячу изо всех сил.
Мяч с громким хлопком ударился в левый висок капитана соперников, сбив с ног, остальные игроки не сумели дать отпор. Все затаили дыхание, затем закричали: «Ура-аа-а!». Алла проснулась. Увидев обнимающихся родителей, она тоже улыбнулась.
Держа в руках кубок и призовые деньги, Чинчи не знала ещё, как распорядиться этим богатством. Она с радостью смотрела на мужа, а он на неё. Упиваясь друг другом, они были словно заворожены какими-то древними чарами и, держа Аллу, глядя друг другу в глаза, видели своё счастливое будущее, оставаясь втроём вместе.

КРУЖКА СЧАСТЬЯ

В семидесятые годы в состав поезда входили общие вагоны: пыльные, с жёсткими скамейками. На картонном прямоугольничке билета так и печатали: «Жёсткий вагон». А номера места не было. Сколько билетов продадут – столько народа и едет. И набивалось – просто немерено.
Морозным январским вечером шёл поезд из Кирова. Старательные проводницы топили жарко. В одном из переполненных общих вагонов ехали школьники с областных соревнований, студенты на каникулы, вахтовики с Крайнего Севера.
Весёлые пассажиры ели, пили, хохотали, рассказывая анекдоты и смешные случаи из жизни. Кто-то громко храпел на третьей, самой верхней полке, куда любили прятаться безбилетники. Было жарко, тесно, душно, шумно.
Среди прочих ехал измождённый бритоголовый старик, раздевшийся до серой майки. Ему тоже хотелось поговорить, и он стал негромко рассказывать попутчикам, что только что освободился из мест заключения (с «зоны») на севере области. «Отсидел» долгие двенадцать лет за убийство любимой жены. Убил из ревности, по пьяни, и горько жалел об этом весь остаток жизни.
Жену не вернуть; дети от него отказались; мать умерла, пока сидел. Сейчас возвращается в родные края, даже не зная, где будет жить. В никуда.
Старик закончил рассказ и тяжело вздохнул. Слушатели притихли, задумались.
И вот бывший зэк говорит:
– Сейчас бы пива холодного кружку!
Так, мечтательно.
А за стенкой сидят и закусывают парни, которые слышат его среди гвалта в вагоне. Через несколько секунд они наливают и передают ему по цепочке зелёную эмалированную кружку, полную пахучего пенистого напитка.
Старик замер, когда перед ним оказалась эта кружка. Множество чувств отразило его лицо: недоверие, удивление, детскую радость, благодарность. Он поднял голову и уставился в закопчённый потолок вагона, как будто мог там кого-то увидеть. Окружающие смолкли.
– Господи!.. Бог… Бог есть!!!
Больше он ничего не смог выговорить. Взял наконец обеими руками холодную кружку.
Как неподдельно он был изумлён и счастлив!
Вокруг снова загалдели и захохотали. И все, кто видел в эту минуту старика – все были рады. Все прикоснулись к его маленькому счастью.
Всего лишь – кружка пива.
А школьница с косичками, наблюдавшая всё со второй полки, тихо прошептала:
– Где найти счастье? Долго ли искать?
Счастье люди могут прямо в руки дать!

СЕРАЯ ШАПКА

Дождливым ноябрьским утром Нетёща вышла гулять с собакой. Нетёща – потому, что её дочь жила в гражданском браке и, стало быть, Тёщей быть не могла.
У крыльца в луже мокла серая трикотажная шапка. Видимо, кто-то заходил в подъезд и уронил. У Зятя была похожая шапка.
Молодые вчера работали допоздна, пришли уже ночью, поэтому спали до обеда, и Нетёща не стала их будить из-за пустяка.
В двенадцать дня она снова пошла гулять с собакой – перед работой. Шапку кто-то поднял и повесил на заборчик у подъезда.
Нетёща зашла в квартиру – там уже началось утреннее движение и шуршание. Она спросила вышедшего из туалета Зятя, не потерял ли он шапку.
– Нет! – отрезал Зять и нырнул в свою комнату. Там пошуршали и посовещались. Он вышел из комнаты:
– Жена вчера потеряла мою шапку!
– У крыльца лежит. Я сейчас спущусь за ней.
– Не надо! Сам схожу!
Зять прошёл в ванную. Нетёща стояла в прихожей в верхней одежде – куртке, берете, сапогах. До выхода на работу ещё оставалось время. «Почему нет?» Она взяла прозрачный пакет, вышла из квартиры. Спустилась на лифте, подобрала с забора в пакет мокрую шапку и вернулась назад.
Зять высунулся из ванной. Нетёща протянула ему пакет.
– Нетёща Николаевна! – возмущённо завопил Зять. – Зачем Вы это сделали? Я же сказал, что сам схожу!!!
– Да ладно. Что такого?
– Я сказал, что схожу!!! Я что – немощный? Сам не могу? – он аж позеленел от злости. Пролетел на кухню и швырнул пакет с шапкой в мусорное ведро, звякнув крышкой. Скрылся в комнате, продолжая громогласно возмущаться.
Нетёща немного помедлила и, не раздеваясь, прошла на кухню. Взгляд упал в угол, на сумку с одеждой, собранную для благотворительной организации.
– Хоть в Донбасс отправлю… Там люди раздетые в подвалах сидят… – она достала пакет из мусора и зашла к себе. Решила пока выложить шапку на батарею.
На кухне кто-то уже швырялся в помойном ведре. Зять громко постучал в дверь:
– Отдайте шапку!!!
Нетёща отдала пакет.
– Зачем Вы за ней ходили? Я б сходил через пять минут! – Со слезой в голосе обиженно крикнул Зять.
– Может, её кто-нибудь забрал бы через минуту? – ошарашенно предположила Нетёща.
– Ну и пусть!!! Это – моё дело!!! – взорвался Зять и с силой пнул подвернувшуюся под ноги собаку.
– Зачем надо было ходить? Я не просил! Я что – немощный какой ? – он ушёл в комнату, надрывно жалуясь Жене.
У Нетёщи задрожали губы и руки. Перед глазами веером взлетели светящиеся мошки – видимо, поднималось давление. Она схватила сумку и выбежала из квартиры – пора было идти на работу.
– Ну, ничего… – успокоилась Нетёща на улице. – Может, дочь будет рада…
Дочь почему-то болезненно радовалась, когда удавалось унизить мать.
Вечером Нетёща пришла с работы раньше молодых. Собака встретила её радостным вилянием хвоста. В ванной на горячей трубе сохла трикотажная серая шапка.
Кажется, в мире наступала временная гармония.

ЛЕЧЕНИЕ

Геннадьевна — женщина ещё крепкая и головой, и телом – готовилась ко сну. Муж умер, сын вырос. После работы искала своё счастье в ночном клубе. Можно было заниматься собой.
Геннадьевна с молодости невзлюбила крашеные больничные стены. Линолеум коридоров и кафель процедурных. Грубость санитарок и равнодушие врачей. Хотя врачи в их районной больнице бывали разные. Любопытная и смешливая Исаева. Чуткий и внимательный Ермаков.
Исаева ушла на пенсию, а Ермаков сам чем-то заболел и уже несколько лет не выходил из квартиры. Поэтому Геннадьевна как можно дольше откладывала поход в поликлинику. Копила болячки. Собирала народные рецепты. И преуспела в них. В тех и в других, разумеется.
Сейчас Геннадьевна основательно готовилась ко сну. Макнула в йод спичку и обвела ею кисть правой руки. Закапала в глаза медовой воды. Между искривлёнными подагрой пальцами ног вставила две катушки от ниток, отделив большие, наезжающие на соседей.
Обернула стопы зелёными листьями лопуха и надела сверху носки. Вставила в уши ватные фитили с кусочками чеснока внутри. Привязала к пояснице красным шерстяным шарфом капустный лист. Выпила ложку смеси настоек, называемой пенсионерами «ВКПБ» (валериана, корвалол, пустырник, боярышник). Вырезанную из луковицы узкую дольку засунула под верхнюю губу.

В комнату заглянул вернувшийся из клуба сын. Увидел лицо с оттопыренной губой и фитилями в ушах. Невежливо изумился:
– Ну, мать, свечу тебе в зад!..
– Ах, да! – вспомнила Геннадьевна. Сходила к холодильнику за свечкой виферона, засунула куда надо.
Вытянулась на кровати без подушки. Укрывшись до носа одеялом, закрыла глаза. Постаралась изобразить из себя желе. И ушла в сон, чтобы проснуться абсолютно здоровой.
Ну, или относительно здоровой.

ХАЛЯВНЫЙ ЗАЧЕТ

Шумным городским летним утром Руслан брёл в консерваторию – сдавать зачёт по специальности.
Вчера наконец закончилась «безумная» неделя. Последняя неделя полугодовой подготовки к празднованию юбилея консерватории, когда преподаватели и студенты буквально с ног сбивались от предпраздничных хлопот.
Руслан умудрялся совмещать хлопоты и любовь, разгоравшуюся между ним и абитуриенткой Аллочкой. Естественно было, что из трёх заданных на зачёт произведений он успел выучить только одно.
Вчерашнее празднование завершилось грандиозным трёхчасовым сборным концертом и банкетом для преподавателей и гостей, а студенты почти до утра прогуляли в старом парке на берегу Волги – с пивом, песнями и любовью.
В двенадцать часов ночи Руслан не забыл показать Аллочке, как надо «ловить халявный зачёт».
Минуя вахтёршу, они забежали в студенческое общежитие с чёрного хода. Высунувшись в форточку второго этажа с открытой зачёткой, Руслан прокричал:
– Халява, ловись! Халява, ловись!! Халява, ловись!!! – и захлопнул книжку.
С улицы друзья поддержали его радостным гоготом.
Разволновавшись перспективой получения халявы, парочка даже не воспользовалась моментом уединиться в комнате и умчалась продолжать гуляние с развесёлой толпой.
И вот, спустя несколько часов, невыспавшийся Руслан нехотя двигался к своему строгому преподу на расправу.
Открыл дверь в маленький кабинет с толстыми старинными стенами и окном в заросший зеленью внутренний двор.
– Здравствуйте, Виталий Палыч!
Педагог, сидевший на стуле, прислонясь затылком к стене, неторопливо открыл левый глаз. Затем правый. Видно было, что вчерашний банкет для него не прошёл даром.
– Я на зачёт, – напомнил Руслан и выложил на стол перед Палычем синюю книжечку.
– А… Да… – слегка проснулся маэстро и отлепился от стены.
Руслан уселся за рояль и размял пальцы. Очевидно, его молодой организм был покрепче, чем у наставника. И дело не только в предпенсионном возрасте Виталия Павловича, но и в его большом влечении к выпивке. Сегодня, кажется, он уже опохмелился.
– Так… Начнём-с… Что будешь играть? – поинтересовался Палыч с некоторым усилием.
– Антонио Вивальди. «Времена года». «Весна»? – робко спросил разрешения студент.
– Ну, хорошо… Давай… – легко согласился педагог. Опять прислонился к стене и смежил веки.
Руслан опустил руки на клавиши. Что-что, а музыку Вивальди он любил не меньше, чем Аллочку. Поэтому и выучил первое, что задали на зачёт.
Всё хорошее быстро кончается. Руслан взял последний аккорд и вопросительно взглянул на Палыча. Тот проснулся несколькими секундами позднее. В лице мелькнуло некоторое удовлетворение. «Хорошо, что не пришлось меня будить», – как будто бы думал он.
– Так-с… Что-ж… Неплохо… – он придвинул к себе зачётку. Под голову пришлось подставлять ладонь – похоже, она была ещё очень тяжела после банкета.
Руслан напряжённо ждал.
– Ну, а теперь… Вивальди, – предложил Палыч и устроил голову поудобнее, подставив вторую ладонь.
Студент приободрился и не без радости опять заиграл вступление. Педагог довольно кивнул и закрыл глаза.
Руслан старался. Оттачивал мастерство. Закончил мягко и вкрадчиво. Звук немного повисел в воздухе и стих.
Люди просыпаются от звуков, а кто-то должен проснуться от тишины.
Маэстро вздрогнул; быстро заморгал, отгоняя сон. Решительно взял авторучку и открыл зачётку. Похоже, что он совсем проснулся.
За окном отвлекающе замаячила кудрявая голова Аллочки, пришедшей поддержать друга.
«Одно задание осталось», – показал ей указательный палец Руслан.
– А сейчас — Вивальди! – строго прервал немой диалог маэстро и повелительно кивнул.
Руслан весело встряхнул волосами и начал самое мажорное в истории исполнение «Весны».
Палыч расслабился. Опустил подбородок на грудь и задремал.
Магическое заклинание «на халяву» действовало.
До получения зачёта осталось десять минут.

Р.s. Через пару месяцев фраза «А сейчас – Вивальди!» вызывала в стенах консерватории гомерический хохот, а форточки общежития в двенадцать ночи периодически были забиты головами ловцов халявы, с первого по пятый курс.

ПЕЧЬ

Ветер заглядывает в трубу старухиного дома и как бы скрашивает её одиночество, подавая голос. Старуха по привычке растапливает большую печь и прислушивается к голосу ветра в трубе, находя в нём каждый раз какие-то новые звуки. Что надеется в них ещё услышать, она не знает; он для неё привычен, как кот, лежащий при печке, как равномерное тиканье часов в комнате. Дом большой. Построен был с запасом, так называемый пятистенок, чтобы со временем кто-то мог бы остаться и жить в другой половине. Тайная мечта стариков – жить со своими детьми...
Дом будет жить, пока жива старуха, откликаясь на её присутствие стуком дверей и скрипом половиц. Он для неё живой, жив её воспоминаниями. Неторопливо подметая пол, она как бы видит мешающих ей прибираться внуков, ранее приезжавших летом, на кухне велит поднять ноги деду сидящему на стуле в стареньких подшитых валенках и читающему газету. Всё это она, конечно, воображает, видя стул, на котором всегда сидел дед, и на который теперь она сажает только понравившегося ей человека. Да и все вещи для неё живы воспоминаниями, событиями, понятными только ей.
Сердце дома – печь, сложенная дедом. Дед делал всё сам. Она вспоминает, как они ездили за кирпичом в район на телеге, как дед отбирал каждый кирпич, как рисовал на бумаге и высчитывал, сколько пойдёт кирпича на большую печь и подтопок. Сельский печник, дядя Миша, помогал выложить колена и говорил, что такой печи он ещё не делал... От протопленной печи исходил какой-то, свойственный только ей запах, запах печи, тёплый и ласковый.
Затопив подтопок, старуха ставит на плиту чайник и по привычке прислушивается; не стукнет ли калитка, не появится ли кто из детей, наезжающих неожиданно, когда издёрганные суетной жизнью, они спешат найти тот покой, который даёт только любящая мать и теплые воспоминания, связанные с детством и родным домом.
В один из дней, утром, старуха решила затопить только подтопок. Ещё не было слишком холодно и подтопок, встроенный в основную печь, давал достаточно тепла на весь день. Огонь не разгорался, и дым стал заполнять весь дом. Печь засорилась. Вернее, накопившаяся сажа закрыла проход и сделалась пробка. Ждать детей не имело смысла и старуха решила прочистить проходы сама, так как не раз видела, как это делал дед. Она взяла нож, очистила побелку и вытащила меченые кирпичи закрывающие карманы, где скапливалась сажа. Собрала из карманов почти три ведра сажи, вмазала обратно кирпичи и снова затопила подтопок. Дым не проходил в основную трубу. Старуха испугалась. Что случилось? Неужели где-то обвалились кирпичи? Какая-то тяжесть навалилась ей на плечи. Пошла к соседу, разбитному парню лет тридцати, вернувшемуся недавно из мест «не столь отдалённых». Тот походил вокруг печки, стукнул по ней кулаком и заявил: «Будем разбирать. Готовь, бабка, поллитру».
Старуха не стала топить основную печь и спала в эту ночь одетой. Ночью ей приснился сон. Тот парень разобрал печь, а сложить никак не может. Она проснулась, выпила валерьянки, погладила печь, успокоилась и решила: «Шишига! Я ему разберу печь!» Она еле дождалась утра. Потом пошла к магазину, где узнала, что в селе есть мужик, который сейчас живёт за речкой и который понимает в печном деле.
Постучала в дверь, вошла, поздоровалась и вдруг заплакала. Почему, не знала. Может быть вспомнила, что когда-то маленькой просила милостыню, когда их «раскулачили» в 30-х годах. Она уже давно ни к кому не обращалась за помощью, стараясь обходиться своими силами. «Ты чего, мамаш?» – спросил подбежавший к ней мужик. Старуха в слезах рассказала ему о своём горе. «Не плачь, мать. Не будем мы печь разбирать. Найдём причину» – успокоил её мужик.
Пришли в дом. Старуха дала ему старую рубаху, штаны и мужик приступил к осмотру печи. Открыл вьюшки, поджёг газету и проверил тягу. Потом стал вытаскивать вмазанные старухой кирпичи. «Так я уже карманы чистила. Сажи вытащила три ведра».
– Ничего, мать, я сам посмотрю. Кое-что в этом понимаю.
Он разобрал кирпичи и засунул руку в дымоход по самое плечо. Долго чего-то там копался; потом попросил принести метра два проволоки. Из поволоки он сделал что-то вроде «ежа», просунул его в дымоход и несколько раз дёрнул туда-сюда. В карман посыпалась сажа. Набралось ещё два ведра.
Ну вот и всё. Пробка там была. Иди, проверяй тягу.
Старуха зажгла газету и поднесла к подтопку; газета чуть ли не улетела в дымоход. Печь ожила. Радости старухи не было предела. Она словно ожила и сама. Мастер почистил ещё раз все карманы и снова вмазал кирпичи. Видно было, что он всё это делал с удовольствием, и глядя на счастливо суетящуюся старуху, улыбался сам.
Она усадила его на стариков стул и поставила на стол припасённую поллитру. Выпила рюмочку сама. Мужик ей рассказал, что когда- то тоже имел дом. И печь у него была самая лучшая в деревне...
Заболела старуха. Даже не заболела, а стареть стала быстро; то там кольнёт, то здесь стрельнёт...На кого надеяться? А ведь троих сыновей и дочь родила. Только у каждого своя квартира в городе, семья, дачи возле города – кому эта развалюха нужна? Одна надежда на младшего сына. Хотя он «шебутной» и выпить любит, но единственный, кто мать постоянно навещал. Новый забор поставил, дом подрубил, покрасил, крышу подлатал, дров на зиму наготовил. Благодаря ему и дом ещё живёт...

МИНУТА

В шестнадцать часов тридцать семь минут второго апреля две тысячи девятнадцатого года Джек Ротт присел на свою скамейку под старым, ему с детства знакомым, дубом, которому, наверняка, было уже более двухсот или трёхсот лет. Расстояние от его лавочки до самой воды пруда центрального парка, где он частенько прятался ото всех, составляло не более нескольких метров – в любое время года дорожка для прогуливающихся никогда не пустовала. Этот парк настолько являлся живописным и дорогим многим жителям города местом, что многие шли сюда для уединения независимо от капризов погоды. Пруд даже зимой редко полностью покрывался льдом. Его обитатели – разного вида утки – нехотя, покидали водоём в сильные морозы, и немедленно возвращались обратно при первой оттепели.
Люди ходили мимо Джека туда и обратно. Он давным-давно выбрал себе одну любимую скамейку, и часто злился, заметив издалека что её кто-то уже занял раньше него. Он очень любил посидеть на ней один. Только один. Джек с нетерпением всегда ждал, когда, подсевшая рядом с ним на несколько минут парочка встанет и навсегда уйдёт отсюда. Он не мог даже думать ни о чём!
А в одиночестве Джек размышлял обо всём, что происходило с ним когда-то раньше и что теперь творится вокруг него и с ним самим. Он мечтал, что ещё может быть когда-нибудь потом произойдёт в его обыкновенной жизни. Эта простая, ничем не отличающаяся от других, также расставленных вокруг водоёма, скамейка, как-то сама собой, стала для него на десятки лет местом исповеди. Она была ничуть не хуже настоящей исповедальни. Может быть, в этом был виноват высоченный огромный многовековой дуб, склонивший свои тяжёлые ветви над большим пятном земли и краем берега, нависая над тёмной водой своей мистической тенью. Джеку всегда здесь было спокойно, легко и уютно. Только здесь он говорил с Господом или с Его частью, находящейся в самом Джеке.
Как часто тут он давал себе обещания измениться и более никогда не делать того, о чём приходилось потом сожалеть. И он держал слово. А потом снова и снова давал себе другие обещания, работая над собой, искореняя из себя слабость, грубость и многое-многое другое, свойственное каждому человеку.
Конечно, неоднократно, Джек многие годы мечтал, находясь здесь, о своём счастье – неужели завтра именно тут он сумеет первый раз поцеловать свою возлюбленную, неужели она завтра здесь согласится стать его женой и ответит ему «Да», неужели завтра у них родится первый ребёнок, неужели завтра он получит долгожданное и так необходимое повышение по службе?
А вот сегодня Джеку Ротту удалось пораньше улизнуть с работы, и он был счастлив! Тёплые лучи, заходящего за небоскрёб Солнца, мягко грели прохладную от весеннего вечернего воздуха кожу лица Джека. Лёгкий ветерок со стороны пруда периодически доносил мелкие капельки воды. Утки, как самолёты, то и дело, взлетали и садились на водную гладь, издавая свои необыкновенные звуки, привлекающие внимание прогуливающихся по парку людей. Где-то неподалёку шумели дети с выгуливающими их мамами и бабушками.
Но бодрость и неописуемая радость от всего, что произошло с ним сегодня, придавали душе Джека состояние невесомости. Он мысленно парил над парком, городом и всей необъятной Землей, которая находилась в самом центре кольца огромной радуги, переливающейся разноцветными огнями. «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», – повторял про себя Джек, не скрывая свою умалишённую улыбку, причина которой была известна только лишь ему одному. Полчаса назад он узнал, что выиграл в лотерею пятьдесят миллионов долларов!
Джек всем своим нутром сейчас осознал, что такое счастье и, наконец-таки, понял, какая должна у человека быть жизнь. Свободная!
В его голове молниеносно, со скоростью света, проносились фрагменты из его пятидесятивосьмилетней жизни. Дом, работа, много работы, две жены, трое детей, внуки, родители, опять работа, несколько отпусков на море и в горы, кредитные карточки, невообразимо красивые и любезные молоденькие лица банковских сотрудниц, которым он был, как мужчина, уже неинтересен, брат со своей семьёй, интернет и постоянные телефонные звонки, звонки, звонки.
Джек тут же достал из кармана мобильный телефон и небрежно швырнул его в воду на несколько метров от берега.
«А, если кто-то сейчас будет мне звонить и не дозвонится?» – мелькнула мысль и тут же исчезла под водой, на поверхности которой медленно утихали, расходящиеся в стороны круги.
Он подумал, что каждый родственник и любой близкий ему человек, безусловно, нуждается в деньгах. «Они тоже теперь будут счастливы, но всем не угодишь, и потому я подумаю над этим обязательно, но не сегодня, точно, не сейчас». Так решил Джек и полез в карман пальто за своим выигрышным лотерейным билетом, аккуратно сложенным пополам. Магические цифры на нём, сулившие его обладателю безмятежную свободу просто сводили Джека с ума. Голова, точнее, весь мир вокруг его головы кружился каруселью, бешено набирая скорость и плавно стирая чёткость очертаний предметов из него состоящих. Постепенно, начиная чувствовать от такой круговерти слабость и подташнивание, Джек крепко сжал в кулаке лотерейный билет, боясь выронить его на землю, и неосознанно смял его в комок. В этот миг лицо Джека побледнело до синюшно-белого цвета и неожиданно покрылось липким потом. Его знобило.
В следующее мгновение на последних секундах тридцать восьмой минуты пятого стенка аорты везунчика внезапно лопнула, что привело к моментальной смерти Джека Ротта, вследствие большой кровопотери и шока, напоследок успевшего подумать о том, что кто-то вообще никогда не играет в лотерею, но у каждого есть своя последняя минута.
Скомканный бумажный комок с помощью незаметного порыва воздуха без труда выскользнул из повисшей без чувств руки, мягко упал на пешеходную дорожку и покатился дальше, весело подгоняемый апрельским вечерним ветерком.

НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ

Первая половина января. Восемьдесят километров от Москвы. В прихожей частного дома пахнет ладаном и щами. Семён опаздывает, но ему мешает выйти из дома молодой мужчина средних лет с длинными каштановыми волосами и рыжей бородой, потому что вызывает у него почтение и страх. Именно почтение и страх, два противоречивых чувства обхватили его ноги и не дают пошевелится. Мало того, Семён не может отвести взгляда от необыкновенно блестящих голубых глаз рыжебородого. Сколько он так стоит, упёршись в него? Минуту, три, пять?
– Покрестись святому образу, нехристь! – зыкнула на Семёна жена, держась за рыжебородого. Её крик вывел его из транса – он тотчас вскинул левую руку, как делал это почти на автомате миллионы раз, и посмотрел на часы: десять минут опоздания, на нужную электричку не успеть.
– Успокойся, Нюра. У тебя вера, а у меня игра. Давай не мешать друг другу.
Он отстранил Нюру с иконой в сторону. Она покорилась молча, только крепче прижала икону к груди. Но Семён знал – после его ухода она будет плакать, утираясь рукавами своего домашнего серого платья. Что он может с этим поделать? Ничего. Его жена с каждым днём становилась всё более и более воцерковлённой. Или религиозной? Не суть, просто для него, научного работника, такое её «хобби» казалось диким и удивительным: ведь они вместе учились и закончили мехмат университета, и не помышляли ни о каких верованиях.
Как Семён ни бежал, но на поезд, на котором он обычно ездил, опоздал. Теперь жди следующего, пребывающего через двадцать пять минут, если верить расписанию. Значит, Семён появится в лаборатории минут на пятнадцать позже положенного. Чуть больше предела допустимого, но ничего – один раз можно, ведь он ещё ни разу не опоздал. Наколдовала, как пить дать, наколдовала, – досадовал он на жену. Нюра изо дня в день пыталась его заставить покрестится перед уходом на работу. Он сопротивлялся и считал делом принципа не поддаваться мракобесию.
Страшен не факт опоздания на работу, а то, что он подвёл партнёров по шахматам, с которыми он каждый рабочий день ездил в четвёртом вагоне с конца. Они садились на две станции раньше и держали ему место. А теперь, теперь Семён погрустнел – мало того, что он нарушил правила, так не знал, что делать полтора часа, пока поезд доедет до Москвы. Книги с собой никакой нет, спать не хотелось, в окно не поглазеешь – темно. Одним словом – беда.
Природная промозглость и внутренняя зябкость заставили Семёна чихнуть. Он огляделся: на платформе кроме него и дождя, кромсавшего с ночи серый асфальт, никого не было. Чтобы не промокнуть окончательно, он спрятался под навес у билетной кассы. Сквозь закрытое окно слышалось радио: говорили про коронавирус и какую-то опасность. Из ближайшего леса доносился неприятный протяжный стон – то ли выли и с голодухи волки, то ли ветер с ума сходил. Семён достал из нагрудного кармана мандарин, оставшийся от новогодних праздников, и понюхал его, стараясь отбить запах сырости сладким ароматом абхазского фрукта.
Мысль о том, как получилось так, что он опоздал на электричку, не оставляла его ни на минуту, но неожиданно вильнула в сторону и ему вспомнился отпуск с родителями на море. Пляж и разрушенный песочный замок от набежавшей волны, занявший часа два времени. Отец тогда сказал, что даже и семилетние мужчины не имеют право плакать.
От воспоминаний его отвлёк шум останавливающегося поезда. Откуда это он? – подумал Семён, – в расписании такого нет. Однако тут же спрятал мандарин и без раздумий прошёл в вагон, заняв свободное место поближе к дверям. Напротив него сидел лысый мужчина с тщательно выбритыми островками счастливой растительности.
– Ну что же, вы, доставайте ваши шахматы! – лысый приподнял лежащую на коленях шляпу, чтобы расстегнуть длинное кожаное пальто,
– ? – Семён не знал, что и сказать, поэтому вопросительно смотрел на лысого.
– Не удивляйтесь, – успокоил лысый Семёна, – я постоянно встречал вас в четвёртом вагоне от начала на предыдущей электричке. Сегодня припоздал, как, впрочем, и вы. Вы всегда, изо дня в день играете вчетвером на двух досках.
– Верно, – подтвердил Семён и достал шахматы, с трудом сдерживая смех и не решаясь рассмеяться вслух, потому что знал: выйдет только жалкое хи-хи. Да, да, всего лишь радостное хи-хи. Ура! Он спасён! Игра продолжается!
Они расставили фигуры. Семён на правах хозяина шахмат спрятал чёрную пешку в левой руке, отведя руки за спину. Поперекладывал её из руки в руку и предъявил кулаки сопернику:
– В какой?
– Не торопитесь – и у сегодняшнего дня будет вечер, – сказал лысый, – давайте сделаем ставки, чтобы интересней было играть.
– Нет, – твёрдо ответил Семён, – я на деньги играть не буду.
– Да никто не говорит, что непременно на деньги. Можно, ведь, на какую-нибудь безделицу.
– Например?
– Например, на личное бессмертие.
– Как это?
– Да очень просто: сговариваемся, что проигравший будет смертен. Мы друг друга не знаем, после игры разойдёмся, каждый в свою сторону. Я вот, лично, ни в какое бессмертие не верю. Вы, наверное, тоже. Если не веришь, значит не имеешь. Но, если вы боитесь, то я снимаю своё предложение.
Семён очень хотел сказать лысому, что не будет играть на таких условиях, потому что понимал, что тот берёт его на слабо, но не знал, как отказаться. У него бешено, как дизель-генератор, колотилось сердце и заболели виски. Чтобы лысый не видел того, как у него затряслись руки, Семён вместе с пешкой спрятал руки в карманы.
– А давайте, я расскажу вам анекдот, – предложил лысый, что называется, из жизни пресмыкающихся. Так вот, сидят в гараже уж и гад и киряют. Самогон, закусь, все дела. Только разошлись – гаду жена звонит: иди домой, ты мне нужен! Ну, гад стал собираться, жена всё-таки. А уж смеётся над ним и говорит: Ты, что, не мужик? Не можешь послать её куда подальше? Я бы своей так бы дал! И как ударит хвостом по металлической двери, что она открылась! А гад ему и отвечает: не забывай – у тебя жена ужиха, а у меня гадюка! Будем играть?
– Будем! – согласился Семён, ощутив в груди теплый огонёк.
– Вот и замечательно! Даю вам фору – играйте белыми.
Они успели сделать по паре ходов и вагон зашли контролёры в фирменных куртках, на которых от вагонных ламп блестела влагой уличная пыль. Лысый им предъявил удостоверение, а Семён – рабочий абонемент.
– Вы до Москвы? – спросила лысого женщина – контролёр с красным лицом.
– Нет, до Сортировочной, – ответил тот. Потом посмотрел на Семёна:
– Мы же успеем?
Семён кивнул. Ещё через пять ходов, по тому как лысый быстро и уверенно ходит, ему стало понятно, что противник играет в шахматы не хуже, а скорее лучше него самого. Вот тебе и первый разряд! – подумал Семён.
Семён сделал ход и посмотрел в тёмное зеркало окна. Отражённый мир был как настоящий, за исключением одной маленькой детали: в том мире лысый беззвучно смеялся, можно сказать, хохотал, совсем не стесняясь Семёна. Тот же лысый, что сидел напротив, был сосредоточен и хмур. Такого не может быть, – решил Семён и помотал головой. Это помогло – отражённый лысый стал конгруэнтен настоящему. Но, пока Семён развлекался, противник провёл атаку на одного из офицеров и съел его. Позиция чёрных стала предпочтительней до блеска карих глаз лысого.
Блин, блин, блин, – интеллигентно выругался про себя Семён и стал придумывать ход, чтобы перевернуть игру. Сфокусировавшись на ней, он не заметил, как машинально достал из кармана мандарин и принялся его обнюхивать, слегка подковыривая ногтем гладкую кожу. Очнулся только тогда, когда мозг слегка пикнул, сигналя об оранжевом пятне на чёрно-белом поле. Семён спохватился и убрал фрукт назад, а лысый сделал вид, что не обратил внимания.
– Распродажа остатков новогодней карнавальной атрибутики! – заголосила, будто рожая, разносчица в синем шутовском колпаке, – налетай, отдаю всё по сто.
Пока Семён улучшал позицию своих фигур, лысый купил у торговки красный клоунский нос на резинке и надел его. Странным образом это помогло, но не лысому, а Семёну – он нашёл выход из положения и разменял почти все фигуры. В мире шахмат наступила патовая ситуация. А она, как известно, разрешается только миром. Семён выдохнул и пожал сухую холодную руку лысого – ничья. Тут и Сортировочную объявили.
– Вы, наверное, хотите спросить – что дальше? Не волнуйтесь, наш ничейный результат означает, что с вашей смертью всё будет хорошо. Тьфу ты, оговорился. Конечно же, с бессмертием! С бессмертием тоже будет хорошо, – проговорил лысый и ушёл.
На вокзале в Москве Семён вынул, наконец, женин мандарин, собираясь его съесть. Но знакомые голоса не позволили ему это сделать:
– Ты зачем пластик ешь? – три его шахматных товарища стояли возле него, пытаясь отобрать тот самый клоунский нос.
Шахматисты выспрашивали у Семёна: зачем он сел не в родную электричку, как он мог её перепутать, не стыдно ли ему уклоняться от игры. И вообще, посоветовали они, выброси свой хронотоп без сожалений и следи за временем по телефону. Семён молча шарил по своим карманам в поисках мандарина, как будто мандарин ответит на его вопросы, но фрукта не нашёл.
– Клянись, что подобное больше не повторится!
Семён клясться не стал, но сказал:
– Вот тебе крест, – и перекрестился.
Вечером Нюра встретила мужа в белой кофте и чёрной юбке, пристально вглядываясь ему в глаза. Что-то в них найдя, спросила:
– Что, выиграл?
– Ничья. И то, слава богу.
– А мандарин? Мандарин пригодился? А то брать не хотел.
– Пригодился, пригодился.
Семён попросил щей и, против правил, не стал ругаться на ладан.

ПАРОМ

Если бы Марина не завидовала своей соседке Светлане – 45-летней замужней женщине и матери двух взрослых детей (завидовала, конечно, по-хорошему, без всякой там зависти или тем более злости), с ней не случилась бы позорная и страшная история, достойная какой-нибудь гулящей женщины или распущенной 16-летней вертихвостки. А все из-за того, что у нее жизнь, в отличие от той же Светланы, складывалась неудачно. Муж Алексей, покоривший ее в студенческие годы веселым характером и песнями Высоцкого, которые он исполнял в турпоходах под гитару у костра, оказался впоследствии любителем компаний и зеленого змия. Проявилось это не сразу, лет через пятнадцать после свадьбы. Иной раз так напивался, что на следующий день не мог вспомнить, где и с кем он накануне проводил время. За этой бедой пришла другая – стал муженек тунеядцем. Даже не то, чтобы тунеядцем, работать он умел и любил, но кто будет держать у себя человека, уходящего время от времени в запой. Так и получалось: три месяца Алексей работал и прилично зарабатывал, две недели пил, а протрезвев, сидел дома в ожидании, когда подвернется еще какая-нибудь подходящая работенка.
А ведь совсем недавно в своем КБ на почтовом ящике, связанном с космосом, Алексей считался лучшим специалистом. Затем из-за своего пагубного пристрастия, а пристрастился-то к спиртному как раз там, на заводе, где им для научных экспериментов выдавали спирт, покатился вниз по наклонной плоскости: чертежником, копироваль-щиком, электриком, слесарем, сантехником и, наконец, грузчиком. Когда, попросили и из грузчиков, стал кочевать по жэкам в ролях сантехника «дяди Леши» и электрика «Лехи», набираясь к вечеру благодаря подношениям добрых хозяюшек до полного безобразия или потери человеческого облика. Но, надо отдать должное, никогда при этом не сквернословил и руки на домашних не поднимал.
Были у них и дети – братья-погодки, тоже взрослые, как и у соседки Светланы, но у той оба сына, ровесники Марининым, выучились на адвокатов и, избежав службы в армии, работали в приличных и высокооплачиваемых местах, а у них вышли два оболтуса, не пожелавшие после школы учиться дальше. Отслужили в войсках ВДВ, чем очень гордились, и занялись под крылом дяди, лучшего армейского друга, автомобильным сервисом.
Сервис – одно красивое название, на самом деле – мутный и опасный бизнес. И деньги были мутные, временами большие, даже слишком большие: в долларах и евро. В такие дни весь капитал выкладывался на стол, в доме наступал общий праздник, длившийся по нескольку дней на радость отцу и горе соседям и матери, то есть Марине, с ужасом замечавшей, что легкие деньги окончательно губят всех трех ее мужчин. И ведь Алексей понимал это. По старой памяти иногда брал в руки гитару и, с тоской смотря на жену, терзал ее и без того измученное сердце песней Высоцкого: «чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю...» Докатился до самого края и не мог, как и автор этих слов, остановиться, видите ли, «кони им обоим попались привередливые … Не указчики им кнут и плеть».
Сам-то ладно, а дети…
Старший, Павел, образумился, решил выйти из этого омута и устроиться на отцовский почтовый ящик, у Алексея там еще оставались связи, но хозяин сервиса – тот самый дядя армейского дружка, оказавшийся известным криминальным авторитетом Хромым Саидом, поставил Павлушу за какой-то огромный долг на счетчик и, в случае неуплаты, пригрозил жестокой расправой. Чтобы спасти сына, Марине пришлось продать дачу – единственную свою отраду. Другого сына, Никиту, решившего заступиться за брата, люди Хромого Саида избили до полусмерти, мальчик долго лежал в реанимации и теперь, после двух операций на правой ноге, ходил с палкой.
На их даче было даже своего рода предзнаменование. Когда осваивали участок, полученный от Алешиного завода, посадили рядом две яблоньки «мельба». Одну назвали «Павел», другую – «Никита». Деревья выросли, разветвились, давали вкусные, сочные плоды. И вдруг яблоня «Павел» стала сохнуть. Как ни пытались ее спасти, подкармливая удобрениями и делая нужные прививки, она высохла и почернела. Вот и гадай теперь, какая связь между природой и человеком.
«Ну, почему? Почему мне так не везет», – думала по ночам Марина, смачивая слезами подушку и слушая, как за стеной у Светланы играет музыка, слышны смех и мужские голоса – там постоянно собирались гости. А она тут лежит и страдает. Всю жизнь работала, тянула семью, любила детей и мужа, этого выпивоху и неудачника, по сути доброго и ласкового человека. Пыталась его лечить, клала в государственные и частные клиники, кодировала. Обращалась даже к экстрасенсам и знахаркам. Одна бабуля в подмосковном Александрове долго рассматривала его фотографию (сам он, конечно, туда не поехал), затем сказала Марине, что лечить мужа бесполезно: это – не наследствен-ность, как утверждали врачи-наркологи, а – образ жизни. Сам перестанет пить, когда осознает, до чего докатился. Победит не лекарство, а сила воли. Добрая женщина денег с нее не взяла, пожелала набраться терпения и ждать, ждать, ждать.
– Ты, горемычная, поди, и ругаться-то не умеешь? – спросила она зачем-то погрустневшую от ее предсказаний просительницу.
– Не умею, бабушка, – призналась Марина. – Такой у меня характер. Все терплю, а то давно бы с ним разошлась.
– А вот погоди. Твое терпение и доброе сердце помогут мужу, да и детям твоим вырваться из темницы.
Марина ничему уже не верила, но слова этой знахарки нет-нет да вспоминала.
Когда Алеша еще был нормальным человеком, много занимался детьми. Учил их электрическому делу, столярничать, чинить электронную и бытовую технику. Руки у всех троих были золотыми. А сколько она сама вкладывала в своих мальчиков! С малых лет им много читала, водила в музеи, на выставки в Третьяковку и Музей изобразительных искусств. На дни рождения устраивала для них и их гостей веселые праздники с конкурсами и викторинами.
Ученые педагоги утверждают, что воспитание детей зависит от обстановки в семье и внимания, которое родители уделяют своим чадам. Все это у них раньше было: и туристические походы, и байдарки, и песни у костра. А как они все вместе любили петь песни о гражданской войне и красных командирах. Бывало, на даче усядутся всей семьей на крыльцо и заведут марш Буденного: «Мы – красные кавалеристы, И про нас былинники речистые ведут рассказ». Дух романтики так и витал в их доме.
Вдруг все это мальчикам стало неинтересно. И виноват был не только отец со своим пристрастием к алкоголю, но и изменившаяся вокруг жизнь. Появились компьютеры, игровые приставки, смартфоны, ночные клубы, пирсинг, тату, бодибилдинг – всего и не перечислишь, что принесли с собой молодежи так называемая перестройка, свобода слова и гласность, а с ней низвержение всяких авторитетов. Оба увлеклись тайским боксом, разукрасили себя татуировками, цепочками в ушах и какими-то чудными прическами с пучками и выбритыми затылками. Все ее труды привить детям любовь к искусству и литературе, а с ними все самое светлое, доброе и разумное, что должно наполнять жизнь каждого человека, рухнули в один миг. Остались только страдания и материнские слезы. И еще страх, что с ними обязательно что-нибудь случится.
У соседки Светланы в семье все по-другому.
Муж Игорь – серьезный, деловой человек. В доме его звали «банкиром», на самом деле он занимал пост начальника департамента в «Рускомбанке» – тоже громко звучит. Кроме того, Игорь имел свой кофейный бизнес (сеть кофеен «Вest») в Подмосковье с центром в Реутове. В тех же местах у них была и благоустроенная, зимняя дача. На даче и обитал последнее время, редко появляясь дома.
Первый их сын удачно женился и живет сейчас в самом центре Москвы на Тверском бульваре. Второй тоже недавно женился, ушел, как и первый, к жене. А, может быть, папаша им квартиры купил? Разве узнаешь, такие дела никто не афиширует. У Светланы теперь – полная свобода. Гости, смех, музыка до трех часов ночи. Компании все приличные, женщины в них – эффектные, яркие, как и сама Светлана, художник-дизайнер в рекламном агентстве.
Иногда, возвращаясь поздно с работы, Марина видела этих гостей, выходивших курить на лестничную площадку. Пока она шла от лифта к своей квартире, ее провожали удивленные взгляды: что это за серая мышь тут обитает?
Эти люди были для Марины из другого мира, мира людей удачливых, богатых, счастливых, раскрепощенных душой и телом, хотя жили они со Светланой не на Рублев-ке, а в малопрестижном районе Москвы – Чертанове, где постоянно происходят громкие стычки между молодежью района и гастарбайтерами. Унылое лицо таджички Таи, приехавшей в Россию за мифическим счастьем и третий год мывшей в их доме лестницы, напоминало Марине свою собственную неудавшуюся судьбу.

* * *
Однажды, набравшись смелости, Марина вышла покурить на лестничную площадку, застав там Светлану в компании трех женщин. Мужчин в этот вечер не было совсем, видимо, поэтому Светлана решила пригласить Марину к себе в гости. Она и раньше бывала у соседей, когда их дети были маленькими и приходили сюда смотреть видео с американскими боевиками и звездными войнами. У них всегда раньше других в доме появлялись новые поколения игровых приставок, компьютеров, мобильников, а потом смартфонов и самых навороченных айфонов, которые Игорь привозил из зарубежных командировок.
С тех пор, как дети выросли, Марина здесь ни разу не была, и сейчас ее буквально шокировал евроремонт, который весь дом имел «счастье» пережить три года назад, слушая с утра до позднего вечера рев перфоратора и визг болгарки. Так вот почему так долго длился ремонт: стена между кухней и большой комнатой исчезла. Новое пространство занимала гостиная с модной итальянской мебелью, сошедшей со страниц журналов и рекламных роликов по телевизору: стильная кухня «Верона», овальный стол с мягкими стульями, горка с импортной посудой и П-образный диван, обтянутый, как и стулья, тканью нежно-персикового цвета. Красота, как в королевском дворце. Это впечатление усиливают воздушные занавески, торшеры, вазы с цветами и картины французских импрессионистов, выполненные в популярной нынче технике «жикле». Клод Моне, Поль Сезанн, Матисс, Пикассо – галерея шедевров с создающими настроение сюжетами.
Все вместе взятое отражает художественный вкус хозяйки. И одета она всегда экстравагантно. Сегодня на ней стильный брючный костюм желтого цвета из шифона. Рас-клешенные книзу брюки и удлиненный пиджак с широкими рукавами создают образ этакой птицы в полете или безмятежно порхающей бабочки.
И гостьи такие же стильные и чем-то похожи друг на друга. Как-то давным-давно Светлана приглашала Марину в ЦДЛ на творческий вечер известной поэтессы, где присутствовал московский бомонд. Марину тогда поразило, что женщины с голубыми тенями на глазах и длинными светлыми волосами походили друг на друга, как две капли воды. И нынешние подруги Светланы были такого же типа голубоглазые блондинки с рассыпанными по спине и плечам длинными волосами.
Женщины уселись вокруг стола на персиковых стульях. Пустые салатницы и тарелки с остатками пиццы и тарталеток говорили о том, что пиршество длилось давно. Марине протянули бутылку виски. Она никогда его раньше не пила и, смущаясь, честно в этом призналась. Ей посоветовали налить виски две трети бокала, добавить апельсиновый сок, кусочки льда, сверху положить ломтик того же апельсина или лимона. Попробовала: вкусно! Подлила еще того и другого и, потягивая смесь через соломинку, слушала разговор соседок об их поездке в Швецию.
Вот оно что. Этих женщин привлекали не только южные страны – Турция и Греция, но и Скандинавия. Увидев, что новая гостья их внимательно слушает, одна из них, Дарья, с увлечением стала рассказывать Марине о том, что в Швеции нет проблемы с мусором. Там так хорошо наладили его переработку, что исчезли все свалки. Отходы используют в виде топлива или пускают в новое производство.
– Что вы хотите, в Европе другая культура, – вздохнула Светлана, нарезая тонкими ломтиками новые лимоны и апельсины. – Люди заботятся об экологии, а наши свиньи выставляют пакеты с мусором на лестничную площадку, как в деревнях. Им наплевать, что разводят крыс и тараканов. Сегодня опять внизу около входной двери кто-то оставил два больших пакета. Поймать бы и оштрафовать на 30 или даже 50 тысяч. Тогда бы не было этого безобразия.
– Там в каждом доме стоят по семь ведер для раздельного мусора. А где мы будем ставить эти ведра? Не в кухне или в коридоре?
– И не на лестничной площадке…
– У нас всегда на пустом месте возникают проблемы, – недовольно заметила женщина по имени Эстер.
– Все дело в воспитании, – продолжала Дарья. – В Стокгольме даже маленький ребенок не выбросит обертку от конфеты не в тот контейнер. Население учат этому с детства, а за нарушение правил штрафуют.
– И правильно делают, что штрафуют, – обрадовалась Светлана, что нашла подтверждение своему предложению о штрафе. – Если уж там люди нарушают законы, то, что говорить о наших свиньях.
– Ты не удивляйся, что мы говорим о Швеции, – обратилась она к Марине. – Девочки только что вернулись из Стокгольма. Мы туда часто ездим за небольшую сумму.
– Как это, – удивилась Марина, – ведь в Европе очень дорогие отели?
– А мы обходимся без отелей, – принялась объяснять ей Даша. – Ночным поездом едем в Питер, покупаем там билет на ночной паром в Хельсинки и целый день гуляем по Петербургу. В Хельсинки покупаем билет до Стокгольма, и ночь опять проводим в дороге. Обратно возвращаемся тем же путем только не через Хельсинки, а Таллин. В этот раз каждая из нас потратила по 18 тысяч рублей, это где-то 300, от силы 400 евро. Были еще большие осенние скидки.
– Марьяша, почему бы тебе тоже так не съездить, развеешься, отдохнешь от своих мужчин, – сказала Светлана, – если у тебя сейчас денег нет, я могу дать взаймы. Пригласи с собой еще кого-нибудь. Вдвоем веселей. Только шенгенскую визу не забудьте оформить. А мне как раз в Хельсинки один знакомый должен кое-что передать. Хорошо бы ты с ним встретилась.
Какую там визу! У Марины даже не было загранпаспорта. И 18 тысяч для нее в настоящий момент большая сумма, но в принципе, если сэкономить на обедах и сократить расходы на своих мужчин, которые, находясь в поиске работы, то и дело тянули из нее деньги, совершить такую авантюрную поездку вполне возможно. Хоть один раз в жизни вырваться из своей затхлой жизни на свободу, вдохнуть свежий морской воздух, увидеть Хельсинки и Стокгольм с королевским замком и королевскими гвардейцами.
– Мариша, – голос соседки журчал, как приятная песня весеннего ручейка, уносящего ее из зимней сырости в солнечный мир, – это так романтично. Мы иногда с де-вочками ездим в Хельсинки на воскресные дни. Там у нас есть свое любимое кафе на Рыночной площади. Пьем кофе с изумительными воздушными пирожными, покупаем на рынке сыр, творог, сметану – и обратно. Финские молочные продукты, не сравнить с российскими.
Слушая ее рассказы, Марина тянула и тянула через трубочку четвертый или пятый бокал коктейля. Все тревоги и заботы отошли в сторону, ей казалось, что она уже здесь и сейчас попала в неземной рай. Мягкий свет от люстр и торшеров переливался в тонком стекле бокалов. Звучала приятная музыка: кто-то вставил в музыкальный центр диск с саундтреками Нино Рота.
– Да, Маришка, – продолжала свой рассказ Светлана, то приближаясь к лицу своей соседки, то удаляясь от него и превращаясь в белокурую красотку Мэрилин Монро, которая вот-вот вскочит со стула и, подхватив рукой белое воздушное платье, выдохнет свое знаменитое «П-у-уф!». – Финляндия – это процветающая Европа. Там совсем другая жизнь.
Время от времени они выходили на лестницу курить, Светлана предлагала всем дамские сигареты из красивой импортной коробки. Сигареты приятно пахли цветами: багульником или гелиотропом, когда-то у Марины на даче росли такие красивые фиолетовые цветы с запахом миндаля. Вкус этих орехов стоял и во рту. Немного кружилась голова. Наверное, Марина выпила лишнее или случайно смешала виски с коньяком, потому что вскоре стала куда-то проваливаться и выпадать из действительности.
Утром она проснулась у себя дома и не могла вспомнить, что с ней накануне произошло. Голова разваливалась на части. Все тело ломило, как обычно бывает при высокой температуре.
За завтраком они поменялись с мужем ролями. Теперь Алексей, на редкость сегодня чисто выбритый и аккуратно подстриженный, читал жене нотации.
– Чем это тебя Светка напоила, что пришлось нести домой на руках?
– Не выдумывай, я сама дошла.
– Спроси у ребят, Светка позвонила и попросила тебя забрать. Тоже была хороша. Ты, что не знаешь: это шалава гуляет со всеми мужиками подряд, и Игорька выгнала на дачу.
– Неправда. У него в Реутове кофейный бизнес.
– Это она тебе так говорит. Его «Вest» давно прогорел. И в банке одни проблемы. На директора и его замов завели уголовное дело о растрате казенных денег. Игорь тоже дрожит, боится, что его загребут. Думаешь, откуда такие деньги на евроремонт, квартиры (ага! Все-таки квартиры были куплены!), мерседесы себе, Светке и парням? Все оттуда. И пьет похлеще меня. Да мы все вместе у него часто пили в гараже. Светка на нем поставила крест. Сейчас завела себе хахаля чуть ли не за границей и прогнала Игорька на дачу. Он там беспробудно пьет с Виталиком с 11-го этажа.
– Ты нарочно все говоришь, чтобы Светлану очернить. Не нравится, что я к ней в гости пошла.
– Я тебя хочу предупредить, чтобы ты от нее держалась подальше.
– Они с подругами ездят за 18 тысяч в Швецию. Ночи проводят в дороге, днем осматривают города.
– Что так дешево? Раньше они летали на Мальдивы и в Майами. Денег не жалели.
– А мне их вариант нравится. Я так тоже хочу. Поедем вместе. Займем денег и поедем. Как в старые времена.
– Нет, не могу, Мариша. С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Устроился компьютерным мастером на свой почтовый ящик. Встретил на днях нашего главного инженера Трубникова. Возвращайтесь, говорит, Алексей Викторович, на завод, у нас ни одного стоящего специалиста не осталось. Завод возглавляет какой-то барыга, бывший директор рынка, а заказы идут прежние, государственной важности.
– Как же так, барыга и заказы для космоса?
– Так, Маришка, так. Его Лужков сюда продвинул. Не он же работает, а рабочие, только все уже старые кадры разбежались. Жизнь нынче такая: шиворот-навыворот. Все, с выпивкой завязал. На всех насмотрелся. Тут у нас весь район спился. Ходят с протянутой рукой, стоят у магазинов, клянчат на водку и хлеб. Стыдоба одна. И тебя, женушка моя, жалко. Посмотрел на тебя вчера. Что мы с тобой сделали? Звери мы, а не люди. Довели тебя до ручки.
Как хотелось ей верить этим словам, броситься мужу на шею, расцеловать его, забыть все прошлое и плохое. Но ведь он и раньше так говорил, клялся покойной матерью, в грудь стучал и на иконы, что в книжном шкафу стоят на отдельной полке, крестился, а потом забывал все обещания.
Марина вздохнула и, пожелав супругу успехов на новом-старом месте, пошла собираться на работу. «Хмы-ы, – усмехалась она, вспоминая слова мужа, – стоящий специалист, сам Трубников позвал (между прочим, очень большой человек: дважды лауреат Государственной премии, соратник Сергея Павловича Королева). Без таких, как ты, завод пропадает. Ах, Алешенька, Алешенька. Не тебе меня жалеть надо, а мне тебя: небось, за эти годы все свои знания пропил».
Однако, выйдя из спальни, увидела, что Алексей стоит в комнате мальчиков в хорошем костюме, в том самом, в котором ходил в свое КБ до пьянства, и Павлик помогает ему завязывать галстук. Марина была крещеной, верила не столько в Бога, сколько в силы извне, помогающие людям в исполнении их надежд и чаяний. Остановившись, она перекрестила издалека мужа три раза, как делала ее покойная бабушка, и сама помолилась Богу, чтобы, наконец, услышал ее молитвы, вразумил на путь истинный этого непутевого мужика и двух их таких же непутевых сыновей. И уже, выйдя на улицу, вспомнила ту знахарку из Александрова, которая посоветовала ей набраться терпения и ждать, когда муж сам образумится. «Победит не лекарство, а сила воли», – сказала она.
Неужели сбываются ее предсказания?!

* * *
Потекли серые однообразные будни, однако озаренные переменой в поведении мужа и светлой мечтой о поездке в Хельсинки и Стокгольм. В Марине проснулся дух странствий и путешествий, который их с Алексеем одолевал в молодости. Тогда они ходили в турпоходы по Подмосковью, ездили на Домбай, Алтай, в Карелию, Карпаты, ночевали в палатках, пели у костра песни Новеллы Матвеевой, Ады Якушевой, Юрия Визбора, Александра Городницкого. Ехали, куда глаза глядят, «за туманом, за мечтами и за запахом тайги». В конце концов, почему бы ей не тряхнуть стариной и не проехать тем заманчивым путем, который открыли для себя Светлана и ее подруги?
Предложила нескольким университетским знакомым составить ей компанию, но желающих на такую авантюру не нашлось. Особенно не напрягаясь, она постепенно оформила загранпаспорт и шенгенскую визу, узнала по интернету расписание паромов на Хельсинки и в Стокгольм, ночных поездов на Питер.
В июне в ее НИИ автоматики неожиданно выдали премию за выполнение давней работы для мэрии – целых 25 тысяч рублей. Для кого-то это, может быть, ерунда, для нее же – огромная сумма. Алексей сказал, чтобы она все забирала себе на поездку. Два месяца он успешно держался, не пил и получил два раза чистыми аванс по 25 тысяч и зарплату – по 35 тысяч, что даже с вычетами на плату за ЖКХ выходило вполне прилично. И сыновей на заводе электриками пристроил, пока с испытательным сроком, но тоже с зарплатой.
Прежний любящий и трезвый Алешенька отдавал жене все деньги и просил взять из них столько, сколько ей надо для поездки. Ему очень хотелось сделать ей что-нибудь приятное. Понял, наконец, во что они с мальчиками превратили ее жизнь. Так что Марина могла уезжать из дома со спокойной душой.
Алексею не нравилось такое эконом-путешествие, как он называл эту поездку, советовал ей купить нормальную турпутевку по Финляндии и Швеции и ночевать с группой в отелях. Путевка стоила очень дорого. Марина согласилась только на то, чтобы побыть в Стокгольме несколько дней и обратно лететь самолетом.
На работе тоже все складывалось удачно. Без лишних расспросов директор института дал ей десять дней в счет будущего отпуска.
По графику три года подряд ей ставили отпуск в ноябре – приходилось уступать коллегам с детьми-школьниками.
К Светлане после того вечера она не заходила, и словам Алексея о распутной жизни соседки и нечестных делах ее мужа Игорька не поверила – как-то не вязался облик со-лидного и интеллигентного начальника департамента крупного банка с образом жулика и растратчика казенных денег.
Хотя почему бы и нет? Вон по телевизору каждый день показывают таких чиновников-коррупционеров с интеллигентными лицами самого высокого государственного ранга.
Странным было и то, что Игорь все время сидел на даче, Марина его давно не видела.
Перед отъездом она зашла к соседке сообщить, что уезжает в Питер и дальше, по их с подругами маршруту, в Стокгольм. Светлана обрадовалась этой новости и попросила Марину в Хельсинки обязательно посетить кафе на Рыночной площади, куда подойдет ее знакомый Сергей и передаст для нее очень нужные ей журналы.
– Я думаю, к шести часам ты все осмотришь в городе. Условимся на это время.
– Хорошо. В любом случае, я постараюсь туда приехать. А как выглядит Сергей? – поинтересовалась Марина. – Может быть, у тебя есть его фотография?
– К сожалению, фотографии нет. Он русский, но давно живет в Финляндии. Я ему опишу твой портрет по электронной почте и давай придумаем какую-нибудь примету, – Светлана провела рукой по каштановым волосам Марины, туго забранным на затылке в хвост. – А вот и примета. Перед встречей заплети свои волосы в косу и перекинь через правое плечо. Вообще тебе мой совет: распускай волосы по спине. Сразу помолодеешь на десять лет.
– Ты так думаешь?
– Ну, конечно. Еще хорошо бы перекраситься в блондинку. Такие женщины очень привлекают мужчин, а ты, я вижу, похоронила себя заживо. Могу предложить хорошую краску «L’Oreal Paris, белый цвет». У меня в запасе есть несколько коробок.
– Спасибо, Светочка, для этого уже нет времени, – Марину тронула забота соседки. – И все-таки скажи еще что-нибудь о своем знакомом.
– С-с-среднего возраста, симпатичный, спортивный, – покраснела Светлана, с трудом подбирая слова, из чего нетрудно было догадаться об их отношениях. «Наверное, это и есть тот «хахаль», о котором говорил Алексей, – подумала Марина, – интересно будет на него посмотреть».

* * *
Алексей и мальчики проводили ее до вагона на Петербургский экспресс «Красная стрела». Впервые за последнее время она не наставляла их на путь истинный, не учила уму-разуму, а говорила всякие обыденные вещи, вроде того, чтобы не забывали по утрам заводить бабушкины напольные часы, поливать на лоджии цветы и забирать газеты из почтового ящика. Все трое – плечистые, высокие, самые близкие ей, дорогие люди. Вернулись на круги своя. На минуту закралось сомнение: зачем она от них именно сейчас уезжает. Куда ее одну несет?
Но вот поезд тронулся, за окном замелькала огнями ночная Москва со светящимися высотками и шоссейными развязками, и все ее сомнения улетучились. Пришла очень милая девушка-проводница, забрала билеты, раздала пакеты с постельным бельем. Марина не знала, что стоимость за него входила в стоимость билета. Вот что, значит, она давно никуда не ездила. Приятно удивилась и многому другому: кондиционерам в вагонах, удобным матрацам, не сползающим с полок, современным с легким наполнителем одеялам и подушкам и особенно – туалетной бумаге в туалете. И не какой-нибудь там тонкой и серой за девять рублей, как у них в институте, ведущем учреждении Академии наук, а дорогой четырехслойной «Papia». Мелочи, но они сделали поездку комфортной.
В Питере она была много раз. Быстро съездив в Морской порт и купив билет на паром, вернулась в центр и отправилась в Эрмитаж. Затем забежала в Русский музей, в Фонтанный дом к Ахматовой и Исаакиевский собор – любимые места, где считала нужным, хоть часик, но обязательно побывать. Закончила вояж в «Теремке»: что-то вроде недорогого ресторана с русской кухней. Комплексный обед с борщом, блинами и холодным квасом за 230 руб. ей понравился намного больше, чем биг маки и картошка по-деревенски на ту же сумму в Макдональдсе.
Светлана ее предупредила, что на пароме все очень дорого, надо заранее хорошо подкрепиться, а там можно себе позволить легкое вино и мороженное в кафе, чтобы завести знакомство с каким-нибудь приятным человеком. Бывает так, что находятся желающие пригласить в ресторан. «Обязательно соглашайся. Деньги сэкономишь, и хорошо проведешь время», – наставляла опытная в таких делах соседка. Тогда Марина усмехнулась на ее слова: ей было не до мужчин, но Питер с его музеями поднял ей настроение. Мелькнула шальная мысль: почему бы и ей не завести в пути легкий, ни к чему не обязывающий флирт?
Вид парома ее привел в детский восторг. В Питере стояли белые ночи, и из туманной дымки как айсберг выплывал огромный в несколько этажей белоснежный красавец. Однако внутри этого великана ей совсем не понравилось. Длинные коридоры и сотни кают по сторонам (на ее пятом этаже без окон) напоминали пчелиный улей. Уставшие люди сновали туда и обратно с чемоданами в поисках своих номеров. Каюта ее тоже разочаровала – два метра в ширину и чуть больше в длину, узкая койка с постелью, за маленькой дверью – унитаз и душ, чуть ли не над раковиной.
Пока она искала свой номер и вынимала нужные вещи, паром отплыл. «Ничего, – утешала она себя, – в следующий раз этот момент не пропущу, а сейчас – душ и макияж». Наложив на глаза и щеки «пять килограммов косметики», как говорила одна героиня из старого советского фильма, она надела свое лучшее черное платье ниже колен, но с глубоким вырезом, туфли на высоком каблуке, распустила волосы и отправилась осматривать паром.
В конце коридора народ толпился около лифта. Марина вошла вместе со всеми в кабину с зеркалами и с ними же вышла на восьмом этаже. Здесь оказался ресторан только для туристических групп. Этажами ниже и выше были еще такие же рестораны и кафе. Шестой этаж занимал огромный магазин с одеждой, обувью, игрушками и продуктами. Она поразилась тому, что, несмотря на высокие цены, люди скупали все подряд: платья, кофты, туфли, зимние финские сапоги и мягкие игрушки. Здесь собрались, как на Ноевом ковчеге, все национальности и языки мира. Больше всего китайцев. И куда бы она потом ни пошла, везде стояли шумные, галдящие толпы пожилых китайцев и китаянок в спортивных костюмах, шляпках и кроссовках, ожидающих очереди на оплаченный вместе с турпутевкой ужин в «общепит».
Обходя одну из средних палуб, она наткнулась на полупустое кафе. На эстраде играл оркестр; молодой человек, похожий на Есенина или Сергея Безрукова, что одно и то же, пел на финском языке приятные песни. Она села за крайний столик, заказала, как советовала Светлана, 200 граммов белого вина и мороженое с тремя шоколадными шариками. Официант в безукоризненно-белом костюме говорил по-русски. На ее вопрос об оркестре и певце, объяснил, что это русская группа «Ритм» из Саратова с солистом Максом (на самом деле Евгением Петрухиным), работают здесь второй год по контракту. Скоро финские песни сменили популярные хиты российских поп звезд.
Народ в кафе все прибывал. Становилось шумно. Посетители громко говорили, смеялись, заказывали музыкантам песни и беспрерывно выходили на палубу курить, за-девая нетвердой походкой столы и стулья.
К Марине подошел мужчина неопределенного возраста между 30 и 40 годами, в белых брюках, розовой рубашке и фирменных швейцарских часах на сильной, загорелой руке – этакий мачо. Она плохо разбиралась в часовых фирмах, но была уверена, что это очень дорогие часы, такие она видела на руке директора своего института. Галантно с ней поздоровавшись, обладатель дорогих часов, шутя, по-военному щелкнул ботинками и, представившись Александром, попросил разрешения сесть за стол. Ей понравилось его лицо с тонкими благородными чертами, волнистые темные волосы, черные выразительные глаза и аккуратная шкиперская бородка. «Вот оно начинается», – подумала Марина, и у нее перехватило дыхание.
– Да, да, пожалуйста, – произнесла она полушепотом, хватаясь за фужер, как за спасательный круг. Фужер был пуст, и шарики мороженого давно съедены.
Мачо подозвал официанта, поспешно бросившегося к их столику, и, не спрашивая ничего у Марины, заказал бутылку шампанского, кофе, мороженое и фрукты. Не-искушенная в таких знакомствах, Марина даже не задумалась, с какой стати он проявляет такую щедрость. От волнения у нее бешено стучало сердце. Александр поведал, что живет в Стокгольме, сейчас возвращается от родных из Питера. В Хельсинки у него есть важное дело. Если рано освободится, то сможет показать ей город. «Там есть несколько достойных мест, куда возят всех туристов», – сказал он, не сводя глаз с ее раскрасневшегося лица. Этот настойчивый взгляд ее смущал и волновал. Марина постеснялась ему рассказывать о своем «эконом»-туре, сочинила, что любит путешествовать одна и из Хельсинки поедет в Стокгольм.
Незаметно выпили бутылку шампанского. Александр заказал вторую и еще виски, но Марина от всего отказалась. Мачо не настаивал: «Не хотите, уже лишнее, – по-вторил он за ней ее слова, – не надо». Ей понравилось, что он не навязывает ей выпивку, как обычно бывает в компаниях, и сам поддерживает разговор. В детстве он жил в Москве, называл Марине улицы, которые она не знала. «О, там очень красивые архитектурные памятники», – восклицал он и описывал дома и особняки, построенные по про-ектам итальянских архитекторов. «Где это такое, – удивлялась про себя Марина, считавшая, что хорошо знает центр в пределах Садового кольца. – Не на окраине же были эти особняки с итальянской архитектурой?» Еще ее смутили фамилии Мазарини и Бенуа, несколько раз упомянутые Александром в числе итальянских архитекторов. Насколько она знала, первый был французским кардиналом, второй – русским художником.
Так же хорошо мачо знал и Петербург, к которому плавно перешел их разговор, и они вместе прошлись по тем улицам, по которым днем ходила Марина. «Не человек, а ходячая энциклопедия», – восхищалась она, чувствуя необыкновенную симпатию к этому красавцу в розовой рубашке и, как ей ни стыдно было признаться самой себе, – некоторое влечение к нему, как к мужчине. Вот что она давно не испытывала и не могла представить, что в ее теперешней проблемной жизни и возрасте («в 45 баба ягодка опять») может такое произойти.
Мачо был далеко не бедный человек. Как бы вскользь, не хвастаясь, сообщил Марине, что у него есть квартира в центре Стокгольма, которая занимает целый этаж, и вилла на Балтийском побережье в Куллаберге – крупнейшем международном курорте. От всей этой информации и шампанского у нее кружилась голова, громко стучало сердце. «Боже мой», – радовалась про себя Марина. – Как хорошо, что она послушалась Светлану и поехала по этому маршруту. Новая жизнь, новый мир и, может быть, новые отношения, которые, кто знает, со временем могут перерасти в нечто большее и можно будет расстаться с неудачником мужем. Сам Бог послал ей этого мачо. Она уже видела себя в роли хозяйки на вилле среди пальм и пышных роз, хотя на холодном севере вряд ли росли эти деревья и цветы. Но слово «вилла» могло сочетаться только с южными растениями.
Оркестр заиграл песню Вилли Токарева «В шумном балагане». Задвигались стулья. Несколько пар вышли вперед на площадку перед эстрадой. Александр протянул руку и, осторожно коснувшись ее пальцев, предложил потанцевать. Марина встала и, хотя ноги ее гудели от усталости, бодро пошла вперед. Душа ее пела и ликовала. Красивый мужчина держал ее в своих объятьях и, наклонив к ней голову, говорил о том, что, если он будет занят в Хельсинки, то обязательно разыщет ее в Стокгольме и покажет там все интересные места. Она увидит столицу Швеции его глазами, потому что даже за неделю новому человеку самому невозможно познать этот прекрасный город. Марина не так много выпила, но от общей усталости у нее кружилась голова, подкашивались ноги. Положив голову на плечо кавалера, она мало говорила и больше слушала.
Мимо проходил знакомый официант с подносом и двумя бокалами вина. Остановив его, Александр взял бокалы и, отведя Марину в сторону, предложил по русскому обычаю выпить на брудершафт. Это для нее было приятным подарком. Она давно ни с кем не целовалась, даже со своим супругом, который перестал ее интересовать как мужчина и вряд ли был способен выполнять супружеские обязанности. Если этот человек предложит ей пойти в его каюту, она непременно согласится. Почему бы несчастной женщине, лишенной всех радостей жизни, не провести ночь с таким приятным иностранцем русского происхождения.
Перед ней возникло лицо Светланы.
Она подмигивала ей и показывала глазами: «Смелей! Смелей!» Лицо соседки навело ее и на другую мысль – шампанское, которое они выпили на брудершафт, отдавало таким же запахом миндаля, как и сигареты, которыми Светлана угощала женщин в тот злополучный вечер на лестничной площадке, когда у Марины отключилось сознание. Но эта коварная мысль тут же исчезла – до того был крепкий и одурманивающий поцелуй мачо.
– Милая сударыня, – сказал Александр, наклоняя к ней голову и почти касаясь губами ее щеки. – Я вам все рассказываю и рассказываю, а мы можем посмотреть видео в моей каюте. Не бойтесь, идемте. Я не причиню вам ничего плохого.
Марине стало стыдно, что ему приходится перед ней оправдываться.
– А я и не боюсь. Я умею различать людей. Вы – очень хороший человек, – сказал она, чувствуя, что не владеет ни своим языком, ни мыслями, ни телом. На нее нашло что-то вроде затмения.
Поддерживая спутницу за талию, Александр подвел ее к лифту и почти на руках вынес оттуда и доставил в свою каюту, точно такую же, как у нее – крошечную, без иллюминатора. В углу горел слабый синий огонек-фонарик. Как во сне, она села на постель. «Хороший человек» быстро сорвал с нее одежду и с жадностью набросился на ее обмякшее тело.
Поначалу она пыталась проявить свои чувства, обнимала его за плечи, тянулась губами к его губам. Но с каждой минутой его действия становились все грубей и жестче. Он работал, как автомат, переворачивая ее то на спину, то набок, то выделывая вещи, которые она видела только в кино или на порнографических сайтах в интернете. «Умоляю, – шептала Марина, сопротивляясь его натиску и царапая крепкую мускулистую спину ногтями, – прекратите, вы мне делаете больно». «Умоляю, Александр, хватит, мне нечем дышать, мне плохо».
Затем она услышала, что дверь каюты скрипнула, и кто-то вошел еще. Александр встал, его сменил другой человек-автомат, сопя и дыша в лицо жутким перегаром. Затем снова скрипнула дверь и снова кто-то вошел. «Умоляю, – шептала она в полу-обморочном состоянии, – умоляю…».
Вскоре она перестала сопротивляться и только отсчитывала про себя: третий, четвертый пятый, а может быть, это снова был второй, третий или первый, Александр. Ее кусали в шею и грудь, щипали за бедра, делали болезненные засосы и всякие омерзительные вещи. В какой-то момент она потеряла сознание, тогда ее больно избили по щекам. Очнувшись, она обнаружила, что над ней склонился огромный человек-шкаф, и – откуда только взялись силы, как кошка, вцепилась в его лицо ногтями. Человек взвыл и со всей силой ударил ее по лицу.
– Ось сука, ще дряпаеться, – прохрипел простуженный голос.
– Ты что, обалдел, мог ее убить, – раздался знакомый голос мачо.
– А ты, Дон Жуан хренов, не мог найти молодший? Спеклась твоя москалька. Тащите ее на палубу и тикайте.
На нее натянули платье, сунули под мышку сумочку и вытолкнули в коридор. Там ее подхватил человек в надвинутом на лоб капюшоне, вывел на палубу и посадил в кресло-качалку.
– Смотри сучка, – прорычал он в ухо. – Сообщишь в полицию или еще кому-нибудь, распрощаешься с жизнью.
На палубе никого не было. Слабый свет освещал борт парома с перилами, соседние кресла-качалки и обертки от конфет, которые ветер гонял по полу. С ее места виднелся кусочек заалевшего неба. Там всходило солнце. Внизу темнело Балтийское море, неприветливое и холодное. И Марине было холодно.
Истерзанное тело тряслось, как в лихорадке. Ухватившись двумя руками за откидной столик, она попыталась встать, но не хватило сил выбраться из глубины кресла. Она заплакала от обиды на это кресло, на диких самцов, на Светлану и ее подруг и больше всего на себя. Ее подставили, обманули, унизили, втоптали в грязь.
Мимо прошла влюбленная парочка. Мужчина озабоченно спросил: «What’s wrong? Can I help?» Она неплохо знала английский язык, помотала головой и закрыла лицо спутавшимися волосами. Вежливые молодые люди пошли дальше, и перед тем, как повернуть за угол, еще раз с любопытством оглянулись на странную заплаканную женщину. Собравшись с силами, она поднялась с качалки, но на этот раз слишком резко, и ее бросило вперед, к борту парома. Ухватившись за перила, она с жадностью смотрела в темную глубину моря. Вот где ее спасение. Перевеситься через борт, и весь позор уйдет на дно. Секунда, всего лишь одна секунда – и настанет конец. Это совсем нетрудно, надо себя настроить, внушить, убедить. Как там у ее любимого Блока: «И в какой иной обители мне влачиться суждено, если сердце хочет гибели, тайно просится на дно?»
В этот момент она не думала ни о детях, ни о муже. И тут все трое явились перед ней: высокие, стройные, плечом к плечу, как в поезде, когда провожали ее в Москве в эту поездку. За этой картиной, как в кинофильме, всплыла другая, которую она никогда в жизни не забудет: Павлик стоит перед ней на коленях и, рыдая, признается, что должен своему хозяину два миллиона рублей. Крупные слезы ползут по его щекам, падают на рубашку и пол. Кто еще ему поможет, кроме матери? Она хочет его утешить, погладить, как в детстве, по голове. Но кадр исчезает. Перед ней уже не Павлик, а Никита. Мечется по кровати, плачет, стонет от боли. Люди Хромого Саида не оставили на нем живого места. «Ма-м-а, – кричит, проваливаясь в забытье сын, – ма-мо-чка».
Когда плачут маленькие дети – одно, когда плачут взрослые мужчины, частицы тебя самой, – совсем другое. И нет для матери страшней муки, чем видеть слезы своих взрослых сыновей. Как же она могла забыть о них? Марина в ужасе отшатнулась от борта, открыла дверь в коридор и, увидев на указателе цифру шесть, заковыляла по лестнице вниз на свой пятый этаж.
Счастье, что, выходя вчера гулять по парому, она оставила все документы, карту Visa и смартфон в чемодане. Насильники выгребли из ее сумочки все содержимое, даже пудреницу и щетку для волос. Часы на мобильнике показывали полчетвертого ночи. Значит, экзекуция над ней продолжалась больше трех часов.
На тело невозможно было смотреть. Кругом чернели следы от садистских засосов, царапин и щипков. Лицо опухло, на левой щеке под глазом расплылся огромный багрово-фиолетовый кровоподтек – след от удара кулаком последнего насильника. Сантиметр выше – и попал бы в глаз. Обкусанные губы походили на две фиолетовые сливы. Как в таком виде показаться завтра на палубе? Марина уткнулась в подушку и снова зарыдала от боли и обиды. На какое-то время она задремала и очнулась, когда в коридоре началось торопливое движение ног и чемоданов: паром прибыл в Хельсинки. Народу на нем много, так что можно не спешить и привести себя в порядок.
Приняв кое-как душ – струи воды, стекающие по телу, причиняли невыносимую боль, она стала густо накладывать макияж, чтобы скрыть следы насилия. Это оказалось не так легко. Если синяк под глазом и засосы удалось кое-как затушевать, то губы за ночь расползлись и почернели, и помада их не брала. Марина натянула свитер с высоким воротником, нацепила темные очки и вышла в коридор, больше всего боясь столкнуться лицом к лицу с насильниками.
Выход на причал находился на этом же этаже, и очередь к нему начиналась недалеко от ее каюты. Она встала в хвост, наблюдая за пассажирами. Все казались приличными, интеллигентными людьми. Много иностранцев и семейных пар: пожилых и молодых с детьми и колясками. Одиноких мужчин не видно. Наверное, ее насильники были из экипажа, или они скрываются, чтобы выйти последними и незаметно исчезнуть.
Спустившись вскоре на причал, Марина отошла в сторону и продолжала рассматривать приехавших пассажиров. Того мачо нигде не было. Обращаться в полицию она не стала. Поди, теперь найди Александра и его сообщников, тем более, что она добровольно пошла к мачо в каюту.
Первым ее порывом было вернуться в Москву – только уже не паромом, а поездом, благо у нее оставалось еще много денег. Перед тем, как разыскать билетную кассу, она зашла в кафе. Кофе в нем был отличный, намного лучше, чем на пароме. Взяла вторую чашку и пирожное, решив, что имеет право потратить на себя, несчастную, несколь-ко десятков евро. Ее Алешенька, о котором она теперь думала с необыкновенной теплотой, дал ей деньги, чтобы жена отдыхала и ни в чем себе не отказывала.
Из окна кафе видна стоянка рейсовых и туристических автобусов, увозящих людей в город. Народу много – с паромов и круизных лайнеров. Вон большая толпа китайцев собралась около двухэтажных автобусов. Вокруг них суетятся гиды, выставляя вверх цветные флажки для каждой группы. А вон англичане и немцы. Этих сразу узнаешь по бледным европейским лицам, худым фигурам и оригинальной форме очков. У них тоже гиды с флажками и зонтиками, выстраивают свои группы в пары.
Жизнь бьет ключом. И ей надо забыть все, что с ней произошло, как страшный чудовищный сон, продолжить свое путешествие.
Найдя в зале порта нужную кассу, Марина купила билет на паром до Стокгольма, на этот раз в каюту на трех человек, и отправилась с рейсовым автобусом в центр города. Оттуда пересела на другой маршрут, и так, переходя с одного транспорта на другой, постепенно объехала указанные в путеводителях исторические и архитектурные достопримечательности Хельсинки.
Два раза ей удалось хорошо отдохнуть: на службе в главном Кафедральном соборе и в Часовне тишины – оригинальном деревянном сооружении без окон, куда финны специально приходят, чтобы уединиться (помедитировать) и побыть со своими мыслями – то, что ей сейчас особенно нужно. Сам город был спокойный, солнечный; наполнен чистым, прозрачно-голубым воздухом.
К шести часам она разыскала кафе, где ей предстояло встретиться со знакомым Светланы. Голод давал о себе знать, но из-за опухших губ она не могла кушать ничего твердого, и опять заказала кофе и пирожные. Путешествие по городу ее немного успокоило и принесло умиротворение.
Рассматривая из большого окна дома и магазины напротив кафе, Марина машинально бросила взгляд на переходившего площадь мужчину и – чуть не подавилась кус-ком пирожного: это оказался собственной персоной мачо Александр. Теперь он был в джинсах и черной майке, с правого плеча свисал однолямочный рюкзак. Первым ее желанием было немедленно бежать отсюда. Но тут она заметила около стойки кафе полицейского, кокетничавшего с молодой симпатичной барменшей. В голове замелькали кадры из американского фильма о девушке, которую изнасиловал негр. Встретив его на улице, она указала на преступника полицейскому, и тот арестовал его. Марина вскочила, подошла к полицейскому и, указывая ему через окно на мачо, сбивчиво объяснила на английском языке, что этот человек ночью на пароме организовал ее групповое изнасилование.
– Вы из России? – спросила барменша, смотря на нее с сочувствием, – говорите по-русски. Я переведу.
Марина повторила свой рассказ и сняла очки. Все доказательства были на ее лице и шеи. Не стесняясь, приподняла край майки, там тоже открылись синяки и царапины. Однако полицейский не спешил и попросил ее повторить все снова и более подробно.
– Пожалуйста, – взмолилась Марина, – прошу вас, задержите его скорей. Я потом вам все объясню.
– Как вы очутились в его каюте?
– Мы познакомились в кафе, он пригласил меня посмотреть видео о Стокгольме. Признаюсь, я поступила опрометчиво, но до этого он вел себя вежливо и не представлял никакой опасности. В каюте набросился на меня как зверь, сам издевался и привел еще несколько человек. У них был заранее продуманный план. В этом участвовал и официант в кафе. Он подал бокалы с шампанским, в которое подмешал снотворное или наркотик. Я была, как в тумане. Не могла ни кричать, ни сопротивляться.
– Вы из России?
– Из Москвы. Путешествую по Скандинавии.
Полицейский подозрительно на нее посмотрел, но под нажимом барменши вызвал подкрепление. Его полицейская машина с крупной надписью Poliсе стояла у дверей кафе. Увидев ее, Александр повернул назад и быстро пошел обратно. Но навстречу ему уже выезжала другая полицейская машина. Выскочившие оттуда полицейские приказали ему остановиться. Сбоку подъезжала третья машина. Вот как неожиданно четко сработали финские стражи порядка. На Александра надели наручники и увезли в местное отделение полиции.
Марине тоже предложили сесть в машину и проехать туда же. После длительного и довольно унизительного допроса со стороны следователя, очной ставки с Александром, который все отрицал и заявлял, что впервые видит эту женщину, ее отправили на обследование в больницу. Туда же привезли и мачо. Хотя утром она приняла душ, биологическая экспертиза подтвердила участие в этом деле нескольких человек и непосредственно Александра.
Марина надеялась, что после больницы ее отпустят, но их обоих отвезли в Центральную криминальную полицию и опять начали длительный допрос, теперь уже по другому вопросу. За время их отсутствия полицейские изучили содержимое рюкзака мачо. Найденные там предметы: мягкая игрушка «Муми-тролль» (сувенир номер один в Финляндии), четыре пачки кофе и столько же коробок с сухими сливками, оказались набиты наркотическим веществом, предположительно амфетамином.
Следователь сказал Марине, что насильник, видимо, шел в кафе на встречу с курьером, намереваясь передать ему эти предметы под видом подарков из Финляндии. В связи с этим он долго расспрашивал Марину, почему она оказалась именно в этом кафе. Чутье подсказывало ему, что русская туристка стала жертвой не только насильника, но и того негодяя, который прислал ее в это кафе со своим опасным поручением.
Марина сама все быстро сообразила (косу через правое плечо – условный знак для встречи со знакомым Светланы, распустила еще в кафе) и ловко выкручивалась из всех вопросов следователя. Александр Марину не узнал или сделал вид, что не узнал, однако она боялась, что, струсив, он начнет сотрудничать со следствием и выдаст Светлану, указав ее московский адрес, тогда рано или поздно ниточка потянется и к Марине. «Вляпалась, так вляпалась», – с ужасом думала она, уже пожалев, что связалась с финской полицией. Им ничего не стоило превратить ее из потерпевшей в обвиняемую.
В отношении мачо завели два дела: по организации группового изнасилования и по подозрению в распространении наркотиков. Если все это подтвердится, то в сумме, как ей сказал следователь, это давало более пятнадцати лет. Вообще финнов больше интересовало второе дело. Без него они вряд ли бы занялись и Марининым случаем, арестовав для полной картины и официанта из кафе на пароме.
Ее попросили задержаться в Хельсинки на несколько дней и связались с российским посольством. Прибывший оттуда сотрудник предложил ей пока пожить в служебном доме посольства. В этом плане ей даже повезло: за это время она основательно познакомилась со столицей Финляндии, съездила в Свеаборг и на острова около Хельсинки.
Следствие продвигалось удивительно быстро. Всех участников насилия вскоре нашли. Они оказались челноками, ездившими в Финляндию за финской одеждой и втридорога сбывавшими ее в России. Их преступление также подтвердила и биологическая экспертиза.
Александр, действительно, имел шведское подданство, но жил в Хельсинки и сбывал челнокам из СНГ дешевую продукцию, которую подпольно шили в столице Финляндии украинские и польские мигранты. Попутно органы занялись и этим незаконным бизнесом. Вот такая цепочка неожиданно потянулась от Марининого знакомства на пароме с красавчиком-мачо. Марине разрешили ехать дальше.
Все эти дни она переписывалась по электронной почте с родными, говорила, что ей так понравились Хельсинки, она решила в нем задержаться и сняла номер в гостинице. Алексей и мальчики перевели ей еще денег, чтобы она также хорошо провела время и в столице Швеции.
В посольстве Марине заказали билет на паром в Стокгольм. В ее каюте были еще две женщины из Екатеринбурга, которые очень удивились, что после отплытия из Хель-синки их соседка ни разу не вышла из каюты. В Стокгольме по звонку из Финляндии ее встретил представитель российского консульства и отвез в заранее забронированный отель в центре города. Ей посоветовали также обязательно побывать в Копенгагене, Осло и Бергене, очень красивом городе на семи холмах, где жил композитор Эдвард Григ, и забронировали там отели. Была ли это добровольная услуга со стороны посольства или слежка за ней по просьбе финской полиции, она так и не узнала. Ее все время не покидало чувство, что за ней следят. «А, может быть, ее охраняли, как единственного свидетеля», – льстила она себе, вспоминая отечественные и иностранные детективы на такие же темы.
Везде она покупала подарки для своих мужчин: одежду, сувениры и солдатиков, которых Алексей собирал с детства и увлек этим хобби сыновей. Одних только викингов, больших и маленьких, она приобрела штук сорок. В Москву летела самолетом из Бергена, сгорая от нетерпения увидеть своих мужчин и вручить им подарки.
Все два часа в полете Марину мучил вопрос, как быть со Светланой? Солгать ей, что не успела в кафе по времени и поэтому не встретились с ее знакомым Сергеем или что просидела там больше часа, но никто к ней не подошел. Она не умеет врать. По ее лицу Светлана все поймет и начнет вроде финского следователя дотошно у нее все вы-пытывать.
Пока ждали выдачу багажа, родные сообщили ей новости о соседях: Игоря арестовали за присвоение казенных денег и отправили в Лефортовскую тюрьму. Светлана пьет, одна или с Виталиком с 11-го этажа. При этих словах Марина вздрогнула, как будто ее ударило током, и внимательно посмотрела на мужа.
– Что ты на меня так смотришь? – возмутился Алексей, – я давно этим не занимаюсь.
– У меня даже в мыслях этого не было, – поспешила его успокоить Марина, – просто я очень по вас троим соскучилась.
– Мама, мы решили копить деньги, – пришел на выручку отцу Никита.
– На что же, сынок?
– На что ты захочешь: норковую шубу или итальянскую кухню, ты давно о них мечтала.
– Я уже получила от вас в подарок эту поездку, а вот вернуть бы дачу?
– Вернуть старую не получится, – сказал Алексей. – А купить участок в нашем товариществе и самим построить дом, это можно. Я поговорю в профкоме. Там как раз недавно перераспределяли заброшенные участки.
Узнав, что Марина вернулась, Светлана сама позвонила ей и попросила зайти. Когда соседка открыла дверь, знакомый запах перегара и табака ударил Марине в нос,– так раньше пахло в комнате Алексея. За эти две недели Светлана сильно изменилась: весь лоск с нее сошел. На ней был не первой свежести шелковый халат и такие же грязные, а когда-то белые тапочки с местного рынка. Чудесные шелковистые волосы, спадавшие раньше на плечи, теперь бесцветной соломой торчали на голове.
На столе стояло несколько бутылок со спиртным.
– Будешь? – спросила она, наполняя до краев бокал из квадратной бутылки с коньяком.
Марина помотала головой. От одного вида бутылок ее начинало мутить. Сразу вспоминался тот сладко-приторный запах, от которого она два раза погружалась во мрак.
– Как это произошло? – спросила Светлана дрожащим голосом, – ты видела?
– Что? – не поняла Марина. Неужели Светлана могла думать еще о ком-нибудь, кроме оказавшегося под следствием мужа.
– Сергея арестовали в тот день и час, когда вы должны были встретиться с ним в Хельсинки…
– Ты имеешь в виду человека, который должен был для тебя передать журналы?
– Ну, да.
– Я туда опоздала на полчаса. Никто ко мне не подошел.
Светлана тяжело вздохнула и снова наполнила до краев бокал. Спиртное на нее не действовало. Она страдала, но явно не из-за мужа.
– Его взяли за изнасилование какой-то дуры на пароме. Сами лезут к мужикам, потом прикидываются несчастными жертвами, – в голосе ее послышались слезы. – Значит, ты не видела, как его арестовали?
– При мне все было спокойно. Очень милое кафе и пирожные там вкусные.
– Вижу, тебе в Скандинавии понравилось. Алеша говорил, что ты еще ездила в Копенгаген и Осло?
– Мне сказали, что на сапсане от Стокгольма до Копенгагена не так далеко. Алеша выслал еще денег. Он сейчас работает.
– Да, он изменился в лучшую сторону. А мой? Ты, наверное, слышала… – Светлана грустно махнула рукой. – Опозорил на весь свет. Хоть в петлю лезь.
Марине было жаль соседку, хотелось ее погладить по голове, сказать ласковые слова. Только в чем ее утешить: в истории с Игорем или с Сергеем-Александром, или в том, что накрылся канал с контрабандой наркотиков и может обнаружиться ее участие в этом деле? А если еще подумать о том, что она и Марину собиралась втянуть в этот опас-ный бизнес, то выходило, что ее не только не надо жалеть и утешать, а наоборот, держаться от нее подальше.
– А знаешь, Светик, я тебе очень благодарна?
– За что?
– Эта поездка помогла мне разобраться в людях, и многое переоценить в жизни. И своих подруг поблагодари.
– Подруги все разбежались. Я же теперь жена арестованного преступника. Дети тоже сюда не ездят. Стыдно перед соседями. Это невестки так их настраивают. Отец-то все для них делал: квартиры, машины. За учебу платил, на хорошие места пристроил. Славик отказался быть его адвокатом.
– А Петя?
– Думает.
– Ты ко мне обращайся в любую минуту, – участливо предложила Марина. Только вот со спиртным к моим не подходи. Знаешь, через что мы все прошли. И сама не пей. Затянет, не вылезешь из этой пропасти.
– Я себя контролирую, – пробормотала Светлана и, качнувшись, задела локтем открытую бутылку с вином. Красная тягучая жидкость разлилась по полированной поверхности стола, и закапала на нежно-розовую поверхность дивана. Марина бросилась в ванную за тряпкой. Когда она вернулась обратно, Светлана спала, опустив голову на стол, всхрапывая и что-то бормоча в тяжелом сне.
Марина выбросила оставшиеся бутылки в помойное ведро, навела в столовой порядок и тихо вышла из комнаты. В последнюю минуту она услышала за спиной какие-то звуки, похожие на хлопанье крыльев раненой птицы или бьющейся о стекло бабочки. Ей было искренне жаль соседку.

СИРЕНЫ ЛАЗУРНОГО БЕРЕГА

Миша сидел в прохладном конференц-зале видавшего виды «Хилтона» и мечтательно смотрел в окно. Перед ним и еще перед тридцатью менеджерами по работе с клиентами бубнил что-то занудный бизнес-тренер, а за окном вдоль стройных пальм, ослепляя солнцем, оживленно сновала Английская набережная.
«Ну как там?» – пришла смс-ка от Кости, Мишиного двоюродного брата, который вот-вот должен был въехать в Ниццу.
«Солнце, море, по пляжу разгуливают модели», – написал Миша.
«Хочу на пляж!!! К моделям!!!» – последовал ответ.
Миша улыбнулся смс-ке. Если бы он писал себе, он бы написал совсем другое: «Это место волшебно. И лазурь моря так манит, что хочется взять лодку и отправиться на поиск чудес и русалок». Но Костя был приземленной натурой, и он получил ту смс-ку, которую ожидал получить.
Костя приезжал на пару дней в отпуск, благо майские праздники были близко. Миша был в Ницце по менее приятному поводу – недельный тренинг каждый день с 8 утра до 6 вечера. Правда большого повода расстраиваться у Миши не было, потому что три дня назад волшебство с ним все-таки случилось.
В день приезда он познакомился с девушкой. Она стояла, облокотившись о парапет набережной, лицом к морю. Ветер развевал ее цветастую юбку, играл распущенными волосами, и когда она повернула голову в его сторону, шум моря как будто усилился.
Миша подумал, что этот момент требует стихов, но в голову шло лишь банальное:
– Белеет… парус одинокий…
Она тихо засмеялась и сказала:
– Нет, лучше так:
Кто, по незнанью приблизившись к ним,
их голос услышит,
Тот не вернется домой никогда.
Звонкою песнью своею его очаруют русалки…
Это странное стихотворение отозвалось в нем как будто бы эхом, будто он слышал его раньше, когда-то давно-давно. Хотя умом он понимал, что, скорее всего, никогда не знал такого произведения.
У нее был чарующий голос, и звучал он так, будто она читала заклинание. Подойдя к ней на расстояние шага, Миша почувствовал пьянящий аромат духов, и каштановые пряди ее волос почти коснулись его лица под порывом ветра.
Весь день они бродили по улочкам Ниццы, зашли в музей Шагала, а назавтра она предложила поехать в Грасс, где жил Бунин. Миша не смог отказаться от этого предложения. Не то, чтобы он очень любил Бунина, – но путешествие с очаровательной девушкой в неизвестный город с раскатистым названием Грасс привлекало его.
Миша взял машину напрокат. На Грасс они потратили полдня – музея Бунина там не было, зато был огромный музей парфюмерии.
Остальные полдня катались вдоль Лазурного берега, заезжая в местечки с неизвестными названиями и осматривая их набережные, сквозящие ненавязчивым французским шиком.
Обычно Мише попадались девушки всё больше грубые, любительницы выпить и потанцевать в клубе. Такие больше нравились его брату Косте, и иногда девушки кочевали от одного брата к другому, прежде чем исчезнуть из поля зрения.
Русалка морщилась от слова «клуб», и Мише захотелось, чтоб эта девушка не исчезала.
За прогул первого дня тренинга Миша получил серьезный нагоняй от руководства. Остальные дни прогулять было никак нельзя. Поэтому он прилежно сидел на тренинге и ждал 18:00, когда он сможет сбросить душный галстук и встретиться с девушкой своей мечты. Чтоб скоротать дневное время, он писал смс-ки Косте. Он бы с радостью переписывался с ней, но с Русалкой они телефонами не обменялись.
– Давай не будем, – сказала она своим теплым чарующим голосом. – Чтобы всё не было так просто.
Мише нравилось это маленькое препятствие на пути общения с ней. Отсутствие телефона создавало ощущение тайны и придавало остроту ожиданию встречи. Миша волновался, что она не придет, перепутает, и он больше никогда ее не увидит.
Костин приезд, изначально радовавший Мишу, – не придется скучать по вечерам, – теперь создавал неудобство. Миша не хотел знакомить Русалку с Костей, поэтому Костю предстояло как-то мягко устранить. В принципе они давно уже не были так близки, как в детстве, и ужин с коллегами послужит нормальной отговоркой, думал Миша. Ближе к вечеру однако Костя устранился сам:
«Майки! Я вчера до упора в «Будда-Баре» прохлаждался, так что я баиньки. Звони, если что».
Это было очень кстати, и снова Миша бродил с Русалкой по Ницце. Они заходили в местные лавочки и покупали прованские травы, ужинали в дешевом бистро, а потом гуляли по пляжу босиком, то и дело оступаясь на суровой гальке и с хохотом падая друг на друга.
И так каждый вечер.
Костя проявлялся ближе к полудню. Он заходил с помятым лицом в «Хилтон» перехватить бесплатного корпоративного обеда и рассказывал Мише о том, где и как провел ночь. Он уже подружился с какой-то местной компанией, которая провела его по всем злачным местам Лазурки, и отсутствие кузена не очень расстраивало его.
– Слушай, ребята классные! Все главные точки, хе-хе, достопримечательности, то бишь, мне сдали… Сегодня мы едем в Сен-Тропе, ты с нами?
Сегодня – означало сегодня ночью. Днем, не считая обедов с братом, Костя отсыпался на дешевой съемной квартире на окраине города, либо у случайных знакомых, в худшем случае на каменистом пляже Ниццы.
Костя приглашал его больше из вежливости. Он знал, что Мишка не ходок по клубам. На вечеринках тот пил мало, к 12 часам уже клевал носом и просился домой.
– Да не, у меня ж тренинг, вставать рано, – незатейливо врал Миша, и оба с чистой совестью расставались до следующего обеда.
К середине недели Костя пришел в «Хилтон» немного смущенный.
– Майки, чё-то я поиздержался. Профинансируешь парой сотен евров до Москвы?
– Что, красивая жизнь облегчила карман? – не удержался от улыбки Миша.
– А что делать, брат? Это ж Ницца – мать ее, карман кусающая заграница.
– Сколько же ты этих Ницц за три дня уже перегулял?
– Да вот, не поверишь, познакомился с одной штучкой, – необычно мечтательным тоном произнес Костя, расслабленно откинувшись на кресле. – Она танцевала на барной стойке в «Будда-баре» и упала прямо мне в руки.… Волосы – огонь, фигурка, в общем всё, как надо. Я зову ее – Рыжая, – заговорщицким шепотом закончил он.
Миша удивился мечтательной интонации брата – обычно он более прагматично отзывался о девушках и был стремительным в их перемене – поэтому денег дал.
Одной из причин, почему Миша не стремился встречаться с кузеном, было то, что Костя мог увести Русалку. Но к концу недели Миша решил, что раз уж Костя, по крайней мере в данный момент, при пассии, то его будет вполне безопасно познакомить с ней. Все-таки ему не терпелось уже показать приятелю свой бриллиант.
Они договорились встретиться в прибрежном кафе в субботу, когда тренинг закончится. Ближе к обеду, чтобы Косте удалось проспаться.
Суббота была яркая и солнечная. Кафе выбрали прямо на пляже, под пандусом набережной. Выкрашенная небесно-голубым веранда утопала в цветах и была заботливо прикрыта сверху кронами пальм.
Миша пришел первым. Он как обычно немного волновался перед встречей, ведь Русалка так и не дала ему своего телефона. Костя пришел вторым. Он был еще слегка навеселе после ночного загула и мешком упал в кресло рядом с братом.
– Ну, где твоя? – сонно спросил Костя. – Рыжая с утра сбежала марафет наводить… Но скоро обещала забежать на огонек. Ты не против?
– Не против. Моя сейчас придет, – напряженно произнес Миша.
Миша не знал, что Костя настолько сблизился со своей пассией, что решил привести ее в кафе. Он немного надулся, ведь Русалка была в его понимании уже почти член семьи, нечего приводить на семейный обед каких-то ночных бабочек.
Они заказали шампанского. Молчали. Костя прятал глаза под темными очками, Миша рассеянно разглядывал ажурные тени от пальмовых листьев на столе.
Внезапно с моря прилетел порыв ветра и принес явственный запах сырой рыбы. Тени пальм нервно забегали по столу и снова остановились. Нехорошее предчувствие охватило братьев.
Неужели не придет, думал Миша. Костя колотил по столу пальцами и чувствовал странное биение пульса у виска, гулкое и напряженное – наверно, похмелье, успокаивал он себя.
Ее появление Миша почувствовал раньше, чем оно произошло на самом деле. Легкий шелест ткани, душистый аромат волос… Сегодня она была в джинсовой юбке и футболке, чуть спущенной с одного плеча.
Но сегодня что-то было не так. Она шла к столу медленным шагом, как будто преодолевая некое внутреннее сопротивление. Лицо ее вместо обычной улыбки хранило напряженное, немного виноватое выражение. Она не смотрела ни на Мишу, ни на Костю, а куда-то вдаль, в сторону моря.
И когда Миша и Костя сделали одинаковое движение вперед и одновременно сказали:
– Привет, что-то случилось? – тем особым бархатным тоном, с каким обращаются только к своим женщинам, и только в начале отношений, когда они посмотрели друг на друга непонимающе, и осеклись на полуслове, и руки, протянутые к ней, зависли в воздухе, даже тогда они не совсем поняли, а только начали догадываться...
Ветер подхватил ее длинные волнистые волосы – на солнце они действительно отливали рыжим – и поднял облаком над головой, отчего она стала похожа на русалку, застывшую в толще морской воды.
– Когда я поняла, что вы братья, я решила – нет смысла прятаться. Все равно рано или поздно узнаете, – произнесла она, продолжая смотреть вдаль, на нестерпимо слепящую в лучах солнца морскую гладь.
– Ты же… говорила, что любишь Бунина… – заторможено произнес Миша.
– Ты говорила… по вечерам работаешь в магазине… –эхом ему отозвался Костя.
Она была бледна, и на мгновение, когда особенно широкий солнечный луч коснулся ее лица, на поверхность проступила ее истинная сущность – простая курносая девчонка из среднерусского города, которой до смерти надоело быть одной. Надоело ждать и не дожидаться, дарить и не получать взамен, лелеять ростки любви, зная, что они будут растоптаны. Быть среди людей и всё равно в море одиночества.
– Я просто… – пауза прикрыла дрогнувший голос, – хотела быть любимой…
А потом кроны пальм снова зашумели, и их тени, переплетенные с лучами солнца, стали безумствовать на ее лице. И Мише показалось, что лицо ее меняется, что вместо нежных черт Русалки он видит порочные, похотливые глаза и сладострастно сложенные губы. А Косте казалось, что сладострастное выражение лица Рыжей меняется на невинное и ангельское.
– Я давала вам то, что вы хотели, … – тихо проговорила она.
Ветер нарастал и приносил с моря брызги холодной воды. Пальмовые листья бешено бились друг о друга. Откуда-то налетел песок, при этом солнце продолжало слепить глаза, и это создавало особую оптическую иллюзию – а может это была просто пелена в глазах. Рыжая Русалка медленно удалялась вглубь кафе, печально глядя на братьев, и фигура ее таяла в пальмовых тенях и песочной поземке.
«Кто, по незнанью приблизившись к ним, их голос услышит, тот не вернется домой никогда», – всплыло в голове у Миши.
– Чертовщина какая-то, – пробормотал он и попятился назад.
Костя бросил на стол смятую бумажку за невыпитое шампанское и буркнул брату:
– Пошли отсюда.
Сразу же после этих слов в глубине кафе что-то хлопнуло и раздался страшный взрыв.
Ударной волной братьев бросило на прибрежную гальку. Несильно, они лишь слегка поцарапали колени, да набили по паре синяков об камни.
Подняв голову в сторону кафе, Костя увидел разбросанную плетеную мебель и столб пламени, вырывавшийся из кухни – взрыв газа, что ли. А Миша готов был поклясться, что в дыму взрыва видел женскую фигуру, блеснувшую чешуей. Она пронеслась по песку и растворилась в белизне моря.
В интернете Миша быстро нашел, откуда те строчки, что читала ему Русалка. Это была «Илиада». Миф о дальних морских берегах и сиренах, которые завораживают моряков своими сладкими голосами и принимают облик, о каком мечтаешь. Они заманивают моряков в свои сети, а потом губят их, насытившись любовью.
Что ж, видимо, на дальних берегах моряков совсем уже нет, поэтому сирены перебираются поближе. А погублены братья или нет, – это они поймут лишь позже, когда будут вспоминать апрельское лето Лазурного берега, и его сирен.

ВАЛЬКА

Валька работала дворничихой. Не молодая, не старая… Никто из жильцов не знал сколько ей лет. Работала отменно. Круглый год во дворе была чистота. Летом-осенью всё подметено, а зимой-весной тротуары вычищены до асфальта. А дворов у неё было четыре! Валя трудилась «на славу». И никакие сегодняшние дворники – гастарбайтеры, машущие, иногда, по утрам лопатами, не годятся ей и в подмётки!
Была Валька простой деревенской теткой, приехавшей из глубинки. Колхоз, где жила она с мамкой, зарплату выдавал трудоднями, зерном и мукой. Пенсию мамка в колхозе получала мизерную. А деньги, хоть и зло, как говорили в советские времена, но необходимость в них была. И большая! То крыша потечёт, то забор завалится, то то, то сё. Короче, за всё платить надо. И не всегда бутылкой можно было расплатиться. Требовались и «деревянные»!
Вот и решила Валька податься в город. Всё же какая-никакая, а живая копеечка будет… Да ни в какой-нибудь город, а в самый что ни на есть большой и столичный город на свете – в Москву!
Помыкалась она по вокзалам, по рынкам и пристроил её один добрый человек в домоуправление дворничихой. Здесь и комнатушку ей дали небольшую. Комнатушкой, конечно, назвать было сложно этот чуланчик. В нём хранился рабочий инвентарь. Но кровать тут стояла, и тумбочка была с зеркалом. В углу умывальник. А если ещё и работать будет хорошо, то через пять лет обещали комнату дать. «Может и мамку перевезу...» – мечтала она.
Счастлива Валентина была безмерно!
А что ещё надо было этой испуганной деревенской бабе, попавший в неуёмный, безбашенный, но такой величественный и большой город. Девка она рукастая, ногастая, работать не ленилась. Летом вставала чуть рассвет забрезжит, по деревенской привычке. А зимой, в кромешной тьме, с пяти утра уже расчищала тропинки и тротуары, чтобы жильцам домов было удобно спешить на работу, в школу или детский сад.
Вот и в это зимнее студеное утро она, вооружившись своей заскорузлой фанерной лопатой, вышла чуть свет на работу. Снега насыпало много. Весь снег, который бывает зимой, казалось, высыпался на город этой ночью. Но Валентину никогда не пугали трудности, она всегда умела их преодолевать.
Жильцы домов стали только просыпаться от звона будильников, а Валька уже усиленно сбрасывала на газоны снег, расчищая дорогу. Раскрасневшаяся и с выбившимися из-под платка прядями светлых волос она напоминала русскую красавицу. Но не ту, кустодиевскую русскую красавицу, которая рыхлая и изнеженная с напомаженными румяными щеками восседает на кроватях, а ту, которая «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет». Крепкая, сильная и твердо стоящая на этой русской земле…
Вдруг фанерная лопата упёрлась во что-то твердое. И это что-то мешало лопате двигаться вперед. Как ни толкала Валентина, как не пыталась, кусок фанеры буксовал и не хотел сдвинуться ни на йоту. Валька отбросила лопату в сторону. Подойдя к месту, где возникло препятствие, в утренней темноте, освещенной лишь белым снегом, увидела лежащее на тропинке кольцо. Она подняла его, покрутила в руках и по началу решила отбросить в сторону, но затем передумала и сунула в карман телогрейки.
Днём Валя забежала в коморку передохнуть и немного обсушиться. Вытаскивая из карманов мокрые перчатки, она услышала, как что-то выпало и вспомнила про кольцо. Найдя его закатившимся под тумбочку, подошла к окну, чтобы как следует рассмотреть. Кольцо ничего из себя не представляло: белый металл с замызганным синим камушком. Да Валька и не разбиралась в этом никогда! Для неё и простая копеечная побрякушка считалась дорогим и никчемным украшением. Ей они и не нужны были вовсе! Женщиной Валя была рациональной и рассудительной. Не будет же она украшать себя безделками, орудуя лопатой и метлой?
Покрутив колечко и потерев камушек, чтобы увидеть его блеск и красоту, вдруг заметила, что комната наполняется белым дымом. Валька испугалась. Думала, что это чайник на керосинке давно закипел и начал уже дымиться… Но вдруг услышала голос, который звучал, как казалось ей, изо всех углов.
– Слушаю и повинуюсь, Госпожа!
Валька присела от неожиданности на кровать. Страх сковал каждую её клеточку. Она сжала колечко в кулаке, прижала к груди и огляделась по сторонам.
– Приказывай, Госпожа!
Валька подняла глаза к потолку и увидела очертания большой головы и плеч, растворяющихся в белом тумане, стелющемся по полу.
Валентина набралась смелости и спросила:
– Ты кто?
– Я твой раб. У тебя волшебное кольцо, – громогласный голос заполнил собой всю каморку, – ты можешь загадать три желания. Я исполню их, моя Госпожа!
Валентина растерялась от неожиданности предложения.
– Какие желания? – переспросила она, не понимая от страха смысла услышанных слов.
– Ну хочешь, моя Госпожа, я поселю тебя в замок? Или во дворец? Хочешь отнесу тебя на берег океана? А хочешь подарю тебе машину?
Валентина пощупала свой кончик носа и поняла, что она жива и здорова. Немного придя в себя, посмотрела в окно и стала рассуждать.
– Замок? Дворец? А что я буду с этим делать? Это надо будет убираться там с утра до вечера. А если снега наметет? Нееее… не хочу!
На берег океана… – прикинула Валя. – Что я там делать стану? А кто тут снег будет чистить зимой? Не хочу!
Машина? Так ведь я ездить на ней не умею. Будет стоять. А зимой придется вокруг неё снег чистить? Не хочу.
Затем посидела немного и заулыбалась своим бесхитростным мыслям.
– Мамка моя заболела. Письмо вот пришло на днях. Пусть выздоравливает скорее. Потом крышу в доме починить надо. Дом старый. Пишет, течёт в сенях…
Ну и последнее… – с замиранием сердца произнесла она. – Так хочу лопату с крепким черенком, как у Михалыча, из соседнего двора! И чтобы на фанере алюминиевая пластинка! Так хорошо ею снег чистить… – мечтательно проронила Валя. – Лопата аж сама летает! А то ведь моя уже вся покоцанная и пластинки нет на ней...
В дверь постучали. Валька открыла глаза и увидела себя лежащей на кровати. Она соскочила и отворила дверь. В дверях стоял Михалыч.
– Здравствуй, трудяжка! Обсушиваешься? Смотри, чайник кипит уже!
Валентина сняла с керосинки чайник и налила в стакан кипяток.
– Чай будешь?
– Да нет. Я из конторы иду. Вот велели тебе передать. Письмо. А вот тебе новая лопата. Как у меня. Смотри. С алюминиевой полосой, а черенок какой! – с восхищением произнес он. – Попробуй!
Валька взяла лопату в руки и обрадованно защебетала:
– Спасибо, Михалыч… Ну и ну. Желание исполнилось!
– Ну, я пошел…
Дверь за Михалычем закрылась.
Валька с восторгом покрутила в руках лопату и вспомнила про письмо. Посмотрела на конверт. Письмо от матери. Достав исписанный лист бумаги, подошла к окну, чтобы прочесть нацарапанные простым карандашом строчки.
« …чувствую себя хорошо. В сенях заделали дырку. По весне председатель обещал накрыть дом новой крышей»…
Валька подошла к кровати и поискала кольцо.
– Должно быть закатилось куда-то… Да Бог с ним! – решила Валька. Повязала платок, накинула телогрейку и взяв новую лопату, закрыла за собой дверь…

Из книги «ЗАПАХ ПОЛЫНИ»

Узор на стекле.
Чернила на бумаге.
Начинаю стих.

•
Листок бумаги.
На бумаге чернила.
Послание подруге…
•
Ночные краски:
на чёрном небе
синяя луна.

•
Тихая улица,
одинокий пешеход …
Сумерки.

•
Дама в кимоно,
удивительный узор –
ночные мысли…
 
•
Подмосковье…
Переполнена электричка:
подъезжаю к столице.

•
Посмотрел в окно:
убегающая вдаль
дорога жизни.

•
Мелькают кусты.
Дымка на горизонте.
Бесконечный путь.

•
Поднимаюсь в гору.
Всё сильнее и ярче
горит солнце.

•
Взобрался на вершину:
слепит глаза
яркое солнце.

•
Тропинка в лесу
ночью едва заметна…
Ухает филин.

•
Серая лента шоссе –
поднимается вверх
дорожная пыль.

•
Серый асфальт,
зелень придорожных кустов,
бело-голубое небо.

•
Вечереет.
У входа ботинки –
дорожная пыль…

•
Заревел мотор.
Ещё несколько минут
и… прощай, Москва.

•
Дыханье Земли –
под крылом самолёта
ковёр облаков.

•
Внизу, за облаками
Земля –
Десять тысяч метров.

•
Пустой перрон.
Уходящий поезд
на горизонте…
 
•
Дорога в степи…
Вдыхаю всей грудью
Запах полыни.

•
Игра в шахматы -
вертикаль, горизонталь…
Линия жизни.

•
Весенний ледок.
Перед глазами играют
солнечные лучи.

•
В руках у девочки
весенний привет –
сорванный подснежник.

•
Весна пришла и …
Ушла –
Сорванный подснежник.

•
Алый горизонт.
Необозримая степь –
тюльпаны цветут.

•
Весенний сезон
открывает календарь:
сирень, гиацинт…

•
В сквере у дома
желтеет одуванчик…
Пока желтеет.

•
Над зеленью леса
бездонная лазурь –
ранний жаворонок.

•
Тропинка в чаще
петляет среди кустов –
лесной аромат…

•
Стремится в небо
сосна – лесной великан –
дорога к солнцу.

•
Хрустнула ветка –
олень на краю поляны
поднял голову.

•
Берег реки –
опустила ветки
плакучая ива.

•
Стою под дубом
– превратности погоды –
летний ливень.

•
Прошёл дождь…
Дышит ароматом луга
Русская равнина.

•
Утренняя степь –
что-то я размечтался –
запах полыни…

•
Южное лето…
Колышет ковыль-траву
степной ветерок.

•
Палящее солнце…
Не укрыться в степи –
пересохшие губы.

•
Синее небо
висит надо мной…
Полуденный зной.

•
Поднялся суховей:
несётся в никуда
перекати-поле.

•
Тихая гавань…
Где-то далеко на горизонте
Волны.

•
Одну за другой
прибой на берег волны
накатывает.

•
Набережная…
За Москва-рекой стоит
ряд небоскрёбов.

•
Дремлет в саду
одинокий пион –
лёгкие лепестки…

•
Зелёным огнём
– ветер играет листиком –
горит берёза. 

•
Поливает дождь,
ветер срывает шляпу…
Поднял воротник.

•
Тусклое солнце
занавешено тучей…
Осенний вечер.

•
Осенний пейзаж,
сумрачная картина.
Меланхолия.

•
Луна мерцает,
тучи закрыли небо…
Тяжесть на сердце…
 
•
Хмурое утро…
В придорожной канаве
дохлый ворон.

•
Свежий ветерок.
Нахохлился воробей…
И мне зябко.

•
Дрожит на ветру
– падают с ветки листья –
одинокий клен.

•
Тишина.
Хрустальный осенний день.
Лес оцепенел.


•
Дворник спит
непробудным сном –
Падает снег…
 
•
Лесная полянка –
пробежал зайчик:
хвоя на снегу…
•
За окном пурга.
Укрылся пледом –
собираюсь с мыслями.

•
Солнечное утро…
Покрывает деревья
Роскошный иней.

•
Солнечный день…
В осиновом лесу
Блеск и тишина.

•
Детская сказка:
Золушка и принцесса,
отважный рыцарь.

•
Узор – разноцвет.
Играет кубиками
маленькая девочка.

•
Круги по воде…
Маленький камешек
бросил мальчишка.

•
Мироздание…
Без конца и без края
Звёздное небо.

•
Математика –
пирамида знания,
числовой ребус.

•
Вековая премудрость:
Спираль уходит
в бесконечность.

•
Семнадцать слогов:
магическое число,
канон чистоты…

•
Симфония слов,
гармония звуков:
непостижимая тайна.

•
Загадка веков
– шутка инопланетян –
улыбка сфинкса.

•
Люблю грозу
в любое время года:
Живительный озон.
 
•
Маленькая луна
– парадокс места –
закрывает солнце.

•
Картинная галерея.
Фигура на полотне.
Чёрный треугольник.

•
Чёрный треугольник
Рисует художник –
Металогика чувств.

•
Черепки на полу:
разбилась любимая чашка…
Куплю новую.

•
Сумасшедший день…
Закружилась голова:
приближается праздник…

•
Срубленная ель…
Одним деревом меньше.
Новый год.

•
Красная икра…
Рыба идёт на нерест…
Чёрная икра.

•
Подмосковный лес –
Ни волков, ни медведей…
Какая скука!

•
Галдёж за окном:
Вороны обсуждают
политические новости.

•
Посадил дед репку –
не знал старый,
что ещё тянуть надо.

•
Мальчик Маугли
ловко устроился:
живёт среди волков.

•
Воспеваю труд:
служба с восьми до шести.
Соловей в клетке…

•
Смотрю сериал,
подрастают внучата…
Развязка близка.