Альманах «Новое Слово»
Текст альманаха «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!» №2 2021 год
Поэтический альманах «Линии» №3 издательство «Новое Слово». Вышел в 2021 году.
Второй номер альманаха вдохновляющих историй «Все будет хорошо!» вышел в январе 2021 года.
Содержание сборника:

Светлана ЧЕРЕДАНОВА – «Все будет хорошо!»
Максим ФЕДОСОВ – «Танины блины»
Михаил МОНАСТЫРСКИЙ – «Все продолжается»
Дарья ЩЕДРИНА – «Дедушка»
Роман БРЮХАНОВ – «Сказка на ночь»
Татьяна ЛАТЫНСКАЯ – «Карате»
Татьяна МЕДИЕВСКАЯ – «Зачем русалочке купальник?»
Александр КОРОЛЕВ – «Картина», «Книга», «Дверь»
Дмитрий САРВИН – «Донка»
Екатерина РОГАЧЕВА – «Колыбельная»
Наталия АРСКАЯ – «Саксофонист»
Анна ДЕМИДОВА – «Клоун для няни»
Сергей МАЛУХИН – «Новогодняя история»
Василий (МОРСКОЙ) МАСЛОВ – «Белая радуга»
Тамара КОЛОМОЕЦ – «И вспомнила я новогоднюю елку...»
Жанна ВАРНАВСКАЯ – «Надо жить!»
Ольга БОРИСОВА – «Картошка»
Николай ШОЛАСТЕР – «Послушайте, послушайте!»
Ольга КУЗЬМИЧЕВА-ДРОБЫШЕВСКАЯ – «Грачиный мастер-класс», «Варакушка», «Паук»
Виктория ЧИКАРНЕЕВА – «Тюльпанчик распустился»
Наталья АДАРИНА – «Аданна»
Татьяна МАТЯГИНА – «Папина вина»
Владимир ЩЕРБИНА – «Синоптик»
Всеволод АНДРЕЕВ – «Все не зря»
Роман РОМАНОВ – «Воришка»
Ирина СИЛЕЦКАЯ – «Папины вещи»
Светлана ГРИНЬКО – «Зима»
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Надеюсь, станет хорошей рождественской традицией – выпускать альманах с названием, больше похожим на доброе пожелание или, даже, – тост! Когда берешь в руки внушительный том наших вдохновляющих историй, когда погружаешься в путешествие по лабиринтам жизненных коллизий, подвалам судеб и лестницам удач многих и многих героев этих историй, – не покидает ощущение, что так оно и будет. Что все будет хорошо! И, надеюсь, каждый год, выходя в канун новогодних и рождественских праздников, наш альманах будет собирать на своих страницах все больше и больше авторов, чтобы порадовать и передать читателям это ощущение надежности и надежды. Не зря эти два слова так похожи.

Да ведь и слово «альманах» в переводе с арабского – означает «астрономический календарь». Вот и мы перелистываем наш «календарь» на новую цифру и загадываем желания. И уверены, что эти желания сбудутся.
Авиценна писал в своих трактатах: «У врача есть три средства в борьбе с болезнью – слово, растение и нож». Обратите внимание, «Слово» – на первом месте. А ведь известно, что великая литература обладает чудотворным воздействием на души, она действительно лечит: люди поднимаются от болезней, уверенно справляются со своими страстями. И, согласно древнему мудрецу, только когда не справляется «Слово», – ему на смену приходит «растение», т.е. народная медицина (никак не фармакология!). И только после народной медицины приходит время врачей.
Счастье выпадает тем писателям, которые умели работать со всеми этими тремя «ипостасями», мы о них постоянно вспоминаем на страницах альманаха, а издательство «Новое Слово» посвящает великим русским писателям целые тематические сборники короткой прозы.
Но дар «лечения Словом» доступен не только великим писателям. Он доступен и тем, кто работает (или правильно сказать «исследует») «Слово», кто пишет, читает, публикуется, работает с литературными источниками и не боится показать свое творчество читателям.
Лев Толстой писал: «По отношению так называемых великих писателей существует большая несправедливость: их знают все, знают все их произведения, среди которых есть много неудачных и просто слабых. А между тем у никому не известных, подчас забытых писателей часто попадаются удивительные вещи, выше многих и многих произведений признанных писателей, а их никто не читает».
Публицист Семен Букчин, составитель известного сборника «Писатели чеховской поры», подтверждал слова классика: «Литературу делают не только великие писатели».
Отвечая Льву Николаевичу, я бы подобрал такие слова: «Есть у нас такие авторы, Лев Николаевич! И издают их, и читают. И никто не забывает их. Потому что литература – это не только высокие горы, бескрайние равнины и поля, но и каждый закоулочек «литературы» – если там есть художественная ценность, литературный язык, сюжет, смысл. Другое дело, что сегодня, когда технологии издания книг стали доступнее, технологичнее и проще, – литературы стало ТАК много, что расслышать голос людей, пищущих поистине талантливо и хорошо, – сложно. Сегодня крупные издательства «гонят» с огромной скоростью «конвейер» многостраничной сериальной беллетристики в толстых переплетах, и лишь небольшие издательства (собственно, тут им и место!) стараются расслышать, увидеть, почувствовать каждый голос, работают совместно с литературными объединениями, увлекающими в своих стенах талантливых писателей, исследователей «Слова». Именно для этого и существуют подобные альманахи, сборники рассказов, и, надо отметить, что даже великая литература порой выходила из подобных альманахов, и суждения о литературном процессе в целом по эпохе и стране будет неполным без внимания к подобным альманахам. Александр Сергеевич Пушкин в работе «Об альманахе «Северная Лира» писал: «Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о ее движении в успехах». Поэтому, мы с вами, уважаемые авторы и читатели, являемся соучастниками литературного процесса, движения к успехам. А к каким успехам мы все вместе придем, – это уже решат следующие поколения.

В процессе работы над макетом альманаха, общаясь с авторами из российской глубинки, мы в издательстве обнаружили огромный «перекос» внимания литературных изданий к городским литературным кругам, что естественно, но... не в наше время. В этом году библиотеки в далеких селах и поселках России столкнулись с уменьшением госсубсидий на подписные издания, и общаясь с авторами, мы обнаружили огромный спрос на обычный русский рассказ именно там, – в местных библиотеках (как говорят сейчас «очагах культуры») и решили, что часть тиража будем непременно отправлять в библиотеки Архангельской, Вологодской областей. А дальше – будем постепенно расширять географию наших читателей и авторов. В этой работе нам помогает группа «Помощь сельским библиотекам Русского Севера» (https://vk.com/knigi.sever).
Выражаю огромную признательность нашим авторам, которые в сложное (эпидемиологически) время, сами преодолевая известный недуг в этом году, вовремя подготовили, отправили, сдали рукописи и утвердили в печать свои произведения. Я восхищен мужеством тех, кто переболев короновирусом сам, нашел в себе силы отправить в издательство рассказ с вдохновляющим заголовком.

Наверное, пройдут годы, и мы будем вспоминать 2020 год как один из самых сложных и сдвигообразующих. Но человек устроен так, что он надеется на лучшее, потому что по-другому человек жить и строить свою жизнь не может. Поэтому давайте вступим в новый 2021 год с тем самым пожеланием (тостом?), которое написано на обложке этого альманаха, и скажем своим родным и близким: «Все будет хорошо!»

Составитель М.Федосов

Светлана ЧЕРЕДАНОВА

Родилась в Москве, в конце апреля... Наверное, поэтому люблю лес, цветы, зелёный цвет. Судьба приготовила много испытаний, трудных уроков и поэтому одарила сильным характером, широким кругом интересов, тягой к самосовершенствованию. Большинство стихов, написанных мною, были просто продиктованы свыше. После череды потерь близких людей нашла силы писать прозу, заниматься вокалом, искать радость в каждом моменте жизни и помогать в этом другим. Участник мытищинского литературного объединения им. Дм. Кедрина.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

Август, месяц с теплыми днями и холодными ночами.
Они лежали на стогу сена, ели яблоки и смотрели на черное небо, а небо смотрело на них и улыбалось, подмигивая звездами...
– Ты видел падающие звезды? Говорят, в августе бывает звездопад.
– Как ты себе представляешь это? – Сергей ухмыльнулся. Он был старше её на целый год и уже окончил первый курс в Медицинском институте. – Звездопад по расписанию? С чего это они решатся на массовое самоубийство? Нет, не видел.
Он повернулся к ней лицом и уже совсем другим голосом сообщил:
– Зато я вижу, чьи-то глаза, горящие не хуже звёзд... – он взял соломинку и принялся водить ею по лицу, по плечу, а потом опустился на грудь.
Галина лежала, чуть дыша, боясь пошевелиться и не зная, как реагировать на это. Ей было и щекотно и приятно и страшно, что он опускал соломинку всё ниже и ниже. Тело дернулось, и она засмеялась.
– Ну, хватит баловать-то, щекотно.
– А я думал, приятно. И он, переложив соломинку в рот, продолжал её щекотать.
От близости его губ у своей шеи, Галина окаменела, казалось, он всё понял и прочёл по её лицу всю гамму чувств, которая жила в ней последние годы. Она любила его, любила давно, нежно и трепетно, как только можно любить в восемнадцать лет.
Они не виделись целый год, она скучала, а он и не догадывался об этом. Раньше он никогда её не замечал, а вот в это лето, приехав на каникулы к родителям, он посмотрел на неё другими глазами, может быть, оттого, что девчонок в деревне почти не было? Для неё это не имело значения, главное, что он был рядом. Его день рождения дал возможность для сближения.
– Ну, всё, хватит.
– Нет, не хватит. Может, пойдём купаться? Я завтра уезжаю.
– Ты, что – холодно, я и так замерзаю.
– Замёрзла? Так я сейчас тебя согрею, – и он прижал её к себе одной рукой, а второй аккуратно скользнул под платье.

Зимнюю сессию она сдала с трудом, сказались пропуски занятий. Она страдала сильным токсикозом и с трудом приходила ко второй паре, а иногда и пропускала целый день. Сильная слабость и сонливость сопровождали её последние три месяца. Галина написала заявление о переводе на заочное отделение, шумно попрощалась с девчонками и уехала в деревню к матери.
Первые три-четыре дня мать не придавала особого значения тому, что Галя весь день проводит в постели. «Намаялась», – думала она, но в субботу увидела, как дочь пьёт квас, как ходит по избе, и недоброе предчувствие змеёй зашевелилось у неё в душе.
– Ты часом не беременна ужо́? – воскликнула она.
Отпираться было бессмысленно, и Галя, вытерев губы рукавом халата, покачала головой в знак согласия.
– Батюшкииииии! – заголосила мать. – В кого ты такая дурында?
– В тебя! – лаконично констатировала дочь.
От неожиданности мать выскочила в сени, зачем-то взяла несколько поленьев и бросилась бегом в баню.
Это было место, где она привыкла прятаться от неприятностей. Скупые слёзы выступили на усталых глазах. Последний раз она плакала семь лет назад, когда хоронила свою мать. Затопив печь, она легла на лавку и запричитала о своей горькой судьбе...
Дочь была права, она сказала правду, но как же больно было слышать это, хотя прошло столько лет. Всё в жизни повторяется. Всё повторяется…
Когда-то мать оттаскала её за косы, узнав о беременности, это был позор на всю деревню. Каких только слов она не наслушалась (слово «шалава» было самое приличное), а теперь – вот, дочь Галя повторяет её судьбу.
– Господи! – причитала она вполголоса. – За что мне такая судьбинушка? Чем я так прогневала Тебя? Не было счастья бабьего всю жизнь. – Она провалилась в омут воспоминаний и через четверть часа, закашлялась, словно тонущий, наглотавшийся воды, и вернулась в действительность:
– Что у меня за жизнь такая... Работа и только работа, в поле с весны и до поздней осени, а счастье моё где? Посчитать по пальцам можно, и всё украдкой, словно воровала. Да так и было... – Он был председателем сельсовета, видный, умный, улыбчивый, по нему много баб вздыхало, вот и она не устояла.
В бане постепенно становилось теплее. Она сняла телогрейку, зачерпнула воды, умыла лицо.
Председателя она любила всю жизнь, да и сейчас, наверное, любит, только пламя страсти поутихло, и спряталось глубоко в сердце, подальше от людских любопытных глаз. Она научилась не выдавать себя ни чем, только так она могла быть с ним рядом, все эти годы. Ей было двадцать четыре года, она вернулась в свою деревню Тангачи с гордо поднятой головой и дипломом агронома в кармане.
Молодых ребят, достойных её внимания, в деревне не было, после войны мало кто вернулся, да и не до них в тот год было, ей хотелось применить все свои знания и на деле доказать, что из неё «вышел толк».
Отец погиб в декабре сорок первого, ей тогда не было и двух лет, и мать поднимала их одна. Через год старший брат Михаил ушёл на фронт, их осталось пятеро и она самая младшая. «Полина, дочь Дуньки-доярки» – так звали её в деревне, и суждено было ей, как яблоку, упасть, где-то рядом с яблонькой. Так думали все. Все, но не она.
Они ведь в Тангачах были пришлые, из Карташихи, когда ту затопило Волгой, и никто не знал их корней. Однажды, видимо, в ней проснулись гены её деда, имевшего швейную мануфактуру в Казани, который был ловким и смекалистым купцом. В конце семнадцатого года, он успел всё быстро продать, разделить между детьми и уехать подальше от города. А когда к его дочери посватался рабочий Егор, пришлось дать согласие на брак, чтобы не случилось, как со старшей, которую изнасиловал подвыпивший «пролетарий», да ещё и по голове стукнул, чтоб не сопротивлялась, и рассудок её помутился. Она на всю жизнь осталась со странностями.
К счастью, Полина не унаследовала характера отца и пошла вся в мать. Скромная и целеустремлённая, она не сразу поступила в институт, не в первый год, но это не имело значения. Главное, что она «стала уважаемым человеком» и ей не надо было, как матери, вставать ни свет, ни заря к первой дойке, у неё не болели ни руки, ни спина. Она работала головой.
С весны до осени она всё время проводила в поле, открытая солнцу и ветрам, и кожа на лице и руках быстро сохла, обветривалась и старела. Никто не знал, что такое крем для лица или рук, было только одно средство – вазелин, он и спасал. Парни работали на тракторах, девчонки с бабами в поле, а она – начальник. Сначала всерьёз её никто не воспринимал, как агронома, подтрунивали прямо в лицо, а что говорили за спиной, лучше и не знать. Председателю приходилось несколько раз приструнивать особо языкастых.
Погодки все уехали в город или были уже замужем и завели детей, в деревне её считали старой девой. Отдушиной была подружка Наташка, дочка фельдшерицы, дружили с детства и жили на одной улице, только на разных концах. Вот и сейчас она вспомнила о ней, и захотелось поговорить, узнать, что та присоветует.

Как пролетело время! Ещё совсем недавно Полина была молодой, и впереди, казалось, целая жизнь. А теперь она сама станет бабушкой. А как это, она не знала. Не было у неё бабушки, знала о ней только по рассказам. Её мать рано осиротела, и её воспитывала мачеха. По рассказам, бабушка Мария, была статной и удивительно красивой, когда дед её впервые увидел, то почти остолбенел. Друг его даже рассмеялся.
– Рот закрой, у тебя невеста есть.
Да, так и было, он был обручен. Отец его, Филипп, давно сговорился с соседом, соединить свои капиталы через детей, а купеческое слово твёрдое. Говорят, долго Филипп не давал согласия, и дед пошёл на уловку. Знал, что белошвейка Мария ходит в Храм Николы Угодника, и к воскресной обедне уговорил отца сходить её посмотреть. План удался, увидев её, он крякнул и неосознанно подкрутил ус, потом что-то пробормотал непонятное себе под нос.
– Ну, как? – спросил его Степан, когда они отошли подальше, хотя сам всё понял по реакции отца.
– Хорошаааааааааа. Слов нет, ладная девка! – больше он не сказал ни слова. Через неделю послали сватов. Так гласило семейное предание.
Что делать? И кто виноват? – Два вечных русских вопроса терзали её душу.
– Дознаться, кто отец? А потом что делать? Заставить жениться? А, может, он городской шалопай и что от него толку? Как дитя-то растить? – слёзы, лившиеся с небольшими перерывами, вдруг высохли и внутренний уверенный голос спросил:
– А что горевать? Картохи полный погреб, земля родит сполна, полкадушки капусты и грибов, а в феврале корова должна телиться. Проживём. Всё будет хорошо... Посидит дома годик, а потом – учиться, учиться, а с дитём справлюсь, а, может, и тётка Анна «подмогнёт». Интересно, а кто будет, девочка или мальчик? Я хочу… девочку, что бы бантики и косички. Имя ей подберу самое красивое. Вчера в сельпо видела, детские костюмчики привезли… такие хорошенькие…
«Всё будет хорошо, всё будет хорошо» – шептали губы.

* * *
После окончания института Сергей решил навестить родителей, шесть лет все летние каникулы он проводил в стройотряде и видел их только когда они приезжали в город по своим делам. На утренний автобус, проходящий мимо деревни, он опоздал и ему пришлось взять билеты до Рождественно, а потом идти ещё пять километров пешком. Раньше он делал это с лёгкостью, теперь пройдя половину дороги, которая была разделена березовыми посадками, он почувствовал усталость и присел в тени деревьев. С пригорка ему была хорошо видна вся деревня. Отмахнувшись от назойливого комара, под шелест берёзовой листвы, он погрузился в детские воспоминания. Вспомнил, как они мальчишками бегали сюда курить, прячась от родителей, как юношей целовался тут с девчонками, надеясь на что-то большее...
Как летит время... и куда оно летит?
Войдя в деревню, Сергей чувствовал детскую радость от близости родного дома и необычный прилив сил. Добротный родительский пятистенок был виден издалека. Пригревшись на солнце, на крыльце дремал его дед Никита. Сергей остановился от него в трёх шагах, раздумывая, будить или нет... Почувствовав пристальный взгляд, дед открыл глаза и довольно улыбнулся.
– Здорово, дедуля! – протянул Сергей крепкую руку.
– Сергуууня, – приподнялся ему навстречу старик. Они обнялись. Крепкие руки внука сжали немощное тело старика, цепь замкнулась и любовь выступила на глаза слезами. Никита Филиппович любовался красивым и сильным внуком, который смотрел на него с нежностью.
– Вот мать-то обрадуется, счастье-то какое! Почитай пять лет тебя не было!? Машка! – крикнул он проезжающей мимо на велосипеде девчонке лет шести, – сгоняй на ферму, позови тётю Нину!
– Хорошо, слётаю! – довольная, что у неё есть дело, она начала крутить педали быстрее.
Сергей вошёл в родной дом и сел за стол у окна, оглядываясь по сторонам. Всё было, как всегда, на подоконнике цвела герань, над диваном висели фотографии, с которых на него смотрели молодая бабушка, дед, родители, и он, первоклассник. Как летит время...
– Баньку бы истопить, воды наносить надо, суббота сегодня.
– Сделаю, не волнуйся. Я мигом! – найдя в сенях крынку с молоком, он выпил её почти залпом, взял вёдра и пошёл на озеро. На душе было легко и светло.
В деревне было два озера, большое – Барское и маленькое в Заглядовке, без названия. Воду все предпочитали брать именно из малого, считая, что в нём вода мягче. Берег был не очень крутым, и тут всегда купалась малышня. День выдался жарким, легкий ветерок обдувал, едва ласкаясь. Дошколята барахтались в воде, брызгались, играли, смеялись, и вдруг он заметил, что один мальчишка всхлипывает, жадно глотает воздух и пытается вылезти на берег, а двое его не пускают, сталкивая назад. Дело принимало серьёзный оборот, он крикнул им, но никто не обратил внимания. В два прыжка Сергей оказался в воде, быстро схватил мальчишку и вынес его на берег. Тот, обхватив его шею двумя руками, прижимался к нему всем своим телом и трясся от страха и холода. Сергея поразила детская жестокость.
– За что вы его так? – выкрикнул он удивлённо. – Вот узнает его отец, уши вам надерёт.
Рыжий мальчишка ухмыльнулся, но на всякий случай отошёл в сторону и уже оттуда крикнул:
– Нет у него никакого бати, он нагулянный! А матери его мы не боимся! – и дети засмеялись.
Сергею стало противно. Он посмотрел в испуганное лицо мальчишки, и у него защемило сердце.
– Как тебя зовут?
– Миша.
– А я Сергей. Кто твоя мама? – его лицо ему показалось очень знакомым. Он пытался понять, чей это был сын.
– Мама Галя... Только вы ей не говорите, она расстроится. Меня все безотцовщиной дразнят, я привык, а мама плачет. Я, когда вырасту, я... им всем покажу! Я маму защищать буду! Я знаешь, какой сильный? Просто сегодня их было двое, а я один...
Сергей взял его за руку и повёл по улице, забыв о вёдрах. Его охватило странное чувство, которое ещё не оформилось в нём, а только вызывало тревогу.
– Мамы дома нет, она завтра приедет, а бабушка в поле. – сказал он, когда они остались одни. Он освободил свою руку и важно пошёл в сторону своего дома.
Сергей вспомнил о ведрах и вернулся к озеру за водой. Наполнив полную бочку, он зашёл в дом передохнуть и... встретился взглядом с Мишкой... Да, да, да! Он смотрел на свою же фотографию первоклассника и не верил своим глазам. Этого не может быть... Мишка... что, мой сын? Как же так? И... все знают и молчат? В нём всё клокотало. Его сына травят, топят, а он ничего не знает и не может помочь!?Он выскочил из дома и пошёл, куда глаза глядят, нужно было время всё осмыслить.
Немного «остыв», он вернулся в свой дом, и мать радостно бросилась ему на шею, принялась целовать в обе щеки, но он отстранился и сел за стол рядом с обедающем отцом.
Сергей внимательно посмотрел на родителей и очень строго сказал:
– Вы же всё знали! Почему молчали?
– Ты о чём, сынок? – невинным голосом спросила мать и нашла повод выйти в сени.
– О Галине и о сыне. Отец, ты знал?
– Я в бабьи дела не лезу, мне колхозных хватает. Мало ли от кого баба забрюхатила. Не моё это дело! – вымолвил он, продолжая есть, как ни в чём не бывало. – Ты на отца голос-то не повышай...
– Ждала-ждала сыночка, дождалась! – запричитала мать, открывая дверь.
Сергей пометался по избе из угла в угол и выбежал во двор. Через минуту вышел дед, сел рядом и не спеша закурил свою папиросу:
– Ты зря на родителей шумишь. Сам девку «спортил», сам и виноват. Если жалко мальчонку, думай, как исправить.
– А я и думаю...
– И думай! Но... не спеши. Назад пути не будет. Это не котёнок тебе, захотел взял, захотел бросил. Надо, чтобы Галка тебя простила. А она расцвела, не узнаешь, в девках-то замухрышкой была. Решайся... решайся, Сергуня... – дед пыхнул папиросой в сторону, задумался и повторил:
– Решайся, и... все будет хорошо!

Максим ФЕДОСОВ

Родился в 1970 г. Окончил литературные курсы при Литературном институте им. М.Горького (Мастерская А.В.Воронцова). В 90-х занимался графическим дизайном в одном из первых российских рекламных агентств «Солидарность Паблишер», с 1996 по 2006 год работал в сфере маркетинга и рекламы. В 2008 году основал рекламное агентство «Новое Слово», которое возглавляет до сих пор.
Писать рассказы начал в 44 года.
В 2016 году вышла книга «X» («Десять»), в 2018 – книга рассказов «Два билета на край света», которая была удостоена диплома областного писательского конкурса им. М.М.Пришвина в номинации «Проза» (2018).
Сайт автора: maximfedosov.ru

ТАНИНЫ БЛИНЫ

Мокрый снег шел уже вторую неделю. Казалось, вся вселенная промокла и покрылась грязной серой жижей вперемешку с результатами деятельности человека и машин: все плыло, хлюпало под ногами, вжикало под колесами, прилипало к лицу, забивалось под одежду, так что казалось – не весна это совсем. Не зима и не осень, а какое-то безвременное пространство провалилось в календарях между февралем и мартом. Люди ждали праздника, ждали теплого солнца и ясного неба над головой, а в ответ получали явно по своим заслугам.
Врали все календари.
Надвигавшееся восьмое марта выглядело на этом фоне как форменное издевательство. Спасали лишь продавцы цветов, наперебой кричавшие о своем товаре на каждом углу. Цветы есть, март налицо, цифра приближается довольно-таки красная, а праздника в народе не ощущается: измученные женщины с набитыми сумками торопятся быстрее выскользнуть из трамвая под крышу подъезда, и далее – в теплую кухню к мурлыкающему телеящику и к довольным, по случаю праздника, мужчинам.
Наступивший вечер перемигивался яркими окошками на фасадах домов, пустые трамваи бороздили мутные улицы, сонные фонари вопросительно подмигивали закрытым цветочным павильонам и везде, по всему городу, стояла какая-то невесомая и мокрая тишь.

Семеныч возвращался домой, переступая мокрые пятна таявшего грязного снега. В одной руке – старые лыжи, небрежно перемотанные синей изолентой, в другой – чемодан с инструментами да мятый полиэтиленовый пакет. А внутри пакета – наспех завернутые в фольгу круглые, с мелкими пупырчатыми дырками, как он любил, блины. Такие пекла только Она. Он их так и называл – Танины блины.
Перепрыгивая через лужи, Семеныч сдувал с себя быстро тающие мокрые снежинки, – руки были заняты лыжами и пакетом, – и капли, словно пухлый бисер, нанизывались на его старое ворсяное пальто. А если присмотреться, между каплями попадались вовсе и не снежинки – то катились слезы из его глаз, и невозможно было отличить, где тает снег, а где – надежды и ожидания. И в каждой снежинке, как и в каждой слезинке, отливала яркими красками вся вселенная, которая, казалось, вместе с ним ёжилась от влажного промозглого ветра и этого ненавистного начала марта.
А ведь еще пару часов назад Семеныч, – этот пожилой, всегда небритый, худощавый сантехник с загорелым, но довольно изможденным пенсионным лицом, смешно травил байки, наливал рюмки и даже пытался… поцеловаться. Еще пару часов назад ему было так тепло и уютно, как давно не бывало. Раньше, до пенсии, в такой промозглый, холодный день он пытался еще с утра согреваться чем-то горячительным, благо наливали ему всегда и везде – сказывалось окружение «друзей», профессия, пристрастия и привычки, да и сам он, чего греха таить, любил. Но сегодня, в гостях у Татьяны…
Да, раньше Семеныч любил выпить. А всё от желания жить полной жизнью – он так всегда поступал: если работать, – так до седьмого пота, если гулять, – так до состояния морды в салате, если любить, так – …
Вот с последним не заладилось в его жизни. Жена, (помнится, Маша) еще лет сорок назад как-то быстро родила ему сына и пропала, – только и видели её в соседнем городе, да в соседней области. Сына «поднял» сам: воспитала бабушка, научила всему родная тетка, сестра Семеныча, а профессию дал крестный, который всю жизнь сам «крутил баранку». Так и «крутит» его сын сейчас где-то по дорогам России, бомбит.
Имени у Семеныча как будто и не было: не называл его никто по имени. Просто – Семеныч. Так звали его во дворе старого полупрогнившего дома, где он владел хилой однушкой в конце длинного коридора, так звали когда-то на работе. Так звал его даже доктор в родной поликлинике, куда он ходил за своими анализами. Год назад, доктор, посмотрев какие-то снимки и бумажки, очень тихо поведал ему о каком-то злостном заболевании, которое у него где-то там… Ну, в общем, доктор так и сказал:
– Давай-ка, Семеныч, готовься к операции. Если так пойдет дальше, года не протянешь. Сердце твое никуда не годится.
Семеныч тогда ничего не понял, операцию сделали быстро, полгода «мариновали» в палате, потом послали в санаторий, и как-то быстро списали с работы, вытолкнули на пенсию, ну в общем, пожил свое…
Растеряв за год всех своих друзей и знакомых, клиентов и собутыльников, Семеныч как-то сник и по целым дням сидел дома, смотрел ненавистный телевизор, не притрагиваясь к спиртному. К доктору ходить боялся (вдруг опять чего-то найдет нехорошее), замкнулся как-то в своем пенсионном одиночестве. Соседи сторонились хмурого Семеныча, хотя делали вид, что дружили с ним – все-таки сантехник, мало ли что. Квартира его постепенно превращалась в унылое и скучное место: нужно было делать ремонт, но сил и денег не было. Когда-то ради сына разменял Семеныч свою «трешку», оставшуюся от матери в наследство, – вот и получил в ответ осыпающуюся штукатурку, вечно незакрывающиеся двери, свистящие окна да мокрый потолок, – зато сын переехал в город и к отцу дорогу забыл. Обиделся, наверно… – вспоминал его Семеныч. – Обиделся…
Понимая, что осталось ему не так много, начал прикидывать, кому отписать свою «однокомнатную гнилушку», как он её заботливо называл, да так никого и не нашел.
«Может, Татьяне?»
С Татьяной они познакомились прошлым летом как раз в том самом санатории, куда Семеныча направили восстанавливаться. Он её сразу выделил среди других санаторных – кругленькая, полненькая, такая счастливая и весёлая, с глубокими ямочками на щеках, с песочными волосами цвета детской карамели и бездонными голубыми глазами, – она умела так зажигательно смеяться, что смех её приводил всех в состояние умиления, словно рядом с тобой смеялась половина детского сада. Семеныч тогда мучился без спиртного, зато впервые в жизни пригласил женщину на свидание к старому дубу, – она слушала его, не перебивая, не встревая со своими тряпками да кастрюлями, а потом предложила вместе… выпить шампанского. Ну тут и понеслось… – она же не знала! Семеныч правда старался, не принимал более положенного, да и разговор стал клеиться мягче, теплее... Каждый вечер в санатории они заканчивали на лавочке возле старого дуба, вместе вспоминали свою жизнь, которая состояла из одних «а вот однажды…» Срок санаторного лечения подходил к концу, и оказалось, что живут они в одном городе, но на разных улицах.
Сегодня в гости Татьяна позвала его как-то неожиданно: она было собиралась с детьми-внуками посидеть, да те приболели, отказались. Недолго думая, Татьяна набрала телефон Семеныча, мол, если нужны старые лыжи, приходи, забирай, заодно блинами накормлю в честь праздника. Знала, что хоть Семеныч и сантехник, но без цветов в такой день не заявится, – гусар! И вправду, тот собрался быстро: единственный костюм, да выходные туфли (лет десять сносу им нет), заскочил в гастроном, не забыв про букетик ярких гвоздик. Открывая дверь, Татьяна охала, ахала – «ну зачем же… ну не надо было, давай за стол», а сама радовалась, как девчонка…
– Чего-то я замерз совсем… есть чем согреться-то?
– Ты про это, что-ли? – Татьяна показала на стол, накрытый в комнате.
– Ну-у, – не зная, что ответить, мычал Семеныч. Торопиться за стол было некрасиво. Сначала Семеныч открыл свой «стрỳмент», – без него по привычке даже в гости не ходил, – либо кран подтянуть, чтобы не капал, либо заунывные петли на старой двери смазать.

– Давай, Тань, что ли за женский день…
– Да тьфу, ты, Семеныч, – и Татьяна заливается неудержимым детским смехом, – да пили уже за женский день-то! – Она долго успокаивается от смеха, вытирает уголки глаз мягким платочком и ещё долго в её тонких морщинках прыгают мелкие зайчики теней. – Давай уж, оратор! – Таня поднимает стакан. – Ой, ну я не могу, Семеныч, ты смешной такой, как придешь… – и снова от её детского смеха ему становится теплее и уютнее, словно нагромождения серых лет, как камни, отваливаются, срываются в пропасть прошлого и обнажают его яркую бурную молодость, когда в доме был слышен детский смех, топот постоянно бегущих куда-то ног, и всем хотелось жить.
– Давай!
Они еще раз чокаются, пьют и каждый молча погружается в свои воспоминания.
– Ты посмотри, Семеныч, какие блины-то получились – загляденье! Прям солнышки!
Блины возвышались пизанской башней на ярко-желтой тарелке в центре стола, покрытого белой кружевной скатертью. Семеныч двумя руками, боясь разорвать, не спеша снимал очередной блин, раскладывал его на тарелке, прикасался к этому маленькому солнышку руками, затем опрокидывал на блин варенье с ложки, размазывал его медленно и тщательно заворачивал тонкой трубочкой.

– А опорожнять систему, представляешь, поехали? – Семеныч жевал на ходу, не останавливаясь в своих рассказах, пытаясь развеселить и без того веселую Татьяну. – А у Иваныча в доме, оказывается, шайба не того сечения. А я ему и говорю, посмотри, у тебя шайба не того сечения! А он мне: это у тебя говорит, башка, не того сечения!
Таня снова смеётся, заливается.
– Да у тебя и правда голова не того сечения! Оиииий, ой, Семеныч…
– А когда еще не было металлопластика, представляешь, систему отопления варили из толстых таких труб…
Семеныч разогревался все больше, но где-то внутри него съеживался вопрос: он было хотел поговорить с Таней насчет квартиры, да как подступиться, не знал. То ли завещание писать, то ли просто съехаться вместе – как лучше, не разберёшь. «Съехаться – оно конечно лучше, – думал Семеныч, отправляя в рот очередной блин с вареньем. – Лучше».
Он брякнул о квартире как-то неловко и нескладно, в перерыве между блинами, ничего не рассказал о своей болезни, что-то пробубнив про квартиру, да так что Татьяна и не поняла ничего, лишь продолжала хохотать от души.
– Ишь ты, лыжи навострил-то… Съехаться. Куда ко мне-то? Я вона сама на десяти метрах. Да и дети не поймут. Ждут они квартирку-то. Ждут уж… Вот помру, так продадут и новые себе машины понакупят. Все им на машины-то свои не хватает, меняют как перчатки. Не-а, Семеныч, так не пойдут у нас с тобой дела. Тебе уж скока?
– Дак шестьдесят шесть… вот… было…
– Ну! А мне скоро будет… – она на секунду замолчала, затем вскинула огромные, полные веселых искорок, глаза. – Двадцать восемь! И снова залилась продолжительным детским смехом и только когда успокоилась, резко и прямо посмотрела на Семеновича и словно выдохнула:
– Ох, Семеныч, да какая разница… – вытерла она мокрые от смеха глаза и уже тихо, глядя куда-то под стол, сменила интонацию, как будто открылась ей какая-то неведомая тайна:
– Так ты чо, Семеныч, свататься что-ли решил? А?
Семеныч помолчал, шмыгнул носом.
– А почему бы и нет? Что не люди мы, что ли? Нельзя вместе пожить, как … как люди? Вдвоём… Я бы…
Стакан подвернулся под его руку, дернулся, скользнул, вслед за рассекающим воздух локтем, видно было, как он завис над краем стола, пошатнулся, затем послышался удар, звон, хруст бьющегося стекла.
Татьяна вскрикнула, Семеныч успел лишь отодвинуться, и оба несколько секунд смотрели на пол, где остались неподвижно лежать мелкие осколки.
– Данасчаааастья! – Татьяна первая вышла из оцепенения, махнула рукой и снова залилась своим безудержным смехом. Потом поднялась за веником, быстро сгребла осколки.
– Ты, Семеныч, дурья твоя башка, серьезно меня не воспринимай… Куда мне свататься-то с тобой, – она стояла с веником посреди кухни, вытирая пот со лба. – Раньше надо было. Дак ты, наверное, всё водку пил да закусывал?
– Ну… – Семеныч попытался задуматься, чтобы отыскать ответ на вопрос, но ответить было нечего. И он замолчал.
– А я… – Татьяна продолжала тыкать веником. – Я вон сына вырастила, дочку подняла… Да только… нужны мы им? Сын вон раз в год приезжает, да внуков привозит, – они все выросли так быстро, приедут и только свои телефоны тыкают… сидят на диване и тыкают… А дочка… Дочка вышла замуж неудачно, развестить никак не может, мается со своим оглоедом. Ой, Семеныч, всё это так сложно… Куда уж теперь жизнь-то менять…
Она присела к столу, держа веник и совок с осколками, словно вспоминая, где в доме мусорное ведро…
Семеныч вдруг медленно протянул руку и неожиданно для себя тихонько положил её на Танино плечо. Просто положил и всё. Вдруг отъехали столы, раздвинулись стулья, кружевная скатерть взлетела парусом, память провалилась в какую-то пропасть, и он словно падал вместе со своими воспоминаниями вниз. Далеко вниз… Сорок лет назад, первое судорожное объятие, первая рука в руке, прикосновение к плечу, первый поцелуй… Воспоминания летели, словно кто-то быстро перелистывал несуществующий фотоальбом, мелькали какие-то события, которых Семеныч и не вспоминал никогда – все проносилось так ярко, что ему стало сначала тепло, затем где-то внутри зажегся огонь, словно обожгло чем-то.
Он вдруг почувствовал, что тепло, которое он так долго искал в других, было внутри него. Но для того, чтобы этот огонь зажегся, нужна была какая-то искра.
Хотя бы искорка…
Сердце вдруг сильно сжалось от этой обжигающей волны чувств и воспоминаний. Он на секунду застыл, не дыша…

Татьяна, медленно раскачиваясь на стуле, с причмокиванием поглощая блины, не замечала его:
– А я блины очень люблю. Даже готовить их люблю, долго замешиваешь тесто, долго разговариваешь с ним…
– С кем? – тихо хрипел Семеныч.
– С тестом, Семеныч, с тестом. С ним, как с человеком, нужно говорить, лелеять его. Тогда оно свое тепло тебе обратно вернёт.
Семеныча стало медленно отпускать. Щеки его покраснели, лоб вспотел, он боялся, что она увидит его.
– А потом сковородку вот так протираешь картошечкой, смоченной в масле, и льешь, льешь, чтобы он круглый получился. Круг – это как наша жизнь, все по кругу бегаем… – и она опять заливается своим неудержимым смехом. – А потом складываешь вот так, промаслив предварительно. Накрываешь, чтобы тепло хранили. Вот. – Татьяна приподнялась, подцепив блин и положив в свою тарелку. – Видишь, блин – это как солнышко, оно светит и греет. А? – она поднесла тарелку ближе к его глазам. – Видишь?
Потом они оба плакали, вспоминая о детях, смотрели фотографии, доедали блины, запивая горячим чаем и так не поговорили о квартире.
Он еще долго стоял в прихожей, собираясь с мыслями, а Таня копалась в кладовке, доставая надоевшие лыжи, которые нужно было куда-то пристроить. Семеныч хотел что-то сказать напоследок, подбирая судорожные обрывки мыслей, но так и не собрался со словами, так и не объяснив, зачем приходил.
– Пойду я, Таня.
– Спасибо тебе, Семеныч.
– Да за что спасибо-то?
– За то, что пришел. Сердце у тебя большое. Тёплое такое. Ты, Семеныч, заходи… Я следующий раз борща наварю.
Щелкнула задвижка, и влажность подъезда быстро выветрила теплоту блинов и хорошей компании. Семеныч спускался по лестнице, но чувствовал, что снова спускается во что-то холодное и мрачное.
Дома он вытащил из фольги блины и положил на стол. Потом приподнял, смахнул крошки и остатки грязи со стола, оставленные с утра. Блины легли на стол – как колода карт, круглых, «рубашкой» кверху. Сел и долго смотрел на них, внимательно изучая их поверхность, словно там было что рассматривать. Представлял себе Танины руки, немолодые, пухлые пальцы, как они осторожно снимают тонкий блин со сковородки и укладывают в стопочку. В ровную стопочку на яркой большой желтой тарелке в центре стола. Вот жаль только кружевной скатерти отродясь у него не водилось…
– Солнце, – ещё раз вспомнил он, и снова комок подкатил к горлу. Он задумался и, казалось, заснул за столом с открытыми глазами. Ещё и ещё раз смотрел на блины, пытаясь в них разглядеть что-то теплое и важное. Но ничего не мог увидеть в этом круглом и пупырчатом блине – только дырки, словно изъяны, словно выбоины на дороге.
– Вот так и вся жизнь, – подумал он, – круглая, как шар или блин – закругляется. Подходит к своему концу. А посмотришь глубже… – он вздохнул, – а там ничего и нет. Пустота. Дырки одни...
Холодные – казалось, они были даже вкуснее, чем теплые. Он ел их медленно, засовывая в рот по одному, не торопясь.

Так же долго, и словно засыпая на ходу, смотрел на его снимки доктор на очередном медицинском приеме через несколько недель. Просидев над ними около десяти минут, доктор только кашлянул и что-то пробубнил о том, что болезнь вроде отступила и анализы почему-то вернулись в норму, правда таких случаев в своей практике он не припоминал. Он что-то еще рассказывал о лекарствах и болезнях, но Семеныча это уже мало интересовало, – он смотрел за окно, туда, где ярко светило весеннее солнце, зажмуривался от этого разливавшегося в нем состояния тепла и счастья и вспоминал что-то про оцинкованные трубы.

Михаил МОНАСТЫРСКИЙ

Родился в 1971 году в Таганроге. Окончил медицинскую академию, работал на скорой помощи и реанимационном отделении городской больницы. С 2007 года – врач высшей категории. Литературным творчеством увлекся в студенческие годы. Пишет стихи и прозу, чаще всего работает с малыми формами – рассказами, новеллами, миниатюрами. Публиковался в альманахах Российского союза писателей. В 2012 году выпустил первую книгу. Увлекается музыкой и кино.
Член Российского Союза Писателей.
ВСЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

– Робин, я расскажу тебе всё, как есть на самом деле, – тихо сказала очень красивая женщина с бейджиком «Доктор Марта» на белом халате, присев в больничной палате рядом с постелью двенадцатилетнего мальчика, измученного ежедневными и многократными медицинскими процедурами, которым, казалось, не будет конца.
Мальчишка с первого взгляда влюбился в нового доктора. Он ещё никогда не находился так близко и не общался с такими красивыми женщинами. Её лицо, губы, глаза, шея, грудь и фигура стали эталоном красоты для Робина на всю его жизнь. Сердце паренька колотилось от волнения, щёки горели огнём, а всё тело мгновенно почувствовало ранее неизвестную организму, мощную волну. Этот внутренний накат неудержимой энергии проснулся в Робине впервые – он почувствовал себя мужчиной. Она недостижима и желанна. Он навсегда запомнит этот удивительный момент их знакомства, эти внезапные и страшно острые ощущения внутри себя. Это любовь, которая пахнет нежным и дурманящим разум ароматом духов с тонким, еле уловимым, запахом её женского тела, находящегося очень-очень близко.
Она аккуратно взяла его за руку, внимательно посмотрела в испуганные зелёные глаза, и начала рассказ:
– Когда сам Господь был ребёнком, ему впервые показали нашу планету, объяснив, что это Его дом, в котором будет так, как Он сам всё устроит. Тогда Земля была абсолютно безжизненна. Издалека она просто была похожа на большой круглый камень, но Ему сразу понравилась эта затея, и Он тут же принялся реализовывать придумываемое. Конечно, у Него не с первого раза выходили океаны, пустыни, горы, леса и облака. И растения, и животные, получались не такими, какими мы их видим сейчас. Вместе с тем, когда Господь стал уже значительно старше, Он подошёл к созданию человека, отдав ему, как и всему вокруг, частицу самого себя. Человек стал самым главным изобретением Господа. Он хотел видеть его совершенным, Он вложил в него всю свою душу. Безусловно, человек, наделённый универсальным высокоразвитым интеллектом, оказался настолько идеальным существом, что вскоре почувствовал свою независимость, и потребовал у мира свободу. Достаточно вспомнить об атеистах, до сих пор не признающих и неверующих в Создателя-отца. Господь, как обиженный собственными детьми родитель, тут же отреагировал на отсутствие людского внимания к Нему. Он освободил человека от своей излишней заботы, бросив его на произвол судьбы. Творец сделал это, дав Себе слово, что никогда не изменит принятого решения. Несмотря ни на что! Мало того, с тех пор, Господь лишил свою любимую игрушку бессмертия. Впоследствии, наблюдая за страданиями людей, подвергнутых беспощадным и коварным испытаниям злодейки-судьбы, Бог не раз пожалел о принятом решении, но Его величие и могущество не позволили Ему изменить своему слову.
Однако частица Бога, находящаяся в каждом из нас, постоянно согревала любящее сердце Отца и давала Ему надежду на благоразумие человечества. Однажды, в помощь людям, Он отправил на Землю своего сына Иисуса, но они убили его. Гневу Господа не было предела. Он окончательно убедился в том, что был прав, сделав человека уязвимым и смертным. Так мы – миллиарды людей – живём и умираем на земле поколение за поколением, сменяя друг друга на протяжении целой вечности, проходя в течение жизни через многочисленные трудности и испытания. Так и тебе, Робин, сейчас необходимо преодолеть свою болезнь достойно, по-мужски.
Доктор Марта замолчала, ожидая от Робина вопрос. Мальчик понял это и спросил:
– А почему мама и папа Господа не подсказали Ему, как лучше сделать людей?
– А потому что они сами никогда не знали, что их сын придумает человека, которого никогда и нигде раньше не было во всей вселенной. Мало того, я тебе скажу, что в людях есть много хорошего – смех, радость, дружба, любовь. И много чего ещё. Ты, наверняка, и сам весёлый парень?
– Раньше да, но давно. Теперь я болею и мне плохо, – ответил Робин, тут же изменившись в лице.
– Ничего, не переживай, мой хороший, я тебя вылечу и ты больше никогда не будешь болеть.
– Правда? – мальчик живо приподнялся и сел на кровати.
В его глазах вспыхнул огонь. Доктор Марта приятно улыбнулась и сказала:
– Я тебе обещаю.
– Ура! – закричал мальчишка, и сам того не осознавая, поцеловал её руку, будто она была ему мамой.
Доктор Марта сделала вид, что не заметила этого.
– А как Вы меня вылечите? – не мог успокоиться Робин. – Расскажите, пожалуйста.
– Я – детский хирург. Через два часа буду тебе делать, пока ты будешь крепко спать под наркозом, операцию и поставлю тебе новую печень и одну новую почку. Вторая у тебя в порядке. Ну, ты сам это знаешь.
– Да...
– Такой у нас с тобой план. Согласен? Это совсем не больно.
– Хорошо. А, где Вы их взяли?
Доктор Марта не ожидала такого вопроса, Робин застал её врасплох. Она старалась быстро придумать подходящий вариант ответа, но мальчик опередил врача:
– Вы же мне сами сказали, что расскажете всё, как есть на самом деле...
– Да, – не видя смысла выкручиваться, согласилась доктор Марта. – Сегодня около полудня в автокатастрофе погиб мальчик, погибла вся его семья. Он был младше тебя, ему было только девять лет. Очень жаль, но, к сожалению, так устроена жизнь. Я в такие моменты всегда мысленно задаю Господу Богу только один вопрос – когда Он простит нас и снизойдёт к нам, изменив своё решение? Неужели те, кто не сделал ничего плохого в своей жизни, должны болеть или несвоевременно умирать? Особенно дети. Разве Бог не страдает, видя эту ужасную несправедливость? Думаю, что очень. Я стала врачом, чтобы люди, которых лечу, не мучились от болезни, а жили как можно дольше, пока Создатель не изменит решение. Так хочет Его частичка, живущая во мне с самого рождения. Я всего лишь даю Ему время передумать. Или это моя наивность... Ну, да ладно, у нас с тобой сейчас много дел, Робин. Будем надеяться и делать то, что зависит от нас. Органы, требуют срочной пересадки, поэтому скоро начнём.
– А как звали того мальчика?
– Его звали Том.
– Получается, что он спасает меня...
– Да, получается так, Робин.
– То есть, всё продолжается...
– Что ты сказал?
– Я говорю, что Том умер, а его частички будут жить во мне. Точнее, я буду жить дальше благодаря ему. Будто всё продолжается без него...
– Ты очень чуткий и смышлёный для своего возраста.
– Просто я всё это представил, как есть. Как Вы и говорили, доктор Марта.
– Да, так и есть.
Она встала во весь рост, и Робина снова накрыла сокрушительная волна очарования её красотой. Чары любви пылали огнём в его глазах. Он открыл рот и уставился на её восхитительную грудь, производившую на него сильнейшее впечатление. Марта поняла, что за психологическую подготовку мальчишки к предстоящей операции можно быть спокойной. Она улыбнулась ему и вышла из палаты. Робин не шевелился, провожая взглядом сногсшибательную фигуру самого лучшего на всём свете доктора.

Прошли годы. Робин успешно закончил медицинский университет, и ещё через несколько лет стал авторитетным детским хирургом, занимающимся трансплантацией органов. Он работал в той же клинике, где ему самому когда-то в детстве провела операцию доктор Марта. Теперь они работали вместе. Они не один раз вспоминали тот далёкий день их знакомства.
– Ты же знаешь, что я тогда по уши влюбился в тебя.
– Знаю, ты был мальчишкой. С огромными испуганными зелёными глазами и открытым от удивления ртом.
– Точно. И до сих пор люблю.
Они оба рассмеялись, стоя за операционным столом уже четвёртый час. Операция была сложной, и выполнялась сразу двумя хирургами. Марта ассистировала Робину.
– Прекрати, пожалуйста, я уже слишком стара для тебя.
– У любви нет возраста.
– Да, рассказывай...
– С тех пор во мне живёт твоя частичка, – на мгновение, остановившись, сказал он. – В тысячный раз говорю – спасибо тебе, моя спасительница.
– В тысячный раз, доктор Робин, говорю тебе – пожалуйста.
Медицинская маска скрывала её лицо, но по глазам было ясно, что Марта улыбнулась ему. Он снова рядом с ней почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Дарья ЩЕДРИНА

Родилась в Ленинграде. Закончила в 1991 г. 1-ый ЛМИ им. И.П.Павлова, затем Санкт-Петербургский институт гештальта. По специальности врач и психолог. Работаю врачом, живу в Санкт-Петербурге. Долгие годы писала «в стол», не решалась показать кому-нибудь свое творчество. В 2015 г. судьба свела с писателем, членом РСП Родченковой Е.А. Именно ей она и показала свои рассказы, которые неожиданно понравились. С тех пор – активно публикуюсь. С 2017 г. являюсь членом Союза Писателей России. За это время вышли в свет несколько книг: повести о любви «Звездное озеро» и «Недоразумение», роман в стиле фэнтези «Сокровище волхвов», психологические триллеры «Убить Еву» и «Черный квадрат Казимира» и два сборника рассказов.
ВКонтакте: vk.com/id458226055
Проза.ру: proza.ru/avtor/daryona67
ДЕДУШКА

Артем гнал машину по зимнему сумеречному шоссе и злился. Новый год на носу, а он не дома с семьей и не с Маргаритой, а в несущемся сквозь метель автомобиле. И уже можно с уверенностью утверждать, что Новый год он, Артем Васильевич Перегудов, человек солидный и уважаемый, встретит как бродячий пес где-то на богом забытой трассе в заметенной снегами России...Ну и черт с ним, вернее с ней! Он имел в виду Маргариту, 30-летнюю волоокую панночку, одним взглядом своих темных глаз затуманившую его глупую седую голову. Еще три дня назад он летел к ней как на крыльях, придумав несуществующую командировку для жены, в надежде на встречу Нового года в сиянии свечей под тихую музыку и хрустальный звон бокалов! Было горько и стыдно за себя. Правильно говорят: седина в бороду – бес в ребро... Он невесело усмехнулся, вспоминая, как его зазноба благосклонно приняла подарки, пару дней походила с ним по магазинам и ресторанам, капитально опустошив его кошелек, а 31-го декабря заявила, что Новый год – это семейный праздник и встречать она будет его со своими близкими, к числу которых Артем Васильевич не относится. И указала ему на дверь! Такого сокрушительного фиаско Артем ни разу не переживал за всю свою 45-летнюю жизнь.
Чем ниже опускалось солнце, тем сильнее становился боковой ветер. Артем чувствовал, как подрагивает огромный, тяжелый внедорожник под его порывами. Сил у стихии, чтобы опрокинуть автомобиль, не хватало, но зато снежные вихри, размахивая серебристым веником поземки, с угрожающей скоростью заметали дорогу. Электрическое освещение закончилось сразу, как только Артем свернул с федеральной трассы на боковое шоссе. Сверившись с навигатором, он решил сократить путь, в надежде все-таки попасть домой в последние часы уходящего года. Свет фар выхватывал из сгущающейся темноты серую ленту асфальта с белыми змеями поземки, злобно бросавшимися прямо под колеса. На экране бортового компьютера мигала цифра -25 градусов. Мороз крепчал. Местами наметы снега перекрывали половину и без того узкого шоссе. Артем посмотрел по сторонам: снега, снега, без конца и без края... Не мешало бы заправить автомобиль. Должен же быть где-то здесь хоть какой-нибудь населенный пункт или заправка! Но в белом мареве не было видно ни каких признаков человеческого жилья. И ни одной встречной или попутной машины.
Артем считал себя мужчиной не робкого десятка, и на то были основания, но эта вьюга и совершенно безлюдная дорога поколебали его уверенность в себе. Голубая стрелка навигатора уверенно вела его по пустому светло-зеленому полю. На карте не было обозначено ни деревеньки, ни городка, но была дорога, прямая, как стрела. И машина шла по этой дороге. Он решил не поддаваться панике и положиться на современную технику. В конце концов спутнику сверху виднее, есть тут дорога или нет! Раз на карте есть, значит надо просто ехать по ней вперед и рано или поздно попадешь в населенный пункт. Немного успокоившись, Артем увеличил масштаб карты и, конечно, увидел уверенные кружочки , обозначавшие и города и деревни в большом количестве. Вот же они, в нескольких сантиметрах на карте от той точки, которой навигатор обозначил его автомобиль, маленькой точки, упорно и целеустремленно ползущей, как жучок, по нарисованной линии.

«Ничего, прорвемся!» – успокоил сам себя Артем, вглядываясь в пятно света от фар впереди. Автомобиль стало потряхивать сильнее. То ли дорогу замело сугробами, то ли... он съехал с дороги в ровное поле... Не может быть, ведь стрелка навигатора ползет по обозначенной траектории, значит с дороги он съехать не мог. Господи, ну где же тут хоть одна заправка?! Только завывания ветра и снежные заряды в лобовое стекло...
Как ни напрягал глаза Артем, но дорогу он не видел. И тут волна холодного липкого страха пробежала вдоль позвоночника: стрелка указателя уровня топлива дрожала недалеко от красной зоны. У него заканчивался бензин! Господи, если мотор заглохнет, перестанет работать и печка. А на улице – 25!!
Он просто замерзнет...
Он достал телефон и набрал номер экстренной помощи. Долгие тревожные гудки разрывали заснеженную тьму. Порывы ветра усиливались. Казалось, что вся природа обозлилась на него за что-то и жаждет уничтожить во что бы то ни стало. На телефонный звонок никто не отвечал. Но ведь быть такого не может! На то они и экстренные службы, чтобы быть готовыми спасать попавшего в беду человека и в будни, и в праздники, и в Новый год! Артем повторил вызов... Долгие гудки уходили в гулкую пустоту без возврата...Да что они там, оглохли что ли?! Или уже Старый год провожают? Черт бы их всех побрал!!!
Он вздрогнул от неожиданности, когда зазвучал сигнал и зажглась красная лампочка на циферблате топлива. И Артему стало по-настоящему страшно... Он решил остановиться, чтобы остатки бензина в баке еще какое-то время поддерживали тепло в салоне автомобиля. Двигатель утробно урчал. Он выключил дальний свет фар. Что толку освещать плотную стену метели? Все равно дальше чем на 10 шагов ничего не видно! Страх, сжавшийся тугим комком где-то в животе, медленно подполз к сердцу и коснулся его холодной лапой. Мотор скоро заглохнет совсем. Вокруг на сотни километров ни единой живой души. Никто не знает, что он здесь, а значит никто и искать его не станет. Он медленно и неизбежно замерзнет здесь, тихо уснет мертвым сном. Говорят, смерть от холода милосердна, человек как бы засыпает, или думает, что засыпает, а на самом деле умирает... Артем закрыл глаза и обессиленно уронил голову на рулевое колесо. Господи, за что мне все это?! Неужели за Маргариту? Да, я виноват, страшно виноват перед женой, перед детьми, но наказывать ТАК?!.. Это же слишком жестоко! Ну, кто из мужчин не попадался на удочку женской красоты, не изменял? Да почти все! И всех наказывать? Да перед такой, как Марго не устоял бы даже святой! А он, Артем, самый обычный мужик.
Он вспомнил жену Наташу...Вот она бежит по цветущему полю льна. И глаза у нее такие же синие, как лен, а золотые волосы треплет ветром... Какая она в юности была тоненькая, легкая, и как ему нравилось подхватывать ее на руки и кружить. Он чувствовал себя таким сильным, а она смеялась серебристым, воздушным смехом... Вот она укачивает Василису, держа в руках сонно сопящее, теплое, трогательное детское тельце и тихо напевает колыбельную... «Лунные поляны, ночь как день светла. Спи, моя Светлана, спи как я спала...» Утишающие, убаюкивающие звуки детской колыбельной поплыли в морозном тумане. Артем вздрогнул и поднял голову. Уже началось? Уже засыпаю?... Но печка в салоне еще работала, живительное тепло еще струилось из отверстий вентиляторов.
«Господи, Наташка, – подумал Артем, – милая моя Наташка, прости! Я же предал тебя, как последняя похотливая сволочь. Все правильно, поделом мне, предателю! Наташка не заслужила такого, а я предал!» И вдруг, как ни странно, ему стало легче, и отчаяние, охватившее было все его существо, отступило, отошло в сторонку. Но мысль о жене продолжала тревожно стучать в голове: «Как же они теперь без меня? Мало того, что моя подлая измена обязательно откроется, и жене придется пройти через весь ужас предательства самого дорогого, любимого человека; ей же придется выживать одной, детей тащить на себе. Они, конечно, уже не маленькие, но все равно. Василисе после института никак не устроиться на работу по специальности, а Кольке еще 3 года учиться... Как тянуть семью на одну зарплату воспитателя детского сада? Я не только их предал, а обрек их на голод и страдания!» И горячая-горячая капля выкатилась из глаз Артема и, обжигая, проложила узкую дорожку по щеке к подбородку. Он заморгал, пытаясь разогнать мокроту и туман, закрывший глаза, а когда слезная пелена отступила... увидел впереди, метрах в 20-ти от машины, огонек. Не веря своим глазам, Артем наклонился вперед и ладонью протер жгучее от холода ветровое стекло, но огонек не исчез. Сквозь снеговую круговерть проступили контуры деревенского дома с трубой, из которой шел дым! В доме топилась печь!! Значит там кто-то был!! Живой!!!
Артем с гулко бьющемся сердцем комом вывалился из машины, отворив дверь, свалившись в сугроб и, даже не попытавшись отряхнуться, пошел, шатаясь, в сторону дома, щурясь под порывами злого ледяного ветра, боясь хоть на миг потерять из виду трепещущий в маленьком окошке свет.
Перед ним была обычная русская деревенская изба: почерневшие от времени и непогоды бревна, словно в крепких натруженных ладонях бережно держали маленькие, разрисованные морозными узорами, оконца, крыша нахлобучилась белой снеговой шапкой, а сквозь толстый слой снега торчала тонкая кривоватая труба и из нее валил ароматный дым. Видать, топили печь березовыми поленьями. Артем сквозь буран пробрался к скособоченному крыльцу и, не помня себя от радости, распахнул дверь. Дверь хрипло заскрежетала, заохала, но довольно легко поддалась и впустила его в долгожданное домашнее тепло. В сенях по стенам с обеих сторон на вбитых в бревна гвоздях была развешана конская упряжь, старая, истертая временем, но явно постоянно используемая. Под потолком на длинном темном проводе, покачиваясь от сквозняка, висела, весело сияя, допотопная лампочка Ильича. «Печь, тепло, электричество...Цивилизация!» – радостно подумал Артем и затопал вверх по лестнице.
– Эй, хозяева, можно к вам?! – заорал он, чтобы предупредить тех, кто был в доме. Кому же по нраву незваный гость!

Снаружи изба казалась совсем небольшой, а внутри выяснилось, что половина пространства под крышей занимают хозяйственные помещения. В живой, теплой темноте, где-то слева и внизу Артему почудилось чье-то дыхание, вздохи, шорохи. Может именно там жили кони, чья упряжь висела на стенах при входе? На деревянных досках пола стояли какие-то кадушки, деревянное корыто, бочонки, перетянутые ржавыми железными обручами, сундуки... Артем повернул голову направо и увидел дверь, за которой раздавалось негромкое пение. Он остановился и прислушался: под звуки гармошки мужской голос с хрипотцой нестройно выводил «Землянку».
– Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза-а-а..
– Здрасьте! – прервал песню Артем, вваливаясь в жилое помещение, согнувшись в три погибели, чтобы не расшибить себе лоб о низкую притолоку. Он стащил с головы меховую ушанку и остановился на пороге. В центре большой квадратной комнаты стоял круглый стол, заставленный мисками с едой, на стене возле окна висели старинные часы-ходики в виде кошачьей морды, а движения маятника вызывали движения зеленых хитрых глаз вправо-влево и уютное домашнее тик-так, тик-так. А возле стола, с любовно прижатой к груди гармошкой, на стуле сидел мужик...в форме красноармейца, как показывают в фильмах про Великую Отечественную. Мужик, лет 35-40, с заросшей трехдневной щетиной физиономией, в застиранной солдатской гимнастерке с удивлением посмотрел на пришельца круглыми голубыми глазами.
– Здорово, коль не шутишь! – ответил он и сдвинул меха, гармошка обиженно взвыла и замолчала.
– Я прошу прощения, – забормотал Артем, с виноватым видом, переминаясь с ноги на ногу, – тут такая погода нелетная, машина заглохла, застрял в пути, думал, насмерть замерзну, смотрю, а тут ваш дом, обрадовался!
– Да ты не тушуйся, проходи, гостем будешь! – радушно пригласил его мужик в гимнастерке. Артем расстегнул и стащил с плеч меховую куртку «пилот» и только теперь ощутил, как у него заледенели руки. Пальцы слушались с трудом.
– Спасибо за гостеприимство! – ответил он, оглядываясь по сторонам и ища, куда бы пристроить куртку и шапку. С одежды капал быстро растаявший снег. Справа от входа белым уютным боком выступала печь, от нее струилось тягучее, плотное тепло. На лавке перед печкой лежала чья-то потертая меховая ушанка с красной звездой. Артем подумал и положил на лавку свои вещи: и высохнут быстрее, и мешать никому не будут.
– Да ты проходи, проходи, служивый! – мужик в гимнастерке отложил гармонь в сторонку и отодвинул приглашающим жестом второй стул, – выпей-ка да закуси с дороги!
Артем, обрадованно потирая замерзшие ладони, подошел к столу и с удивлением увидел дымящуюся вареную картошку в миске, соленые огурцы, выглядывающие сквозь муть рассола из стеклянной банки, квашенную капусту, каравай ржаного хлеба, прозрачную бутыль с алкоголем, розовые ломтики сала. В животе тоскливо заныло. Ах, как же он был голоден!
– Спасибо! В честь чего такой пир? – спросил он, усаживаясь.
– Как, в честь чего? – удивился собеседник, – так Новый год же сегодня!
– О-о-о! Совсем забыл со всеми этими приключениями! – воскликнул Артем и, переборов смущение, потянулся за едой.
– Ты, служивый, из какой части будешь? – спросил мужик, весело наблюдая, как новоявленный гость набивает себе рот незамысловатой деревенской едой.
– В смысле? – не понял Артем. Картошка была восхитительно горячей и невероятно вкусной, от нее исходил пряный пар, наполняя рот голодной слюной. Он потянулся за капустой и огурцами.
– Да, ладно, ладно, понял, понял! – усмехнулся красноармеец. – Из летных ты, по куртке вижу, ну а из какой части, уточнять не будем. Понимаем. Секретность. Все готовятся к наступлению. Чего тут не понять?!
Артем ничего не понял, но его так занимала еда, что он не стал переспрашивать и уточнять. Мужик, посмеиваясь, поставил перед гостем граненую рюмку на короткой ножке и налил из бутыли мутной жидкости.
– Выпей с мороза, сразу согреешься, – посоветовал он.
– А что это? – спросил Артем, разглядывая на свет рюмку. – Чего она такая мутная?
– Самогон это. Знатный самогон у деда, я тебе скажу!
– У какого деда?
– У хозяина!
– Так ты не хозяин? – удивился Артем и одним махом опрокинул в рот рюмочку. Огненный поток полыхнул по пищеводу, ухнул в желудок, на мгновение перехватив дыхание, и стал медленно растекаться мягким уютным теплом по всему организму. Жизнь налаживалась...
– Да я такой же залетный гость, как и ты. Только буран загнал меня сюда на полчаса раньше. Я уже успел немного отогреться, как видишь. Звать то тебя как?
– Артемом, – представился Артем, протянув руку к бутылке за второй дозой.
– Эй, друг, не гони лошадей! – предупредил мужик. – Хитрый самогон у деда, не заметишь, как с ног собьет! Ты лучше горячим закусывай.
Артем убрал руку от бутылочного горла.
– А тебя как звать? – спросил он.
– Меня Потапом звать.
– Здорово! Классное имя Потап! – воскликнул слегка захмелевший гость.
– Имя, как имя, – насупился красноармеец.
– Да правда, замечательное имя! У меня деда так звали: Потап.
– А у меня и отца, и деда, и прадеда. Всех старших мужиков в роду называют Потап. Традиция такая. Как думаешь, к утру пурга угомонится? – вдруг перевел он разговор на другую тему.
– Да кто ж ее знает?!
– Мне завтра к полудню в часть надо, хоть убей!
Про какую часть он толкует, про себя удивился Артем, но спросить не успел. За дверью что-то застучало, зашумело, загрохотало и через секунду дверь распахнулась и в комнату ввалилась...ель. Небольшое, метр с хвостиком, пушистое, зеленое деревце...А следом появился и хозяин дома: невысокий старичок с раскрасневшимися с мороза щеками и кончиком носа, в пышной седой бороде и усах. Старичок прислонил деревце к стене и стал снимать старый потертый тулуп и стряхивать снег с огромных черных валенок, громко топая ногами. От деревца шел ни с чем не сравнимый аромат... Аромат детства, аромат волшебства и искренней веры в чудо...
– Здравствуйте, дедушка, – вежливо поздоровался Артем.
– Привет, сынок! – бодро ответил дед, как будто вовсе не удивился приходу еще одного гостя. – Во-о-от она, красавица! Сейчас ставить будем.
Он любовно погладил еловые лапы и встряхнул лесную красавицу. Странный получается Новый год, подумал Артем. А хозяин тем временем достал старое ведро, веревку и принялся пристраивать ель в ведре так, чтобы она не падала.
– А ну, помогите, ребятки! – скомандовал дед и оба гостя бросились помогать. – А то какой Новый год без ёлочки? Без ёлочки никак нельзя.
– А вы ее откуда взяли? – поинтересовался Артем.
– Из леса, вестимо! – ответил дед.
– Сейчас? В такую пургу?
– Конечно. Ёлочка должна быть свежей, а то потеряет весь запах. А как же без елового запаха? Никак нельзя без елового запаха. – Дедок бормотал себе под нос, как будто разговаривал сам с собой.
– И в лесу не побоялись заблудиться в такую погоду? – продолжал удивляться Артем.
– Так это ж мой лес! Чего его бояться? И погода здесь ни при чем. Нужна ёлка к празднику, значит будет ёлка к празднику. И все тут!
Поставили ёлку в угол комнаты, под полку с образами. Иконы на полке были такими старыми, потемневшими, что разглядеть лики на них было практически невозможно. Но старинные серебряные оклады, тускло сверкавшие в лампадном пламени, приковывали взгляд.
– А я думал, дед, что ты атеист, – сказал Потап, всматриваясь в темные лики.
– Это в мирной жизни, сынок, все мы атеисты. А как со смертью лицом к лицу столкнемся, так сразу Бога вспоминаем, – ответил дед и достал из неведомых глубин старинного сундука, притаившегося у стены, коробку с ёлочными игрушками.
– И то правда, – вздохнул красноармеец и стал помогать наряжать ёлку.
А игрушки ёлочные были не менее колоритными, чем сам хозяин избы: древние, как мир, сделанные из ваты и папье-маше птички, рыбки, сказочные герои, домики...просто раритет какой-то. Наверное, дед коллекционер, подумал Артем, и тоже стал помогать с украшением ёлки.
– Вы, гости дорогие, располагайтесь тут как дома, угощайтесь, чем богаты, отдыхайте, – говорил дед и хитро поглядывал на гостей маленькими голубыми глазками, прятавшимися под кустистыми седыми бровями, – вы вон из печи чугунок-то достаньте, там кролик тушится. Поди уж готов давно!
Потап нагнулся и заглянул в раскрытую пасть печи, поднял прислоненный к стене рядом с печкой ухват и выудил на свет божий закопченный чугунок. Из чугунка торчали то ли кроличьи, то ли куриные ножки и по комнате поплыл такой аромат, что у Артема пошла кругом голова. А в памяти замелькали картинки из прошлого: бабушка, деревня, лето, обед из русской печки... Мама всегда удивлялась, почему дети у бабушки в деревне так хорошо кушают, а дома, в городе, плохо? Она никак не могла понять, что из печки все гораздо вкуснее, даже манная каша – пальчики оближешь! Словно печь непостижимым волшебным образом умудрялась передать простой пище любовь родной земли, что придавало ей особый, ни с чем не сравнимый вкус.
Красноармеец водрузил чугунок на стол, и гости уселись вокруг него, а дед, топая огромными, не по росту, валенками, ушел куда-то за дверь.
– А вы куда, дедушка? – крикнул ему вдогонку Артем, но ответа не получил. – Чудной дед какой-то...
– Ага, чудной, – поддакнул Потап, отламывая кусок мяса. – Ох, давно я не ел такой вкуснятины! Повезло нам с тобой, а, служивый?! Ты давай ешь, да рассказывай, каким ветром тебя занесла нелёгкая в это чудное место?

Артем молчал, думая, стоит ли чужому человеку рассказывать правду или нет, сосредоточенно жуя вкуснейшее мясо. Но буран за окном выл так угрожающе, а в этом удивительном гостеприимном доме было так тепло, так уютно и вкусно, что рассказ о треволнениях сегодняшнего дня сам собой полился с уст.
– Да сглупил я тут немного. Здесь недалеко в городе живет одна красотка. Она меня пальчиком вот так поманила, – и Артем показал, как именно поманила, – и я пошел за ней, как баран на веревочке, полетел к ней под Новый год.
– На самолете что ли? – удивился собеседник.
– Да нет, это я так образно выражаюсь. Не на самолете, конечно, на машине.
– А то я думаю, ничего себе, рисковый мужик! Тебя ж под трибунал могли отдать за такие шутки. На самолете к зазнобе!.. Ха-ха!
– Точно, под трибунал! – Артем налил из бутыли мутной жидкости по гранёным рюмкам, – И поделом мне, дураку. Я жену обманул, наврал про командировку, а красотка меня как обычного лоха развела! Так что именно трибунала я и заслуживаю.
– Не суди себя строго, дружище, не один ты такой! – и Потап доверительно похлопал собеседника по плечу. – Ты не поверишь, но я здесь оказался по той же самой причине.
– Да ты что? – не поверил собственным ушам Артем и приготовился слушать рассказ, но тут вдруг из-за двери раздался какой-то шум и голос хозяина дома позвал их на помощь. Оба гостя одновременно вскочили из-за стола и бросились к двери, на секунду застряв в ее проёме.
– Что случилось, дедушка?
– Помогите-ка, добры молодцы! Силенок мне не хватает.
На полу лежал огромный мешок красного цвета, у горлышка перевязанный белой веревкой.
– Отнесите-ка этот мешок в санки, – скомандовал дед. Оба помощника, мешая друг другу, стали хвататься за мешок.
– Куда это ты собрался, дедушка, на ночь глядя? – спросил Потап.
– Дед, а что у тебя в мешке то? Кирпичи что ли? – поинтересовался Артем с трудом отрывая мешок от пола.
– Надо деткам подарки отвезти, – ответил дед, – Новый год на носу!
– Ты что, Дед Мороз, что ли? – усмехнулся Артем.
– Сколько же у тебя детишек, а, дед, что мешок с подарками два здоровых мужика поднимают с трудом? – хохотнул Потап, помогая Артему тащить по ступеням вниз тяжелый груз и шепотом на ухо добавил: – В соседнюю деревню к внукам, наверное, собрался. Ох, видать, покуролесил наш дед в молодости, что внуков наплодил целый батальон!
– Вы там меньше болтайте, болтуны, – прикрикнул на них дед, распахивая дверь в мороз и пургу. – Вы давайте, давайте, в санки его кладите. Да осторожней! Подарки не помни`те!
Артем глазам своим не поверил, когда сквозь снеговую муть проступили очертания саней, запряженных парой мощных, красивых, белых коней. Да санки те были не простые, а узорные, почти как из сказки.
– Ух, ты!.. – выдохнул он и присвистнул от восторга. – красота то какая! Как в кино!
И тут он все понял. Ну, конечно, кино! Именно кино все и объясняет. Где-то здесь недалеко снимают кино на киностудии. Дед снимается в роли сказочного Мороза в детском фильме, а Потап в фильме про войну. Вот ведь, капиталисты проклятые, простым людям даже праздник спокойно встретить не дают, съёмки в новогоднюю ночь назначают! Профсоюза на них нет вкупе с трудовым кодексом!
Дед уселся в санки, поправил мешок с подарками и хитро подмигнул мгновенно озябшим на ветру гостям:
– Ну, бывайте, ребята! Счастливого Нового года! – и, залихватски свистнув, рванул коней в ночь.
– Э-э, дедушка, куда ты?! – жалобно протянул Потап и махнул рукой: чего взять с этого старого чудака? – Ладно, Артем, пойдем в дом, холодно. Придется, видимо, нам встречать Новый год одним.
Поднимаясь по ступенькам, Потап удивленно комментировал поступок деда:
– И не боится на чужих людей дом оставлять! А вдруг мы враги переодетые? А санки у него какие чудные, заметил? – Он обернулся к Артему.
– Конечно, заметил, – ответил тот, – как из фильма «Морозко». Видел этот фильм?
– «Морозко?» Нет, не видел. Я кино люблю! Видел «Веселые ребята», «Волгу-Волгу» видел, а «Морозко» не видел.
Они вернулись в комнатное тепло. Потап подошел к печному боку и прижал к нему озябшие ладони, согревая их. Ходики тикали на стене, озорно стреляя глазками по сторонам. Артем вернулся к столу и позвал товарища по несчастью.
– Садись, Потап, рассказывай дальше про свои приключения!
– Да, на чем я остановился? – Потап уселся за стол и достал из банки хрусткий огурец, – Отправил меня мой командир в штаб с поручением, – начал он.
– Командир, это режиссёр что ли? – вставил Артем, отрезая большой кусок хлеба.
– Не-е, товарищ Смирнов, комбат!
– Комбат, батяня, батяня, комбат... – замурлыкал Артем себе под нос песню группы «Любэ» и стал выкладывать ровным рядком на хлебе розовые полупрозрачные кусочки сала.
– Под самый Новый год отправил. Ну, ты знаешь, готовится наступление большое. А в госпитале у меня знакомая работает. Вот я и отпросился у товарища Смирнова до середины дня 1-го января. Ну, чтобы Новый год с ней встретить. Даже подарок припас, – с этими словами на щеках рассказчика проступил смущенный румянец.
– Вот и я на подарки не поскупился! – вставил Артем.
– Я же осенью в госпитале лежал.
– Да ты что?
– Серьёзно! Пропустили наши разведчики атаку этих гадов, ушами прохлопали! Понимаешь?
– Теракт что ли? Я тоже ФСБ-шникам не доверяю. По-моему, они больше говорят, чем делают.
– И вот во время той атаки как бабахнет почти рядом со мной!
– Взрыв?! – Артем уставился на собеседника.
– Ага! Взрывной волной меня ка-а-к отшвырнет метров на 10, но ногу осколком все равно зацепило. Ну, и контузило. Я в госпиталь на целый месяц загремел!
– Еще бы! – сочувственно покивал Артем.
– А в госпитале медсестрой эта рыженькая работает. Ох, волосы как огонь, и девка – огонь! Ну, не устоял, понимаешь?
– Еще как понимаю!
– А я ведь тоже женат. Жена, Машенька, да двое ребятишек меня дома ждут. И жену я люблю, а вот ведь напасть случилась... Не устоял!
– И я жену люблю и детей люблю. Сам не знаю, как и почему влип в эту историю! И стыдно, друг, и на душе так противно!
– Вот и мне стыдно и противно стало, когда я после штаба в госпиталь добрался. Мы ведь с этой рыжей несколько месяцев письма друг другу писали, она меня ждать обещала. А тут пришел в госпиталь, а, оказывается, она уже с другим планы на жизнь строит! Спрашивается, зачем на мои письма отвечала? Зачем ложную надежду давала?
– Да-а-а, Потап, есть на свете такие роковые бабы, что могут всю твою жизнь, как на танке переехать и хоть бы что им!
– Про танк это ты хорошо сказал. Давай выпьем за то, что бы нас с тобой в этой войне никакие танки не переехали!
– Правильно! – Артем с удовольствием поднял полную рюмку. – Давай!
Все-таки великая вещь, мужская солидарность! Ну, кто еще так может понять и не осудить? Только такой же как ты, бедолага! На душе у Артема становилось тепло и покойно, то ли от самогона, то ли от полного взаимопонимания с нежданно посланным ему судьбой собеседником.
Ходики на стене отмеряли последние минуты уходящего года, за окном мело и завывал ветер, а двое приятелей, достав гармошку, затянули дуэтом душевную песню.
– Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза... – выводил Потап.
– А давай вот эту: Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне-е-е не остаться в этой траве, не остаться в этой траве... – запел Артем, а Потап быстро подхватил мелодию на гармони.
– Хорошая песня! – воскликнул он, – я такую не знаю.
– Да ты что? Это же «Кино»! – воскликнул Артем.
– Ты, дружище, много выпил, – возразил гармонист, – это не кино, это песня! А вот такую знаешь? – он пробежал пальцами по кнопкам, растянул меха и начал: – Жди меня и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди...
– Да кто ж ее не знает! – воскликнул Артем. – Это старая песня.
– Сам ты старый! – почему-то обиделся Потап и перестал играть, – это новая песня. У нас ее один лейтенант недавно играл, а я запомнил, потому что очень понравилась.
– Согласен, песня хорошая.
Ходики на стене тикали и тикали, а стрелки, длинная и короткая, почти соединились в одну поперечную морщинку на носу у кота. И Артем вдруг спохватился: а как же обращение президента? Какой же Новый год без обращения президента?
– А где же здесь телевизор? – спросил он, оглядываясь по сторонам, – или хотя бы радио?
– Радио? – переспросил Потап.
– Ну, да. Надо же послушать, что скажет отец народа!
– Обязательно надо! – поддержал его Потап и вскочил из-за стола в поисках радио.
Но в старой избе никакого, даже маленького, портативного телевизора не обнаружилось. Да и радио не было к большому сожалению. Потому, что все знают, что скажет президент в своем обращении к народу, но без этих общеизвестных слов как будто чего-то не хватает. От одной мысли, что в эти секунды перед боем курантов вся огромная 140-милионная страна молча слушает своего президента, даже самый маленький и слабый человек начинает ощущать себя частью этой огромной страны, а значит становится сильнее!
– Глянь, Артем, какую штуку я нашел! – воскликнул Потап. Артем, который шарил по углам в поисках телека, подошел к нему. В руках Потап держал маленький, допотопный приемничек.
– Ура! – воскликнул Артем и выхватил из рук приятеля приемник, пытаясь его настроить на нужную волну. В эфире послышались завывания и треск, но приемник работал!
Потап с интересом наблюдал за действиями Артема.
– Ты знаешь, что это такое? – поинтересовался он.
– Естественно! Сейчас сделаю погромче, слушай!
Оба потянулись ухом к серебристой коробочке, из которой доносился то и дело прерываемой треском помех голос: «Этот год принес нам немало трудностей, но и побед тоже немало!»
– Точно, – почему то шепотом поддакнул президенту Потап, – победы тоже принес! Одна только победа под Курском чего стоит!
– Да тише ты! – шикнул на него Артем, – не мешай!
– «Желаю вам и вашим близким здоровья, успехов, счастья в наступающем году!» – закончил президент и сквозь пургу и метель над всеми бескрайними российскими просторами понесся гул кремлевских курантов... Оба собеседника бросились к столу и схватились за граненые рюмки. Главное успеть загадать желание, пока бьют куранты! Артем подумал: «пусть я благополучно вернусь домой и все у меня в семье будет хорошо, а Наташа никогда не узнает по Марго, ни к чему ей это!» Выпили. С шумным вздохом поставили рюмки на стол.
– С Новым годом!
– С Новым годом! – и радостно обнялись, словно были близкими друзьями или родней.
– Давай закусим, – предложил Артем, снова наполняя тарелку деревенскими деликатесами.
– Слушай, а кто это говорил? – вдруг спросил Потап.
– Как, кто? – ошарашенно посмотрел на него Артем. – Ты что, не узнал?
– Ну, ты сказал, отец народа.
– Ну, да, конечно.
– А почему он без акцента говорил?
– Какой еще акцент?
– Какой, какой? Грузинский!
– Ты уже перебрал, Потап! – воскликнул Артем, отодвигая от приятеля рюмку. – Тебе хватит!
– И что это за штука странная, из которой голос доносился?
– Ты что, радио никогда не видел? – совсем опешил Артем.
– Почему, видел. Но радио – это большая черная тарелка! А эта штука маленькая и квадратная. Как она называется?
– Радиоприемник, – пробормотал Артем, уставившись на Потапа, как будто перед ним сидел гуманоид с Альфы Центавра, – ты что, Потап? Ты в каком году родился?
– В девятьсот одиннадцатом, а что? В смысле 1911-м.
«Совсем сбрендил» – подумал Артем и ему стало тоскливо на душе. Кому же охота проводить новогоднюю ночь в компании алкоголика в состоянии белой горячки. Опасный самогон у деда оказался!
– Ты чего на меня уставился?! – с некоторым вызовом спросил Потап. – Не веришь? Думаешь я моложе?
– Ну, для ста четырехлетнего деда ты слишком хорошо сохранился.
– Ты перепил, Артем. Я предупреждал тебя по поводу дедова самогона!
– Как, по-твоему, Потап, какое сегодня число? – решил проверить свое предположение Артем.
– Первое января.
– А год какой?
– Какой, какой?! – начал заводиться Потап, – 1944. А по-твоему, какой?
– 2016...
– Кто из нас с катушек съехал? – вызывающе уставился на Артема Потап. – Давай в календарь посмотрим.
– Давай.
Над старым сундуком на стене висел доисторический, с точки зрения Артема, отрывной календарь. Такие календари раньше были у бабушки Маши в его далеком детстве. На последнем листке черным по белому было напечатано число 31. Видимо, дед, занятый сбором новогодних подарков для своих многочисленных внучат, не успел оторвать последнюю страницу. Потап и Артем подошли к календарю и склонились над ним. Шрифт был мелкий.
– Ну, вот, что я говорил! – воскликнул Потап, указывая на странный листок, потому что напечатано на нем было невероятное: 31 декабря 1943 года.
Артем не верил собственным глазам. Этого не могло быть. Поэтому он подцепил лист календаря и медленно повернул его вверх. Под ним обнаружился другой листок с надписью: 1 января 2016 года...
– А я что говорил? – задал риторический вопрос Артем и посмотрел на собеседника. Лицо того вытянулось и побледнело. Вспомнив про кино, Артем был готов все объяснить декорациями и киношным реквизитом. По сценарию, наверное, должен быть Новый 1944 год, но зачем же тогда печатать на следующей странице правильную дату? Что бы у актеров крыша окончательно не поехала? Чтобы они не запутались во времени? Судя по всему, один из актеров, стоящий перед ним с открытым от удивления ртом, уже запутался. Доигрался! Артем решил успокоить впавшего в алкогольную амнезию приятеля.
– Ну, хочешь, я покажу тебе свой паспорт? – и достал из заднего кармана брюк красную книжечку с двуглавым орлом.
Потап взял ее в руки так осторожно, будто она могла взорваться при малейшем неосторожном движении. Артем, видя его нерешительность, выхватил паспорт и быстро раскрыл его на первой странице.
– Вот: Перегудов Артем Васильевич, 1970-го года рождения, место рождения город Ленинград.
Он немного испугался, когда глаза Потапа полезли из своих орбит.
– Перегудов?? – задохнувшись переспросил Потап.
– Ну, да, фамилия моя Перегудов.
– Но я тоже Пе-пе-регудов, – заикаясь пробормотал Потап и трясущимися руками достал из нагрудного кармана гимнастерки свое солдатское удостоверение.
– Перегудов Потап Потапович, – прочел Артем, теряя дар речи. Далее значилось: 1911 год рождения, рядовой красноармеец такой-то воинской части... – Потап Потапыч был мой дед...1911-го года рождения. Он пропал без вести на войне, на Великой Отечественной в 1943-м... По крайней мере, бабушка Маша говорила, что последнее письмо от него получила в 43-м...
– Маша? – осипшим голосом переспросил Потап, – мою жену зовут Перегудова Мария Ивановна, 1913 года рождения.
– Да нет же! Это моя бабушка Перегудова Мария Ивановна 1913-го года рождения... А мой отец...
– Василий Потапович Перегудов, – перебил его собеседник, – 1937-го года рождения...
– Да, это мой отец...
Оба замолчали, уставившись друг на друга. Ходики на стене звонко тикали, отмеряя новый круг на циферблате.
– Ущипни меня, пожалуйста! – попросил Потап, – может я проснусь?..
– Думаешь, это сон?
– А что еще может быть? – Потап неуверенно пожал плечами.
– Если это сон, то он снится нам обоим, – пытался логически рассуждать Артем. – Ты веришь, что один и тот же сон может сниться разным людям? Я – нет...
– Но, если это не сон, ты... мой внук?..
Артем молча смотрел на своего молодого деда, который был моложе него самого...Разум беспомощно метался, в тщетных попытках объяснить происходящее, а душа, зажав детским кулачком рот, с трудом сдерживала рвущийся наружу крик: «Дедушка! это мой дед!!!»
И вдруг у Потапа физиономия расплылась в широченной улыбке.
– Ха, иди-ка сюда, – и подтащил Артема к мутному, потускневшему от времени, зеркалу, висевшему на стене. – А ведь похож!
– Где? – поинтересовался Артем, вглядываясь в зеркальное отражение.
– Ну вот смотри, нос-то – мой! – Потап, взял Артема за подбородок и повертел его лицо вправо-влево, в профиль – анфас. – Видишь?
– Думаешь, нос похож? – заинтересовавшись, Артем придвинулся ближе к зеркалу и силился рассмотреть свой нос, повернувшись к зеркалу боком.
– Ага! И подбородок – мой! – продолжал уверенно находить черты сходства Потап.
– Подбородок – не знаю, – возразил Артем. – А вот ушами мы точно похожи!
– Родная кровь! – подытожил Потап и радостно стиснул внука в объятиях. – Скажи кому, не поверят, что в Новый год встретил собственного внука!
– Да уж, просто сказка какая-то!
– Слушай, Артем, раз ты мой внук, значит сын мой, Васька, тогда выздоровел? Маша писала в последнем письме, что он заболел тяжело в эвакуации. Думала, что не выживет...
– Выжил, выжил! Сын у тебя – настоящий богатырь оказался.
– А Оленька? Старшенькая? – в голосе отца прозвучала тревога.
– Тетя Оля тоже пережила войну. Она выучилась, стала историком. В архивах все работала. Вот только замуж так и не вышла.
– Ольга в девках засиделась? – возмутился Потап. – Не хорошо это!
– А у Василия твоего зато двое детей, тоже мальчик и девочка, я и моя старшая сестра, Светлана. У нас с ней тоже по двое деток. Так что у тебя целых четверо правнуков!
– С ума сойти!.. – счастливая и немного растерянная улыбка не сходила с лица Потапа. – А Маша, жена моя?
– Бабушка Маша всю жизнь тебя ждала, замуж в другой раз так и не вышла. Говорила, что, раз похоронку не получила, то может еще и вернется ее Потап Потапыч.
Он немного смутился, увидев, как на глазах этого небритого, закаленного жестокими ветрами войны, солдата наворачиваются слезы и отвел взгляд. Они подошли к столу и снова налили по рюмочке волшебного дедова самогона за встречу.
– Слушай, внучок, (Ха-ха! слово то какое смешное!), скажи-ка, а когда война-то у нас закончится? – заговорил о самом важном Потап.
– В мае 45-го, – ответил Артем, очень хорошо понимая любопытство деда.
– Задушим, значит, гада проклятого – Гитлера – в его логове?
– Ага, до самого Берлина дойдете и Германия капитулирует.
– Это, говоришь, в 45-м будет? А Украину когда освободим? А Белоруссию?
– Скоро уже, скоро.
– А Крым? Крым тоже будет наш? У меня в Севастополе братишка!
– И Крым будет наш! Даже дважды. Весной 1944-го и весной 2014-го.
– Это как? – не понял Потап, – Значит супостатам все неймется оторвать этот кусок русской земли? Никак не успокоятся?
– Ага. Никак не успокоятся. Но ты не переживай! Крым наш и Севастополь – наш.
Вопросы сыпались как из рога изобилия.
– А коммунизм построили?
– Не-а...
– Почему?
– Ну, как-то не срослось... – Артем немного смутился, почувствовав непонятную вину за то, что коммунизм они так и не построили.
– Жаль, – Потап разочарованно вздохнул и покачал головой, – А я так надеялся, что, если не мои дети, то уж внуки точно будут жить при коммунизме! А иначе зачем работали до седьмого пота, страну строили, воевали, не щадя живота своего?..
– Ты не расстраивайся, дед, построим мы коммунизм когда-нибудь, обязательно построим! Непростое это дело оказалось. Больше времени требуется.
Артем, разогнавшийся было рассказать деду всю историю страны за последние 70 лет, запнулся, решил не расстраивать. В конце концов, разве был виноват этот солдат в том, что произошло со страной в 91-м году? И умолчал внук, стал сглаживать «острые углы».

Они говорили и говорили, и не могли наговориться, а за окном затих ветер, улеглась вьюга и густая ночная тьма стала медленно редеть. Стрелки настенных часов показывали начало шестого, когда Потап вдруг положил широкие крепкие ладони на стол и поднялся со своего места.
– Ну что ж, пора собираться.
– Куда? – удивился Артем. Он точно знал, что тем для разговоров им хватит еще на очень долго.
– У меня приказ вернуться к полудню в часть.
– Почему? – жалобно, по-детски произнес внук, которому до боли не хотелось расставаться с дедом.
– Война – дело серьезное. А приказы не обсуждают.
Что мог возразить Артем?.. Он молча наблюдал, как Потап надевает армейский тулуп, нахлобучивает ушанку с красной звездой, достает откуда-то из-за печки автомат и водружает его на плечо. И спохватился, что тот вот сейчас прямо уйдет в никуда и они больше не увидятся. Он засуетился, отрезая большие куски хлеба и заворачивая их в газету.
– Вот, возьми с собой в дорогу... Мало ли что! – Протянул сверток.
– Спасибо! – Потап бережно положил сверток за пазуху и поправил ушанку. – Ну что? Пойдем, проводишь деда!
Они вышли на лестницу и спустились по жалобно заскрипевшем ступенькам. На улице Артем вдруг увидел, что недалеко от дома темная зубчатая стена леса из последних сил пытается удержать рвущейся в небо рассвет. И желто-розовые полосы света неудержимо просачиваются сквозь еловые вершины.
– Давай прощаться, внук! – тепло улыбнулся Потап.
– Дед, но как же ты?.. Что с тобой дальше будет? Мы ведь так этого и не знаем...
– Что дальше? Через несколько дней большое наступление начнется. Скорей всего настоящая бойня будет. Многие погибнут. И я, наверное, погибну... – Потап сказал это так буднично, так спокойно, и так уверенно, что у Артема больно сдавило сердце.
– Тебе не страшно, дед?..
– Теперь не страшно. Теперь я знаю, что мой сын будет жить, и внук будет жить и правнуки. И жена моя, святая женщина, не выйдет замуж за другого, потому что любит меня... Когда это знаешь, честное слово, совсем не страшно! – Он ободряюще похлопал Артема по плечу, а потом крепко прижал к своей груди. – Семью береги, Артем, – прошептал он сдавленным от внезапно подступивших слез голосом, – и страну береги!
И легонько оттолкнул внука, и пошел, не оборачиваясь, вперед по снежному полю. И через мгновение исчез из виду. А Артем, спотыкаясь из-за тумана перед глазами, вернулся в дом, где все так же тикали ходики, хитро постреливая глазками по сторонам.
Артем не заметил, как задремал прямо за столом, уронив голову на сложенные руки. А проснулся, когда зимнее солнце уже вовсю светило в окна и на дворе заливисто ржали лошади. Значит, вернулся хозяин, раздав подарки всем своим внучатам.
С громким стуком дверь в комнату распахнулась и вошел старик, на ходу стаскивая с блестящей лысины ушанку.
– Ну и снегу за ночь намело!! Ох-ох... – кряхтел он, стаскивая тулуп и огромные черные валенки. – Но ты, сынок, не переживай, дорога твоя почти уже расчищена. Я только что видел, подъезжая к дому, целую колонну техники.
– Правда? – удивился Артем, – Странно...Неужели в новогоднюю ночь снег чистили? Не припомню, что бы за нашими коммунальными службами такое рвение водилось.
– Давай-ка с тобой чайку выпьем, погреемся, – предложил дед и стал возиться у печки. Он как будто не заметил отсутствия второго гостя. – Подтопить немного надо, а то остывает быстро.
Несколько золотисто-розовых березовых поленьев дружно отправились в топку и вскоре веселое яркое пламя зашуршало, затрещало в печи. В большой закопченный алюминиевый чайник хозяин налил воды из стоящего на табурете возле двери ведра.
– Чаёк у меня хороший, с травками волшебными, – бормотал дед, колдуя над заварным чайничком.
– Ты имеешь в виду лекарственные травы? – уточнил Артем.
– И лекарственные тоже. Если простуду в лесу подхватил, то без такого чая никак нельзя. А выпил кружку – и всю простуду как рукой сняло! Вот такие у меня травки, волшебные! И медок к чаю достанем. Без меда, что за чай? А медок у меня лесной, от диких пчел, самый что ни на есть полезный!
Казалось, что старик разговаривает не столько с гостем, сколько с самим собой. Так часто бывает с людьми, привыкшими жить в одиночестве. Он бубнил в пушистые седые усы и большущую, густую, давным-давно не стриженную бороду и изредка, как бы мельком, мимоходом, взглядывал на Артема маленькими, веселыми, голубыми глазками.
Когда чайник закипел, Артем вызвался помочь разлить кипяток по чашкам. Закопченный чайник с сильно изогнутым носиком казался непомерно большим для невысокого щуплого старичка. Донесет ли до стола такую тяжесть?
Проходя с чайником в руках мимо календаря, Артем бросил взгляд на надпись на последнем листке: 1-е января 2016 года... Когда это дед успел сорвать тот, другой, листок? А может и не было никакого другого листка? Может все приснилось?.. Ну, конечно, приснилось! Он вымотался в дороге так сильно, перенервничал, что моментально уснул, попав в домашнее тепло и покой...
Они попили чай с ароматным лесным мёдом, и Артем стал собираться в дорогу. На улице не было ни сказочных саней, ни белых коней, а в нескольких метрах от дома стоял занесенный снегом до половины его автомобиль. Он мирно дремал, встрепенувшись и легко откликнувшись электронным писком на призыв хозяина. Артем долго откапывал его, счищал снег с крыши, с ветрового стекла. Беспокоился, заведется ли после морозной ночи? Но железный конь не подвел и сразу завелся. Недалеко виднелось очищенное от снежных заносов шоссе. Пора было уезжать. Хозяин, в накинутом на плечи неопределенного цвета тулупе, наблюдал за ним с крыльца.
– Дедушка, а далеко ли до ближайшей заправки? – спросил Артем.
– Совсем близко, сынок! Вот лесок проедешь, – старик, придерживая одной рукой полу тулупа, второй указал в сторону леса, – а там и заправка. Километра 2 будет, не более. Заправка такая белая с красным, «Лукойл» называется.
– Спасибо, дедушка, за гостеприимство! – Артем подошел к крыльцу и протянул хозяину руку, тот растянул рот в довольной улыбке, а в глазах забегали лукавые искорки. – Ну, будь здоров!
– И тебе не хворать! – ответил дед, пожимая гостю руку.
Артем сел в машину, бросив взгляд на стрелку указателя топлива. До заправки должно хватить! Он перевел ручку коробки передач в положение «Д» и поставил ногу на педаль газа. Вдруг кто-то застучал в боковое окно.
– Что случилось, дедушка? – спросил Артем, опуская стекло.
– Ты извини меня, сынок, – заговорил старик с виноватым видом, – это я виноват, замотался совсем, опоздал... – Он вдруг протянул в окно какой-то конверт. – Ты уж прости меня, старика, пусть с опозданием, но все же...
Артем взял конверт и закрыл стекло, махнув на прощание деду. Тот быстро засеменил к дому.
Артем, убрав ногу с педали газа, расправил в руках мятый старый почтовый конверт. В правом нижнем углу детским круглым взволнованным почерком было написано: Деду Морозу. Артем достал сложенный листок пожелтевшей от времени бумаги. Бледные, почти неразличимые клеточки школьной тетрадки по математике. Строчки письма неуверенно то ползли куда-то вверх, в надежде на чудо, то в сомнениях сползали вниз. «Дорогой дедушка Мороз. Меня зовут Артем. Мне 7 лет. Я целый год слушался родителей. Старался не драться с сестрой. Не ломал игрушки. Убирался в комнате. Сам делал уроки. За весь год папа меня ни разу не ставил в угол. Честное слово! Пожалуйста, дедушка Мороз, подари мне на Новый год такой же самолет, как у Димки Иванова, только с красными звездами на крыльях. Я очень о нем мечтаю! И еще, если можешь, сделай подарок моей бабушке. Пусть вернется мой дед, который пропал без вести на войне. Бабушка часто его вспоминает и плачет. А я не хочу, чтобы она плакала. Бабушка говорит, что надеется только на чудо. Вот я и подумал, что чудо можешь сделать только ты. Я очень хочу увидеть своего деда.»
Артем улыбнулся и сложил письмо обратно в конверт. Он бережно убрал конверт в левый внутренний карман куртки, поближе к сердцу. От письма, написанного почти 40 лет назад, шло живое тепло. Он опустил ногу на педаль газа, и машина медленно тронулась вперед.
Он очень хотел повернуть голову и бросить прощальный взгляд на маленький деревянный дом с нахлобученной снежной шапкой на крыше и скособоченным крыльцом, но не стал. Потому, что точно знал, что ничего не увидит, как будто ничего и не было.
Он вырулил на расчищенное от снега шоссе, тугой струной протянувшееся через поля и леса и, включив приемник, поехал вперед. С высоты птичьего полета его большой тяжелый внедорожник казался маленьким, почти незаметным узелком на тонкой нити судьбы, неожиданно связавший прошлое с будущим, где-то в заметенной снегами России. А из приемника лилась старая, старая песня:

Бьется в тесной печурке огонь,
на поленьях смола как слеза,
и поет мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза.
Пой гармоника вьюге назло,
заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
от твоей негасимой любви...

Роман БРЮХАНОВ

Родился в 1982 году в Амурске – небольшом городке на реке Амур. Высшее образование получил в Хабаровске, где в конце концов и остался. Свой первый рассказ написал в 15 лет, однако всерьез за перо взялся только в студенческие годы. Вдохновение черпаю из поездок, путешествий и исследований чего-то нового. Иногда для этого не обязательно даже выбраться из квартиры, ибо я верю, что человеческая фантазия способна совершать самые потрясающие и невероятные открытия…
СКАЗКА НА НОЧЬ

До чего же странное существо – человек. Вся его жизнь – сплошное чудо,
но как раз в чудеса-то он и не верит.
Дмитрий Емец

Чудеса случаются. И творят их не маги, волшебники и чародеи, а обычные люди. Обычные люди в белых халатах.
Так думал заведующий онкологическим отделением детской краевой больницы Александр Витальевич Говорков по пути к кабинету главврача. Он испытывал смешанные чувства. С одной стороны, новость, которую он нес, вселяла в него надежду, с другой – пугала и настораживала. За восемнадцать лет докторской практики подобных случаев Говорков не встречал.
Силясь спрятать всю гамму переживаний за маской какой-нибудь тусклой эмоции, Александр Витальевич заглянул в кабинет главного и негромко сказал:
– Тук-тук. Игорь Анатольевич, можно?
Главврач кивнул, не переставая что-то писать, и указал на один из стульев, выстроившихся у стены. Говорков, однако, приглашением присесть не воспользовался, а остановился перед столом начальника.
– У нас тут кое-что случилось.
Шариковая ручка замерла над недописанным словом. Игорь Анатольевич Розгин поднял на заведующего полный отчаяния взгляд, но ничего не сказал.
– Нет, Игорь, ты не так понял, – стал оправдываться доктор. – Не в смысле у нас ЧП, в смысле кое-что хорошее случилось. То есть, я обрадовать тебя пришел.
Он продемонстрировал главврачу историю болезни и для большей убедительности развернул ее титульным листом к нему.
– Чья? – спросил Розгин, щурясь.
– У Маши Поповой ремиссия, – коротко сказал Говорков.
Игорь Анатольевич тяжело вздохнул.
– Саша, если ты пришел, чтобы поднять мне настроение после министерской проверки, я тебе глубоко признателен, но предмет для шуток ты выбрал очень неудачный, – он развел руками над столом, заваленным кипами бумаг, стопками учетных книг и толстенными томами дел. – Видишь? У меня сейчас все части тела в мыле. Я столько не писал, даже будучи ординатором.
– А я не шучу, – ответил Саша и протянул начальнику папку. – Взгляни на результаты исследований. Опухоль уменьшилась на тридцать процентов, – меньше, чем за месяц.
Взгляд Розгина из саркастичного стал удивленным, потом недоверчивым и, наконец, заинтересованным. Он взял историю, открыл и стал не спеша листать подклеенные в папку страницы, внимательно изучая их содержание.
Говорков, решил, что смысла в театральной стойке больше нет, и опустился на предложенный стул. Он начал приводить в порядок роящиеся в голове мысли, чтобы подыскать произошедшему более или менее логичное объяснение, поскольку знал, что Розгин непременно его потребует.
Маша Попова поступила в больницу около года назад с сильными болями в затылке. Пока врачи поняли, что у нее запущенная форма рака головного мозга, клетки опухоли распространились так глубоко внутрь, что ни один нейрохирург не решился оперировать девочку. Так она попала в детское онкологическое отделение, где ее оставили умирать под постоянным воздействием химических препаратов, лучевой терапии и лошадиных доз морфия. Как она протянула десять месяцев, заведующий отделением понять не мог. И тем более не поддавалось никакому разумному объяснению то, что Маша чудесным образом стала выздоравливать. Боли утихли, опухоль уменьшилась и поднялась на поверхность, девочка стала радостнее и живее.
Сообразив, что объяснение он так и не нашел, Говорков перестал рассматривать свой стетоскоп и, вздохнув, обратил взгляд к Розгину.
– Ну как?
– Ничего не понимаю, – главврач поднял историю болезни над столом, будто сам принес ее заведующему отделением, а тот видел ее впервые в жизни. – Такое ощущение, что в начале и в конце истории описаны разные люди. Такой стремительной ремиссии я даже у взрослых не видел. Что ты ей давал?
– Да ничего особенного, – пожал плечами Говорков. – Стандартные процедуры. Химия, лучи, обезболивающие.
– Надо разобраться, Саша. Может быть, мы стоим на пороге великого открытия. Еще раз всё проверь. Посмотри назначения, опроси медсестер. Должно быть медицинское объяснение этому. Ты же врач, помнишь?
Александр поднялся со стула и кивнул.
– Ну вот, – подытожил Розгин. – Жду тебя завтра утром с докладом. И будь добр, по пути пригласи ко мне завхоза. Черт те что творится на складе.
Лист назначений, на который уповал Говорков, поверг его в еще большее уныние и вскрыл факт халатного отношения медсестер к выполнению обязанностей.
Несмотря на то, что отметки во всех графах были исправно проставлены, опытный врач сразу заметил семь фальшивых записей, сделанных задним числом. Значит около недели в общей сложности Маша не получала нужного лечения. Но почему-то стала выздоравливать.
– Лидия Семеновна, – обратился заведующий отделением к сидевшей рядом дежурной сестре, показывая ей лист. – Вы были здесь пятого и семнадцатого числа?
Медсестра, женщина далеко за сорок, стремительно покраснела и стала теребить мочку уха.
– Александр Витальевич, нас и так работой загружают по самое горло, – запричитала она. – Когда нам еще успевать все назначения делать?! Потапова, между прочим, вообще Маше через раз капельницу ставит, а Васильева ей вчера морфий не дала, вот!
Лидия Семеновна замолчала так же внезапно, как и залилась краской. Ей стало страшно, что в пылу оправданий она может выболтать секрет своей подруги, старшей медсестры отделения, которая зашла так далеко, что таскала морфий своему сыну наркоману, списывая его на усилившиеся боли у детей.
– Познавательно, – произнес Говорков, возвращая лист назначений в ячейку над столом медсестры. – А вы ничего лишнего Маше не давали? – он поднял руку, останавливая попытку сестры вновь начать оправдываться. – Это я к тому, что у нее наступила ремиссия, и я пытаюсь понять, почему. Это может помочь и другим детям справиться с болезнью.
– Не только Маше стало лучше, – растерянно пробормотала Лидия Семеновна.
Заведующий внимательно заглянул ей в глаза.
– Да вы сегодня просто кладезь информации! Почему не я узнал первым? Кто еще?
– Дима Носков. Он вчера отказался пить обезболивающее на ночь. Сказал, не болит. Вы узнали первым. Я никому еще не говорила, боялась… – она снова осеклась, опасно приблизившись к тайне подруги.
Говорков взял лист назначений Димы.
– Но вы поставили отметку! Зачем, если не давали препарат?!
Лидия Семеновна намертво сцепила руки и опустила глаза. Для собственной защиты в случае крайней необходимости можно поступиться принципами дружбы, решила она.
Александр Витальевич вернул лист на место.
– Потрудитесь к обеду подать мне объяснительную, – сказал он скорее рассеянно, чем гневно, и направился в свой кабинет.

Говорков обложился медицинской литературой и искал. Искал любые возможные объяснения внезапно наступивших ремиссий у тяжелобольных детей.
Он лично сообщил Дмитрию Носкову, которому до совершеннолетия оставался без малого год, что восемнадцатый день рождения ему не отпраздновать. И Дима, судя по реакции, смирился и принял новость как должное. Единицам удавалось пережить лейкемию в такой форме. Однако он благополучно ее переживал и вскоре, вероятно, должен был переехать в онкоцентр для взрослых или навсегда покинуть больничные стены.
Заведующий отделением заставил медсестер под страхом увольнения написать объяснения и указать все дни, когда отметки в листах назначений не соответствовали действительности. Он поставил задачу всем подчиненным врачам тщательно проверить эти показания и сделать свои заключения. Никаких совпадений в процессе лечения двух детей Говорков не нашел.
Изучая литературу, врач понял, что, преуспев в постановке диагнозов и назначении лечений, он совсем упустил из виду факторы выздоровления. Он не знал, что должно и может способствовать обретению здоровья. Борьба с болезнью стала для него смыслом жизни, бесконечной войной, в которой он чаще терпел поражения, нежели одерживал победы. Он будто пытался выторговать у рака взятых им заложников, а тот лишь посмеивался, убивая их одного за другим, потому что Говорков был не в состоянии выполнить все его требования. Как и не был готов пойти на решительный штурм, чтобы малой кровью тех, кто его не переживет, спасти жизни тех, кто останется.
И поэтому враг крепчал.
Но возникло нечто вне рамок, доступных для понимания Александром Витальевичем. Какая-то невидимая сила, некий снайпер на крыше дома напротив, который методично отстреливал ненавистных террористов меткими точными выстрелами. Болезнь, вероятно, понимала, что ее силу уничтожают, но найти противодействие не могла. Ведь как только террорист собирался убить очередную жертву, его опережал снайпер.
Говоркову очень хотелось найти таинственного стрелка, чтобы как минимум поблагодарить.
Утром следующего дня заведующему детским отделением сообщили, что опухоль одного из детей полностью рассосалась. Она была маленькая, но злокачественная и находилась глубоко в лобной доле головного мозга. Теперь ее не стало.
Говорков долго рассматривал историю болезни, лист назначений и объяснения персонала. Он не видел в них ничего, что могло хотя бы намекнуть на то, о чем он через десять минут будет докладывать главврачу.
Розгину это не понравилось.
– Саша, – спросил он, нахмурив брови, – что происходит в твоем отделении?
Саша только пожал плечами и кивнул на истории болезни.
– Конечно, меня радует, что мы возвращаем родителям здоровых детей, – продолжил главврач, – Но, ради бога, скажи мне, каким образом?!
Говорков почесал в затылке.
– Не знал, что ты веришь в бога…
– Саня, да тут в самого черта поверишь! Узнаешь, что лечит детей – можешь докторскую диссертацию писать. Лично пропихну твою работу на всех уровнях, все связи подключу. Но когда наша ситуация дойдет до министерства, меня попросят ответить на кое-какие вопросы. А я не готов на них ответить. Будь добр, помоги.
Александр Витальевич сказал, что будет добр помочь, и вышел.

Говорков сидел в холле своего отделения и размышлял.
Ничто не давало ему зацепок, ничто не могло подсказать, где искать ответы. Он забыл пообедать, пропустил вошедший в привычку трехчасовой чай со своими врачами, отправил на обход заместителя, отложил заполнение журналов.
Поэтому когда санитарка с ним заговорила, он не сразу понял, чего она хочет. Женщина остановилась рядом, оперлась на швабру и повторила:
– Вы с детками поговорите.
Заведующий поднял на нее отсутствующий взгляд.
– Они вам и расскажут, что с ними.
– А вы-то откуда знаете? – удивился Говорков.
– Санитарки всё знают, – улыбнулась женщина.
Врач проследил, как она закончила уборку холла и переместилась с ведром и шваброй в коридор. Почему ему не пришло в голову побеседовать с детьми? Идея показалась разумной.
Он решил воспользоваться затишьем в отделении и проследовал в палату зачинщицы переполоха.
Маша Попова лежала на койке и читала книгу. Увидев вошедшего Говоркова, она улыбнулась и села, отложив чтиво на тумбочку.
– Здравствуйте, – сказала девочка.
– Привет, – врач присел на край кровати. – Ты не против?
Маша замотала головой. Настроение у нее было на высоте.
– Мне сказали, ты быстро поправляешься, – начал разговор Александр Витальевич. – Мы все так рады за тебя.
– Спасибо, – ответила Маша и расплылась в еще более широкой улыбке. – Голова уже почти не болит. Только иногда по утрам и совсем не сильно. Можно мне больше не давать морфий?
– Ну… Конечно, можно. Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?
Девочка кивнула.
– Плохо больше не будет. Теперь будет только хорошо.
– Замечательно! – воскликнул Говорков и пристально посмотрел ей в глаза. Они светились непоколебимой уверенностью и здоровьем, в их глубине густого чайного цвета не было и намека на то, что когда-то этому человеку вынесли смертный приговор.
– Но Маша, – продолжил он, – я готов уволиться и навсегда уйти из врачебной практики, если я понимаю, что мы сделали, чтобы тебя вылечить.
Маша накрыла его руку своей, будто собиралась по-взрослому признаться в любви.
– Не обижайтесь, пожалуйста, но вы ничего не сделали. Это не вы.
На секунду заведующий отделением пожалел, что пришел сюда и начал эту беседу. Ему стало не по себе, захотелось провалиться сквозь землю. Хоть перед ним и была маленькая девочка, ничего не соображающая в медицине, она высказала мысль, от которой врач отмахивался всё это время, но которая могла кое-что объяснить.
– Тогда, – выдавил Говорков главный вопрос, – кто сделал?
– Сказочник.
– Прости… Кто?
– Сказочник, – повторила Маша. – И со мной, и с другими. С Димой, с Таней, с Вадимом. Он всем поможет. Потому что добро всегда побеждает зло.
Доктор невидящим взглядом смотрел перед собой, пытаясь понять смысл слов, сказанных уже настолько по-детски, что поверить в их здравомыслие было выше его сил.
– Он приходит каждую ночь, – объясняла Маша. – Уже давно. Я не помню, сколько. Каждый раз новая сказка. Про каждого из нас. Они никогда не повторяются, всегда новые. Так интересно!
– Откуда он приходит? – стал включаться в диалог Говорков.
– Он тут по ночам. Днем не знаю, где, а ночью тут живет. В сказках мы все побеждаем нашу болезнь. По одному. Каждый свою побеждает. И мы радуемся, когда сказка хорошо заканчивается, а сказочник говорит, что они всегда хорошо заканчиваются, что по-другому не бывает в сказках.
– А медсестры почему его не видят? – спросил врач, подозревая, что сказочник может существовать только в пораженных болезнями головах детей.
– Они спят, – невозмутимо ответила Маша.
– А почему я его не видел, когда дежурил?
– Спали, – был ответ.
– Мда… – протянул Говорков. – Дела…
– А вы сами сегодня останьтесь и посмотрите на него, – предложила девочка. – Он и вам поможет. Он добрый.
– Спасибо, – улыбнулся заведующий. – Я обязательно останусь. Если нужны будут ещё книги, только скажи.
Маша кивнула и вернулась к чтению.

Идея о загадочном сказочнике казалась Говоркову бредовой не только с точки зрения невозможности существования этого персонажа, но еще и потому, что он верил исключительно в медицинские средства лечения болезней. Однако собранные факты противоречили обеим точкам зрения и разбивали позицию заведующего отделением в пух и прах. Был только один способ установить истину: остаться и взглянуть на сказочника своими глазами.
Поэтому Александр Витальевич поменялся дежурством с одним из докторов, предупредил жену, что останется на ночь в больнице, и сходил в магазин за кофе.
Вечер прошел в выполнении регулярных процедур, заполнении историй болезни, другой обязательной работе. Мысль о близости разгадки не давала Говоркову покоя. Ничто не могло отвлечь его от постоянных размышлений о человеке (или не человеке?), способном вымышленными историями излечивать раковые заболевания.
Часы на столе чуть слышно пикнули, объявив начало новых суток. Дежурная медсестра уже час как спала, в отделении стояла полная тишина.
Александр Витальевич отставил в сторону чашку с кофе и стал прислушиваться. Спустя секунды в приоткрытую дверь кабинета проник едва различимый звук, похожий на шепот ветра в листве.
Кто-то торопливой шаркающей походкой мерил коридор. Чтобы не спугнуть гостя, доктор замер. Неизвестно, насколько хороший у сказочника слух. Дверь одной из палат скрипнула, и холл, как по мановению волшебной палочки, наполнился какофонией звуков, похожих на тот одинокий, что появился первым. Дети собирались вокруг сказочника.
Когда всё утихло, Говорков прильнул к дверной щели и услышал негромкую речь рассказчика. Голос показался ему очень знакомым, но разобрать слова не удавалось.
Тогда Александр Витальевич выскользнул в коридор и осмотрелся. Света дети не включили, но по размеренному бубнению сказочника было не сложно определить, что собрание проходит в палате, где заведующий разговаривал с Машей. Дверь была приоткрыта.
Подкравшись поближе, Говорков осторожно заглянул в щель. Свет лампы дежурного освещения падал на лицо сказочника.
Врач обомлел.
Забыв о всякой предосторожности, он выпрямился, нетвердым шагом направился к дивану в холле и присел на его край. Он хорошо знал человека, рассказывавшего детям сказки и избавлявшего их от болезней и, что уж греха таить, от смерти. Но, видимо, знал недостаточно хорошо.
Все называли этого человека Иванычем, ему было за семьдесят и его взяли в клинику полгода назад на должность ночного сторожа. Тогда всем показалось странным, что он без колебаний согласился дежурить каждую ночь. Его посчитали выжившим из ума маразматиком, у которого нет никого в этом мире, раз дневная жизнь ему не по нраву. Говорков вспомнил, как однажды Иваныч обмолвился, что до пенсии работал в библиотеке. Это объясняло, откуда он знает столько сказок и умеет придумывать на их основе новые.
Александр Витальевич прикинул в уме, что за полгода сторожу нужно было сочинить около двух сотен абсолютно разных сказок. И он сочинит в десятки раз больше. Такого количества хватило бы не на один том. Однако вряд ли Иванычу нужно было всемирное признание его таланта. Он делал куда более полезное дело: спасал мир в лице его детей, не задумываясь о том, узнает ли кто-то о его заслугах.
«Да, – подумал Говорков, – чудеса случаются. И творят их не маги, волшебники и чародеи, а обычные люди. И этим людям вовсе не обязательно носить белые халаты».

Татьяна ЛАТЫНСКАЯ

Родилась в Архангельской области. Закончила Санкт- Петербургский (в те годы еще Ленинградский) государственный институт культуры. Много лет работала в различных библиотеках. Работала в рекламном бизнесе, редактором справочно-информационных изданий. Интерес к литературе проявился еще в детстве, но писать стала только лет в двадцать. И почему-то сказки. Сказок написала десятка два, и больших и маленьких. Многие из них напечатаны в сборниках «День сказки». Мечтаю издать большую книгу сказок, хорошо иллюстрированную. Кроме сказок пишу сценарии, небольшие рассказы, миниатюры, некоторые из них изданы в различных сборниках.
КАРАТЕ

Солнечный луч был горяч и нежен, как щека только что проснувшегося ребенка. Ольга Павловна смотрела на солнце сквозь прикрытые веки, и этот радужный, янтарный мир нравился ей, она купалась в его благодатном живительном тепле, растворялась в нем. Ей казалось, что солнечный свет, проникая сквозь кожу, согревает и очищает каждый уголок ее хрупкого, уже немолодого тела.
Постояв еще немного перед распахнутым настежь окном, Ольга плотно прикрыла раму, с сожалением опустила шторы, и, отойдя на несколько шагов, полюбовалась на хрустальную чистоту отмытого до блеска стекла. Быстро вытерла пол в комнате и взглянула на часы.
– Ого! Двенадцать! Ну, все, Золушка, пора чистить перышки!
В ванной она скинула «спецодежду» – футболку и старые тренировочные штаны, с удовольствием подставила слегка вспотевшие спину и плечи под прохладный душ, а затем, добавив горячей воды, потерла себя жесткой мочалкой. Потом, с привычным замиранием где-то внизу живота, она окатилась холодной водой и принялась до красноты растирать себя мохнатым, жестким полотенцем. Тело благодарно отозвалось бодрым, легким теплом. Накинув мягкий пушистый халат, тихо напевая что-то из любимого Окуджавы, Ольга прошлепала на кухню, поставила на огонь до блеска вычищенный чайник, затем, вспомнив, что не сняла белье, вышла на балкон. Ветерок мягко коснулся разгоряченной щеки и шеи, скользнул по обнаженному плечу куда-то под мышку и целомудренно заиграл полами халата у самых щиколоток. Ольга запахнула глубже ворот халата, зажмурилась, доверчиво подставляя лицо майскому ветерку.
– Весна-а! Это весна-а-а! – громко пропела Ольга Павловна, широко раскинув руки, но, спохватившись, оглянулась на соседний балкон. Слава богу, там было пусто.
– Вот так и обнаруживаешь в себе задатки старой дуры! – внизу, где-то в кустах, самозабвенно чирикали воробьи, на игровой площадке детского садика беззаботно гомонила бодрая детвора.
Она быстро собрала и внесла в комнату охапку свежего прохладного белья и поспешила на кухню.
Чайник натужно сипел и пыхтел, пытаясь засвистеть, но у него не получалось – свисток не работал.
В коридоре робко звякнул телефон. Ольга торопливо подняла трубку. Из трубки послышалось знакомое пыхтенье.
– Это ты, Миша? – узнала Ольга Павловна.
– Да, здрасте, Ольпавна, – торопливо произнес хрипловатый мальчишеский голос и прокашлялся.
– Здравствуй, Мишенька, у тебя все в порядке, к концерту готов? – встревожилась Ольга Павловна.
– Да, готов, – ответил мальчик и вздохнул.
– Ну, слава богу, перепугал меня, – облегченно перевела дух Ольга Павловна, – а что вздыхаешь?
Миша подышал в трубку, потом опять вздохнул:
– Оль Павна, меня из нашей школы забирают!
– Не забирают, Миша, а переводят в лучшую музыкальную школу – в специальную, единственную в городе, заметь.
– Я не хочу… в специальную…
– Там ты будешь и музыкой заниматься и другими предметами, тебе же легче будет. Господи, там преподаватели замечательные, ты же у нас молодец, тебе обязательно нужно углубленно заниматься музыкой, ты что, маленький, сам не понимаешь!
– А я не хочу, – упрямо сказал мальчик.
– Изволь объяснить, почему?
На том конце провода – тихое сопение, а потом вдруг быстро:
– Я хочу у Вас учиться!
Ольга Павловна сглотнула откуда-то взявшийся комок в горле и весело сказала:
– А кто тебе сказал, что ты не будешь у меня заниматься. Я уже все придумала. Каждую субботу или воскресенье, как тебе будет удобно, изволь предстать пред мои ясны очи и отчитаться. Буду жестока до безобразия! Ну, как, согласен?
– Это правда, Оль Павна, правда, вы это сможете? У вас же другие будут.
– Ну, что ты заладил: правда – правда, раз сказала, так и будет. А сейчас – быстро к фортепьяно, осталось два часа. Чтоб все рыдали от счастья, понял?
– И Иван Семенович?
– Иван Семенович прежде всего!
– Нет, это трудно, – вздохнул Миша, и Ольга Павловна невольно засмеялась, представляя плачущего навзрыд серьезнейшего Ивана Семеновича, директора школы. И тут же вспомнила, что хотела еще сказать:
– Миша, ты, говорят, отличился вчера.
– Уже наябедничали, вот люди! – вздохнул совсем по-взрослому мальчик. – А что он меня вундербэром обзывает.
– И поэтому надо махать кулаками? А вундербэр, между прочим, это совсем и не обидно, и даже остроумно. Поднатужился бы и тоже что-нибудь смешное придумал, а ты в драку полез. Эх, ты, не ожидала от тебя!
На том конце провода виновато шмыгнули носом.
– Руки – то в порядке?
– В порядке, я ведь чуть-чуть, только задел его.
– Ну, все, иди, собирайся в школу, потом поговорим.
Положив трубку, Ольга Павловна прошла по коридору и тихонько приоткрыла дверь в комнату матери. Но мать не спала, она сидела, откинувшись на подушки, и что-то сосредоточенно вязала. Послушный крючок захватывал и захватывал тонкую белую нить, выпуская из-под руки матери ажурное, пушистое облачко.
– Кто звонил, Оленька? – мать откинулась на высокие подушки.
– Миша Швецов, помнишь, такой вихрастый, приходил к нам как-то.
– А – а, твой любимчик, помню, помню.
– Ну, почему любимчик, у него действительно уникальные данные.
– Да, да, это ведь ты его где-то нашла, еле мать уговорила, помню, помню.
– Представляешь, она так изменилась, повеселела, за собой следить стала, кажется, уже не пьет, только плачет часто, придет, сядет в уголке, слушает, как Мишка играет, и плачет.
– Это ничего. Пусть поплачет. Душа теплее станет, мягче. Конечно, столько пережить, не всякий выдержит. Ты, доченька, сердцем за них болеешь, они это чувствуют, вот и любят тебя.
– Да, ну что ты, мама, это же дети, разве можно иначе? Чайку попьем, я свежий заварила? – спросила Ольга.
– Попьем, попьем, Оленька, кто же от чая отказывается, – охотно откликнулась мать, не прекращая работу.
– А тебе не вредно? – дочь кивнула на крючки в руках матери.
– Нет, – мать откинулась на подушки, откладывая недовязанную салфетку – ты же знаешь, я люблю вязать.
Мать выглядела сегодня гораздо бодрей, утренний сон даже немного разрумянил ее щеки, и вся она, в свежей голубой с кружевным воротничком рубашке, с седыми, но еще пышными вьющимися волосами, аккуратно заколотыми на затылке, излучала уют и покой. И Ольге вдруг поверилось, что все будет хорошо, что мать поправится, встанет на ноги, что все самое страшное позади.
– Чай, чай, а ну-ка, выручай! – звонко пропела она и понеслась на кухню. Когда она вернулась, мать сидела, привычно поставив себе на колени детскую деревянную скамеечку, заменявшую ей стол.
– Слава богу, рука стала слушаться – со вздохом сказала она, принимая из рук дочери ватрушку и наблюдая, как Ольга разливает по чашкам ароматный чай.
– Ничего, ничего, скоро и ноги побегут, – весело откликнулась Ольга, ставя на скамеечку любимую мамину чашку: белую с зелеными горохами. – Мы еще с тобой погуляем, мамулечка. В филармонию пойдем, твою любимую Софью Борисовну прихватим, вот уж нащебечетесь.
– Хорошо бы, да что-то не верится, Оленька.
– Прекратить разговорчики, – прикрикнула на нее Ольга. – Завтра обязательно пойдем гулять, я тебе обещаю. Придет Костя, мы тебя выведем на улицу, посидишь на солнышке, вот и будет все хорошо.
– Костя сегодня звонил? – встревоженно спросила мать.
– Ира звонила, мы с ней договорились, так что жди в гости сына с чадами и домочадцами.
– Бог мой, в такое время остаться без работы, двое детей! – вздохнула мать.
– Ты только не переживай, все образуется, на бирже он еще пару месяцев будет получать столько же, сколько и в институте, а за это время что-нибудь и подыщет, не пропадет – он у нас головастый!
– Головастый, да не ухватистый, – мать взяла салфетку с подноса и вытерла уголки глаз.
– Ухватистый – это же из области рефлексов. А кто нам всю жизнь твердил о важности развития интеллекта?! – Ольга забрала у матери мятую салфетку, поправила подушку, стараясь как-то отвлечь ее от тяжелых мыслей.
– Кто знал, что потребуется умение хватать, а не умение мыслить? – мать требовательно– вопросительно посмотрела на дочь, словно надеясь на немедленный ответ дочери, который все ей, наконец, объяснит в этой вконец запутанной жизни. Ольге Павловне всегда становилось не по себе от растерянного взгляда некогда решительной и уверенной матери, и она начала торопливо собирать на поднос чашки, салфетки.
– Ой, мамочка, я же опаздываю, ты помнишь, какой у меня сегодня замечательный день?
– Да помню, помню, переживаешь, наверно, сама больше своих вундеркиндов.
– Да нет, я почти уверена, что все пройдет хорошо, только за Настю тревожно – слух тончайший, техника отличная, в классе играет – блеск, а как на сцену – все, словно подменили девочку, никак не может к публике привыкнуть.
– Надо какой-то психологический ход найти, или просто фортепьяно для нее так ставить, чтобы она зал не видела, – авторитетно заявила мать.
– Ты что же предлагаешь ее спиной к залу посадить?
– А хоть бы и так, пока она привыкает, а потом потихоньку ее разворачивать.
– Что ж, действительно, это вариант, можно попробовать. Ну, я одеваюсь и убегаю, – Ольга поправила подушки, ободряюще улыбаясь, сказала – И помни, у нас все будет хорошо!
Мать вздохнула, откинулась на подушки, взяла отложенное вязание, и крючки, весело посверкивая, проворно подхватили тонкую нить.
Ольга Павловна прошлась расческой по волосам, таким же пышным и послушным, как у матери, но еще совсем без седины, придирчиво оглядела себя, расправила плечи, подтянула живот и улыбнулась собственному отражению. Новая светло-зеленая блузка очень шла ей и придавала шик старенькому, но вполне еще сносному темно-серому костюму. Черные туфли на высоких каблуках добавили своей хозяйке стройности и элегантности ровно настолько, насколько ей этого хотелось.
Взглянув на часы, она поспешила в коридор. Уже надевая плащ, Ольга приоткрыла дверь в комнату матери и помахала ей:
– Убегаю, убегаю, пожелай моим ни пуха, ни пера!
– Желаю, желаю и тебе тоже, – мать ахнула при виде принаряженной помолодевшей дочери, – боже, как идет тебе эта блузка, в ней ты просто красавица!
– А без нее урод!? – притворно обиделась дочь.
– Ох, ну что ты говоришь глупости…
Мать еще что-то хотела сказать, но Ольга уже по-настоящему спешила:
– Ну, все, все, целую, придет Ксаня, пусть сбегает за хлебом и молоком, я не успела, и проследи, пожалуйста, чтобы она поела бульон, и сама поешь, – уже скороговоркой проговорила Ольга Павловна, посылая матери воздушный поцелуй.
Быстро спускаясь по лестнице, Ольга молодо постукивала каблуками, предвкушая удовольствие от солнечного теплого денька, в который сейчас окунется, от праздника, который ждал ее в школе. Она уже слышала музыку, наплывающую со всех сторон, из всех классов, видела своих учеников, возбужденных, с блестящими от пережитого волнения глазами.
На третьем этаже хлопнула дверь, раздались торопливые цокающие шаги, и Ольгу Павловну обогнала молодая женщина – высокая, стройная брюнетка. Ее гладкие черные со сливовым оттенком волосы были стянуты у висков и слегка приподняты на затылке, подчеркивая красоту точеных смуглых скул и высокой шеи.
– Какая красавица! – мысленно восхитилась Ольга Павловна. Обогнавшая ее девушка была одета в черную кожаную облегающую куртку и тоже черную узкую с очень высокими разрезами по бокам юбку. Длинная нога, обтянутая прозрачными колготками, при каждом шаге незнакомки восхитительно – небрежно обнажалась.
Красавица уже скрылась за пролетом лестницы, а Ольга Павловна еще ощущала пряный аромат ее духов, невидимым шлейфом тянувшийся за хозяйкой.
– И как они не боятся выходить на улицу с такими разрезами, вокруг столько бандитов в машинах, – мысленно покачала головой Ольга Павловна и тут же подумала о дочери. Слава богу, дочь с такими разрезами не ходит, да и вообще, спасибо Илюше – еще со школы верному другу Ксани – всегда проводит, если та поздно возвращалась…
Вдруг внизу раздался негодующий женский возглас, а вслед за ним душераздирающий детский вопль, переходящий в визг. Ничего подобного Ольга Павловна не слышала за всю свою жизнь, разве что в кино. Визг этот переходил за грань возможного человеческого крика.
Ольга на миг замерла, а потом ринулась вниз, забыв о высоких каблуках. На площадке первого этажа красавица-смуглянка, пятерней левой руки ухватив густую шевелюру мальчишки лет пяти, держала его, приподняв над полом, а правой рукой шлепала по затянутому джинсами худенькому заду. Ноги его, в добротных желтых ботинках, болтались, как у тряпичной куклы, и мальчишка визжал, зажмурив от боли глаза.
– Прекратите! Прекратите сейчас же! – задыхаясь, крикнула Ольга Павловна и схватила экзекуторшу за плечо. Девица стремительно обернулась, так что ее длинные жесткие волосы хлестнули непрошенную заступницу по щеке, и Ольга Павловна увидела белые от злобы глаза:
– Не лезь! – прошипела разъяренная бестия и резко, ребром ладони ударила Ольгу по лицу.
Удар пришелся на переносицу и отбросил Ольгу к стене. В глазах потемнело. Сквозь звон в ушах она услышала хрипло – визгливое:
– Не лезь! Поняла?!
… Мальчик оглядывался, испуганно тараща черные глазенки, пытаясь разглядеть поверженную свою защитницу, но рука матери неумолимо тянула его вниз, к выходу.
Красивые кудрявые волосы ребенка стояли дыбом.
– Мама, это карате? – заискивающе спросил малыш.
– Карате, козленок мой, карате, – проворковала мать, дробно стуча каблуками.
– А тете не больно? – дверь жестко прихлопнула вопрос мальчика.
Ольга Павловна упиралась спиной в холодную шершавую стену. Ей хотелось сесть на ступеньки, но она не позволила это себе, пожалела отглаженную юбку. Возвращаться домой нельзя, там мать, она испугается. Значит, вперед. Отделившись от надежной опоры, она начала осторожно, почти на ощупь, спускаться. Ничего, на улице станет легче. Яркий дневной свет ударил по глазам, свежий ветерок действительно принес облегчение, в голове прояснилось. Звон в ушах ослаб, но тупая боль в переносице усиливалась. Ольга прислонилась к косяку парадной, глубоко вздохнула. Ей страшно было прикоснуться к своему лицу. Ей казалось, что нос вмят, что вместо него – провал, и она, преодолев страх, осторожно коснулась кончика носа. Слава богу, он был на месте, она продвинула руку выше. Нос цел, только слегка онемел, а в области переносицы горячо и больно что-то пульсировало. Нужно приложить холод – вспомнила она. Под кустом заметила лужицу, достала из сумочки носовой платок, неуверенно шагнув, нагнулась – в переносице стрельнуло – поспешно намочила платок и приложила к саднящему носу. Стало немного легче.
– Ну вот, ничего страшного, сейчас все пройдет и можно ехать в школу. Не сломала же, в самом деле, эта хулиганка мне нос, была бы кровь и еще что-нибудь неприятное. Приеду, полежу немного, приму что-нибудь обезболивающее и все будет хорошо. «Машуня поможет», – вспомнила Ольга свою лучшую подругу, хохотунью и крикунью, милейшую Машу. Ольга Павловна уговаривала, успокаивала себя, как маленькую девочку, напуганную чем-то непонятным и страшным.
Ольге Павловне повезло. За свою достаточно уже долгую сорокашестилетнюю жизнь она никогда не испытывала боли и унижения побоев. Нет, конечно, она падала, ушибалась, ударялась, ее нечаянно толкали в транспорте, но ее никогда никто не бил, даже в детстве. Во дворе, в садике, в школе – были разные дети, часто агрессивные, драчливые, но Ольгу никто ни разу не ударил, а уж в семье и подавно. Повысить голос, приказать и то было редкостью, а уж ударить…нет, это невозможно даже представить.
Ольга Павловна была потрясена мгновенностью случившегося и невозможностью что-либо изменить. Мир и порядок в ее душе, так тщательно сохраняемый и охраняемый ею, был нарушен.
Слабость в ногах прошла, и Ольга Павловна, намочив еще раз в лужице платок, направилась к остановке. Немного подташнивало, то ли от удара, то ли от испуга. Ей повезло, троллейбус пришел быстро, и даже место у окна освободилось. Она села, прислонилась к окну и закрыла глаза, но стало хуже, все поплыло. Открыв глаза, она огляделась.
По сочувственным взглядам сидящих напротив женщин, она поняла, что выглядит неважно и, не отнимая мокрого комка от переносицы, улыбнулась им:
– Представляете, как не повезло! Мальчишки во дворе устроили хоккей. Я проходила мимо, а бита вдруг летит прямо на меня и сюда, между глаз, чуть нос не сломала, – на ходу придумывала Ольга, не в силах выдержать эти жалостливые, все понимающие взгляды.
– Если не сломала, – назидательно поправил ее сосед, пожилой грузный мужчина, глядя на нее из-под очков.
– Да нет, вроде цел, – продолжала бодриться Ольга.
– А вы все-таки сходите в травму, сделайте снимок, мало ли что, – продолжал настаивать сосед.
– Ох, хулиганье, нет на них управы, на улицу страшно выходить, – запричитала седенькая маленькая женщина, сидящая напротив, – что хотят, то и творят!
– Да, нет, нет, они не нарочно, они сами испугались ужасно, просили прощенья, – кинулась оправдывать своих выдуманных, несправедливо оговоренных ею мальчишек, Ольга Павловна. Ей даже стало немного стыдно за свою ложь.
– Это еще что, а вот у моей племянницы сережку с уха сорвали в своем же подъезде. Темно было, она и не заметила, кто. Так ведь он, бандит, прямо с мясом ее вырвал, потом ухо зашивали, – рассказывала громко краснощекая тетка в мохнатом светло-сером жакете с вышивкой из стекляруса на груди.
– Вам в травмпункт надо, мало ли что, – сочувственно наклонилась к Ольге Павловне старушка.
– Да, да, обязательно, – поддержал старушку сосед, – он тут недалеко, через две остановки.
– Хорошо, хорошо, обязательно схожу, – торопливо согласилась Ольга и стала пробираться к выходу, чувствуя слабость и дрожь в ногах, с трудом удерживая подступившие вдруг слезы. На остановке она присела на металлическую холодную скамью, глубоко подышала, стало легче, носовой платок подсох, уже не помогал, переносица тупо ныла. Ольге страшно было взглянуть на себя, но она достала зеркальце и заглянула в него. Переносица распухла, под глазами расплывалась багровая синева. Ольга ужаснулась.
– Боже, зачем же она так, за что? – почувствовав, что сейчас разрыдается в голос, Ольга решительно встала и чуть не бегом направилась к школе, прикрывая лицо грязным носовым платком.
В учительской начался переполох. Все ахали и охали, расспрашивали, но Ольга не могла произнести ни слова. От общего сочувствия ей стало совсем плохо. Но тут пришел Иван Семенович, посмотрел на нее, молча взял за руку и увел в свой кабинет. Машуня прибежала туда с мокрым холодным полотенцем. Ольгу уложили на диван, приложили компресс, заставили все рассказать. Кто-то принес чай с лимоном, Ольга немного ожила. Иван Семенович дал ей полежать еще минут двадцать и повез в травмпункт. Ольга слабо упиралась, просила Машуню пойти к ее ученикам, успокоить их, ободрить перед концертом.
– Ну, разумеется, Оленька, не беспокойся, все будет хорошо. Не отойду от них ни на шаг. Моим-то и море по колено.
– Настю, Настю особенно поддержи, ты же знаешь, какая она трусиха.
– Да знаю, знаю, все, иди, ради бога! Как родная мать позабочусь.
Врач, коренастый, лысый, с жесткими складками вокруг рта, осмотрел ее, отправил тут же на рентген. Через полчаса вызвал, сказал, что перелома нет, только ушиб – компресс и полный покой.
– Скажите спасибо, что профессионалка попалась, удар рассчитала, могло быть все значительно хуже.
Ольга повеселела, все-таки ушиб – это уже не так страшно.
Врач объяснил, как лучше прикладывать компресс.
– Сходите к невропатологу, – говорил он, выписывая рецепт, – пусть еще он посмотрит, я подозреваю небольшое сотрясение мозга. Примите мочегонное, вот рецепт, и покой, полный покой, никаких постирушек, ватрушек и прочих домашних дел.
И, Ольга Павловна, – врач поднял на нее усталые спокойные глаза, – мой Вам совет, обходите таких «каратисток» стороной. У них свои законы, волчьи, Вы здесь бессильны.
– Даже если они так, – и Ольга Павловна потрясла вытянутой рукой перед собой, – если они так воспитывают своих детей?
– Даже если так, сможете? – врач в упор смотрел на нее.
– Нет, не смогу, – вздохнула Ольга и пожала плечами.

Татьяна МЕДИЕВСКАЯ

Татьяна Медиевская москвичка, член Союза писателей России и Национальной ассоциации драматургов, ЛИТО Точки, Лондонского литературного клуба. Закончила МХТИ им. Д.И. Менделеева, Патентный институт, Высшие Литературные Курсы Литературного института им. А.М. Горького.
Работала тренером по фигурному катанию, инженером на строительстве Токтогульской ГЭС, патентоведом в научно-исследовательских институтах и на часовом заводе. Публикуется в журнале «Юность», «Пионер», альманахах и коллективных сборниках. Дипломант международных конкурсов по литературе и драматургии. Автор книг стихов, прозы и пьес.
ЗАЧЕМ РУСАЛОЧКЕ КУПАЛЬНИК!

Тёплая августовская ночь на берегу Рижского залива в Булдури. Под исполинскими корабельными соснами в уютных деревянных двухэтажных коттеджах безмятежно спят и дети, и вожатые пионерского лагеря от радиозавода. Только, в палате девочек старшего отряда одна Наташа не спит, а притворяется. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет, она перешла в десятый класс и в лагере проводила свои последние школьные каникулы.
Наташа лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. Слышно, как дышит во сне девочка на соседней кровати, где-то вдали переругиваются собаки.
Всё, пора!
Она вскочила, оделась, взяла полотенце, и осторожно по деревянной винтовой лестнице, тревожно скрипнувшей, спустилась вниз и вышла на крыльцо. Темнота ночи угрожающе надвинулась на неё, но Наташа решительно направилась к морю, напевая для храбрости про себя куплеты из песни Дунаевского: «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка это флаг корабля!»
Она к этому моменту тщательно готовилась: прикармливала сторожевых лагерных псов, ждала подходящей погоды. А главное, чтобы педагог отряда её дядя Гарри, уехал на весь день домой в Ригу.
Наташа худенькая, невысокая, весит всего 44 кг. Она ещё не развилась в девушку и угловатостью скорее напоминала мальчика-подростка. Всё у Наташи остренькое: и коленки, и локотки, и ушки, и носик с подбородком. Она походила на белочку: волосы собирала в хвостики, и они торчали в разные стороны, возвышаясь на голове как ушки, и когда задумывалась, смешно морщила носик. На маленьком личике с полупрозрачной тонкой кожей, её серо-зелёные глаза, казались огромными, и глядели на мир не по-детски внимательно и серьезно.
Раньше каждое лето Наташа всегда проводила на даче, под Москвой у бабушки с дедушкой на станции «Детская».
Как Наташа любила бегать к поезду встречать папу с работы!
Если подняться на пригорок, то далеко впереди через пшеничное поле видно, как подъезжает, похожая на огромную зелёную гусеницу, электричка, медленно останавливается. Чёрными букашками высыпают люди из вагонов, спускаются по лестнице и цепочкой движутся по дорожке через поле к поселку. Но вот, несколько человек опережают всех. И, наконец, один словно спринтер, вырывается вперёд и быстро оказывается на середине дороги. И тогда Наташа бежит через улицу, через овраги, и, поднявшись наверх, видит, что это он, – её папа в голубой клетчатой тенниске, в светлых брюках, стремительно приближается к ней. У него накаченный торс и упругая, пружинистая походка спортсмена, он немножко покачивается с ноги на ногу. Он спешит к дочке!
– Ура, кричит Наташа. – Папочка приехал! – И бежит к нему со всех ног через овраг. Он хватает её сильными ручищами, обнимает, целует, и они весело идут под горку к даче.
Папа по пути снимает потную тенниску, – ему всегда ужасно жарко: на даче, в саду и в лесу он ходит исключительно в плавках, несмотря на ворчание бабушки.
– Какая мука летом в жару сидеть в конторе!
Папа работает инженером в проектном институте. После службы он каждый день едет в метро и в переполненной электричке. Папа больше всего на свете любит загорать и купаться.
Когда они приходят на дачу, папа отдаёт бабушке привезенные из Москвы продукты, и бежит с дочкой в лес на озеро.
Но в это лето родители решили, что Наташа уже большая, и отправили её на поезде без взрослых к морю в Прибалтику к дальнему родственнику дяде Гарри, а сами уехали на юг.
Море, Море! Наташа в мечтах представляла себя героиней фильма «Дети капитана Гранта». Звучит увертюра Дунаевского, она на корабле в вихре ветра преодолевает морскую пучину, замирая от страха и восторга.
В Прибалтике Наташе очень нравилось. И не сравнить с подмосковным лагерем от папиной работы «Рябинка». Там разрешалось купаться в речке по распорядку: «По свистку в воду, по свистку из воды», вожатые изводили детей бесконечными маршировками строем под палящим солнцем в парадной пионерской форме. Весь день, не умолкая, на столбе репродуктор громко транслировал песни: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры дети рабочих», «А Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!».
Ночью в спальне, похожей на казарму на двенадцать девочек, невозможно было уснуть от сальных историй, которые пионерки рассказывали друг другу громким матом. Наташе претило чувство сплоченности с таким вот коллективом. Она себя ощущала овцой в загоне. Наташа отказалась ехать в «Рябинку».
Другое дело море, – целыми днями можно купаться столько, сколько хочешь, гулять в сосновом лесу и собирать ягоды, читать книжки или играть в кружок в волейбол. Самым неприятным, но, увы неизбежным было то, что и здесь устраивали утреннюю пионерскую линейку – построение по отрядам с горном и знамёнами на плацу. Но, это длилось не долго, а зато потом, весь день – свободен.
В эту ночь Наташа лежала и пока дожидалась, когда все заснут, вспоминала, леденея от ужаса «страшные» случаи, которые с ней происходили.
Так, однажды прошлой зимой, когда Наташа каталась в Лужниках на лыжах, взятых на прокат, простых деревянных со старыми железными креплениями, она случайно подъехала к малому трамплину – к тому месту, куда прыгуны приземляются после прыжка. Дух захватывало от открывающейся панорамы Москвы: на фоне синего морозного солнечного неба золотом горели купола церквей, как огромные леденцы возвышались высотные здания, и сверкала льдом, как лента серпантина, Москва-река в каёмочке снежных берегов.
Наташе захотелось воспарить птицей в небо или хотя бы прокатиться с ветерком с такой высоты вниз. Ей казалось, что это возможно, но что-то её все-таки удерживало, и она не решилась.
И, слава Богу!
Однажды в пятом классе во время субботника на школьном дворе кто-то из мальчишек принёс ужа. Змеёй сначала пугали друг друга, а потом девчонок, что, конечно, – гораздо интереснее.
Наташа вздрогнула, когда услышала визг и вопли: «Змея!». Она до отвращения боялась всего ползучего, даже земляных червей, – а уж змей и подавно, – и с ужасом поняла, что если мальчишки, подкравшись, сзади бросят ей на плечо скользкого и гадкого, извивающегося ужа, то она просто этого не вынесет.
И тогда она сама удивилась своему неожиданному поступку: Наташа подошла к мальчишкам и громко с вызовом сказала:
– Я не боюсь ужа, дайте мне его!
После чего решительно протянула руки к рыжему гогочущему мальчишке с ужом в ладошке. Рыжий до этого момента кривлялся, паясничал: сучил как журавль длинными ногами, приплясывал, улюлюкал, скалил редкие зубы, веснушчатым лицом корчил страшные и смешные рожицы. Но после слов Наташи он замер, как вкопанный. Все оторопели и уставились на Наташу.
Рыжий в оглушающей тишине осторожно, медленно положил в Наташины ладони прохладный клубочек, почти замученного ужика. Мгновение, уж зашевелился, поднял головку и открыл глазки. Наташе показалось, что его змеиный взгляд задержался на ней, и мелькнуло красное жало. Все оцепенели, с вожделением ожидая, что сейчас будет? Лицо и руки Наташи налились кровью, она чувствовала их нестерпимый жар, казалось, что слёзы в глазах сейчас закипят. И, когда она, в последнем усилии, чтобы не упасть, напряглась, как пружина, в этот момент Рыжий выхватил у Наташи ужа, моментально засунул его в карман брюк, и с громовым воплем: «Пошли малышню пугать!» – убежал. А за ним и остальные. Все поняли, что «представление» окончено, и ничего интересного больше не будет.
Когда субботник закончился, Наташа незаметно отлучилась в туалет тщательно отмывать руки. Но сколько она не намыливала их школьным хозяйственным мылом, ей всё казалось, что ладони пахнут гадкой змеёй, а на пальцах мерещились уже вскакивающие бородавки.
После этого случая одноклассники к Наташе относились настороженно: мальчишки её никогда не дразнили и не задирали, а девчонки сторонились и считали гордячкой.
Однажды летом года три назад в жаркий июньский день папа Наташи пораньше приехал с работы, и они, как всегда, пошли купаться.
В лесу после ежегодного весеннего паводка всегда оставалось около десятка маленьких неглубоких прудиков – бочажков. Папа с дочкой направились к «самому большому и глубокому» из них под названием «Пятка» – пятый по счету. Вода в озерцах всегда прозрачная и тихая, и в ней, как в зеркале отражались зеленые кроны деревьев с просветами голубого неба.
Низко, как сказочные эльфы, кружат парами редкие синекрылые стрекозы. Дно покрыто мелким песочком или зелёной травкой.
Наташа с папой весело шли босиком по лесной дорожке, размахивали полотенцами. Наташа подпрыгивала и приплясывала, а папа пел. Наташин папа прекрасно атлетически сложен, ну просто, как греческий бог. А ещё у папы чудный голос – прекрасного тембра тенор. Гуляя в лесу, он всегда распевает арии из опер и неаполитанские песни, такие как «О Sole Mio!» и любимую Наташину «Влюблённый солдат». А, когда доходило до слов:
«Oh vita, oh vita mia, oh cuore di guesto cuore … – тебе я, одной тебе я, и сердце и жизнь вручаю…» – тут Наташа начинает весело маршировать и громко подпевать.
Папа с дочкой часто проводили время вместе: ходили за грибами, катались на велосипедах, и даже ездили на дальнюю рыбалку на речку Ворю.
В тот день Наташа с папой пришли на пруд, и с разбегу бросились в воду. Вволю накупавшись, они выскочили на полянку на берегу, и как всегда, стали кувыркаться, скакать на одной ножке, делать шпагаты, мостик, колесо, и даже сальто. Они резвились и кричали громко:
– Траль-ля-ля, траль-ля-ля! – Ах, как весело им было!
И вдруг Наташа заметила у себя на правой пятке с наружной стороны какой-то черный шнурок. Пригляделась, это оказалась присосавшаяся пиявка.
Ужас! Наташа вскрикнула так громко, что сорвала голос, и от страха помчалась «куда глаза глядят». Папа сначала оторопел, но потом быстро сообразил, в чём дело, и погнался за Наташей. Чтобы остановить, пришлось ему даже сбить её с ног. Когда пиявка присосалась, боли она не почувствовала, но было ужасно гадко, омерзительно, противно.
Папа отодрал пиявку и стал давить её своей огромной пяткой на тропинке, приговаривая:
– Вот, вот, смотри, – нет, нет больше пиявки, успокойся, не плачь!
Он её действительно раздавил, даже мокрого места не осталось, вот силища! Наташа всё ещё дрожала от пережитого страха, но была счастлива, что папочка её спас. И вот всё, – страх позади, слёзы высохли, и папа с дочкой пошли домой на дачу. Там их ждала любимая бабушка – папина мама. Она уже приготовила ужин и набрала с грядки каждому по блюдечку первой клубники.
Зачем же сейчас на Рижском заливе девочка в такую пору, когда весь лагерь спит, отправилась на берег моря?
Наташа решила проверить свою смелость: искупаться одной ночью в море и не просто окунуться в воде, а заплыть далеко – до пятой мели, где глубоко – вода выше подбородка и даже «с головкой».
Вот какую задачу она себе поставила. Никого вокруг – одна. Чтобы подбодрить себя Наташа громко и звонко запела:
– Капитан, капитан, подтянитесь, только смелым покоряются моря!
Ночью на море спасенья ждать не от кого. Наташа хотела проверить свою взрослость и самостоятельность. Девочка была уверенна, что у неё всё получится. Она как будто все предусмотрела, когда бродила по берегу вдоль морской кромки в поисках янтаря, заходила глубоко в воду, проверяя, нет ли на дне ям.
И вот сегодня решилась!
Темные кусты обступили девочку. Не видно неба, только белеет тропинка. Скорее надо пройти это мрачное место. Вот наконец, кончились кусты, и уже сквозь чёрные стволы сосен, светлеет полоска пляжа и мерцает море и небо.
И в тот момент, когда Наташа ступила на пляж, как по волшебству, из-за единственной тучки вышла луна и развернула прямо перед ней на море широкую сверкающую дорожку, как бы приглашая вдаль. На песке рельефно заиграли перекрёстные тени от двух сосен, а за Наташей вытянулась её длинноногая тень с ушками и с крыльями, от раскинутых в порыве восторга рук. Наташа себя представила «бегущей по волнам». Небо и море от лунного света стали ещё огромнее, а ветви сосен казались обсыпанными светящимся серебряным инеем. Далеко слева равномерно, придавая ритм всей картине, мигал зелёный глаз маяка.
Празднично, светло, широко, тихо.
Наташа скинула шлёпанцы, ступни охладил сыроватый песок. Она пришла на своё привычное место, где загорала днём. Огляделась. Конечно, всё то же, но ночью совсем по-другому – таинственно и величественно.
Наташе стало казаться, что тишина звучит, как торжественная музыка, и она смотрит на бухту сквозь тонкий тюль туманной занавески, расписанной Создателем акварельными небесными красками. А краски эти разведены не водой, а молоком. Море с небом будто играло мельчайшими оттенками синего, голубого, лилового, зелёного и коричнево-золотистого, которые на глазах менялись и переходили один в другой. Восторг наполнял душу.
«И совсем не страшно!» – думала Наташа.
Она быстро разделась, повесила вещи на сухую корягу и вошла в воду. Поёжилась от поднимающегося по ногам холода, и твёрдо продолжила путь. Довольно долго пришлось идти до второй мели, где вода достигала бедер. Наконец, она поплыла.
Наташа с замиранием сердца от свободы в морской стихии ученическим брасом, с высоко торчащей из воды головой, устремилась к третьей мели, где вода по грудь.
Ветра нет, слышен только плеск воды. Постепенно она начала уставать. Девочка время от времени касалась ногами дна. Ей надо плыть дальше к четвертой, а затем и к пятой мели, где дна не достать.
Оглядываться Наташа боялась, зная, что до берега далеко, и если оглянется, то испугается. Девочка смотрела то на морские волны, отражающие свет луны, висящей в левом углу высокого безоблачного звёздного неба, то на мигающий зелёный маяк, то на тёмные очертания леса, обрамляющие края бухты.
Наташа остановилась передохнуть, а вода уже по грудь. «Пожалуй, хватит!» – решила Наташа, – «Ещё чуть-чуть и пора возвращаться!»
Она уже себе доказала, что смелая. Она досчитала до десяти, двигаясь плавно как лягушка, остановилась, и резко повернулась лицом к берегу. «Боже, как далеко берег!»: – подумала Наташа и устремилась в обратную сторону.
Но странно. Она сильно бултыхает в воде и ногами, и руками, но берег не приближался. Ей казалось, что она столько проплыла, и уже должна коленями коснуться дна, а вместо этого у неё создаётся впечатление, что она топчется на месте.
Что это значит? Наташа испугалась. Происходило что-то непонятное. Почему берег остается так далеко? Ей стало вдруг холодно. Наташа поднажала, что есть мочи и немного продвинулась вперёд. Вот, она временами уже достаёт до дна. И хотя берег стал явственно ближе и уже различаются, повешенные на корягу её халатик и полотенце, все равно странно, почему, несмотря на все усилия, так медленно приближается берег.
И вдруг Наташа поняла, что пока она так долго была в воде, наверное, начался отлив. И её медленно, но верно относит обратно в море. Этого Наташа предвидеть не могла. Она отчаянно боролась и уже почти добралась до второй мели, где вода по колено, но волна коварно оттаскивала Наташу назад.
Девочка не сдавалась. Она несколько раз почти оказывалась на берегу: она цеплялась за песок, теряющими силу пальцами. Но безуспешно.
Наташа пыталась угадать ритм отливающей волны, чтобы обмануть её и не дать себя унести обратно в море. И это ей, наконец, удалось. Совсем обессиленная, Наташа выбросилась на берег и проползла по песку подальше от воды.
Она отдышалась. Затем встала и, вздохнув с облегчением, что всё позади, направилась к своим вещам.
Вдруг прямо перед собой Наташа увидела такое, что чуть не закричала. – На песчаном пляже в нескольких метрах от неё лежат рядом двое: мужчина и женщина. Они вытянулись в одинаковых позах на животе, подперев головы руками, согнутыми в локтях, лица обращены в морскую даль.
Наташа замерла. Они не двигались. Девочка пригляделась: – на них четко виднелись купальные костюмы, что её немного успокоило, потому что Наташа ещё и панически боялась голых.
В детстве, когда девочке было пять лет, они с мамой прогуливались днём в парке ранней весной. Прохожий, поравнявшись с ними на аллее, внезапно остановился и распахнул длинный чёрный плащ, надетый, как оказалось, на совершенно голое тело. Увидев ужас в их глазах, он с диким хохотом убежал прочь.
«Странно, что эти неподвижные фигуры очень крупных размеров, как изваяния, ну просто исполины. Жутко, – ну и парочка! – Лежат и загорают под луной, на море любуются!».
И тут Наташа догадалась, что это были … скульптуры из песка! Вчера в лагере говорили, что будет конкурс песчаных скульптур.
Наташа перевела дух и посмотрела на изваяния из песка уже более спокойно. И носы, и глаза, и грудь в лифчике, и ложбинки вдоль позвоночника на спинах, и пальцы на руках и ногах, – как настоящие, а волосы у женщины ниспадают на плечи длинными локонами, а у мужчины стоят ёршиком. И оба, блестят как обливные, будто только, что после купания.
– Ну как живые! Классно вылеплены! Взгляд-то слепой, конечно, но…и Наташе показалось, что они смотрят прямо на неё немигающими глазами. «Ой, а вдруг они оживут и схватят меня?»: – подумалось девочке: – «Вот оказывается, где прятался страх!»
У Наташи перехватило горло, но она и не думала кричать, а опрометью помчалась по тропинке в лагерь. Пролетела по лестнице и вбежала в спальную.
Все спят. Никто ничего не заметил. Наташа сняла с себя мокрый купальник, обтрусила от песка на пол ступни и юркнула под одеяло.
У девочки стучали зубы – или от холода, или от пережитого страха, и она никак не могла унять дрожь. Наташа накрылась одеялом с головой и стала усиленно дышать. Это помогло и она начала согреваться. Но от перевозбуждения уснуть долго не могла.
Что же случилось? Она лежала, закутавшись, и твердила себе:
– Я доказала, доказала, доказала!
« Что доказала?» – будто спрашивал кто-то другой.
И с этой мыслью девочка, наконец, заснула.
Утром Наташа, как все дети, встала, умылась и пошла на пионерскую линейку. Перед тем, как идти в столовую на завтрак, девочка забежала в спальную, достала завалившийся под кровать, свой влажный, весь в песке, купальник, отряхнула и, прополоскав, повесила сушиться.
Только этот купальник напоминал Наташе про ночное приключение. Только он знает её тайну, он свидетель и доказательство её подвига.
После этого случая у Наташи прорезался аппетит. Раньше она всегда плохо ела, и её взрослые часто ругали за «ковыряние в тарелке». Теперь девочка стала много и с удовольствием кушать почти всё, чем кормили в столовой. Особенно ей полюбился полдник – огромные куски черничного пирога со сметаной и кружка парного молока с подшефной заводу фермы.
Когда накануне отъезда в Москву Наташа собирала вещи, то с удивлением обнаружила, что вся её одежда стала настолько мала, что смотрелась на ней, как натянутая на барабан, который вот-вот лопнет. Девочка превратилась в девушку. Наташе казалось, что её тело просто вылезает из сарафана, как тесто из квашни, а подол неприлично еле прикрывает совсем не худую попку. Она не понимала, что за время отдыха сильно поправилась – на семь килограммов и даже подросла на четыре сантиметра. От таких перемен было очень неудобно, поскольку других вещей у девочки не было. Любимый купальник Наташе тоже стал совершенно мал, и очень больно врезался в тело. Ей было жаль его совсем выбрасывать.
Когда в свой последний день в лагере Наташа отправилась на пляж попрощаться со своей любимой бухтой, ей захотелось что-нибудь оставить морю на память. И она подошла к кустам, растущим близко к воде, и повесила на них свой купальник. Девочка аккуратно расправила его на ветках. Два кусочка ситцевой ткани, оранжевой в черную полоску, издали смотрелись, как два экзотических цветка. Наташа оглядела в последний раз знакомые и полюбившиеся места, и ей живо представилось, как однажды, когда на бухту опустится ночь и замигает зелёный глаз маяка, вдруг, из воды выйдет прекрасная русалочка, увидит купальник и унесёт его в морское царство, нарядится и закружится с принцем в вихре вальса…
«Хотя, зачем русалочке купальник? Бред какой-то! – Пора взрослеть!» – подумала Наташа, когда услышала звуки горна, трубящего об окончании последней смены уходящего навсегда последнего лета её детства.

Александр КОРОЛЕВ

Родился в 1947 году в г. Николаевск-на-Амуре. Родители после войны переехали в Калужскую область, где отец работал лесником, а мама – домохозяйкой. В 1965 году поступил в Калужский педагогический институт, на исторический факультет.
После армии пришлось пойти на работу в связи с семейными обстоятельствами. Поступил на заочное отделение Московского института связи. Специальность – инженер связи. Работаю в Москве. Пишу стихи и прозу. В настоящее время занимаюсь в литературной лаборатории «Точки-2» при Совете по прозе Союза писателей России под руководством Елены Яблонской и Нины Кроминой.

КАРТИНА

Она висела в старом доме на чердаке в углу, куда не попадал ни один лучик солнца. Я нашёл её там, когда приехал в отпуск. Это была небольшая картина, размером где то 50х70 сантиметров, художник изобразил какие-то книги, свиток перевязанный лентой, медный сосуд, потухшую свечу...В общем, ничего интересного.
Но... Ещё не дотрагиваясь до картины, я ощутил что-то неуловимое, какой-то запах, будто кто-то только-только погасил свечу. Я взял картину, и чтобы получше её рассмотреть, подошёл к окну. Отдёрнул занавеску и лучи солнца осветили картину. Удивительно! Свеча на картине была зажжена.
Я невольно протянул руку, чтобы убедиться и... тут же обжёг её. Свеча горела и воск капал на подсвечник. Она освещала комнату, где вероятно живёт какой-то человек, оставивший её ненадолго. Интересно, чем он здесь занимается? И вообще, кто ОН? Если всё реально, то почему же не посмотреть, что написано в свитке. Я взял свиток, развязал ленточку и развернул его. Там было написано:
«Как медь, брошенная в небрежении, подвергается ржавчине... так и душа, в бездействии пребывающая, снедается злом и лишается Покрова Божия...» И подпись: Антоний Великий.
Я положил свиток на место. Взял в руки медный кувшин: это был какой-то старинный сосуд и мне невольно вспомнились строки: «Душа подобна медному сосуду...» Не помню, откуда эти строки, уподобляющие душу медному сосуду...
Кроме того, есть легенда. И тоже весьма символическая. Царь Соломон не хотел, чтобы люди занимались магией. Он заключил всех главных демонов в медный сосуд, запечатал своей личной печатью и бросил в озеро. Но жители Вавилона выловили сосуд, распечатали, думая, что там сокровища и выпустили демонов на свободу...
Свеча стояла на одной из книг. Я приподнял свечу и взял эту книгу. Расстегнул медную застёжку и раскрыл. Это была та самая книга, которую увидел первый раз, даже написал маленький рассказ и назвал его «КНИГА». И забыл о нём. А сейчас вдруг вспомнил.

КНИГА

Эта книга попала ко мне не случайно. Мне всегда хотелось иметь такую КНИГУ: старинную, в кожаном тиснёном переплёте, с медными уголками и застёжкой. И вот она лежит передо мной. Это моя КНИГА. А та, которая когда-то меня восхитила, осталась у Витьки. Она досталась ему от бабушки.
Его бабушка была колдунья. Он умела «заговаривать» зубную боль, вправляла грыжу... Колдунья она или нет, до сих пор достоверно не знаю, но очень похоже на то. Мы её все боялись.
Так вот, ту книгу я увидел в первый раз, когда пришёл к бабке «заговаривать» зуб. Мать притащила меня за шкирку к бабке, на третий день моего нытья. Не помогали ни прогревания, ни полоскания колодезной водой. Отец уже хотел выпросить лошадь в колхозе, хотя был самый разгар уборки урожая. А ехать надо было за 30 вёрст в район, ближе зубных врачей не было. Слово «дантист» в деревне не знали.
Едва я увидел бабку, как зуб перестал болеть. Она взяла меня за руку и посадила на табурет за стол. Даже ничего не спросила, просто посмотрела мне в рот, который я открыл сам. Потом позвала Витьку, налила нам чай из самовара, дала по кусочку колотого сахара и взяла книгу с божницы.
Это была та самая КНИГА. С заглавными красными буквами, обвитыми завитушками и листьями. Бабушка что-то читала. Но что не помню, потому что не мог оторвать глаз от этой книги. И тут я вспомнил. Именно такая КНИГА у меня уже есть. Она называется «ЕВАНГЕЛИЕ». Эту книгу я положил на место и поставил на неё свечу. Свеча догорала. Да и хозяин мог вернуться и застать меня.
На чердаке было уже темно, так как солнце ушло и не освещало помещение. Я посмотрел на картину и не увидел никаких изменений. Свиток был перевязан ленточкой, свеча не убыла ни на миллиметр...Странно.
Но теперь я знал, если на картину попадает луч солнца, то она «оживает». И я смогу вновь побывать в этой комнате, посмотреть, что там ещё есть. Посмотреть, что же написал этот человек, так как на столе за книгами, лежала стопка листов исписанной бумаги. Возможно я познакомлюсь с хозяином этой комнаты, объясню своё появление. Да, на картине не видно двери за портьерой, но мне очень хочется туда заглянуть...

ДВЕРЬ

Вот и настал канун Рождества. Я давно собирался поехать в деревню и снова заглянуть на чердак, где находилась картина, поразившая меня тем летом.
Что это было?
Вероятно это было плодом моей фантазии.
Я ехал по заснеженной дороге и любовался зимним пейзажем. Елями, укрытыми снежными шубами и шапками, березами в хрустальных серёжках, которые переливались и искрили на солнце алмазными гранями. Мне даже как будто слышался их звон. Иногда ель сбрасывала с себя снежную одежду и расправляла ветви; и тогда на дорогу сыпался искрящийся в лучах солнца то ли снег, то ли иней. Рождество!
Вот и мой дом.
Я расчистил сугробы, поставил машину в гараж и растопил печь. Огонь быстро охватил берёзовые поленья, и вскоре тепло стало наполнять комнату. Солнце светило в окно и постепенно уходило за горизонт. Надо скорее лезть на чердак и найти ту картину, пока солнце не скрылось.
Я поднялся по лестнице на чердак, прошёл к тому месту, где оставил картину. Картины не было! Она исчезла. Никто не мог сюда попасть, не сломав замок. Или кто-то подобрал ключ?
Вот и всё.
Может быть её просто не было? И то, что тогда происходило, было плодом моего воображения? Смеркалось. Солнце ушло за горизонт, на востоке отчётливо засветилась первая звезда.
Я сидел и смотрел на огонь в печи. В комнате становилось тепло, и я задремал. Сколько я спал не знаю, но в комнате было совсем темно. Огонь в печи погас, и я закрыл задвижку трубы на ощупь, так как света не было. Вероятно отключили электричество, или перегорели предохранители. Я зажёг стеариновую свечу, которую всегда приберегал на всякий случай. Вот она и пригодилась. Достал из сумки несколько мандаринов, хлеб, нарезку колбасы и бутылку вина.
Я сидел и наслаждался тишиной.
Но что-то не давало мне покоя. Куда же делась картина? Может она упала и завалилась за старую рухлядь? Надо пойти и ещё раз посмотреть.
Поднялся опять на чердак, поставил свечу на тумбочку. Картина находилась на том же самом месте! Также горела в подсвечнике свеча, все предметы находились в том же самом положении. В комнате тоже никого не было, но в углу стояла ёлка, украшенная разноцветными шарами и блестящей мишурой.
Ничего не трогая, я подошёл к ёлке и увидел под ней перевязанную красной лентой коробку. На ней было написано: «Подарок Володе». Я оглядел комнату, но никого не увидел и решил заглянуть за портьеру. Там находилась дверь, за которой я услышал музыку и детский смех.
Немного приоткрыл дверь и посмотрел в щель. Я увидел большой светлый коридор, которые бывают в институтах, общежитиях, больницах, с дверями по обе стороны.
Напротив также находилась дверь со светящимся табло. Там зажглась надпись: «Войдите. Возьмите подарок Володе». Я вернулся, забрал подарок и вышел в коридор. Табло также светилось, но там появилась другая надпись: «Возьмите часы. У вас ровно один час». На ручке двери висели на цепочке карманные часы, стрелки показывали ровно 11 часов. Они не шли, секундная стрелка стояла на 12. Но когда я взял их в руки, часы пошли и секундная стрелка побежала по кругу.

Я открыл дверь и оказался в большом зале. Посреди зала стояла чудесная нарядная ёлка, с горящими разноцветными лампочками. Вокруг ёлки водили хоровод дети, наряженные в костюмы зайчиков, лисичек и других разнообразных персонажей. Все веселились, смеялись, стоял весёлый шум и гам.
На скамейке, немного в сторонке, сидел мальчик и смотрел на веселящихся детей. Рядом с ним лежали костыли...
Ко мне подошла Снегурочка и спросила:
– Вы взяли подарок для Володи?
– Да, вот он. Объясните мне пожалуйста, что всё это значит? Каким образом мы сюда попадаем? Кто эти дети?
– Сначала наденьте маску, вот эту.
Снегурочка указала мне на маску кота, которую я надел. Удивительно, но на мне оказался и костюм кота, с пышным полосатым хвостом. Чудеса!
Снегурочка засмеялась и рассказала о происходящих здесь чудесах.
– Все дети оказались здесь также как и вы. Кто через нарисованную им самим картину, кто через книги, кто через любимую игрушку. Все по-разному. Просто они верят в чудеса, верят в своё исцеление. Там, в реальном мире, они чем-то больны. Вы видите мальчика с костылями? Его зовут Володя. У него больная нога и ему нужны лекарства. Они ему помогут, и он начнёт ходить. Вы принесли ему эти лекарства, а также книгу, в которой много чего чудесного написано. Пусть читает.
Дед Мороз стукнул посохом об пол, и в зал въехала тележка с подарками, которую вёз белоснежный пони. Дед Мороз брал из тележки подарки и вызывал того, кому это подарок принадлежал. В этом подарке было всё то, что дети мечтали получить.
– Ну так это же Рождество!
Когда все дети получили свои подарки, Дед Мороз подошёл к сидящему на скамейке мальчику и сказал:
– А тебе подарок принёс Кот в сапогах!
Я невольно посмотрел на свои ноги. Действительно, я был обут в красные сапожки на каблуках, с широкими отворотами на голенищах.
Хотел что-то сказать, но только произнёс: «Мяу...у».
Снегурочка наклонилась и шепнула мне на ухо:
– Здесь не надо ничего говорить. Мы все здесь понимаем друг друга без слов. Это же естественно!
Я подошёл к Володе и отдал ему подарок. Володя развязал ленточку, развернул голубую обёрточную бумагу, открыл коробочку. Там лежало красное яблоко.
Володя откусил от яблока маленький кусочек, совсем немного и ...костыли исчезли. Когда он съел всё яблоко, то встал, надел на голову лежащий на лавочке шлем-шишак, которые носили русские воины в старину, и побежал к ребятам. Теперь его нельзя было отличить от других детей. Они все бегали по залу, показывали друг-другу подарки, делились конфетами. Дед Мороз ещё раз стукнул посохом об пол. Все притихли.
– А сейчас к нам придёт Доктор Айболит и будет делать всем уколы!
Открылась небольшая, незаметная дверь в конце зала и вошёл Доктор Айболит. Впереди его бежала собака Авва и несла в зубах саквояж с лекарствами. Ну а с чем же ещё?
На плече Доктор нёс огромный шприц.
– Сегодня уколы отменяются. Подходите по очереди и получите по стакану целебного сока. У меня в шприце находится любой сок, который вам по вкусу. А ну ка, лисичка, иди сюда. Какой сок ты любишь?
– Банановый!
– Вот, тебе банановый, – Доктор нацедил из шприца стакан сока и подал лисичке.
– А тебе, зайчик, какой нравится?
– Апельсиновый!
– Получи апельсиновый.
Таким образом все дети получили тот сок, который хотели.
Ну это же Рождество!
Затем Доктор взял саквояж у Аввы, открыл его, и каждый ребёнок получил по лечебной шоколадке. Все были очень довольны.
Дед Мороз стукнул посохом в третий раз и произнёс:
– До конца нашего Рождественского бала осталось 5 минут. За это время всем нужно добраться до своих постелей и лечь спать. Если не успеете, то все подарки пропадут и не будет никакого волшебства.
Я посмотрел на часы, которые висели на цепочке у меня на шее. Они показывали без пяти минут двенадцать. Я снял маску и... оказался на своём чердаке. В руках у меня были карманные часы, которые показывали полночь.Они не шли. Секундная стрелка также замерла на цифре 12...
Я положил часы в ящик старого комода, где хранились фотографии. Сел за стол и написал всё то, что вы сейчас читаете. С Рождеством Христовым!

Дмитрий САРВИН

Режиссер, художник-постановщик, актер, писатель. Родился в 1975 году в городе Тула. Закончил Санкт-Петербургскую Государственную Академию Театрального Искусства: Мастерская профессора И. А. Богданова. Специальность – режиссура.
Режиссер-постановщик, художник-постановщик музыкального спектакля «Мертвые души» по одноименному произведению Н.В. Гоголя. (Театр «Камерная сцена», Москва). Спектакль получил Гран-при на международном ХХIV молодежном театральном фестивале «Русская классика» 2019 год в Москве. Произведения опубликованы в сборнике «Писатели детям», в журнале «Проза и публицистика», в сборнике «Гражданам детям», журнале «Страна Озарение» в сборнике «Страшные сказки». Победитель в литературном конкурсе «Байки из логова» и «Новые истории про Вини Пуха» Дарвинский музей (2019 г.) Номинант на Литературную премию «Ясная Поляна» (Литературный журнал «Союз писателей» № 1).
ДОНКА

Чебугаев подошёл к старому, давно заброшенному причалу. Осмотрелся. Камыши, стрекозы, беспокойная рябь реки, и – ни души. Антон прислушался; в траве стрекотали кузнечики, мелкая волна своей игривой и мокрой рукой пошлёпывала бурые сваи, несколько раз, надсадно жужжа, пролетел слепень. Чебугаев взял длинную ветку, отломанную им по дороге, усердно сопя привязал к ней нитку, на конце которой болтался большой мотылёк. Критично посмотрев на свое изделие под названием «удочка», Антон со всего размаху закинул её... куда подальше. Солнечные блики играли на воде, стрекозы выписывали замысловатые фигуры пилотажа, а ветка с привязанным к ней мотыльком, уплывала за камыши. Антон Чебугаев устало сел на подгнивающие доски причала, закрыл лицо руками и по-детски заплакал.

Были у него и удочка, и спиннинг, и железный ящик для зимнего лова, но жена, желая проучить Антона за его разгильдяйство, выкинула все его рыболовецкое снаряжение...
Чебугаев метался и выл как раненый медведь, бил кулаками в запертую дверь ванной, и шумно дыша в щель между косяком и дверью, зловеще шептал:
– Алевтина, открой, я же тебя зубами рвать буду! ...
Через час с четвертью поняв, что она добровольно не выйдет из своего убежища, Чебугаев подпер дверь ванной кухонным столом и пошёл на рыбалку... без удочки, без червей, на зло!

Что-то булькнуло, потом ещё раз. Чебугаев отнял руки от мокрого от слез лица и удивленно воззрился на акваторию реки. Ветка, которую Чебугаев переоборудовал в удочку, теперь словно поплавок то уходила под воду, то вновь оказывалась на поверхности. Антон аж подскочил, заставив старые доски причала визгливо скрипнуть. Обуреваемый рыболовецким азартом, Чебугаев скинул сандалии и, не раздумывая, прыгнул в воду, намереваясь голыми руками изловить рыбешку. В два счёта он оказался возле своей ветки, ухватился за неё и ... то что схватило приманку на другом конце, дернулось и попыталось вырваться. Но Чебугаев ещё крепче вцепился в свою «удочку». Рыба оказалась совсем не маленькой и неожиданно потащила его словно на буксире. Чебугаев, влекомый этой необычно сильной и крупной речной рыбой, понял, что она тянет совсем не за нитку, нитка бы уже давно оторвалась, рыба тянет его за саму ветку. Его мотнуло вправо, потом влево, крутануло на месте, обдало фонтаном брызг и оставило в покое. Антон успел заметить в прозрачной воде зеленоватый рыбий хвост, уходящей в глубь.
– Здоровая-то какая! – ахнул Чебугаев.
Тишина, покой и легкое покачивание на мелкой волне. Антон осмотрелся. В рыболовном экстазе он не заметил, как оказался на середине реки.
– Эх, сорвалась! Почти голыми руками сома поймал... да, скорее всего это сом... точно сом...
Чебугаев грустно поплыл к берегу, думая о том, что если бы у него была настоящая удочка, а не эта фигня, все бы пошло совсем по-другому... В этот самый момент его кто-то схватил за ноги и силой потянул вниз, на глубину.
Антон начал изо всех сил брыкаться, пытаясь освободиться. Ему это удалось, и он стал всплывать наверх. Именно в этот момент появилась она...
Прямо перед Антоном, в свете солнечных лучей, проникающих под воду, появилась русалка! Её волосы красиво развивались, обнаженная грудь притягивала взгляд, а зеленоватый хвост, уходящий в желтоватую муть, беспрестанно двигался. От удивления Чебугаев раскрыл рот и, чуть не захлебнувшись, закричал, выпуская сотню воздушных пузырьков. Сделав решительный взмах руками, он всплыл, судорожно хватая ртом воздух.
Русалка всплыла прямо перед ним. Часто дыша Чебугаев смотрел на неё. Она, активно работая хвостом, поднялась над поверхностью воды так, чтоб Антон мог видеть её грудь. И действительно это помогло, Антон как-то сразу успокоился, перестал часто дышать и суетливо шлепать руками по воде. Надсадно жужжа над их головами пролетел слепень. Русалка перестала интенсивно работать хвостом и опустилась чуть глубже, раскрыла рот и словно давясь рыбьей косточкой произнесла:
– Ашр-га-наш!
Чебугаев перевёл взгляд на её лицо и переспросил:
– Чего?
– Ашр-га-наш! – повторила русалка.
Он посмотрел в её глаза, они были янтарно-жёлтыми и словно светились изнутри. Она смотрела на него так притягательно, так нежно. Антон, глупо улыбаясь, осознал, что тонет и не только в её глазах, но и буквально. Под водой она подплыла ещё ближе к нему. Зачарованно посмотрела ему в глаза, взяла за руку и, притянув к себе, поцеловала в губы...
Мелкая волна своей игривой и мокрой рукой, пошлёпывала бурые сваи причала, на котором одиноко стояли мужские сандалии ожидая своего владельца. Слепень покружил над ними, сел на серебристую застежку, покачался в задумчивости и улетел...

Антона Чебугаева так и не нашли. Его жена Алевтина приезжала к причалу, где были обнаружены его вещи, плакала, кричала, звала его, просила прощения. Но только выпь отвечала ей из камышей своим криком…
По прошествии времени стали ходить странные слухи, что мол какой-то утопленник крадет у рыбаков удочки, прямо на их глазах утаскивая их в воду и потом громко смеётся странным смехом в прибрежных камышах. Последним кто столкнулся с этим, так называемым утопленником, были два горе-рыбака, приехавшие отдохнуть и порыбачить на природе. Они поставили палатку, развели костер, приготовили донку – снасть для ловли рыбы на глубине, разложив её на старом причале, и пошли немного подкрепиться перед рыбалкой. Подкрепившись, рыбаки с красными физиономиями пошли удить. Вот тут он им и явился. Утопленник сидел на том самом пирсе спиной к рыбакам. Кожа у него была белая, волосы длинные и спутавшиеся.
При их приближении он резко повернулся и его жёлтые глаза, не мигая, уставились на рыбаков. От него пахло сырой рыбой и тиной. Утопленник сделал странное движение гортанью и выкрикнул:
– Ашр-га-наш!
Сгрёб с причала донку и прыгнул с ней в воду, подняв тучу брызг. Рыбаки от страху бросились наутёк, позабыв свою палатку и даже машину, на которой приехали.
После этого случая утопленник перестал являться людям и отбирать их снасти и удочки.
Видно донка пришлась ему по душе...

Екатерина РОГАЧЕВА

Коренная смолянка. Писать начала с детства, в основном стихи и коротенькие рассказы. В 2013 году увлеклась созданием произведений для детей. В 2015 году издана книжка «Карандмыши. Самый скучный день».
В 2016 году окончила курсы литературного мастерства А.В. Воронцова.
В настоящее время работает в различных жанрах, таких как психологическая проза, историческая проза, фэнтези, детские произведения.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Её мир начался с песни.
Нет, она не знала, что это песня. Просто тёплая волна качала её, убаюкивая, успокаивая, усыпляя. Сон или явь, она тоже не знала. Время текло мимо, не появляясь и не исчезая. Его не было, как не было ничего вокруг, что имело бы название. Только песня.
Если бы она знала, что слушать, то услышала бы и как пищит кардиомонитор, и как пыхтит аппарат ИВЛ, вдувая воздух в лёгкие. Крошечные, с ладошку. Как неподалёку тихо переговариваются медсёстры. Может, поняла бы слова. Но она ещё не умела. Звуки проходили сквозь тоненькую оболочку весом в полтора кило до самой глубины, до сердцевины того ростка, которым она была. Они были приятными и не очень, гладили или царапали, их хотелось слушать дальше или убрать.
– Баю-баюшки-баю, – напевал голос рядом. Ласковый, тёплый, как темнота. Кроме неё она пока ничего не знала.
– Думаешь, задышит сама? – переговаривались медсёстры на посту.
– Да брось. Двадцать шесть недель, слабенькая совсем. Только на аппаратах и тянет. Такие не выкарабкиваются.
– А кто возле неё сидит? Мать?
– Нет. Мать в реанимации. Тоже под вопросом. В аварию попала, вот и... Тоже неизвестно, выживет ли. А это бабушка.
Иногда её касалось тепло. Лёгкое, ласковое, нежное. Ей казалось, что она его узнаёт, только вот вспомнить не может, что это такое. А что вообще такое – вспомнить? И что такое тепло? Если бы она видела, она бы знала, что это солнце. Тёплые лучи, старательно протискивающиеся сквозь стекло к опутывающим её проводам. Трогающие, словно пытающиеся разбудить.
– Господи, какая маленькая, – говорили медсёстры. Сквозь усталую привычку и цинизм проступали горечь и сочувствие. – Нет, не выживет.
Она этого не знала. Тишина и темнота, караулящие у изголовья, ждали момента, чтобы накрыть мягкой тёплой подушкой, обнять пушистыми лапами, утащить куда-то вглубь, внутрь себя. И только голос не давал уйти. Кто-то пел. А она слушала. Из мелодии ткалась вечность маленькой жизни. Голос пел.
– Отдохнули бы, – говорил врач женщине, сидящей у её аппаратов. – Устали ведь. Которые сутки.
– Как же? Она же не будет спать без колыбельной, – отозвалась та. – А так...
– Она вас не слышит, – сказал врач.
– Какие шансы? – подняла глаза женщина. Врач отвёл взгляд.
– Нужно отключать. Сама не дышит.
– Когда? – беззвучно спросила женщина.
– Утром, если изменений не будет.
– Я останусь до утра.
Врач ушёл, а женщина осталась.
И песня осталась.
Если бы можно было вложить свою жизнь в одну ночь, в одну песню и отдать её, то женщина отдала бы. А так она просто пела. И немудрёные слова, наполненные слезами, падали в тишину палаты реанимации ледяными снежинками. Ночь сворачивалась в клубок и ждала утра. А утром пришёл врач.
Если бы она понимала, что происходит, она бы испугалась. Но бояться она ещё не умела. Только чувствовать. И она чувствовала – что-то не так. Неоформленное беспокойство заставляло нервничать. Куда-то пропал голос-якорь. Слышались другие звуки, неприятные, царапающие. Почему-то становилось холодно. А потом кончился воздух.
Женщина неловко вцепилась в рукав врача, нажавшего на кнопки на аппарате ИВЛ. Тот придержал её, покачнувшуюся, и сам отвёл глаза. Не первый раз, а всё равно, не получается смотреть, как тает маленькая жизнь в беспомощном, весом в килограмм, человеческом тельце. Как сжимаются в последнем усилии крошечные пальчики и синеют губки. Какими глазами глядят на это их родные и близкие. Как вот эта бабушка, проведшая около умирающей внучки последние несколько суток.
Это было неправильно. Так неправильно, что она впервые поняла, что такое обида. Как так, почему? Зачем? Всё же было так хорошо и привычно. Как должно было быть вечно. Всегда. Редкое тепло, тишина у изголовья, медленно рождающиеся ощущения и голос, поющий бесконечную песню. Голос. Не хочу тишины. Пусть поёт дальше.
От обиды она неосознанно напряглась, дёрнулась и вдруг втянула в себя первый глоток воздуха, так необходимый для того, чтобы разразиться громким недовольным плачем.
Тонкий жалобный писк пронёсся по палате. Врач обернулся, плачущая женщина вздернула голову, как от удара. Ребенок снова попытался пискнуть и закашлялся.
– Не может быть, – пробормотал врач, наклоняясь над девочкой. И уже ей, громче. – Ну, ты даёшь, мелкая, ты даёшь!
Девочка снова пискнула. Настырное солнце, пробравшееся-таки сквозь занавешенные окна, погладило её по щеке. Новое свежее утро скользило по городу лёгкими шагами. Поправлял подрагивающими руками прибор врач. И снова плакала рядом на стуле немолодая, с седыми висками и морщинками у глаз, усталая женщина, день за днём, ночь за ночью певшая колыбельную над больничной кроваткой внучки.

Наталия АРСКАЯ

В 1968 году окончила факультет журналистики МГУ, работала в разных средствах массовой информации. Автор книг:
– «Родные лица» (изданы в 2007 и 2013 гг.) – воспоминания о писательском окружении, моей семье, поэте Павле Арском;
– трилогия об анархистах «И день сменился ночью».
Все произведения на сайте Проза.ру – www.proza.ru/avtor/tashen

САКСОФОНИСТ

У Даши Земцовой была привычка приводить с улицы бездомных собак и кошек и раздавать их знакомым. Это добрая душа занималась также и людьми. Беспризорников отводила в детскую комнату милиции, бомжам давала адреса при московских храмах, где их могли накормить, оказать медицинскую помощь, направить в приюты для бездомных. Одним словом, не пройдет наша Даша мимо чужого горя и беды. На вопрос, зачем она это делает, девушка удивленно распахивала свои красивые серо-голубые глаза, в которых можно было прочитать: «Они такие же люди, как и мы».
И в нашем рекламном агентстве «ЭКСИ» не все понимали желание Даши спасать сирых и обездоленных, но по ее просьбе послушно приносили из дома ненужную одежду и обувь, которую она после работы отвозила на Киевский вокзал и с такими же добровольцами-волонтерами раздавала их бездомным людям. Только уборщица Айша ворчала, что в таком уважаемом месте, как наше агентство, постоянно стоят клетчатые (челночные) сумки с «барахлом».
– Айша, миленькая, – успокаивала ее Даша, – под столом ничего не видно, а после работы я все унесу.
– И как все это Олег Григорьевич (наш генеральный директор Пронин) допускает, – сердито ворчала Айша, надеясь, что ее поддержит кто-нибудь из сотрудников или из своего кабинета выйдет главный бухгалтер, юрист и кадровик Татьяна Яковлевна, по совместительству жена босса. Но на ее ворчание никто не обращал внимания: Айша сама из этого вполне приличного и даже нового «барахла» выбирала одежду для своей семьи и сестры, приехавших в Москву из Таджикистана в поисках лучшей жизни.
Что же касается посетителей в нашем «уважаемом» агентстве, то, поднимаясь к нам на второй этаж по крутой винтовой лестнице, какие еще можно встретить в дореволюционных постройках в центре Москвы, они первым делом направлялись в кабинет Пронина, затем вместе с ним переходили в соседнюю комнату для переговоров, где их уже ждали разные специалисты. Туда потом по сигналу Татьяны Яковлевны секретарь Марина и Айша проносили чай-кофе, бутерброды и фирменные пирожные, заказанные накануне в соседнем французском кафе «Мадам Буланже». Иногда переговоры проходили без босса с участием какой-нибудь одной группы сотрудников. Тогда Марина приносила туда чашки с кофе, приготовленным на директорской кофемашине. Все остальные люди продолжали трудиться на своих местах.
Так повторялось изо дня в день. Дашины «причуды» вносили в жизнь коллектива некоторое разнообразие.
Вот также однажды зимой она привела бледного худого юношу лет 20, прижимавшего к груди черный потрепанный футляр с инструментом. Как затравленный зверек, он испуганно озирался по сторонам, боясь отойти от своей покровительницы.
Рабочий день в агентстве еще не начался, и основной народ, чтобы окончательно проснуться, толпился в холле около автомата с кофе. Тут же была и Татьяна Яковлевна. Все знали, что Пронина сегодня не будет: он улетел в Париж на Международную книжную ярмарку, где агентство представляло свою рекламно-издательскую продукцию.
Дашино появление с новым подопечным заставило всех оживиться и окружить их.
– Это Иннокентий, или просто Кеша, – сказала Даша, главным образом обращаясь к Татьяне Яковлевне, как к временному начальнику. – Он очень талантливый саксофонист, но не может найти работу, у него тяжело болеет бабушка. Мы должны помочь ему.
– У нас серьезное агентство, а не проходной двор, – недовольно сказала Татьяна Яковлевна. – Мы не можем брать, кого попало с улицы. Только Олег Григорьевич может решить этот вопрос, подождите до вторника.
Супруга явно лукавила. Все знали, что в кадровых вопросах решающее слово принадлежит ей.
– Татьяна Яковлевна, ну, пожалуйста, – взмолилась Даша, – Кеша может выполнять любую работу. Возьмите его хотя бы курьером или на ксерокс.
– Ты уверена, что это не подсадная утка? Выведает тут все у нас и уведет клиентов.
И без того бледный Иннокентий побледнел еще больше и сморщил лицо, как будто собирался заплакать. Даша, наоборот, покраснела от возмущения и стыда.
– Татьяна Яковлевна, как вы можете такое говорить? Он – музыкант, у него талант от Бога. Кеша сам переложил для саксофона пьесу Адажио Альбинони, написанную для струнных инструментов и органа, – выпалила она на одном дыхании.
Даша в детстве училась в музыкальной школе, хорошо разбиралась в классической музыке. Два незнакомых итальянских слова в этот момент прозвучали для нас как что-то возвышенное и неземное для понимания простых смертных. И сам юноша при внимательном рассмотрении его внешности и стройной худощавой фигуры показался нам греческим богом, сошедшим с картин другого итальянского гения Аньоло Бронзино. Его красивое лицо с высоким лбом, большими карими глазами и правильно очерченным профилем притягивало как магнит. Все молча сверлили его глазами.
– Татьяна Яковлевна, – первой очнулась от созерцания этой красоты секретарь Марина, – сегодня у нас переговоров нет, пусть Иннокентий нам что-нибудь сыграет. И саксофон свой покажет. Я никогда не видела вблизи этот инструмент, только на сцене.
Марину поддержал фотограф Петя Казаков, балагур, любитель анекдотов и незаменимый гитарист на всех наших корпоративных вечеринках.
– Да, да. Мы хотим послушать, – послышалось со всех сторон.
– Десять минут, не больше. Сегодня много работы, – строго сказала Татьяна Яковлевна, любившая во всем порядок и дисциплину. В том, что агентство работало, как единый, слаженный механизм, была ее несомненная заслуга.
Иннокентий вопросительно посмотрел на Дашу. Та кивнула головой, и, так как юноша сильно волновался от устремленных на него взглядов, помогла ему расстегнуть на чехле молнию и достать инструмент – отливающую серебром коническую трубу с множеством клапанов и кнопок. Марина протянула руку, чтобы потрогать это великолепие, но встретила умоляющий взгляд Даши: «Прошу тебя, не мешай».
Сам Иннокентий уже никого не видел. Держа в руках саксофон, как хрустальную вазу, которую можно разбить одним неосторожным движением, он вытащил из горловины трубы мундштук, продул его, снова вставил и поднес инструмент к губам. Раздался громкий звук, заставивший всех отступить назад, затем, второй, третий. Тонкие длинные пальцы Иннокентия быстро забегали по клавишам и кнопкам, звуки превратились в знакомую мелодию, но настолько необычную в его исполнении, что никто не мог вспомнить, что это такое, пока Даша не шепнула: «Саундтрек из кинофильма «Серенада Солнечной долины».
Я никогда не думал, что саксофон может выражать столько разных эмоций: он то пел, то плакал, то смеялся, то рассказывал историю о чьих-то страданиях и любви. Это было так прекрасно, что Татьяна Яковлевна, хмурясь и поглядывая на часы, не отважилась остановить музыканта, превысившего отведенное ему время.
Последний звук поднялся ввысь, всколыхнул оконные занавески и замер в их складках. Иннокентий опустил саксофон и отсутствующим взглядом посмотрел на слушателей. Он был еще весь там – в музыке, полностью его поглотившей.
– Вот это да, – восхищенно протянула художница Ольга Алексеевна, – не хуже Бутмана.
– Лучше Бутмана, – добавил дизайнер Сергей Викторович, от которого вообще редко дождешься похвалы, и, желая показать свою осведомленность в джазовом искусстве, добавил, – да чего там: лучше, чем Фил Вудс, американский джазовый альт-саксофонист.
Секретарь Марина, 23-летняя незамужняя особа, находившаяся в непрерывном поиске женихов, быстро сообразила, что надо пользоваться моментом.
– Татьяна Яковлевна, – пропела она вкрадчивым голосом, – мне давно нужен помощник на факсе, возьмите музыканта…
– А нам нужен курьер, – подхватил начальник производственного отдела Виктор Петрович, – люди возмущаются, что должны сами к нам приезжать за заказами. Мы теряем постоянных клиентов.
– Зато у нас все дешевле, чем у других, и качество лучше, – недовольно проворчала Татьяна Яковлевна, не любившая, как всякое начальство, критических разговоров. – А паспорт у саксофониста есть?
– Есть, есть, – обрадовалась Даша. – Он живет в Строгино, сюда приезжает подрабатывать в подземных переходах.
– Хорошо, Даша, возьмем его под твою ответственность с испытательным сроком на месяц или…пожалуй, два, а потом посмотрим. Вопрос с зарплатой решит Олег Григорьевич.
Все ждали возвращения босса из Парижа. Иннокентий за это время проявил усердие и стал незаменимым в агентстве человеком. Приходил к девяти часам вместе с секретарем Мариной, до обеда сидел в приемной, принимал и отправлял факсы, подшивал документы или выполнял поручения Татьяны Яковлевна по агентству (вместе с типографией у нас было десять отделов) и соседним фирмам, находящимся в нашем трехэтажном здании.
Другие сотрудники тоже обращались к нему с просьбами: сбегать в соседний супермаркет за сигаретами и чипсами, сделать ксерокс или другую мелочь, на которую всегда не хватает времени. Татьяна Яковлевна и того больше – посылала его за продуктами для дома, а перед приездом мужа отправила на рынок за парным мясом.
«Греческий бог» старался везде успеть и всем угодить, особенно начальству: он оказался сообразительным малым. Эта черта в нем мне не нравилась, что-то было в этом фальшивое и неискреннее. После обеда он развозил клиентам заказы и обратно в агентство не возвращался, кроме тех дней, когда Даша просила его помочь отвезти сумки с вещами на Киевский вокзал. От него мы узнали, что эта добрая душа покупала по дороге для бомжей еще продукты и лекарства.
Во вторник утром прямо из аэропорта прибыл Олег Григорьевич. Супруга, видимо, не сообщила ему в Париж о новом сотруднике, и босс очень удивился, увидев в приемной около Марины «греческого бога», причем они так близко сидели друг к другу, что директор принял его за очередного ухажера секретарши из соседней фирмы.
При появлении Пронина оба испуганно вскочили, Марина сбивчиво стала объяснять ему, кто этот молодой человек, но тут появилась Татьяна Яковлевна и увела мужа в кабинет. Через полчаса на Доске объявлений появился приказ о зачислении в штат агентства нового курьера Иннокентия Александровича Красовского. Читая приказ, все отмечали, что у музыканта все звучит красиво: и имя, и отчество, и фамилия. Босс обещал ему 300 руб. за каждую поездку – чем больше он их совершит, тем больше заработает за день, неделю и в целом за месяц.
До этого у нас иногда подрабатывали разные случайные люди, им платили по 500 и даже 600 руб. за одну поездку. Но это случалось крайне редко. В целях экономии мы сами развозили готовую продукцию или на своих машинах, у кого они были, или на общественном транспорте, оплачивая расходы на бензин и билеты из собственного кармана. Олег Григорьевич был очень прижимистый, но считалось, что он экономит ради общего блага.
В печальные годы горбачевско-ельцинского правления мы многое пережили и хорошо усвоили, что в таких небольших компаниях, каким было в то время наше агентство, надо трудиться не покладая рук, тогда и зарплата будет более-менее приличной. Пронин и его жена сами подавали всем пример, приходя на работу ни свет, ни заря и уходя последними.
Мы с Дашей появились в «ЭКСИ» почти одновременно. Трудно определить нашу специальность в то время. Сейчас у нас есть менеджеры, копирайторы, дизайнеры, креативщики, фотографы, режиссеры. Тогда всю огромную работу выполняло несколько человек. Сами искали клиентов, сами вели с ними переговоры, предлагали свои идеи, писали тексты, даже фотографировали и делали рекламные ролики. У меня еще был некоторый опыт: до этого я работал корреспондентом в молодежной газете, много писал и общался с людьми. Даша после музыкальной школы окончила полиграфический техникум и два года проработала корректором в издательстве «Медицина». Ей больше приходилось иметь дело с научной литературой. Но она оказалась творческой личностью. Тексты писала быстро, заголовки и слоганы у нее рождались сами собой. Любое скучное объявление могла превратить в яркую, запоминающуюся картинку, так что мы, бывалые журналисты, даже завидовали, как у нее ловко все получается. Ей ничего не стоило убедить клиента, что только наше агентство и наша реклама помогут ему продвинуть товар на потребительском рынке.
– Дашенька, – говорил ей Алексей Иванович Трубников, работавший когда-то в «Комсомольской правде» «умной головой», то есть человеком, придумывавшим броские и емкие заголовки, а теперь создающий рекламные ролики про кошачий корм и зубные пасты, – в «Комсомолке» вам не было бы цены.
Конечно, с тех пор многое изменилось в «ЭКСИ». Листовки, буклеты, афиши, визитки, рекламные сайты – это было только начало нашей деятельности. Олег Григорьевич постепенно расширял спектр рекламных услуг, брал новых сотрудников, разделил всех на группы, работать стало намного интересней, но темп остался прежним: всегда все срочно, всегда все горит. Рабочий день пролетал, как одно мгновение, только успеваешь отсчитывать недели и месяцы.
И в ту зиму, когда у нас появился Иннокентий, мы работали в такой же запарке, что не заметили, как прошла зима, отгремели весенние грозы, а там и лето, очень жаркое в этом году и без дождей. Обычно в июне – августе бывает меньше заказов, и Олег Григорьевич отпускает часть людей в отпуск. Его супруга с детьми улетела в Анталию. Марина отправилась путешествовать в Испанию. С ее обязанностями секретаря прекрасно справлялся Иннокентий.
Никто не вспоминал о том, что наш курьер – музыкант и что ему надо учиться дальше, да и сам Иннокентий к этому не особенно стремился. Выяснилось, что у него не было музыкального образования, играть на саксофоне его научили друзья в школьной джаз группе. Это Даша внушила ему, что он – самородок, гений, виртуоз, который не знает себе цены, ему нужно обязательно поступать в консерваторию.
Все забыли, но Даша помнила. С присущей ей энергией она нашла для Иннокентия хорошего профессора, взявшегося его подготовить к вступительным экзаменам в любой музыкальный вуз, и пошла к Пронину просить для Кеши материальную помощь или крупную сумму денег в счет будущих премий. На что она надеялась, непонятно: у босса снег зимой не выпросишь, не то, что материальную помощь. Нужны деньги, иди их заработай, и он предложил Иннокентию подрабатывать печатником в типографии.
– Нет, нет, – ужаснулась Даша, – духовикáм дышать краской вредно. И времени для этого у него не будет.
– Ну, как знаете, – сказал Олег Григорьевич. – Зря вы, Даша, о нем печетесь, ему это совсем не нужно.
– Почему вы так решили? Он обязательно поступит в консерваторию.
– Мне, кажется, он думает совсем о другом.
– О чем же? – растерялась девушка…
– Ну, – замялся босс, – о другом…
Ах, Даша, Даша! Все уже видели, что она влюблена в своего подопечного. И как все влюбленные, не замечала, что он изменился за последнее время и далеко не в лучшую сторону. Из тихого, робкого мальчика превратился в довольно бойкого, развязного и дерзкого, если не сказать наглого типа. Теперь его лишний раз не попросишь сделать ксерокс или срочно отвезти клиенту важный документ. Выполнял указания только начальства, остальным ставил условия, мог даже потребовать денег. Я однажды сделал ему замечание за грубость, на что получил ответ: «Не нравится, делайте сами. Много вас тут командиров».
Испортил его прекрасный пол, но не нашего агентства – у нас женщин было не так много, а соседних турфирм и курсов иностранного языка, где работали длинноногие девицы с модельной внешностью и почти все незамужние. Как рассказывала таджичка Айша, убиравшая помещения на всех этажах здания, они сами вешались ему на шею.
Секретарша Марина тоже пыталась закрутить с ним роман, но, увидев, что Даше это неприятно, оставила парня в покое.
Вопрос с деньгами для преподавателя повис в воздухе. Добрая душа Алексей Иванович проявил инициативу и, пройдя с шапкой по агентству, собрал 45 тысяч – все-таки народ у нас был добрый, отзывчивый. А тут и Даша через знакомых устроила Кешу в джазовую группу студентов Гнесинки. Ей сказали, что ребята хорошо зарабатывают на концертах в домах культуры. Руководитель группы был от Кеши в восторге и обещал подготовить его к участию в Международном конкурсе молодых саксофонистов, который состоится летом в Бельгии. Он прочил ему гран-при. «Я говорила вам, что Кеша гений, – радовалась Даша, рассказывая нам эту новость. – Он обязательно станет первым».
Она записала на видео выступление группы в Концертном зале Гнесинки. Ребята исполняли песни военных лет и популярные мелодии советских композиторов. Иннокентий солировал и импровизировал. Не знаю, как зрителям, но нам концерт очень понравился. На мой непросвещенный взгляд, Кеша так хорошо играл, что ему совершенно незачем было учиться, только для того, чтобы получить официальный документ – диплом.
Оценил его талант и босс, подкинув ему большую премию за только что проведенную агентством презентацию нового ресторана «Newstar» на Тверском бульваре, – редкая щедрость для Пронина. Думаю, в голове у него рождались в отношении Кеши и джаз группы планы, где и как их использовать, чтобы агентство получало прибыль. Приближался Новый год, а с ним и корпоративные вечера, на которых агентство хорошо зарабатывало.
Пока Олег Григорьевич строил планы, Иннокентия кто-то переманил в биг-бэнд элитного ночного клуба. Все это произошло очень быстро. Даша узнала об этом задним числом от профессора и пришла в ужас. Теперь после ночной работы Кеша приходил в агентство с опухшим лицом и воспаленными глазами.
И работник стал никакой – с утра на ходу спал, в 12 часов, набрав какие-то задания, уезжал восвояси, не доложив начальству. На Дашу было больно смотреть – мучилась и страдала из-за человека, который не стоил ее мизинца. Тут еще поползли слухи, что на Иннокентия «положила глаз» гендиректор турагентства «Волшебный сад» Аделаида Степановна – дама бальзаковского возраста, выглядевшая значительно моложе своих лет благодаря подтяжкам, спаму и фитнес клубу. Тогда в богемной среде появилась мода на молодых бойфрендов и мужей – «синдром Аллы Пугачевой». Аделаида притягивала юнцов возможностью объездить за ее счет весь мир. «Греческий бог» был у нее не первый, и такой же хорошенький, как Прохор Шаляпин, известный альфонс у богатых дам с Рублевки.
Айша рассказывала, что Аделаида обещала увезти Иннокентия в Америку и устроить в лучший джазовый оркестр. У нее в Нью-Йорке квартира в Манхэттене и связи в музыкальном мире. Откуда такая собственность у гендиректора фирмы средней категории? Но сейчас ничему не приходится удивляться. У многих бизнесменов, шоу-звезд и чиновников появились квартиры в Нью-Йорке, на Майами и в Европе.
Смотря на переживания Даши, Алексей Иванович Трубников как-то подбил меня провести с молодым дарованием беседу по поводу Аделаиды и ночного клуба. Старый комсомолец считал, что нашу бездуховную, лишенную высоких целей и интересов молодежь надо воспитывать и наставлять, как это было при советской власти.
Дождавшись момента, когда Марина ушла на обед в соседнее «Му-Му», мы направились в приемную директора. Иннокентий был один. Он удивленно посмотрел на нас и криво усмехнулся, когда Алексей Иванович объявил, что мы хотим с ним поговорить.
– Я вас слушаю, господа, – сказал он, продолжая сидеть за столом и не предлагая нам сесть, или хотя бы встал из уважения к старшим.
– Что же вы творите, Иннокентий? – взволнованным голосом сказал Алексей Иванович, обращаясь к нему на «вы». – У вас большой талант, который надо развивать и совершенствовать. Зачем вам ночной клуб и отношения с женщиной в два раза старше вас? Она вас погубит. В конце концов, это мерзко и безнравственно.
– Алексей Иванович, – с отвратительной ухмылкой ответило «юное дарование», – вот вы работали в «Комсомольской правде», теперь работаете в рекламном агентстве. Чего вы добились в жизни: вы, Евгений Николаевич (это я), Даша? Работаете, как рабы в Древнем Риме, головы не можете поднять. Пронин выжимает из вас все соки.
– А что хорошего в твоем ночном клубе, – взорвался я, не собираясь с ним миндальничать, как Алексей Иванович, – пьяная публика, дебоши, дым коромыслом и наркотики? Через десять лет заработаешь туберкулез, еще через десять станешь глубоким стариком, затем уйдешь в мир иной, и никто о тебе не вспомнит...
– Меня не волнует, что будет через десять лет. В клубе иной мир, иные люди, иное обо всем представление. Сво-бо-да – в мыслях и атмосфере. И дают эту свободу деньги.
– Пьяные тусовки и скандальные драки знаменитостей … Это, по-твоему, свобода?
– И в этом тоже… Я не пойму, чем вам не нравится Аделаида Степановна? Умная женщина, умеет делать деньги. У нее бизнес тут и в Америке.
– Что же вы и в консерваторию поступать не будете? – разочарованно протянул Алексей Иванович, сраженный такой логикой.
– А зачем? Мы скоро поженимся с Аделаидой и уедем в Америку. Там у меня будет своя джаз группа, я смогу записать свои альбомы. – Иннокентий вдруг сильно оживился. – Через год или еще раньше получу премию Грэмми и не одну.
– А как же Даша? Ты понимаешь, что ее предал? – зачем-то задал я ему этот вопрос, хотя и так ясно: обещания Аделаиды затмили парню весь свет.
– Даше я за все благодарен. Но она со своей заботой вот где у меня сидит, – провел он рукой по шее и, увидев, что Алексей Иванович побагровел от возмущения, переменил тему. – Знаете что, господа, приходите в наш клуб. Посидите, расслабитесь, выпьете фирменного коктейля, поужинаете. Почувствуете себя белыми людьми… Все расходы за мой счет…
– Нет уж, увольте, – пробормотал Алексей Иванович и, окончательно убитый таким откровенным цинизмом юноши, направился к двери. Не найдя что еще сказать, я последовал за ним.
– Я вас внесу в свой список гостей, – прокричал нам вдогонку Иннокентий, – он будет находиться у охраны при входе.
– Вот наглец, – продолжал возмущаться Алексей Иванович, когда мы вышли в коридор. – Пусть у него большой талант, но для меня он – позер, фигляр, самовлюбленный индюк. Свободы ему, видите ли, не хватает, в черные рабы нас записал. И посмотрите, Женя, как быстро усвоил барские манеры: «все расходы за мой счет». Жаль парня, пропадет за милую душу.
– Чем черт не шутит, – возразил я. – Может быть, действительно, в Америке со своим талантом он далеко продвинется. Ведь так делают многие наши оперные певцы и артисты.
– Ничего из его планов не выйдет. Аделаида поиграет им и бросит. Как это у нынешних дам называется?
– Эскорт для богатых дам или мужчина на прокат, – подсказал я.
– Нет, альфонс ему больше подходит. Будет есть и пить с хозяйской руки и по команде «Фас!» играть на своем инструменте «Собачий вальс».
– Так в клуб пойдем, Алексей Иванович? – пытался я его успокоить. – Пора почувствовать себя белыми людьми…
– Нет, Женя, увольте старика. Мне достаточно нашей презентации в «Newstar». До сих пор печень ноет.
Даша, конечно, в этом клубе не была, несмотря на уговоры Иннокентия прийти и убедиться, что там все прилично, не то, что она думает. Но туда зачистили девушки из агентства «Волшебный сад» и наши ребята, которые с ними общались, и кто-то за кем-то серьезно ухаживал.
Фотограф Петя Казаков успел подсуетиться сам или через Аделаиду и сделал о клубе серию снимков и видеоклипов, прося не говорить об этом Пронину. Мог бы не предупреждать. Это было его личное дело. Каждый из сотрудников агентства имел право подрабатывать в свободное время, где хотел и как хотел.
На мой вопрос: «Ну, как тебе клуб?», Петя поморщился и сказал, что до полуночи там все чинно и благородно: приходят солидные люди (больше пожилых), играют в биллиард, сидят в барах и ресторане, пьют аккуратно и ведут себя тихо. В час или два появляется другая публика, та, что «из грязи в князи», а, может быть, и уголовного мира. Хозяева жизни. Тогда все становится, как в обычном кабаке – танцы, пьянка, дебоши. Денег у всех полно, бросают их в оркестр и требуют блатные песни. У оркестра своя певичка Лусия – то ли испанка, то ли мулатка, по-русски говорит плохо, но изучила весь репертуар русского шансона.
– Кешку жалко, – заключил он. – Играет очень хорошо. И оркестр хороший. Им бы в другом месте цены не было.
– А Аделаида, как себя ведет?
– Она там свой человек, и, – он прижал палец к губам, – Даше только не говори. Это она его туда пристроила. Сама пьет мало, а ее девчонки меры не знают. Но, кажется, Аделаида им запретила туда ходить. Оркестру и Лусии тоже подносят бокалы, чокаются, пьют на брудершафт.
– Что и следовало ожидать, – грустно вымолвил я.
Олег Григорьевич, еще надеясь привлечь Кешу и его прежнюю джаз группу к совместному сотрудничеству, пригласил курьера для разговора. Выслушав его без всякого энтузиазма и прежнего подобострастия, Иннокентий сказал, что надо все обсудить с руководителем группы и ребятами. На следующий день он не вышел на работу. И больше в агентстве не появлялся. Его трудовую книжку и расчет при увольнении Татьяна Яковлевна передала «молодой» жене Аделаиде.
Вскоре из-за проблем со здоровьем я перешел на другую работу, но время от времени перезванивался с друзьями из агентства. Дашу всегда поздравлял с праздниками и в дни рождения. У нее все сложилось хорошо, даже очень. Пережив предательство Иннокентия, она вышла замуж за скрипача из филармонического оркестра и родила двух мальчишек. Она до сих пор работала в «ЭКСИ», уже в должности начальника – менеджера по маркетингу. О ее подопечном было известно, что после женитьбы на Аделаиде он уехал с ней в Америку.
На этом можно было бы поставить точку, но у этой истории оказалось неожиданное продолжение.
Много лет спустя, мы с женой поехали отдыхать в санаторий, недалеко от Клина. Здесь был отличный медицинский центр, бассейн, лесопарк, был и клуб, но культурно-массовая работа полностью отсутствовала: только библиотека, телевизор в номере и по вечерам танцы на площадке перед клубом.
Соответственно и доска объявлений всегда пустовала, а тут как-то утром в столовой появилась анонс, что после ужина в клубе состоится концерт артистов из числа отдыхающих, вести его будет Иннокентий Александрович Красовский. Он же, как саксофонист, выступит с музыкальными номерами.
Этот Красовский – мужчина средних лет с длинными до плеч волосами, сидел недалеко от нас с тремя дамами, которые громко разговаривали и смеялись, заставляя на них оборачиваться.
Наш сосед по столу, бывший учитель, а ныне пенсионер, отдыхающий в этом санатории третий раз, поведал нам, что саксофонист здесь бывает каждое лето. Он путешествует по всем санаториям, бесплатно живет в них, питается, организует в клубах концерты и сам выступает.
– Наверное, любит выпить, – почему-то решила моя жена.
– Насчет этого не замечал, а вот женщин любит, и они его любят, так и вьются вокруг него, особенно поэтессы. Видите с ним три женщины: в синей кофточке – Сорокина из Клина, две другие, Панкова и Алкнис – из Твери. Эти в возрасте, а бывают и совсем молоденькие. Мужчина видный, но без средств. Они его водят по вечерам в кафе, угощают коньяком, шампанским. Он им за это играет на пианино.
– Неужели в Москве или Твери не может устроиться? – удивилась жена.
– Куда ж сейчас устроишься? Экономический кризис. Только в ночной клуб или на корпоративы к бандитам? – сказал учитель и рассмеялся своей шутке насчет бандитов. – Так он себе цену знает. Рассказывал, что жил в Америке, и саксофон, на котором играет, ему подарил очень известный музыкант. Фамилии, к сожалению, не помню.
Вечером, чтобы занять время, мы с женой пошли на концерт. Среди отдыхающих оказалось много талантливых людей. Взрослые и дети пели, читали стихи, играли на гитаре и баяне. Две молоденькие студентки, которые после завтрака до самого обеда ходили по лесу со скандинавскими палками, исполнили в национальных костюмах грузинские танцы. После них вышла в красном пиджаке и длинной черной юбке поэтесса Сорокина. Загадочно улыбаясь, она объявила, что прочитает свои стихи под музыку Глюка, аккомпанировать ей будет Иннокентий Александрович Красовский, и артистическим взмахом руки пригласила его из зала.
Публика горячо приветствовала музыканта. Красовский подошел к роялю. Играл он вполне прилично. Было приятно слушать любимую музыку, да и стихи оказались неплохие: поэма о «Зарождении вселенной» по мотивам ирландского эпоса. Как потом оказалось, поэтесса училась в МГУ на филфаке и занималась ирландской литературой.
После этого Красовский вступил в роль конферансье, объявлял номера и между ними смешил историями из жизни отдыхающих. Получалось это у него не очень хорошо, наверное, потому что делал он это без всякого энтузиазма с каменным лицом. Выступили и две другие поэтессы из Твери. Они раздражали меня тем, что, читая стихи о любви, обращались к ведущему как к предмету своего обожания. Ему это тоже не нравилось: он натянуто улыбался и пятился к кулисам.
Под конец он вынес на сцену саксофон и объявил, что в следующий раз будет играть весь вечер, а сейчас исполнит несколько импровизаций на тему Гершвина. Как он хорошо играл! Музыка входила в вас и не отпускала от себя, хотелось слушать его еще и еще.
Лицо его, до того каменное, преобразилось и показалось мне знакомым. Я мучительно пытался вспомнить, где мог его видеть. Последнее время мы с внуком, увлекавшимся джазом и роком, часто ходили на концерты его любимых групп, в мае были в Доме музыки на концерте Бутмана. Но вряд ли этот человек мог иметь отношение к профессиональным музыкантам.
И вдруг что-то ностальгически грустное заныло в груди. Из глубины выплыла картина: начало дня в «ЭКСИ», стоит Даша и рядом с ней бледный худой юноша, прижимающий к груди футляр с инструментом.
– Это Иннокентий, или просто Кеша, – говорит Даша. – Он очень талантливый саксофонист, но не может найти работу, у него тяжело болеет бабушка. Мы должны помочь ему.
Вот так встреча! Странно, что, читая объявление, я не обратил внимания на его имя и фамилию. Фамилию я мог забыть, но имя Иннокентий, не такое уж распространенное. Да, это был он – тот самый «греческий бог» и виртуоз, которому Даша прочила великое будущее.
Сколько же с тех пор прошло лет? Где-то четверть века или больше. Ему тогда было 20 лет, значит, сейчас – под 50.
Это открытие меня ошеломило. Хотелось подойти к нему и, напомнив о себе, узнать, как он докатился до такой жизни, что вместо Америки выступает в загородных санаториях. Но музыканта окружили отдыхающие, и к нему было не пробиться.
В воскресенье утром в столовой появилось объявление о вечернем концерте с большой программой отечественной и зарубежной музыки в исполнении саксофониста Иннокентия Красовского. Под фамилией указывалось, что он – дипломант и лауреат престижных международных конкурсов. Рядом приклеены ксерокопии дипломов. На одной из них – фотография статуэтки в виде граммофона, год 2014, – премия Грэмми. Добился наш мальчик, о чем мечтал.
За ужином выяснилось, что днем во время репетиции у музыканта саксофон упал со сцены вниз и сломался; концерт откладывается на неопределенное время или, как заметил наш сосед, скорей всего совсем не будет. В столовой Иннокентий так и не появился. Поэтессы сидели со скорбными лицами и сердились, когда их расспрашивали о случившемся.
– Ну вот, а вы говорили, что он не пьет, – сказала моя жена учителю, – у трезвого человека инструмент со сцены не свалится. Придется сегодня смотреть продолжение детектива.
– Что поделаешь, – смутился учитель, – в жизни всякое бывает.
Гуляя с женой перед сном по аллея парка, мы увидели в самом ее конце Иннокентия, скучающего в одиночестве на скамейке.
– Походи одна, – попросил я жену. – Поговорю с этим Красовским. Может быть, смогу ему чем-нибудь помочь.
– Чем же ты поможешь? – удивилась она.
– Посмотрим, – уклончиво ответил я и, проводив ее до крайнего корпуса, вернулся обратно.
– Приятного вечера, – сказал я Иннокентию, подходя к скамейке. – Можно присесть?
– Садитесь, – пробурчал он, едва на меня взглянув. – Наверное, хотите узнать насчет концерта? Саксофон упал со сцены, сломались некоторые части. Не знаю, как получилось. Всегда ставлю подальше от края в специальном треножнике. Он у меня из позолоченной латуни с особым звуком. Подарил один американский друг.
– Ну и как там, в Америке? – спросил я, едва сдерживая волнение и не скрывая сарказма. – Наверное, играли в Карнеги-холле и лучших концертных залах? И альбомы свои записывали, и награды «Грэмми» получали?
– Да, да, все было, везде играл. У меня пять премий Грэмми, 20 платиновых альбомов, три саундтрека к американским фильмам. Сам Дэвис Майлз жал мне руку на торжественной церемонии в Staples Center в Лос-Анджелесе. Не верите, сейчас покажу. – И, покопавшись в смартфоне, открыл картинку, где старый седой негр тряс Иннокентию руку, и «греческий бог», молодой и красивый, расцвел от счастья.
– Так вы говорите, инструмент у вас сломался? – спросил я, сраженный его заграничными победами. – Его, наверное, можно починить.
– Серьезных поломок нет, но все равно нужен хороший мастер. И потом это будет стоить денег. У меня их сейчас нет. Это мой основной заработок. И из санатория могут попросить.
Я не мог понять: пьян он или трезв? Спиртным от него не пахло. Наркотики? Не похоже. Мысли не путались, говорил четко и ясно.
Когда я сказал жене, что смогу Иннокентию помочь, имел в виду Дашу. Ее муж Андрей работал в симфоническом оркестре, там должны быть мастера для всех инструментов. Даже если их нет, Даша что-нибудь придумает. Но имел ли я права к ней обращаться после того, как Иннокентий с ней так подло поступил? С ней, со всеми нами, с Алексеем Ивановичем, собиравшим в агентстве деньги для его преподавателя… Наглый, циничный мальчишка, обозвавший нас рабами Древнего Рима. Однако сейчас рядом со мной сидел взрослый, повидавший виды человек, убитый горем, и мне его было жаль.
– Подождите, попробую вам помочь, – сказал я, поднимаясь со скамейки, и, отойдя в сторону, достал из кармана мобильник.
Даша быстро ответила. Ей не нужно было долго объяснять: кто и что, она все поняла.
– Он был пьян?
– Не знаю. Говорит, что случайно …. Ты сможешь ему помочь? Мне его жаль.
Даша молчала.
– Даш, ты тут?
– Тут. Надо поговорить с Андреем. У них все хорошие мастера, но прежде выяснить, что там сломалось.
– Он говорит, что ничего страшного.
– Если сразу не смогут сделать, попрошу на время другой инструмент. Позвони завтра с утра. Только ему обо мне не говори.
– Хорошо. Договорились.
– Жень! Он очень изменился?
– Сначала я его не узнал. Потом пригляделся, вроде он. Помнишь, его называли «греческим богом». Все такой же, но постаревший и слегка потрепанный. И волосы до плеч. А так ничего. Думаю, что вернулся в Россию не от хорошей жизни.
– Спокойной ночи! – сказала Даша ровным голосом, но видно, что мой звонок ее сильно взволновал.
– Спокойной, Дашуля. Прости, что побеспокоил!
Вернувшись к скамейке, я сказал Иннокентию, что завтра мне дадут адрес бесплатного мастера и на временное пользование другой саксофон. Он поблагодарил и больше ничего не сказал. Я тоже молчал, слушая, как в соседнем пруду громко крякают чем-то возмущенные утки. Резко пахло хвоей. На территории было много серебристых елей, сосен, аллея туи. Из-за леса выползла полная желтая луна и ярко осветила пруд и два берега: низкий – с нашей стороны и высокий, лесистый – с противоположной.
– Я вас узнал, – нарушил молчание Иннокентий, поворачиваясь ко мне всем корпусом. – Вы работали в рекламном агентстве «ЭКСИ». Только извините, не помню вашего имени отчества.
– Евгений Николаевич. Имел с вами неприятный разговор перед вашим исчезновением. Со мной был еще Алексей Иванович Трубников, хотевший вам искреннего добра. Ведь, кажется, мы оказались правы?
Он промолчал.
– Вы звонили Даше?
– Это неважно.
– Я перед Дашей виноват. Когда уезжал в Америку, просил ее устроить бабушку в Дом престарелых, – голос его неожиданно зазвенел. – Даша оставила ее дома, наняла сиделку и содержала их, пока бабушка не умерла. Четыре с половиной года...
– А родители ваши где?
– Погибли в автокатастрофе, когда мне было 10 лет. Бабушка меня вырастила. Но не думайте, я ей звонил из Америки и высылал деньги, правда, тогда у меня их было немного.
Вот так гусь: предал не только Дашу, но и бабушку. Но какова Даша? Никогда никому не рассказывала о том, что содержит эту бабушку с сиделкой.
– Перед отъездом в Америку у вас были большие прожекты …
– Не все получилось, но играл много и зарабатывал прилично, даже очень прилично. Объездил с концертными турне всю Америку – США и Латино, был в Австралии и Европе. Фильмы с моими саундтреками шли во всем мире, возможно, их покупали и в России.
– Не спрашиваю, что вас привело на родину. Здесь-то вы как очутились, в санатории?
– У меня дом в Твери, верней дом моей последней супруги, – он сделал паузу и вдруг громко заговорил, почти закричал. – Вас интересует, почему я так низко пал? … Хотите правду? Принял лишнюю дозу и отключился во время концерта. При таком ритме работы, который я там вел, без наркотиков нельзя. Не я первый, были и более знаменитые люди. Для газетчиков – это хлеб. Полгода мелькали снимки, где меня поднимают и уносят за кулисы… Повторяю, это все раздули журналисты, и моя вторая жена, известная американская певица, которую я к тому времени бросил; она обещала меня уничтожить… Все зло от женщин. Мне стали отказывать в концертах. После развода я оказался кругом в долгах: агентам, оркестру, продюсеру. Я решил все бросить и вернуться в Россию.
– Вы сами выбрали свою судьбу. Теперь вы не имеете права подвести меня и человека, который взялся вам помочь.
– Да, да, да. Это временные трудности. Я все еще наверстаю. У меня десятки дипломов, наград, премий. Вы же слышали, как я играю. Вы мне верите?
– Желаю вам удачи, – сказал я, поднимаясь со скамейки. – Завтра после завтрака мы с вами встретимся.
На следующий день, получив адрес мастера, Иннокентий уехал. Честно говоря, я был уверен, что, после своей откровенной исповеди, он сюда не вернется, но через два дня в столовой появилась знакомая афиша о вечернем концерте в клубе. Сарафанное радио сообщило, что музыканту инструмент починили, и он уже несколько часов репетирует в зале.
После ужина в клубе собрался, наверное, весь санаторий: история со сломанным саксофоном подогрела всеобщий интерес к самому саксофонисту. Поэтессы сидели в первом ряду в шляпках и с букетами полевых цветов для своего кумира. Они походили на влюбленных курсисток дореволюционной поры.
Иннокентий вышел в черном костюме, белой рубашке (или манишке) и черной бабочке, оттенявшей его и без того бледное и, надо признать, все еще красивое лицо. Свет в зале погас, на большом экране замелькали кадры из иностранных фильмов, возможно, с его музыкой. Но нет, я узнал любимый французский фильм «Мужчина и женщина». Оператор, сидевший внизу, включил минусовку (фонограмму, заменявшую оркестр) с музыкой Франсиса Лэя. Иннокентий сделал шаг вперед, поднес к губам инструмент. Раздался громкий торжествующий звук, и одновременно вспыхнул сапфир, осветив фигуру музыканта. «Эффектное начало для клуба», – с иронией подумал я, и через минуту обо всем забыл, испытывая те же чувства, что тогда в «ЭКСИ», когда первый раз услышал игру юноши из подземного перехода.
Иннокентий играл без остановки, только изредка делал знак оператору, когда ему нужно было прочистить мундштук. На несколько секунд музыка затихала. В зале была абсолютная тишина, как будто все находились под гипнозом, даже моя жена, любившая комментировать во время концерта, молча взглянула на меня и кивнула головой.
Часа два звучала прекрасная музыка Нино Рота, Гершвина, Эннио Морриконе, советских и современных русских композиторов. У меня было такое чувство, что он так играл и старался, чтобы доказать мне, только мне одному (а через меня и Даше), на что он способен, что он выиграет любое сражение («Вы мне верите?»). И он его выиграл.
Замелькали последние кадры из фильма «История любви», музыка стихла. Зал взорвался от аплодисментов. Иннокентий кланялся и прикладывал руку к сердцу. Поэтессы с первого ряда направились к ступенькам лестницы, чтобы подняться на сцену и вручить ему цветы. Но он остановил их жестом руки и, подойдя к микрофону, объявил:
– Сейчас я исполню произведение, которое посвящаю одной женщине. Она много сделала для меня. Адажио Томазо Альбинони для струнных инструментов и органа. Я переложил его для саксофона.
Более грустного и прекрасного произведения я не слышал. Было жаль Дашу и этого человека, который мог бы достичь многого в жизни, но по собственной глупости все упустил. Зал опять неистовствовал. На сцену поднимались люди, обнимали его и жали ему руки. Поэтессы стояли рядом, гордо улыбаясь, как будто это был их личный успех.
Я окликнул его снизу и поднял вверх оба больших пальца! Он что-то прокричал мне сверху. За общим гулом я ничего не расслышал.
В этот же день или на следующий Иннокентий уехал в другой санаторий к горькому разочарованию отдыхающих, еще долго обсуждавших этот необычный концерт. В тихий час горничная из соседнего корпуса передала мне от него конверт. В короткой записке Иннокентий благодарил нас с Дашей за ремонт саксофона.
– Музыкант, действительно, уехал в другой санаторий? – спросил я горничную.
– Сказал, что уезжает в Конаково. Он у нас долго не задерживается, здесь клуб не работает и народу мало. В других местах он за концерты берет по 300-400 рублей. У нас он только организует концерты из отдыхающих, иногда сам играет, но немного, вчера что-то разыгрался, прямо удивил. Хороший мужик, и женщин вокруг много, а все один мыкается.
– Он пьет? – спросил я осторожно.
– С чего вы взяли? Что инструмент уронил? Это случайно. А чтобы пил или в запой уходил. Нет, не слышала… А вы его давно знаете?
– Когда-то работали вместе…
– Тоже музыкой занимаетесь?
– Нет. Из другой области.
– Такой талант у человека и проглядели, – сказала она с горечью, и в ее глазах я прочитал немой укор: «Эх, вы!»
Она ушла, а я застыл, как вкопанный – хорошо, жена после обеда отправилась в поликлинику на массаж. Горничная высказала то, что я сам чувствовал эти два дня: вину всех нас, кто находился тогда рядом с Иннокентием. Занятые работой, проявили полное равнодушие к его судьбе: не отговорили от ночного клуба, от женитьбы на Аделаиде и поездки в Америку. И мы с Алексеем Ивановичем вместо того, чтобы поговорить с ним по душам, понять, что он хочет, стали читать ему мораль, учить уму разуму. Хотели помочь Даше, и, наткнувшись на хамство, отступили без борьбы.
Стоило мне подумать о Даше, как зазвонил мобильный и высветился ее номер.
– Женя! Ну как прошел концерт Иннокентия?
– Выше всех похвал. Он стал играть еще лучше… Только с утра уехал. Не удалось с ним встретиться.
– Андрей поговорил со знакомым дирижером. Иннокентия могут взять в небольшой оркестр. Начнет с него, потом пойдет дальше. Сейчас все намного проще, чем раньше. Ты узнаешь его адрес и телефон?
– Конечно, узнаю. Возьму координаты в администрации. Прямо сейчас пойду и узнаю. Даш – ты все та же. Годы тебя не меняют.
Она засмеялась.
– Так и жизнь не меняется. Только проблем у людей стало еще больше.
Мы договорились, что я напишу Кеше и направлю его к дирижеру оркестра. Еще подключу Алексея Ивановича. Он только что вышел на пенсию: будет, чем заняться на досуге. На этот раз мы не дадим нашему «греческому богу» пропасть.
Я вышел на улицу. Отдыхающие после тихого часа сидели на лавочках или гуляли по аллеям. За нашим корпусом находился большой яблоневый сад. Его специально когда-то посадили для отдыхающих, чтобы они могли собирать яблоки прямо с деревьев. Еще в нескольких местах на территории росли груши, сливы, кусты малины, черной смородины и крыжовника – тоже для отдыхающих. Яблоневый аромат смешивался с медовым запахом цветов, растущих около каждого корпуса на клумбах.
Здесь все-таки очень хорошо. И как все неожиданно удачно сложилось тут для Иннокентия: и наша встреча с ним, и то, что Даша смогла ему помочь, и что ее муж устроил его в оркестр. Даже, если бы он не сломал свой инструмент и не пришлось звонить Даше, я бы при случае рассказал ей об Иннокентии, и она его обязательно разыскала и занялась его судьбой.
Такой она человек.

Анна ДЕМИДОВА

Родилась и живет в Москве. Экономист-математик по образованию, в 1993 году с отличием закончила факультет Экономической кибернетики в Российской экономической академии имени Плеханова, несколько лет работала инженером-программистом. Затем судьба привела в журналистику – начала публиковаться в различных центральных СМИ – газетах и журналах.
В 2010 году поступила на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького, на семинар детской литературы, которым руководил А.П.Торопцев. Именно тогда начала писать художественную прозу – рассказы, адресованные подростково-юношеской и взрослой аудитории.
КЛОУН ДЛЯ НЯНИ

На меня ушло 240 конфет. Их могло быть и больше, но тогда я был бы не я, а нечто другое. А я не хочу быть другим, такой, как есть, себе нравлюсь! Но давайте обо мне потом. Сначала я хочу рассказать о ней.
Зовут ее Танюхой. Вернее, Татьяной Фединой. Мать и братья – Балашковы, а она Федина. Старшая сестра еще Фединой была, пока замуж не вышла. Танюха отца не помнит, даже отчества его не знает, только имя – Аким. А на что ей отчество?! Он ее, крохотульку полугодовалую, по весне вывез в коляске на середину реки и оставил. Люди подобрали, вернули пропажу в родной бревенчатый пятистенок. Мать отогрела в гулком крапчатом корыте возле печки, сложенной отцовскими руками. В том поселке все печи Акимом кладены были. Но в маленьком поселке с печек семью не прокормишь. Шоферил Танькин отец, пропадал в дальних рейсах, а однажды его серый овчинный полушубок нашли возле рваной полыньи. Почему? Танюха не спрашивала. Зачем ей? А я так думаю: не хватало чего-то печниковой душе-начинке в шоферской обертке. Жженого сахара, может. Или… кумекайте сами. Я за вас думать не нанимался!
Кстати, вы любите конфеты? Конечно, любите! Кто ж их не любит – с детства и всю жизнь?! А вы знаете, что всю эту вашу жизнь можно по конфетам разложить? Как по полочкам, да еще и с надписями. Вот, как Танькину. Ну, хорошо, с первой ее поры вкуса не осталось, зато потом…
Кого Танюха помнит и любит, так это отчима. Мать работала в шоферской столовой, была женщиной зефирной, и второй суженый не заставил себя ждать. Водил он здоровенный «Камаз» с откидывающейся кабиной и тоже редко бывал дома. Но когда бывал, всегда привозил детям сладости.
– Заяц передал, – говорил он, и ребятня верила.
Только много позже она догадалась, что отчим брал эти конфеты из дому и неделями возил в кармане замасленной телогрейки. Знал, хитрец, когда они становились совершенно неповторимыми – получалось что-то такое бесформенное, буро-малиновое, настоявшееся на густом машинном духе. Таких тянучек они больше не пробовали никогда! Шоферский конфетный эксклюзив!
А еще любит вспоминать Танюха, как неким погожим летним вечером отчим спрятал младшую падчерицу в фанерном, обклеенном журнальными картинками чемодане, а чемодан тот вынес на улицу и поставил на лавке перед домом.
– Сиди, и чтоб ни звука! Знаю я тебя, занозу: сама с вершок, а голос – что мой клаксон.
Что такое «клаксон», пятилетняя малявка не знала, но сидела тихо. Рука у дальнобойщика была тяжелой, да и лишаться обещанной вечером полосатой «Раковой шейки» не хотелось. Искали ее долго...
– Хорошая все же у нас семья была, – спустя много лет говорит Танюха. И вздыхает: – Выпивали, правда…
А я вот еще что скажу: много лет спустя мать потребовала денег на водку, а когда та не дала, обозвала дочь уродиной и выгнала из дома. А еще через год Танька просила у родительницы прощения и… благодарила. Ну, не ненормальная ли?! Или я чего не понимаю в этой жизни?!
Но давайте все же по порядку, а то я запутаюсь, несмотря на все мои 240 конфет.
Уже подрастали двое Танькиных единоутробных братьев, когда… Короче, у отчима оказалось худое сердце. По обыкновению они с пышной своей супругой «раздавили» штоф самогонки на двоих. Уж не знаю, кому сколько досталось, но он лег спать и не проснулся. Мать была за стенкой, слышала стоны и хрипы, но так и не подошла.
Не женись на вдове, говорят умные люди. А все равно – женятся, несчастные. Впрочем, отчимов в доме больше не было.
Танька тогда вытащила из бездонных телогреечных карманов липкие комочки, развернула, сунула в рот братьям, а фантики вылизала, оттерла, как могла, и спрятала в жестянку из-под монпансье.
А потом был «Мишка на севере»! Уважаю я эту конфетину: и сама вкусная, и фантик приличный. Она тоже любит, даром что раз в жизни и пробовала. Как раз по теме, потому что стояла в то время белая шуршащая зима. Танька, вся в снегу, ввалилась в дом и сразу почуяла гостя. Скинула пальтишко и юркнула в закуток, где спала с сестрой, но ее сразу позвали в большую комнату. Оказалось, пришел директор поселковой школы и теперь уговаривал мать отдать младшую дочку в первый класс. Ей к тому времени уже исполнилось десять.
– Но, – растерянно отнекивалась мать, – я и так на двух работах пропадаю, некогда мне ее в школу водить…
– Ничего сейчас зима, наши ребятки ее вмиг на санках до школы домчат, – уверенно убеждал директор, – А когда и я на машине заеду. Правда, Танюшка? Ты ведь хочешь учиться? Учиться обязательно надо, нельзя же незнайкой сидеть.
Та только хлопала большими зелеными глазами под неровной каштановой челкой. «Незнайка» ей тоже нравился.
– Ну… – короче, мать согласилась.
Так Танька стала каждый день ездить в школу. Одноклассники, все на три года младше ее, рядом с новой ученицей чувствовали себя большими и взрослыми. Им нравилось вразумлять неумеху, делиться красками, которых у нее не оказывалось, шептать на уши подсказки и напяливать на них шапку. Маленькой Фединой тоже было хорошо в школе. Высунув язык, она выводила буквы, раскрыв рот, слушала о незнаемых странах и готова была часами лепить пластилиновых зайчат. Но еще больше она любила, когда после уроков детвора сажала ее на санки и запускала с ледяной горки в пуховый сугроб. Девочки визжали, а мальчишки скатывались следом и на весь поселок орали:
– Дюймовочка поспела, к кроту в нору влетела!
«Дюймовочка». С халвой. Обожаю! Потому как в точку попадает. В Таньке ведь росту – что в той цветочной героине, даже сейчас, а тогда и того меньше было. Почему? Почем я знаю? Неважно. Мне и такой хватает…
Знаете, о чем подумал? На что уж она мелкая, а люди и того мельче бывают. Только Танька ростом не вышла, а они – человечностью. Иначе, почему ее первый класс закончился вместе с зимой и накатанным саночным путем? Директор на машине больше не приезжал, учителя сначала приходили к ней домой, потом перестали.
Но писать и считать девчоночка уже научилась, и дальше образовывалась сама. Из материной поваренной книги выписывала в тетрадочку понравившиеся рецепты, к ним присоединялись печенюшки и пирожки со страниц приблудных журналов. Когда в доме случались книжки по рукоделию, она устраивалась в своем углу на связанном из лоскутков коврике и, слюнявя палец, медленно переворачивала страницы, шевеля губами, читала не всегда понятные слова и фантазировала, чем заменить отсутствующую фольгу в елочной игрушке. Иногда она так и засыпала, пока не вваливались братья и не затевали с ней щенячью возню. Для младших Балашковых Танька была и сиделкой, и объектом «кого-бы-по-мутузить». Единственная забава, которую она не любила, звалась «А ну ка отними!» Шансов не было никаких, и конфет с таким названием она не ела.
Я ж говорил, что всю жизнь можно по фантикам разложить, а вы не верили! Скажете, будни, серые, как некрашеный забор, уж точно не приложишь? Но ведь не бывает заборов без прорех!! Особенно в нашенских поселках.
Второй дочери исполнилось тринадцать, когда мать поменяла работу, и одинокой многодетной женщине дали новое жилье. Теперь у них была квартира в кирпичном доме с ванной комнатой и горячей водой в батареях. Холодная же была привозной, а туалет – на улице через дорогу. Прежде чем направиться туда, Танюха залезала на клеенчатый стул возле окна и внимательно смотрела в сторону стоявшей за забором скамейки: нет ли соседей? Если бегали дети, она тоже не выходила: играть ее никто не звал. Бывало не раз и не два, когда упрашивала:
– Сонь, возьми меня с собой на танцы! Я тихонько посижу. Возьми только!
– Вот еще! Подумают, что ты мой ребенок, – старшая сестра прыскала в кулак и убегала.
Перебравшись через улицу, Танюха надолго задерживалась в подсобной теплице, ожидая, пока бабульки снимутся с облюбованного места, а машины перестанут кататься вдоль облезлого штакетника.
– Слушай, Игнатьевна, – окликали соседки идущую через дорогу мать. – Что ты на свои грядки такое сыплешь? Ни одной соринки-травинки нет!
– Да, ни что, – отмахивалась мать. – Полется.
– Само, что ли, полется? – не унимались бабки. – Тебя ж в теплице не видать. А Сонька твоя все на танцульках да на свиданках.
– Так Танька то. На карачках ползает, ее и не разглядишь, – объясняла Игнатьевна и одаривала соседушек затерявшейся в рабочем халате «Клубникой со сливками».
Кроме теплицы за дорогой было и другое место для нечастых вылазок – лес. Дом стоял на самом краю поселка, почти на опушке, и домоседка, если было сухо и пусто, отправлялась в свои травы и цветы. Названия им давала сама: перышки, башмачки, слезки, березки… Они скрывали ее с головой, играли с ней в прятки и щекотали. А Танька сосала белую карамельную «Мечту» и.… мечтала.
Говорят, мечтать – не вредно. Может быть, может быть. Но нервы, я вас уверяю, надо иметь не сахарные. Судите сами. Героиня моя к осуществлению своей мечты готовилась долго и основательно: сама писала письма в Курган и в Новосибирск, посылала выписки из больничных карт и рентгеновские снимки. Ее не раз приглашали, но в большой семье все не находилось свободных ног и рук. Наконец, когда Таньке было уже за двадцать и все благоприятные сроки миновали, когда сестра вышла замуж и у выросшего брата появились дела в том самом Новосибирске, они вдвоем – брат с зятем – взялись отвезти свою родственницу в больницу. Впервые она летела на самолете над облаками и пробовала «Стратосферу» в ярко синей обертке. Впервые была в большом городе, где ее носили на руках и хорошо принимали. Надо было пройти обследование и дождаться результатов перед окончательным решением – всего лишь задержаться на несколько дней – и она сможет ходить!… Мечтать не вредно.
Они сидели втроем в двухместном гостиничном номере, где Таньке под спальное место отвели кресло с потрескавшимися деревянными подлокотниками. Сквозь тюлевую занавеску просачивалось неяркое весеннее солнце, в форточку врывался непривычный шум оживленного города, таяли и звенели сосульки, но Танька ничего этого не видела и не слышала. До ее ушей, как сквозь перьевую подушку, едва доносились непостижимые слова:
– Целых три дня здеся сидать и ждать?! Нет, я не могу! У меня женка через неделю рожать собралася, – зять налил себе пива в граненый стакан, выпил, сунул в рот кусок сала. – Нет, это невозможно. Да и деньги зря тратить – целых три дня тут с ней валандаться. Нет! Домой надоть ехать!
– Да, домой! Я «Хондочку» приглядел. Просят недорого, а я три года копил, – брат развернул жвачку и мечтательно сунул в рот. – Не могу тут, вдруг уплывет.
– Да и не получится с нею ничего. Какой была, так и станется.
– Да, этим врачам лишь бы обнадежить человека, а там…
– Во-во! Не, ехать надоть!
– Завтра и едем. Точка.
Таньке хотелось кричать: «Я ж тебе что нянька была! Или забыл, как игрался со мной, как я для тебя пряники прятала? Как колыбельную пела, чтобы не боялся?» Но она не могла выдавить ни звука, лишь вжималась в свое колючее кресло и беззвучно плакала.
Здесь даже я теряюсь, в какой фантик завернуть такую пилюлю? Самое смешное, что мотоцикл ее брат так и не купил, а две недели спустя, в тот вечер, когда у сестры начались схватки, зятя не было дома. Он запер дверь на ключ, и роженице пришлось разбивать окно, чтобы вызвать скорую…
Спустя еще пять лет Танька все еще продолжала мечтать и пыталась откладывать на теперь уже платную операцию, выкраивая крохи из скромного пособия. Но не очень-то это ей удавалось. То и дело слышалось:
– Тань, дай до зарплаты сигарет купить. Отдам, правда! И то, что тогда брал, отдам…
– Хочу телевизор поменять, надоело каждый раз вскакивать, чтобы программу переключить. Не подкинешь чего?
– Тань, дай на пол-литра…
На пол-литра матери Танька не дала, и брат отвез ее к старшей сестре в город, а там свекровь стала нашептывать сыну:
– Почто приживалку кормишь? Пигалица, а ест за двоих….
– Да ладно, маманя! Ест нормально и за жратву платит. И за садик для нашего обормота.
– Все равно. Дармоедка! Ни рук, ни ног. Зачем нам в доме такая?
Выходит, и здесь ей не было места, хоть вставай и уходи! И тут оказалось, что в городе это не так уж и сложно: достаточно вызвать такси и, сунув за щеку ириску – которая «Золотой ключик», – открыть дверь, а за дверью всегда находился кто-то, кто поможет. Конечно, на такси в магазин не заедешь, но к тому времени у нее было уже кресло на колесах. Предлагали давно, а она, глупая, бунтовала: куда в поселке на нем поедешь? Проселочную грязь в пену взбивать? Не сливки! Зато теперь в магазине открывалась дверь, появлялась маленькая Танька с совсем уж малюсенькими своими ножками, за ней – сверкающая хромом «карета», а у людей открывались рты. Ей это нравилось. Не раз и не два неопытные катальщики вываливали пассажирку на асфальт, она в кровь раскрашивала коленки и локти. Было страшно и здорово. «Городские ралли» отдыхали…
Что дальше? Дальше был «Вечерний звон». Именно. Шоколадный и с орехами.
Как-то после очередной дрязги в сестриной семье Танюха не выдержала, разрыдалась в голос и вызвала такси. Куда поедет, не знала, назвала первый пришедший на память адрес. А потом вдруг попросила остановиться у церкви. Бело-голубая красавица под золотыми куполами всегда манила, но к входу вели крутые ступеньки, и желания зайти не возникало.
Кресло сиротливо дожидалось свою хозяйку у подножия лестницы. Танька сначала карабкалась сама, потом ее подхватили чьи-то руки. Что происходило за тяжелыми дверьми, какой орешек оказался внутри, она не рассказывала, но еще через неделю у нее на шее появился простенький крестик на суровой нитке. А однажды…
Вечерний перезвон церковных колоколов еще звучал в золотистом сентябрьском воздухе, когда она вдруг услышала:
– Татьяна Акимовна, переезжайте к нам жить.
– Что?..
– Ну, жить к нам переходите, совсем, с вещами.
Танюха сидела за чаем у своих новых друзей, ела самодельные трюфели и никак не могла взять в толк, о чем ей говорят.
– Но у вас ведь своих детей много, – Детей в семье Гестало и впрямь было много: трое своих и пятеро приемных. – Куда вам еще и я?
– Вот для того вы и нужны, чтобы за ними смотреть. Няней для них будете.
– Ура, – раздалось из-под стола, потом оттуда высунулась веснушчатая мордашка и продолжила: – Танюся, а мы с тобой лебедя из бумаги склеим?
– А за шишками и мхом когда пойдем, теть Тань? – послышалось из другого конца комнаты. – Чур, я вас повезу, а то этот недотепа еще уронит…
– Это я-то уроню?! – запротестовал третий голос. – Танечка, а вы меня научите открытки делать, как на том занятии? Ну, которое летом было, когда еще сесть некуда было….
Как мешком конфет ударенная, Танька пыталась одновременно восстановить в памяти все занятия кружка «Умелые руки», которые успела провести в детском лагере, сообразить, куда лучше пойти за шишками, и удержаться на стуле, откуда ее едва не сдернули в восемь рук.
– Так как, Татьяна Акимовна, – снова послышался голос главы семейства. – Переедете к нам?
– Да, да, да! – галдели вокруг детские голоса.
Она лишь молча кивнула и осталась в этой семье, где своими маленькими четырехпалыми ручками она делает все: и кофты вяжет, и печенье готовит, и детей стрижет, а они зовут ее няней.
Через месяц она собралась наведаться к матери в родной поселок. Впервые Танюха ехала на поезде одна, проводницы охали, всплескивали руками, но охотно помогали. Дома она тихонько подошла к дремавшей в кресле седой изможденной женщине.
– Мам, прости меня, свою уродину. Слышишь, мам? Спасибо, что меня тогда выгнала, а то так бы и сидела кулем. Прости меня…
– Господь с тобой…
Дочь удивлено подняла глаза от материных колен. Мать никогда не ходила в церковь. Да и сейчас, верно, это вырвалось у нее присказкой. Она начала рассказывать о своей новой семье.
– А ты помнишь, – вдруг прервала ее мать, – как ты в детстве фантики любила? Прямо из рук вырывала и прятала. Я ведь нашла ту коробку, хотела выбросить, да все забываю. Вон, под шкафом возьми, тебе удобнее…
Вот тогда-то и появился я! Из кабинета врача Таньке принесли куклу. Она повертела в руках сшитую из лоскутков игрушку, поняла, что столько разноцветных тряпочек у нее не наберется, зато есть фантики ее детства, сохраненные матерью.
А делается все очень просто! Соберите 240 фантиков, разрежьте их вдоль и сложите гармошкой. Теперь возьмите крепкую нитку с острой, обязательно острой, иголкой и проткните 40 таких гармошек посередине – у вас получится одна нога, еще 40, и выйдет вторая. Не пожалейте 100 фантиков на туловище, и будет как раз. Да, не забудьте еще руки по 30 конфетных одежек на каждую. Отлично! Теперь найдите кусочек ткани приятного цвета, вырежьте кружочек, стяните его по краю и набейте чем-нибудь. Лысым быть не всем хочется, так что сделайте шевелюру из старого меха. А вот чем ее покрыть – оставляю на ваш вкус. Так, теперь фломастеры в руки и вперед! Вот, уже можно смеяться и подмигивать! Если добавите детские пинетки и рукавички, будет просто великолепно. Ну, вот. Перед вами – я. Вернее, не я, а мой собрат – клоун. Я ведь единственный и неповторимый, и зовут меня Вася!
Будем знакомы? Кстати, а не слабо ли вам сотворить такого же?! Или, может, другого? Ведь, как говорит моя создательница, сотворить может каждый, надо всего лишь внимательно вокруг посмотреть. Нет, вы только вслушайтесь: «со-творить». Сотворить – хотя бы и собственную жизнь...
Или как моя Танька – взяла и создала двадцать пять мне подобных! Ей к тому времени фантики из других городов и даже стран присылали. Уж на каком «эсперанто» она общалась, не знаю. В общем, сотворила и послала по обратным адресам с пометкой: «детям без родителей». В ответ ей пришли доллары, юани и йены, на которые Танюха свою маленькую мечту воплотила – ноутбук приобрела. Ведь никто из «больших людей» на просьбу помочь маленькой женщине с маленьким компьютером не ответил…

Сергей МАЛУХИН

Родился в 1961 году. По профессии инженер-строитель. Проживает в г. Красноярск. Автор книг: «Две фантазии», издательство «КУБИК» (Саратов), 2013 г.; роман в 3-х частях «Красноярск-2012», издательство «Альтаспера» (Торонто, Канада), 2014 г.; «Пора жёлтых цветов», издательство «Альтаспера» (Торонто, Канада), 2017 год. В 2015 г. в Твери, в содружестве с писателем Виктором Калинкиным, выпущена книга рассказов и публицистики о войне «То, что было не со мной, помню».
Лауреат Международного литературного конкурса «Золотой Гомер» в номинации «Интересный рассказ», г. Торонто, Канада, 2017 год.
Дипломант Всероссийских литературных конкурсов: «Георгиевская лента» 2017 г., короткого рассказа альманаха «Новый Енисейский литератор» 2017 г., «Герои Великой Победы» 2018 г., национальной литературной премии «Писатель года» за 2018 год. Кроме литературного творчества, увлекается спортивными бальными танцами.

НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ

У Лариски, продавщицы из магазинчика «Овощи – фрукты», что на перекрёстке Робеспьера и Маркса, было двое любовников.
Один был мешковатый, немолодой, лысоватый. Зато у него всегда водились деньги, и был он вежливый и внимательный. Всегда, когда они встречались, покупал цветы, регулярно на праздники дарил подарки. На годовщину их первой встречи подарил симпатичный кулончик с дорогим камнем. И машина у него была: старенький, но «Мерседес». На ней мужчина, бывало, подвозил Ларису с работы домой. Правда и минус был, и большой – Семён Семёнович давно и прочно был женат. Были у него и дети: дочь–студентка и сын – младший школьник. Он сразу, после первой ночи, смущаясь, сказал, что хотя он её любит, и будет любить всегда, но жену и семью оставить не сможет. Лариса могла бы давно уже бросить Семёна Семёновича, но он был ей по-своему дорог, приятен своим вниманием и заботой. Да и что скрывать, просто достойной замены ему не было.
Второй, Борис, был гораздо моложе Семёна Семёновича, свободный, весёлый, даже бесшабашный. Но деньги у него водились от случая к случаю, жил в общаге и не имел никаких перспектив заиметь хоть когда-нибудь даже однокомнатную отдельную квартиру. А ещё у него была привычка время от времени исчезать на несколько дней, а то и недель и «зависать» с дружками неизвестно где. Да, он несколько раз звал Ларису замуж, но делал это с таким видом, будто покупал новую тумбочку и решал, в какой угол её поставить. Лариса каждый раз, кусая губы от досады, вежливо отказывала ему, уверяя, что ей и так хорошо с ним, с единственным и любимым. Борис на эти отказы даже не огорчался. А Ларисе не хотелось повторения печального опыта жизни с первым мужем в своей ранней молодости.
Так они и жили, причём мужчины даже не подозревали о существовании друг друга.
31 декабря Лариса работала. В обед с напарницей выпили по стакану молдавского «Хереса» за наступающий Новый год – больше не надо, работать ещё. В три часа за напарницей заехал муж. Лариса, вздохнув, отпустила её – у той семья, дети, свекровь собиралась приехать, и стала работать одна. А народ под вечер, как назло, пошёл косяком. Да откуда они сорвались? Не могли, что ль, заранее запастись апельсинами и свеклой? Хотя, ничего удивительного – товар у них в магазине свежий, не залежалый, и не подмороженный, и дешевле, чем в соседнем супермаркете.
В общем, к вечеру, работая в одиночку, Лариса вымоталась, и вся издёргалась. Когда за час до закрытия в магазин зашёл Семён Семёнович, она испытала не радость, а досаду – не до тебя! Семён Семёнович прошёл в подсобку, нежно поцеловал холодными губами в щёку возле ушка, торопливо прошептал поздравление и вложил в её руку в резиновой перчатке блестящую и переливающуюся картонную коробочку. Лариса сунула ему сеточку с апельсинами и большой желтоватый грейпфрут:
– Деньги потом. Некогда сейчас. С наступающим! – и вернулась за прилавок.
За полчаса до закрытия приехал и Борис. Он сразу перевернул табличку на двери на «Закрыто» и решительно сказал мужчине, пытавшемуся пройти следом за ним:
– Магазин закрыт. Видите? Продавцу тоже надо на Новый Год успеть. С Наступающим, пока!
Лариска быстро дообслуживала оставшихся покупателей. Борис их выпроводил и запер входную дверь. Зайдя за прилавок, погасил в торговом зале свет. Лариса едва успела снять резиновые перчатки и рабочий халат, как он крепко обнял её и жадно поцеловал.
– Боря, оставь! – хрипловато проговорила Лариса, медленно отходя от работы, от суматохи последних часов. – Мне ещё переодеться надо.
Борис отстранился и спокойным голосом сказал:
– Ага, переодевайся да поскорее. Жрать хочу! И выпить бы уже пора! А мне сегодня анекдот рассказали, оборжёшься! Слушай…
Пока он рассказывал анекдоты, Лариска, похохатывая и поминутно оглядываясь на друга, наскоро причесалась, подвела глаза, подкрасила губы, накинула пальто и шапочку. Затем погасила свет в подсобке и нажала кнопку охраны. В темноте Борис не удержался и снова притиснул её.
– Уйди, чумной! – Лариса, смеясь, толкнула парня, и тот спиной открыл входную дверь. – Я ж на охрану поставила – сейчас менты примчатся!
Продолжая смеяться и шутливо отбиваясь от ухажёра, Лариса заперла дверь, подхватила Бориса под руку, и они пошли в сторону проспекта Мира. Погода была самая предновогодняя – морозец под 20 и хиус с Енисея, задувавший в лицо снежную пыль.
В этот раз Боря был при деньгах. Игнорируя подъехавший к остановке автобус, он тормознул «частника» и уже через четверть часа они были уже возле общаги на улице Маерчака, где обитал Борис.
Веселясь и обнимаясь, влюблённая парочка поднялась на второй этаж в Борину комнату. Но не успели они толком раздеться, как следом за ними вломился Толян, друг и постоянный напарник Бориса. Он жил в соседнем доме в одной квартире с женой и тёщей, и часто, поругавшись дома, прибегал к другу. У Толяна была едва початая литровая бутылка «Командора Рязанова» и ему не терпелось поскорее выпить ещё. Борис и Лариса выпили с ним по чуть-чуть «с мороза», и женщина поспешила идти крошить салат и накрывать на стол, а мужчины включили «ящик» и под новогоднее телешоу выпили «по второй».
Потом, под «оливье», котлеты с картошкой и солёные огурчики, начали уже, собственно, праздновать. Выпили и за уходящий год, и за своё счастье, которое, конечно, у них уже есть, но чтобы и не кончалось. Выпили за обильное угощенье на столе – чтобы не переводилось, и за прекрасную хозяйку их маленького застолья – чтобы добрая была и никогда не ругалась!
Без десяти двенадцать Борис достал из холодильника бутылку шампанского и, под речь президента, разлил всем в стаканы новогодний напиток. После боя курантов, шампанского, объятий и поцелуев, побежали на улицу смотреть фейерверки. Запускали ракеты и бабахали хлопушки буквально во всех дворах и скверах. И в их дворе мужики снаряжали несколько хлопушек. Толян сразу стал порываться запустить хоть одну, его удерживали, а он вырывался и беспрестанно чиркал зажигалкой. Наконец он поджёг одну ракету, но не удержался и плюхнулся лицом в сугроб. И вовремя – ракета не взлетела, а упала тут же на снег и закрутилась, разбрасывая огненные искры. Когда ракета погасла, Лариса с Борисом со смехом и шутками подняли из сугроба счастливчика Толяна и вернулись в тёплую комнату к голубому экрану телевизора.
Их праздничный вечер закончился в четыре часа утра, когда выпили «за Новый Год по Москве!». Во второй бутылке водки оставили чуть на дне на утреннюю опохмелку, и Борис вышел проводить вконец «уставшего» Толяна. Лариса тем временем разделась, погасила свет, оставив только телевизор, и легла в постель...
Утром первым проснулся Борис. После обильного новогоднего возлияния его организм настойчиво требовал чего-то жидкого и охлаждающего, для успокоения души и нутра. Он встал и вышел в туалет, где долго пил холодную воду из-под крана, поливал голову и удовлетворённо фыркал. Потом вышел в прихожую к холодильнику и Лариса, уже проснувшаяся, слышала, достал вчерашнюю бутылку водки. Вдруг Борис издал невнятный возглас, и бутылка с грохотом упала на пол. Услыхав голос друга и звон разбитого стекла, Лариса вскочила и в растерянности села на кровати. За доли секунды в её голове пронеслись десятки самых невероятных догадок. Последней из них была мысль о том, что в их мирное «гнёздышко» ворвался неизвестно откуда взявшийся Семён Семёнович и сейчас начнётся…
Но тут в дверях комнатки появился Борис с видом глубочайшего изумления. В одной руке он держал пару зимних мужских растоптанных полусапог 40-энного размера, а другую руку нёс на отлёте, растопырив пальцы, будто сапоги, собирались улететь, а он должен их ловить!
– Ты представляешь, – ошарашено говорил Борис, разглядывая сапоги, как неизвестную науке диковину. – Толян-то, оказывается, ушёл в твоих сапогах! Представляешь?! В тех, которые мы с тобой купили прошлой зимой. Вот на такенной шпильке!! И как только его лапа в твоих сапожках поместилась?! А утром жена с тёщей проснутся и увидят!! Что будет! Ё-моё!
Лариса представила себе Толяна идущего по скользкой зимней улице, пьяного, в женских сапожках на высоком каблуке и безудержно расхохоталась. Она вспомнила! Вчера в суматохе последних часов прошлого года она забыла переобуться! На работе женщина носила старые сапоги мужа напарницы – они тёплые и не жмут, в них можно часами стоять на бетонном полу, можно выйти на улицу принять товар. А её родные сапоги, да-да те самые, что они покупали с Борисом на деньги Семёна Семёновича, стоят сейчас в уголке раздевалки и празднуют Новый Год отдельно от хозяйки.
Бывает же такое!

Василий (МОРСКОЙ) МАСЛОВ

Родился в 1959 году в Свердловске в семье военнослужащего. Окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Служил на Тихоокеанском флоте. С 1987 года в Санкт-Петербурге, окончил военную адъюнктуру в Высшем военно-морском училище им. М.В.Фрунзе, кандидат технических наук. С 1992 года – экономист и банковский служащий. Много лет проработал руководителем различных подразделений в банковской системе России, стажировался за границей в Barklays Bank в Лондоне и в Eurobank de Paris в Париже.
Первую свою книжку «Морские рассказы» опубликовал в 2019 году под псевдонимом Василий Морской. Являюсь номинантом премии «Писатель года - 2019» в разделе «Дебют», награжден медалью им. Анны Ахматовой. Имею пятерых детей, люблю горные лыжи, теннис и рыбалку, много читаю, люблю фотографировать, мечтаю сделать свою фотовыставку и написать роман.
БЕЛАЯ РАДУГА

Глава 1. Камрань

Дело было в бухте Камрань, что во Вьетнаме, в те годы, когда там была сформирована 17-я оперативная эскадра кораблей Тихоокеанского флота в Южно-Китайском море и построен пункт материально-технического обеспечения. Это место было определено совместным решением правительств СССР и СРВ, и с начала восьмидесятых годов прошлого столетия в бухте постоянно стояли разные корабли, суда и подводные лодки. Почти каждую неделю кто-то приходил, устало швартуясь к огромному, выстроенному еще американцами причалу, а кто-то уходил, прощально гуднув всем остающимся, мол, пока, ребята…
В бухте всегда было относительно тихо, палубные команды бесконечно отбивали ржавчину, мазали все рыжим суриком, верхняя вахта сидела внутри надстроек, ловила тень, а свободный народ прятался от прямых солнечных лучей внутри корабельных тел, называемых по-простому «коробками». Иногда в небе с ревом проносились самолеты – недалеко был военный аэродром, где сидело несколько звеньев наших МиГов, самолетов-разведчиков и вертолетов, но в остальном – тоска жуткая.
Однако там, в корабельных «низах», было не лучше – на стоянке кондиционеры, как правило, не запускали, поэтому за целый день температура внутри была, как в настоящей сауне. В Камрани всегда было одинаково душно и жарко и только поздней осенью, в сезон дождей и зимой, когда температура падала по ночам до 23–25 градусов, можно было существовать относительно комфортно.
Вечером жизнь на пароходах оживала, так как во Вьетнаме, как и в любой южной стране, вечер наступал рано и черная ночь обнимала корабли, принося прохладу и некоторую свежесть. В экипажах наступало личное время, моряки писали письма, кто-то гонял мяч на берегу, офицеры захаживали к соседям, начинался бесконечный разговор под рюмочку на тему – «…вот помнишь, бывало…» – как там, где нас нет, всё удивительно и прекрасно, а как у нас здесь сейчас жарко, гнусно и всё не так.
Гидрографическое судно «Пурга» прибыло на временную стоянку в Камрань в первых числах августа на 4 дня, заправиться питьевой водой, топливом, передохнуть, как говорится, и обратно на «Разрезы». Так называлась одна из программ изучения мирового океана, когда в определенном районе моря определялись параметры воды на различных глубинах. Для этого судно должно было лечь в дрейф на точке и опустить несколько десятков батометров, чтобы забрать пробы воды на заданных глубинах. И так надо было ползать туда-сюда по заданному квадрату, опускать и поднимать эти треклятые батометры в течение нескольких месяцев.
А основная неприятность была в том, что и погода нас частенько не миловала, и «покладка в дрейф» неминуемо приводила к сильной бортовой качке, что все кишки наружу вынимало. Иногда батометр не переворачивался на заданной глубине и, соответственно, вся точка замеров браковалась, потому что следующие за ним батометры тоже не переворачивались и забора воды на этих глубинах не получалось. А понять этот брак можно было только тогда, когда ты постоишь на одном месте, подождешь положенное время на переворот всех батометров, подымешь весь «виноградник» на борт и увидишь, что половина нижних не сработала. Теперь надо корректировать положение судна, выводить точнее на заданную точку и потом опять снаряжать трос и опускать батометры. Однообразность этих действий и ежедневного окружающего ландшафта на «Разрезах» – опять море кругом – приводит к быстрой усталости людей и разным, при этом смешным и не очень, происшествиям.
На стоянке экипаж переходил на упрощенный режим труда и отдыха, иногда вечером разрешалось покупаться в дальнем конце бухты, чтобы купающихся не было видно морякам, несущим суровую службу на тральщиках и эсминцах. Как говаривал боцман «Пурги» Володя Карпов – чтобы у них глаз «не выпал». А посмотреть было на что. На «Пурге» тогда было пять женщин в экипаже и порядка десяти в экспедиционном составе, так что, когда наши дамы шли на пляж, весело размахивая полотенцами, мимо всяких СКРов и БПК, то там, на ютах, сразу начиналось оживление, моряки покрякивали, посвистывали, иногда отпускали какие-то шуточки, облизываясь как мартовские коты, но, устав есть устав, когда на берег схода нет, значит, нет. Видит око, да зуб неймёт!
На следующее же после швартовки утро на трапе «Пурги» появился молодой человек в тропической форме с погонами старшего лейтенанта, на флоте их называют «старлеями», и четко произнес дежурному по судну:
– Доложите командиру, старший лейтенант Шершнёв, военный корреспондент из Москвы, прошу принять!
Командир ГиСу «Пурга» капитан 3 ранга Ванин Сергей Иванович в это время был в кают-компании на завтраке, однако лично встретил и, хлебосольно приобняв за плечи, пригласил к своему столу старлея, мол, отведайте из нашего бачка. Так на флоте принято называть посуду, употребляемую для приёма пищи команды на корабле. Шершнёв, засмущавшись, присел на кресло, где обычно сидел старпом.
– Не беспокойтесь, старший помощник уже позавтракал, он сейчас на мостике!
Ванин был само радушие – мало ли что корреспондент срисует, потом доложит там, где не надо. Сергей Иванович знал по своему опыту, что с чужаками, особенно из Москвы, надо держать ухо востро. Шершнев представился – военный корреспондент «Красной звезды»! Ничего себе, залетел куда, на край земли, собирать информацию. Вначале командир напрягся – а при чем тут мы? Вон соседей сколько – герои, военные моряки, на боевой службе по несколько месяцев, бытовые условия на некоторых кораблях оставляли желать лучшего, но ребята несли службу, выполняли боевые задачи и не пищали. А у нас что? Кондиционеры, баня-сауна, много пресной воды, а в море, известно, это главный дефицит, на югах загораем, иногда купаемся. Да еще и женщины на борту, кино после рабочего дня, в общем, курорт! Никакого героизма, одна черная зависть! Так говорили его однокашники, когда случалось встретиться с гидрографами на бескрайних морских просторах.
– В редакции мне дали установку собрать больше фактуры про реальную жизнь на кораблях, сделать несколько очерков о конкретных офицерах советского военно-морского флота, о быте и службе… собрать материал для серии статей о дальневосточниках! – военный корреспондент с мольбой взглянул на командира.
– Так о нас нечего писать, не интересно никому – будни гидрографа – ничего героического или даже заслуживающего внимания читателя центральной газеты. – Ванин встал из-за стола, давая понять, что разговор закончен и можно… к выходу. Командир интуитивно понимал, что освещать будни гидрографа лучше на другом пароходе… да и некогда тут распинаться.
Но Шершнёв уперся и настойчиво заговорил, что о гидрографах пишут только в специализированных журналах, что вообще информации очень мало и никто толком не знает, чем вы занимаетесь, кто-то считает вас разведчиками, кто-то – учеными, что он напишет только небольшую статейку и все.
– Ладно, если вы так настойчиво просите, сейчас что-нибудь придумаем!
Ванин куда-то позвонил и коротко сказал в трубку:
– Саша, зайди ко мне!
В кают-компанию вошел капитан-лейтенант Заворыкин, заместитель командира по науке.
– Вот наш главный по науке, знакомьтесь, Александр Заворыкин! А это корреспондент «Красной звезды» старший лейтенант Шершнёв. Саша, расскажи ему кратенько суть нашей задачи в этом рейсе, покажи мостик и все такое, ты сам сообразишь, только не сильно грузи его своими подробностями!
– Сергей Иванович, у меня же плановые ремонты техники, все задействованы, я лично хотел присутствовать на проворачивании, потом в море вы же с меня спросите, почему батометры не работают!
– Александр Петрович, все сейчас заняты, я прошу вас… – Он сказал слово «прошу» как-то по-особому, по-ванински, что Заворыкин понял, что не отвертеться, бросил:
– Есть! Пошли, старлей! За мной!
В общем, никому не хотелось рассказывать какому-то заезжему москвичу о своих буднях и заботах, ну просто не хотелось, потому что уже с утра 32 градуса и забот полон рот. И Александру Петровичу хотелось просто налить в каюте ванну забортной воды, лечь в нее и ни о чем не думать.
Рабочий день набирал обороты, все разбрелись по своим делам. Обед на флоте – святое время. В 11.55 в кают-компании все должны сидеть на своих местах и быть готовыми к приему пищи. Идет командирская пятиминутка, после которой в районе 12.00 входит командир судна, приветствует всех, желает приятного аппетита и все начинают работать ложками. После этого никто в кают-компанию войти не может. Таковы традиции, которыми так богат военно-морской флот.
На обеде командир спросил Заворыкина:
– Саша, ну как там, поговорили?
– Все нормально, Сергей Иванович, рассказал, показал, угостил чаем, отправил на берег! Все окей!
Четыре стояночных дня пролетели как миг, и «Пурга» снова пошла в море. Проболтались еще полтора месяца, закончили свой район, измотались вконец. Последние три недели были в зоне тайфунного ветра, слава богу, сам тайфун прошел стороной, но покачало все-таки прилично.
На 113-м дне похода на борту уже витает напряжение, сутки тянутся долго, команда нервничает, ведь по плану остается 7 суток и всем понятно, что вот-вот последует распоряжение на возвращение в базу. Экспедиция опять взвешивает колбасу в своей лаборатории и спорит со старпомом, что, мол, паёк для всех одинаковый, а вы на экспедиционном составе экономите, свои недостачи по мясу за наш счет покрываете. Никто особо на это уже не обращает внимания, потому что трудно в море, в монотонной суете и при качке оставаться нормальным человеком более трёх месяцев.
Мотористы после вахты в машинном отделении выползают потные и чёрные, как афроамериканцы, подышать на верхнюю палубу и постоянно ворчат на палубную команду загорелых, перемазанных суриком тел в шортах и тропических тапочках.
Наконец, по громкой связи объявлено: «Специалисту СПС прибыть в каюту командира!», а это значит, что пришла шифровка из штаба флота, возможно, приказ на возвращение. В этот момент, когда получено «радио», у всех начинает чуть мощнее щемить где-то внутри, сразу включается счетчик времени: всего 7 дней – и мы дома, и каждый день теперь на счету. Волнение нарастает, радостное настроение от предчувствия встречи с любимыми поселяется в тебе и во всех. В этот период отступают все проблемы, во всех «войнах» объявляется перемирие.
Командир сам лично по «громкой» обычно низким, с хрипотцой, голосом произносит: «Внимание, экипаж и экспедиция! Получено добро на переход во Владивосток. Идем домой. Расчетное время прибытия – пятое октября, 12.00».
С этого момента экипаж и экспедиционный состав начинают подготовку себя и судна к прибытию в порт приписки. Палубная команда с боцманом выкрашивает пароход, как конфетку, а примерно за сутки до швартовки, если позволяет погода, обновляет белые борта и аккуратно подводит названия судна черной краской. Экспедиция строчит отчеты, подбивает материалы, упаковывает оборудование.
Домой всегда – летим! Кажется, что время ускоряет ход и последние сутки все просто сидят и ждут швартовки.
Наконец – апогей! Швартовка на виду у начальства, соседей по цеху, «миллиона» гостей и родственников на берегу. Иногда оркестр играет встречный марш, особенно если встречает судно сам начальник гидрографии. Все должно быть чётко и слаженно, красиво и безопасно. Так было с «Пургой» и в этот раз – пришвартовались, доклад командира адмиралу, начальнику Гидрографической службы ТОФ, короткие разговоры и все – начальство уехало на газике по делам, родственники просочились по каютам, вахта выставлена, экипаж начал разъезжаться по домам.

Глава 2. Белая радуга

Это был понедельник, солнечное октябрьское утро набирало силу, прекрасная погода, ощущение сделанного дела, предстоящий отпуск, неплохая «получка» почти за 4 месяца, полученная в день прихода – все складывалось как нельзя хорошо. Сергей Иванович позвонил дежурному по ГС ТОФ, так, на всякий случай, нет ли каких вводных на эту неделю. Старпома он отпустил в отпуск всего на неделю, а жена Сергея Ивановича уже купила на следующий вторник билеты на самолет в Сочи, мыслями он был уже там.
Дежурный Володя Котков из 5 отдела Управления гидрографии, его старый знакомый, похмыкав в трубку, сказал:
– Сережа, там, наверху, какая-то суета… приказано тебе бегом с замом по науке прибыть к самому!
– А в чем дело, Иваныч, не слышно?
– Не-а!..
Неприятное предчувствие поползло по телу откуда-то снизу, этот вызов не предвещал ничего хорошего, потому как три дня назад, на докладе, всё вроде было нормально. Почему адмирал ничего не сказал сразу, хотя… Теперь Ванин вдруг вспомнил, что во время доклада Георгий Сергеевич смотрел на него с легкой ухмылкой, пожал руку, потом сказал:
– Молодцы! Спасибо за службу!.. Молодцы!!! – Но последнее «молодцы» с ударением на первое О, теперь он понимал, что это неспроста, тут где-то и была разгадка…
Ну, ладно, прибыть так прибыть.
– Выезжаю! – бросил он в ответ Иванычу и пошел собираться. Когда входили в здание Управления гидрографии на Ленинской, 80, Ванин уловил едва сдерживаемую улыбку дежурного.
– Ну чего там такое?? Что за тайны мадридского двора?
– Идите, идите! Там уже вас ждут!
Ванин со Зворыкиным поднялись по лестнице на последний этаж, где размещался кабинет начальника Гидрографической службы ТОФ контр-адмирала Варакина Георгия Сергеевича. В приемной было тихо, помощник сказал:
– Входите, входите, адмирал ждет!
Сколько раз он уже здесь стоял, перед этой дверью. Сколько разных выговоров и благодарностей он слышал от самого. Но сейчас почему-то было спокойно на душе, и он, постучав, вошел.
– Разрешите, товарищ адмирал?
– Входите… – Необычно тихий голос не предвещал ничего хорошего. Варакин, кивнув на свой стол, спросил: – Ваша работа?.. Моряки!!! С обросшими ракушкой жо… ми!!! – Громкость и накал в голосе возрастали с каждым словом. – Белую радугу видели!!?? Вы в глаз бури шли!!?? Да я сейчас вам этот глаз на ж…у натяну! Я вам такую белую радугу покажу, что у вас вся охота отпадет… в унитаз!!!
Ванин смотрел на стол адмирала, но пот неожиданно предательски выступил на лбу, и толком ничего было не разглядеть, только смог прочитать заголовок статьи в газете вверх ногами «Белая радуга». Ничего не понимаю, при чем тут я, подумалось. Ванин краем глаза уловил движение своего заместителя по науке и его отрешенный взгляд. В чем же дело? Интрига нарастала!
– Вы как посмели?.. Я с вами теперь на весь Союз прогремел! Ишь, герои центральной прессы, вздумали пошутить над мальчиком!!?? Марш отсюда в приемную!! Читать вслух! Вслух, я сказал! А я подумаю, как вас наказать!
Ниже, уважаемый читатель, я приведу в кавычках и курсивом цитаты из статьи, которая была опубликована на основании той давней беседы тёплым южным днем между старшим лейтенантом Шершневым и капитан-лейтенантом Заворыкиным в его каюте на стоянке в бухте Камрань.
«В то время как все корабли и суда, получив от своих метеорологических центров предупреждение о надвигающемся тайфуне, начинают маневры уклонения от пути его вероятного движения, а попросту прячутся в бухты и гавани или уходят полными ходами от центра тайфуна, гидрографическое судно «Пурга» берет курс на тайфун!»
Так начиналась газетная статья на половину разворота «Красной звезды» под заголовком «Белая радуга». Читка газеты по приказу Варакина происходила прямо тут, в приемной адмирала. Варакин захлопнул дверь со словами: «Черти!!!» В углу, насупившись, сидел заместитель начальника службы и сверлил взглядом присутствующих.
Ванин посмотрел в конец статьи и прочитал: «…по материалам военного корреспондента старшего лейтенанта Александра Шершнева…» Сразу всё встало на свои места.
– Саша, ты, б… опять нас всех под монастырь подвел? – Ванин почти прошипел эти слова своему заместителю по науке. – Я же теперь отпуска не увижу до следующего года!!
«Судно наваливалось носом на волну, принимало на себя всю мощь водной массы, которая набегала жадно на бак и носовые надстройки, поглощая всё пространство. Судно продолжало двигаться вниз, как бы сползая в черную глубину, вода глотала пароход целиком, но затем наступала секундная пауза, судно замирало в нижней точке и потом медленно начинало выгребать наверх, сбрасывая толщу воды, которая с сожалением покидала борт судна и уносила с собой все незакрепленные предметы, оказавшиеся в это время на палубе. Рулевой строго держал носом на волну, то есть «рубил» её поперек, рассекая носом пополам, превращая все это в игру «кто кого победит». «Пурга» шла точно в центр тайфуна, в глаз бури, будто играя с природой, показывая, кто над ней властен».
– Саша, ты что, перегрелся в Камрани? Я же тебя просил рассказать и показать всё о буднях гидрографов, а ты?
– Товарищ командир, да надоели они, эти корреспонденты всякие, моряки московские, со своей бестолковостью, да и жарко было!
«Пургу» бросало все сильней и сильней, каждый удар волны воспринимался как тяжелый молот. Иногда она замирала в нижней точке так надолго, что, похоже, у каждого, кто видел это с мостика, холодело где-то внутри живота и предательски потели ладошки. Командир поднялся на мостик и сказал:
– Что прижали хвосты, мореплаватели? Боязно? Не дрейфь, наша малышка и не то выдерживала! Корабли умеют строить!
Командир не спеша уселся на свое любимое кресло напротив крайнего левого смотрового лобового окна и, как и все здесь, на мостике уперся взглядом в набегающее море. Смотреть на это можно было часами. Вокруг не было ничего, кроме светлой полоски неба с тяжелыми, налитыми дождем и злостью облаками и темно-изумрудного океана воды, все это было в движении и бурлении, вверх-вниз, опять вверх и опять вниз. Вдали, над прыгающей кромкой воды, виднелись лучи света, пробивающиеся сквозь облачность откуда-то сверху, похожие на световые столбы огромного диаметра.
– Коля, держи в-о-о-он на то светлое пятнышко, понял?! Наша задача – сделать кое-какие замеры прямо в центре тайфуна!
– Есть, товарищ командир! – на руле стоял старший матрос Коля Иванов, и это означало, что надо заметить по компасу направление на светлое пятно спереди по носу и держать этот курс на руле».
Ванин вспомнил все: тогда на штурманской вахте стоял Лёша Степашин, 2-й штурман. Молодой высокий парень, он пришел в гидрографию из средней мореходки и уже прославился в дивизионе тем, что, когда ухаживал за Леночкой, буфетчицей с ГиСу «Север», он понес её на руках по трапу на берег, но не удержался, и в самом конце, когда ограждающие леера уже закончились, они с Леночкой бухнулись прямо в воду между причалом и «Пургой». Это было вечером, после рабочего дня, и народу на юте было много, так что вытащили их очень быстро, мокрых и с мазутными пятнами на одежде. Ленка ему сразу съездила наотмашь по затылку и со словами: «Ну ты, Лёха, идиот!» отбыла в свою каюту на «Севере». После этого Степашин долго не мог прекратить смешки и шуточки в свой адрес, пока время не заполировало этот случай в дивизионные легенды.
«Вахтенный штурман Алексей Степашин на полусогнутых ногах для устойчивости двумя руками держался за специальные ручки на РЛС (радиолокационная станция), периодически заглядывая на экран.
– Ну что там вокруг? Никого? – не поворачиваясь, спросил командир.
– Тишина вокруг! – сказал Степашин, хотя ветрюган завывал на все свои 24 метра в секунду, снаружи всё свистело, а океан ревел, однако тишина имелась ввиду того, что на экране РЛС не было ни единого намека на присутствие каких-либо соседей на ближайшие двадцать миль вокруг.
– Дураков нет, все разбежались!
Ветер все усиливался и усиливался, было заметно, как он срывал пену с верхушек волн, а это признак полных четырех баллов шторма. Командир судна поднялся на мостик, хотя командирская вахта была Зворыкинская и заместитель командира по науке отвечал за все происходящее на судне. Ванин хотел просто подбодрить моряков в такой суровый час. Зворыкин перемещался время от времени к штурманскому столу, посматривал на установку космической навигации и быстро прикидывал координаты местоположения судна, что-то записывая в журнал.
– Что с глубиной, Саша?
– Достаточно, товарищ командир! – Зворыкин видел, как чётко ложатся отметки глубины на батиметрический планшет…»
– Капитан-лейтенант Зворыкин!!!! – Ванин, дочитав до этого места вслух, смачно ругнулся.
– Ну какой батиметрический планшет, кто его видел!??
– Ну, товарищ командир, я же не знал, что они все там, в газете, такие чайники, я своим языком ему рассказывал наши будни! – Зворыкин, уже не сдерживая улыбку, прочитал дальше:
«Все движимое имущество на судне в такую качку распихивается по углам, привязывается или принайтовывается, как говорят на море, на своих местах. Баночки, то есть кресла в кают-компании, привязаны к палубе, на камбузе кастрюли привязаны к плитам, вахтенный радист привязан к своему креслу, ведь руки ему нужны свободными. По-другому нельзя, иначе никак не удержать и ничего потом не найти. Еще через пару часов полной болтанки, когда экипаж уже практически весь лежал, кроме вахтенных, «Пурга» неожиданно вошла в полосу затишья, почти в штиль, качка исчезла, небо над судном просветлело совсем, облака развеялись и все, кто высыпал на верхнюю палубу проведать, что да как, увидели… белую радугу. Да-да, именно белую радугу!»
– Зворыкин, а вы что оканчивали? – Плохой знак, когда Ванин переходил на «вы».
– Ну что молчите, двоечник? Когда бывает белая радуга и, вообще, что это за явление, вы хоть читали что-нибудь?
– Нет, товарищ командир, просто мне понравилось звучание и необычность – белая радуга!
– Разобраться и доложить мне к утру! – коротко бросил Ванин и медленно пошел по лестнице вниз, ловя ухмылки и смешки стоящих в приемной Варакина офицеров.
– Будет тебе белая радуга!

Тамара КОЛОМОЕЦ (Израиль)

Родилась в Томске. Детство и юность провела в Воронежском заповеднике. Закончила Воронежский Университет по специальности «зоолог». Многие годы работала в Донецком ботаническом саду Академии наук Украины. Защитила диссертацию – энтомология. Написала две монографии и много статей по специальности. Объездила большую часть бывшего Советского Союза. Писать начала под впечатлениями жизненных ситуаций. Поддерживаю тесные связи с друзьями и коллегами со всех концов света. С 2001 года живу в Израиле в Центре страны. Номинирована на премию «Писатель года 2014», «Писатель года 2016».


И ВСПОМНИЛА Я НОВОГОДНЮЮ ЁЛКУ....

Донецк. Новый 1997 год. Телефон не умолкает. Но как-то не радует праздник этот. Всё наперекосяк. Вспомните, время-то какое было! Хоть и каникулы на работе сделали, и гуся прикупила на последние гривневые деньги.
Получился красивый, румяный, и гости зашли, как и люблю, под самый, самый.... неожиданно и называю это чудом, Тамара и Алим Рубцовы. Они, давние мои коллеги, дендрологи высочайшего класса и создатели дендрария ботанического сада, который облюбовал для своих вилл, любитель прекрасного, Виктор Янукович.
Тамара, шумная, весёлая, в роскошном платье, с копной прекрасных рыжих волос – справедливое украшение нашего праздника.
Да и ёлка, как положено, новогодняя, стоит у нас, правда искусственная, но серебристая, в шарах вся, а мне вдруг вспомнилась встреча 1945 Нового года в Воронежском заповеднике, созданном на территории бывшего мужского монастыря. Мы только что вернулись из эвакуации с Горного Алтая из марало-совхоза, что в селе Куехтонар, недалеко от Шебалино.
Кругом усадьбы бобрового заповедника, где мы и до войны жили – всё сплошь смешанные широколиственные леса, сосны много. А вот ели, удивительной красоты, далеко, далеко росли, за плёсами вдоль реки Усманка, левого притока реки Воронеж, и появившись в нашем доме под самый новый год тогда, «приходили» к нам и в другие годы тоже.
Мы с братом чувствовали, что папа готовит нам что-то к празднику и первым признаком был, закрытый на замок сарай. Обычно он был открыт и мы беспрепятственно проникали туда, чтобы отбить кусок – другой жмыха, который в те времена был самым доступным нашим лакомством....
Коричневые круги – диски, толщиной в два сантиметра примерно, спрессованные остатки от переработки семечек на маслобойне – лежали в сарае на сене и нам разрешалось есть его неограниченно.
Мы выискиваем щели и заглядываем внутрь сарая и видим что-то дремучее и зелёное заполняет всё его небольшое пространство... Ели, ели... Так много? Зачем ?
Это был здесь первый наш Новый год после возвращения из эвакуации. Ещё шла война. Украшений не было, и папа решил порадовать нас с братом шалашом, сделанным в cвоей спальне – кабинете из трёх пышных ёлок. Он прислонил их к стене, вдоль которой стоял ничем не покрытый деревянный диван ещё из монастырской мебели. У нас была не одна, а целых три ёлки и это был великолепный подарок.
Наши новогодние праздники проходили во вползании и выползании из куреня этого. Бесчисленное количество раз мы с братом вползали с одной и выползали с другой стороны, сопя и опережая друг друга. Веточки, отдельные хвоинки приятно щекотали, ласкали, царапали наши руки, лица, путались в волосах, оставляя липкие смолистые следы. От переполнявших эмоций мы визжали и заливались смехом. Игрушек и других развлечений у нас не было. Только – что срубленные ели в тепле источали на всю нашу квартиру смолистый, хвойный аромат. Запах праздника... Он остался на всю жизнь....
Потом папа садился с нами в этом шалаше на лавочку, обнимал нас с братом и рассказывал историю – сказку, в которой присутствовали все, живущие в нашем уголке люди, и мы их знали, и все они охотились за большим глиняным кувшином с деньгами, тщательно припрятанным разбойниками в ближайшем нашем лесу на первом бугре, с которого днём мы катались на санках, и все потаённые места которого нам были знакомы. Разбойники приходили неизвестно откуда тёмными ночами, когда в заповеднике все крепко спали.
Чем ближе приближалась сказка к концу, тем голос папы становился более напряжённым, более таинственным, неспешным и мы всякий раз c нетерпением ожидали развязки, а он тянул и тянул.. . Мы всё больше и больше прижимались к нему, ожидая чего-то страшного....
Почему-то сказка у папы всегда заканчивалась неожиданно, с большим сюрпризом и очень смешным, а найденный кувшин оказывался без денег. Мы хохотали все вместе и продолжали играть с папой, садясь ему верхом на шею, и знали, что завтра опять всё повторится....
К новогодней ёлке 1946 года мы готовились по-другому. Война закончилась. Приезд к нам из эвакуации папиного брата, демобилизованного после ранения и контузии, с женой и двумя дочками – нашими двоюродными сёстрами, киевлянами, которым после войны некуда было возвращаться, внёс в нашу детскую жизнь много нового и радостного.
Взрослым, может, и было плохо, а нам было весело.
Нас оказалось восемь человек в двух небольших комнатах. Мы, дети, спали на русской печке. Усаживались там и пели песни, рисовали или просто возились. Грызли тыквенные семечки, которые бабушка вкусно поджаривала в русской печке. Тут же сушилась наша одежда, промокшая после игр в снежки и катания на самодельных санках. Даже не помню, чтобы ссорились. Утром садились и чистили целое ведро картошки и почему-то нравилось тут же грызть её, сырую.
Подготовка к новому году началась всем домом. Дядя Саша на толкучке в Воронеже купил небольшие катушки фольги, немного цветной бумаги. Папа с мамой достали картон, клей и декабрьскими вечерами все усаживались за большой обеденный стол, резали, клеили цепи, фантазировали фонарики, клоунов из кожуры яиц, корзиночки. Все старались, как могли.
Новогоднюю ёлку поставили в центре комнаты. Украшали вчетвером: Лёня, Света, Иринка и я. Что за красавица получилась! Даже конфеты из патоки подвесили, длинные такие чёрные трубочки. Ёлка сверкала, переливалась. На её верхушке сияла звезда.
Электричества не было, и отстрелянные гильзы разных калибров, наполненные каким-то маслом с горящим ватным фитилём, дополняли эту прелесть. Пламя коптилок меняло форму, свет и тени играли в свои игры на выбеленных извёсткой пустых стенах.
А в это время в квартире разливался какой-то непривычный и совершенно незнакомый, но страшно манящий вкусный аромат. Бабушка с тётей Маней колдовали на кухне. Мы с нетерпением ждали, когда же на столе, в честь праздника, появится что-то.
Не помню, чем кормили вначале нас, но десерт был неизвестный. Это то, что пахло и волновало нас весь вечер.
Торт, видно, не осилили, а крем нам сделали. Нашлось же несколько ложек муки, немного молока и яиц тоже. Вместо сахара тогда использовали сахарин.
Вот это что-то и принесла тётя в маленькой кастрюльке, разложив по нашим алюминиевым тарелкам. Мы осторожно и сосредоточенно извлекали ложками неимоверно вкусное, невиданное лакомство и понимали, что именно так встречают Новый год.
Ели с толком, не спеша, растягивая удовольствие. Взрослые стояли вокруг стола и с радостью и любовью наблюдали за нами. Но всему приходит конец. Через несколько минут мы печально и немного растерянно смотрели на пустые тарелки, в которых, если облизать хорошо, что-то ещё и было, но лизать категорически запрещалось в доме.
Притихшие, сидели мы, опустив глаза все четверо и не замечали, как взрослые с глубоким пониманием наблюдали за нами.
Вдруг, тётя Маня, пряча улыбку, стараясь быть очень строгой, скомандовала: «Можете вылизать». И, обхватив тарелки двумя руками, мы разом приникли языками к остаткам нашего новогоднего сладкого сюрприза.
А за окном медленно кружили хороводы крупные хлопья снега, пышными, рыхлыми сугробами застилали двор, искрились, приземляясь на сосновых лапах, нежно cкользящих по стеклу окна, заглядывая в него, дополняя очарование той cчастливой, мирной ночи....
И вот 1997 год.
Стоит чудесная ёлка. И гусь, почти за всю пенсию купленный, но почему-то, воспоминания по тому далёкому, далёкому прошлому печалят и бередят мою душу...

НУ РАЗВЕ МОЖНО ЗАБЫТЬ?

Начала писать давно, когда ещё был жив талантливый журналист и замечательный человек, Василий Михайлович Песков. Хотела, чтобы он знал, да и знал, конечно, что помнят и любят его во всех уголках и на просторах нашей бывшей страны, и с радостью ждут его. К сожалению, тогда не получилось. Светлая ему и добрая память. Как часто мы не успеваем, и нет прощения...
Наше знакомство состоялось на заре его блистательного пути, наверное, в 1953 году. Он появился в Воронежском заповеднике, чтобы написать о нём один из своих первых репортажей для газеты «МОЛОДОЙ КОММУНАР».
В то же время он искал девушку с косой, чтобы сделать снимок рядом с мотоциклом, которых в те времена было не так уж много, а вот девушек с косами, как раз предостаточно. И выбрал он Нину Булкину. И всё было при ней, а главное, толстенная, с рыжинкой коса и на висках милые кокетливые завитки. Красивый носик, с зеленцой глаза и веснушки на нежном девичьем лице делали её неотразимой.
Ах, как хотелось оказаться ею! Мне не довелось..Мы, девчонки, страшно завидовали ей. Будучи уже настоящими девушками, тут же прониклись к журналисту нежными чувствами.
А он, молодой, круглолицый, кареглазый, с широкими бровями, среднего роста, в широкополой соломенной шляпе, добродушный, с обаятельной располагающей улыбкой, с фотоаппаратом, несколько дней жил здесь, и мы с радостью и тайной надеждой попадались ему на глаза. Журналист! Одно слово чего стоит! Романтика!
Учась уже в Воронеже, мы иногда случайно встречались с Василием Михайловичем около университета. Много лет спустя, он делал репортаж о Кавказском заповеднике, куда переехала наша семья, и папа после защиты диссертации был зам. директора по научной работе. Они хорошо были знакомы и однажды папа пригласил его на обед к нам. Он был совершенно простым, доступным, необыкновенным человеком. Его репортажи и книги добром и искренним участием стучали в сердца людей.
Ну, а мы росли в лесу и каждое новое лицо, появившееся в заповеднике, тем более, журналиста, вызывало чувство сопричастности к миру, которого не знали и только догадывались, что за пределами нашего местечка с прекрасной природой и нами, детьми, такими естественными, непосредственными и бесхитростными, существует городская жизнь, а мы, деревенские... мы многого не видели и не понимали.
Против монастырской церкви и фундамента недостроенного храма, о которых писала уже, была площадь. Теперь бы её уличным культурным центром назвали. С двух сторон её ограничивали дороги или, лучше сказать, дорожки, вдоль, аллейками, посаженными деревьями, нами, школьниками и замечательной первой учительницей Елизаветой Николаевной Архангельской. Каждый знал своё деревце и, проходя мимо, мы вглядывались, пытаясь рассмотреть, насколько выросло. Каково оно сейчас, моё деревце? И есть ли оно?
Между этими дорожками наши взрослые родные вкопали огромный столб и сделали нам гигантские шаги, аттракцион такой. Мы усаживались, каждый в свою петлю, и, крепко держась за толстенную верёвку, прикреплённую где-то наверху столба, начинали разбегаться вокруг него, а потом, отталкиваясь от земли, на скорости, бесстрашно взмывали вверх, как нам казалось, в поднебесье, несясь иногда к столбу, рискуя расшибиться. И тогда, приближаясь к нему, спешно выставляли ноги, чтобы затормозить, упёршись в него, и снова отталкиваясь. Слава Богу, не помню, чтобы были травмы.
А рядом, под раскидистыми тополями, стояли две лавочки и их вполне хватало для пришедшей вечерами молодёжи. Часто и гармонист оказывался и начиналась «МАТАНЯ».
Теперь я понимаю, какая это редкость и вообще, знает ли кто-то, что означает это слово и действо. А слово это означает «частушка». И ею исполнители частушек обращались к возлюбленным, как к девушке, так и парню. Гармонист играл, девушки вставали в круг и начинали мелкими шажками двигаться в такт музыке.
В центр выходила одна и начинала петь. Закончив, грациозно и с гордостью возвращалась на своё место.
Все ещё немного шли по кругу и, вспомнив свою частушку, выходила следующая... Слова были весёлые, задорные, лукавые, кокетливые, с хитринкой и смыслом.
Как, например: «Я Матаню замотаю и повешу на трубу, ты виси, моя Матаня, пока с улицы приду». «У Матани двери сняли и корову увели, Ах, Матаня, ты, Матаня, никому не говори». Стоял смех, и нравилось это. Я тоже любила поучаствовать в таких танцах, которые и называли «МАТАНЕЙ». Говорили: пойдём на «Матаню». Всё деревенское мне до сих пор нравится, особенно люди.
Ну, а потом клуб в церкви открылся, и под патефонную музыку мы учились танцевать, и вальс любили особенно. На «Cопках Манчжурии» была пластинка. Фокстрот нравился под музыку «Умирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела». Однажды пригласил меня студент Воронежского лесотехнического института, на фокстрот этот. Испытывала гордость необычайную, а главное, на ногах были самые настоящие кожаные новые чёрные, конечно мальчиковые, ботинки, купленные первый раз, что я себя помню. До этого носила обувь Люси и Нины Булкиных. У них размер ноги был побольше и, когда она им становилась тесной, носила я.
Наше детство и юность прошли в потрясающе чистом, светлом, добром, возвышенном пространстве, и были мы удивительно счастливы, только, конечно, не знали и не догадывались об этом.
С одной стороны, никакой тебе цивилизации. Воронеж, хоть и близкий город, но впервые оказалась там лет в 12 и, как диковину, трамвай увидела. Зато посещение цирка запомнила на всю жизнь. Это было какое-то волшебство. Москва же, это вообще край Земли был для нас.
Когда меня спрашивали, где ты росла, всегда говорила: в лесу. И это правда. Лес чудный, сосновый, с источающей головокружительный запах смолой, просто примыкал к нашему дому. Я могла на полчаса спуститься в овраг рядом и принести домой пол-литровую баночку крупной малины, совершенно зрелой, с наполненными живительным вкусным соком, костянками, составляющими ягоду.
А дорога в плодовый сад, заложенный монахами затерявшийся в лесу и огороженный старым коричневым плетнем, метра два высотой! Кое-где он повалился, но не помню, чтобы чинили его. В этом тоже была красота своя. Вокруг – смешанный лес. А по пути, на солнечных опушечках, первые ягоды земляники появлялись, крупные, сияющие.
Осенью по пенькам росли семейки опёнок с сероватыми крапинками на шляпках. Мы хорошо знали эти пеньки, и если успевали, то с радостью аккуратно срезали грибы. То там, то здесь разноцветные сыроежки заманивали, но уж больно нежны, да хрупки были они. Мы же охотились за белыми. И знали, что найдёшь один, не уходи, осмотри полянку со всей тщательностью и точно найдёшь ещё несколько. Они с тобой словно в прятки играли. Каждый обнаруженный белый гриб громким ликованием сопровождался. Семейками чаще и подосиновики растут. Их яркие оранжевые шляпки и белые, с нежными сероватыми чешуйками ножки, так красивы! То здесь, то там, среди листвы посвёркивают розоватые с оранжевой серединкой плодики бересклета. Вглядишься и поразишься этому подарку природы! А куртинки костяники, черничные поляны? Невозможно устоять, не знаешь, чем любоваться, и везде подстерегают тебя чудеса.
А ночь в лесу... Никакие слова не передадут просто фантастическое состояние, когда всё вокруг как бы замирает, но на самом деле, жизнь кипит, продолжается, потому что вступает в эту незабываемую тайную ночную мелодию лесной были. Шорохи, перелёты ночных птиц c ветки на ветку, запоздалое кукование, а если весна, пение соловья, которого не спутать ни с какой другой птицей, ну и мерцание светлячков. Оно, то вспыхивает, то угасает, потому что эти уникальные насекомые таким образом ищут друг друга, чтобы продолжить свой род, к чему стремится всё живое. И в то же время стоит тишина. Но она слышна, слышна тишина эта и полна ночной полноценной жизни, на смену которой с рассветом придёт новый, яркий, солнечный и радостный день в красивейших краях этих.
А зимний лес! Снег всегда испещрён изящными дорожками лапок проскочивших мышей, птичьими, заячьими, оленьими, лосёвыми, лисьими, и даже волчьими, следами. Скрип деревьев в мороз! Слышали ли вы когда-нибудь это? Заснеженные корабельные сосны по дороге из заповедника на станцию Графская и скрип.... Всю дорогу сопровождает он тебя. Это особая музыка, сопротивление зимним холодам, выражение стойкости, непобедимости и силы вековых деревьев. Мы, дети, видели и cлышали это.
Сад в лесу весной покрывается полянами голубеющих незабудок. Осенью на большом расстоянии уже чувствуется запах зреющих яблок. Запах антоновки особый и главный в этом волнующем букете ароматов...
В урожайные годы ветки подпирали специально срубленными стволами деревьев с рогатками на конце. Горы яблок под каждым деревом. А сад ведь никогда никем не обрабатывали от вредителей и болезней. За многие годы сформировался комплекс полезных насекомых, которые регулировали размножение вредителей и сад не нуждался в химических обработках.
Разнообразие сортов поражало. И цвета самые разные: белые, через тонкую кожицу которых звёздочками сверкала мякоть, белый налив наверное; розовые, надкусив которые, орошало тебя обильно кисло-сладким нектаром; зелёные, поздние, антоновка. Запах зреющих плодов яблонь, груш, слив, разнотравья, растущего вольно, кружил, дурманил голову, каждый раз заставляя испытать потрясение.
Когда заканчивался учебный год в нашей школе, первая учительница наша, Елизавета Николаевна, вела наш маленький класс в сад, и мы резвились до изнеможения.
А я до сих пор помню уголок в саду, где была моя любимая полянка незабудок и всякий раз, когда приходилось бывать там, тянуло вновь и вновь её увидеть.Это были мои незабудки, моя тайна.
А в Первомайские праздники или в День Победы мои родители с друзьями в саду пикники устраивали. Мы же дети беззаботно играли.
Примерно на полпути в сад, справа, всегда заходили вглубь леса и навещали уже достаточно заросшую травой воронку, где разбился, подбитый немцами, самолёт. Знали, что лётчик погиб, но имя тогда известно не было. Теперь знаю – Травкин.
Рано весной, мы любили ходить в лес, когда ещё местами лежал снег, и разгребая его, выискивали проклюнувшиеся, пробравшиеся через слой подопревших листьев, нежные зелёные остренькие почечки подснежников. Радуясь находкам, осторожно выкапывали их с луковичками и несли домой. Я высаживала их в землю вокруг любимой маминой лилии, всегда украшавшей её комнату. Подснежники и не замечали даже, что оказывались на новом месте. Мы каждый день наблюдали, как быстро они подрастают, и вот уже эта лесная голубоватая стайка преображала всю нашу скромную квартиру.
Когда поспевала земляника, мы гурьбой шли за ней в ягодные места. У каждого была крынка молочная, литра на полтора, подвязанная у её горлышка верёвочкой-ручкой. Наполняли её быстро и возвращались домой, угощая в обед домашних. На обратном пути, перескакивая через лесной ручеёк, мы опускались на коленки, снимали с головы платочки и, опустив их на поверхность воды, пили воду, фильтруя её через ткань, утоляя жажду.
Вот и скажите, можно ли забыть всё это?

Жанна ВАРНАВСКАЯ

Живёт в подмосковном городе Реутов. По специальности – инженер-строитель (Московский Горный институт). 15 лет работала в «Доме детского творчества», руководитель детской творческой студии «Лепка», «Мастерица». Член реутовского ЛИТО «Исповедь» (руководитель А.Д.Белова), в 2012 году окончила Высшие Литературные Курсы Литературного института им.А.М.Горького, семинар поэзии В.В.Сорокина. Окончила курсы Литературного мастерства А.В.Воронцова, член ЛИТО «Точки» при Совете по Прозе Союза писателей России. В первых двух сборниках современного рассказа «Точки» опубликованы рассказы «Глупости» и «Я сам». Публикует стихи в альманахах «Москва Поэтическая», «ЛитЭра», «Московские Окна», «Краски жизни» и других, на интернет – сайтах «Стихи.ру», «Проза.ру». Финалист национальной литературной премии «Поэт года», номинант литературной премии «Наследие». Присвоено звание Лауреата литературной премии «Славянские традиции» с вручением медали и удостоверения. Награждена медалью «Анна Ахматова. 130 лет».

НАДО ЖИТЬ!

Нещадно палило солнце.
Мария выпрямилась, вытерла бисер пота со лба. Дождей всё нет, трава на пологом склоне пожухла. Крохотные цветы среди прочих красовались затейливым сиреневым узором. Соцветия, листочки, вьющиеся по земле сухие стебли – все части чабреца годились и в чай, и домашней любимице в корм. Сегодня Мария здесь одна: поутру Белочке нездоровилось. Вялая, сонливая, дыхание тяжёлое, глаза мутные… Пришлось через силу напоить козу лекарственным отваром и оставить в покое. Сама провозилась в сарае, меняя лежалое сено на свежее, вот и припозднилась, пошла за травой по жаре…
Красный Яр славился абрикосовыми посадками на всю Луганскую область. И хотя плоды считались дичками, на вкус – такие же сочные, ароматные, как и садовые. Мария любила эти места – за приволье, обилие запахов, плодов, разнотравье, порхание мотыльков, тишину и покой. Любила бродить по косогорам, разделённым чередой оврагов. В низинах росла «душица» – ещё одно вкусно-пахучее и очень полезное растение. На плоской вершине теснились кусты, за ними – густые посадки, а дальше – смешанный лес. Большинство жителей деревни пасли животных ещё дальше, за полями.
Поднявшись на вершину холма, Мария направилась в лес.
За ельником, в зарослях малины послышался неясный шум, всхлипывания. Молодая женщина осторожно раздвинула ветки. Под орешником худенький мальчик едва удерживал за шею шустрого козлёнка.
– Зорька, милая, не бойся, – шептал он: «Не бойся… бабушка ловкая, она быстро…». Мальчик заплакал и стал целовать своё сокровище. Козлёнок лизал мокрое лицо, а Ванюшка – это был соседский мальчик, продолжал:
– Баба Дуня говорит: «Топор острый, рука твёрдая, если быстро – не больно, раз – и всё», – и разрыдался. Козлёнок жалобно блеял, вырываясь из его душных объятий. Мария не смела пошевелиться, грудь сдавило…
Болью прожгло до лопатки от жара тяжёлой ладони, сердца коснулось. Маша дёрнула плечом – сбросить непосильный груз, но окаменела словно, а сзади, в ухо, скрежетал знакомый старушечий голос:
– «Больно? А мне ка-ко-во?!»
Маша хотела было оглянуться, ответить, что вины-то на ней нет никакой, да шея не гнулась, да все оправдания в горле застряли. Тут козлёнок вырвался и пустился наутёк к березняку.
– Зорька! Зо-о-рька!» – бросился вдогонку малец.
– «Ваню-у-шка-а!» – чуть прихрамывая, засеменила за внуком Евдокия.
– «Господи, спаси!» – подумала Мария.

Дома Мария долго пила свежий чай из душистых трав. В голове мелькали образы мальчика, тощего козлёнка, всплывали обрывки жалоб соседки на нелёгкую судьбу внука, так рано осиротевшего… Временами, досадливо морщась, сердясь на свою мягкотелость, приговаривала вслух:
– О себе думать надо, как жизнь наладить…Один день на другой похож, всё гадаешь: как выжить! А другим помогать… пусть поможет, кто может!
Стала убирать со стола. Тарелку с нетронутой горкой блинов накрыла чистым рушником. Потянулась поставить варенье на верхнюю полку, но банка скользнула и грохнулась об пол. Собирая осколки, расплакалась:
– Так мне и надо! Нечего жадничать было, когда Дашуля гостевала…
Вытирала пол, собирала пахучие дольки, утирая слёзы рукавом. На ум пришло, что всё-таки, хоть и трудно им без мужиков – ей и подруге её, это хорошо, что нет у них никого. Не успели замуж выйти да родить в своё время… А теперь на деревне каждый рот на счету, все об одном только и думают: как прокормиться…
А ещё припомнилось: пришла как-то на почту, узнать, нет ли письма из Москвы, от брата… А почта закрыта: замок висит, здоровенный такой… и ни надписи, ни записки. Да и брат… что брат, помощник разве? Едва сам справляется, на двух работах, а дети – в обносках. Ходят слухи, что там ещё хуже. В магазинах прилавки пустые, людям выдают по талонам раз в месяц мыло хозяйственное, что-то ещё, сахара килограмм да бутылку водки: «гуляй – не хочу!»
– Нет, не буду проситься, здесь проживу… Нечего и просить: хата есть, молока хватит и себе, и на продажу, картошка подрастает, яблоки скоро созреют... Вот бы дождичка, грибы в лесу пойдут… А староста наш, Петрович, дай Бог ему здоровья, хлебушек регулярно привозит из Центра. Куда там, в Москву! Здесь проживу!
Так разговаривала Мария сама с собой, вытирая липкий пол в третий раз.

Сон сегодня не шёл. Глаза закрыты, а всё мелькает: то Ванюшка заплаканный с козлёнком, то соседка, простоволосая, с причитаниями:
– Голодный, Ванюшка-то, голодный… и что делать, голодно сейчас, всем… А Ванечка болеет, с лёгкими чой-то, кабы не туберкулёз… Слабенький…
Врач сказал: кушать надо, хорошо кушать... Каждый день – мяса, хорошо бы свежего. Да где ж его взять: свежего? Коза да козочка – всё хозяйство. Манятка – стара, но молочная – грех забивать, пацан угаснет совсем, Зорька – когда ещё вырастет. Манька, зараза, чует: не даст молока – тут и конец её…
Резко села Мария, громко, тревожно звенели пружины, в унисон мучительных раздумий: «быть или не быть». Решилась, накинула халат, вышла во двор. Долго возилась в сарае, долго смотрела на Белочку…

После долго-долго мылила, мыла в тазу, полоскала грязные руки – словно чужие. Смотрела на красные разводы в воде, на пальцы, ладони…
Далеко за полночь затихла. Сквозь кружевную занавеску в спальне слепила луна. Подушка давно вымокла, а Маша, застыв, смотрела на зыбкую световую дорожку вдоль половиц. Смотрела, смотрела … и понемногу, неохотно, тяжесть отпускала, меркла, как и меркло звёздное сияние за окном. Вот засветились полоски зари и сон, наконец, сжалился.
Ваня тоскливо копал ложкой в глубокой тарелке:
– Опять гороховый.
– А ты погляди, погляди хорошенько, ай ещё чо найдёшь.
– Мясо?! Откуда?! – лицо мальчика пронзил страх. Он вскочил из-за стола и выбежал во двор с криками: «Зорька, Зоо-рька! Зо-о-рень-ка-аа!!!»
Седая женщина двинула тарелку, уронила голову, запричитала: «Господи, спаси – сохрани раба Божьего Ивана! Ванюшку мово спаси, душу у-бе-реги»!
Влетел Ванюшка, с размаху обнял за шею, стал целовать, тискать. Счастливый, разгорячённый, спрашивал:
– Мясо – откуда? Ба, Петрович принёс? Кто?
Евдокия, сморкаясь, отнекивалась, но внук настаивал.
– Какая тебе разница? Вдруг, тушёнку в погребе нашла, заначку? Ешь давай!
Внука радости поутихли, но за стол он сел, за ложку взялся и тихо спросил:
– А кто это, ба, Черныш? Мы же ещё зимой козлят съели?
– Да не помню я! – в сердцах крикнула бабка:
– Жуй давай! Что врач говорил? Жить хочешь?! Тогда ешь и не думай, о чем тебе думать не велено. Животные нам в помощь даны, а не мы им. Ешь, сил набирайся, а вырастешь – опорой мне станешь, сам кормить меня будешь. А там, глядишь, семью создашь, детишек народите. И коз заведёте, и будут у вас и любимые, и все прочие…
Ванюшка в пол-уха слушал, разглядывал мясо, розоватый кусок, положил в рот и медленно стал жевать. Когда заставил себя проглотить, бабуля просияла, а Ваня, подняв мокрые глаза, сказал:
– Ба, зачем ты читала мне Заповедь: «Не убий»?

…Вечером Евдокия молилась у иконы Спасителя дольше обычного. Всё прощения просила да благодарила за Промысел Божий, за Чудеса, за нежданный подарок невесть откуда... А за Ванюшку особо: кормилец растёт.
…Эта ночь для мальчика прошла относительно спокойно, кашель отпустил. Полная луна и блаженная улыбка озаряли миловидное лицо. Снилась Зорька, носились они по арбузному полю и прыгали, и было им весело. Но вдруг… Это чёртово «вдруг»! В сновидение вор-ва-лась седая старуха! Ваня бежал по полю, по меже, споткнулся и упал! Замер было, оглянулся: ведьма косматая вонзала длинное лезвие в полосатый пузатик. И вот, она уже близко, рядом уже! И – протягивает дольки алые с чёрными косточками. И добрая такая уже, без ножа. Ваня чмокает, хрумкает сочную мякоть, сахарный сок по щекам размазывает. Рядом Зорька чмокает, хрумкает корки зелёные. И не страшно уже совсем, он не боится, а давится от смеха, сладко облизывая губы. Спохватился и спрашивает: «Ба, а ты, а тебе?»
– Да ешьте уже, я как-нибудь, чо мне, старой, надо, – ластится вкрадчивый голос. Но в сладость блаженства врывается, хлёсткой плёткой стегает, крик: «Жить хочешь?!»
Сквозь чуткий сон слышен звонкий голос последнего на деревне петуха, уцелевшего чудом в голодное лето девяностых в доме старосты. Но Ване до всего этого нет никакого дела. Сахарный вкус ощущается языком как наяву. А главное – Зорька его жива.
– Ешь! – приговаривает он сквозь дрёму и пихает кусок арбуза в открытую пасть. И гладит, и целует мокрую липкую морду и, счастливый, шепчет:
– Жить хочешь? То-то! Ешь давай, жуй, глотай!
Маша проснулась непривычно поздно, вставать не хотелось. Надоело всё: не живёт, а вы-жи-вает, из года в год, который год. Как бабушку схоронила, всё никак не наладится. Слушала дробь косых струй по стеклу, сквозь липкий прищур глядя на хмурые тучи. На могилку сходить до дождя не успела. Э-эх! В доме пахло сыростью: печку бы истопить.
– Что же это?! Радоваться надо: трава теперь поднимется, грибы пойдут…
– Да что это я – все бока отлежала! Надо Белочку поить, кормить, доить, выгуливать. А молочка-то парного как хочется! Маша присела на кровати и вдруг, всплеснув руками, схватилась за сердце: «Белочка, милая… Боже, что я наделала»! Болью исказилась краса, прогнала мимолётную радость. Гулко тикали часы, куковала кукушка, – не слышала. Когда высохли слёзы, встала, оделась, подошла к зеркалу, взглянула: высокая, статная, черноброво-черноокая, губы сочные, алые, чёткий контур галочкой.
– Хороша… Да кому нужна-то?! Одна-одинёшенька, старая дева… Всего-то тридцать годков, – бормотала, заплетая косы.
На стене – календарь, оторвала два листа.
– Ничего, как-нибудь, справлюсь, огород прокормит, – утешала себя.
Достала старый дождевик из древнего шкафа в маленькой прихожей.
– Решено, к Петровичу пойду, пусть поможет. Хорошо бы в школу, к детишкам, пусть хоть в соседний район. И в детский садик – тоже хорошо. Должно же для меня дело найтись! Надо найти, непременно надо, – пыхтела, искала резиновые сапоги под скрипучим диваном, наощупь. Нашла, надела, повязала косынку, собралась с мыслями, тряхнула головой:
– Надо жить!

Ольга БОРИСОВА

Поэт, переводчик, писатель, член Союза писателей России. Автор пяти поэтических сборников, книги рассказов, книги сказок и двух историко-документальных книг о Болгарии. Победитель и призёр различных международных фестивалей и конкурсов в Чехии, Болгарии, Германии, Франции, Белоруссии, Украине и России. Лауреат нескольких международных премий. Стипендиат Министерства Культуры РФ. Награждена медалью имени Е. Замятина «За успехи на литературной и культурной ниве». Неоднократно побеждала в конкурсах переводов с болгарского и французского языков. Публикуется в российских и зарубежных журналах. Её стихи переведены на иностранные языки (французский, болгарский, македонский и сербский). О. Борисова – член Европейского Конгресса Литераторов (Чехия), руководитель Самарской региональной организации РСПЛ, главный редактор литературно-художественного и публицистического альманаха «Параллели», член редакционного совета журнала «Белая скала». Член ЛИТО «Точки» при Совете по прозе СПР. Участник документальных фильмов, показанных телеканалами: «Культура», «Рен-ТВ», «Новости-24 Самара», «Спас», телевиденья г. Димитровграда (Болгария). Рассказ «Чёрные птицы» прозвучал на радио Гомель-Плюс (Белоруссия).

КАРТОШКА

– Трофим! – позвала мужа баба Аня, выйдя на крылечко небольшого деревянного дома. – Трофи-и-м! Вот окаянный, снова сбежал.
– Любка! – крикнула соседку, копошившуюся во дворе. – Твой дома?
– Нету. Петро с Трофимом Игнатьевичем ушёл на какое-то собрание.
– Давно ушёл?
– Да минут десять назад.
– Вот паразит! Знаю эти собрания. Опять в стельку придёт. Как картоху копать, так он либо болеет, либо пьёт, –возмущалась баба Аня, ещё красивая женщина невысокого росточка, шестидесяти лет. Она спустилась с крыльца, на ходу застёгивая бордовую тёплую кофту. Осень на дворе, огород убирать надо, а его и след простыл.
Тяжело вздыхая, вошла в сарай. Натянув на ноги видавшие виды запылённые галоши, взяла лопату и отправилась на огород.
Задний двор в двадцать соток земли, огороженный штакетником, встретил её тревожным шелестом усыхающей ботвы. «Делать нечего, придётся копать. Дожди скоро, – она внимательно посмотрела на сереющее небо, – а картоха ещё не убрана». Воткнув штык лопаты в землю, баба Аня с трудом выворачивала тяжёлые комья с розовеющими в них клубнями. Вдруг во дворе послышался лай собаки. «Кого это ещё принесло?!» – подумала она, и, еле распрямив натруженную спину, опираясь на лопату, побрела к калитке.
– Шарик, дай лапу! Шарик, я же тебе сказал, дай лапу! – заплетающимся языком твердил дед Трофим, стоя на четвереньках перед собачьей будкой. Коренастый, в меру упитанный, с густой шевелюрой седых волос он выглядел забавно в этой неуклюжей позе. Опираясь на будку, с трудом поднялся и, увидав жену, сделал заключение:
– Дрессировки не поддается! Дурак!
– Зато ты у нас умный! Как огород убирать, так моментально исчезаешь!
– Цыть, старуха! Я на серьёзном мероприятии был!
– Смотри, какой уважаемый пришёл. Еле на ногах держится.
Видя, что дело принимает неприятный для него оборот, дед Трофим вдруг спросил:
– Анечка, а ты уже прилетела?
– Откель?
– Оттуда! – он указал пальцем на небо.
– Совсем рехнулся, старый дурень!
– Не! Я за будкой стоял и видел, как ты на метле улетела.
– Допился! Ну-ка, марш в дом спать! – она угрожающе приподняла лопату. – Я тебе покажу, улетела!
Дед Трофим мгновенно протрезвел и, понимая, что переборщил с полётом, тут же исчез за дверью дома.
– Ай-я-яй! Вот нализался! На метле! – она сняла грязные галоши и вошла вслед за ним.
Муженёк уже лежал на кровати, делая вид, что спит. Баба Аня, вымыв руки, громко поставила на плитку чайник и присела на стул возле кухонного стола.
– Анечка, покушать можно? Я жутко проголодался! – дед Трофим приоткрыл один глаз и искоса посмотрел на жену.
– Лежи, злыдень старый! – уже более миролюбиво ответила она.
Дед открыл второй глаз, понимая, что гроза миновала, поднялся с кровати.
– Да я что? Я ничего! Вот завтра пойду и весь огород перекопаю. А ты отдыхать будешь, – осторожно подошёл к столу и, ещё опасаясь гнева жены, присел чуть поодаль.
Наступило утро.
– Вставай, старый! На улице пасмурно, картошку скорее надо убрать. А то гляди, ливанёт, тогда её в грязи будем искать.
– Не могу, Анечк-а-а! Помираю я. Видно, время моё пришло, – дед Трофим сложил руки на груди и закрыл глаза.
– Чё мелешь языком своим поганым! Быстро вставай!
– Не могу, вишь, совсем ослаб. Ни руки, ни ноги не шевелятся. Сердце, оно не железное. Видно, износилось совсем.
– Может, врача вызвать? – недоверчиво оглядывая старика, спросила баба Аня.
– Ничем он мне уже не поможет. Дай мне спокойно помереть дома, дорогая моя Анюта. – А то увезут неизвестно куда, бросят старика на грязную постель, и помру я в горьком одиночестве.
Засуетилась тут жёнушка. Не знает что делать, как мужу угодить:
– Трофимушка, может тебе чайку налить? Я сейчас травки заварю, медку достану.
– Завари, родная! Перед смертью не грех чайку попить, а то вдруг на том свете не дадут. Может, у них чай и не пьют вовсе.
Пока чайник пыхтел на плитке, баба Аня сбегала в кладовку, принесла мёд в маленькой баночке, припасённый на случай недуга. Травки крутым кипятком заварила и мужу подала.
– Вставай, родненький! Давай помогу тебе подняться, – приподнимая старика, посадила его в подушки. Попей чайку, глядишь и полегчает. Хочешь, я ещё тебе вареньица малинового принесу? Ты его так любишь!
– Неси, – обречённо ответил он.
Снова заторопилась баба Аня в кладовку, да открыв дверь, остановилась. В зеркальной дверце старого шифоньера, что как раз стоял напротив дедовой кровати, увидела муженька, размахивающего руками, и явно передразнивающего её. Смекнула она причину его внезапной болезни. Взяла веник и прошлась им по мужу:
– Вот тебе чаёк! Вот варенье! – кричала она на всю хату. – Марш, лентяй поганый, на огород!
– Что ты! Что ты, сумасшедшая! – огрызался дед, понимая, что оплошал. – Даже пошутить нельзя. Это репетиция была! Хотел посмотреть, как ты меня любишь, – на ходу натягивая штаны, он стремглав выскочил из дому. Его плотная фигура замаячила на огороде. Громко залаял Шарик. Размахивая веником, словно дамокловым мечом, вслед за муженьком бежала баба Аня, грозя ему всеми небесными карами.
А главное, картошка в этот же день была выкопана.

Николай ШОЛАСТЕР

Родился в 1955 году в г. Армавир. С 1960 года живет в подмосковной Коломне. В 1972 году окончил среднюю школу и поступил в педагогический институт, который окончил в 1976 году. Но учителем работал недолго, вскоре, начал искать себя в других профессиях, что, наконец, в 1993 году, привело к профессии монтера пути на железной дороге. Но на протяжении всей жизни, тяготея к творчеству, постоянно предпринимал попытки продвинуться в этом направлении. Играл на гитаре и сочинял музыку, конечно, не профессионально, но с завидным упорством.
В 2014 году освободившись от занимаемой должности, в связи с уходом на пенсию, решил удовлетворить, давно терзающий душу творческий «зуд» и покусился на написание рассказов.
ПОСЛУШАЙТЕ, ПОСЛУШАЙТЕ!

Как хорошо, когда тебе пятнадцать лет, когда ты здоров и беспечен и тебе кажется, что стоит только оттолкнуться посильнее ногами, и ты взлетишь, как птица и с высоты своего полета радостно махнешь крылом тем, оставшимся внизу!
– Эй вы! Привет, я здесь!
А они будут смотреть на тебя долго и удивленно, задрав головы, и завидовать!
– Ох, и крут же этот парень, мы все его знаем! Да! Он настоящий герой!
И лишь нелепые детские привычки, со всей своей вредностью вцепившись во взрослеющее с каждым днем тело, могут досадно испортить позитивный настрой и эйфорию от полета.
Мы все так любили спорить, что-то кому-то доказывать, ведь мы были уже такие умные, такие просвещенные во всех науках – старшеклассники…. Лешка был самый умный в классе, отличник! Но была у него привычка, в горячности спора он начинал постукивать собеседника в грудь тыльной стороной кисти, мол – «послушай, послушай!» Это он без всякого злого умысла, просто вредная, как потом оказалось, привычка, происходящая, возможно, еще из детской непосредственности. Однако эта вредная привычка приводила иногда к забавным, а порой и неприятным курьезам.
Как-то по дороге в школу зашел очередной жаркий спор. И вовсе не важно, о чем мы спорили, главное, в нашей компании была девушка. Олька, так мы ее звали по-приятельски, была на год старше, но ее ровесников в нашем доме почти не было, и она часто примыкала к нашей веселой компании, чтобы не скучать по дороге в школу. Постепенно спор локализовался и оппонентов осталось двое – Олька и Лешка, а мы, хитрецы такие, чуть отстали и принялись наблюдать за развитием событий. Нас-то он уже всех «простучал», а вот как этот номер пройдет с девчонкой! Тут-то Лешка и стал похлопывать ее по груди:
– Слушай же, слушай! Тут дело совсем в другом, как ты не поймешь! Дело...
Бамц! Она, недолго думая, шлепнула его по щеке своей худенькой ладошкой.
– Ты чего! За что!? – Лешка опешил и встал, разведя руки, удивленно тараща глаза ей вслед. А мы ржали, как лошади, подпрыгивая и стуча копытами. Вовка приняв красноречивую скорбную позу, как бы хватаясь за сердце, философски изрек:
– Наверно это и есть любовь! Вот она какая…
– Дураки! – заорал на нас Лешка и понесся с кулаками. Но тут Оля повернулась и пренебрежительно бросила:
– Да вы все еще малолетние придурки!
Это нас моментально примирило, инцидент был полностью исчерпан, мы снова все оказались в одной лодке, получив очередное гордое и почетное звание. Как ни в чем не бывало, пошли в школу и уже на следующий день забыли о случившемся.
Кто же тогда знал, что это событие вдруг получит продолжение, более масштабное и более эффектное. Катализатором нового конфликта стала мода и отношение к ней, одно из вечных непримиримых противостояний «отцов и детей». Как-то так сложилось в тот отрезок времени, что для мальчиков перестали шить школьную форму, и разрешено было ходить в свободной одежде. В магазинах полно было скромных, похожих на форму костюмов, наша легкая промышленность и не стремилась следовать моде. А вот в ателье или у частного портного можно было сшить костюм уже по моде, кому позволяло материальное положение, так и делали. Вот где раздолье-то было, изощрялись, как позволяла фантазия, шили расклешенные, расширяющиеся от колен, брюки, они как раз были тогда последним писком моды. Кто поскромнее, шили обычные, слегка расклешенные брюки, но некоторые предпочитали широченный клеш со складками, куда иногда вшивались еще и пуговицы.
Конечно, бдительный педагогический персонал старался пресекать различные модные течения, уводящие советскую молодежь от установленного стандарта. Параметры брюк тщательно измерялись линейкой и на глаз, хотя если клеш был умеренный, было трудно понять, насколько учащийся пренебрег идеологически выверенной нормой. Измерялась также длина волос, но тут проще было, если волосы достигали воротника, это считалось недопустимым и «хулиган» отправлялся в парикмахерскую.
У девочек была еще старая форма – темно коричневые платья с черными или белыми фартуками (белые-парадные). Но и они ухитрялись из сего «ветхозаветного» одеяния делать «модные штучки». Тогда была мода на мини-юбки и форменные платья, соответственно моде они, укорачивались до минимально допустимых пределов, то есть практически до нижнего белья. Это затрудняло походку (широко не шагнешь), но и делало ее более элегантной. И совершенно непонятно было нам молодым и ветреным, зачем прятать красивые девичьи ноги, однако справедливо считалось, что это отвлекает от процесса изучения наук. При оценке внешнего вида девочек, критерием нравственности служили коленки, если они закрывались платьем – было нормально, если коленки торчали – криминал! По этому поводу даже шутка появилась, что нынешнее поколение (конечно, поколение того времени) правильнее называть «вышеколением».
Однако, мода не стояла на месте, хотя и доходила до нашей страны с некоторым опозданием. На горизонте замаячили джинсы, про них никто ничего точно не знал, но в магазинах однажды появились штаны из синего материала под названием «техасы». В кино показывали фильмы про ковбоев из Техаса, да и слухи о новой моде уже достигли даже самых захолустных городков Союза.
Сначала в школу пришел кто-то один в этих самых «техасах», они не бросались в глаза как «клеши» и учителя поначалу не обратили на это никакого внимания. Но когда мы договорились всем классом прийти в школу в таких штанах, стало ясно, что это какое-то «течение», а с «течениями» в той жизни надлежало бороться, если оно не исходило с самого верха. Да, это считалось тлетворным влиянием Запада, и с этим надлежало бороться решительно и бескомпромиссно!
У входа в раздевалку появилась Марина Семеновна, наш завуч по воспитательной работе. Загородив своей внушительной фигурой дверь и превратив ее в контрольно-пропускной пункт нравственного оазиса советской культуры, она стала зорко оглядывать прибывших в школу учащихся на предмет соответствия их внешнего вида и наличия пресловутых «техасов». Она была похожа на неприступную крепость, высокая и строгая в красном свитере, своей пышной грудью, как тяжелой артиллерией, готовая встать на защиту установленных правил! И горе тому, кто посмеет в хулиганском или в каком-то ненадлежащем виде проникнуть в храм науки и воспитания!
Лешка, простая душа, стал с ней спорить. Спорил он всегда, горячо и аргументированно отстаивая свое мнение!
– Почему Вы не пускаете нас в школу в этих штанах? Они выпущены нашей замечательной советской промышленностью, значит и разрешены к ношению! Это никакие не джинсы американские, а наши отечественные техасы, понимаете те-ха-сы!
– Все равно в школу в них не положено ходить! У нас тут не туристический слет, а учеба!
– А где, позвольте узнать, написано, что они не предназначены для учебы? Где?
– Вы же не явитесь в школу в трусах! Хотя на пляже или в лесу это было бы вполне уместно! Есть же, в конце концов, правила приличия…
– Послушайте, послушайте…– Лешка по привычке, как всегда, в пылу спора стал похлопывать ее по пышной груди…
Глаза у Марины Семеновны округлились, лицо покраснело и слилось со свитером, грудь закачалась в такт возмущенному дыханию. Все говорило о скором извержении вулкана, но Лешка не унимался. Задыхаясь, Марина Семеновна на некоторое время лишилась возможности говорить. И тут вулкан взорвался:
– Ты что делаешь? Мальчишка…, наглец…, мерзавец! Что ты себе такое позволяешь, а еще из приличной семьи, отличник! – с этими словами она возмущенно шлепнула его по руке и покинула свой пост, чуть ли не бегом, направляясь в учительскую. Лешка, поняв наконец свою ошибку, кинулся за ней извиняясь на ходу:
– Марина Семеновна, простите! Я не хотел! То есть я хотел, ой,…но совсем не то, что Вы подумали!
В ответ она одарила его еще более возмущенным гневным взглядом и скрылась в недрах учительской, громко хлопнув дверью. А мы, юные мерзавчики, давились от хохота, чуть не падая на пол, веселились неловкому поступку своего друга и соратника по борьбе, повергшего грозного блюстителя порядка и нравственности в бегство.
Конечно по поводу инцидента, были вызваны родители в школу, обсуждалось вопиющее поведение старшеклассника по отношению к заслуженному педагогу. Лешка снова извинился и сказал, что не имел в виду ничего «такого», чем вновь вызвал взрыв негодования, мол «какого это еще такого»?! Однако дело закончилось мирно, поскольку стало совершенно понятно, что это была просто неудачная, но, в общем-то, безобидная привычка.
На следующий год Алеша направился завершать свое образование в Москву в математический класс и в дальнейшем поступил в МГУ, от вредной привычки стучать в грудь собеседника в споре, окончательно избавился, и жизнь его сложилась вполне удачно. Мы часто собирались вместе, когда он приезжал домой, вспоминали наши школьные проделки, читали учительские замечания в старых школьных дневниках. От души смеялись, совершенно без обиды вспоминая все наши победы и поражения. С особой теплотой всегда вспоминали всех своих учителей, хоть и были мы когда-то по разные стороны баррикад. Учеба на то и поставлена в начале пути, чтобы в мягкой форме познакомить с тем, что ждет впереди, в настоящей жизни!

Ольга КУЗЬМИЧЕВА-ДРОБЫШЕВСКАЯ

Поэт, прозаик, автор-исполнитель, член Союза российских писателей, Литературного фонда России, Союза писателей Республики Татарстан.
Родилась в городе Волжском Волгоградской области. Окончила Набережночелнинское училище искусств, Педагогический институт, Высшие литературные курсы (семинар В.В. Сорокина) и редакторские курсы Литературного института им. А. М. Горького.
Лауреат Премии Республики Татарстан «Хрустальное перо – 2010», дважды призёр Международного песенного интернет-конкурса Грушинского фестиваля (2013, 2014), лауреат Всероссийского фестиваля «Песня Булата» (2016), лауреат Премии мэра города Набережные Челны в области литературы и искусства (2018), лауреат Республиканской литературной премии имени Сажиды Сулеймановой (2020) и др.
Живёт и работает в городе Набережные Челны. Руководит ЛитО «Лебедь» при Дворце культуры «КАМАЗ».

ГРАЧИНЫЙ МАСТЕР-КЛАСС

Каждое утро в нашем дворе, на самой высокой развесистой берёзе собирается шумная стайка грачей. Птицы кричат и кричат, будоража округу, словно сообщая: «Короткое, короткое лето! Зря долго спите, зря!» А когда началась вторая половина июля, голоса их как будто умножились и стали особенно громкими, а сегодня – даже тревожными. Что происходит?
Оказывается, родители воспитывают потомство – именно воспитывают, потому что уже вскормили и поставили на крыло. Однако молодняк не желает расставаться с привычками малых детишек. Разевают рот и требуют:
– Дай!.. Дай!..
Одна грачиха с двумя последышами слетела с берёзы к детской песочнице и учит подросших птенцов, как раскапывать лапками податливую почву, как извлекать из неё полезное: находит что-то – сама же и съедает. Всё верно, уж если показывать, то от начала и до конца – так, как должно быть. Каждое движение она сопровождает короткими пояснениями. Два крепыша ходят за ней, наблюдают.
В какой-то момент один – он, похоже, посообразительней, стал повторять за матерью всё, что она делает, только молча, внимательно прислушиваясь к её словам. А второй, видать, лентяй от роду, посмотрел на них, крылья растопырил и давай орать во всё широко раскрытое горло:
– Дай! Дай!.. Дай...
Мать не выдержала, чем-то «заткнула» его глотку. Но на то она и глотка: лентяй проглотил, посмотрел, как пасётся сообразительный, подлетел к нему и ещё требовательней:
– Дай!
Братец с достоинством проигнорировал, лишь посторонился и активней зашевелил лапками. Мать к лодырю тоже больше не подошла. Тот покричал-покричал, никто на него внимания не обращает, и несколько раз нехотя ковырнул песок. Очевидно, под его лапками оказался большой червяк. Ленивый не ожидал такой удачи, раскрыл в удивлении клюв:
– Как?..
Сообразительный тут же – скок – хвать добычу из-под носа крикуна. Ленивый пуще разорался! А мать подошла к нему и – дальше терпеливо показывать, мол, ищи и не зевай. Но вдруг взволновалась: к одному подпрыгнет, ко второму, каркает, крыльями машет, взлетает невысоко и опять – к одному, ко второму. Птенцы догадались, пора на берёзу да повыше… А-а, понятно! К песочнице вальяжной хозяйкой подошла кошка. Тоже начала грести лапками, но это уже другая история.

ВАРАКУШКА

Ночевала на даче. Не спалось. Читала. Выключила ночник, глянула в окошко, а там – яркий тонкий месяц. Прощальный. Скоро новолуние. Вспомнилось из юности:

Месяц ясный
друг прекрасный,
загляни в окно ко мне,
ночью тёмной,
светом скромным
пошепчи мне в тишине...

Но если тогда месяц был ночью, то сегодня – на рассвете. Сон меня вовсе покинул. Сфотографировала красоту: зимой буду листать фотоальбом и снова проживать радость лета.
Босая, полураздетая спустилась в сад. Солнце ещё не встало, но уже светло. Воздух свежий сизо-голубой. Прошлась по грядкам клубники, нашла несколько ягод – сладких-сладких, последних, как месяц – прощальных.
Пока всматривалась меж клубничных листьев, показалось, земля стала светиться розовым. И руки мои – тоже. Даже у зелёной травы – лёгкий медный отсвет. Что за чудо?
Подняла глаза, а вокруг всё – в золотисто-розовом свете, насквозь. Теней нет! Свет отовсюду: от земли – снизу вверх, от каждого куста и дерева – в стороны, и с неба. Будто я в невесомости.
Восторг. Захотелось петь, молиться. Посмотрела на небо. Надо мной – большое розовое облако. Это оно отражает лучи ещё не вставшего, но уже проснувшегося солнца, и разливает щедро.
Долго я стояла. И облако стояло. И воздух не шевелился.
Запели первые птицы – робко, словно ещё только пробуя голоса. Зажужжали мухи. Загудела осиным зовом цветочная полянка. Какой тут сон?..
Поем-ка я вишен, вон как сочно проявились ягоды в утренней заре. Бесподобный получится завтрак. Подошла к кустам. Одну ягодку – в рот, другую – в ладошку, к третьей руки сами тянутся.
Вдруг – прх-х, прх-х – какая-то птаха чуть ли не из-под рук. По звуку я определила, – она не улетела, а лишь порхнула на соседнюю ветку. Я замерла. Вглядываюсь. Нет, не вижу.
Снова – за вишню. И снова через мгновенье – пр-х-х... Где же ты? Кто ты? Я опять застыла. Потом пригнулась и... – сидит в метре от меня молодая варакушка. Не она – он. Почему так решила? Окрас уже довольно броский. Брюшко желтовато-коричневое с белёсыми «родовыми» пушинками, ещё не все облетели. Под головкой определился фиолетовый галстук. На лоб нахлобучен белый маленький беретик. Глазки озорные, смотрят на меня с любопытством.
И началась у нас игра. Я стою – он сидит. Я собираю ягоды – он порхает с ветки на ветку, я ем – он что-то там клюёт. Я – к одному кусту, он – к соседнему, не отставая, но и не нарушая им же выбранного небольшого расстояния. Так и позавтракали.
Эх, жаль мобильник с собой не взяла, а то бы сфотографировала – легко: птах (а как его ещё назовёшь?), словно позировал, а когда мы с полчаса пообщались, совсем перестал меня бояться и уже не прятался в густой листве.
– Ну, пока, дружок, благодарю за компанию, – я направилась к домику, но через каждый шаг оглядывалась. Он сидел на ветке, не шелохнувшись, провожал меня взглядом. Наверное, загрустил.
Я поднялась на второй этаж, глянула в окно. Солнце уже – между макушками яблонь. Сад проснулся. Потянулись тени. Я распахнула рамы:
– Здравствуй, новый день. Ты чудесно начался. Будь добрым.
Вместе с лучами в комнату беспрепятственно полилась знакомая песня варакушки: то соловьиными трелями, то воробьиным чириканьем с синичным писком, а то вдруг вскинется трепетом жаворонка и вновь стихнет в зелёной сени, но совсем ненадолго. Развеселился пересмешник! Будет радоваться дню до самого заката.

ПАУК

Октябрь. Завершается дачный сезон. Кухонная утварь скучает, – мы не остаёмся с ночёвками, а светлые часы теперь такие короткие, что обходимся чаем.
Несколько дней назад, убирая посуду, я обнаружила в чистой кастрюле, оставленной на столе у окна, поселенца. На вид – суровый, даже страшный: чёрный-чёрный, растопырил восемь лапок в боевой готовности – защищаться, но вёл себя мирно. Я тоже решила с ним не воевать, оставила в «убежище»: может, сам куда уползёт.
Ошиблась. Сегодня увидела, паук не только не покинул алюминиевых стен, но и несколько мух рядом с собой «усыпил».
– Ах ты, хищник!.. И как тебе удалось Цокотух сюда заманить? Паутины не наблюдаю… Впрочем, загадок в природе много. Всё – не зря.
Взяла кастрюлю. Паук, почуяв движение, испугался, засуетился. Сучит коготками, а вылезти-то и не может, – скользит по гладкому металлу.
– О, так ты в плен попал? Бедолага.
Вышла в сад, вытряхнула неудачливого гостя и его нечаянный улов. Обрадовался паук, быстро спрятался в траве. Вот и хорошо: в летнем домике нашем ему не выжить, а так, глядишь, в землю закопается или в опавшей листве перезимует.
– Пока-пока, до нового сезона, трудяга.

Виктория ЧИКАРНЕЕВА

Родилась в 1987 году в Ростовской области. В 2009 году окончила Южный Федеральный университет, факультет социологии и политологии. С 2009 по 2012 год училась на Высших Литературных курсах, семинар прозы под руководством А.В. Воронцова. В 2008 и 2009 году была финалисткой премии «Дебют» в номинации малая и крупная проза, соответственно. В 2011 – 2012 году участвовала в форуме молодых писателей в Липках. Печаталась в журнале «Наш современник», в альманахе «Точки узнавания» (2020 г.). В настоящее время живу в Ростове-на-Дону, воспитываю двух детей.
ТЮЛЬПАНЧИК РАСПУСТИЛСЯ

Апрель того года выдался на редкость дождливым и холодным для южных мест. Мы кутались в теплые свитеры, пили горячий чай и спали под одеялами. А ведь еще в прошлом году в это время было невыносимо жарко, уже с середины весны все ждали дождя. Понемногу плавился асфальт, а в щели в земле смело помещалось два пальца. Жареное солнце неимоверно палило, температура в тени зашкаливала за сорок градусов. Люди были недовольны жарой, ворчали на природу, вспоминая, что еще пару десятилетий назад все было не так, лето было приятным и прохладным, полевые цветы дивно пахли, а коровы давали более вкусное молоко… В тот год, несмотря на холод и дожди, все были недовольны промозглостью, ждали жары и вспоминали, что каких-то двадцать лет назад все было совсем по-другому.
Природа была равнодушна к настроению людей. Зелень буянила с каждым днём. Деревья покрывались листвой за несколько дней. Белая пастушья сумка усыпала весь сад, сделав его похожим на поле со свежевыпавшим снегом. Цвела черемуха. Нежный приятный аромат расстилался по всему двору, а по вечерам запах дурманил голову, и хотелось зарыться в него с головы до ног, расслабиться, раствориться… Начинала распускаться сирень. И, самое главное, зацвели тюльпаны – твоя любовь, твоя страсть… То, что тебя постоянно манило к себе, привлекало внимание, не давая покоя.
Одну из апрельских недель мы провели вдвоем с тобой, присматривая за домом, двумя веселыми собаками и приплодом жирных ленивых котов, которые спали целыми днями в теплом сарае, временами вылезали, нагло требовали корма. Коты давили на жалость, волочились вслед за нами, постоянно терлись о ноги, смотрели глазами, полными болью и унижения. Старый кот по имени Пушок приходил ко мне на кухню, садился за стол и внимательно следил за тем, как я готовлю, ставлю на стол полную тарелку, нанизываю кусочек еды на вилку, кладу в рот, медленно прожевываю... Несмотря на это, он с презрением отвергал еду с нашего стола, был согласен лишь на кошачий корм.
Наше утро никогда не начиналось с будильника. Он был тебе не нужен, ты и так всегда просыпалась в пять утра. Для меня казалось целым чудом, если вдруг ты просыпалась в семь или восемь часов. Проснувшись, ты начинала теребить меня за волосы, щипать за щеки и нос, тыкать пальцами в глаза. Конечно, ты считала своей обязанностью проснуться вместе с зевающим солнцем и разбудить меня в такую беспросветную рань. Сопротивляться было бесполезно, хотя еще минут десять я пыталась натягивать себе на голову одеяло:
– Евочка, давай еще немного поспим? – просила я.
– Мама, вставай! Уже и птички проснулись, и собачки, и Евочка… Одна ты спишь, как соня!
Я нехотя просыпалась, каждый раз думая, какая все-таки несправедливость просыпаться в такую беспробудную рань. Пять часов утра! Как же хочется спать в это время!
– Евка, пойдём чистить зубы и будем завтракать! – говорила я, вставая с дивана.
Ты тут же мчалась в ванную, хватала зубную щетку, выдавив на нее полтюбика зубной пасты, и тщательно терла свои смешные редкие зубы.

– Мама, пойдем, польем тюльпанчики, – просила ты сразу после завтрака.
– Евочка, вчера был дождь, их поливать пока не нужно.
– Тогда пойдём и просто посмотрим на них? Они соскучились по маленькой Еве, – говорила ты.
Мы приходили в небольшой палисадник, засаженный алыми, белыми и желтыми тюльпанами. Еще пятнадцать лет назад я посадила несколько десятков клубней, они принялись и следующей весной зацвели. Постепенно мы с мамой засадили весь участок, каждую весну тюльпаны цвели, превращая сад в сплошное покрывало из ярких разноцветных кусочков.
– Мои любимые цветочки, доброе утро! Как вам спалось? – говорила ты, присаживаясь к тюльпанам, – вас не сильно покусали комары?
Ты подошла к маленькому еще не распустившемуся тюльпану – это был твой любимый цветок, он рос немного поодаль от других цветов. С этим тюльпаном ты разговаривала дольше, чем со всеми остальными, часто подходила к нему, рассматривала, гладила стебель и листья, а однажды призналась, что в нем будет жить Дюймовочка, об этом тебе рассказал сам цветок.
– Мой хороший тюльпанчик, скоро ты распустишься, будешь высоким и очень красивым, я никуда не уеду, пока ты не распустишься – говорила ты, рассматривая его.
Я подсела к тебе и пообещала тюльпану, что мы будем приходить к нему в гости и обязательно дождемся, когда он зацветет.
– Мяу! – послышался наглый кошачий голос.
Старый кот, заприметив нас в саду, незаметно подошел и начал тереться о твои ноги, а потом направился на тюльпан.
– Пушок! Уйди! – мигом среагировала ты, подскочила, чтобы убрать кота подальше от тюльпана, но споткнулась и неловко шлепнулась на цветок.
– Евочка! – я подняла тебя с земли, стряхивая пыль и оглядывая твои разбитые коленки.
– Мама!!! – расплакалась ты, не успев испугаться, – мама! – ты показала на цветок, – на земле лежал сломленный тюльпанчик.
– Я его сломала… Он теперь никогда не распустится, – рыдала ты.
Ты плакала навзрыд, не обращая внимания на разбитую коленку и царапину на руке. Наверное, для тебя это было самым страшным – сломать свой любимый цветок.
– Малыш, не плачь, он обязательно распустится, – я пыталась успокоить тебя.
– Не распустится… Я же его сломала…
– Ну и что? Мы поставим его в баночку с водой, через несколько дней он зацветет, – сказала я.
Дослушав меня до конца, ты сразу помчалась в дом, чтобы найти пустую баночку и налить воды. А через пару минут уже смеялась, ставя тюльпанчик в воду. Я знала всю переменчивость твоего характера: слезы могли мгновенно смениться смехом, а хохот – плачем.
Мы поставили баночку на обеденный стол, ты уселась рядом, принялась следить за тюльпаном, не отводя взгляда.
– Ев, ты что собралась ждать, пока он распустится? – спросила я.
– Да!
– Но он может зацвести через несколько дней…
– А вдруг я просплю и не замечу? Он же обидится!
– Если ты будешь спать, а цветок распустится, то я разбужу тебя.
Ты успокоилась, и мы вместе пошли рыть пещеры в песке. На улице, перед нашим двором лежала большая куча песка, каждый день мы лепили куличики, строили замки, а временами даже устраивали гонки. Мы сделали широкую автостраду и пускали машинки наперегонки. Мои машинки ехали слабо, вкривь и вкось. Наверное, потому что я подкрутила на них задние колеса…

На следующий день у нас были грандиозные планы. Мы собирались пойти в поход к речке, развести костер и пожарить на нем сосиски! Хотя на улице было немного пасмурно, я надеялась, что у нас есть три – четыре часа в запасе, до начала дождя. К тому же речка находилась в тридцати минутах ходьбы. А ты так мечтала о походе, что я не могла тебе отказать. От радости ты запрыгала на одной ноге, запела выдуманную песенку про кораблики, цветочки и наш поход к речке. Ты побежала собирать огромный рюкзак, укладывая в него свои игрушки. Я знала, что ты не можешь оставить любимые игрушки дома, они тоже должны были идти в поход с нами. В рюкзак отправились две куклы, плюшевый медвежонок, три машинки, маленький паровозик по имени Кеша, фарфоровый пингвинчик, десяток кубиков, конструктор и несколько книжек. Сумка вышла достаточно тяжёлой, ты волочила ее по полу.
– Ев, выбери себе одну игрушку, а остальные давай оставим дома? – предложила я.
– Мама! Так нельзя, ведь игрушки обидятся!
– А мы соберем все игрушки и сходим с ними в поход в наш сад… Приготовим им еду… Тем более это близко, они не устанут по дороге.
– Ладно! Тогда я не буду с собой брать никого, а всех поведу в сад.
Мы взяли с собой все нужные вещи, ты хвасталась всем, кто шел нам навстречу, что мы идем в поход, гордо несла небольшой пакетик с продуктами и постоянно поправляла свою шляпку.
Мы опустились к реке, прошли сквозь заросли орешника, посадки яблонь и груш, бывших некогда большим садом, а теперь одичавшими. Ты напевала песенку о том, как хорошо ходить в поход вместе с мамой. А я думала, как же мало нужно для счастья… Всего лишь пойти к речке разжечь костер и немного посидеть вдвоем, покидать камни в речку, поиграть в догонялки, почитать парочку сказок, съесть дымящиеся сосиски, а потом весело вернуться домой.

Мы подошли к маленькой речке, нашли хорошее местечко, где редко бывали рыбаки, и нам бы никто не помешал, развели костер. Ты постоянно норовила подкинуть крупные ветки, в еще не разгоревшийся огонь. Потом нашла длинные палочки, нанизала на них сосиски, и мы подсели к костру, начав жарить.
– Мама, а давай завтра сводим в поход все мои игрушки… Они, наверное, скучают… А может быть, сидят и плачут без Евочки!
– Малыш, они же знают, что ты их тоже отведешь на природу, поэтому ждут тебя с радостью.
Ты любила свои игрушки, сильно и искренне. Они были надежными друзьями, которые оживали, как только я выходила из комнаты. Ты всегда говорила, что игрушки стесняются меня, ведь я уже взрослая, они разговаривают только с маленькими девочками. Иногда мы вместе готовили для них обед, рассаживали всех за стол и кормили с ложечек, пару раз показывали куклам кино, усадив всех перед телевизором. Однажды мы даже разыграли перед игрушками маленький спектакль из двух актеров, приобщив к делу ленивого Пушка.
Через полчаса тучи начали сгущаться, где-то вдалеке послышался гром, раскаты усиливались и приближались. Нам пора было собираться домой. Ты запротестовала и отказалась идти, ведь дождя еще не было.
– Мама! Я никуда не пойду! Ты же обещала поиграть со мной в догонялки! – возмущалась ты.
– Евочка, скоро пойдёт дождь, пошли домой, там все доделаем.
– Нет! – сказала ты, нахмурилась, топнула ногой и отвернулась, – я с тобой больше не дружу!
Ты могла резко обидеться, и любые мои доводы не помогали, если ты не получала своего. Я это прекрасно знала, поэтому начала спокойно тушить костер, закидывая его землей.
– Ева! Давай вещи собирать – сказала я.
Ты не отозвалась. Я обернулась, посмотрела по сторонам, но не заметила тебя.
– Ева, хватит дуться! Пора домой идти! – повторила я.
Ты снова не отозвалась. Я начала судорожно смотреть вокруг, разыскивая тебя. Я не видела тебя минуты две, пока тушила костер. За это время нельзя было далеко уйти. Но рядом с речкой росли деревья, множество камыша, ты могла спрятаться, где угодно.
– Ев! Давай, мириться! – снова позвала тебя.
– Ева! Это уже не смешно! Куда ты спряталась? – я бегала рядом с речкой, заглядывала за кусты, даже в камыш, прислушивалась к шорохам, надеясь услышать тебя, постоянно звала тебя. Мгновенно по всему телу прошелся ужас, что делать, где тебя искать, как быть? Я оцепенела, на миг вспомнила, как однажды в детстве обиделась на родителей, не купивших мне торт, нырнула в толпу несущихся по рынку людей. Мне тоже было всего пять лет.
– Евочка! Евочка! – тут я расплакалась, не представляя, что мне делать дальше, куда ты могла пропасть.
Послышался тихий треск, и ты вышла из-за дерева.
– Мама, – подбежала ты.
– Ева, зачем ты это сделала? – я плакала, не умея унять нервы, – больше никогда так не делай!
– Мама! Прости меня, я не хотела тебя испугать…
Мы молча шли домой под накрапывающим дождем, который временами усиливался, словно готовился стать проливным. Гром подходил все ближе к нам, где-то вдалеке сверкали молнии. Мне не хотелось разговаривать, а ты просто опустила голову и шла, рассматривая босоножки и пальцы ног.
– Ева, зачем ты спряталась от меня? – спросила я, придя домой.
– Я обиделась, – начала хныкать ты.
– Ева, а если бы ты потерялась… Чтобы мы без тебя делали?.. Где бы искали тебя?!
Ты расплакалась и мы разошлись по разным комнатам. Ты убежала к своим игрушкам, с жаром и плачем начала им рассказывать о происшедшем, я осталась в общей комнате, временами наблюдая за собой. Мы не разговаривали больше часа. Время тянулось необыкновенно долго, я уже собралась пригласить тебя с игрушками посмотреть мультики. Но ты меня опередила. Подбежала ко мне со счастливым и загадочным видом:
– Мама, смотри, тюльпанчик распустился, – сказала ты, показав руку, спрятанную за спину. В ладошке ты нежно сжимала алый, раскрывшийся цветок.

Наталья АДАРИНА

Родилась и живу в г. Новосибирске. Стихи начала писать с 6 лет. Прозой увлеклась сравнительно недавно. Участвовала в различных конкурсах и фестивалях: в 2011г. номинирована на премию «Поэт года»; в 2015 г. – III место на II-ом открытом сибирском поэтическом фестивале памяти Анатолия Бондарева (в номинации «Парус вдохновения); в 2019 г. – диплом III степени в номинации «Солнце поэзии одно на всех» на Осеннем поэтическом марафоне,посвященном году театра в России и развитию искусств в Сибири.
АДАННА

Я стоял у распахнутого окна с развивающимися занавесками и собирался уехать отсюда навсегда. То, что произошло со мной, было не случайностью, а закономерностью. Видимо характер человека притягивает обстоятельства его жизни. Нельзя все время молчать и соглашаться с тем, что тебе неприятно. Нельзя отрицать очевидное. Однажды осознание все-таки настигнет тебя, и в любом случае придется принять правду, какой бы она ни была. Вот и я столкнулся с осознанием, характеризующим меня не с лучшей стороны. Сейчас бы я отдал все свои силы, чтобы вернуть тот день и переиграть его.
Познакомились мы с Аданной в 2018 году 16 июня. Тогда было такое же воскресенье, как и сегодня – совершенно обычное, не предвещающее никакого счастья. А счастье все-таки случилось. Мы с друзьями, студентами гуманитарного отделения Новосибирского НГУ факультета «Востоковедение и африканистика» после занятий решили немного отдохнуть. И я по обыкновению позвал всех к себе, так как жил недалеко от места учебы в однушке на Пирогова 28. Мы купили пиццы, каких-то безалкогольных напитков и пешком направились все в сторону моего дома. Мишка Утюпин, наш отличник и незаменимый рассказчик, Юрий Маковецкий – мой двоюродный брат, Константин Аверин – наш умник и ближайший друг Юры, и я – Матвей Георгиевич Милославский – все мы неразделимой четверкой приближались к моему подъезду. На клумбе разрослась желтая «Рудбекия рассеченная», а попросту «Золотой шар». Рядом с крупными желтыми цветами стояла темнокожая девушка.
– Костя, здравствуй! – скромно улыбаясь, обратилась к нашему другу шоколадная красавица с большими и удивительно-серыми глазами. Она была взволнована нашим присутствием, ведь мы были для неё незнакомцами.
– Аданна, привет! Ты, как, здесь? Все-таки решилась? – Костик явно обрадовался встрече с девушкой.
– Миша, Юра, Матвей – знакомься, это мои друзья и однокурсники, – представил он нас.
– Очень приятно, Аданна, – ответила она, почему-то обращаясь только к Косте. – Мы в магазине были с отцом, рубаху покупали, а потом я в университет хотела зайти, в деканат.
– Все-таки решилась! Какая ты молодец! А отец где? – Костя приобнял её за плечи.
– Домой пошел, мы квартиру тут недалеко сняли, – ответила Аданна и в этот момент посмотрела мне в глаза, чуть задержав свой взгляд, встретившись с моим.
У неё были кудрявые, не африканские, пушистые волосы и пухлые губы. Стройная фигура и худенькие плечики производили впечатление беззащитной, утонченной и нежной девушки, которую хотелось защитить. В общем, она мне понравилась с первого взгляда. Костя тогда уговорил её пойти с нами, видимо она ему безоговорочно доверяла. Это потом, спустя какое-то время я узнал, что они уже три года знакомы и переписывались в соц-сетях. Она жила в Калифорнии с отцом и матерью и мечтала приехать в Россию учиться, потому что российские программы в ВУЗах дешевле, чем на Западе, и при этом гарантированно дают возможность трудоустройства у себя на родине. Аданна хотела поступить на медицинский факультет НГУ. Отец же, будучи обеспокоен за дочь, не думал её сначала отпускать, но после смерти своей жены – Соланж, не стал препятствовать её стремлению стать врачом. Однако решил хоть на первый год обучения остаться жить в России с ней. Слишком боялся потерять еще и её. К концу нашего вечера я её всё-таки развеселил, и она понемногу пошла на контакт.
– Расскажи о себе, – попросил я, после того, как выдал ей короткую информацию о своей персоне: «Живу один, умен, красив, вполне самостоятелен, неприхотлив, с хорошим чувством юмора».
– Что я могу о себе сказать? Родилась в Хьюстоне, Техас, потом с семьей, когда мне было 6 лет, мы уехали в Калифорнию, следуя мечте отца разбогатеть и жить счастливо, – поведала мне она. – А сейчас вот, приехала за своей мечтой – в Россию…
– Скучаешь по дому? – участливо поинтересовался Юра.
– Немного, особенно по серфингу…, и еще, пожалуй, по Такос – засмущавшись, ответила она Юре.
– Это что это еще такое? Бургер такой? – сморщился Мишка вмешавшись в нашу беседу.
– Мексиканское блюдо из говядины – еще тише произнесла Аданна.
– Аданна… Имя у тебя странное – сказал я, медленно произнеся её имя, почти на распев.
– Мама так назвала, – промолвила в ответ моя гостья.
С тех пор закружилось, все понеслось в череде наших встреч с ней. Сначала мы были в компании с Костей, Мишей и Юрой, потом стали проводить время вдвоем. Я совсем привык к тому, что дружу и встречаюсь с чернокожей девушкой. Не могу сказать, что у нас это не диво, все оглядываются, смотрят вслед – одним словом – «глазеют» на странную парочку. Я был счастлив, и не понимал, что влюблён. Мы часто стали ездить в «Парк у моря Обского», расположенный на левом берегу Обского залива и гулять по набережной. Однажды, мы столкнулись с парнями националистских взглядов, и нам пришлось бежать. Я схватил тогда Аданну за руку и потащил бегом через пролесок наперерез, к остановке. Нам повезло и – как раз на нашу удачу – последняя маршрутка подошла.
– Темнота – не всегда друг молодежи, – отдышавшись, уже сидя в маршрутке, сказал я.
– Почему мы бежали? – спросила Аданна. На что я ответил, что не все у нас любят чернокожих.
– А ты... меня любишь? – вдруг неожиданно спросила она, пронзая меня взглядом серых глаз, и доверчиво взяв за руку.
– Конечно, люблю! – уверенно сказал я, но почувствовал смутную тревогу. «А готов ли я к таким отношениям?» – думал я всю оставшуюся дорогу до дома Юры. Он позвал нас к себе, потому, как мы с Аданной задержались до позднего времени, и, в общем-то, дома у него никого нет – все на даче.
– Привет, заходите! Я вас ждал, я тут приготовил кое-что… – Юра черноволосый и загоревший у себя на даче, смотрел своими светло-синими глазами на нас и улыбался. Его улыбка обезоружила – Аданна перестала стесняться и прошла в комнату. А мы с Юркой на кухне решили все подготовить.
– Мишка с Костяном обещали быть – сказал мой двоюродный брат Юра и прикрыл дверь.
– Винца вот попробуем, – прошептал он заговорчески, – Классное, мать сама делает – виноградное, – Юра поставил на стол красное вино в стеклянном графине, как раз в тот момент, когда раздался звонок. Парни пришли наши, и компания оказалась в сборе.
С порога учуяв запах курицы, Мишка сообщил, что страшно голодный, и все уселись за стол. Все было хорошо, все смеялись, шутила даже Аданна, и уже почти по нашему – по-русски, чему очень была и сама рада. В какой-то момент разговор зашел о нашем побеге от «Скин-хедов». Умник Костя, как всегда пустился в дискуссию с отличником Мишей, и разговор их завел в сторону рассуждений об иностранцах в нашей стране. Они спорили, приводили в пример Аданну, спрашивали её мнение. И все бы ничего, да она взяла и сказала: «А мы с Матвеем вместе жить решили. Поженимся».
– Миша потер очки и переспросил меня: «Что? Серьезно, что ли?
– О, Мотя, и дети у вас будут серенькие? – смешливо скорчив лицо, вставил Юра. И только Костя не дал мне ничего ответить, а бросился пожимать мне руку и распинаться перед нами с поздравлениями. Он один единственный смотрел на Аданну, не как на забавную диковинку, а со всей искренностью и уважением.
– Она шутит, – сказал я неожиданно резко. Аданна на меня посмотрела всей серой глубиной своих глаз наполненных слезами, медленно встала и ушла в ванну. И, закрывшись, там плакала.
А я еще больше усугубил свое предательство, крикнув ей вслед: «Навыдумывала, глупая!». Друзья опять стали меня уже по-доброму отговаривать:
«Да зачем тебе это?! Ты правильно сделал! Своих девушек хватает жениться».
– Зачем я вас только познакомил. Не ожидал от тебя. Ты человека обидел. Она же не поверит больше никому, – сказал Костя.
Только Костя произнес ту правду, которую я себе смог сказать лишь сейчас спустя два года. Я – предатель и трус. Да я готов был драться со скин-хедами, а вот жениться и жить с чернокожей девушкой струсил. Возможно, это была минутная слабость, и я спасовал перед мнением друзей. Но, мог бы одуматься, и все-таки решиться на смешанный брак. Человеку иногда нужно время, чтобы посмотреть правде в глаза. Я её потерял – навсегда. Я сам себя наказал, проявив слабость. Она уехала тогда с отцом – видимо неслучайно её имя в переводе с африканского означает «Дочь отца». Только он оказался единственным её защитником. Я не смог. Не успел понять, что делаю. Ведь мужчину, то и наши девушки не всегда на себе женить могут, а тут чернокожая – Аданна.
Вот, теперь лечу в Америку, надеясь вымолить её прощенье. Ведь забыть я её не смог. Простит ли она меня за то, что я разбил её мечту, а может и еще что-то большее – доверие и любовь?
Еду! Может, всё еще можно исправить!

Татьяна МАТЯГИНА

Выпускница Высших литературных курсов Литературного института им. А.М.Горького. Участник ЛИТО «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России. Дипломант международного фестиваля литературы и культуры «Славянские традиции». Публикации в коллективном сборнике поэзии и прозы «Путь мастерства», в литературном альманахе «ЛитЭра», в сборниках рассказов «Точки соприкосновения» («2014), «Точки созидания» (2015), «Точки непостижимого» (2017).
ПАПИНА ВИНА

Воскресный день для Митьки не задался с самого начала. Да и о чём говорить? Говорить не о чем. Если бы папа не заглянул в появившийся ни с того ни с сего прямо на середине письменного стола дневник, всё бы пошло как по маслу. Так и сказала бы бабуля… А что же на самом деле получилось? Мама считает, что деньги на дороге не валяются и потому надо дежурить в больнице именно в праздничный день, бабушка ещё не вернулась из санатория, а вот папочка отказался брать любимого сына на рыбалку! Разлюбил, значит…
Вот бы плыть сейчас на катере или хотя бы в лодке, размечтался Митька. А что? Кому-то можно, а мне нет? Вот сейчас папа с дядей Юрой как раз сидят в надувной своей лодке, а Лёха – без меня! Совсем один на берегу! Конечно, дядя Юра взял его с собой, потому что у Лёши двоек не бывает. Тем более по поведению… И как он там один с ними, с отцами? Наверно, гоняют его от себя: иди, мол, в сторону, не мешай, а то всю рыбу распугаешь.
И в самом деле, мог же папа увидеть эту дурацкую двойку потом, вечером, а не перед самым отъездом? А ещё лучше – в понедельник! Да и Наталья Сергеевна могла бы не портить родителям настроение под праздник… Ну, что ей стоило!
Митя вздыхает и, опустив руку по самый локоть в большую банку с рассолом, проворными пальцами определяет на ощупь затерявшийся в укропных ветках и лавровых листьях крепенький огурчик.
– Бедный Лёха! Не повезло ему сегодня! Везде одна несправедливость, – жалуется Митя собаке Альфе.
Альфа, забравшись в большое плетёное кресло, греется в тёплых лучах весеннего солнца. Кресло временно отправлено сюда, на большую застеклённую лоджию и закрыто сложенным вчетверо шерстяным пледом. Альфа хорошо знает, что это бабушкино место, но, всякий раз пользуясь её отсутствием, бесцеремонно занимает именно это кресло.
Митя достаёт последний огурец. На этот раз попался неказистый, так и сказала бы бабуля. Но не стал он особо придираться – огурец как огурец!
– Хрустящий, и ладно, – убеждает он Альфу, вскинувшую на него внимательные собачьи глаза из-под торчащих седых бровей, и побрёл на кухню.
На кухне Митя обнаружил, что к этим-то самым огурцам нет чёрного хлеба. Закончился. Остались только булки с изюмом. Можно, конечно, сбегать в магазин, подумалось ему, и тут же многочисленные карманы курток и джинсов подверглись тщательному осмотру. И нельзя сказать, чтобы там не обнаружилось ничего интересного. Но того, что он пытался оттуда выудить, так и не нашлось. Хоть бы, какая-нибудь завалящая монетка!
Осознав, что поход за хлебом отменяется, он открыл кухонный шкаф. Там, на верхней полке в небольшом контейнере, обычно хранились сухарики, которые мама часто сушила в духовке. И хотя Митя знал, что ещё вчера все сухари были съедены с фасолевым супом, но для верности всё же решил заглянуть внутрь: а вдруг контейнер за ночь наполнился сам собой… Как в той сказке про горшок каши, которую ему так часто читали в детстве! Но нет! Жизнь – это вам никакая не сказка, разочарованно подумал Митька, и, слезая с табурета, принял нелёгкое решение попробовать солёные огурцы с мягкой сдобой. Ему ничего не оставалось, как срочно убедить себя в том, что это может оказаться особой, ещё никем не открытой вкуснятиной! Просто пока об этом никто не догадывается… И вот ему, Мите, представляется редкая возможность открыть человечеству новый рецепт! И все будут удивлены тому, что ни в одну взрослую голову не пришло такой простой мысли – совместить сладкую булку с обыкновенным солёным огурцом!
Митька постоял, помечтал немного о будущей славе, но внезапно затарахтевший прямо под окнами мотоцикл вернул его к реальности. Он глянул, было, на булку, потом перевёл взгляд на душистые огурцы и представил, как выскажется каждый из членов семьи: мама скажет, что вкус пикантный, папа даже пробовать не станет, а бабушка с подчёркнутым удовольствием будет жевать долго и счастливо, а потом поцелует своего «милого внучка» в макушку, и погладит по голове… Как маленького!
Мама сейчас думает, что сыночек Митенька вместе с отцом на рыбалке. Да и папа вряд ли будет ей так сразу звонить и расстраивать, что ребёнок оставлен совсем один в пустой квартире. К тому же, подумалось Митьке, он совсем не один, потому что на лоджии спит его любимая мохнатая Альфа. Но Митьке не до неё. Сейчас у него серьёзные размышления по поводу несправедливости в жизни.
Конечно, Митя успел проголодаться… Но когда он внимательно посмотрел на своё кулинарное произведение, то ему, почему-то, есть сразу же расхотелось. Тогда он проявил сообразительность, решив накормить дремлющую Альфу – воткнул в середину булки указательный палец, прокрутил вокруг него булку и, вставив внутрь маленький бодрящий огурчик, принялся усиленно зазывать собаку к кухонному столу.
Наконец, Альфа поддалась на его возгласы и нехотя приковыляла к своей глубокой миске. Но, не обнаружив там ровным счётом ничего, что могло бы её заинтересовать, даже не подошла к заманчивой с точки зрения Митьки булке, которую он тщетно пытался подсунуть своей мохнатой любимице.
– Ну, если не хочешь всё вместе, тогда ешь по отдельности, – продолжал навязывать Митька свои кулинарные новшества.
Он стал поочерёдно подносить к носу собаки то булку, то огурец. Альфа упрямо отворачивалась, пренебрегая изысканным кушаньем. Но Митька продолжал уговаривать:
– Что ты брыкаешься. Будь другом, сними пробу!
В ответ Альфа то ли фыркнула, то ли чихнула и лениво побрела вон из кухни, демонстрируя непонятливому хозяину своё неудовольствие и полное непонимание, для чего её потревожили и сдвинули с нагретого укромного местечка.
– Ни на кого нет надежды в трудную жизненную минуту, – выговаривал ей вслед огорчённый Митя, – А ещё другом человека называешься!
Взаимная обида и полное непонимание воцарились на какое-то время между Альфой, оставшейся вообще без всякого угощения и Митькой с его твёрдой оценкой истинной дружбы. Но что ж тут поделать! Во всякой дружбе случаются серьёзные нестыковки…
Но Митька был не из тех, кого надолго одолевала хандра, и потому быстро нашёл подходящий выход из создавшегося, казалось бы, тупикового положения. Он решил, что сам, лично, будет каждый день пробовать разные продукты по своему усмотрению. Мама говорит, что они бывают несовместимыми. Так надо же проверить! А потом можно будет об этом подробно написать и папа в своей редакции издаст новую кулинарную книгу по сыновним рецептам. А в предисловии так и напишет: новые вкусы, открытые Дмитрием Блинниковым, учеником третьего класса «А».
И потом эту самую книгу Митька незаметно положит на стол Наталье Сергеевне. Она, конечно, очень удивится и начнёт расспрашивать, выяснять, откуда эта книга появилась на её учительском столе? А когда всё откроется и Наталья Сергеевна поймёт, как была не права, что поставила эту самую двойку по поведению, то при всём классе попросит у него, у Мити, прощения! Вот будет здорово! Да я-то её, конечно, прощу, размышлял Митька, протягивая руку к очередному огурцу. Жалко мне её станет, потому что, как выразился однажды папа, учитель ни при каких обстоятельствах, не должен ронять авторитет. А придётся, торжествующе подумал Митька и уронил на пол надкусанный огурец…
Наступил самый трудный день недели. Ну, кто же не знает, что понедельник – он и есть понедельник… Чего же хорошего можно ждать от такого дня? И – точно! На первом же уроке Наталье Сергеевне вдруг вздумалось предложить всему классу сочинение на тему «Как прошёл мой выходной день».
А о чём писать, задумался Митя. Ничего такого, интересного и не было вчера. Ну, то есть, совсем ничего стоящего. День прошёл зря, так и сказала бы бабуля. А всё из-за папы! Не взял с собой на рыбалку, хотя и обещал. Но как так случилось, удивлялся Митя, что я не додумался припрятать дневник? И тут же сам себе ответил: это с непривычки и двойки хватать, и дневник прятать.
Митя поёрзал немного, случайно задев соседку по парте, злючку Алинку, потом согнулся, доставая скатившийся фломастер. Покрутив головой, он посмотрел в окно, надеясь на то, что хоть там произойдёт что-нибудь интересное. Но проходили минуты, одна за другой, а за окном так ничего и не происходило. Как назло, даже облаков на небе не наблюдалось. Что за дела, удивлялся Митька, разве это правильный весенний порядок – совсем без облаков? Ну, ни облачка! Хоть бы птица, какая-никакая пролетела...
– Вспоминайте во всех подробностях свой вчерашний день и напишите о том, как вы его провели, – повторяла задание Наталья Сергеевна, сосредоточенно заполняя журнал и время от времени строго поглядывая на Митю.
Ему вдруг стало так скучно, что даже в животе заурчало. И тут он почувствовал, что, пожалуй, вчера очень увлёкся и съел слишком много огурцов с этими самыми изюмными булками.
Урок, наконец, закончился. Сдавать совсем пустую тетрадь Митя не хотел, и тогда он быстро раскрыл её и написал правду: «Наталья Сергеевна! Из-за Вашей двойки по поведению папа вчера не взял меня на рыбалку. Теперь я не могу выполнить Ваше задание, потому что писать не о чем. А я тут не причём. Виноват папа. И ещё Ваша двойка в моём дневнике». Немного подумав, он добавил свою подпись с причудливой загогулиной, которую ещё на каникулах, тщательно выписывал – вырисовывал под чутким бабушкиным руководством.
На следующий день раздали сочинения. Наталья Сергеевна с удовольствием перечисляла пятёрочников, расхваливая больше всех вредину Алинку. Митька, было, подумал, что учительница может и забыть про своего ученика Блинникова, ведь в классе и без него много народа! Но нет! Подробно разобрав все до одного сочинения, Наталья Сергеевна вдруг объявила всему классу, что ученик Блинников ничего не написал, потому что провертелся весь урок. А ещё Наталья Сергеевна сказала, что у него, у Мити, явный талант смешить людей и поэтому он вполне сможет стать юмористом или, на худой конец, клоуном.
Вечером Митя лежал в кровати, стараясь совсем не думать о рыбалке. Он понимал, что и в следующее воскресенье его постигнет та же невесёлая участь, ведь в дневнике опять красуется двойка…За сочинение. Да, не видать мне рыбалки как собственных ушей, сказала бы бабуля!
Подумаешь! Кроме всегдашних этих спиннингов и удочек столько всего интересного на свете! Вот и открытия можно делать… Не выходя из дома! Кулинарные! Ведь в следующий выходной у мамы опять дежурство... Огурцы закончились, а о свежих хрустящих сухариках мама уже позаботилась…Но к чему они теперь? Выходит, придётся какой-нибудь новый вкус выдумать. Только вот из чего? Надо бы сообразить что-нибудь поинтереснее, ведь до воскресенья времени хоть отбавляй!
А ещё он представил себя на арене цирка в рыжем парике, в больших несуразных ботинках, в разноцветных штанах, криво висящих на одной, перекинутой через плечо подтяжке, и с огромным приклеенным носом. Мечталось ему о том, как, сидя в первом ряду и замерев от восторга, все одноклассники, соседи, и даже Лёха с дядей Юрой станут оглушительно хлопать ему, Мите Блинникову! А главное – Наталья Сергеевна!
Распластавшись на спине, он глядит в потолок и следит за плавным движением сизых разводов – теней, проникающих вместе с печальным светом уличного фонаря через не плотно сомкнутые шторы. Сон не идёт к нему. Не идёт, и всё тут!
Но Митька не унывает! Он мысленно хвалит себя за то, что удержался и никому не открыл мечту стать известным циркачом… Или, хотя бы, кулинаром! Ведь если разболтать по-девчоночьи, то любая мечта тут же сама собой улетучится. Да и вообще-то, если бы не папина вина, то не возник бы тогда новый смысл в жизни!
И уже почти сквозь сон Митька слышит приглушённые голоса, доносившиеся из приоткрытой двери:
– И кем, интересно, станет этот непоседа, – совсем-совсем не сердясь, говорит папа.
– Я думаю, к тому времени у него будет широкий выбор, – со смешинкой в голосе отвечает мама.
Оба они тихонько, почти шёпотом захихикали, а Митька впервые понял, что у родителей тоже есть какие-то свои, понятные только им, секреты.

Владимир ЩЕРБИНА

Родился в 1973 году в поселке Белый Яр Сургутского района. Писать прозу стал сравнительно недавно. Род занятий – компьютерные технологии (IT). Увлекается путешествиями и maintain bikes.
СИНОПТИК

Ещё сильнее потеплело, проклюнулась зелёная трава. Но листьев на деревьях ещё не было. Обь не вскрылась. Начала ледохода ожидали со дня на день.
Мы посадили на даче картошку. Рассаду из американских семян в открытый грунт сеять боялись. Могли быть заморозки и даже снег. Поэтому в доме на столах и подоконниках стояли горшочки с весело зеленеющими побегами.
Родители реже стали бывать дома, и все больше времени проводили на приусадебном участке.
Я торговал на рынке, и сразу менял рубли на доллары. Появлялся какой-то новый товар, старый исчезал. Жизнь после зимней спячки ускорилась. Тельняшек оставалось немного. И в конце концов я все распродал. Купил доллары и решил пока не ехать в Питер за новой партией. Просто очень, очень, очень сильно устал.
От дороги, от людей, от ожидания неприятностей.
Все чаще уезжал на дачу, чем оставался в городе. В городе мне было делать нечего. А на даче была речка с рыбой, лес и озеро. Дом, в котором можно было жить и зимой и летом. Многие так и делали, и жили на дачах постоянно. Электричество не отключали, а дров – целый лес. Плюс уголь с железной дороги.
Когда я бывал на даче, родители уезжали домой делать там свои дела. Я оставался один и отдыхал.
Ходил на рыбалку с сынишкой одного знакомого отца. Звали знакомого не по имени, а по прозвищу – «Синоптик».
«Синоптик» – это не профессия, это прозвище одного немолодого человека живущего постоянно на своём дачном участке. Все забыли как его зовут на самом деле, как его имя, фамилия, отчество.
Для окружающих он – Синоптик.
Большинство и не подозревали, почему Алексея Черепанова стали называть этой кличкой, я же знал, и понимал, что это прозвище как нельзя лучше подходит к нему.
Нужно сказать, что Леша «Синоптик» всегда был недотепой. Малохольный – говорили про него люди. И так с самой его молодости. И жена его в конце концов сбежала от него с сыном, не выдержав того, что он делал.
Вот, например...
Зима. Холодно. В двери дует ветер, и мелкие снежинки залетают в единственную комнату Лехиного дома, где топится углем печка-буржуйка.
Задвижка, удерживающая дверь в закрытом состоянии сломана, образовалась щель. В неё и задувает зимняя стужа. Что надо сделать? Правильно! Утеплить дверь и починить задвижку.
Что делает Синоптик?
Он вбивает в косяк и дверь по большому гвоздю-двухсотке, привязывает к одному гвоздю...ко второму...веревочку, и сильно затягивает, завязывая узлом. Дверь плотно прикрыта, щели нет. Тепло.
Но. Чтобы выйти на улицу по какой либо надобности, нужно все это творение Лехиных рук развязать.
А выходить нужно постоянно, за тем же углем и дровами. За дровами ходят жена и сын. А Леха никуда не выходит, греется у буржуйки. Топить нужно постоянно, и когда жена хочет выйти во двор по делам, Синоптик вскакивает, кричит чтобы не развязывали веревочку, топает ногами и ругается, что она хочет его заморозить и напустить холод. Несмотря на Лехины причитания, веревочка все же развязана, топливо принесено в дом, а он сидит обиженный и на всех дуется, не разговаривает.
Или вот ещё.
Купил он в подарок сыну велосипед. Хороший. Большой. Дорогой. Потому что сына Леха очень любит и души в нем не чает. Нужно лишь прикрутить педали. И педали имеются в наличии, и ключи. Трудится Леха, потеет, пацан рядом трется. Не терпится ему на новом велика перед друзьями похвастаться.
А Синоптик матерится, что-то не получается, встанет, покурит. И снова за ключ гаечный. Долго ли, коротко-готово! Получай любимый сын вид транспорта!
Ой! Что это?
На велосипеде педали местами перепутаны и внутрь рамы смотрят! Терпение и труд – все перетрут!
Потому и не получалось у Лехи, что педали он сразу перепутал, и со всей своей силы, вопреки разным там конструкторским замыслам и решениям затянул гайки.
Сынок – в слёзы. Жена ругается на Леху, недотепой и другими разными обидными словами обзывает. А он лишь руками разводит.
Даже дом Синоптик построил особенный. Посмотреть его люди из других дачных поселков приходили, как на экскурсию. За основу фундамента были взяты брошенные на землю железнодорожные шпалы. К ним Леха приколотил толстые доски, сделав каркас строения. Потом же, стал таскать из леса тоненькие сосенки, толщиной с руку его маленького сына, из которых и возвел стены. Утеплил все мхом, поставил буржуйку. Заселяйся, живи!
От комаров дом защищал хорошо, от холода – нет. Зимой раздетым можно было сидеть только рядом с печкой.
А тут ещё и дверь эта...
Для «эстетики» же, Синоптик приколотил к стенам металлические чеканки на коммунистическую тематику. На помойке нашёл. И бюст Ленина оттуда же приволок. Ленина он на свою плоскую крышу водрузил. Красиво стало!
Но жена с сыном на даче были только наездами, чтобы проведать своего непутевого мужа и отца.

Леха жил на даче постоянно, потому что очень любил рыбалку. В любое время года и в любую погоду. А с погодой Синоптику всегда почему-то везло. Он ни разу не попал под дождь, если только специально не собирался половить под моросящими каплями.
Приметили это мужики, тоже рыбаки. На дачах рыбу ловить любили все, и дети, и их отцы, и даже жены. Стал народ, перед поездкой за рыбой спрашивать Леху: «Мы завтра на три дня едем на Катым, спиннинг покидать, какая погода, Леха, будет?».
Посмотрит тот на небо, понюхает воздух, и говорит: «Не надо вам ехать, дождь будет аккурат три дня идти. Вымокните все....»
Послушают мужики Леху, но по своему поступят : «Ишь гидрометцентр какой, синоптик, за три дня предсказывает. Тут в программе «Время» на завтра скажут, и то соврут. А ведь в телевизоре не дураки сидят. Знают!».
Посмеялись, поехали щук на блесну ловить.
Дождь пошёл, и три дня как из ведра. Вымокли, накормили комаров, рыбы мало привезли.
Вернулись злые: «Вот Синоптик накаркал!».
Постепенно же к словам Синоптика стали прислушиваться, и советами его не пренебрегать.
И не только рыбаки, но и огородники.
Синоптик предсказывал погоду всегда точно.
Когда даже ничто не предвещало дождь или снег. На небе ни облачка. Если он говорил: «Быть осадкам атмосферным». Они обязательно случались.
Надо кому крышу перекрыть, а Синоптик предупреждает о дожде в 12 часов дня, работы на другой день переносят.

Но ушла от Лехи жена. И сына с собой любимого забрала. Не выдержала Лехиной малохольности. Пусто стало в избушке. Грустный Синоптик запил горькую, даже рыбалку любимую забросил.
Сидит один, пьёт, горюет. И оживляется только, если кто зайдет про погоду спросить. Все расскажет, и стаканчик нальет.
Я все же выпытал у Синоптика его секретную методику предсказания погоды. Специально с ним, и его сыном на рыбалку ездил. Вопросами своими глупыми доставал.
«Раскололся» от моего напора Леха, все рассказал и поведал. С тех пор немало я споров по поводу погоды выиграл... Да и сам знание использовал, перед поездкой на рыбалку.
Но вам я секрет Синоптика рассказывать не буду, обещание он с меня взял, никому не говорить.
Синоптик спился в конце концов, и умер. Сгубила его водка, как и многих других русских мужиков.
Домик его, такой нелепый, долго стоял неприкаянный и разрушался без хозяина. Ленин грустил, мок под дождём и плакал. Пока не приехали новые хозяева и не снесли постройку. А может и хорошо что так вышло? Сейчас в интернете на Gismeteo и Яндекс.Погода все узнать можно. И на день и на месяц.
Кому бы он нужен был со своим знанием?

Всеволод АНДРЕЕВ

Родом из Краснодарского края. В настоящее время заканчиваю обучение в Кубанском Государственном Университете. Еще в школьные годы я понял, что мне очень нравится узнавать новое и рассказывать об этом другим. И тогда я решил попробовать написать что-то свое. Для чего я пишу? Для удовольствия и из желания поделиться с людьми своими мыслями и чувствами.
Автор книги «Путь Владычицы», написанной в жанре фэнтези. С ней можно познакомиться на сайте Ридеро.
ВСЕ НЕ ЗРЯ

Звякнул колокольчик на двери, закрывшейся за спиной покупателя. Вежливо улыбающаяся продавщица Наташа помахала ему вслед рукой, а затем стала доставать из-под прилавка новую вазу с цветами на замену опустевшей. Поправляя цветы, девушка потихоньку мурлыкала незатейливую мелодию, прямо отражающую ее беззаботное и радостное настроение. Сегодня был очень удачный день – уже десятый покупатель за последние два часа ушел отсюда с охапкой цветов. И хотя сегодня было 31 декабря, а никак не 8 марта, очень многие люди стремились подарить близкому человеку букет цветов. Это были и молодые парни, и солидные мужчины, да и подростки среди покупателей мелькали часто. Кто-то нес цветы любимой девушке, кто-то – супруге, а иные – мамам и бабушкам. И Наташа очень сильно этому радовалась: с одной стороны, приятно знать, что еще так много людей помнят о таких обыденных, но приятных знаках внимания. Ну и личный интерес у продавщицы присутствовал. Чем больше продаст, тем богаче будет новогодний стол сегодняшним вечером.
Вновь зазвенел колокольчик. Наташа быстро отстранилась от поправляемого ею букета, дабы поприветствовать посетителя. Им оказался мужчина лет под сорок, может даже пятьдесят. Спортивная внешность и расправленные плечи говорили в пользу первого, поседевшие волосы под шапкой и усталость в глазах – в пользу второго. Настроение у него было, мягко говоря, не праздничное, но вел он себя вежливо. Учтиво поздоровался, улыбнулся Наташе мимолетней улыбкой, а затем сказал, что ему нужен букет гвоздик. Четный – из восьми штук. Наташа невольно охнула, а затем попросила подождать минуту и ушла на склад. Она не стала выставлять сегодня на прилавок эти невзрачные цветы, которые редко дарят любимым людям. Ища среди множества других цветов те самые гвоздики, Наташа невольно размышляла о том горе, которое омрачило столь светлый праздник для этого человека. Конечно, это было не ее дело, но очень печально осознавать, что кому-то может быть грустно в столь радостный день – один из немногих, когда все люди могут забыть о повседневной серости будней и от души повеселиться. Хотя сама Наташа давно научилась радоваться в любой день и любым мелочам. Жизнь слишком коротка и порой тяжела, чтобы позволить себе радоваться только по датам и ждать их, отмечая оставшиеся дни в календаре. Так ведь и вся жизнь пройти может.
Найдя наконец гвоздики и отсчитав ровно восемь штук, которые попросил покупатель, продавщица вернулась назад к прилавку. Выходя, она заметила, что мужчина любуется букетами, выставленными на продажу. Увидев, что продавщица вернулась, он быстро отстранился, но Наташа успела заметить то тепло, что появилось в печальных глазах мужчины. Это растрогало продавщицу, ведь она потратила много времени на подбор красивых букетов. Приятно было осознавать, что твоя работа может подарить людям немного радости, любви и тепла, особенно, когда им тяжело и грустно. Сделав вид, что она ничего не заметила, дабы не стеснять мужчину, Наташа назвала цену букета, совершенно случайно посчитав всего за шесть цветов, а не за восемь – гвоздики и так недорого стоили. Рассчитавшись, мужчина взял в руки цветы и направился к выходу. Наташа сначала хотела высказать ему свои соболезнования, но затем решив, что это будет не совсем прилично, пожелала доброго дня и вернулась к работе, когда за покупателем закрылась дверь под веселый звон колокольчика. Но еще долго стоял перед глазами взгляд этого человека. Он словно пережил в этой жизни нечто такое, с чем далеко не каждому человеку доведется столкнуться в своей жизни. И это нечто было столь пугающим, что в корне изменило этого человека и его взгляд на окружающий мир.
На трамвайной остановке было не протолкнуться от собравшихся на ней людей. С неба не переставая сыпались крупные хлопья снега, осыпающие шапки и плечи людей, превращая каждого из них в ходячий живой сугроб. Похожие сугробы сейчас неслись туда-сюда и по дороге, и ползли по рельсам – такие привычные взгляду горожанина машины, трамваи, автобусы и троллейбусы ныне представляли собой некое волшебное зрелище. Да что там машины, – весь город превратился в огромную гору, украшенную шапкой из девственно чистого снега! На ее склонах, словно гирлянды, мигали теплым светом окна, фары и рекламные вывески. Но люди мало обращали на это внимание, занятые тем, как бы успеть справиться со всеми делами: праздник на носу, а столько всего еще надо успеть сделать. Мужчина же, который держал в руках букет из восьми гвоздик, никуда не торопился: он стоял у самого края платформы, прижимая цветы к груди, как некую ценную реликвию и смотрел по сторонам. Было видно, что в отличие от многих людей он спокоен и уверен, что успеет сегодня сделать все свои дела. В один момент его взгляд пересекся со взглядом старика, стоявшего неподалеку и опиравшегося на трость. Было видно, что ему трудно даже стоять, а не то что ходить, но в его осанке и лице читалась стальная воля, которая помогала этому человеку преодолевать недуги пожилого тела. Мужчина склонил голову в знак почтения к этому человеку, тот ответил ему тем же. Старику хватило всего нескольких секунд, чтобы взглядом проникнуть в душу мужчины с гвоздиками и прочитать те мысли, что угнетали его разум. Наконец подъехал нужный трамвай, в распахнувшиеся двери которого хлынул поток людей, стремившихся как можно скорее занять свободные места.
Молодой кондуктор, мерзнущий на своем месте в старой поношенной куртке, подскочил, как только люди начали заходить в вагон трамвая, про себя радуясь возможности согреться ходьбой. Поправив одежду и взяв в руки сумку с билетами, он приступил к привычной проверке билетов, приему оплаты за проезд и выдаче сдачи. При этом он каждый раз отвечал на все поздравления с наступающим Новым Годом, а если люди не говорили этого, то сам поздравлял их с праздником. Пусть он и вернется сегодня домой поздно, но это не значит, что не следует радоваться наступлению столь замечательного дня. Будучи простым студентом, живущим от стипендии до стипендии, он твердо верил, что все будет хорошо, пока он продолжает находить поводы для радости.
Подходя к передним дверям, кондуктор увидел, как по ступенькам осторожно и неспешно поднимается опирающийся на трость мужчина лет восьмидесяти. В один момент он поскользнулся на талом снегу, лежавшем на ступеньке и чуть не выпал наружу в готовые закрыться двери, но его в последний момент ухватил под руку мужчина, сжимающий в одной руке букет гвоздик. Кондуктор облегченно выдохнул, понимая, что сам бы не успел на помощь и подошел узнать, все ли в порядке. Пожилой мужчина с тростью улыбнулся в ответ и, опережая вопрос, предъявил удостоверение ветерана Великой Отечественной войны. В нем было указано, что принадлежит оно Поливанову Филиппу Борисовичу. Молодой человек улыбнулся в знак понимания и почтения к участнику войны и посмотрел на помогшего ветерану человека. Последний тоже не стал дожидаться просьбы и предъявил кондуктору проездной билет ветерана боевых действий на имя Романа Павловича Димитрова 1974 года рождения. Дата рождения слегка смутила кондуктора, ведь предъявивший его человек выглядел гораздо старше указанного возраста. Он было подумал уточнить, но вовремя решил сверить фотографию в удостоверении с лицом самого мужчины. Не найдя между ними существенных различий, кондуктор посчитал свою работу выполненной и направился дальше.
Удаляясь, студент краем глаза заметил, что двое мужчин уселись рядом и о начали о чем-то разговаривать. О чем именно, молодой человек сказать не мог, ведь они сидели далеко и говорили негромко. Подходить и подслушивать кондуктор посчитал неприличным, а потому только и делал, что наблюдал за ними, отвлекаясь только тогда, когда в трамвай заходили новые люди и требовалось взять с них оплату. Беседа двух бывалых солдат была длинной. Ехали они вместе долго, а поговорить им явно было о чем. Но кондуктор заметил, что больше говорил все-таки мужчина помоложе, а ветеран Великой Отечественной чаще молчал, слушал и кивал, лишь периодически то отвечая на вопросы, то коротко высказывая свое мнение. Наблюдение за их беседой оказалось крайне интересным, хотя их голосов не было слышно. Студент смотрел на них столь увлечено, что даже немного забыл о кусающем его через старую куртку морозе. Но вот мужчина с гвоздиками доехал до нужной ему остановки. Он встал, попрощался со стариком и направился к выходу. Однако если раньше его взгляд был печальным, то теперь в нем угадывалась задумчивость. Вся эта беседа явно подтолкнула его к важным размышлениям. Он вышел на остановке «Городской парк», и, когда двери за ним закрылись, кондуктор все же решился подойти к ветерану и спросить его, о чем именно они говорили. В ответ старик лишь улыбнулся и заявил:
– Я просто помог ему по-иному взглянуть на мир. Поверьте, молодой человек, иногда нам всем нужна помощь, чтобы посмотреть на ситуацию по-новому. Очень часто это помогает решить даже самые сложные проблемы. А что еще нужно старику, как не осознавать, что он помог молодому?
Студент согласился с этими словами, хотя не совсем понял, что именно хотел сказать ветеран и вернулся на свое место. А когда он сел на место, то стал раскладывать мелочь так, чтобы выдавать ею сдачу быстро, без лишнего подсчета. При этом он невольно начал вспоминать, как старик чуть не рухнул со ступенек, и то, как этот загадочный мужчина по имени Роман вовремя пришел к нему на помощь. Взгляд студента в тот момент был прикован именно к деду, и он никак не мог уследить за движениями Романа, однако все же смог заметить, а позже и понять, что мужчина не просто успел вовремя к нему на помощь. Он действовал на опережение, предотвращая трагедию заранее, а не пытаясь успеть, когда было бы уже поздно. Такой быстротой движений и реакцией мог обладать лишь человек, знавший ценность мгновению, когда оно становится чертой между жизнью и смертью.
Сегодня в городском парке было безлюдно. Мало кто любил гулять в мороз среди давно сбросивших листву деревьев, да еще и проходить по глубокому снегу. А если такие и находились, то точно не сегодня – все были заняты подготовкой к празднику. Идя по аллеям, Роман Димитров лишь один раз встретил группу людей на небольшой площади, посередине которой была установлена и украшена елка. Люди веселились и отмечали наступление Нового Года заранее, явно планируя после этого пойти куда-нибудь еще. Роман не обратил на них особого внимания, а из других ему по дороге попалось несколько дворников, занимающихся уборкой засыпавшего дорожки снега. Однако еще на подходе к тому месту, куда он направлялся, Роман понял, что оказался в совершенно безлюдном месте. У мемориала, где стояли памятники героям Отечественной войны, ликвидаторам Чернобыльской аварии и несколько других монументов, было абсолютно пусто. Даже снег здесь давно не убирали, отчего расчищенные среди сугробов дорожки успело замести. Роман Димитров огляделся вокруг, ища нужный ему памятник. Им оказалась поставленная на постамент БМД-2. Мужчина приблизился к ней, оставляя глубокие следы на нерасчищенном снегу. Подойдя, он отер табличку, открыв взгляду надпись: «В память солдатам, погибшим в локальных конфликтах». У Димитрова эта надпись невольно вызвала горькую ухмылку.
Локальный конфликт – это же просто локальная война. Так, почти никому не известная, происходящая где-то вдали и освещаемая лишь короткими сообщениями по телевизору и радио. Она никак не касается простых людей, проходя где-то на фоне их жизней. А если война локальная, то там и горе локальное, смерти локальные, подвиги локальные, да и люди, так – локальные. Ничего значащего, ничего заслуживающего внимания. Роман отмахнулся от этой мрачной мысли, и так настроение сегодня было невеселое, положил принесенный им букет гвоздик под гусеницу замершей на постаменте боевой машины. И в тот же миг, словно вспышки взрывов, в его сознании начали мелькать картины кажущегося теперь таким далеким прошлого.
Детство Романа прошло в тихом провинциальном городке в средней полосе России. С самых малых лет он знал и верил, что его страна – огромная, прекрасная, наполненная миром и счастьем. А населяет ее множество разных, но живущих друг с другом одной большой дружной семьей народов. Ему едва исполнилось десять, когда с экранов телевизоров, из динамиков радиоприемников, да и просто из газет начали звучать совсем другие слова: человеческое лицо, перестройка, гласность. Тогда еще Роман не понимал, что это и зачем это нужно. Если надо что-то менять, значит есть проблемы, а как они могли быть, если все всегда говорили, что все хорошо? Взрослые такие странные.
Школу Роман Димитров заканчивал уже совсем в иной стране. Хотя, какая она другая. Только разве что флаги сменились. А остальное осталось прежним: люди на улицах и на экранах говорили на том же языке и о тех же проблемах, а товаров на прилавках в магазинах как не было, так и не появилось. В университет поступить не получилось, работать было негде, и двадцатилетнего Димитрова невзначай занесло в местный военкомат. С воинской частью ему повезло: попал в мотострелковую бригаду с хорошим офицерским составом. Повсюду воровство, продажа казенного имущества, неуставные отношения, а здесь была жесткая дисциплина старой военной закалки. Да и призыв у Димитрова оказался хорошим – сплошь знакомые ребята. Веселые, жизнерадостные, не унывающие, встречающие все невзгоды службы с улыбкой на устах.
А потом, как гром среди ясного неба, на очередном построении прозвучал приказ о том, что их бригада отправляется в Чечню. По строю прокатилось перешептывание: «Какая Чечня? Это же вроде наша территория. Мы что, против своих воевать будем?». Вот только «свои» себя таковыми совсем не считали и видели в русских лишь смертельных врагов. Это стало очевидно, когда войска вошли на территорию Чечни, где их встречали со скрытой, а иногда даже и откровенной враждебностью. Роман отчетливо помнил, как они въезжали в город Грозный – опустевший, встречающий российских солдат гробовым молчанием улиц и темнотой в окнах.
Димитров навсегда запомнил эту дату: 31 декабря 1994 года. День, когда его жизнь разделилась на «до» и «после». Рубеж между этими двумя частями жизни был пересечен с жутким грохотом – взорвался ехавший впереди бронетранспортер. Тогда в сознании молодого солдата еще успела мелькнуть мысль: выжил ли кто-то? А потом стало не до того: изо всех окон, с крыш и подвалов по колонне открылся шквальный огонь. Сидевшие рядом ребята начали спрыгивать на асфальт – некоторые уже не вставали. А дальше – лишь рваные картины какого-то безумия, окрашенные в цвета огня и крови. Вот они вбегают в какое-то здание со множеством пустых черных глазниц окон. Со всех сторон – стрельба, грохот взрывов, крики раненых и стоны умирающих, перемешанные с руганью и командами, отдаваемыми офицерами. Все сражаются, сражается и Роман. Автомат отдает в плечо и ослепляет при каждой выплевываемой им очереди. Где враг – непонятно, но похоже, что везде. Прячется за завесой из дыма и сумрака – бесплотный и смертоносный. Пули крошат кирпичи и бетон, которые пылью оседают на все вокруг. Вновь слышны крики боли – похоже, в кого-то попали.
В горячке боя Роман лишь через мгновение осознает, что это кричит он сам, а в области груди начинает разгораться пожар боли. Ноги подкашиваются, и солдат падает на пол, поднимая вокруг тучу пыли. В глазах темнеет, сложно что-либо разглядеть в сгущающейся вокруг тьме. К нему подбегает кто-то, начинает оттаскивать в сторону, затем в запястье, на фоне общей боли ощущается укол чего-то острого, после которого боль начинает слегка ослабевать. Его поднимают и вновь куда-то несут. На мгновение вверху мелькает полоска серого света, а потом наступает кромешная темнота, закрывающая собой все. Неужели смерть? Нет, ревет мотор, тарабанят по броне пули и осколки, рядом кто-то стонет. А потом провал.
Очнулся Роман Димитров уже в госпитале. Там же узнал, что бригада, в которой он служил, почти полностью погибла, а их, раненых, чудом вывезли из города на уцелевших бронемашинах. Оставшиеся в городе солдаты дрались до последнего, не сложив оружие даже тогда, когда им было предложено сдаться и сохранить свою жизнь. Роман лежал, слушал разговоры других бойцов и санитаров и чувствовал, как в нем закипает черная злоба. Слова о доблестной смерти и храбрости его не заботили. Все те, кого он знал и считал своими друзьями и товарищами погибли, и их кровь была на руках чеченцев. И они должны были за нее заплатить. Димитров больше не видел в них людей – отныне это были его враги!
Рядовой Димитров, едва выйдя из госпиталя, сразу попросился на передовую, отказавшись от возможности вернуться домой досрочно. Не мог он теперь вернуться, пока не отомстит. Он провоевал до самого окончания Первой чеченской, а потом прошел и всю Вторую кампанию. И всякий раз, когда смерть готовилась забрать его к себе, Роман успевал в самый последний момент увернуться от шальной пули или взрыва гранаты, дабы остаться в живых и продолжить сражаться против террористов, мстить им за ребят из родной бригады и всех тех других, кто сложил свои головы в горах и долинах проклятого Романом до конца жизни Кавказа. Это было единственное, что отныне наполняло его существование смыслом. Но когда русские солдаты вновь вошли в разрушенный войной Грозный, взгляду готового к свершению мести Димитрову предстали голодные, напуганные жители, прячущиеся в подвалах от обстрелов. И в тот же миг жажда расправы, что терзала его долгие дни и месяцы боев, исчезла, оставив вместо себя тягостную пустоту в груди. Нет, он все еще ненавидел этих людей, но и в их смерти уже не видел никакого смысла. Это не вернет к жизни его погибших друзей, а Роман и так достаточно насмотрелся на ужасы войны.
На фоне всех этих воспоминаний, Роман Димитров невольно вспомнил их разговор с Филиппом Борисовичем в трамвае. Поначалу они ехали в молчании, но затем Поливанов обратился к нему с просьбой, подобной которой раньше Роман никогда не слышал. Он захотел узнать имена тех, чью память ехал почтить Димитров. Роман, не замечавший в себе раньше таланта к рассказам, в этот раз словно обрел способность говорить и начал делать это, не останавливаясь. Он все говорил и говорил. Про близких школьных друзей и тех людей, с которыми они познакомились лишь на службе. Говорил о нормальных парнях, которые всегда были готовы помочь делом и советом, и про всяких дураков и идиотов с их несмешными шутками и бесящим характером. Говорил о балагурах и тихонях, о верующих и атеистах. О тех, кто пошел на службу добровольно и о тех, кому не удалось откосить от армии. Все они, такие разные, в миг смертельной опасности сплотились и дрались все как один, забыв о множестве разногласий ради одной, пусть и единственной, но крайне важной вещи: они были солдатами Родины, которую поклялись защищать. Чем была для них эта Родина? У кого-то – Россия, у других – родная семья и любимая девушка, другие же поняли смысл этого слова лишь за миг до смерти, когда они, истратив патроны, бросались на террористов с последней гранатой в руках, крича: «Это вам за пацанов!». Ради этой самой Родины ребята погибали в тот предновогодний день, отказавшись сложить оружие и сдаться на милость террористов. Не могли они отступить после того, как их друзья начали падать один за другим, сраженные пулями.
Роман говорил все это, а Филипп Борисович сидел и слушал, что-то вспоминая. Когда же наконец ветеран Чечни закончил говорить, свое слово взял и солдат Великой Отечественной:
– Мы с тобой во многом похожи. И больше всего тем, что нам на наших войнах пришлось пережить. Знаешь, а ведь когда я вступал на землю Германии в сорок пятом во мне точно так же клокотала злоба. Я воевал с сорок второго, успел повидать всякое. И сгоревшие деревни, и штабеля голых тел, и жертв насилия, брошенных умирать на морозе. Немцев я в глаза видел лишь во время атак и тогда они представали передо мной кровожадными тварями, которых я истреблял, дабы они не убили меня и моих товарищей. Мы тоже теряли людей. Кого-то я знал лично и очень хорошо, иных знал только по имени. Но всех их мы хоронили своими руками, провожая в последний путь залпами из оружия. И каждый раз, когда мы оставляли за собой очередной бугорок свежей земли с лежащей на ней каской, я клялся. Страшной клятвой клялся, что не прощу фашистам ни капли их крови. Не видел я в немцах людей. Только взбесившихся животных, которых следовало извести под корень. Но там, в Германии, я не нашел тех, кому желал смерти. Я искал врагов, делал это упорно, бродил по опустевшим деревням и городам, вглядывался в лица проходивших мимо военнопленных, боязливо опускавших головы. Там я много чего увидел, но не увидел тех монстров, которых шел истреблять. Некого было уничтожать, кроме напуганных женщин, стариков и детей. Перебив их, я ничего бы не изменил, но стал бы точно такой же тварью, как те, что пришли поработить нашу землю. Ты испытал точно такое же чувство, верно? И наверняка почувствовал, что утратил смысл жизни. Ты побеждал смерть лишь затем, чтобы уничтожить эту нечисть под корень, но когда пришел к ним в дом, то увидел, что не было никакой нечисти, только люди, напуганные и потерянные, боящиеся собственной тени. Не то что тебя – человека, который прошел горнило войны и смог в нем выжить. Это пройдет. Рано или поздно, но ты поймешь, что все это было не зря. Но я не смогу тебе это объяснить. Ты сам должен это понять.
«Не зря, значит. Не зря,» – прокручивал в голове Димитров, шагая по заснеженной аллее, на которой постепенно начинали зажигаться фонари: «Но тогда зачем? Зачем столько ребят сложили свои жизни? Где смысл?».
Роман шел и думал над этим, так и не находя ответа. Он давно вышел за пределы парка, прошел по улице пару кварталов и наконец, совершенно незаметно для себя, свернул на проспект, перекрытый для проезда машин. Он был украшен множеством разноцветных гирлянд. Стояли елки, чьи ветви склонились под тяжестью висящих на них игрушек, хлопушек и мишуры. Окна домов были разрисованы снеговиками, елками, символами Нового Года и просто снежинками с хитрым, уникальным узором. Но Димитров не видел всего этого, продолжая идти вперед, не разбирая дороги. Пока в один момент до его ушей не долетел … смех. Простой детский смех. Роман обернулся и увидел совсем еще маленького мальчика лет четырех, со смехом вертящего в руках новую игрушку, которую родители подарили ему к празднику. Он сидел на плечах своего папы, улыбающегося при виде радости на лице сына. А рядом шла его жена и мама ребенка, обхватившая руку мужа и крепко прижимавшаяся к его плечу. Эта картина семейного счастья словно открыла Роману глаза, и тогда он увидел все, что его окружает. Он увидел радость и улыбки на лицах людей, спешащих домой с пакетами, подарками, а кого-то и с перевязанной елкой в руках. Услышал льющуюся отовсюду праздничную музыку. Насчитал с десяток Дедушек Морозов, каждый из которых неизменно был вместе со своей внучкой Снегурочкой. Димитров словно проснулся, осознав наконец, что тридцать первое декабря – это день не только памяти и скорби, но и большого, светлого праздника, дарующего людям надежду и веру в волшебство. И в этот самый момент Роман почувствовал, как у него по щекам текут слезы.
«Нет, ребята», – прошептал он: «Вы погибли не зря. Вы погибли за то, чтобы в нашей стране был мир. Вы умерли сами, но подарили жизнь другим. И я знаю, что вы здесь, рядом со мной, смотрите на всю эту красоту, и вы счастливы. Я верю, что вы счастливы. Все было не зря.
Потому что это – наша Родина!»

Роман РОМАНОВ

Стихи и небольшие рассказы пишу с 20 лет. Тематика: любовь, противостояние жизни и смерти, стихи к 8 марта, стихи и рассказы для детей. Публиковался в студенческой газете РГУПС «Магистраль», литературных журналах «Донское слово», «Литературный ковчег», «Новелла», «Русская строка», сборниках «Тебе» (проект «Парень, который читает стихи»), «Два шага до триумфа. Признание», «Мастер пера», «Горячие жетоны», «Обитель страсти», конкурсном альманахе «Автор года-2019» (диплом II степени), на сайте «ryfma.com», в соцсети «Вконтакте» (литературные сообщества «ЛИСТ», «Коллегия поэтов и прозаиков»). В 2019 году участвовал в конкурсе «Всемирный день поэзии» на сайте «ryfma.com» (1 место по г.Ростову-на-Дону по итогам читательского голосования), в конкурсе «Скрёбовские чтения» (грамота финалиста в номинации «Гражданская лирика»). Издана небольшим тиражом книга для детей «Буквозвери» (четверостишья для запоминания букв алфавита).
ВОРИШКА

Итак, в некоем городе была традиция: под Новый год на главной городской площади лучшие городские умельцы создавали ледяные скульптуры. Чего там только не было: копии старинных замков и мостов из заморских стран, фигуры сказочных персонажей из разных сказок, диковинные животные и деревья… Неизменно было одно: обязательно создавалась тройка лошадей, сани и Дед Мороз с большим красивым ледяным посохом (Новый год ведь всё-таки). Ну, и различные белки-зайцы, снегири, в общем, лесной народ, который всегда сопровождает Деда Мороза в его путешествиях. Рядом делался каток, горки, качели-карусели для детворы. Дети очень любили зиму, когда можно гулять на этой площади, играть в снежки и веселиться. Скульптуры эти стояли долго, до самой весны, пока не таяли.
Но никто и не догадывался, что ровно в полночь, когда смолкает бой городских часов на площади, когда улицы пустеют и горожане уже спят, все скульптуры оживают. Персонажи сказок ведут неспешные беседы, вспоминая свои приключения. Животные играют в догонялки. Дед Мороз рассказывает лесной братии о детях, которым он дарил подарки. С наступлением рассвета ледяные фигуры вновь замирают.
А ещё в этом городе жил мелкий воришка. И тоже очень любил зиму. Ведь где зима – там снег и лёд. Подкараулит этот воришка какого-нибудь горожанина, который поскользнётся на льду и рухнет в сугроб – и раз!, выхватит у него корзинку с продуктами, кошель с монетами или что другое. Пока человек опомнится, поднимется да отряхнётся – вора уж и след простыл. И такой хитрый и изворотливый был этот воришка, что ни случайные свидетели, ни городская стража не могли его поймать.
И вот около полуночи через городскую площадь с ледяными скульптурами шла девочка. Спешила она домой, к матери, которая сильно болела. Знакомый аптекарь сделал особое снадобье для мамы, которое и надо было отнести домой. И вот, надо ж такому случиться, именно на городской площади девочка поскользнулась, упала и сильно ушиблась. Корзинка, в которой лежало снадобье, конечно же, отлетела в сторону и тут же была подхвачена тем самым воришкой. Который моментально умчался в одну из боковых улиц, идущих от площади. Ни крики, ни мольбы девочки, конечно же, воришку не остановили. От обиды и от того, что теперь не сможет помочь маме, девочка расплакалась прямо на снегу.
Однако свидетелями этого происшествия стали ожившие ледяные скульптуры. Они решили помочь девочке и помчались в погоню за воришкой. Впереди, конечно же, Дед Мороз в санях, за ним все остальные. Воришка, услышав шум, припустил ещё быстрее. Да где там! Даже на узких улицах, где сани не могли проехать, его не оставляли в покое. Белки и зайцы забрасывали его снежками. Снегири обкидывали кусочками льда, которые они несли в клювах. Петляя по улицам, воришка снова выскочил на площадь, и тут ему пришлось совсем туго. Персонажи из сказок бросались ему под ноги. Даже дома, казалось, специально сдвигались так, чтобы закрыть ему проход. В конце концов, получив от Деда Мороза посохом по спине и бросив свою добычу, воришку в ужасе бросился наутёк куда глаза глядят.
…Перестав плакать, девочка с удивлением обнаружила, что её корзинка в целости и сохранности лежит рядом на снегу. Счастливая, она подхватила корзинку и побежала домой.
… А воришка с тех пор бросил своё злое ремесло. И зиму он теперь не любит. На всю жизнь усвоил урок: ничего нельзя использовать для злого дела – ведь это может обернуться против тебя.

Ирина СИЛЕЦКАЯ

Поэт, прозаик, член СП России, председатель правления Европейского конгресса литераторов, член Калининградского отделения Пен-клуба, певица, заслуженная артистка Российской Федерации, композитор, художник, редактор литературного альманаха «ЛитЭра», организатор фестиваля «Славянские традиции», кандидат социологических наук, врач. Окончила Хабаровский государственный мединститут, аспирантуру Современной Гуманитарной Академии, Институт современного искусства и Литературный институт им А.М.Горького (семинар Владимира Кострова). Автор 13 книг. Лауреат литературных премий им. А.С. Грибоедова, им. В.Маяковского, им. М.Матусовского, им. Ю.Г.Каплана, В.Даля, «Славянские традиции», «Пражская муза». Публиковалась в газетах: «Литературная газета», «Московский литератор», «Российский писатель», «Литературные известия», «Литература и жизнь», «Вестник литературы», «Пражский телеграф», «Obrys-kmen», «Literarni tizdennik», «Hallo noviny», журналах: «Поэзия», «Московский вестник», «Метаморфозы», «Соотечественник», «Эдита», «Работница», альманахах: «Южное сияние», «ЛитЭра», «Цветы большого города», «У Никитских ворот», «Рать», «Параллели», «Пушкин в Британии», «Интеллигентный сезон», «Писатели FB», «Антология писателей современной Евразии», «Антология-Казахстан в моей душе», «Под небом рязанским», «Лето фестивальное», «Писатель в интернет-пространстве», «Славянская лира» и др.
ПАПИНЫ ВЕЩИ

Я сидела перед коробками с папиными вещами и молча смотрела на них, оперев локти о колени. Надо было освобождать папину квартиру от папиных вещей. В неё вселялась его бывшая невестка после развода с мужем. Чужая для всей нашей семьи, а теперь и для своего бывшего мужа, она не была близка с папой, поэтому пожелала, чтобы никаких его вещей, даже мебели в квартире не осталось: «Здесь буду жить я. А может, и продам квартиру. Короче, она должна остаться пустой!»
Мы с братом заказали контейнер. Все ценные вещи: мебель, ковры, посуду отправили нашей маме (первой папиной жене), а папины вещи я не могла никуда деть, но не хотела с ними расставаться. Я собрала их в коробки и отправила к себе домой, в Москву.
И вот сейчас, привезя их из почтового отделения, сижу над ними, а память вынимает из моего сознания воспоминания о папе. Сверху в коробке с обувью лежали его сандалии бежевого цвета, я вынула их из коробки и поставила на пол. Многочисленные морщинки кожи, образовавшиеся при ходьбе, повторяли форму его ноги, а растянувшиеся отверстия с царапинами на хлястике застёжки сохраняли следы его пальцев. Я купила их ему после болезни. Они были легкие, с мягкой подошвой, и ему было удобно в них ходить, легче поднимать больную ногу. Ему было тяжело их застёгивать, но он не просил помочь их застегнуть и долго возился с ними в коридоре, а я не сразу приходила ему на помощь, чтобы он быстрее адаптировался и не чувствовал себя беспомощным. Первое время он пытался их застёгивать, но потом нашёл другой выход: застегнул их на одно деление слабее, зато теперь он одевал их при помощи обувной ложечки, не расстёгивая. Так и остались следы от застёжки на двух дырочках. Папа, я всё помню, я не могу ничего забыть…
Я подошла к шкафу. Там висел папин парадный китель. Шерсть цвета морской волны кое-где была съедена молью. Маленькие дырочки были почти незаметны. На левой половине кителя висела планка с многочисленными папиными наградами. Там были и боевые медали, и юбилейные. Папа не любил рассказывать об опасностях профессии военного, да ему было и запрещено. Только в начале девяностых я кое — что услышала от него, но и этого мне хватило, чтобы понять, какой опасности он подвергался во время службы. Я прижалась лицом к синей ткани. Китель хранил запах папы. Да, я помнила этот запах родного мне человека. Его одеколон я помню до сих пор. Это не был французский парфюм, тогда его не было в свободной продаже, а папа предпочитал не использовать свой довольно большой административный ресурс для получения материальной выгоды. Уволившись в запас, папа каждый год на праздник Победы одевал парадный китель и шёл к вечному огню отдать дань памяти погибшим. Почему не в День Советской Армии, а именно в день Победы, он не объяснял. «Я так чувствую», — отвечал он на мои вопросы. Возвратившись с празднования, он аккуратно вешал парадный мундир в шкаф до следующего года.
Я взяла в руки пакет с папиными документами. Партбилет, комсомольский билет, профсоюзный, наградные документы к медалям, документы об образовании юридическом, педагогическом, документы об окончании каких-то курсов и усовершенствований — вся папина жизнь отражалась в этих документах. На старых корочках на меня смотрел он с чёрно-белых фотографий два на три. Чёрно-белая фотография мало что могла передать, тень и свет, больше ничего. Но папина улыбка и весёлый прищур глаз делали фото теплее. Я погладила пальцем фото, всматриваясь в папины черты лица. Я на него очень похожа. Поверье говорит, что если дочь похожа на отца, то она будет счастливой. Дай бы Бог!
Я сразу узнала её, папину записную книжку. Перед праздниками он уютно усаживался с ней у телефона, обзванивал всех своих друзей, знакомых и поздравлял с наступившей датой. Это были приятные, с улыбкой разговоры, к которым я всегда прислушивалась, мне они нравились. Поздравив всех, папа сам принимал поздравительные звонки. В квартире было тихо, радостно и уютно. Папа мне её не давал, говоря, что там важная информация, и он не хочет её потерять. Теперь я держу в руках папину записную книжку и открываю её без него. Открыв книжку посередине, я вдохнула запах её страниц. Это опять был запах папы. Я с ужасом подумала, что не надо было её открывать, так дольше сохранится этот запах. Я захлопнула её, но, подумав, что этим я ничего не верну, открыла её опять.
Папин почерк… Круглые, невысокие буквы с наклоном не как положено, вправо, а влево, я помню и сейчас. Я листаю блокнот. Некоторые адреса и телефоны зачеркнуты. Это случалось тогда, когда уходили из жизни его друзья. Тонкой неровной линией, чтобы можно было различить написанное… А вот папин почерк совсем другой. Неровные буквы с левым наклоном пляшут и убегают из строки. Так папа стал писать после инсульта. Он учился писать снова после того, как была парализована правая рука. Я помогала ему в этом. Записная книжка — это очень интимная вещь человека, она содержит секреты, которые могут быть известны только её хозяину. И вот я сейчас ищу в ней следы папиной жизни. Какое странное польское имя — Ядвига, и телефон. Я вспоминаю, как родители когда-то ссорились и прозвучало это имя — Ядвига.
Я набираю телефон, это областной город Украины. Долго никто не берет трубку, а затем усталый голос пожилой женщины: «Алло!»
— Здравствуйте! Я дочь Силецкого Сергея Фёдоровича. Я сышала когда-то Ваше имя от него и решила позвонить.
На том конце провода тишина.
— Здравствуйте! Ко мне какое-то дело? Сергею Фёдоровичу что-то нужно? — раздалось вскоре.
— Извините, может, я напрасно позвонила. Но я решила, что Вы должны знать… Мой папа умер месяц назад…
На том конце раздался вскрик и вскоре такой тоненький писк-плач, сдавливаемый, сквозь слёзы.
— Сережа, Сереженька! Как же так? Милый, как же так? Как же ты ушёл раньше меня?
И опять тоненький писк-плач вперемешку с глухими рыданиями.
— Детка, послушай меня. Раз его уже нет, то и делить мне его не с кем. Я твоего папу люблю уже очень давно, с молодости. Любили друг друга, а вместе быть не получилось. Женился на твоей маме, вы с братом родились, а я его всё ждала. И он знал это, но, видно любил меня меньше, чем я его. Меня к себе не звал. Я знала всегда о том, как он живет, знала, как вы росли. Когда твои родители разошлись, я подумала: «Ну, наконец, мы будем вместе». Он ко мне приехал, пожил немного и уехал. Нет, не любил он меня, как я его, не любил. Не захотел со мной остаться. Нашёл себе другую, ты её знаешь. А я всю жизнь его прождала. Зачем? Не понятно. Но вот такая моя судьба. Ты не думай, я зла на него не держу. Уж такой он есть, такого я его и любила. Любила на расстоянии, мне было спокойно знать, что он живёт где-то рядом. А вот теперь уже на том свете увидимся. Может, там мне больше повезёт, и будем мы всё же вместе. Вот такая моя жизнь, вот такая моя любовь. Хороший был твой папа, я так просто бы не полюбила. Звони мне, не забывай, а я завтра пойду в церковь, поставлю свечку, службу закажу за упокой. Хоть он и коммунистом был, но надо по божьим законам всё сделать. Спасибо, что позвонила. Вот теперь он и не мой, и ничей. Никому не достался. Но мне не легче, не легче мне, детка. Ну, бывай здорова, не могу говорить, опять плакать начну. Спасибо, что сообщила.
В трубке раздались короткие гудки. Я сидела, не вешая трубку на рычаг. Передо мной открылась неизвестная мне ранее сторона папиной жизни. Папа передо мной открылся как мужчина, которого долго и безответно любили. У этой женщины не было на него обиды, была одна любовь, только любовь. Я медленно положила трубку на рычаг.
Я закрыла папину записную книжку. В ней было много телефонов, я могла бы ещё кому-то позвонить, но внутренний голос говорил мне, что этого делать не нужно. Сколько я ещё открою папиных миров, мне неизвестных? Пусть папины тайны останутся только с ним. Пусть папины вещи хранят его запах, его тепло.
Пускай я буду помнить его долго.

Светлана ГРИНЬКО

Родилась в г. Ленинск Волгоградской области. Окончила ДХШ г. Знаменск (1983), СОШ №232 г. Знаменск, (1984), Астраханское художественное училище им. П. А. Власова (1989), ИПК ПРНО МО г. Москва (1998). Более двадцати лет работает педагогом и художником в г. Наро-Фоминске и Москве. Окончила курсы литературного мастерства в институте им. М. Горького (2018-2019), семинар А. Ю. Сегеня. Публикации в журналах, интернет – порталах. Педагогический сайт nsportal.ru/grinko-svetlana.
ЗИМА

Однажды, под Новый год, старый газовщик проверял мою плиту. Разговорчивым оказался.
– Да-а-а, наши кухоньки оставляют возможность желать больше метров, – посмеиваясь, глядит на меня. – Вот и холодильничек, ведь, вам здесь не уместить.
– А у меня его и нет, – отвечаю я уже привычно.
– Как? А продукты? А готовите – куда же всё? – удивляется он оживлённо.
– Просто! Из магазина и на плиту, – шучу. – Сготовила, съела!
– Ну, вы даёте! А я думал, он у вас в комнатке, – улыбается.
– Его и там поставить негде! – иронизирую.
Похохотали мы с ним. Он заполнил квитанцию по проверке. Я расписалась в ней. Выходя из кухни, он взглянул на комнату и воскликнул:
– У вас и телевизора нет?!
– Зачем он мне? – парирую уже привычно.
– Ну как же! А новогодние праздники? – допытывается он. – Сколько всего показывают. Старые фильмы...
– Да знаете, былое всё в памяти, – отстаиваю себя. – И я в прошлое не возвращаюсь. Утром по́-темну – полтора часа до работы, а вечером, так же, назад.
Газовщик, абсолютно ошарашенный моим образом жизни, прощаясь, поклонился мне. И бодренько удалился.
А я всё-таки окунулась в те годы, когда всё было, и не только телевизор с холодильником...

Как же это здорово – зима! Белоснежный простор и сладкий морозец, щиплющий покрасневший нос. А воздух, поблёскивающий в ярких лучах! Солнечно, радостно! На ветке нарядной берёзы – алый снегирь, надутый как шарик. И вокруг благодатное время!
А тепло русской печи!
И эти хлебопекарные приготовления. Ух-х-х!
У моего одноклассника Юрки бабка Варя – неугомонная стряпуха. Пробуя пирожки, прямо из печки их в рот кидает. Мы руки обжигаем, стремясь разломить пирожок, прибывший с жаровни на тарелку. А она, вот так запросто, их глотает и дальше лепит, и в печь отправляет. Аромат переполняет дом. Рядом кот Тимофей крутится и довольный, мурчит, облизываясь. Баба Варя, перемешав дрова в печке, задвигает гремящей заслонкой огненный зев. Отдёргивает полосатую занавеску на входе в стряпную, рассматривая нас, сидящих за столом у окна комнаты, уточняет у Юрки:
– Ну как? Вкусные?
– Ага, ба, ещё давай, – бубнит Юрка, набитым пирожками ртом.
– Ешь-ешь, Юрка, поправляйся, – заботливо приговаривает баба Варя, закладывая следующую партию пирожков в жаровню.
– И ты тоже не отставай, – адресует и мне баба Варя порцию своего внимания. – А то, вон какая худая, вся светишься.
– Фу-у-у-х! Дышать нечем, пойду, дверь в сени приоткрою, – она направляется к входу в дом. Дверь тяжело скрипит, приотворяясь.
– Смотрите, чтобы вас не просквозило, – баба Варя вытирает платком свой крупный лоб и снова растворяется в маленькой комнатке-стряпушке.
Юрка, толстощёкий, всегда розоволиций, смачно чавкает, поглощая пузатенькие пирожки с картошкой и луком. Небрежно разрывает их, кроша начинкой.
– Юрка, сбегай в чулан за маслом, – бабка протрясает сито от муки, полными руками. – Там в бутыли, за сундуком.
Юрка жуёт и, медля, вытирает жирные пальцы о белый свитер:
– Ща, ба, – вылезает из-за стола, спотыкаясь. – Принесу!
Из сеней слышны Юркины шаги, какой-то шорох, возня. И вдруг :
– Ай! А-а-а-а-а-а! – кричит Юрка оттуда.
– Чё там такое? – откликается мгновенно бабка.
– Меня укусил кто-то, – испуганно отвечает Юрка.
– Ну, ни чё не может сделать, чёрт окаянный, хоть не посылай его ни за чем, – шумит рассерженно бабка. И отправляется к Юрке с ухватом. Я следом за ней. Интересно же.
Бабка, закрыв своим тучным телом вход в чулан, виртуозно орудует краями кочерги и что-то приговаривает неслышно. Видимо, там кто-то возится, уворачиваясь от дуги неприятной железки. Юрка с волнением ждёт, в стороне, дальше от бабы Вари. Наконец-то, она вытаскивает из-за сундука Тимоху.
– Сто раз говорила Кольке: «Приедь, подключи свет в чулане, хоть мышей видать станет», – бушует бабка Варя на Юркиного отца. А мяукающего Тимоху, за шкирку, выталкивает из коридора во двор.
Юркин отец редко появлялся в его жизни. Кто-то отдал Юрке коньки-полозья. И Юрка учился на них стоять. Привязывал верёвками затуплённые металлические пластины к старым ботинкам. А чтобы не падать-опирался на сломанные лыжные палки. Верёвки постоянно сползали с обуви и Юрка поправлял их бесконечно. Окоченевшими пальцами натягивал их на ботинки и ничьей помощи не принимал на сей счёт. Так и научился кататься на тех коньках. Потом, ещё и соревнования по хоккею среди школьных команд выигрывал. Вратарём был Юрка. Упорным и очень добрым запомнился он.
Как-то, на озере осталась одна утка, не улетела со всеми. Кто-то видел, как её подросшего детёныша утащила под воду противная выдра. Озеро почти всё заледенело. И уточка погибала, ничего не ела, тоскливо смотрела на воду, в которой исчезло её дитя. Мы жалели птицу, кидали ей хлеб, вздыхали и уходили домой. На Юркиных глазах я впервые увидела слёзы. Он никогда не плакал, даже если его сильно избивали мальчишки в драках. В тот раз он решил спасти утку. Полез за ней с крутого берега на хрупкий лёд. Конечно же, утку он не достал, только провалился под лёд, по пояс в декабрьскую воду. Получил по шее дома от бабы Вари и не заболел. Наверное, полусиротская жизнь закалила его от всяких бед.
Моя мама часто ездила в командировки в Прибалтику. Оттуда привозила разные шоколадки и жевачки. Яркие, блестящие фантики с чудными рисунками я долго хранила в коробочке от конфет.
– С Юриком поделись, – всегда щедро насыпала мама разноцветные сладости в карманы моего пальто.
И я отдавала их все Юрке, а он не брал, скромничал. Тогда я оставляла мамино угощение на крыльце Юркиного дома. И заявляла ему, что не смогу есть пирожки бабы Вари, если он не возьмёт эти конфеты. И боялась, вдруг Юрка откажется от гостинцев. Какая-то жалость к нему пронизывала моё детское сознание. Такими и запомнила я нас, восьмилетних.
Как-то, я ждала Юрку в его доме.
– Посиди тут, – предложила мне баба Варя, указав на сундук в прихожке. – Юрка скоро придёт. А то мне некогда сейчас. Пойду, снег почищу во дворе. Надоел, грести-то его. Поскорей бы весна. Хоть дождь все грехи с души смоет. Не то, что этот снег, – исповедалась она и оставила меня одну. Вот уж эти старинные избы! Сколько всего необычного в них. В жуткой тишине я с тревогой ждала Юрку. Напрягла меня древняя картина, похожая на икону, стоявшая, почему-то, на полу. Она издавала что-то необъяснимое. Сначала я не смотрела в её сторону. Какое-то чувство захватило меня. В моей памяти не осталось того изображения в резной раме. Только мои ощущения и чей-то взгляд, направленный с картины-иконы, прямо, на меня. Мою голову и спину покрыли мурашки. И бабы Вари не слышно. Забылось уже о чём я думала в тот момент. Как, интересно, размышляет восьмилетний ребёнок, когда страх обволакивает его изнутри и снаружи? У меня не возникло и мысли позвать бабу Варю, или уйти.
Вдруг, внезапный шорох напугал меня ещё больше. Из -под шторы, прикрывавшей дверной проём в другую, тёмную, комнату, гулко цокая когтями по деревянном полу, появился Тимоха – пушистый кот. Блеснув хитрыми глазами мне в лицо, он принялся есть куски варёной картошки в аккуратном блюдце на полу, рядом с картиной. Страх мой возрос до предела, когда обнаружилось как Тимофей ест эту картошку. Самый обыкновенный кот лапой зачерпывал картошку и отправлял её в рот. Его лапа мне казалась ложкой. Я, застывшая от ужаса, не шевелясь, глядела куда-то в воздух перед собой, одновременно наблюдая за всей комнатой. Неожиданно распахнулась дверь, на пороге улыбался Юрка. И мы с ним бежали на улицу играть в снежки.
Так в далёкие зимы моего детства мы заходили друг за другом, чтобы отправиться на каток, или на горку с санками.
Нет уже той зимы. Нет бабы Вари. Время бессердечно к старости. В суровую зиму попрощались тогда с бабой Варей. Нет и Юрки. Погиб в Афгане. Под святки тогда извещение пришло. Годы летят. А традиции продолжаются. Новый год, Рождество. Мандариновый запах. Воспоминания. Грусть...
Новый год всегда, для нас – детворы той поры – долгожданное волшебство! Отмечали его с 31 декабря в ночь на первое января, а второго числа все взрослые уже работали. У детей наступали зимние каникулы. На всю жизнь перед глазами те предновогодние вечера.
Мои родители, после работы, успевали создать настоящий праздник. Мама готовила разные вкусности. Нарезала салаты, пока в духовке запекалась курица, фаршированная рисом, луком, яблоками, ещё чем-то и душистыми приправами. А на конфорке, в сковороде, жарились в сметане с маслом блинчики, начинённые творогом, или мясом. Они наполняли кухню и весь дом вкуснейшими запахами, теплом, уютом.
Мама смешно комментировала, как отец в просторном зале устанавливал настоящую ёлку, большую, под самый потолок. Ветки ёлки кололись свежими, крепкими иголками. Отец, чертыхаясь, надёжно привязывал её к каркасу – к деревянной крестовине.
Затем, мы с мамой наряжали её ёлочными игрушками и украшали белоснежными кусочками ваты и гирляндами огоньков, светящихся лампочек. Они создавали таинство ёлки. В ветвях, под ёлкой прятался пенопластовый Дед мороз, размером с мой рост. За плечами у него громоздился мешок с конфетами, шоколадками и мандаринами. Подарки из мешка колоритно благоухали новогодним ароматом. Некоторые игрушки, неправильно повешенные мной, соскальзывали с металлической зацепки и блеснув последний раз своей красотой, падая, разбивались. И мелко рассыпаясь, наполняли комнату печальным звоном. Потом включался телевизор и радостные дикторы объявляли праздничную программу – «Голубой огонёк».
В ритмах того времени с экрана лилась музыка, песни, счастливая жизнь. Сияла и пахла хвоей ёлка. На столе ждали нас невероятно вкусные мамины блюда. И наша большая комната-зал преображалась, как в сказке. Огоньки на ёлке сверкали в отражениях зеркал стеклянной стенки с посудой. Торжество, ощущение огромного счастья переполняло мою детскую фантазию. После часа ночи мы отправлялись в гости. И там продолжался праздник так же, как и у нас. Ёлка, телевизор, вкусные угощения, подарки, веселье до утра, радостные лица. Так из года в год. В моей душе наши праздники остались навсегда такими.
Давно уже нет мамы и отца.
Нет и тех праздников.
А традиции продолжаются, но дух времени иной.
Совсем иной. И зима уже другая...

А снежинки кружатся
Тонким, лёгким кружевом!
Белою накидкою,
Ярким покрывалом
Падают на лужицы.
Незаметной ниткою
Ткут красиво одеяло!
Тихий, зимний вечер.
Фонари, как свечи,
Вдоль дороги снежной
Тают в свете нежном...
Made on
Tilda