ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

Август, месяц с теплыми днями и холодными ночами.
Они лежали на стогу сена, ели яблоки и смотрели на черное небо, а небо смотрело на них и улыбалось, подмигивая звездами...
– Ты видел падающие звезды? Говорят, в августе бывает звездопад.
– Как ты себе представляешь это? – Сергей ухмыльнулся. Он был старше её на целый год и уже окончил первый курс в Медицинском институте. – Звездопад по расписанию? С чего это они решатся на массовое самоубийство? Нет, не видел.
Он повернулся к ней лицом и уже совсем другим голосом сообщил:
– Зато я вижу, чьи-то глаза, горящие не хуже звёзд... – он взял соломинку и принялся водить ею по лицу, по плечу, а потом опустился на грудь.
Галина лежала, чуть дыша, боясь пошевелиться и не зная, как реагировать на это. Ей было и щекотно и приятно и страшно, что он опускал соломинку всё ниже и ниже. Тело дернулось, и она засмеялась.
– Ну, хватит баловать-то, щекотно.
– А я думал, приятно. И он, переложив соломинку в рот, продолжал её щекотать.
От близости его губ у своей шеи, Галина окаменела, казалось, он всё понял и прочёл по её лицу всю гамму чувств, которая жила в ней последние годы. Она любила его, любила давно, нежно и трепетно, как только можно любить в восемнадцать лет.
Они не виделись целый год, она скучала, а он и не догадывался об этом. Раньше он никогда её не замечал, а вот в это лето, приехав на каникулы к родителям, он посмотрел на неё другими глазами, может быть, оттого, что девчонок в деревне почти не было? Для неё это не имело значения, главное, что он был рядом. Его день рождения дал возможность для сближения.
– Ну, всё, хватит.
– Нет, не хватит. Может, пойдём купаться? Я завтра уезжаю.
– Ты, что – холодно, я и так замерзаю.
– Замёрзла? Так я сейчас тебя согрею, – и он прижал её к себе одной рукой, а второй аккуратно скользнул под платье.

Зимнюю сессию она сдала с трудом, сказались пропуски занятий. Она страдала сильным токсикозом и с трудом приходила ко второй паре, а иногда и пропускала целый день. Сильная слабость и сонливость сопровождали её последние три месяца. Галина написала заявление о переводе на заочное отделение, шумно попрощалась с девчонками и уехала в деревню к матери.
Первые три-четыре дня мать не придавала особого значения тому, что Галя весь день проводит в постели. «Намаялась», – думала она, но в субботу увидела, как дочь пьёт квас, как ходит по избе, и недоброе предчувствие змеёй зашевелилось у неё в душе.
– Ты часом не беременна ужо́? – воскликнула она.
Отпираться было бессмысленно, и Галя, вытерев губы рукавом халата, покачала головой в знак согласия.
– Батюшкииииии! – заголосила мать. – В кого ты такая дурында?
– В тебя! – лаконично констатировала дочь.
От неожиданности мать выскочила в сени, зачем-то взяла несколько поленьев и бросилась бегом в баню.
Это было место, где она привыкла прятаться от неприятностей. Скупые слёзы выступили на усталых глазах. Последний раз она плакала семь лет назад, когда хоронила свою мать. Затопив печь, она легла на лавку и запричитала о своей горькой судьбе...
Дочь была права, она сказала правду, но как же больно было слышать это, хотя прошло столько лет. Всё в жизни повторяется. Всё повторяется…
Когда-то мать оттаскала её за косы, узнав о беременности, это был позор на всю деревню. Каких только слов она не наслушалась (слово «шалава» было самое приличное), а теперь – вот, дочь Галя повторяет её судьбу.
– Господи! – причитала она вполголоса. – За что мне такая судьбинушка? Чем я так прогневала Тебя? Не было счастья бабьего всю жизнь. – Она провалилась в омут воспоминаний и через четверть часа, закашлялась, словно тонущий, наглотавшийся воды, и вернулась в действительность:
– Что у меня за жизнь такая... Работа и только работа, в поле с весны и до поздней осени, а счастье моё где? Посчитать по пальцам можно, и всё украдкой, словно воровала. Да так и было... – Он был председателем сельсовета, видный, умный, улыбчивый, по нему много баб вздыхало, вот и она не устояла.
В бане постепенно становилось теплее. Она сняла телогрейку, зачерпнула воды, умыла лицо.
Председателя она любила всю жизнь, да и сейчас, наверное, любит, только пламя страсти поутихло, и спряталось глубоко в сердце, подальше от людских любопытных глаз. Она научилась не выдавать себя ни чем, только так она могла быть с ним рядом, все эти годы. Ей было двадцать четыре года, она вернулась в свою деревню Тангачи с гордо поднятой головой и дипломом агронома в кармане.
Молодых ребят, достойных её внимания, в деревне не было, после войны мало кто вернулся, да и не до них в тот год было, ей хотелось применить все свои знания и на деле доказать, что из неё «вышел толк».
Отец погиб в декабре сорок первого, ей тогда не было и двух лет, и мать поднимала их одна. Через год старший брат Михаил ушёл на фронт, их осталось пятеро и она самая младшая. «Полина, дочь Дуньки-доярки» – так звали её в деревне, и суждено было ей, как яблоку, упасть, где-то рядом с яблонькой. Так думали все. Все, но не она.
Они ведь в Тангачах были пришлые, из Карташихи, когда ту затопило Волгой, и никто не знал их корней. Однажды, видимо, в ней проснулись гены её деда, имевшего швейную мануфактуру в Казани, который был ловким и смекалистым купцом. В конце семнадцатого года, он успел всё быстро продать, разделить между детьми и уехать подальше от города. А когда к его дочери посватался рабочий Егор, пришлось дать согласие на брак, чтобы не случилось, как со старшей, которую изнасиловал подвыпивший «пролетарий», да ещё и по голове стукнул, чтоб не сопротивлялась, и рассудок её помутился. Она на всю жизнь осталась со странностями.
К счастью, Полина не унаследовала характера отца и пошла вся в мать. Скромная и целеустремлённая, она не сразу поступила в институт, не в первый год, но это не имело значения. Главное, что она «стала уважаемым человеком» и ей не надо было, как матери, вставать ни свет, ни заря к первой дойке, у неё не болели ни руки, ни спина. Она работала головой.
С весны до осени она всё время проводила в поле, открытая солнцу и ветрам, и кожа на лице и руках быстро сохла, обветривалась и старела. Никто не знал, что такое крем для лица или рук, было только одно средство – вазелин, он и спасал. Парни работали на тракторах, девчонки с бабами в поле, а она – начальник. Сначала всерьёз её никто не воспринимал, как агронома, подтрунивали прямо в лицо, а что говорили за спиной, лучше и не знать. Председателю приходилось несколько раз приструнивать особо языкастых.
Погодки все уехали в город или были уже замужем и завели детей, в деревне её считали старой девой. Отдушиной была подружка Наташка, дочка фельдшерицы, дружили с детства и жили на одной улице, только на разных концах. Вот и сейчас она вспомнила о ней, и захотелось поговорить, узнать, что та присоветует.

Как пролетело время! Ещё совсем недавно Полина была молодой, и впереди, казалось, целая жизнь. А теперь она сама станет бабушкой. А как это, она не знала. Не было у неё бабушки, знала о ней только по рассказам. Её мать рано осиротела, и её воспитывала мачеха. По рассказам, бабушка Мария, была статной и удивительно красивой, когда дед её впервые увидел, то почти остолбенел. Друг его даже рассмеялся.
– Рот закрой, у тебя невеста есть.
Да, так и было, он был обручен. Отец его, Филипп, давно сговорился с соседом, соединить свои капиталы через детей, а купеческое слово твёрдое. Говорят, долго Филипп не давал согласия, и дед пошёл на уловку. Знал, что белошвейка Мария ходит в Храм Николы Угодника, и к воскресной обедне уговорил отца сходить её посмотреть. План удался, увидев её, он крякнул и неосознанно подкрутил ус, потом что-то пробормотал непонятное себе под нос.
– Ну, как? – спросил его Степан, когда они отошли подальше, хотя сам всё понял по реакции отца.
– Хорошаааааааааа. Слов нет, ладная девка! – больше он не сказал ни слова. Через неделю послали сватов. Так гласило семейное предание.
Что делать? И кто виноват? – Два вечных русских вопроса терзали её душу.
– Дознаться, кто отец? А потом что делать? Заставить жениться? А, может, он городской шалопай и что от него толку? Как дитя-то растить? – слёзы, лившиеся с небольшими перерывами, вдруг высохли и внутренний уверенный голос спросил:
– А что горевать? Картохи полный погреб, земля родит сполна, полкадушки капусты и грибов, а в феврале корова должна телиться. Проживём. Всё будет хорошо... Посидит дома годик, а потом – учиться, учиться, а с дитём справлюсь, а, может, и тётка Анна «подмогнёт». Интересно, а кто будет, девочка или мальчик? Я хочу… девочку, что бы бантики и косички. Имя ей подберу самое красивое. Вчера в сельпо видела, детские костюмчики привезли… такие хорошенькие…
«Всё будет хорошо, всё будет хорошо» – шептали губы.

* * *
После окончания института Сергей решил навестить родителей, шесть лет все летние каникулы он проводил в стройотряде и видел их только когда они приезжали в город по своим делам. На утренний автобус, проходящий мимо деревни, он опоздал и ему пришлось взять билеты до Рождественно, а потом идти ещё пять километров пешком. Раньше он делал это с лёгкостью, теперь пройдя половину дороги, которая была разделена березовыми посадками, он почувствовал усталость и присел в тени деревьев. С пригорка ему была хорошо видна вся деревня. Отмахнувшись от назойливого комара, под шелест берёзовой листвы, он погрузился в детские воспоминания. Вспомнил, как они мальчишками бегали сюда курить, прячась от родителей, как юношей целовался тут с девчонками, надеясь на что-то большее...
Как летит время... и куда оно летит?
Войдя в деревню, Сергей чувствовал детскую радость от близости родного дома и необычный прилив сил. Добротный родительский пятистенок был виден издалека. Пригревшись на солнце, на крыльце дремал его дед Никита. Сергей остановился от него в трёх шагах, раздумывая, будить или нет... Почувствовав пристальный взгляд, дед открыл глаза и довольно улыбнулся.
– Здорово, дедуля! – протянул Сергей крепкую руку.
– Сергуууня, – приподнялся ему навстречу старик. Они обнялись. Крепкие руки внука сжали немощное тело старика, цепь замкнулась и любовь выступила на глаза слезами. Никита Филиппович любовался красивым и сильным внуком, который смотрел на него с нежностью.
– Вот мать-то обрадуется, счастье-то какое! Почитай пять лет тебя не было!? Машка! – крикнул он проезжающей мимо на велосипеде девчонке лет шести, – сгоняй на ферму, позови тётю Нину!
– Хорошо, слётаю! – довольная, что у неё есть дело, она начала крутить педали быстрее.
Сергей вошёл в родной дом и сел за стол у окна, оглядываясь по сторонам. Всё было, как всегда, на подоконнике цвела герань, над диваном висели фотографии, с которых на него смотрели молодая бабушка, дед, родители, и он, первоклассник. Как летит время...
– Баньку бы истопить, воды наносить надо, суббота сегодня.
– Сделаю, не волнуйся. Я мигом! – найдя в сенях крынку с молоком, он выпил её почти залпом, взял вёдра и пошёл на озеро. На душе было легко и светло.
В деревне было два озера, большое – Барское и маленькое в Заглядовке, без названия. Воду все предпочитали брать именно из малого, считая, что в нём вода мягче. Берег был не очень крутым, и тут всегда купалась малышня. День выдался жарким, легкий ветерок обдувал, едва ласкаясь. Дошколята барахтались в воде, брызгались, играли, смеялись, и вдруг он заметил, что один мальчишка всхлипывает, жадно глотает воздух и пытается вылезти на берег, а двое его не пускают, сталкивая назад. Дело принимало серьёзный оборот, он крикнул им, но никто не обратил внимания. В два прыжка Сергей оказался в воде, быстро схватил мальчишку и вынес его на берег. Тот, обхватив его шею двумя руками, прижимался к нему всем своим телом и трясся от страха и холода. Сергея поразила детская жестокость.
– За что вы его так? – выкрикнул он удивлённо. – Вот узнает его отец, уши вам надерёт.
Рыжий мальчишка ухмыльнулся, но на всякий случай отошёл в сторону и уже оттуда крикнул:
– Нет у него никакого бати, он нагулянный! А матери его мы не боимся! – и дети засмеялись.
Сергею стало противно. Он посмотрел в испуганное лицо мальчишки, и у него защемило сердце.
– Как тебя зовут?
– Миша.
– А я Сергей. Кто твоя мама? – его лицо ему показалось очень знакомым. Он пытался понять, чей это был сын.
– Мама Галя... Только вы ей не говорите, она расстроится. Меня все безотцовщиной дразнят, я привык, а мама плачет. Я, когда вырасту, я... им всем покажу! Я маму защищать буду! Я знаешь, какой сильный? Просто сегодня их было двое, а я один...
Сергей взял его за руку и повёл по улице, забыв о вёдрах. Его охватило странное чувство, которое ещё не оформилось в нём, а только вызывало тревогу.
– Мамы дома нет, она завтра приедет, а бабушка в поле. – сказал он, когда они остались одни. Он освободил свою руку и важно пошёл в сторону своего дома.
Сергей вспомнил о ведрах и вернулся к озеру за водой. Наполнив полную бочку, он зашёл в дом передохнуть и... встретился взглядом с Мишкой... Да, да, да! Он смотрел на свою же фотографию первоклассника и не верил своим глазам. Этого не может быть... Мишка... что, мой сын? Как же так? И... все знают и молчат? В нём всё клокотало. Его сына травят, топят, а он ничего не знает и не может помочь!?Он выскочил из дома и пошёл, куда глаза глядят, нужно было время всё осмыслить.
Немного «остыв», он вернулся в свой дом, и мать радостно бросилась ему на шею, принялась целовать в обе щеки, но он отстранился и сел за стол рядом с обедающем отцом.
Сергей внимательно посмотрел на родителей и очень строго сказал:
– Вы же всё знали! Почему молчали?
– Ты о чём, сынок? – невинным голосом спросила мать и нашла повод выйти в сени.
– О Галине и о сыне. Отец, ты знал?
– Я в бабьи дела не лезу, мне колхозных хватает. Мало ли от кого баба забрюхатила. Не моё это дело! – вымолвил он, продолжая есть, как ни в чём не бывало. – Ты на отца голос-то не повышай...
– Ждала-ждала сыночка, дождалась! – запричитала мать, открывая дверь.
Сергей пометался по избе из угла в угол и выбежал во двор. Через минуту вышел дед, сел рядом и не спеша закурил свою папиросу:
– Ты зря на родителей шумишь. Сам девку «спортил», сам и виноват. Если жалко мальчонку, думай, как исправить.
– А я и думаю...
– И думай! Но... не спеши. Назад пути не будет. Это не котёнок тебе, захотел взял, захотел бросил. Надо, чтобы Галка тебя простила. А она расцвела, не узнаешь, в девках-то замухрышкой была. Решайся... решайся, Сергуня... – дед пыхнул папиросой в сторону, задумался и повторил:
– Решайся, и... все будет хорошо!

ТАНИНЫ БЛИНЫ

Мокрый снег шел уже вторую неделю. Казалось, вся вселенная промокла и покрылась грязной серой жижей вперемешку с результатами деятельности человека и машин: все плыло, хлюпало под ногами, вжикало под колесами, прилипало к лицу, забивалось под одежду, так что казалось – не весна это совсем. Не зима и не осень, а какое-то безвременное пространство провалилось в календарях между февралем и мартом. Люди ждали праздника, ждали теплого солнца и ясного неба над головой, а в ответ получали явно по своим заслугам.
Врали все календари.
Надвигавшееся восьмое марта выглядело на этом фоне как форменное издевательство. Спасали лишь продавцы цветов, наперебой кричавшие о своем товаре на каждом углу. Цветы есть, март налицо, цифра приближается довольно-таки красная, а праздника в народе не ощущается: измученные женщины с набитыми сумками торопятся быстрее выскользнуть из трамвая под крышу подъезда, и далее – в теплую кухню к мурлыкающему телеящику и к довольным, по случаю праздника, мужчинам.
Наступивший вечер перемигивался яркими окошками на фасадах домов, пустые трамваи бороздили мутные улицы, сонные фонари вопросительно подмигивали закрытым цветочным павильонам и везде, по всему городу, стояла какая-то невесомая и мокрая тишь.

Семеныч возвращался домой, переступая мокрые пятна таявшего грязного снега. В одной руке – старые лыжи, небрежно перемотанные синей изолентой, в другой – чемодан с инструментами да мятый полиэтиленовый пакет. А внутри пакета – наспех завернутые в фольгу круглые, с мелкими пупырчатыми дырками, как он любил, блины. Такие пекла только Она. Он их так и называл – Танины блины.
Перепрыгивая через лужи, Семеныч сдувал с себя быстро тающие мокрые снежинки, – руки были заняты лыжами и пакетом, – и капли, словно пухлый бисер, нанизывались на его старое ворсяное пальто. А если присмотреться, между каплями попадались вовсе и не снежинки – то катились слезы из его глаз, и невозможно было отличить, где тает снег, а где – надежды и ожидания. И в каждой снежинке, как и в каждой слезинке, отливала яркими красками вся вселенная, которая, казалось, вместе с ним ёжилась от влажного промозглого ветра и этого ненавистного начала марта.
А ведь еще пару часов назад Семеныч, – этот пожилой, всегда небритый, худощавый сантехник с загорелым, но довольно изможденным пенсионным лицом, смешно травил байки, наливал рюмки и даже пытался… поцеловаться. Еще пару часов назад ему было так тепло и уютно, как давно не бывало. Раньше, до пенсии, в такой промозглый, холодный день он пытался еще с утра согреваться чем-то горячительным, благо наливали ему всегда и везде – сказывалось окружение «друзей», профессия, пристрастия и привычки, да и сам он, чего греха таить, любил. Но сегодня, в гостях у Татьяны…
Да, раньше Семеныч любил выпить. А всё от желания жить полной жизнью – он так всегда поступал: если работать, – так до седьмого пота, если гулять, – так до состояния морды в салате, если любить, так – …
Вот с последним не заладилось в его жизни. Жена, (помнится, Маша) еще лет сорок назад как-то быстро родила ему сына и пропала, – только и видели её в соседнем городе, да в соседней области. Сына «поднял» сам: воспитала бабушка, научила всему родная тетка, сестра Семеныча, а профессию дал крестный, который всю жизнь сам «крутил баранку». Так и «крутит» его сын сейчас где-то по дорогам России, бомбит.
Имени у Семеныча как будто и не было: не называл его никто по имени. Просто – Семеныч. Так звали его во дворе старого полупрогнившего дома, где он владел хилой однушкой в конце длинного коридора, так звали когда-то на работе. Так звал его даже доктор в родной поликлинике, куда он ходил за своими анализами. Год назад, доктор, посмотрев какие-то снимки и бумажки, очень тихо поведал ему о каком-то злостном заболевании, которое у него где-то там… Ну, в общем, доктор так и сказал:
– Давай-ка, Семеныч, готовься к операции. Если так пойдет дальше, года не протянешь. Сердце твое никуда не годится.
Семеныч тогда ничего не понял, операцию сделали быстро, полгода «мариновали» в палате, потом послали в санаторий, и как-то быстро списали с работы, вытолкнули на пенсию, ну в общем, пожил свое…
Растеряв за год всех своих друзей и знакомых, клиентов и собутыльников, Семеныч как-то сник и по целым дням сидел дома, смотрел ненавистный телевизор, не притрагиваясь к спиртному. К доктору ходить боялся (вдруг опять чего-то найдет нехорошее), замкнулся как-то в своем пенсионном одиночестве. Соседи сторонились хмурого Семеныча, хотя делали вид, что дружили с ним – все-таки сантехник, мало ли что. Квартира его постепенно превращалась в унылое и скучное место: нужно было делать ремонт, но сил и денег не было. Когда-то ради сына разменял Семеныч свою «трешку», оставшуюся от матери в наследство, – вот и получил в ответ осыпающуюся штукатурку, вечно незакрывающиеся двери, свистящие окна да мокрый потолок, – зато сын переехал в город и к отцу дорогу забыл. Обиделся, наверно… – вспоминал его Семеныч. – Обиделся…
Понимая, что осталось ему не так много, начал прикидывать, кому отписать свою «однокомнатную гнилушку», как он её заботливо называл, да так никого и не нашел.
«Может, Татьяне?»
С Татьяной они познакомились прошлым летом как раз в том самом санатории, куда Семеныча направили восстанавливаться. Он её сразу выделил среди других санаторных – кругленькая, полненькая, такая счастливая и весёлая, с глубокими ямочками на щеках, с песочными волосами цвета детской карамели и бездонными голубыми глазами, – она умела так зажигательно смеяться, что смех её приводил всех в состояние умиления, словно рядом с тобой смеялась половина детского сада. Семеныч тогда мучился без спиртного, зато впервые в жизни пригласил женщину на свидание к старому дубу, – она слушала его, не перебивая, не встревая со своими тряпками да кастрюлями, а потом предложила вместе… выпить шампанского. Ну тут и понеслось… – она же не знала! Семеныч правда старался, не принимал более положенного, да и разговор стал клеиться мягче, теплее... Каждый вечер в санатории они заканчивали на лавочке возле старого дуба, вместе вспоминали свою жизнь, которая состояла из одних «а вот однажды…» Срок санаторного лечения подходил к концу, и оказалось, что живут они в одном городе, но на разных улицах.
Сегодня в гости Татьяна позвала его как-то неожиданно: она было собиралась с детьми-внуками посидеть, да те приболели, отказались. Недолго думая, Татьяна набрала телефон Семеныча, мол, если нужны старые лыжи, приходи, забирай, заодно блинами накормлю в честь праздника. Знала, что хоть Семеныч и сантехник, но без цветов в такой день не заявится, – гусар! И вправду, тот собрался быстро: единственный костюм, да выходные туфли (лет десять сносу им нет), заскочил в гастроном, не забыв про букетик ярких гвоздик. Открывая дверь, Татьяна охала, ахала – «ну зачем же… ну не надо было, давай за стол», а сама радовалась, как девчонка…
– Чего-то я замерз совсем… есть чем согреться-то?
– Ты про это, что-ли? – Татьяна показала на стол, накрытый в комнате.
– Ну-у, – не зная, что ответить, мычал Семеныч. Торопиться за стол было некрасиво. Сначала Семеныч открыл свой «стрỳмент», – без него по привычке даже в гости не ходил, – либо кран подтянуть, чтобы не капал, либо заунывные петли на старой двери смазать.

– Давай, Тань, что ли за женский день…
– Да тьфу, ты, Семеныч, – и Татьяна заливается неудержимым детским смехом, – да пили уже за женский день-то! – Она долго успокаивается от смеха, вытирает уголки глаз мягким платочком и ещё долго в её тонких морщинках прыгают мелкие зайчики теней. – Давай уж, оратор! – Таня поднимает стакан. – Ой, ну я не могу, Семеныч, ты смешной такой, как придешь… – и снова от её детского смеха ему становится теплее и уютнее, словно нагромождения серых лет, как камни, отваливаются, срываются в пропасть прошлого и обнажают его яркую бурную молодость, когда в доме был слышен детский смех, топот постоянно бегущих куда-то ног, и всем хотелось жить.
– Давай!
Они еще раз чокаются, пьют и каждый молча погружается в свои воспоминания.
– Ты посмотри, Семеныч, какие блины-то получились – загляденье! Прям солнышки!
Блины возвышались пизанской башней на ярко-желтой тарелке в центре стола, покрытого белой кружевной скатертью. Семеныч двумя руками, боясь разорвать, не спеша снимал очередной блин, раскладывал его на тарелке, прикасался к этому маленькому солнышку руками, затем опрокидывал на блин варенье с ложки, размазывал его медленно и тщательно заворачивал тонкой трубочкой.

– А опорожнять систему, представляешь, поехали? – Семеныч жевал на ходу, не останавливаясь в своих рассказах, пытаясь развеселить и без того веселую Татьяну. – А у Иваныча в доме, оказывается, шайба не того сечения. А я ему и говорю, посмотри, у тебя шайба не того сечения! А он мне: это у тебя говорит, башка, не того сечения!
Таня снова смеётся, заливается.
– Да у тебя и правда голова не того сечения! Оиииий, ой, Семеныч…
– А когда еще не было металлопластика, представляешь, систему отопления варили из толстых таких труб…
Семеныч разогревался все больше, но где-то внутри него съеживался вопрос: он было хотел поговорить с Таней насчет квартиры, да как подступиться, не знал. То ли завещание писать, то ли просто съехаться вместе – как лучше, не разберёшь. «Съехаться – оно конечно лучше, – думал Семеныч, отправляя в рот очередной блин с вареньем. – Лучше».
Он брякнул о квартире как-то неловко и нескладно, в перерыве между блинами, ничего не рассказал о своей болезни, что-то пробубнив про квартиру, да так что Татьяна и не поняла ничего, лишь продолжала хохотать от души.
– Ишь ты, лыжи навострил-то… Съехаться. Куда ко мне-то? Я вона сама на десяти метрах. Да и дети не поймут. Ждут они квартирку-то. Ждут уж… Вот помру, так продадут и новые себе машины понакупят. Все им на машины-то свои не хватает, меняют как перчатки. Не-а, Семеныч, так не пойдут у нас с тобой дела. Тебе уж скока?
– Дак шестьдесят шесть… вот… было…
– Ну! А мне скоро будет… – она на секунду замолчала, затем вскинула огромные, полные веселых искорок, глаза. – Двадцать восемь! И снова залилась продолжительным детским смехом и только когда успокоилась, резко и прямо посмотрела на Семеновича и словно выдохнула:
– Ох, Семеныч, да какая разница… – вытерла она мокрые от смеха глаза и уже тихо, глядя куда-то под стол, сменила интонацию, как будто открылась ей какая-то неведомая тайна:
– Так ты чо, Семеныч, свататься что-ли решил? А?
Семеныч помолчал, шмыгнул носом.
– А почему бы и нет? Что не люди мы, что ли? Нельзя вместе пожить, как … как люди? Вдвоём… Я бы…
Стакан подвернулся под его руку, дернулся, скользнул, вслед за рассекающим воздух локтем, видно было, как он завис над краем стола, пошатнулся, затем послышался удар, звон, хруст бьющегося стекла.
Татьяна вскрикнула, Семеныч успел лишь отодвинуться, и оба несколько секунд смотрели на пол, где остались неподвижно лежать мелкие осколки.
– Данасчаааастья! – Татьяна первая вышла из оцепенения, махнула рукой и снова залилась своим безудержным смехом. Потом поднялась за веником, быстро сгребла осколки.
– Ты, Семеныч, дурья твоя башка, серьезно меня не воспринимай… Куда мне свататься-то с тобой, – она стояла с веником посреди кухни, вытирая пот со лба. – Раньше надо было. Дак ты, наверное, всё водку пил да закусывал?
– Ну… – Семеныч попытался задуматься, чтобы отыскать ответ на вопрос, но ответить было нечего. И он замолчал.
– А я… – Татьяна продолжала тыкать веником. – Я вон сына вырастила, дочку подняла… Да только… нужны мы им? Сын вон раз в год приезжает, да внуков привозит, – они все выросли так быстро, приедут и только свои телефоны тыкают… сидят на диване и тыкают… А дочка… Дочка вышла замуж неудачно, развестить никак не может, мается со своим оглоедом. Ой, Семеныч, всё это так сложно… Куда уж теперь жизнь-то менять…
Она присела к столу, держа веник и совок с осколками, словно вспоминая, где в доме мусорное ведро…
Семеныч вдруг медленно протянул руку и неожиданно для себя тихонько положил её на Танино плечо. Просто положил и всё. Вдруг отъехали столы, раздвинулись стулья, кружевная скатерть взлетела парусом, память провалилась в какую-то пропасть, и он словно падал вместе со своими воспоминаниями вниз. Далеко вниз… Сорок лет назад, первое судорожное объятие, первая рука в руке, прикосновение к плечу, первый поцелуй… Воспоминания летели, словно кто-то быстро перелистывал несуществующий фотоальбом, мелькали какие-то события, которых Семеныч и не вспоминал никогда – все проносилось так ярко, что ему стало сначала тепло, затем где-то внутри зажегся огонь, словно обожгло чем-то.
Он вдруг почувствовал, что тепло, которое он так долго искал в других, было внутри него. Но для того, чтобы этот огонь зажегся, нужна была какая-то искра.
Хотя бы искорка…
Сердце вдруг сильно сжалось от этой обжигающей волны чувств и воспоминаний. Он на секунду застыл, не дыша…

Татьяна, медленно раскачиваясь на стуле, с причмокиванием поглощая блины, не замечала его:
– А я блины очень люблю. Даже готовить их люблю, долго замешиваешь тесто, долго разговариваешь с ним…
– С кем? – тихо хрипел Семеныч.
– С тестом, Семеныч, с тестом. С ним, как с человеком, нужно говорить, лелеять его. Тогда оно свое тепло тебе обратно вернёт.
Семеныча стало медленно отпускать. Щеки его покраснели, лоб вспотел, он боялся, что она увидит его.
– А потом сковородку вот так протираешь картошечкой, смоченной в масле, и льешь, льешь, чтобы он круглый получился. Круг – это как наша жизнь, все по кругу бегаем… – и она опять заливается своим неудержимым смехом. – А потом складываешь вот так, промаслив предварительно. Накрываешь, чтобы тепло хранили. Вот. – Татьяна приподнялась, подцепив блин и положив в свою тарелку. – Видишь, блин – это как солнышко, оно светит и греет. А? – она поднесла тарелку ближе к его глазам. – Видишь?
Потом они оба плакали, вспоминая о детях, смотрели фотографии, доедали блины, запивая горячим чаем и так не поговорили о квартире.
Он еще долго стоял в прихожей, собираясь с мыслями, а Таня копалась в кладовке, доставая надоевшие лыжи, которые нужно было куда-то пристроить. Семеныч хотел что-то сказать напоследок, подбирая судорожные обрывки мыслей, но так и не собрался со словами, так и не объяснив, зачем приходил.
– Пойду я, Таня.
– Спасибо тебе, Семеныч.
– Да за что спасибо-то?
– За то, что пришел. Сердце у тебя большое. Тёплое такое. Ты, Семеныч, заходи… Я следующий раз борща наварю.
Щелкнула задвижка, и влажность подъезда быстро выветрила теплоту блинов и хорошей компании. Семеныч спускался по лестнице, но чувствовал, что снова спускается во что-то холодное и мрачное.
Дома он вытащил из фольги блины и положил на стол. Потом приподнял, смахнул крошки и остатки грязи со стола, оставленные с утра. Блины легли на стол – как колода карт, круглых, «рубашкой» кверху. Сел и долго смотрел на них, внимательно изучая их поверхность, словно там было что рассматривать. Представлял себе Танины руки, немолодые, пухлые пальцы, как они осторожно снимают тонкий блин со сковородки и укладывают в стопочку. В ровную стопочку на яркой большой желтой тарелке в центре стола. Вот жаль только кружевной скатерти отродясь у него не водилось…
– Солнце, – ещё раз вспомнил он, и снова комок подкатил к горлу. Он задумался и, казалось, заснул за столом с открытыми глазами. Ещё и ещё раз смотрел на блины, пытаясь в них разглядеть что-то теплое и важное. Но ничего не мог увидеть в этом круглом и пупырчатом блине – только дырки, словно изъяны, словно выбоины на дороге.
– Вот так и вся жизнь, – подумал он, – круглая, как шар или блин – закругляется. Подходит к своему концу. А посмотришь глубже… – он вздохнул, – а там ничего и нет. Пустота. Дырки одни...
Холодные – казалось, они были даже вкуснее, чем теплые. Он ел их медленно, засовывая в рот по одному, не торопясь.

Так же долго, и словно засыпая на ходу, смотрел на его снимки доктор на очередном медицинском приеме через несколько недель. Просидев над ними около десяти минут, доктор только кашлянул и что-то пробубнил о том, что болезнь вроде отступила и анализы почему-то вернулись в норму, правда таких случаев в своей практике он не припоминал. Он что-то еще рассказывал о лекарствах и болезнях, но Семеныча это уже мало интересовало, – он смотрел за окно, туда, где ярко светило весеннее солнце, зажмуривался от этого разливавшегося в нем состояния тепла и счастья и вспоминал что-то про оцинкованные трубы.

ВСЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

– Робин, я расскажу тебе всё, как есть на самом деле, – тихо сказала очень красивая женщина с бейджиком «Доктор Марта» на белом халате, присев в больничной палате рядом с постелью двенадцатилетнего мальчика, измученного ежедневными и многократными медицинскими процедурами, которым, казалось, не будет конца.
Мальчишка с первого взгляда влюбился в нового доктора. Он ещё никогда не находился так близко и не общался с такими красивыми женщинами. Её лицо, губы, глаза, шея, грудь и фигура стали эталоном красоты для Робина на всю его жизнь. Сердце паренька колотилось от волнения, щёки горели огнём, а всё тело мгновенно почувствовало ранее неизвестную организму, мощную волну. Этот внутренний накат неудержимой энергии проснулся в Робине впервые – он почувствовал себя мужчиной. Она недостижима и желанна. Он навсегда запомнит этот удивительный момент их знакомства, эти внезапные и страшно острые ощущения внутри себя. Это любовь, которая пахнет нежным и дурманящим разум ароматом духов с тонким, еле уловимым, запахом её женского тела, находящегося очень-очень близко.
Она аккуратно взяла его за руку, внимательно посмотрела в испуганные зелёные глаза, и начала рассказ:
– Когда сам Господь был ребёнком, ему впервые показали нашу планету, объяснив, что это Его дом, в котором будет так, как Он сам всё устроит. Тогда Земля была абсолютно безжизненна. Издалека она просто была похожа на большой круглый камень, но Ему сразу понравилась эта затея, и Он тут же принялся реализовывать придумываемое. Конечно, у Него не с первого раза выходили океаны, пустыни, горы, леса и облака. И растения, и животные, получались не такими, какими мы их видим сейчас. Вместе с тем, когда Господь стал уже значительно старше, Он подошёл к созданию человека, отдав ему, как и всему вокруг, частицу самого себя. Человек стал самым главным изобретением Господа. Он хотел видеть его совершенным, Он вложил в него всю свою душу. Безусловно, человек, наделённый универсальным высокоразвитым интеллектом, оказался настолько идеальным существом, что вскоре почувствовал свою независимость, и потребовал у мира свободу. Достаточно вспомнить об атеистах, до сих пор не признающих и неверующих в Создателя-отца. Господь, как обиженный собственными детьми родитель, тут же отреагировал на отсутствие людского внимания к Нему. Он освободил человека от своей излишней заботы, бросив его на произвол судьбы. Творец сделал это, дав Себе слово, что никогда не изменит принятого решения. Несмотря ни на что! Мало того, с тех пор, Господь лишил свою любимую игрушку бессмертия. Впоследствии, наблюдая за страданиями людей, подвергнутых беспощадным и коварным испытаниям злодейки-судьбы, Бог не раз пожалел о принятом решении, но Его величие и могущество не позволили Ему изменить своему слову.
Однако частица Бога, находящаяся в каждом из нас, постоянно согревала любящее сердце Отца и давала Ему надежду на благоразумие человечества. Однажды, в помощь людям, Он отправил на Землю своего сына Иисуса, но они убили его. Гневу Господа не было предела. Он окончательно убедился в том, что был прав, сделав человека уязвимым и смертным. Так мы – миллиарды людей – живём и умираем на земле поколение за поколением, сменяя друг друга на протяжении целой вечности, проходя в течение жизни через многочисленные трудности и испытания. Так и тебе, Робин, сейчас необходимо преодолеть свою болезнь достойно, по-мужски.
Доктор Марта замолчала, ожидая от Робина вопрос. Мальчик понял это и спросил:
– А почему мама и папа Господа не подсказали Ему, как лучше сделать людей?
– А потому что они сами никогда не знали, что их сын придумает человека, которого никогда и нигде раньше не было во всей вселенной. Мало того, я тебе скажу, что в людях есть много хорошего – смех, радость, дружба, любовь. И много чего ещё. Ты, наверняка, и сам весёлый парень?
– Раньше да, но давно. Теперь я болею и мне плохо, – ответил Робин, тут же изменившись в лице.
– Ничего, не переживай, мой хороший, я тебя вылечу и ты больше никогда не будешь болеть.
– Правда? – мальчик живо приподнялся и сел на кровати.
В его глазах вспыхнул огонь. Доктор Марта приятно улыбнулась и сказала:
– Я тебе обещаю.
– Ура! – закричал мальчишка, и сам того не осознавая, поцеловал её руку, будто она была ему мамой.
Доктор Марта сделала вид, что не заметила этого.
– А как Вы меня вылечите? – не мог успокоиться Робин. – Расскажите, пожалуйста.
– Я – детский хирург. Через два часа буду тебе делать, пока ты будешь крепко спать под наркозом, операцию и поставлю тебе новую печень и одну новую почку. Вторая у тебя в порядке. Ну, ты сам это знаешь.
– Да...
– Такой у нас с тобой план. Согласен? Это совсем не больно.
– Хорошо. А, где Вы их взяли?
Доктор Марта не ожидала такого вопроса, Робин застал её врасплох. Она старалась быстро придумать подходящий вариант ответа, но мальчик опередил врача:
– Вы же мне сами сказали, что расскажете всё, как есть на самом деле...
– Да, – не видя смысла выкручиваться, согласилась доктор Марта. – Сегодня около полудня в автокатастрофе погиб мальчик, погибла вся его семья. Он был младше тебя, ему было только девять лет. Очень жаль, но, к сожалению, так устроена жизнь. Я в такие моменты всегда мысленно задаю Господу Богу только один вопрос – когда Он простит нас и снизойдёт к нам, изменив своё решение? Неужели те, кто не сделал ничего плохого в своей жизни, должны болеть или несвоевременно умирать? Особенно дети. Разве Бог не страдает, видя эту ужасную несправедливость? Думаю, что очень. Я стала врачом, чтобы люди, которых лечу, не мучились от болезни, а жили как можно дольше, пока Создатель не изменит решение. Так хочет Его частичка, живущая во мне с самого рождения. Я всего лишь даю Ему время передумать. Или это моя наивность... Ну, да ладно, у нас с тобой сейчас много дел, Робин. Будем надеяться и делать то, что зависит от нас. Органы, требуют срочной пересадки, поэтому скоро начнём.
– А как звали того мальчика?
– Его звали Том.
– Получается, что он спасает меня...
– Да, получается так, Робин.
– То есть, всё продолжается...
– Что ты сказал?
– Я говорю, что Том умер, а его частички будут жить во мне. Точнее, я буду жить дальше благодаря ему. Будто всё продолжается без него...
– Ты очень чуткий и смышлёный для своего возраста.
– Просто я всё это представил, как есть. Как Вы и говорили, доктор Марта.
– Да, так и есть.
Она встала во весь рост, и Робина снова накрыла сокрушительная волна очарования её красотой. Чары любви пылали огнём в его глазах. Он открыл рот и уставился на её восхитительную грудь, производившую на него сильнейшее впечатление. Марта поняла, что за психологическую подготовку мальчишки к предстоящей операции можно быть спокойной. Она улыбнулась ему и вышла из палаты. Робин не шевелился, провожая взглядом сногсшибательную фигуру самого лучшего на всём свете доктора.

Прошли годы. Робин успешно закончил медицинский университет, и ещё через несколько лет стал авторитетным детским хирургом, занимающимся трансплантацией органов. Он работал в той же клинике, где ему самому когда-то в детстве провела операцию доктор Марта. Теперь они работали вместе. Они не один раз вспоминали тот далёкий день их знакомства.
– Ты же знаешь, что я тогда по уши влюбился в тебя.
– Знаю, ты был мальчишкой. С огромными испуганными зелёными глазами и открытым от удивления ртом.
– Точно. И до сих пор люблю.
Они оба рассмеялись, стоя за операционным столом уже четвёртый час. Операция была сложной, и выполнялась сразу двумя хирургами. Марта ассистировала Робину.
– Прекрати, пожалуйста, я уже слишком стара для тебя.
– У любви нет возраста.
– Да, рассказывай...
– С тех пор во мне живёт твоя частичка, – на мгновение, остановившись, сказал он. – В тысячный раз говорю – спасибо тебе, моя спасительница.
– В тысячный раз, доктор Робин, говорю тебе – пожалуйста.
Медицинская маска скрывала её лицо, но по глазам было ясно, что Марта улыбнулась ему. Он снова рядом с ней почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

ДЕДУШКА

Артем гнал машину по зимнему сумеречному шоссе и злился. Новый год на носу, а он не дома с семьей и не с Маргаритой, а в несущемся сквозь метель автомобиле. И уже можно с уверенностью утверждать, что Новый год он, Артем Васильевич Перегудов, человек солидный и уважаемый, встретит как бродячий пес где-то на богом забытой трассе в заметенной снегами России...Ну и черт с ним, вернее с ней! Он имел в виду Маргариту, 30-летнюю волоокую панночку, одним взглядом своих темных глаз затуманившую его глупую седую голову. Еще три дня назад он летел к ней как на крыльях, придумав несуществующую командировку для жены, в надежде на встречу Нового года в сиянии свечей под тихую музыку и хрустальный звон бокалов! Было горько и стыдно за себя. Правильно говорят: седина в бороду – бес в ребро... Он невесело усмехнулся, вспоминая, как его зазноба благосклонно приняла подарки, пару дней походила с ним по магазинам и ресторанам, капитально опустошив его кошелек, а 31-го декабря заявила, что Новый год – это семейный праздник и встречать она будет его со своими близкими, к числу которых Артем Васильевич не относится. И указала ему на дверь! Такого сокрушительного фиаско Артем ни разу не переживал за всю свою 45-летнюю жизнь.
Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее становился боковой ветер. Артем чувствовал, как подрагивает огромный, тяжелый внедорожник под его порывами. Сил у стихии, чтобы опрокинуть автомобиль, не хватало, но зато снежные вихри, размахивая серебристым веником поземки, с угрожающей скоростью заметали дорогу. Электрическое освещение закончилось сразу, как только Артем свернул с федеральной трассы на боковое шоссе. Сверившись с навигатором, он решил сократить путь, в надежде все-таки попасть домой в последние часы уходящего года. Свет фар выхватывал из сгущающейся темноты серую ленту асфальта с белыми змеями поземки, злобно бросавшимися прямо под колеса. На экране бортового компьютера мигала цифра -25 градусов. Мороз крепчал. Местами наметы снега перекрывали половину и без того узкого шоссе. Артем посмотрел по сторонам: снега, снега, без конца и без края... Не мешало бы заправить автомобиль. Должен же быть где-то здесь хоть какой-нибудь населенный пункт или заправка! Но в белом мареве не было видно ни каких признаков человеческого жилья. И ни одной встречной или попутной машины.
Артем считал себя мужчиной не робкого десятка, и на то были основания, но эта вьюга и совершенно безлюдная дорога поколебали его уверенность в себе. Голубая стрелка навигатора уверенно вела его по пустому светло-зеленому полю. На карте не было обозначено ни деревеньки, ни городка, но была дорога, прямая, как стрела. И машина шла по этой дороге. Он решил не поддаваться панике и положиться на современную технику. В конце концов спутнику сверху виднее, есть тут дорога или нет! Раз на карте есть, значит надо просто ехать по ней вперед и рано или поздно попадешь в населенный пункт. Немного успокоившись, Артем увеличил масштаб карты и, конечно, увидел уверенные кружочки , обозначавшие и города и деревни в большом количестве. Вот же они, в нескольких сантиметрах на карте от той точки, которой навигатор обозначил его автомобиль, маленькой точки, упорно и целеустремленно ползущей, как жучок, по нарисованной линии.

«Ничего, прорвемся!» – успокоил сам себя Артем, вглядываясь в пятно света от фар впереди. Автомобиль стало потряхивать сильнее. То ли дорогу замело сугробами, то ли... он съехал с дороги в ровное поле... Не может быть, ведь стрелка навигатора ползет по обозначенной траектории, значит с дороги он съехать не мог. Господи, ну где же тут хоть одна заправка?! Только завывания ветра и снежные заряды в лобовое стекло...
Как ни напрягал глаза Артем, но дорогу он не видел. И тут волна холодного липкого страха пробежала вдоль позвоночника: стрелка указателя уровня топлива дрожала недалеко от красной зоны. У него заканчивался бензин! Господи, если мотор заглохнет, перестанет работать и печка. А на улице – 25!!
Он просто замерзнет...
Он достал телефон и набрал номер экстренной помощи. Долгие тревожные гудки разрывали заснеженную тьму. Порывы ветра усиливались. Казалось, что вся природа обозлилась на него за что-то и жаждет уничтожить во что бы то ни стало. На телефонный звонок никто не отвечал. Но ведь быть такого не может! На то они и экстренные службы, чтобы быть готовыми спасать попавшего в беду человека и в будни, и в праздники, и в Новый год! Артем повторил вызов... Долгие гудки уходили в гулкую пустоту без возврата...Да что они там, оглохли что ли?! Или уже Старый год провожают? Черт бы их всех побрал!!!
Он вздрогнул от неожиданности, когда зазвучал сигнал и зажглась красная лампочка на циферблате топлива. И Артему стало по-настоящему страшно... Он решил остановиться, чтобы остатки бензина в баке еще какое-то время поддерживали тепло в салоне автомобиля. Двигатель утробно урчал. Он выключил дальний свет фар. Что толку освещать плотную стену метели? Все равно дальше чем на 10 шагов ничего не видно! Страх, сжавшийся тугим комком где-то в животе, медленно подполз к сердцу и коснулся его холодной лапой. Мотор скоро заглохнет совсем. Вокруг на сотни километров ни единой живой души. Никто не знает, что он здесь, а значит никто и искать его не станет. Он медленно и неизбежно замерзнет здесь, тихо уснет мертвым сном. Говорят, смерть от холода милосердна, человек как бы засыпает, или думает, что засыпает, а на самом деле умирает... Артем закрыл глаза и обессиленно уронил голову на рулевое колесо. Господи, за что мне все это?! Неужели за Маргариту? Да, я виноват, страшно виноват перед женой, перед детьми, но наказывать ТАК?!.. Это же слишком жестоко! Ну, кто из мужчин не попадался на удочку женской красоты, не изменял? Да почти все! И всех наказывать? Да перед такой, как Марго не устоял бы даже святой! А он, Артем, самый обычный мужик.
Он вспомнил жену Наташу...Вот она бежит по цветущему полю льна. И глаза у нее такие же синие, как лен, а золотые волосы треплет ветром... Какая она в юности была тоненькая, легкая, и как ему нравилось подхватывать ее на руки и кружить. Он чувствовал себя таким сильным, а она смеялась серебристым, воздушным смехом... Вот она укачивает Василису, держа в руках сонно сопящее, теплое, трогательное детское тельце и тихо напевает колыбельную... «Лунные поляны, ночь как день светла. Спи, моя Светлана, спи как я спала...» Утишающие, убаюкивающие звуки детской колыбельной поплыли в морозном тумане. Артем вздрогнул и поднял голову. Уже началось? Уже засыпаю?... Но печка в салоне еще работала, живительное тепло еще струилось из отверстий вентиляторов.
«Господи, Наташка, – подумал Артем, – милая моя Наташка, прости! Я же предал тебя, как последняя похотливая сволочь. Все правильно, поделом мне, предателю! Наташка не заслужила такого, а я предал!» И вдруг, как ни странно, ему стало легче, и отчаяние, охватившее было все его существо, отступило, отошло в сторонку. Но мысль о жене продолжала тревожно стучать в голове: «Как же они теперь без меня? Мало того, что моя подлая измена обязательно откроется, и жене придется пройти через весь ужас предательства самого дорогого, любимого человека; ей же придется выживать одной, детей тащить на себе. Они, конечно, уже не маленькие, но все равно. Василисе после института никак не устроиться на работу по специальности, а Кольке еще 3 года учиться... Как тянуть семью на одну зарплату воспитателя детского сада? Я не только их предал, а обрек их на голод и страдания!» И горячая-горячая капля выкатилась из глаз Артема и, обжигая, проложила узкую дорожку по щеке к подбородку. Он заморгал, пытаясь разогнать мокроту и туман, закрывший глаза, а когда слезная пелена отступила... увидел впереди, метрах в 20-ти от машины, огонек. Не веря своим глазам, Артем наклонился вперед и ладонью протер жгучее от холода ветровое стекло, но огонек не исчез. Сквозь снеговую круговерть проступили контуры деревенского дома с трубой, из которой шел дым! В доме топилась печь!! Значит там кто-то был!! Живой!!!
Артем с гулко бьющемся сердцем комом вывалился из машины, отворив дверь, свалившись в сугроб и, даже не попытавшись отряхнуться, пошел, шатаясь, в сторону дома, щурясь под порывами злого ледяного ветра, боясь хоть на миг потерять из виду трепещущий в маленьком окошке свет.
Перед ним была обычная русская деревенская изба: почерневшие от времени и непогоды бревна, словно в крепких натруженных ладонях бережно держали маленькие, разрисованные морозными узорами, оконца, крыша нахлобучилась белой снеговой шапкой, а сквозь толстый слой снега торчала тонкая кривоватая труба и из нее валил ароматный дым. Видать, топили печь березовыми поленьями. Артем сквозь буран пробрался к скособоченному крыльцу и, не помня себя от радости, распахнул дверь. Дверь хрипло заскрежетала, заохала, но довольно легко поддалась и впустила его в долгожданное домашнее тепло. В сенях по стенам с обеих сторон на вбитых в бревна гвоздях была развешана конская упряжь, старая, истертая временем, но явно постоянно используемая. Под потолком на длинном темном проводе, покачиваясь от сквозняка, висела, весело сияя, допотопная лампочка Ильича. «Печь, тепло, электричество...Цивилизация!» – радостно подумал Артем и затопал вверх по лестнице.
– Эй, хозяева, можно к вам?! – заорал он, чтобы предупредить тех, кто был в доме. Кому же по нраву незваный гость!

Снаружи изба казалась совсем небольшой, а внутри выяснилось, что половина пространства под крышей занимают хозяйственные помещения. В живой, теплой темноте, где-то слева и внизу Артему почудилось чье-то дыхание, вздохи, шорохи. Может именно там жили кони, чья упряжь висела на стенах при входе? На деревянных досках пола стояли какие-то кадушки, деревянное корыто, бочонки, перетянутые ржавыми железными обручами, сундуки... Артем повернул голову направо и увидел дверь, за которой раздавалось негромкое пение. Он остановился и прислушался: под звуки гармошки мужской голос с хрипотцой нестройно выводил «Землянку».
– Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза-а-а..
– Здрасьте! – прервал песню Артем, вваливаясь в жилое помещение, согнувшись в три погибели, чтобы не расшибить себе лоб о низкую притолоку. Он стащил с головы меховую ушанку и остановился на пороге. В центре большой квадратной комнаты стоял круглый стол, заставленный мисками с едой, на стене возле окна висели старинные часы-ходики в виде кошачьей морды, а движения маятника вызывали движения зеленых хитрых глаз вправо-влево и уютное домашнее тик-так, тик-так. А возле стола, с любовно прижатой к груди гармошкой, на стуле сидел мужик...в форме красноармейца, как показывают в фильмах про Великую Отечественную. Мужик, лет 35-40, с заросшей трехдневной щетиной физиономией, в застиранной солдатской гимнастерке с удивлением посмотрел на пришельца круглыми голубыми глазами.
– Здорово, коль не шутишь! – ответил он и сдвинул меха, гармошка обиженно взвыла и замолчала.
– Я прошу прощения, – забормотал Артем, с виноватым видом, переминаясь с ноги на ногу, – тут такая погода нелетная, машина заглохла, застрял в пути, думал, насмерть замерзну, смотрю, а тут ваш дом, обрадовался!
– Да ты не тушуйся, проходи, гостем будешь! – радушно пригласил его мужик в гимнастерке. Артем расстегнул и стащил с плеч меховую куртку «пилот» и только теперь ощутил, как у него заледенели руки. Пальцы слушались с трудом.
– Спасибо за гостеприимство! – ответил он, оглядываясь по сторонам и ища, куда бы пристроить куртку и шапку. С одежды капал быстро растаявший снег. Справа от входа белым уютным боком выступала печь, от нее струилось тягучее, плотное тепло. На лавке перед печкой лежала чья-то потертая меховая ушанка с красной звездой. Артем подумал и положил на лавку свои вещи: и высохнут быстрее, и мешать никому не будут.
– Да ты проходи, проходи, служивый! – мужик в гимнастерке отложил гармонь в сторонку и отодвинул приглашающим жестом второй стул, – выпей-ка да закуси с дороги!
Артем, обрадованно потирая замерзшие ладони, подошел к столу и с удивлением увидел дымящуюся вареную картошку в миске, соленые огурцы, выглядывающие сквозь муть рассола из стеклянной банки, квашенную капусту, каравай ржаного хлеба, прозрачную бутыль с алкоголем, розовые ломтики сала. В животе тоскливо заныло. Ах, как же он был голоден!
– Спасибо! В честь чего такой пир? – спросил он, усаживаясь.
– Как, в честь чего? – удивился собеседник, – так Новый год же сегодня!
– О-о-о! Совсем забыл со всеми этими приключениями! – воскликнул Артем и, переборов смущение, потянулся за едой.
– Ты, служивый, из какой части будешь? – спросил мужик, весело наблюдая, как новоявленный гость набивает себе рот незамысловатой деревенской едой.
– В смысле? – не понял Артем. Картошка была восхитительно горячей и невероятно вкусной, от нее исходил пряный пар, наполняя рот голодной слюной. Он потянулся за капустой и огурцами.
– Да, ладно, ладно, понял, понял! – усмехнулся красноармеец. – Из летных ты, по куртке вижу, ну а из какой части, уточнять не будем. Понимаем. Секретность. Все готовятся к наступлению. Чего тут не понять?!
Артем ничего не понял, но его так занимала еда, что он не стал переспрашивать и уточнять. Мужик, посмеиваясь, поставил перед гостем граненую рюмку на короткой ножке и налил из бутыли мутной жидкости.
– Выпей с мороза, сразу согреешься, – посоветовал он.
– А что это? – спросил Артем, разглядывая на свет рюмку. – Чего она такая мутная?
– Самогон это. Знатный самогон у деда, я тебе скажу!
– У какого деда?
– У хозяина!
– Так ты не хозяин? – удивился Артем и одним махом опрокинул в рот рюмочку. Огненный поток полыхнул по пищеводу, ухнул в желудок, на мгновение перехватив дыхание, и стал медленно растекаться мягким уютным теплом по всему организму. Жизнь налаживалась...
– Да я такой же залетный гость, как и ты. Только буран загнал меня сюда на полчаса раньше. Я уже успел немного отогреться, как видишь. Звать то тебя как?
– Артемом, – представился Артем, протянув руку к бутылке за второй дозой.
– Эй, друг, не гони лошадей! – предупредил мужик. – Хитрый самогон у деда, не заметишь, как с ног собьет! Ты лучше горячим закусывай.
Артем убрал руку от бутылочного горла.
– А тебя как звать? – спросил он.
– Меня Потапом звать.
– Здорово! Классное имя Потап! – воскликнул слегка захмелевший гость.
– Имя, как имя, – насупился красноармеец.
– Да правда, замечательное имя! У меня деда так звали: Потап.
– А у меня и отца, и деда, и прадеда. Всех старших мужиков в роду называют Потап. Традиция такая. Как думаешь, к утру пурга угомонится? – вдруг перевел он разговор на другую тему.
– Да кто ж ее знает?!
– Мне завтра к полудню в часть надо, хоть убей!
Про какую часть он толкует, про себя удивился Артем, но спросить не успел. За дверью что-то застучало, зашумело, загрохотало и через секунду дверь распахнулась и в комнату ввалилась...ель. Небольшое, метр с хвостиком, пушистое, зеленое деревце...А следом появился и хозяин дома: невысокий старичок с раскрасневшимися с мороза щеками и кончиком носа, в пышной седой бороде и усах. Старичок прислонил деревце к стене и стал снимать старый потертый тулуп и стряхивать снег с огромных черных валенок, громко топая ногами. От деревца шел ни с чем не сравнимый аромат... Аромат детства, аромат волшебства и искренней веры в чудо...
– Здравствуйте, дедушка, – вежливо поздоровался Артем.
– Привет, сынок! – бодро ответил дед, как будто вовсе не удивился приходу еще одного гостя. – Во-о-от она, красавица! Сейчас ставить будем.
Он любовно погладил еловые лапы и встряхнул лесную красавицу. Странный получается Новый год, подумал Артем. А хозяин тем временем достал старое ведро, веревку и принялся пристраивать ель в ведре так, чтобы она не падала.
– А ну, помогите, ребятки! – скомандовал дед и оба гостя бросились помогать. – А то какой Новый год без ёлочки? Без ёлочки никак нельзя.
– А вы ее откуда взяли? – поинтересовался Артем.
– Из леса, вестимо! – ответил дед.
– Сейчас? В такую пургу?
– Конечно. Ёлочка должна быть свежей, а то потеряет весь запах. А как же без елового запаха? Никак нельзя без елового запаха. – Дедок бормотал себе под нос, как будто разговаривал сам с собой.
– И в лесу не побоялись заблудиться в такую погоду? – продолжал удивляться Артем.
– Так это ж мой лес! Чего его бояться? И погода здесь ни при чем. Нужна ёлка к празднику, значит будет ёлка к празднику. И все тут!
Поставили ёлку в угол комнаты, под полку с образами. Иконы на полке были такими старыми, потемневшими, что разглядеть лики на них было практически невозможно. Но старинные серебряные оклады, тускло сверкавшие в лампадном пламени, приковывали взгляд.
– А я думал, дед, что ты атеист, – сказал Потап, всматриваясь в темные лики.
– Это в мирной жизни, сынок, все мы атеисты. А как со смертью лицом к лицу столкнемся, так сразу Бога вспоминаем, – ответил дед и достал из неведомых глубин старинного сундука, притаившегося у стены, коробку с ёлочными игрушками.
– И то правда, – вздохнул красноармеец и стал помогать наряжать ёлку.
А игрушки ёлочные были не менее колоритными, чем сам хозяин избы: древние, как мир, сделанные из ваты и папье-маше птички, рыбки, сказочные герои, домики...просто раритет какой-то. Наверное, дед коллекционер, подумал Артем, и тоже стал помогать с украшением ёлки.
– Вы, гости дорогие, располагайтесь тут как дома, угощайтесь, чем богаты, отдыхайте, – говорил дед и хитро поглядывал на гостей маленькими голубыми глазками, прятавшимися под кустистыми седыми бровями, – вы вон из печи чугунок-то достаньте, там кролик тушится. Поди уж готов давно!
Потап нагнулся и заглянул в раскрытую пасть печи, поднял прислоненный к стене рядом с печкой ухват и выудил на свет божий закопченный чугунок. Из чугунка торчали то ли кроличьи, то ли куриные ножки и по комнате поплыл такой аромат, что у Артема пошла кругом голова. А в памяти замелькали картинки из прошлого: бабушка, деревня, лето, обед из русской печки... Мама всегда удивлялась, почему дети у бабушки в деревне так хорошо кушают, а дома, в городе, плохо? Она никак не могла понять, что из печки все гораздо вкуснее, даже манная каша – пальчики оближешь! Словно печь непостижимым волшебным образом умудрялась передать простой пище любовь родной земли, что придавало ей особый, ни с чем не сравнимый вкус.
Красноармеец водрузил чугунок на стол, и гости уселись вокруг него, а дед, топая огромными, не по росту, валенками, ушел куда-то за дверь.
– А вы куда, дедушка? – крикнул ему вдогонку Артем, но ответа не получил. – Чудной дед какой-то...
– Ага, чудной, – поддакнул Потап, отламывая кусок мяса. – Ох, давно я не ел такой вкуснятины! Повезло нам с тобой, а, служивый?! Ты давай ешь, да рассказывай, каким ветром тебя занесла нелёгкая в это чудное место?

Артем молчал, думая, стоит ли чужому человеку рассказывать правду или нет, сосредоточенно жуя вкуснейшее мясо. Но буран за окном выл так угрожающе, а в этом удивительном гостеприимном доме было так тепло, так уютно и вкусно, что рассказ о треволнениях сегодняшнего дня сам собой полился с уст.
– Да сглупил я тут немного. Здесь недалеко в городе живет одна красотка. Она меня пальчиком вот так поманила, – и Артем показал, как именно поманила, – и я пошел за ней, как баран на веревочке, полетел к ней под Новый год.
– На самолете что ли? – удивился собеседник.
– Да нет, это я так образно выражаюсь. Не на самолете, конечно, на машине.
– А то я думаю, ничего себе, рисковый мужик! Тебя ж под трибунал могли отдать за такие шутки. На самолете к зазнобе!.. Ха-ха!
– Точно, под трибунал! – Артем налил из бутыли мутной жидкости по гранёным рюмкам, – И поделом мне, дураку. Я жену обманул, наврал про командировку, а красотка меня как обычного лоха развела! Так что именно трибунала я и заслуживаю.
– Не суди себя строго, дружище, не один ты такой! – и Потап доверительно похлопал собеседника по плечу. – Ты не поверишь, но я здесь оказался по той же самой причине.
– Да ты что? – не поверил собственным ушам Артем и приготовился слушать рассказ, но тут вдруг из-за двери раздался какой-то шум и голос хозяина дома позвал их на помощь. Оба гостя одновременно вскочили из-за стола и бросились к двери, на секунду застряв в ее проёме.
– Что случилось, дедушка?
– Помогите-ка, добры молодцы! Силенок мне не хватает.
На полу лежал огромный мешок красного цвета, у горлышка перевязанный белой веревкой.
– Отнесите-ка этот мешок в санки, – скомандовал дед. Оба помощника, мешая друг другу, стали хвататься за мешок.
– Куда это ты собрался, дедушка, на ночь глядя? – спросил Потап.
– Дед, а что у тебя в мешке то? Кирпичи что ли? – поинтересовался Артем с трудом отрывая мешок от пола.
– Надо деткам подарки отвезти, – ответил дед, – Новый год на носу!
– Ты что, Дед Мороз, что ли? – усмехнулся Артем.
– Сколько же у тебя детишек, а, дед, что мешок с подарками два здоровых мужика поднимают с трудом? – хохотнул Потап, помогая Артему тащить по ступеням вниз тяжелый груз и шепотом на ухо добавил: – В соседнюю деревню к внукам, наверное, собрался. Ох, видать, покуролесил наш дед в молодости, что внуков наплодил целый батальон!
– Вы там меньше болтайте, болтуны, – прикрикнул на них дед, распахивая дверь в мороз и пургу. – Вы давайте, давайте, в санки его кладите. Да осторожней! Подарки не помни`те!
Артем глазам своим не поверил, когда сквозь снеговую муть проступили очертания саней, запряженных парой мощных, красивых, белых коней. Да санки те были не простые, а узорные, почти как из сказки.
– Ух, ты!.. – выдохнул он и присвистнул от восторга. – красота то какая! Как в кино!

И тут он все понял. Ну, конечно, кино! Именно кино все и объясняет. Где-то здесь недалеко снимают кино на киностудии. Дед снимается в роли сказочного Мороза в детском фильме, а Потап в фильме про войну. Вот ведь, капиталисты проклятые, простым людям даже праздник спокойно встретить не дают, съёмки в новогоднюю ночь назначают! Профсоюза на них нет вкупе с трудовым кодексом!
Дед уселся в санки, поправил мешок с подарками и хитро подмигнул мгновенно озябшим на ветру гостям:
– Ну, бывайте, ребята! Счастливого Нового года! – и, залихватски свистнув, рванул коней в ночь.
– Э-э, дедушка, куда ты?! – жалобно протянул Потап и махнул рукой: чего взять с этого старого чудака? – Ладно, Артем, пойдем в дом, холодно. Придется, видимо, нам встречать Новый год одним.
Поднимаясь по ступенькам, Потап удивленно комментировал поступок деда:
– И не боится на чужих людей дом оставлять! А вдруг мы враги переодетые? А санки у него какие чудные, заметил? – Он обернулся к Артему.
– Конечно, заметил, – ответил тот, – как из фильма «Морозко». Видел этот фильм?
– «Морозко?» Нет, не видел. Я кино люблю! Видел «Веселые ребята», «Волгу-Волгу» видел, а «Морозко» не видел.
Они вернулись в комнатное тепло. Потап подошел к печному боку и прижал к нему озябшие ладони, согревая их. Ходики тикали на стене, озорно стреляя глазками по сторонам. Артем вернулся к столу и позвал товарища по несчастью.
– Садись, Потап, рассказывай дальше про свои приключения!
– Да, на чем я остановился? – Потап уселся за стол и достал из банки хрусткий огурец, – Отправил меня мой командир в штаб с поручением, – начал он.
– Командир, это режиссёр что ли? – вставил Артем, отрезая большой кусок хлеба.
– Не-е, товарищ Смирнов, комбат!
– Комбат, батяня, батяня, комбат... – замурлыкал Артем себе под нос песню группы «Любэ» и стал выкладывать ровным рядком на хлебе розовые полупрозрачные кусочки сала.
– Под самый Новый год отправил. Ну, ты знаешь, готовится наступление большое. А в госпитале у меня знакомая работает. Вот я и отпросился у товарища Смирнова до середины дня 1-го января. Ну, чтобы Новый год с ней встретить. Даже подарок припас, – с этими словами на щеках рассказчика проступил смущенный румянец.
– Вот и я на подарки не поскупился! – вставил Артем.
– Я же осенью в госпитале лежал.
– Да ты что?
– Серьёзно! Пропустили наши разведчики атаку этих гадов, ушами прохлопали! Понимаешь?
– Теракт что ли? Я тоже ФСБ-шникам не доверяю. По-моему, они больше говорят, чем делают.
– И вот во время той атаки как бабахнет почти рядом со мной!
– Взрыв?! – Артем уставился на собеседника.
– Ага! Взрывной волной меня ка-а-к отшвырнет метров на 10, но ногу осколком все равно зацепило. Ну, и контузило. Я в госпиталь на целый месяц загремел!
– Еще бы! – сочувственно покивал Артем.
– А в госпитале медсестрой эта рыженькая работает. Ох, волосы как огонь, и девка – огонь! Ну, не устоял, понимаешь?
– Еще как понимаю!
– А я ведь тоже женат. Жена, Машенька, да двое ребятишек меня дома ждут. И жену я люблю, а вот ведь напасть случилась... Не устоял!
– И я жену люблю и детей люблю. Сам не знаю, как и почему влип в эту историю! И стыдно, друг, и на душе так противно!
– Вот и мне стыдно и противно стало, когда я после штаба в госпиталь добрался. Мы ведь с этой рыжей несколько месяцев письма друг другу писали, она меня ждать обещала. А тут пришел в госпиталь, а, оказывается, она уже с другим планы на жизнь строит! Спрашивается, зачем на мои письма отвечала? Зачем ложную надежду давала?
– Да-а-а, Потап, есть на свете такие роковые бабы, что могут всю твою жизнь, как на танке переехать и хоть бы что им!
– Про танк это ты хорошо сказал. Давай выпьем за то, что бы нас с тобой в этой войне никакие танки не переехали!
– Правильно! – Артем с удовольствием поднял полную рюмку. – Давай!
Все-таки великая вещь, мужская солидарность! Ну, кто еще так может понять и не осудить? Только такой же как ты, бедолага! На душе у Артема становилось тепло и покойно, то ли от самогона, то ли от полного взаимопонимания с нежданно посланным ему судьбой собеседником.
Ходики на стене отмеряли последние минуты уходящего года, за окном мело и завывал ветер, а двое приятелей, достав гармошку, затянули дуэтом душевную песню.
– Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза... – выводил Потап.
– А давай вот эту: Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне-е-е не остаться в этой траве, не остаться в этой траве... – запел Артем, а Потап быстро подхватил мелодию на гармони.
– Хорошая песня! – воскликнул он, – я такую не знаю.
– Да ты что? Это же «Кино»! – воскликнул Артем.
– Ты, дружище, много выпил, – возразил гармонист, – это не кино, это песня! А вот такую знаешь? – он пробежал пальцами по кнопкам, растянул меха и начал: – Жди меня и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди...
– Да кто ж ее не знает! – воскликнул Артем. – Это старая песня.
– Сам ты старый! – почему-то обиделся Потап и перестал играть, – это новая песня. У нас ее один лейтенант недавно играл, а я запомнил, потому что очень понравилась.
– Согласен, песня хорошая.
Ходики на стене тикали и тикали, а стрелки, длинная и короткая, почти соединились в одну поперечную морщинку на носу у кота. И Артем вдруг спохватился: а как же обращение президента? Какой же Новый год без обращения президента?
– А где же здесь телевизор? – спросил он, оглядываясь по сторонам, – или хотя бы радио?
– Радио? – переспросил Потап.
– Ну, да. Надо же послушать, что скажет отец народа!
– Обязательно надо! – поддержал его Потап и вскочил из-за стола в поисках радио.
Но в старой избе никакого, даже маленького, портативного телевизора не обнаружилось. Да и радио не было к большому сожалению. Потому, что все знают, что скажет президент в своем обращении к народу, но без этих общеизвестных слов как будто чего-то не хватает. От одной мысли, что в эти секунды перед боем курантов вся огромная 140-милионная страна молча слушает своего президента, даже самый маленький и слабый человек начинает ощущать себя частью этой огромной страны, а значит становится сильнее!
– Глянь, Артем, какую штуку я нашел! – воскликнул Потап. Артем, который шарил по углам в поисках телека, подошел к нему. В руках Потап держал маленький, допотопный приемничек.
– Ура! – воскликнул Артем и выхватил из рук приятеля приемник, пытаясь его настроить на нужную волну. В эфире послышались завывания и треск, но приемник работал!
Потап с интересом наблюдал за действиями Артема.
– Ты знаешь, что это такое? – поинтересовался он.
– Естественно! Сейчас сделаю погромче, слушай!
Оба потянулись ухом к серебристой коробочке, из которой доносился то и дело прерываемой треском помех голос: «Этот год принес нам немало трудностей, но и побед тоже немало!»
– Точно, – почему то шепотом поддакнул президенту Потап, – победы тоже принес! Одна только победа под Курском чего стоит!
– Да тише ты! – шикнул на него Артем, – не мешай!
– «Желаю вам и вашим близким здоровья, успехов, счастья в наступающем году!» – закончил президент и сквозь пургу и метель над всеми бескрайними российскими просторами понесся гул кремлевских курантов... Оба собеседника бросились к столу и схватились за граненые рюмки. Главное успеть загадать желание, пока бьют куранты! Артем подумал: «пусть я благополучно вернусь домой и все у меня в семье будет хорошо, а Наташа никогда не узнает по Марго, ни к чему ей это!» Выпили. С шумным вздохом поставили рюмки на стол.
– С Новым годом!
– С Новым годом! – и радостно обнялись, словно были близкими друзьями или родней.
– Давай закусим, – предложил Артем, снова наполняя тарелку деревенскими деликатесами.
– Слушай, а кто это говорил? – вдруг спросил Потап.
– Как, кто? – ошарашенно посмотрел на него Артем. – Ты что, не узнал?
– Ну, ты сказал, отец народа.
– Ну, да, конечно.
– А почему он без акцента говорил?
– Какой еще акцент?
– Какой, какой? Грузинский!
– Ты уже перебрал, Потап! – воскликнул Артем, отодвигая от приятеля рюмку. – Тебе хватит!
– И что это за штука странная, из которой голос доносился?
– Ты что, радио никогда не видел? – совсем опешил Артем.
– Почему, видел. Но радио – это большая черная тарелка! А эта штука маленькая и квадратная. Как она называется?
– Радиоприемник, – пробормотал Артем, уставившись на Потапа, как будто перед ним сидел гуманоид с Альфы Центавра, – ты что, Потап? Ты в каком году родился?
– В девятьсот одиннадцатом, а что? В смысле 1911-м.
«Совсем сбрендил» – подумал Артем и ему стало тоскливо на душе. Кому же охота проводить новогоднюю ночь в компании алкоголика в состоянии белой горячки. Опасный самогон у деда оказался!
– Ты чего на меня уставился?! – с некоторым вызовом спросил Потап. – Не веришь? Думаешь я моложе?
– Ну, для ста четырехлетнего деда ты слишком хорошо сохранился.
– Ты перепил, Артем. Я предупреждал тебя по поводу дедова самогона!
– Как, по-твоему, Потап, какое сегодня число? – решил проверить свое предположение Артем.
– Первое января.
– А год какой?
– Какой, какой?! – начал заводиться Потап, – 1944. А по-твоему, какой?
– 2016...
– Кто из нас с катушек съехал? – вызывающе уставился на Артема Потап. – Давай в календарь посмотрим.
– Давай.
Над старым сундуком на стене висел доисторический, с точки зрения Артема, отрывной календарь. Такие календари раньше были у бабушки Маши в его далеком детстве. На последнем листке черным по белому было напечатано число 31. Видимо, дед, занятый сбором новогодних подарков для своих многочисленных внучат, не успел оторвать последнюю страницу. Потап и Артем подошли к календарю и склонились над ним. Шрифт был мелкий.
– Ну, вот, что я говорил! – воскликнул Потап, указывая на странный листок, потому что напечатано на нем было невероятное: 31 декабря 1943 года.
Артем не верил собственным глазам. Этого не могло быть. Поэтому он подцепил лист календаря и медленно повернул его вверх. Под ним обнаружился другой листок с надписью: 1 января 2016 года...
– А я что говорил? – задал риторический вопрос Артем и посмотрел на собеседника. Лицо того вытянулось и побледнело. Вспомнив про кино, Артем был готов все объяснить декорациями и киношным реквизитом. По сценарию, наверное, должен быть Новый 1944 год, но зачем же тогда печатать на следующей странице правильную дату? Что бы у актеров крыша окончательно не поехала? Чтобы они не запутались во времени? Судя по всему, один из актеров, стоящий перед ним с открытым от удивления ртом, уже запутался. Доигрался! Артем решил успокоить впавшего в алкогольную амнезию приятеля.
– Ну, хочешь, я покажу тебе свой паспорт? – и достал из заднего кармана брюк красную книжечку с двуглавым орлом.
Потап взял ее в руки так осторожно, будто она могла взорваться при малейшем неосторожном движении. Артем, видя его нерешительность, выхватил паспорт и быстро раскрыл его на первой странице.
– Вот: Перегудов Артем Васильевич, 1970-го года рождения, место рождения город Ленинград.
Он немного испугался, когда глаза Потапа полезли из своих орбит.
– Перегудов?? – задохнувшись переспросил Потап.
– Ну, да, фамилия моя Перегудов.
– Но я тоже Пе-пе-регудов, – заикаясь пробормотал Потап и трясущимися руками достал из нагрудного кармана гимнастерки свое солдатское удостоверение.
– Перегудов Потап Потапович, – прочел Артем, теряя дар речи. Далее значилось: 1911 год рождения, рядовой красноармеец такой-то воинской части... – Потап Потапыч был мой дед...1911-го года рождения. Он пропал без вести на войне, на Великой Отечественной в 1943-м... По крайней мере, бабушка Маша говорила, что последнее письмо от него получила в 43-м...
– Маша? – осипшим голосом переспросил Потап, – мою жену зовут Перегудова Мария Ивановна, 1913 года рождения.
– Да нет же! Это моя бабушка Перегудова Мария Ивановна 1913-го года рождения... А мой отец...
– Василий Потапович Перегудов, – перебил его собеседник, – 1937-го года рождения...
– Да, это мой отец...
Оба замолчали, уставившись друг на друга. Ходики на стене звонко тикали, отмеряя новый круг на циферблате.
– Ущипни меня, пожалуйста! – попросил Потап, – может я проснусь?..
– Думаешь, это сон?
– А что еще может быть? – Потап неуверенно пожал плечами.
– Если это сон, то он снится нам обоим, – пытался логически рассуждать Артем. – Ты веришь, что один и тот же сон может сниться разным людям? Я – нет...
– Но, если это не сон, ты... мой внук?..
Артем молча смотрел на своего молодого деда, который был моложе него самого...Разум беспомощно метался, в тщетных попытках объяснить происходящее, а душа, зажав детским кулачком рот, с трудом сдерживала рвущийся наружу крик: «Дедушка! это мой дед!!!»
И вдруг у Потапа физиономия расплылась в широченной улыбке.
– Ха, иди-ка сюда, – и подтащил Артема к мутному, потускневшему от времени, зеркалу, висевшему на стене. – А ведь похож!
– Где? – поинтересовался Артем, вглядываясь в зеркальное отражение.
– Ну вот смотри, нос-то – мой! – Потап, взял Артема за подбородок и повертел его лицо вправо-влево, в профиль – анфас. – Видишь?
– Думаешь, нос похож? – заинтересовавшись, Артем придвинулся ближе к зеркалу и силился рассмотреть свой нос, повернувшись к зеркалу боком.
– Ага! И подбородок – мой! – продолжал уверенно находить черты сходства Потап.
– Подбородок – не знаю, – возразил Артем. – А вот ушами мы точно похожи!
– Родная кровь! – подытожил Потап и радостно стиснул внука в объятиях. – Скажи кому, не поверят, что в Новый год встретил собственного внука!
– Да уж, просто сказка какая-то!
– Слушай, Артем, раз ты мой внук, значит сын мой, Васька, тогда выздоровел? Маша писала в последнем письме, что он заболел тяжело в эвакуации. Думала, что не выживет...
– Выжил, выжил! Сын у тебя – настоящий богатырь оказался.
– А Оленька? Старшенькая? – в голосе отца прозвучала тревога.
– Тетя Оля тоже пережила войну. Она выучилась, стала историком. В архивах все работала. Вот только замуж так и не вышла.
– Ольга в девках засиделась? – возмутился Потап. – Не хорошо это!
– А у Василия твоего зато двое детей, тоже мальчик и девочка, я и моя старшая сестра, Светлана. У нас с ней тоже по двое деток. Так что у тебя целых четверо правнуков!
– С ума сойти!.. – счастливая и немного растерянная улыбка не сходила с лица Потапа. – А Маша, жена моя?
– Бабушка Маша всю жизнь тебя ждала, замуж в другой раз так и не вышла. Говорила, что, раз похоронку не получила, то может еще и вернется ее Потап Потапыч.
Он немного смутился, увидев, как на глазах этого небритого, закаленного жестокими ветрами войны, солдата наворачиваются слезы и отвел взгляд. Они подошли к столу и снова налили по рюмочке волшебного дедова самогона за встречу.
– Слушай, внучок, (Ха-ха! слово то какое смешное!), скажи-ка, а когда война-то у нас закончится? – заговорил о самом важном Потап.
– В мае 45-го, – ответил Артем, очень хорошо понимая любопытство деда.
– Задушим, значит, гада проклятого – Гитлера – в его логове?
– Ага, до самого Берлина дойдете и Германия капитулирует.
– Это, говоришь, в 45-м будет? А Украину когда освободим? А Белоруссию?
– Скоро уже, скоро.
– А Крым? Крым тоже будет наш? У меня в Севастополе братишка!
– И Крым будет наш! Даже дважды. Весной 1944-го и весной 2014-го.
– Это как? – не понял Потап, – Значит супостатам все неймется оторвать этот кусок русской земли? Никак не успокоятся?
– Ага. Никак не успокоятся. Но ты не переживай! Крым наш и Севастополь – наш.
Вопросы сыпались как из рога изобилия.
– А коммунизм построили?
– Не-а...
– Почему?
– Ну, как-то не срослось... – Артем немного смутился, почувствовав непонятную вину за то, что коммунизм они так и не построили.
– Жаль, – Потап разочарованно вздохнул и покачал головой, – А я так надеялся, что, если не мои дети, то уж внуки точно будут жить при коммунизме! А иначе зачем работали до седьмого пота, страну строили, воевали, не щадя живота своего?..
– Ты не расстраивайся, дед, построим мы коммунизм когда-нибудь, обязательно построим! Непростое это дело оказалось. Больше времени требуется.
Артем, разогнавшийся было рассказать деду всю историю страны за последние 70 лет, запнулся, решил не расстраивать. В конце концов, разве был виноват этот солдат в том, что произошло со страной в 91-м году? И умолчал внук, стал сглаживать «острые углы».

Они говорили и говорили, и не могли наговориться, а за окном затих ветер, улеглась вьюга и густая ночная тьма стала медленно редеть. Стрелки настенных часов показывали начало шестого, когда Потап вдруг положил широкие крепкие ладони на стол и поднялся со своего места.
– Ну что ж, пора собираться.
– Куда? – удивился Артем. Он точно знал, что тем для разговоров им хватит еще на очень долго.
– У меня приказ вернуться к полудню в часть.
– Почему? – жалобно, по-детски произнес внук, которому до боли не хотелось расставаться с дедом.
– Война – дело серьезное. А приказы не обсуждают.
Что мог возразить Артем?.. Он молча наблюдал, как Потап надевает армейский тулуп, нахлобучивает ушанку с красной звездой, достает откуда-то из-за печки автомат и водружает его на плечо. И спохватился, что тот вот сейчас прямо уйдет в никуда и они больше не увидятся. Он засуетился, отрезая большие куски хлеба и заворачивая их в газету.
– Вот, возьми с собой в дорогу... Мало ли что! – Протянул сверток.
– Спасибо! – Потап бережно положил сверток за пазуху и поправил ушанку. – Ну что? Пойдем, проводишь деда!
Они вышли на лестницу и спустились по жалобно заскрипевшем ступенькам. На улице Артем вдруг увидел, что недалеко от дома темная зубчатая стена леса из последних сил пытается удержать рвущейся в небо рассвет. И желто-розовые полосы света неудержимо просачиваются сквозь еловые вершины.
– Давай прощаться, внук! – тепло улыбнулся Потап.
– Дед, но как же ты?.. Что с тобой дальше будет? Мы ведь так этого и не знаем...
– Что дальше? Через несколько дней большое наступление начнется. Скорей всего настоящая бойня будет. Многие погибнут. И я, наверное, погибну... – Потап сказал это так буднично, так спокойно, и так уверенно, что у Артема больно сдавило сердце.
– Тебе не страшно, дед?..
– Теперь не страшно. Теперь я знаю, что мой сын будет жить, и внук будет жить и правнуки. И жена моя, святая женщина, не выйдет замуж за другого, потому что любит меня... Когда это знаешь, честное слово, совсем не страшно! – Он ободряюще похлопал Артема по плечу, а потом крепко прижал к своей груди. – Семью береги, Артем, – прошептал он сдавленным от внезапно подступивших слез голосом, – и страну береги!
И легонько оттолкнул внука, и пошел, не оборачиваясь, вперед по снежному полю. И через мгновение исчез из виду. А Артем, спотыкаясь из-за тумана перед глазами, вернулся в дом, где все так же тикали ходики, хитро постреливая глазками по сторонам.
Артем не заметил, как задремал прямо за столом, уронив голову на сложенные руки. А проснулся, когда зимнее солнце уже вовсю светило в окна и на дворе заливисто ржали лошади. Значит, вернулся хозяин, раздав подарки всем своим внучатам.
С громким стуком дверь в комнату распахнулась и вошел старик, на ходу стаскивая с блестящей лысины ушанку.
– Ну и снегу за ночь намело!! Ох-ох... – кряхтел он, стаскивая тулуп и огромные черные валенки. – Но ты, сынок, не переживай, дорога твоя почти уже расчищена. Я только что видел, подъезжая к дому, целую колонну техники.
– Правда? – удивился Артем, – Странно...Неужели в новогоднюю ночь снег чистили? Не припомню, что бы за нашими коммунальными службами такое рвение водилось.
– Давай-ка с тобой чайку выпьем, погреемся, – предложил дед и стал возиться у печки. Он как будто не заметил отсутствия второго гостя. – Подтопить немного надо, а то остывает быстро.
Несколько золотисто-розовых березовых поленьев дружно отправились в топку и вскоре веселое яркое пламя зашуршало, затрещало в печи. В большой закопченный алюминиевый чайник хозяин налил воды из стоящего на табурете возле двери ведра.
– Чаёк у меня хороший, с травками волшебными, – бормотал дед, колдуя над заварным чайничком.
– Ты имеешь в виду лекарственные травы? – уточнил Артем.
– И лекарственные тоже. Если простуду в лесу подхватил, то без такого чая никак нельзя. А выпил кружку – и всю простуду как рукой сняло! Вот такие у меня травки, волшебные! И медок к чаю достанем. Без меда, что за чай? А медок у меня лесной, от диких пчел, самый что ни на есть полезный!
Казалось, что старик разговаривает не столько с гостем, сколько с самим собой. Так часто бывает с людьми, привыкшими жить в одиночестве. Он бубнил в пушистые седые усы и большущую, густую, давным-давно не стриженную бороду и изредка, как бы мельком, мимоходом, взглядывал на Артема маленькими, веселыми, голубыми глазками.
Когда чайник закипел, Артем вызвался помочь разлить кипяток по чашкам. Закопченный чайник с сильно изогнутым носиком казался непомерно большим для невысокого щуплого старичка. Донесет ли до стола такую тяжесть?
Проходя с чайником в руках мимо календаря, Артем бросил взгляд на надпись на последнем листке: 1-е января 2016 года... Когда это дед успел сорвать тот, другой, листок? А может и не было никакого другого листка? Может все приснилось?.. Ну, конечно, приснилось! Он вымотался в дороге так сильно, перенервничал, что моментально уснул, попав в домашнее тепло и покой...
Они попили чай с ароматным лесным мёдом, и Артем стал собираться в дорогу. На улице не было ни сказочных саней, ни белых коней, а в нескольких метрах от дома стоял занесенный снегом до половины его автомобиль. Он мирно дремал, встрепенувшись и легко откликнувшись электронным писком на призыв хозяина. Артем долго откапывал его, счищал снег с крыши, с ветрового стекла. Беспокоился, заведется ли после морозной ночи? Но железный конь не подвел и сразу завелся. Недалеко виднелось очищенное от снежных заносов шоссе. Пора было уезжать. Хозяин, в накинутом на плечи неопределенного цвета тулупе, наблюдал за ним с крыльца.
– Дедушка, а далеко ли до ближайшей заправки? – спросил Артем.
– Совсем близко, сынок! Вот лесок проедешь, – старик, придерживая одной рукой полу тулупа, второй указал в сторону леса, – а там и заправка. Километра 2 будет, не более. Заправка такая белая с красным, «Лукойл» называется.
– Спасибо, дедушка, за гостеприимство! – Артем подошел к крыльцу и протянул хозяину руку, тот растянул рот в довольной улыбке, а в глазах забегали лукавые искорки. – Ну, будь здоров!
– И тебе не хворать! – ответил дед, пожимая гостю руку.
Артем сел в машину, бросив взгляд на стрелку указателя топлива. До заправки должно хватить! Он перевел ручку коробки передач в положение «Д» и поставил ногу на педаль газа. Вдруг кто-то застучал в боковое окно.
– Что случилось, дедушка? – спросил Артем, опуская стекло.
– Ты извини меня, сынок, – заговорил старик с виноватым видом, – это я виноват, замотался совсем, опоздал... – Он вдруг протянул в окно какой-то конверт. – Ты уж прости меня, старика, пусть с опозданием, но все же...
Артем взял конверт и закрыл стекло, махнув на прощание деду. Тот быстро засеменил к дому.
Артем, убрав ногу с педали газа, расправил в руках мятый старый почтовый конверт. В правом нижнем углу детским круглым взволнованным почерком было написано: Деду Морозу. Артем достал сложенный листок пожелтевшей от времени бумаги. Бледные, почти неразличимые клеточки школьной тетрадки по математике. Строчки письма неуверенно то ползли куда-то вверх, в надежде на чудо, то в сомнениях сползали вниз. «Дорогой дедушка Мороз. Меня зовут Артем. Мне 7 лет. Я целый год слушался родителей. Старался не драться с сестрой. Не ломал игрушки. Убирался в комнате. Сам делал уроки. За весь год папа меня ни разу не ставил в угол. Честное слово! Пожалуйста, дедушка Мороз, подари мне на Новый год такой же самолет, как у Димки Иванова, только с красными звездами на крыльях. Я очень о нем мечтаю! И еще, если можешь, сделай подарок моей бабушке. Пусть вернется мой дед, который пропал без вести на войне. Бабушка часто его вспоминает и плачет. А я не хочу, чтобы она плакала. Бабушка говорит, что надеется только на чудо. Вот я и подумал, что чудо можешь сделать только ты. Я очень хочу увидеть своего деда.»
Артем улыбнулся и сложил письмо обратно в конверт. Он бережно убрал конверт в левый внутренний карман куртки, поближе к сердцу. От письма, написанного почти 40 лет назад, шло живое тепло. Он опустил ногу на педаль газа, и машина медленно тронулась вперед.
Он очень хотел повернуть голову и бросить прощальный взгляд на маленький деревянный дом с нахлобученной снежной шапкой на крыше и скособоченным крыльцом, но не стал. Потому, что точно знал, что ничего не увидит, как будто ничего и не было.
Он вырулил на расчищенное от снега шоссе, тугой струной протянувшееся через поля и леса и, включив приемник, поехал вперед. С высоты птичьего полета его большой тяжелый внедорожник казался маленьким, почти незаметным узелком на тонкой нити судьбы, неожиданно связавший прошлое с будущим, где-то в заметенной снегами России. А из приемника лилась старая, старая песня:

Бьется в тесной печурке огонь,
на поленьях смола как слеза,
и поет мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза.
Пой гармоника вьюге назло,
заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
от твоей негасимой любви...

СКАЗКА НА НОЧЬ

До чего же странное существо – человек. Вся его жизнь – сплошное чудо,
но как раз в чудеса-то он и не верит.
Дмитрий Емец

Чудеса случаются. И творят их не маги, волшебники и чародеи, а обычные люди. Обычные люди в белых халатах.
Так думал заведующий онкологическим отделением детской краевой больницы Александр Витальевич Говорков по пути к кабинету главврача. Он испытывал смешанные чувства. С одной стороны, новость, которую он нес, вселяла в него надежду, с другой – пугала и настораживала. За восемнадцать лет докторской практики подобных случаев Говорков не встречал.
Силясь спрятать всю гамму переживаний за маской какой-нибудь тусклой эмоции, Александр Витальевич заглянул в кабинет главного и негромко сказал:
– Тук-тук. Игорь Анатольевич, можно?
Главврач кивнул, не переставая что-то писать, и указал на один из стульев, выстроившихся у стены. Говорков, однако, приглашением присесть не воспользовался, а остановился перед столом начальника.
– У нас тут кое-что случилось.
Шариковая ручка замерла над недописанным словом. Игорь Анатольевич Розгин поднял на заведующего полный отчаяния взгляд, но ничего не сказал.
– Нет, Игорь, ты не так понял, – стал оправдываться доктор. – Не в смысле у нас ЧП, в смысле кое-что хорошее случилось. То есть, я обрадовать тебя пришел.
Он продемонстрировал главврачу историю болезни и для большей убедительности развернул ее титульным листом к нему.
– Чья? – спросил Розгин, щурясь.
– У Маши Поповой ремиссия, – коротко сказал Говорков.
Игорь Анатольевич тяжело вздохнул.
– Саша, если ты пришел, чтобы поднять мне настроение после министерской проверки, я тебе глубоко признателен, но предмет для шуток ты выбрал очень неудачный, – он развел руками над столом, заваленным кипами бумаг, стопками учетных книг и толстенными томами дел. – Видишь? У меня сейчас все части тела в мыле. Я столько не писал, даже будучи ординатором.
– А я не шучу, – ответил Саша и протянул начальнику папку. – Взгляни на результаты исследований. Опухоль уменьшилась на тридцать процентов, – меньше, чем за месяц.
Взгляд Розгина из саркастичного стал удивленным, потом недоверчивым и, наконец, заинтересованным. Он взял историю, открыл и стал не спеша листать подклеенные в папку страницы, внимательно изучая их содержание.
Говорков, решил, что смысла в театральной стойке больше нет, и опустился на предложенный стул. Он начал приводить в порядок роящиеся в голове мысли, чтобы подыскать произошедшему более или менее логичное объяснение, поскольку знал, что Розгин непременно его потребует.
Маша Попова поступила в больницу около года назад с сильными болями в затылке. Пока врачи поняли, что у нее запущенная форма рака головного мозга, клетки опухоли распространились так глубоко внутрь, что ни один нейрохирург не решился оперировать девочку. Так она попала в детское онкологическое отделение, где ее оставили умирать под постоянным воздействием химических препаратов, лучевой терапии и лошадиных доз морфия. Как она протянула десять месяцев, заведующий отделением понять не мог. И тем более не поддавалось никакому разумному объяснению то, что Маша чудесным образом стала выздоравливать. Боли утихли, опухоль уменьшилась и поднялась на поверхность, девочка стала радостнее и живее.
Сообразив, что объяснение он так и не нашел, Говорков перестал рассматривать свой стетоскоп и, вздохнув, обратил взгляд к Розгину.
– Ну как?
– Ничего не понимаю, – главврач поднял историю болезни над столом, будто сам принес ее заведующему отделением, а тот видел ее впервые в жизни. – Такое ощущение, что в начале и в конце истории описаны разные люди. Такой стремительной ремиссии я даже у взрослых не видел. Что ты ей давал?
– Да ничего особенного, – пожал плечами Говорков. – Стандартные процедуры. Химия, лучи, обезболивающие.
– Надо разобраться, Саша. Может быть, мы стоим на пороге великого открытия. Еще раз всё проверь. Посмотри назначения, опроси медсестер. Должно быть медицинское объяснение этому. Ты же врач, помнишь?
Александр поднялся со стула и кивнул.
– Ну вот, – подытожил Розгин. – Жду тебя завтра утром с докладом. И будь добр, по пути пригласи ко мне завхоза. Черт те что творится на складе.
Лист назначений, на который уповал Говорков, поверг его в еще большее уныние и вскрыл факт халатного отношения медсестер к выполнению обязанностей.
Несмотря на то, что отметки во всех графах были исправно проставлены, опытный врач сразу заметил семь фальшивых записей, сделанных задним числом. Значит около недели в общей сложности Маша не получала нужного лечения. Но почему-то стала выздоравливать.
– Лидия Семеновна, – обратился заведующий отделением к сидевшей рядом дежурной сестре, показывая ей лист. – Вы были здесь пятого и семнадцатого числа?
Медсестра, женщина далеко за сорок, стремительно покраснела и стала теребить мочку уха.
– Александр Витальевич, нас и так работой загружают по самое горло, – запричитала она. – Когда нам еще успевать все назначения делать?! Потапова, между прочим, вообще Маше через раз капельницу ставит, а Васильева ей вчера морфий не дала, вот!
Лидия Семеновна замолчала так же внезапно, как и залилась краской. Ей стало страшно, что в пылу оправданий она может выболтать секрет своей подруги, старшей медсестры отделения, которая зашла так далеко, что таскала морфий своему сыну наркоману, списывая его на усилившиеся боли у детей.
– Познавательно, – произнес Говорков, возвращая лист назначений в ячейку над столом медсестры. – А вы ничего лишнего Маше не давали? – он поднял руку, останавливая попытку сестры вновь начать оправдываться. – Это я к тому, что у нее наступила ремиссия, и я пытаюсь понять, почему. Это может помочь и другим детям справиться с болезнью.
– Не только Маше стало лучше, – растерянно пробормотала Лидия Семеновна.
Заведующий внимательно заглянул ей в глаза.
– Да вы сегодня просто кладезь информации! Почему не я узнал первым? Кто еще?
– Дима Носков. Он вчера отказался пить обезболивающее на ночь. Сказал, не болит. Вы узнали первым. Я никому еще не говорила, боялась… – она снова осеклась, опасно приблизившись к тайне подруги.
Говорков взял лист назначений Димы.
– Но вы поставили отметку! Зачем, если не давали препарат?!
Лидия Семеновна намертво сцепила руки и опустила глаза. Для собственной защиты в случае крайней необходимости можно поступиться принципами дружбы, решила она.
Александр Витальевич вернул лист на место.
– Потрудитесь к обеду подать мне объяснительную, – сказал он скорее рассеянно, чем гневно, и направился в свой кабинет.

Говорков обложился медицинской литературой и искал. Искал любые возможные объяснения внезапно наступивших ремиссий у тяжелобольных детей.
Он лично сообщил Дмитрию Носкову, которому до совершеннолетия оставался без малого год, что восемнадцатый день рождения ему не отпраздновать. И Дима, судя по реакции, смирился и принял новость как должное. Единицам удавалось пережить лейкемию в такой форме. Однако он благополучно ее переживал и вскоре, вероятно, должен был переехать в онкоцентр для взрослых или навсегда покинуть больничные стены.
Заведующий отделением заставил медсестер под страхом увольнения написать объяснения и указать все дни, когда отметки в листах назначений не соответствовали действительности. Он поставил задачу всем подчиненным врачам тщательно проверить эти показания и сделать свои заключения. Никаких совпадений в процессе лечения двух детей Говорков не нашел.
Изучая литературу, врач понял, что, преуспев в постановке диагнозов и назначении лечений, он совсем упустил из виду факторы выздоровления. Он не знал, что должно и может способствовать обретению здоровья. Борьба с болезнью стала для него смыслом жизни, бесконечной войной, в которой он чаще терпел поражения, нежели одерживал победы. Он будто пытался выторговать у рака взятых им заложников, а тот лишь посмеивался, убивая их одного за другим, потому что Говорков был не в состоянии выполнить все его требования. Как и не был готов пойти на решительный штурм, чтобы малой кровью тех, кто его не переживет, спасти жизни тех, кто останется.
И поэтому враг крепчал.
Но возникло нечто вне рамок, доступных для понимания Александром Витальевичем. Какая-то невидимая сила, некий снайпер на крыше дома напротив, который методично отстреливал ненавистных террористов меткими точными выстрелами. Болезнь, вероятно, понимала, что ее силу уничтожают, но найти противодействие не могла. Ведь как только террорист собирался убить очередную жертву, его опережал снайпер.
Говоркову очень хотелось найти таинственного стрелка, чтобы как минимум поблагодарить.
Утром следующего дня заведующему детским отделением сообщили, что опухоль одного из детей полностью рассосалась. Она была маленькая, но злокачественная и находилась глубоко в лобной доле головного мозга. Теперь ее не стало.
Говорков долго рассматривал историю болезни, лист назначений и объяснения персонала. Он не видел в них ничего, что могло хотя бы намекнуть на то, о чем он через десять минут будет докладывать главврачу.
Розгину это не понравилось.
– Саша, – спросил он, нахмурив брови, – что происходит в твоем отделении?
Саша только пожал плечами и кивнул на истории болезни.
– Конечно, меня радует, что мы возвращаем родителям здоровых детей, – продолжил главврач, – Но, ради бога, скажи мне, каким образом?!
Говорков почесал в затылке.
– Не знал, что ты веришь в бога…
– Саня, да тут в самого черта поверишь! Узнаешь, что лечит детей – можешь докторскую диссертацию писать. Лично пропихну твою работу на всех уровнях, все связи подключу. Но когда наша ситуация дойдет до министерства, меня попросят ответить на кое-какие вопросы. А я не готов на них ответить. Будь добр, помоги.
Александр Витальевич сказал, что будет добр помочь, и вышел.

Говорков сидел в холле своего отделения и размышлял.
Ничто не давало ему зацепок, ничто не могло подсказать, где искать ответы. Он забыл пообедать, пропустил вошедший в привычку трехчасовой чай со своими врачами, отправил на обход заместителя, отложил заполнение журналов.
Поэтому когда санитарка с ним заговорила, он не сразу понял, чего она хочет. Женщина остановилась рядом, оперлась на швабру и повторила:
– Вы с детками поговорите.
Заведующий поднял на нее отсутствующий взгляд.
– Они вам и расскажут, что с ними.
– А вы-то откуда знаете? – удивился Говорков.
– Санитарки всё знают, – улыбнулась женщина.
Врач проследил, как она закончила уборку холла и переместилась с ведром и шваброй в коридор. Почему ему не пришло в голову побеседовать с детьми? Идея показалась разумной.
Он решил воспользоваться затишьем в отделении и проследовал в палату зачинщицы переполоха.
Маша Попова лежала на койке и читала книгу. Увидев вошедшего Говоркова, она улыбнулась и села, отложив чтиво на тумбочку.
– Здравствуйте, – сказала девочка.
– Привет, – врач присел на край кровати. – Ты не против?
Маша замотала головой. Настроение у нее было на высоте.
– Мне сказали, ты быстро поправляешься, – начал разговор Александр Витальевич. – Мы все так рады за тебя.
– Спасибо, – ответила Маша и расплылась в еще более широкой улыбке. – Голова уже почти не болит. Только иногда по утрам и совсем не сильно. Можно мне больше не давать морфий?
– Ну… Конечно, можно. Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?
Девочка кивнула.
– Плохо больше не будет. Теперь будет только хорошо.
– Замечательно! – воскликнул Говорков и пристально посмотрел ей в глаза. Они светились непоколебимой уверенностью и здоровьем, в их глубине густого чайного цвета не было и намека на то, что когда-то этому человеку вынесли смертный приговор.
– Но Маша, – продолжил он, – я готов уволиться и навсегда уйти из врачебной практики, если я понимаю, что мы сделали, чтобы тебя вылечить.
Маша накрыла его руку своей, будто собиралась по-взрослому признаться в любви.
– Не обижайтесь, пожалуйста, но вы ничего не сделали. Это не вы.
На секунду заведующий отделением пожалел, что пришел сюда и начал эту беседу. Ему стало не по себе, захотелось провалиться сквозь землю. Хоть перед ним и была маленькая девочка, ничего не соображающая в медицине, она высказала мысль, от которой врач отмахивался всё это время, но которая могла кое-что объяснить.
– Тогда, – выдавил Говорков главный вопрос, – кто сделал?
– Сказочник.
– Прости… Кто?
– Сказочник, – повторила Маша. – И со мной, и с другими. С Димой, с Таней, с Вадимом. Он всем поможет. Потому что добро всегда побеждает зло.
Доктор невидящим взглядом смотрел перед собой, пытаясь понять смысл слов, сказанных уже настолько по-детски, что поверить в их здравомыслие было выше его сил.
– Он приходит каждую ночь, – объясняла Маша. – Уже давно. Я не помню, сколько. Каждый раз новая сказка. Про каждого из нас. Они никогда не повторяются, всегда новые. Так интересно!
– Откуда он приходит? – стал включаться в диалог Говорков.
– Он тут по ночам. Днем не знаю, где, а ночью тут живет. В сказках мы все побеждаем нашу болезнь. По одному. Каждый свою побеждает. И мы радуемся, когда сказка хорошо заканчивается, а сказочник говорит, что они всегда хорошо заканчиваются, что по-другому не бывает в сказках.
– А медсестры почему его не видят? – спросил врач, подозревая, что сказочник может существовать только в пораженных болезнями головах детей.
– Они спят, – невозмутимо ответила Маша.
– А почему я его не видел, когда дежурил?
– Спали, – был ответ.
– Мда… – протянул Говорков. – Дела…
– А вы сами сегодня останьтесь и посмотрите на него, – предложила девочка. – Он и вам поможет. Он добрый.
– Спасибо, – улыбнулся заведующий. – Я обязательно останусь. Если нужны будут ещё книги, только скажи.
Маша кивнула и вернулась к чтению.

Идея о загадочном сказочнике казалась Говоркову бредовой не только с точки зрения невозможности существования этого персонажа, но еще и потому, что он верил исключительно в медицинские средства лечения болезней. Однако собранные факты противоречили обеим точкам зрения и разбивали позицию заведующего отделением в пух и прах. Был только один способ установить истину: остаться и взглянуть на сказочника своими глазами.
Поэтому Александр Витальевич поменялся дежурством с одним из докторов, предупредил жену, что останется на ночь в больнице, и сходил в магазин за кофе.
Вечер прошел в выполнении регулярных процедур, заполнении историй болезни, другой обязательной работе. Мысль о близости разгадки не давала Говоркову покоя. Ничто не могло отвлечь его от постоянных размышлений о человеке (или не человеке?), способном вымышленными историями излечивать раковые заболевания.
Часы на столе чуть слышно пикнули, объявив начало новых суток. Дежурная медсестра уже час как спала, в отделении стояла полная тишина.
Александр Витальевич отставил в сторону чашку с кофе и стал прислушиваться. Спустя секунды в приоткрытую дверь кабинета проник едва различимый звук, похожий на шепот ветра в листве.
Кто-то торопливой шаркающей походкой мерил коридор. Чтобы не спугнуть гостя, доктор замер. Неизвестно, насколько хороший у сказочника слух. Дверь одной из палат скрипнула, и холл, как по мановению волшебной палочки, наполнился какофонией звуков, похожих на тот одинокий, что появился первым. Дети собирались вокруг сказочника.
Когда всё утихло, Говорков прильнул к дверной щели и услышал негромкую речь рассказчика. Голос показался ему очень знакомым, но разобрать слова не удавалось.
Тогда Александр Витальевич выскользнул в коридор и осмотрелся. Света дети не включили, но по размеренному бубнению сказочника было не сложно определить, что собрание проходит в палате, где заведующий разговаривал с Машей. Дверь была приоткрыта.
Подкравшись поближе, Говорков осторожно заглянул в щель. Свет лампы дежурного освещения падал на лицо сказочника.
Врач обомлел.
Забыв о всякой предосторожности, он выпрямился, нетвердым шагом направился к дивану в холле и присел на его край. Он хорошо знал человека, рассказывавшего детям сказки и избавлявшего их от болезней и, что уж греха таить, от смерти. Но, видимо, знал недостаточно хорошо.
Все называли этого человека Иванычем, ему было за семьдесят и его взяли в клинику полгода назад на должность ночного сторожа. Тогда всем показалось странным, что он без колебаний согласился дежурить каждую ночь. Его посчитали выжившим из ума маразматиком, у которого нет никого в этом мире, раз дневная жизнь ему не по нраву. Говорков вспомнил, как однажды Иваныч обмолвился, что до пенсии работал в библиотеке. Это объясняло, откуда он знает столько сказок и умеет придумывать на их основе новые.
Александр Витальевич прикинул в уме, что за полгода сторожу нужно было сочинить около двух сотен абсолютно разных сказок. И он сочинит в десятки раз больше. Такого количества хватило бы не на один том. Однако вряд ли Иванычу нужно было всемирное признание его таланта. Он делал куда более полезное дело: спасал мир в лице его детей, не задумываясь о том, узнает ли кто-то о его заслугах.
«Да, – подумал Говорков, – чудеса случаются. И творят их не маги, волшебники и чародеи, а обычные люди. И этим людям вовсе не обязательно носить белые халаты».

КАРАТЕ

Солнечный луч был горяч и нежен, как щека только что проснувшегося ребенка. Ольга Павловна смотрела на солнце сквозь прикрытые веки, и этот радужный, янтарный мир нравился ей, она купалась в его благодатном живительном тепле, растворялась в нем. Ей казалось, что солнечный свет, проникая сквозь кожу, согревает и очищает каждый уголок ее хрупкого, уже немолодого тела.
Постояв еще немного перед распахнутым настежь окном, Ольга плотно прикрыла раму, с сожалением опустила шторы, и, отойдя на несколько шагов, полюбовалась на хрустальную чистоту отмытого до блеска стекла. Быстро вытерла пол в комнате и взглянула на часы.
– Ого! Двенадцать! Ну, все, Золушка, пора чистить перышки!
В ванной она скинула «спецодежду» – футболку и старые тренировочные штаны, с удовольствием подставила слегка вспотевшие спину и плечи под прохладный душ, а затем, добавив горячей воды, потерла себя жесткой мочалкой. Потом, с привычным замиранием где-то внизу живота, она окатилась холодной водой и принялась до красноты растирать себя мохнатым, жестким полотенцем. Тело благодарно отозвалось бодрым, легким теплом. Накинув мягкий пушистый халат, тихо напевая что-то из любимого Окуджавы, Ольга прошлепала на кухню, поставила на огонь до блеска вычищенный чайник, затем, вспомнив, что не сняла белье, вышла на балкон. Ветерок мягко коснулся разгоряченной щеки и шеи, скользнул по обнаженному плечу куда-то под мышку и целомудренно заиграл полами халата у самых щиколоток. Ольга запахнула глубже ворот халата, зажмурилась, доверчиво подставляя лицо майскому ветерку.
– Весна-а! Это весна-а-а! – громко пропела Ольга Павловна, широко раскинув руки, но, спохватившись, оглянулась на соседний балкон. Слава богу, там было пусто.
– Вот так и обнаруживаешь в себе задатки старой дуры! – внизу, где-то в кустах, самозабвенно чирикали воробьи, на игровой площадке детского садика беззаботно гомонила бодрая детвора.
Она быстро собрала и внесла в комнату охапку свежего прохладного белья и поспешила на кухню.
Чайник натужно сипел и пыхтел, пытаясь засвистеть, но у него не получалось – свисток не работал.
В коридоре робко звякнул телефон. Ольга торопливо подняла трубку. Из трубки послышалось знакомое пыхтенье.
– Это ты, Миша? – узнала Ольга Павловна.
– Да, здрасте, Ольпавна, – торопливо произнес хрипловатый мальчишеский голос и прокашлялся.
– Здравствуй, Мишенька, у тебя все в порядке, к концерту готов? – встревожилась Ольга Павловна.
– Да, готов, – ответил мальчик и вздохнул.
– Ну, слава богу, перепугал меня, – облегченно перевела дух Ольга Павловна, – а что вздыхаешь?
Миша подышал в трубку, потом опять вздохнул:
– Оль Павна, меня из нашей школы забирают!
– Не забирают, Миша, а переводят в лучшую музыкальную школу – в специальную, единственную в городе, заметь.
– Я не хочу… в специальную…
– Там ты будешь и музыкой заниматься и другими предметами, тебе же легче будет. Господи, там преподаватели замечательные, ты же у нас молодец, тебе обязательно нужно углубленно заниматься музыкой, ты что, маленький, сам не понимаешь!
– А я не хочу, – упрямо сказал мальчик.
– Изволь объяснить, почему?
На том конце провода – тихое сопение, а потом вдруг быстро:
– Я хочу у Вас учиться!
Ольга Павловна сглотнула откуда-то взявшийся комок в горле и весело сказала:
– А кто тебе сказал, что ты не будешь у меня заниматься. Я уже все придумала. Каждую субботу или воскресенье, как тебе будет удобно, изволь предстать пред мои ясны очи и отчитаться. Буду жестока до безобразия! Ну, как, согласен?
– Это правда, Оль Павна, правда, вы это сможете? У вас же другие будут.
– Ну, что ты заладил: правда – правда, раз сказала, так и будет. А сейчас – быстро к фортепьяно, осталось два часа. Чтоб все рыдали от счастья, понял?
– И Иван Семенович?
– Иван Семенович прежде всего!
– Нет, это трудно, – вздохнул Миша, и Ольга Павловна невольно засмеялась, представляя плачущего навзрыд серьезнейшего Ивана Семеновича, директора школы. И тут же вспомнила, что хотела еще сказать:
– Миша, ты, говорят, отличился вчера.
– Уже наябедничали, вот люди! – вздохнул совсем по-взрослому мальчик. – А что он меня вундербэром обзывает.
– И поэтому надо махать кулаками? А вундербэр, между прочим, это совсем и не обидно, и даже остроумно. Поднатужился бы и тоже что-нибудь смешное придумал, а ты в драку полез. Эх, ты, не ожидала от тебя!
На том конце провода виновато шмыгнули носом.
– Руки – то в порядке?
– В порядке, я ведь чуть-чуть, только задел его.
– Ну, все, иди, собирайся в школу, потом поговорим.
Положив трубку, Ольга Павловна прошла по коридору и тихонько приоткрыла дверь в комнату матери. Но мать не спала, она сидела, откинувшись на подушки, и что-то сосредоточенно вязала. Послушный крючок захватывал и захватывал тонкую белую нить, выпуская из-под руки матери ажурное, пушистое облачко.
– Кто звонил, Оленька? – мать откинулась на высокие подушки.
– Миша Швецов, помнишь, такой вихрастый, приходил к нам как-то.
– А – а, твой любимчик, помню, помню.
– Ну, почему любимчик, у него действительно уникальные данные.
– Да, да, это ведь ты его где-то нашла, еле мать уговорила, помню, помню.
– Представляешь, она так изменилась, повеселела, за собой следить стала, кажется, уже не пьет, только плачет часто, придет, сядет в уголке, слушает, как Мишка играет, и плачет.
– Это ничего. Пусть поплачет. Душа теплее станет, мягче. Конечно, столько пережить, не всякий выдержит. Ты, доченька, сердцем за них болеешь, они это чувствуют, вот и любят тебя.
– Да, ну что ты, мама, это же дети, разве можно иначе? Чайку попьем, я свежий заварила? – спросила Ольга.
– Попьем, попьем, Оленька, кто же от чая отказывается, – охотно откликнулась мать, не прекращая работу.
– А тебе не вредно? – дочь кивнула на крючки в руках матери.
– Нет, – мать откинулась на подушки, откладывая недовязанную салфетку – ты же знаешь, я люблю вязать.
Мать выглядела сегодня гораздо бодрей, утренний сон даже немного разрумянил ее щеки, и вся она, в свежей голубой с кружевным воротничком рубашке, с седыми, но еще пышными вьющимися волосами, аккуратно заколотыми на затылке, излучала уют и покой. И Ольге вдруг поверилось, что все будет хорошо, что мать поправится, встанет на ноги, что все самое страшное позади.
– Чай, чай, а ну-ка, выручай! – звонко пропела она и понеслась на кухню. Когда она вернулась, мать сидела, привычно поставив себе на колени детскую деревянную скамеечку, заменявшую ей стол.
– Слава богу, рука стала слушаться – со вздохом сказала она, принимая из рук дочери ватрушку и наблюдая, как Ольга разливает по чашкам ароматный чай.
– Ничего, ничего, скоро и ноги побегут, – весело откликнулась Ольга, ставя на скамеечку любимую мамину чашку: белую с зелеными горохами. – Мы еще с тобой погуляем, мамулечка. В филармонию пойдем, твою любимую Софью Борисовну прихватим, вот уж нащебечетесь.
– Хорошо бы, да что-то не верится, Оленька.
– Прекратить разговорчики, – прикрикнула на нее Ольга. – Завтра обязательно пойдем гулять, я тебе обещаю. Придет Костя, мы тебя выведем на улицу, посидишь на солнышке, вот и будет все хорошо.
– Костя сегодня звонил? – встревоженно спросила мать.
– Ира звонила, мы с ней договорились, так что жди в гости сына с чадами и домочадцами.
– Бог мой, в такое время остаться без работы, двое детей! – вздохнула мать.
– Ты только не переживай, все образуется, на бирже он еще пару месяцев будет получать столько же, сколько и в институте, а за это время что-нибудь и подыщет, не пропадет – он у нас головастый!
– Головастый, да не ухватистый, – мать взяла салфетку с подноса и вытерла уголки глаз.
– Ухватистый – это же из области рефлексов. А кто нам всю жизнь твердил о важности развития интеллекта?! – Ольга забрала у матери мятую салфетку, поправила подушку, стараясь как-то отвлечь ее от тяжелых мыслей.
– Кто знал, что потребуется умение хватать, а не умение мыслить? – мать требовательно– вопросительно посмотрела на дочь, словно надеясь на немедленный ответ дочери, который все ей, наконец, объяснит в этой вконец запутанной жизни. Ольге Павловне всегда становилось не по себе от растерянного взгляда некогда решительной и уверенной матери, и она начала торопливо собирать на поднос чашки, салфетки.
– Ой, мамочка, я же опаздываю, ты помнишь, какой у меня сегодня замечательный день?
– Да помню, помню, переживаешь, наверно, сама больше своих вундеркиндов.
– Да нет, я почти уверена, что все пройдет хорошо, только за Настю тревожно – слух тончайший, техника отличная, в классе играет – блеск, а как на сцену – все, словно подменили девочку, никак не может к публике привыкнуть.
– Надо какой-то психологический ход найти, или просто фортепьяно для нее так ставить, чтобы она зал не видела, – авторитетно заявила мать.
– Ты что же предлагаешь ее спиной к залу посадить?
– А хоть бы и так, пока она привыкает, а потом потихоньку ее разворачивать.
– Что ж, действительно, это вариант, можно попробовать. Ну, я одеваюсь и убегаю, – Ольга поправила подушки, ободряюще улыбаясь, сказала – И помни, у нас все будет хорошо!
Мать вздохнула, откинулась на подушки, взяла отложенное вязание, и крючки, весело посверкивая, проворно подхватили тонкую нить.
Ольга Павловна прошлась расческой по волосам, таким же пышным и послушным, как у матери, но еще совсем без седины, придирчиво оглядела себя, расправила плечи, подтянула живот и улыбнулась собственному отражению. Новая светло-зеленая блузка очень шла ей и придавала шик старенькому, но вполне еще сносному темно-серому костюму. Черные туфли на высоких каблуках добавили своей хозяйке стройности и элегантности ровно настолько, насколько ей этого хотелось.
Взглянув на часы, она поспешила в коридор. Уже надевая плащ, Ольга приоткрыла дверь в комнату матери и помахала ей:
– Убегаю, убегаю, пожелай моим ни пуха, ни пера!
– Желаю, желаю и тебе тоже, – мать ахнула при виде принаряженной помолодевшей дочери, – боже, как идет тебе эта блузка, в ней ты просто красавица!
– А без нее урод!? – притворно обиделась дочь.
– Ох, ну что ты говоришь глупости…
Мать еще что-то хотела сказать, но Ольга уже по-настоящему спешила:
– Ну, все, все, целую, придет Ксаня, пусть сбегает за хлебом и молоком, я не успела, и проследи, пожалуйста, чтобы она поела бульон, и сама поешь, – уже скороговоркой проговорила Ольга Павловна, посылая матери воздушный поцелуй.
Быстро спускаясь по лестнице, Ольга молодо постукивала каблуками, предвкушая удовольствие от солнечного теплого денька, в который сейчас окунется, от праздника, который ждал ее в школе. Она уже слышала музыку, наплывающую со всех сторон, из всех классов, видела своих учеников, возбужденных, с блестящими от пережитого волнения глазами.
На третьем этаже хлопнула дверь, раздались торопливые цокающие шаги, и Ольгу Павловну обогнала молодая женщина – высокая, стройная брюнетка. Ее гладкие черные со сливовым оттенком волосы были стянуты у висков и слегка приподняты на затылке, подчеркивая красоту точеных смуглых скул и высокой шеи.
– Какая красавица! – мысленно восхитилась Ольга Павловна. Обогнавшая ее девушка была одета в черную кожаную облегающую куртку и тоже черную узкую с очень высокими разрезами по бокам юбку. Длинная нога, обтянутая прозрачными колготками, при каждом шаге незнакомки восхитительно – небрежно обнажалась.
Красавица уже скрылась за пролетом лестницы, а Ольга Павловна еще ощущала пряный аромат ее духов, невидимым шлейфом тянувшийся за хозяйкой.
– И как они не боятся выходить на улицу с такими разрезами, вокруг столько бандитов в машинах, – мысленно покачала головой Ольга Павловна и тут же подумала о дочери. Слава богу, дочь с такими разрезами не ходит, да и вообще, спасибо Илюше – еще со школы верному другу Ксани – всегда проводит, если та поздно возвращалась…
Вдруг внизу раздался негодующий женский возглас, а вслед за ним душераздирающий детский вопль, переходящий в визг. Ничего подобного Ольга Павловна не слышала за всю свою жизнь, разве что в кино. Визг этот переходил за грань возможного человеческого крика.
Ольга на миг замерла, а потом ринулась вниз, забыв о высоких каблуках. На площадке первого этажа красавица-смуглянка, пятерней левой руки ухватив густую шевелюру мальчишки лет пяти, держала его, приподняв над полом, а правой рукой шлепала по затянутому джинсами худенькому заду. Ноги его, в добротных желтых ботинках, болтались, как у тряпичной куклы, и мальчишка визжал, зажмурив от боли глаза.
– Прекратите! Прекратите сейчас же! – задыхаясь, крикнула Ольга Павловна и схватила экзекуторшу за плечо. Девица стремительно обернулась, так что ее длинные жесткие волосы хлестнули непрошенную заступницу по щеке, и Ольга Павловна увидела белые от злобы глаза:
– Не лезь! – прошипела разъяренная бестия и резко, ребром ладони ударила Ольгу по лицу.
Удар пришелся на переносицу и отбросил Ольгу к стене. В глазах потемнело. Сквозь звон в ушах она услышала хрипло – визгливое:
– Не лезь! Поняла?!
… Мальчик оглядывался, испуганно тараща черные глазенки, пытаясь разглядеть поверженную свою защитницу, но рука матери неумолимо тянула его вниз, к выходу.
Красивые кудрявые волосы ребенка стояли дыбом.
– Мама, это карате? – заискивающе спросил малыш.
– Карате, козленок мой, карате, – проворковала мать, дробно стуча каблуками.
– А тете не больно? – дверь жестко прихлопнула вопрос мальчика.
Ольга Павловна упиралась спиной в холодную шершавую стену. Ей хотелось сесть на ступеньки, но она не позволила это себе, пожалела отглаженную юбку. Возвращаться домой нельзя, там мать, она испугается. Значит, вперед. Отделившись от надежной опоры, она начала осторожно, почти на ощупь, спускаться. Ничего, на улице станет легче. Яркий дневной свет ударил по глазам, свежий ветерок действительно принес облегчение, в голове прояснилось. Звон в ушах ослаб, но тупая боль в переносице усиливалась. Ольга прислонилась к косяку парадной, глубоко вздохнула. Ей страшно было прикоснуться к своему лицу. Ей казалось, что нос вмят, что вместо него – провал, и она, преодолев страх, осторожно коснулась кончика носа. Слава богу, он был на месте, она продвинула руку выше. Нос цел, только слегка онемел, а в области переносицы горячо и больно что-то пульсировало. Нужно приложить холод – вспомнила она. Под кустом заметила лужицу, достала из сумочки носовой платок, неуверенно шагнув, нагнулась – в переносице стрельнуло – поспешно намочила платок и приложила к саднящему носу. Стало немного легче.
– Ну вот, ничего страшного, сейчас все пройдет и можно ехать в школу. Не сломала же, в самом деле, эта хулиганка мне нос, была бы кровь и еще что-нибудь неприятное. Приеду, полежу немного, приму что-нибудь обезболивающее и все будет хорошо. «Машуня поможет», – вспомнила Ольга свою лучшую подругу, хохотунью и крикунью, милейшую Машу. Ольга Павловна уговаривала, успокаивала себя, как маленькую девочку, напуганную чем-то непонятным и страшным.
Ольге Павловне повезло. За свою достаточно уже долгую сорокашестилетнюю жизнь она никогда не испытывала боли и унижения побоев. Нет, конечно, она падала, ушибалась, ударялась, ее нечаянно толкали в транспорте, но ее никогда никто не бил, даже в детстве. Во дворе, в садике, в школе – были разные дети, часто агрессивные, драчливые, но Ольгу никто ни разу не ударил, а уж в семье и подавно. Повысить голос, приказать и то было редкостью, а уж ударить…нет, это невозможно даже представить.
Ольга Павловна была потрясена мгновенностью случившегося и невозможностью что-либо изменить. Мир и порядок в ее душе, так тщательно сохраняемый и охраняемый ею, был нарушен.
Слабость в ногах прошла, и Ольга Павловна, намочив еще раз в лужице платок, направилась к остановке. Немного подташнивало, то ли от удара, то ли от испуга. Ей повезло, троллейбус пришел быстро, и даже место у окна освободилось. Она села, прислонилась к окну и закрыла глаза, но стало хуже, все поплыло. Открыв глаза, она огляделась.
По сочувственным взглядам сидящих напротив женщин, она поняла, что выглядит неважно и, не отнимая мокрого комка от переносицы, улыбнулась им:
– Представляете, как не повезло! Мальчишки во дворе устроили хоккей. Я проходила мимо, а бита вдруг летит прямо на меня и сюда, между глаз, чуть нос не сломала, – на ходу придумывала Ольга, не в силах выдержать эти жалостливые, все понимающие взгляды.
– Если не сломала, – назидательно поправил ее сосед, пожилой грузный мужчина, глядя на нее из-под очков.
– Да нет, вроде цел, – продолжала бодриться Ольга.
– А вы все-таки сходите в травму, сделайте снимок, мало ли что, – продолжал настаивать сосед.
– Ох, хулиганье, нет на них управы, на улицу страшно выходить, – запричитала седенькая маленькая женщина, сидящая напротив, – что хотят, то и творят!
– Да, нет, нет, они не нарочно, они сами испугались ужасно, просили прощенья, – кинулась оправдывать своих выдуманных, несправедливо оговоренных ею мальчишек, Ольга Павловна. Ей даже стало немного стыдно за свою ложь.
– Это еще что, а вот у моей племянницы сережку с уха сорвали в своем же подъезде. Темно было, она и не заметила, кто. Так ведь он, бандит, прямо с мясом ее вырвал, потом ухо зашивали, – рассказывала громко краснощекая тетка в мохнатом светло-сером жакете с вышивкой из стекляруса на груди.
– Вам в травмпункт надо, мало ли что, – сочувственно наклонилась к Ольге Павловне старушка.
– Да, да, обязательно, – поддержал старушку сосед, – он тут недалеко, через две остановки.
– Хорошо, хорошо, обязательно схожу, – торопливо согласилась Ольга и стала пробираться к выходу, чувствуя слабость и дрожь в ногах, с трудом удерживая подступившие вдруг слезы. На остановке она присела на металлическую холодную скамью, глубоко подышала, стало легче, носовой платок подсох, уже не помогал, переносица тупо ныла. Ольге страшно было взглянуть на себя, но она достала зеркальце и заглянула в него. Переносица распухла, под глазами расплывалась багровая синева. Ольга ужаснулась.
– Боже, зачем же она так, за что? – почувствовав, что сейчас разрыдается в голос, Ольга решительно встала и чуть не бегом направилась к школе, прикрывая лицо грязным носовым платком.
В учительской начался переполох. Все ахали и охали, расспрашивали, но Ольга не могла произнести ни слова. От общего сочувствия ей стало совсем плохо. Но тут пришел Иван Семенович, посмотрел на нее, молча взял за руку и увел в свой кабинет. Машуня прибежала туда с мокрым холодным полотенцем. Ольгу уложили на диван, приложили компресс, заставили все рассказать. Кто-то принес чай с лимоном, Ольга немного ожила. Иван Семенович дал ей полежать еще минут двадцать и повез в травмпункт. Ольга слабо упиралась, просила Машуню пойти к ее ученикам, успокоить их, ободрить перед концертом.
– Ну, разумеется, Оленька, не беспокойся, все будет хорошо. Не отойду от них ни на шаг. Моим-то и море по колено.
– Настю, Настю особенно поддержи, ты же знаешь, какая она трусиха.
– Да знаю, знаю, все, иди, ради бога! Как родная мать позабочусь.
Врач, коренастый, лысый, с жесткими складками вокруг рта, осмотрел ее, отправил тут же на рентген. Через полчаса вызвал, сказал, что перелома нет, только ушиб – компресс и полный покой.
– Скажите спасибо, что профессионалка попалась, удар рассчитала, могло быть все значительно хуже.
Ольга повеселела, все-таки ушиб – это уже не так страшно.
Врач объяснил, как лучше прикладывать компресс.
– Сходите к невропатологу, – говорил он, выписывая рецепт, – пусть еще он посмотрит, я подозреваю небольшое сотрясение мозга. Примите мочегонное, вот рецепт, и покой, полный покой, никаких постирушек, ватрушек и прочих домашних дел.
И, Ольга Павловна, – врач поднял на нее усталые спокойные глаза, – мой Вам совет, обходите таких «каратисток» стороной. У них свои законы, волчьи, Вы здесь бессильны.
– Даже если они так, – и Ольга Павловна потрясла вытянутой рукой перед собой, – если они так воспитывают своих детей?
– Даже если так, сможете? – врач в упор смотрел на нее.
– Нет, не смогу, – вздохнула Ольга и пожала плечами.

ЗАЧЕМ РУСАЛОЧКЕ КУПАЛЬНИК!

Тёплая августовская ночь на берегу Рижского залива в Булдури. Под исполинскими корабельными соснами в уютных деревянных двухэтажных коттеджах безмятежно спят и дети, и вожатые пионерского лагеря от радиозавода. Только, в палате девочек старшего отряда одна Наташа не спит, а притворяется. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, она перешла в десятый класс и в лагере проводила свои последние школьные каникулы.
Наташа лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. Слышно, как дышит во сне девочка на соседней кровати, где-то вдали переругиваются собаки.
Всё, пора!
Она вскочила, оделась, взяла полотенце, и осторожно по деревянной винтовой лестнице, тревожно скрипнувшей, спустилась вниз и вышла на крыльцо. Темнота ночи угрожающе надвинулась на неё, но Наташа решительно направилась к морю, напевая для храбрости про себя куплеты из песни Дунаевского: «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка это флаг корабля!»
Она к этому моменту тщательно готовилась: прикармливала сторожевых лагерных псов, ждала подходящей погоды. А главное, чтобы педагог отряда её дядя Гарри, уехал на весь день домой в Ригу.
Наташа худенькая, невысокая, весит всего 44 кг. Она ещё не развилась в девушку и угловатостью скорее напоминала мальчика-подростка. Всё у Наташи остренькое: и коленки, и локотки, и ушки, и носик с подбородком. Она походила на белочку: волосы собирала в хвостики, и они торчали в разные стороны, возвышаясь на голове как ушки, и когда задумывалась, смешно морщила носик. На маленьком личике с полупрозрачной тонкой кожей, её серо-зелёные глаза, казались огромными, и глядели на мир не по-детски внимательно и серьезно.
Раньше каждое лето Наташа всегда проводила на даче, под Москвой у бабушки с дедушкой на станции «Детская».
Как Наташа любила бегать к поезду встречать папу с работы!
Если подняться на пригорок, то далеко впереди через пшеничное поле видно, как подъезжает, похожая на огромную зелёную гусеницу, электричка, медленно останавливается. Чёрными букашками высыпают люди из вагонов, спускаются по лестнице и цепочкой движутся по дорожке через поле к поселку. Но вот, несколько человек опережают всех. И, наконец, один словно спринтер, вырывается вперёд и быстро оказывается на середине дороги. И тогда Наташа бежит через улицу, через овраги, и, поднявшись наверх, видит, что это он, – её папа в голубой клетчатой тенниске, в светлых брюках, стремительно приближается к ней. У него накаченный торс и упругая, пружинистая походка спортсмена, он немножко покачивается с ноги на ногу. Он спешит к дочке!
– Ура, кричит Наташа. – Папочка приехал! – И бежит к нему со всех ног через овраг. Он хватает её сильными ручищами, обнимает, целует, и они весело идут под горку к даче.
Папа по пути снимает потную тенниску, – ему всегда ужасно жарко: на даче, в саду и в лесу он ходит исключительно в плавках, несмотря на ворчание бабушки.
– Какая мука летом в жару сидеть в конторе!
Папа работает инженером в проектном институте. После службы он каждый день едет в метро и в переполненной электричке. Папа больше всего на свете любит загорать и купаться.
Когда они приходят на дачу, папа отдаёт бабушке привезенные из Москвы продукты, и бежит с дочкой в лес на озеро.
Но в это лето родители решили, что Наташа уже большая, и отправили её на поезде без взрослых к морю в Прибалтику к дальнему родственнику дяде Гарри, а сами уехали на юг.
Море, Море! Наташа в мечтах представляла себя героиней фильма «Дети капитана Гранта». Звучит увертюра Дунаевского, она на корабле в вихре ветра преодолевает морскую пучину, замирая от страха и восторга.
В Прибалтике Наташе очень нравилось. И не сравнить с подмосковным лагерем от папиной работы «Рябинка». Там разрешалось купаться в речке по распорядку: «По свистку в воду, по свистку из воды», вожатые изводили детей бесконечными маршировками строем под палящим солнцем в парадной пионерской форме. Весь день, не умолкая, на столбе репродуктор громко транслировал песни: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры дети рабочих», «А Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!».
Ночью в спальне, похожей на казарму на двенадцать девочек, невозможно было уснуть от сальных историй, которые пионерки рассказывали друг другу громким матом. Наташе претило чувство сплоченности с таким вот коллективом. Она себя ощущала овцой в загоне. Наташа отказалась ехать в «Рябинку».
Другое дело море, – целыми днями можно купаться столько, сколько хочешь, гулять в сосновом лесу и собирать ягоды, читать книжки или играть в кружок в волейбол. Самым неприятным, но, увы неизбежным было то, что и здесь устраивали утреннюю пионерскую линейку – построение по отрядам с горном и знамёнами на плацу. Но, это длилось не долго, а зато потом, весь день – свободен.
В эту ночь Наташа лежала и пока дожидалась, когда все заснут, вспоминала, леденея от ужаса «страшные» случаи, которые с ней происходили.
Так, однажды прошлой зимой, когда Наташа каталась в Лужниках на лыжах, взятых на прокат, простых деревянных со старыми железными креплениями, она случайно подъехала к малому трамплину – к тому месту, куда прыгуны приземляются после прыжка. Дух захватывало от открывающейся панорамы Москвы: на фоне синего морозного солнечного неба золотом горели купола церквей, как огромные леденцы возвышались высотные здания, и сверкала льдом, как лента серпантина, Москва-река в каёмочке снежных берегов.
Наташе захотелось воспарить птицей в небо или хотя бы прокатиться с ветерком с такой высоты вниз. Ей казалось, что это возможно, но что-то её все-таки удерживало, и она не решилась.
И, слава Богу!
Однажды в пятом классе во время субботника на школьном дворе кто-то из мальчишек принёс ужа. Змеёй сначала пугали друг друга, а потом девчонок, что, конечно, – гораздо интереснее.
Наташа вздрогнула, когда услышала визг и вопли: «Змея!». Она до отвращения боялась всего ползучего, даже земляных червей, – а уж змей и подавно, – и с ужасом поняла, что если мальчишки, подкравшись, сзади бросят ей на плечо скользкого и гадкого, извивающегося ужа, то она просто этого не вынесет.
И тогда она сама удивилась своему неожиданному поступку: Наташа подошла к мальчишкам и громко с вызовом сказала:
– Я не боюсь ужа, дайте мне его!
После чего решительно протянула руки к рыжему гогочущему мальчишке с ужом в ладошке. Рыжий до этого момента кривлялся, паясничал: сучил как журавль длинными ногами, приплясывал, улюлюкал, скалил редкие зубы, веснушчатым лицом корчил страшные и смешные рожицы. Но после слов Наташи он замер, как вкопанный. Все оторопели и уставились на Наташу.
Рыжий в оглушающей тишине осторожно, медленно положил в Наташины ладони прохладный клубочек, почти замученного ужика. Мгновение, уж зашевелился, поднял головку и открыл глазки. Наташе показалось, что его змеиный взгляд задержался на ней, и мелькнуло красное жало. Все оцепенели, с вожделением ожидая, что сейчас будет? Лицо и руки Наташи налились кровью, она чувствовала их нестерпимый жар, казалось, что слёзы в глазах сейчас закипят. И, когда она, в последнем усилии, чтобы не упасть, напряглась, как пружина, в этот момент Рыжий выхватил у Наташи ужа, моментально засунул его в карман брюк, и с громовым воплем: «Пошли малышню пугать!» – убежал. А за ним и остальные. Все поняли, что «представление» окончено, и ничего интересного больше не будет.
Когда субботник закончился, Наташа незаметно отлучилась в туалет тщательно отмывать руки. Но сколько она не намыливала их школьным хозяйственным мылом, ей всё казалось, что ладони пахнут гадкой змеёй, а на пальцах мерещились уже вскакивающие бородавки.
После этого случая одноклассники к Наташе относились настороженно: мальчишки её никогда не дразнили и не задирали, а девчонки сторонились и считали гордячкой.
Однажды летом года три назад в жаркий июньский день папа Наташи пораньше приехал с работы, и они, как всегда, пошли купаться.
В лесу после ежегодного весеннего паводка всегда оставалось около десятка маленьких неглубоких прудиков – бочажков. Папа с дочкой направились к «самому большому и глубокому» из них под названием «Пятка» – пятый по счету. Вода в озерцах всегда прозрачная и тихая, и в ней, как в зеркале отражались зеленые кроны деревьев с просветами голубого неба.
Низко, как сказочные эльфы, кружат парами редкие синекрылые стрекозы. Дно покрыто мелким песочком или зелёной травкой.
Наташа с папой весело шли босиком по лесной дорожке, размахивали полотенцами. Наташа подпрыгивала и приплясывала, а папа пел. Наташин папа прекрасно атлетически сложен, ну просто, как греческий бог. А ещё у папы чудный голос – прекрасного тембра тенор. Гуляя в лесу, он всегда распевает арии из опер и неаполитанские песни, такие как «О Sole Mio!» и любимую Наташину «Влюблённый солдат». А, когда доходило до слов:
«Oh vita, oh vita mia, oh cuore di guesto cuore … – тебе я, одной тебе я, и сердце и жизнь вручаю…» – тут Наташа начинает весело маршировать и громко подпевать.
Папа с дочкой часто проводили время вместе: ходили за грибами, катались на велосипедах, и даже ездили на дальнюю рыбалку на речку Ворю.
В тот день Наташа с папой пришли на пруд, и с разбегу бросились в воду. Вволю накупавшись, они выскочили на полянку на берегу, и как всегда, стали кувыркаться, скакать на одной ножке, делать шпагаты, мостик, колесо, и даже сальто. Они резвились и кричали громко:
– Траль-ля-ля, траль-ля-ля! – Ах, как весело им было!
И вдруг Наташа заметила у себя на правой пятке с наружной стороны какой-то черный шнурок. Пригляделась, это оказалась присосавшаяся пиявка.
Ужас! Наташа вскрикнула так громко, что сорвала голос, и от страха помчалась «куда глаза глядят». Папа сначала оторопел, но потом быстро сообразил, в чём дело, и погнался за Наташей. Чтобы остановить, пришлось ему даже сбить её с ног. Когда пиявка присосалась, боли она не почувствовала, но было ужасно гадко, омерзительно, противно.
Папа отодрал пиявку и стал давить её своей огромной пяткой на тропинке, приговаривая:
– Вот, вот, смотри, – нет, нет больше пиявки, успокойся, не плачь!
Он её действительно раздавил, даже мокрого места не осталось, вот силища! Наташа всё ещё дрожала от пережитого страха, но была счастлива, что папочка её спас. И вот всё, – страх позади, слёзы высохли, и папа с дочкой пошли домой на дачу. Там их ждала любимая бабушка – папина мама. Она уже приготовила ужин и набрала с грядки каждому по блюдечку первой клубники.
Зачем же сейчас на Рижском заливе девочка в такую пору, когда весь лагерь спит, отправилась на берег моря?
Наташа решила проверить свою смелость: искупаться одной ночью в море и не просто окунуться в воде, а заплыть далеко – до пятой мели, где глубоко – вода выше подбородка и даже «с головкой».
Вот какую задачу она себе поставила. Никого вокруг – одна. Чтобы подбодрить себя Наташа громко и звонко запела:
– Капитан, капитан, подтянитесь, только смелым покоряются моря!
Ночью на море спасенья ждать не от кого. Наташа хотела проверить свою взрослость и самостоятельность. Девочка была уверенна, что у неё всё получится. Она как будто все предусмотрела, когда бродила по берегу вдоль морской кромки в поисках янтаря, заходила глубоко в воду, проверяя, нет ли на дне ям.
И вот сегодня решилась!
Темные кусты обступили девочку. Не видно неба, только белеет тропинка. Скорее надо пройти это мрачное место. Вот наконец, кончились кусты, и уже сквозь чёрные стволы сосен, светлеет полоска пляжа и мерцает море и небо.
И в тот момент, когда Наташа ступила на пляж, как по волшебству, из-за единственной тучки вышла луна и развернула прямо перед ней на море широкую сверкающую дорожку, как бы приглашая вдаль. На песке рельефно заиграли перекрёстные тени от двух сосен, а за Наташей вытянулась её длинноногая тень с ушками и с крыльями, от раскинутых в порыве восторга рук. Наташа себя представила «бегущей по волнам». Небо и море от лунного света стали ещё огромнее, а ветви сосен казались обсыпанными светящимся серебряным инеем. Далеко слева равномерно, придавая ритм всей картине, мигал зелёный глаз маяка.
Празднично, светло, широко, тихо.
Наташа скинула шлёпанцы, ступни охладил сыроватый песок. Она пришла на своё привычное место, где загорала днём. Огляделась. Конечно, всё то же, но ночью совсем по-другому – таинственно и величественно.
Наташе стало казаться, что тишина звучит, как торжественная музыка, и она смотрит на бухту сквозь тонкий тюль туманной занавески, расписанной Создателем акварельными небесными красками. А краски эти разведены не водой, а молоком. Море с небом будто играло мельчайшими оттенками синего, голубого, лилового, зелёного и коричнево-золотистого, которые на глазах менялись и переходили один в другой. Восторг наполнял душу.
«И совсем не страшно!» – думала Наташа.
Она быстро разделась, повесила вещи на сухую корягу и вошла в воду. Поёжилась от поднимающегося по ногам холода, и твёрдо продолжила путь. Довольно долго пришлось идти до второй мели, где вода достигала бедер. Наконец, она поплыла.
Наташа с замиранием сердца от свободы в морской стихии ученическим брасом, с высоко торчащей из воды головой, устремилась к третьей мели, где вода по грудь.
Ветра нет, слышен только плеск воды. Постепенно она начала уставать. Девочка время от времени касалась ногами дна. Ей надо плыть дальше к четвертой, а затем и к пятой мели, где дна не достать.
Оглядываться Наташа боялась, зная, что до берега далеко, и если оглянется, то испугается. Девочка смотрела то на морские волны, отражающие свет луны, висящей в левом углу высокого безоблачного звёздного неба, то на мигающий зелёный маяк, то на тёмные очертания леса, обрамляющие края бухты.
Наташа остановилась передохнуть, а вода уже по грудь. «Пожалуй, хватит!» – решила Наташа, – «Ещё чуть-чуть и пора возвращаться!»
Она уже себе доказала, что смелая. Она досчитала до десяти, двигаясь плавно как лягушка, остановилась, и резко повернулась лицом к берегу. «Боже, как далеко берег!»: – подумала Наташа и устремилась в обратную сторону.
Но странно. Она сильно бултыхает в воде и ногами, и руками, но берег не приближался. Ей казалось, что она столько проплыла, и уже должна коленями коснуться дна, а вместо этого у неё создаётся впечатление, что она топчется на месте.
Что это значит? Наташа испугалась. Происходило что-то непонятное. Почему берег остается так далеко? Ей стало вдруг холодно. Наташа поднажала, что есть мочи и немного продвинулась вперёд. Вот, она временами уже достаёт до дна. И хотя берег стал явственно ближе и уже различаются, повешенные на корягу её халатик и полотенце, все равно странно, почему, несмотря на все усилия, так медленно приближается берег.
И вдруг Наташа поняла, что пока она так долго была в воде, наверное, начался отлив. И её медленно, но верно относит обратно в море. Этого Наташа предвидеть не могла. Она отчаянно боролась и уже почти добралась до второй мели, где вода по колено, но волна коварно оттаскивала Наташу назад.
Девочка не сдавалась. Она несколько раз почти оказывалась на берегу: она цеплялась за песок, теряющими силу пальцами. Но безуспешно.
Наташа пыталась угадать ритм отливающей волны, чтобы обмануть её и не дать себя унести обратно в море. И это ей, наконец, удалось. Совсем обессиленная, Наташа выбросилась на берег и проползла по песку подальше от воды.
Она отдышалась. Затем встала и, вздохнув с облегчением, что всё позади, направилась к своим вещам.
Вдруг прямо перед собой Наташа увидела такое, что чуть не закричала. – На песчаном пляже в нескольких метрах от неё лежат рядом двое: мужчина и женщина. Они вытянулись в одинаковых позах на животе, подперев головы руками, согнутыми в локтях, лица обращены в морскую даль.
Наташа замерла. Они не двигались. Девочка пригляделась: – на них четко виднелись купальные костюмы, что её немного успокоило, потому что Наташа ещё и панически боялась голых.
В детстве, когда девочке было пять лет, они с мамой прогуливались днём в парке ранней весной. Прохожий, поравнявшись с ними на аллее, внезапно остановился и распахнул длинный чёрный плащ, надетый, как оказалось, на совершенно голое тело. Увидев ужас в их глазах, он с диким хохотом убежал прочь.
«Странно, что эти неподвижные фигуры очень крупных размеров, как изваяния, ну просто исполины. Жутко, – ну и парочка! – Лежат и загорают под луной, на море любуются!».
И тут Наташа догадалась, что это были … скульптуры из песка! Вчера в лагере говорили, что будет конкурс песчаных скульптур.
Наташа перевела дух и посмотрела на изваяния из песка уже более спокойно. И носы, и глаза, и грудь в лифчике, и ложбинки вдоль позвоночника на спинах, и пальцы на руках и ногах, – как настоящие, а волосы у женщины ниспадают на плечи длинными локонами, а у мужчины стоят ёршиком. И оба, блестят как обливные, будто только, что после купания.
– Ну как живые! Классно вылеплены! Взгляд-то слепой, конечно, но…и Наташе показалось, что они смотрят прямо на неё немигающими глазами. «Ой, а вдруг они оживут и схватят меня?»: – подумалось девочке: – «Вот оказывается, где прятался страх!»
У Наташи перехватило горло, но она и не думала кричать, а опрометью помчалась по тропинке в лагерь. Пролетела по лестнице и вбежала в спальную.
Все спят. Никто ничего не заметил. Наташа сняла с себя мокрый купальник, обтрусила от песка на пол ступни и юркнула под одеяло.
У девочки стучали зубы – или от холода, или от пережитого страха, и она никак не могла унять дрожь. Наташа накрылась одеялом с головой и стала усиленно дышать. Это помогло и она начала согреваться. Но от перевозбуждения уснуть долго не могла.
Что же случилось? Она лежала, закутавшись, и твердила себе:
– Я доказала, доказала, доказала!
« Что доказала?» – будто спрашивал кто-то другой.
И с этой мыслью девочка, наконец, заснула.
Утром Наташа, как все дети, встала, умылась и пошла на пионерскую линейку. Перед тем, как идти в столовую на завтрак, девочка забежала в спальную, достала завалившийся под кровать, свой влажный, весь в песке, купальник, отряхнула и, прополоскав, повесила сушиться.
Только этот купальник напоминал Наташе про ночное приключение. Только он знает её тайну, он свидетель и доказательство её подвига.
После этого случая у Наташи прорезался аппетит. Раньше она всегда плохо ела, и её взрослые часто ругали за «ковыряние в тарелке». Теперь девочка стала много и с удовольствием кушать почти всё, чем кормили в столовой. Особенно ей полюбился полдник – огромные куски черничного пирога со сметаной и кружка парного молока с подшефной заводу фермы.
Когда накануне отъезда в Москву Наташа собирала вещи, то с удивлением обнаружила, что вся её одежда стала настолько мала, что смотрелась на ней, как натянутая на барабан, который вот-вот лопнет. Девочка превратилась в девушку. Наташе казалось, что её тело просто вылезает из сарафана, как тесто из квашни, а подол неприлично еле прикрывает совсем не худую попку. Она не понимала, что за время отдыха сильно поправилась – на семь килограммов и даже подросла на четыре сантиметра. От таких перемен было очень неудобно, поскольку других вещей у девочки не было. Любимый купальник Наташе тоже стал совершенно мал, и очень больно врезался в тело. Ей было жаль его совсем выбрасывать.
Когда в свой последний день в лагере Наташа отправилась на пляж попрощаться со своей любимой бухтой, ей захотелось что-нибудь оставить морю на память. И она подошла к кустам, растущим близко к воде, и повесила на них свой купальник. Девочка аккуратно расправила его на ветках. Два кусочка ситцевой ткани, оранжевой в черную полоску, издали смотрелись, как два экзотических цветка. Наташа оглядела в последний раз знакомые и полюбившиеся места, и ей живо представилось, как однажды, когда на бухту опустится ночь и замигает зелёный глаз маяка, вдруг, из воды выйдет прекрасная русалочка, увидит купальник и унесёт его в морское царство, нарядится и закружится с принцем в вихре вальса…
«Хотя, зачем русалочке купальник? Бред какой-то! – Пора взрослеть!» – подумала Наташа, когда услышала звуки горна, трубящего об окончании последней смены уходящего навсегда последнего лета её детства.