Текст альманаха «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!» №4 2023 год
Четвертый номер альманаха вдохновляющих историй «Все будет хорошо!» вышел в январе 2023 года.
Содержание сборника:
Лариса ФАРАФОНОВА – «Письма с фронта»
Сергей ПОЛУЯНОВ – «Иван в Нью-Йорке»
Дарья ЩЕДРИНА – «Музыкант»
Лариса КЕФФЕЛЬ – «Учитель рисования»
Наталья ЧИЖИКОВА – «Заветное желание»
Светлана ГРИНЬКО – «Монмыраш»
Тамара СЕЛЕМЕНЕВА – «Жемчужина»
Юрий ЕГОРОВ – «Плохая» идея», «Первая», «Рождественская елка»
Елена АРСЕНИНА – «Они вернулись!»
Зоя ДОНГАК – «Душа шамана» (фрагмент романа)
Элла ПЕТРИЩЕВА (Зайцева) – «Забыла как рожать»
Наталия ЯЧЕИСТОВА – «Еловая ветка»
Виктор СВИНАРЕВ – «Школьный учитель пения Иван Титович и его непрофильный предмет»
Елена ДЕРЕНДЯЕВА – «Солнечный зайчик»
Маргарита ШЕЛЕСТ – «Тишина»
Алексей ЖЕМЧУЖНИКОВ – «Как дядя Леша Перуна не боялся», «Про сома-людоеда», «Молочный поросенок к новогоднему столу», «Как я печку складывал»
Олег ЮРЧЕНКО – «Каждому своё»
Николай НИБУР – «Тимониха»
Марина ХАРЛОВА – «Носуни»
Виктор НИКИФОРОВ – «Кентавренок»
Василий МОРСКОЙ (Маслов) – «Южнокорейский Боинг»
Лариса ФАРАФОНОВА – «Письма с фронта»
Сергей ПОЛУЯНОВ – «Иван в Нью-Йорке»
Дарья ЩЕДРИНА – «Музыкант»
Лариса КЕФФЕЛЬ – «Учитель рисования»
Наталья ЧИЖИКОВА – «Заветное желание»
Светлана ГРИНЬКО – «Монмыраш»
Тамара СЕЛЕМЕНЕВА – «Жемчужина»
Юрий ЕГОРОВ – «Плохая» идея», «Первая», «Рождественская елка»
Елена АРСЕНИНА – «Они вернулись!»
Зоя ДОНГАК – «Душа шамана» (фрагмент романа)
Элла ПЕТРИЩЕВА (Зайцева) – «Забыла как рожать»
Наталия ЯЧЕИСТОВА – «Еловая ветка»
Виктор СВИНАРЕВ – «Школьный учитель пения Иван Титович и его непрофильный предмет»
Елена ДЕРЕНДЯЕВА – «Солнечный зайчик»
Маргарита ШЕЛЕСТ – «Тишина»
Алексей ЖЕМЧУЖНИКОВ – «Как дядя Леша Перуна не боялся», «Про сома-людоеда», «Молочный поросенок к новогоднему столу», «Как я печку складывал»
Олег ЮРЧЕНКО – «Каждому своё»
Николай НИБУР – «Тимониха»
Марина ХАРЛОВА – «Носуни»
Виктор НИКИФОРОВ – «Кентавренок»
Василий МОРСКОЙ (Маслов) – «Южнокорейский Боинг»
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Четвертый номер альманаха «вдохновляющих историй» мы решили начать с фронтовых писем, тех писем, которые посылали наши деды-фронтовики, солдаты 1941-1945 гг. домой, своим близким. Особую ценность этому материалу придает то, что эти письма любовно и бережно сохраняют (до сих пор!) последующие поколения – дети и внуки фронтовиков, передавая их из рук в руки. А уж перекличка событий и явлений между сегодняшними новостями и военными событиями почти восьмидесятилетней давности – это наше, родное. И особо хочется обратить внимание на то, какое было настроение у солдат на фронте восемьдесят лет назад: «Мы еще будем жить так, как никто еще не жил». Такой подзаголовок вполне пригодится для нашего альманаха!
Считается, что когда приходят трудные времена, всем нужно сосредоточиться и внимательно вслушаться в свои внутренние ощущения. Сторонний шум, интернет-суета, бесконечные телепередачи, вялотекущее радио, события и явления – всё необходимо отставить на второй план. С тем, чтобы увидеть в первую очередь самого себя, свой внутренний мир, свое «Я». Чтобы самому себе задать вопрос: «Где лично моя позиция, где лично я в этих событиях? Что могу сделать лично я для того, чтобы эти трудные времена закончились и вернулась обычная... мирная жизнь?»
Много написано книг о том, что исход трудных времен решается... в обычной жизни, тогда, когда человек и общество закладывают фундамент своего существования, когда решается вопрос о том, где проходит тонкая и почти незаметная граница между Добром и Злом. Этот процесс происходит ежедневно, ежеминутно, и неправильное его решение подчас незаметно для всех и для каждого. Ну, подумаешь, посмотрел телепередачу, где шутят и веселятся современные комики, шутя «растаптывая» семейные ценности, где смеются сначала над семьей, затем над городским кварталом, а потом и – над целым народом... А потом приходят трудные времена, и мы все удивляемся, каким образом этот «искрометный» юмор привел целый народ к ненависти и нетерпимости? Как искры этого юмора смогли зажечь пламя войны?
Но жизнь продолжается, и сейчас особенно, как никогда ранее, нужна взвешенность, мудрость, целеустремленность и спокойная оценка самого себя и своей личной границы между добром и злом. Культура, литература, искусство всегда были «камертоном» общественного, нравственного сознания. И если общество снижает уровень нравственности в своем «культурном слое» – это непременно «выстрелит» где-то в другом месте. Причем, выстрелит не на сцене, а на баррикадах, не «в сердцáх», а – в сердце. Культура в сегодняшних дỳшах и умах – это то, что мы послезавтра увидим на улицах наших городов.
Этот номер мы решили начать с фронтовых писем, тех писем, которые посылали наши деды-фронтовики, солдаты 1941-45 гг. домой, своим близким. Особую ценность этому материалу придает то, что эти письма любовно и бережно сохраняют (до сих пор!) последующие поколения – дети и внуки фронтовиков, передавая их из рук в руки. А уж перекличка событий и явлений между сегодняшними новостями и военными событиями почти восьмидесятилетней давности – это наше, родное. И особо хочется обратить внимание на то, какое было настроение у солдат на фронте восемьдесят лет назад: «Мы еще будем жить так, как никто еще не жил». Такой подзаголовок вполне пригодится для нашего альманаха!
«Вдохновляющие» истории для того и создаются и пишутся, чтобы в любой момент дать человеку опору, надежду, подставить плечо, подсказать правильный путь к выходу из сложившегося положения, хотя, по большому счету, – вся великая русская классическая литература, это и есть – «вдохновляющие истории», сколь бы жестокими и безнадежными порой они ни были. Просто часто наш теряющий душевную чувствительность читательский «нюх» не способен увидеть за событиями романа и сюжетом послание автора, не способен прочитать то, что написано «между строк»... Что уж тут говорить о чтении: по статистике почти треть россиян не прочла за год ни одной книги.
Истории, рассказанные нашими авторами – самые что ни на есть «вдохновляющие», тем более, что большинство таких историй «подсмотрены» в обыкновенной жизни. И какими бы ни были эти истории – печальными, смешными, глубоко личными или историями из воображаемой жизни – всех их объединяет надежда, что мы будем извлекать уроки из прожитого, будем делать выводы из пройденного, потому что по-другому уже нельзя. Потому что по-другому будет хуже.
Близится к концу 2022 год, наступает год 2023, и все мы надеемся, что наступающий год будет лучше, что в этом году закончатся все наши переживания и проблемы, наступит время, когда все.... И вот тут нужно очень внимательно подумать: а какие проблемы и переживания могут решиться без нас? Решение каких вопросов мы ждем от Вселенной? Может быть, если встать с дивана, засучить рукава и начать что-то делать, именно тогда мы сможем решить хотя бы часть своих проблем? Может быть, не ожидая от жизни каких-то перемен, мы сможем сами изменить что-то в своей жизни? Так, может быть, нам не ждать перемен от общества, от страны и правительства, а самим взяться за изменение своей собственной жизни? Так, чтобы потом, самому себе сказать – да, я сделал всё, что мог! И тогда... наступит время, когда лично вы сможете сказать: вот, теперь – «все хорошо!»...
Составитель М.Федосов
Четвертый номер альманаха «вдохновляющих историй» мы решили начать с фронтовых писем, тех писем, которые посылали наши деды-фронтовики, солдаты 1941-1945 гг. домой, своим близким. Особую ценность этому материалу придает то, что эти письма любовно и бережно сохраняют (до сих пор!) последующие поколения – дети и внуки фронтовиков, передавая их из рук в руки. А уж перекличка событий и явлений между сегодняшними новостями и военными событиями почти восьмидесятилетней давности – это наше, родное. И особо хочется обратить внимание на то, какое было настроение у солдат на фронте восемьдесят лет назад: «Мы еще будем жить так, как никто еще не жил». Такой подзаголовок вполне пригодится для нашего альманаха!
Считается, что когда приходят трудные времена, всем нужно сосредоточиться и внимательно вслушаться в свои внутренние ощущения. Сторонний шум, интернет-суета, бесконечные телепередачи, вялотекущее радио, события и явления – всё необходимо отставить на второй план. С тем, чтобы увидеть в первую очередь самого себя, свой внутренний мир, свое «Я». Чтобы самому себе задать вопрос: «Где лично моя позиция, где лично я в этих событиях? Что могу сделать лично я для того, чтобы эти трудные времена закончились и вернулась обычная... мирная жизнь?»
Много написано книг о том, что исход трудных времен решается... в обычной жизни, тогда, когда человек и общество закладывают фундамент своего существования, когда решается вопрос о том, где проходит тонкая и почти незаметная граница между Добром и Злом. Этот процесс происходит ежедневно, ежеминутно, и неправильное его решение подчас незаметно для всех и для каждого. Ну, подумаешь, посмотрел телепередачу, где шутят и веселятся современные комики, шутя «растаптывая» семейные ценности, где смеются сначала над семьей, затем над городским кварталом, а потом и – над целым народом... А потом приходят трудные времена, и мы все удивляемся, каким образом этот «искрометный» юмор привел целый народ к ненависти и нетерпимости? Как искры этого юмора смогли зажечь пламя войны?
Но жизнь продолжается, и сейчас особенно, как никогда ранее, нужна взвешенность, мудрость, целеустремленность и спокойная оценка самого себя и своей личной границы между добром и злом. Культура, литература, искусство всегда были «камертоном» общественного, нравственного сознания. И если общество снижает уровень нравственности в своем «культурном слое» – это непременно «выстрелит» где-то в другом месте. Причем, выстрелит не на сцене, а на баррикадах, не «в сердцáх», а – в сердце. Культура в сегодняшних дỳшах и умах – это то, что мы послезавтра увидим на улицах наших городов.
Этот номер мы решили начать с фронтовых писем, тех писем, которые посылали наши деды-фронтовики, солдаты 1941-45 гг. домой, своим близким. Особую ценность этому материалу придает то, что эти письма любовно и бережно сохраняют (до сих пор!) последующие поколения – дети и внуки фронтовиков, передавая их из рук в руки. А уж перекличка событий и явлений между сегодняшними новостями и военными событиями почти восьмидесятилетней давности – это наше, родное. И особо хочется обратить внимание на то, какое было настроение у солдат на фронте восемьдесят лет назад: «Мы еще будем жить так, как никто еще не жил». Такой подзаголовок вполне пригодится для нашего альманаха!
«Вдохновляющие» истории для того и создаются и пишутся, чтобы в любой момент дать человеку опору, надежду, подставить плечо, подсказать правильный путь к выходу из сложившегося положения, хотя, по большому счету, – вся великая русская классическая литература, это и есть – «вдохновляющие истории», сколь бы жестокими и безнадежными порой они ни были. Просто часто наш теряющий душевную чувствительность читательский «нюх» не способен увидеть за событиями романа и сюжетом послание автора, не способен прочитать то, что написано «между строк»... Что уж тут говорить о чтении: по статистике почти треть россиян не прочла за год ни одной книги.
Истории, рассказанные нашими авторами – самые что ни на есть «вдохновляющие», тем более, что большинство таких историй «подсмотрены» в обыкновенной жизни. И какими бы ни были эти истории – печальными, смешными, глубоко личными или историями из воображаемой жизни – всех их объединяет надежда, что мы будем извлекать уроки из прожитого, будем делать выводы из пройденного, потому что по-другому уже нельзя. Потому что по-другому будет хуже.
Близится к концу 2022 год, наступает год 2023, и все мы надеемся, что наступающий год будет лучше, что в этом году закончатся все наши переживания и проблемы, наступит время, когда все.... И вот тут нужно очень внимательно подумать: а какие проблемы и переживания могут решиться без нас? Решение каких вопросов мы ждем от Вселенной? Может быть, если встать с дивана, засучить рукава и начать что-то делать, именно тогда мы сможем решить хотя бы часть своих проблем? Может быть, не ожидая от жизни каких-то перемен, мы сможем сами изменить что-то в своей жизни? Так, может быть, нам не ждать перемен от общества, от страны и правительства, а самим взяться за изменение своей собственной жизни? Так, чтобы потом, самому себе сказать – да, я сделал всё, что мог! И тогда... наступит время, когда лично вы сможете сказать: вот, теперь – «все хорошо!»...
Составитель М.Федосов
Лариса ФАРАФОНОВА
Родилась на Алтае в семье военнослужащего. В Горно-Алтайске закончила 10 классов, в городе Томске – медицинский институт(лечебный факультет), откуда по окончании была направлена в город Северск Томской области врачом-хирургом. Наряду с врачебной работой вела программу «Здоровье начинается дома» на городском радио и телевизионную программу «Дневник врача» в городской телекомпании. Первые публикации вышли в сборнике «Дети войны» томского издательства, последующие – «Когда приходит почта полевая», «Помоги себе сам», «Небесная пехота», «Может, поможет», «Советские дедушки и бабушки» – вышли отдельными изданиями. Ветеран труда, ветеран атомной промышленности, отличник гражданской обороны, лектор общества «Знание» РФ, журналист.
Родилась на Алтае в семье военнослужащего. В Горно-Алтайске закончила 10 классов, в городе Томске – медицинский институт(лечебный факультет), откуда по окончании была направлена в город Северск Томской области врачом-хирургом. Наряду с врачебной работой вела программу «Здоровье начинается дома» на городском радио и телевизионную программу «Дневник врача» в городской телекомпании. Первые публикации вышли в сборнике «Дети войны» томского издательства, последующие – «Когда приходит почта полевая», «Помоги себе сам», «Небесная пехота», «Может, поможет», «Советские дедушки и бабушки» – вышли отдельными изданиями. Ветеран труда, ветеран атомной промышленности, отличник гражданской обороны, лектор общества «Знание» РФ, журналист.
ПИСЬМА С ФРОНТА
Перед вами небольшая повесть – воспоминания первоклассницы 1941 года о военном времени. Книга эта не претендует на панорамное освещение событий, это всего лишь некоторые яркие фрагменты памяти из жизни детей глубокого тыла. Это книга о мужестве детей, приблизивших Победу. Первоклашки 1941 года стихотворение Сергея Михалкова «Ранним утром на рассвете, когда мирно спали дети» пронесли, как молитву, по жизни.
22 июня 2021 года исполнилось 80 лет начала Великой Отечественной войны. Чем дальше мы уходим по времени от тех суровых лет, тем больше желания рассказать о них. Очевидно, не одно поколение будет возвращаться к тем событиям. 1941 год безжалостно забирал из семей отцов, сыновей, братьев, сестер, близких родственников на войну, с которой большинству из них не суждено было возвратиться. Но жизнь продолжалась…
Ровесники Юрия Гагарина пошли в школу в первый класс, потом подросли другие дети и отправились и в 1942, и в 1943, и в 1944 годах тоже в первый класс. Дети войны – школьники младших классов вместе со всем народом испытали тяготы военного времени. Голодные, разутые, во много-много раз переношенных одежонках, сопливые, шли они в нетопленную школу за знаниями. Чернила готовили сами из свекольного сока или сажи из печной трубы, писали на старых газетах, брошюрах, книгах, тщательно выводя буквы, чтобы получить пятерку, потому что «пятерка убивает фрица».
После уроков детям хватало и взрослой работы: они пилили ручной пилой дрова, возили их на санках или просто носили на слабых ручонках; косили сено, собирали колоски прошлогодней пшеницы, ячменя для фронта, чтобы раненых в госпиталях лечить; травы для еды, чтобы не умереть с голоду; мыли лотками золото, потому что план некому было выполнять; ухаживали за ранеными и больными; копали землю, чтобы огород засадить свеклой, морковью, картошкой; оплакивали вместе со взрослыми погибших и умерших, осиротевших.
Все это делалось для Победы над фашизмом!
Маленькие граждане большой страны в глубоком тылу вместе со стариками ковали грозное железо для фронта, вязали варежки для бойцов, читали похоронки и письма неграмотным старикам и писали ответы на фронт.
Дети рано взрослели, становились не по годам серьезными и впитывали все, о чем говорили взрослые, смотрели и запоминали и, несмотря ни на какие лишения, учились и свято верили в светлое будущее.
Дети военного времени честно выполняли свой гражданский долг в годы военного лихолетья. На алтарь победы они положили свое детство, закончили школы, техникумы, институты; продолжили восстановление народного хозяйства страны.
Первоклассникам 1941 года уже больше восьмидесяти лет, осталось их немного. Но эти немногие обязаны рассказать о войне то, что сохранилось в памяти, потому что это нужно знать первоклассникам XXI и последующих веков, пока будет на земле Россия!
Мой рассказ основан на письмах с фронта моего дорогого человека – родного дяди Василия Константиновича Куксина. Он родился в большой дружной семье двенадцатым ребенком в 1918 году в селе Талица Усть-Канского района Ойротской области (теперь – республика Алтай) Алтайского края.
Отец, Константин Никифорович, был потомственным кузнецом. Его ремесло продолжили в последующем два внука от дочерей.
Мать, Александра Степановна, – милая русская женщина, всю свою жизнь посвятившая детям и внукам, – вырастила десять детей, за что была в 1944 году удостоена высшей награды за материнство «Мать-героиня».
Александра Степановна всю жизнь трудилась: вязала, ткала, шила одежду, вышивала, стежила одеяла. Всем ремеслам она обучила своих детей. Семейная жизнь ее началась в Копейске Челябинской области, но после революции семья переехала жить на Алтай. А когда открылись золотые прииски, перебрались на прииск Красноярка Усть-Канского района. Старшие дети уже имели свои семьи и жили своей жизнью в разных местах. С родителями остались младшие: Вася и Нина. Дети учились в школе.
Вася был добрый, смекалистый, рукодельный мальчик. Учился хорошо и помогал по хозяйству родителям.
В 1936 году от сердечного приступа умер отец, и Вася заменил его в семье. Он пошел работать в бригаду № 1 Плюснина с необычным названием «В поход за золотом». Это была самая передовая бригада. Успехами своими она была обязана здоровому коллективу золотоискателей.
Василий был секретарем комсомольской ячейки в бригаде, при этом он учился в вечерней средней школе.
По окончании средней школы его призвали в ряды Красной Армии в Ленинградский военный округ. Первое боевое крещение Василий получил на финской войне 1939-1940 гг., когда фашистские силы Германии спровоцировали войну между СССР и Финляндией. Василий Константинович был ранен, лечился в госпитале Ленинграда. После выздоровления был направлен на учебу в Артиллерийское военное училище Биробиджана Еврейской автономной области на Дальнем Востоке.
За отличную учебу и боевую подготовку Василий Константинович многократно поощрялся грамотами, благодарностями от командования 34-й стрелковой дивизии РККА 2ОКА, а в июне 1941 года ему предоставили десятидневный отпуск для поездки домой к матери. Однако добираться до дому младшему лейтенанту пришлось почти весь полученный отпуск.
По прибытии домой он погостил всего двое суток. Началась война. И утром 23 июня 1941 года Александра Степановна на своем старом коне Серко повезла сына на фронт. С собой она взяла и меня, свою последнюю внучку, которую воспитывала с трех лет до поступления в институт.
Втроем мы проехали длинный гористый путь от прииска Красноярка через Семинский и Ябоганский перевалы до села Шебалино на Чуйском тракте. Шебалино – это большое село, где были расположены перевалочные пункты Чуйского тракта из России в Монголию. Там уже стояли тогда еще совсем новые знаменитые «полуторки», чтобы увезти будущих фронтовиков в Бийск. А оттуда на поездах бойцы ехали к месту боевых действий.
Так мы навсегда простились с нашим любимым незабываемым человеком!
Мать и сына разделили война и расстояния. Новый адрес дяди Васи ни о чем не говорил, только всякий раз вызывал тревогу в сердце: «Полевая почта. Станция 620.705, 248 Артполк, 2 батарея. Куксину Василию Константиновичу».
Со дня окончания Ленинградской блокады прошло уже 75 лет, а семь писем все еще я храню как великую реликвию той жестокой войны, которая отняла у меня детство. Я стала взрослой в восемь лет!
Первое письмо с фронта дорогой маме, Нине и Ланочке:
Мама и Нина, сообщаю Вам немного о себе. Нахожусь в г.Ленинграде. Жив и здоров. Был несколько дней на передовой, то есть в бою с фашистами и финнами. Был легко ранен, можно сказать, не ранен, а контужен и сейчас нахожусь на излечении. Теперь чувствую себя хорошо, числа 11 сентября должен выписаться и опять быть в рядах Красной Армии, т.е. должен поехать на боевой рубеж. В основном у меня было ранение в правый глаз, я думал, что останусь без глаза, но так как хорошие врачи и хорошая забота о нас, то быстро смогли вылечить, так что не заботьтесь обо мне нисколько, а только беспокойтесь о себе, как лучше прожить. Нина и мама, я бы с удовольствием помог Вам в чем-либо, но никак не могу. Я вот только посылаю тебе, мама, справку, по которой ты сможешь выхлопотать себе пособие. Пишите сразу же заявление в районный Совет депутатов трудящихся, там обратитесь к кому-нибудь, Вам расскажут. Похлопочите обязательно, не забудьте – мама на моем иждивении, а больше ни на чьем. И пущай только кто-нибудь разинет рот, подобным у вас Васильевым, так я приеду – глотку вырву, как это приходится сейчас делать с белофиннами и германскими фашистами. Еще хочу сообщить о том, что если за коня взяли деньги (на котором ездили), то просто идите к прокурору и обскажите все подробно, но ни в коем случае не просите, и с артели за Серка деньги старайтесь получить обязательно до зимы, как можно скорее. Если не будут отдавать, то берите и продайте хотя по любой цене кому угодно. Дальше, Нина и мама, запасайте себе разных продуктов, особенно хлеба, может, где будет, то покупайте. Ну, а подробности о себе я Вам не буду писать, Вам вполне понятно. Только прошу Вас обо мне меньше всего беспокоиться. Жив буду, то не пропаду, а убьют, так тоже не страшно. Я буду знать, что служил честно для Родины, для народа. Я только Вас, Нина, прошу: живите дружнее, не скандальте, не обижай маму. Я вот был в боях, много поглядел, и ничего не идет на ум, а только мать родная, за которую болит сердце, беспокоит меня, как она будет жить. А Вам будет нехорошо, если Вы в спокойной жизни, ничем не угрожающей, будете обижать и ругать ее, Вы люди молодые, так должны быть воздержанные. Еще, Нина, прошу тебя, не бросай ее до самого конца, если такая участь будет, а если что случится, то Вам завсегда Петя Захарьин поможет. Мы еще будем жить так, как никто еще не жил! Я скоро вернусь. Война долго не будет, кончится скоро. И я сразу буду гражданским.
Ваш Василий.
Золотой прииск Красноярка Усть-Канского района Ойротской автономной области был расположен в долине двух рек – Кумира (начало берет в Китае) и Красноярки, впадающей в него.
Основные разработки золотоносных пород проводились по правому берегу реки Красноярки. Шахты уходили на километры у основания горы и продолжались в ее глубине. В заброшенные шахты забирались дети, там было очень холодно, и с потолка текла вода.
С помощью аммонала проводились взрывные работы, чтобы добыть золотоносную руду. Потом ее промывали ручным способом и получали бусинки, песок, иногда самородки драгоценного металла для страны, для фронта. Основное население поселка – приезжие: это геологи, инженеры, строители, учителя, воспитатели детского сада, врачи, старики, дети, разнорабочие, служащие, старатели -золотодобытчики.
Местное население представлял старообрядческий скит из нескольких домов, огороженный высоким плотным забором – заплотом, как говорили в народе. Вокруг забора росли дремучие, хмурые, под стать обитателям уединения, пихты. Жильцы скита ни с кем не общались, и к ним никто не ходил.
Рабочий поселок делился условно на главстан, где были расположены управление, так называемая контора, два магазина, почта, детский сад, школа, больница, золотая касса, клуб, баня, пекарня, большие деревянные бараки с огромными окнами, частные домики. В них проживали местная интеллигенция, управленцы прииска и семьи служащих.
В верховьях реки Красноярки находился «Китай-город» – район, прозванный так в народе за плотную застройку маленькими избушками, в которых проживали рабочие.
Прииск населяли люди разных национальностей, большей частью – русские, а также киргизы и ойроты.
Поселок регулярно навещали комсомольские и партийные руководители из Усть-Кана, чаще всего – представители НКВД (народный комиссариат внутренних дел). Комсомольские и партийные работники собирали в клубе народ и проводили собрания, лекции. После их отъезда целые коллективы уходили добровольцами на фронт. Золото – стратегический материал для любой страны, поэтому сотрудники НКВД тщательно оберегали богатство страны, особое внимание уделяя бдительности; их визиты, как правило, заканчивались исчезновением одного-двух граждан. Последних ночами забирали по обвинению в нарушении пунктов 58 статьи. После этого их уже никто никогда не видел. Жители поселка боялись сотрудников НКВД, избегали их. И нам, детям, передавался страх взрослых. А в семьях, где были не согласны с существующим положением в стране, позиция взрослых определялась просто: «Серп и молот – смерть и голод!» Но люди привыкли бояться и молчать. Бабонька мне постоянно напоминала: «Молчание – золото, дитенок!» И тем не менее война объединила всех. Все жили одной мечтой – скорее бы закончилась война! Следили зорко за продвижением советских и немецких войск, тяжело переживали отступления Красной Армии, до слез радовались победам и, не жалея сил, добывали золото для фронта.
Письмо на фронт:
Здравствуй, дорогой дядя Вася!
Пишет тебе твоя племянница Ланочка. Большой привет передают тебе твоя мама – моя бабонька, и сестра Нина – моя мама. Дядя Вася, мы получили от тебя письмо, которое ты написал из госпиталя в г. Ленинграде. Ты сообщаешь, что был ранен, вылечился и теперь, 11 сентября, выписался и уезжаешь на боевой рубеж. Мы были очень рады твоему письму, но бабонька все равно плачет, жалко ей тебя сильно. Письмо читаем каждый день по нескольку раз и не только сами, но и всем, кто к нам приходит, т.к. у многих нет писем с фронта. Бабонькина подружка Чибижечиха даже сама читает твое письмо, у нее от сына нет писем уже давно. Она тоже плачет и все курит, а бабонька ей разрешает. Говорит: «Ладно, кури, хоть мужиком будет пахнуть».
Дядя Вася, ты о нас не горюй, мы живем дружно, только один раз я с бабонькой и мамой поссорилась. Все ребятки из нашей садовской группы пошли в школу в 1 класс. А меня не хотели в школу принимать, потому что мне мало лет. Но мой друг Джорка Усов сказал, что если моя мать напишет заявление в школу, то меня примут. У него отец был директором школы, он добровольцем ушел на фронт. Вместо него теперь его жена, ну, мать Джорки, Варвара Степановна Усова. Я про этот разговор рассказала маме, но она со мной даже говорить отказалась! Бабонька меня уговаривала тоже посидеть дома с годик. Вижу – дело плохо. Я собрала свои вещи в большой платок, положила туда и свое одеяло, помнишь, в которое меня папка маленькую заворачивал. Все завязала в узел и твердо им сказала: «Я от Вас ухожу, раз Вы меня в школу не определяете!». Дядя Вася, я думала, что они начнут меня уговаривать остаться с ними, сразу же пойдут со мной в школу. Но… не тут-то было. Бабонька сидела – одеяло стежила, а мать моя ушла на работу.
Я почти дотемна сидела возле крыльца, пока не пришла к нам Шубиха. Она и уговорила меня переночевать, а назавтра я с бабонькой утром пошла в школу. Бабонька долго упрашивала Варвару Степановну, я писала слова печатными буквами; читала слова, которые они на доске написали; и после того, как заявление подписали, что меня в школу берут, сказали, если буду голову забивать, то меня отчислят. Мне до сих пор непонятно, как я буду забивать голову? Бабонька мне объясняет, но я все равно не могу понять. В общем, 1 сентября в сумочку из синего сатина (сшила бабонька) я положила букварь, две тетрадки, карандаши и пошла в школу. Мне очень хотелось учиться. Я вечерами все лето бегала в школу, знала там все классы, мне там так нравилось, уходить не хотелось оттуда.
Но 1 сентября я испугалась большого количества ребятишек и взрослых. Их было так много, стоял шум, водили хоровод, пели песни, и в центр круга попадали то один, то другой; попала и я. Было условие, кто в круг попал, должен что-нибудь исполнить: сплясать или спеть или стихотворение рассказать. Я спела песню и сплясала вприсядку.
Сижу я на первой парте, вместе с Генкой. Но они скоро уедут отсюда. Нас, ребятишек, в классе очень много. Учительница, Екатерина Васильевна Поволоцкая, очень красивая, у нее такие кудри, она такая добрая. По арифметике мы с ней считаем букеты на картинках, которые она нарисовала сама для нас. Она меня хвалит. Дядя Вася, наш садик закрыли, Пана Васильевна, заведующая, уехала, потому что ее муж умер от «сибирки». И моя мама уже не работает воспитательницей в саду, она сторожит золотую кассу. На работу я хожу с ней. Она одна боится. Мы в конторе составляем столы, стелим одеяло на них, все закрываем и ложимся спать. Но радио не выключаем, чтобы узнать, когда кончится война.
На этом я заканчиваю письмо. Целуем тебя, дядя Вася, крепко обнимаем и ждем весточку.
Твоя Ланочка.
Прииск Красноярка.
Октябрь 1941 года.
Фронтовики писали в своих письмах о том, что «война будет недолгой и скоро кончится». Это придавало силы и уверенности в том, что жить скоро станет легче. Но образованные люди старались выехать из поселка и увезти свои семьи на Большую землю. Ежедневно на подводах в упряжках на одного коня они покидали прииск. Здесь оставались только те, кто не имел возможности уехать. В их числе была и наша семья. Мать – молодая, неопытная в житейских делах, бабонька – старенькая женщина, хромая после невправленного вывиха бедра, и семилетний ребенок.
Страх за будущее охватил все население. Несмотря на запрещение религии, люди начали молиться, верить в Бога, читать невесть откуда добытые религиозные книги, даже Библию и Евангелие. Религиозные письма с перспективой скорого конца света приходили ежедневно. Авторы их требовали переписать несколько экземпляров и передать другим.
Мужчины все ушли на фронт, отстреливать зверье стало некому. Рысь ночами навещала курятники, овчарни. Волки выли на склонах гор и наводили и без того невыносимый ужас. Можно сказать, одни медведи только вели себя «интеллигентно». Они в поселок не приходили, их можно было встретить только летом да и то в малиннике. Но больше всего мы, ребятишки, боялись змей. Их было очень много. А так как все ходили босиком, начиная с марта месяца, то возможность быть укушенным была постоянно.
Как только сходил с гор снег, ребятишки с мешками отправлялись в горы собирать дикий чеснок, ревень, слизун (из семейства луковых). Из слизуна пекли лепешки, которые на вид были привлекательные, желтые, подрумяненные, аппетитные, а на вкус – одна горечь. Желудок от них сжимался пружиной и болел так же сильно, как и от пряничков из картофельных очистков.
Несмотря на ограниченные возможности передвигаться по горам, бабонька показывала и заставляла запоминать съедобные и лекарственные травы. В последующем мне как врачу, эти знания очень пригодились. Корень солодки заменял конфеты и сахар; из борщевика варили щи; ревень шел везде: и в компот, и в пироги, и в варенье; колбу и батун бочками солили на зиму; кедровые орехи заменяли мясо; первоцвет выполнял роль пирожного, а хвоя лиственницы и кислянки использовалась вместо хлеба.
В освоении знаний по «зеленым продуктам» ребятам помогали учителя. Они вместе с ними ходили в горы, собирали рябину, чтобы сдать в аптечный пункт для отправки на фронт, лекарственные травы, особенно много собирали пастушьей сумки, душицы и чистотела. Сами лечились тоже травами. Обычно, как только наступала весна, старики, облегченно вздыхая, говорили: «Ну, теперь не пропадем, выживем!»
Второе письмо с фронта:
29.10.1941 года
Здравствуйте, дорогая мама, Нина и племянница Ланочка! Шлю я Вам горячий и любимый фронтовой привет. Желаю хорошей Вам жизни и одновременно хочу сообщить о себе, что я в данное время жив и здоров, нахожусь вот в полку, понятно, где и в каких условиях. Коротенько сообщу, что квартира – это у меня окоп и блиндаж, койка – шинель. Я считаю, что Вам понятно из этого будет все. Был несколько времени в боях после того, как лежал в госпитале, но сейчас небольшой перерыв, т.е. в маленьком тылу на отдыхе. За время боев меня отметило командование за мои действия в хорошую сторону, несколько меня продвинули, я вступил в партию. Теперь меня интересует, получаете Вы от меня письма или нет, и второе: получает мама пособие или нет? Пишите поскорее, я буду знать. Еще сообщаю Вам, что я телеграфом 29 октября 1941 г. перевел Вам денег 170 рублей, как получите, сообщите. Остаюсь жив-здоров.
Передайте привет всем знакомым и друзьям и сообщите, на каком фронте Астанин Г., Руднев. Пошлите адрес. А где я нахожусь, то даже со мной нет с одного края, не то, что с одной местности. Обо мне не беспокойтесь, разобьем фашистов, освободим из окружения город Ленинград, и я приеду домой, и еще с Вами гульнем крепко.
Нина, передай привет Майке Роговой, где она сейчас находится. Адрес: Полевая почтовая станция № 620.705
Арт.полк 2 батарея, Куксину В.К.
Лишнего ничего не пишите в письмах, они лучше дойдут. Я от Вас еще ни единого письма не получал – не знаю, как Вы живете, и что у Вас нового на производстве.
Просмотрено военной цензурой.
Письмо на фронт:
Ноябрь 1941 г.
Дорогой дядя Вася, добрый день, веселый час!
Мы получили от тебя письмо, которое очень-очень долго ждали. Мы живем неплохо. Я учусь хорошо. Моя учительница Екатерина Васильевна нас научила писать плакаты. Мы толкли мел, смешивали его с молочком и на красной тряпке из сатина писали предложения. У себя в классе мы повесили плакат «Каждая пятерка убивает одного «фрица»! И другие ребята тоже написали такой себе.
Дядя Вася, у нас на прииске было видение. Вечером, когда мы все, ребятишки, катались с горы на санках, взрослые увидели, как загорелось небо. Мы тоже вместе с ними смотрели и очень боялись. Небо сначала было все ярко-красное, потом оно разделилось на две половины, из которых одна осталась красной, а другая – стала белой. Они разошлись в разные стороны, потом снова сошлись, и так повторялось несколько раз. Потом смешались белые и красные полосы, и долго было ярко-розовое свечение, и только после этого небо снова стало красным и постепенно утонуло в горах. Стало вокруг темно и страшно. Взрослые плакали, спорили, а бабонька сказала, что это видение – к большой войне, которая будет кровопролитной, долгой, но победит Красная Армия. Мы пошли домой и сварили манную кашу на воде.
Учительница моя дала нам задание делать игрушки к Новому году. Дядя Вася, ты спрашиваешь, где Мая Рогова. Она уехала учиться в Новосибирск. Скоро уедут ее брат и сестра Надя и их мать, а Василий Степанович Рогов, начальник прииска, говорит, что скоро и он пойдет со старателями на фронт, потому что порода идет пустая, золота нет, а новые разработки проводить некому. Мы не знаем, на каком фронте Астанин Г. и Руднев, но вся твоя бригада на фронте. Остались одни женщины. Они стоят по пояс в ледяной воде и в бутарах промывают породу. Золота идет мало, только один самородок нашли. Геологи тоже уходят на фронт. У нас на квартире жил Петр Иванович – учитель литературы. Дядя Вася, его бабонька пригласила, а то некому дрова было рубить. Он очень хороший был. Меня учил, как выговаривать букву «л», а то я говорила «в». Если «лодка», то я говорила «водка». После его уроков я теперь говорю четко и не запинаюсь. Но дядя Петя тоже ушел на фронт добровольцем. Сейчас мы живем одни. С нами еще кот Тузик и моя любимая курица Хохлуша.
Дядя Вася, до свидания. Пламенный привет от всех знакомых, а особенно от меня, бабоньки и мамы. Пиши нам чаще. Мы очень ждем твоих писем. Дядя Вася, пришли фотокарточку.
Твоя племянница Ланочка.
Закончился 1941 год, наступил тяжелый 1942. Ввели хлебные пайки. Иждивенцам – 100 г. хлеба на день, работающим на добыче золота – 300 г., членам семей, потерявшим кормильца, по причине призыва на фронт 200 г. Постоянно хотелось есть. Подруги матери вечерами собирались у нас и мечтали, чтобы из отверстия потолка свалился мешок муки или сухарей.
У меня создавалось впечатление, что мой паек хлеба съедают взрослые. И тогда матери и бабоньке мной был объявлен ультиматум: «Я буду питаться отдельно от Вас, так как Вы съедаете мой хлеб». Они были ошарашены, оправдывались, уговаривали – ничего не помогало. В доказательство своей невиновности бабонька взяла меня в магазин за хлебом. Продавец Иван Михайлович, старый, доброжелательный человек, тяжело вздохнув, взвесил мне 100 г хлеба, а остальной паек, мамы и бабоньки, – отдельно. В итоге получилось: у них – большой кусок, а у меня – малюсенький по сравнению с ними. Из глаз моих крупные слезы градом покатились на платье. Я молчала, а бабонька спросила: «Ты, дитенок, сейчас съешь или дома?»
Другие дети тоже голодали. Чтобы как-то уменьшить чувство голода, мы постоянно жевали серу – смолу лиственницы, или сушеную морковку, или свеклу.
Третье письмо с фронта:
Здравствуйте, милая моя семья: мама, Нина, Ланочка!
Шлю я Вам пламенный привет и желаю лучшей хорошей Вам жизни. Во-первых, в своем письме я хочу Вам сообщить, что в данное время я нахожусь жив и здоров, жизнь моя без изменений, все одно и то же: окопы, траншеи, немного кое-что надоело; но ничего, все переживем и перенесем, лишь бы только рассчитаться с проклятым фашизмом. Тогда опять будем жить в хороших квартирах и спать на мягких койках и регулярно умываться. Нина и мама, пишите, как Вы живете и что есть нового. Меня интересует о наших всех твердолобых, которые не хотят мне даже отвечать на письма, как Клава, Анюта и Егор. Я их еще раз называю твердолобыми. Всем написал по письму, а они никто не отвечают. Я просто на них обиделся. Конечно, они сидят в дальнем тылу, их ничего не беспокоит, они ничего не слышат и не видят, так им и лень написать даже письмо. К черту! Я им в жизни не буду писать, а ты, Нина, передай это маме. Нина и мама, я не очень давно получил от Вас письмо, и ты, Нина, писала, что на уборку уезжала. Но это хорошо. Напиши, как поработали, и какой в вашей местности урожай. Пока все, пишите. Ответ жду. До свидания.
17.10.1942 г.
В.Куксин.
Проверено военной цензурой.
Письмо на фронт:
Здравствуйте, дорогой наш дядя Вася!
С пламенным приветом к тебе твоя семья – я, Ланочка, бабонька и Нина. Дядя Вася, мы сфотографировались и посылаем тебе фотокарточку. Это чтобы ты не скучал и посмотрел, какие мы стали.
Сообщаю тебе, что нашу больницу на прииске закрыли. Все врачи ушли на фронт. Вчера провожали хирурга Татьянкина. Все плакали. Жалко нам его. У него осталась здесь мама, она больная ногами, они не ходят и все время мерзнут. А его жена Нина теперь будет работать одна фельдшером в кабинете, который определили в квартире, где жили Васильевы. Я тебе писала о них. Сам-то, главный инженер, умер, а семья выехала отсюда.
Я учусь хорошо, только на «5», иногда «4». Екатерина Васильевна говорит, что если мы будем учиться на «пятерки», фашистов разобьют скоро. А Шубин – дедушка, Герасим Филиппович, который без ног, он же воевал на первой германской, всем говорит, что и германец нас не одолеет, но народу поляжет много. У них убили Федора, а от Ивана писем нет. Николай же пишет часто и нам, и им. Он в пехоте, но вот где – не знаю.
На этом заканчиваю письмо. Привет от всех знакомых. Ждем писем от тебя с нетерпением.
Твоя племянница Ланочка.
3.12.1942 г.
(Орфография писем сохранена – Прим. составителя)
Перед вами небольшая повесть – воспоминания первоклассницы 1941 года о военном времени. Книга эта не претендует на панорамное освещение событий, это всего лишь некоторые яркие фрагменты памяти из жизни детей глубокого тыла. Это книга о мужестве детей, приблизивших Победу. Первоклашки 1941 года стихотворение Сергея Михалкова «Ранним утром на рассвете, когда мирно спали дети» пронесли, как молитву, по жизни.
22 июня 2021 года исполнилось 80 лет начала Великой Отечественной войны. Чем дальше мы уходим по времени от тех суровых лет, тем больше желания рассказать о них. Очевидно, не одно поколение будет возвращаться к тем событиям. 1941 год безжалостно забирал из семей отцов, сыновей, братьев, сестер, близких родственников на войну, с которой большинству из них не суждено было возвратиться. Но жизнь продолжалась…
Ровесники Юрия Гагарина пошли в школу в первый класс, потом подросли другие дети и отправились и в 1942, и в 1943, и в 1944 годах тоже в первый класс. Дети войны – школьники младших классов вместе со всем народом испытали тяготы военного времени. Голодные, разутые, во много-много раз переношенных одежонках, сопливые, шли они в нетопленную школу за знаниями. Чернила готовили сами из свекольного сока или сажи из печной трубы, писали на старых газетах, брошюрах, книгах, тщательно выводя буквы, чтобы получить пятерку, потому что «пятерка убивает фрица».
После уроков детям хватало и взрослой работы: они пилили ручной пилой дрова, возили их на санках или просто носили на слабых ручонках; косили сено, собирали колоски прошлогодней пшеницы, ячменя для фронта, чтобы раненых в госпиталях лечить; травы для еды, чтобы не умереть с голоду; мыли лотками золото, потому что план некому было выполнять; ухаживали за ранеными и больными; копали землю, чтобы огород засадить свеклой, морковью, картошкой; оплакивали вместе со взрослыми погибших и умерших, осиротевших.
Все это делалось для Победы над фашизмом!
Маленькие граждане большой страны в глубоком тылу вместе со стариками ковали грозное железо для фронта, вязали варежки для бойцов, читали похоронки и письма неграмотным старикам и писали ответы на фронт.
Дети рано взрослели, становились не по годам серьезными и впитывали все, о чем говорили взрослые, смотрели и запоминали и, несмотря ни на какие лишения, учились и свято верили в светлое будущее.
Дети военного времени честно выполняли свой гражданский долг в годы военного лихолетья. На алтарь победы они положили свое детство, закончили школы, техникумы, институты; продолжили восстановление народного хозяйства страны.
Первоклассникам 1941 года уже больше восьмидесяти лет, осталось их немного. Но эти немногие обязаны рассказать о войне то, что сохранилось в памяти, потому что это нужно знать первоклассникам XXI и последующих веков, пока будет на земле Россия!
Мой рассказ основан на письмах с фронта моего дорогого человека – родного дяди Василия Константиновича Куксина. Он родился в большой дружной семье двенадцатым ребенком в 1918 году в селе Талица Усть-Канского района Ойротской области (теперь – республика Алтай) Алтайского края.
Отец, Константин Никифорович, был потомственным кузнецом. Его ремесло продолжили в последующем два внука от дочерей.
Мать, Александра Степановна, – милая русская женщина, всю свою жизнь посвятившая детям и внукам, – вырастила десять детей, за что была в 1944 году удостоена высшей награды за материнство «Мать-героиня».
Александра Степановна всю жизнь трудилась: вязала, ткала, шила одежду, вышивала, стежила одеяла. Всем ремеслам она обучила своих детей. Семейная жизнь ее началась в Копейске Челябинской области, но после революции семья переехала жить на Алтай. А когда открылись золотые прииски, перебрались на прииск Красноярка Усть-Канского района. Старшие дети уже имели свои семьи и жили своей жизнью в разных местах. С родителями остались младшие: Вася и Нина. Дети учились в школе.
Вася был добрый, смекалистый, рукодельный мальчик. Учился хорошо и помогал по хозяйству родителям.
В 1936 году от сердечного приступа умер отец, и Вася заменил его в семье. Он пошел работать в бригаду № 1 Плюснина с необычным названием «В поход за золотом». Это была самая передовая бригада. Успехами своими она была обязана здоровому коллективу золотоискателей.
Василий был секретарем комсомольской ячейки в бригаде, при этом он учился в вечерней средней школе.
По окончании средней школы его призвали в ряды Красной Армии в Ленинградский военный округ. Первое боевое крещение Василий получил на финской войне 1939-1940 гг., когда фашистские силы Германии спровоцировали войну между СССР и Финляндией. Василий Константинович был ранен, лечился в госпитале Ленинграда. После выздоровления был направлен на учебу в Артиллерийское военное училище Биробиджана Еврейской автономной области на Дальнем Востоке.
За отличную учебу и боевую подготовку Василий Константинович многократно поощрялся грамотами, благодарностями от командования 34-й стрелковой дивизии РККА 2ОКА, а в июне 1941 года ему предоставили десятидневный отпуск для поездки домой к матери. Однако добираться до дому младшему лейтенанту пришлось почти весь полученный отпуск.
По прибытии домой он погостил всего двое суток. Началась война. И утром 23 июня 1941 года Александра Степановна на своем старом коне Серко повезла сына на фронт. С собой она взяла и меня, свою последнюю внучку, которую воспитывала с трех лет до поступления в институт.
Втроем мы проехали длинный гористый путь от прииска Красноярка через Семинский и Ябоганский перевалы до села Шебалино на Чуйском тракте. Шебалино – это большое село, где были расположены перевалочные пункты Чуйского тракта из России в Монголию. Там уже стояли тогда еще совсем новые знаменитые «полуторки», чтобы увезти будущих фронтовиков в Бийск. А оттуда на поездах бойцы ехали к месту боевых действий.
Так мы навсегда простились с нашим любимым незабываемым человеком!
Мать и сына разделили война и расстояния. Новый адрес дяди Васи ни о чем не говорил, только всякий раз вызывал тревогу в сердце: «Полевая почта. Станция 620.705, 248 Артполк, 2 батарея. Куксину Василию Константиновичу».
Со дня окончания Ленинградской блокады прошло уже 75 лет, а семь писем все еще я храню как великую реликвию той жестокой войны, которая отняла у меня детство. Я стала взрослой в восемь лет!
Первое письмо с фронта дорогой маме, Нине и Ланочке:
Мама и Нина, сообщаю Вам немного о себе. Нахожусь в г.Ленинграде. Жив и здоров. Был несколько дней на передовой, то есть в бою с фашистами и финнами. Был легко ранен, можно сказать, не ранен, а контужен и сейчас нахожусь на излечении. Теперь чувствую себя хорошо, числа 11 сентября должен выписаться и опять быть в рядах Красной Армии, т.е. должен поехать на боевой рубеж. В основном у меня было ранение в правый глаз, я думал, что останусь без глаза, но так как хорошие врачи и хорошая забота о нас, то быстро смогли вылечить, так что не заботьтесь обо мне нисколько, а только беспокойтесь о себе, как лучше прожить. Нина и мама, я бы с удовольствием помог Вам в чем-либо, но никак не могу. Я вот только посылаю тебе, мама, справку, по которой ты сможешь выхлопотать себе пособие. Пишите сразу же заявление в районный Совет депутатов трудящихся, там обратитесь к кому-нибудь, Вам расскажут. Похлопочите обязательно, не забудьте – мама на моем иждивении, а больше ни на чьем. И пущай только кто-нибудь разинет рот, подобным у вас Васильевым, так я приеду – глотку вырву, как это приходится сейчас делать с белофиннами и германскими фашистами. Еще хочу сообщить о том, что если за коня взяли деньги (на котором ездили), то просто идите к прокурору и обскажите все подробно, но ни в коем случае не просите, и с артели за Серка деньги старайтесь получить обязательно до зимы, как можно скорее. Если не будут отдавать, то берите и продайте хотя по любой цене кому угодно. Дальше, Нина и мама, запасайте себе разных продуктов, особенно хлеба, может, где будет, то покупайте. Ну, а подробности о себе я Вам не буду писать, Вам вполне понятно. Только прошу Вас обо мне меньше всего беспокоиться. Жив буду, то не пропаду, а убьют, так тоже не страшно. Я буду знать, что служил честно для Родины, для народа. Я только Вас, Нина, прошу: живите дружнее, не скандальте, не обижай маму. Я вот был в боях, много поглядел, и ничего не идет на ум, а только мать родная, за которую болит сердце, беспокоит меня, как она будет жить. А Вам будет нехорошо, если Вы в спокойной жизни, ничем не угрожающей, будете обижать и ругать ее, Вы люди молодые, так должны быть воздержанные. Еще, Нина, прошу тебя, не бросай ее до самого конца, если такая участь будет, а если что случится, то Вам завсегда Петя Захарьин поможет. Мы еще будем жить так, как никто еще не жил! Я скоро вернусь. Война долго не будет, кончится скоро. И я сразу буду гражданским.
Ваш Василий.
Золотой прииск Красноярка Усть-Канского района Ойротской автономной области был расположен в долине двух рек – Кумира (начало берет в Китае) и Красноярки, впадающей в него.
Основные разработки золотоносных пород проводились по правому берегу реки Красноярки. Шахты уходили на километры у основания горы и продолжались в ее глубине. В заброшенные шахты забирались дети, там было очень холодно, и с потолка текла вода.
С помощью аммонала проводились взрывные работы, чтобы добыть золотоносную руду. Потом ее промывали ручным способом и получали бусинки, песок, иногда самородки драгоценного металла для страны, для фронта. Основное население поселка – приезжие: это геологи, инженеры, строители, учителя, воспитатели детского сада, врачи, старики, дети, разнорабочие, служащие, старатели -золотодобытчики.
Местное население представлял старообрядческий скит из нескольких домов, огороженный высоким плотным забором – заплотом, как говорили в народе. Вокруг забора росли дремучие, хмурые, под стать обитателям уединения, пихты. Жильцы скита ни с кем не общались, и к ним никто не ходил.
Рабочий поселок делился условно на главстан, где были расположены управление, так называемая контора, два магазина, почта, детский сад, школа, больница, золотая касса, клуб, баня, пекарня, большие деревянные бараки с огромными окнами, частные домики. В них проживали местная интеллигенция, управленцы прииска и семьи служащих.
В верховьях реки Красноярки находился «Китай-город» – район, прозванный так в народе за плотную застройку маленькими избушками, в которых проживали рабочие.
Прииск населяли люди разных национальностей, большей частью – русские, а также киргизы и ойроты.
Поселок регулярно навещали комсомольские и партийные руководители из Усть-Кана, чаще всего – представители НКВД (народный комиссариат внутренних дел). Комсомольские и партийные работники собирали в клубе народ и проводили собрания, лекции. После их отъезда целые коллективы уходили добровольцами на фронт. Золото – стратегический материал для любой страны, поэтому сотрудники НКВД тщательно оберегали богатство страны, особое внимание уделяя бдительности; их визиты, как правило, заканчивались исчезновением одного-двух граждан. Последних ночами забирали по обвинению в нарушении пунктов 58 статьи. После этого их уже никто никогда не видел. Жители поселка боялись сотрудников НКВД, избегали их. И нам, детям, передавался страх взрослых. А в семьях, где были не согласны с существующим положением в стране, позиция взрослых определялась просто: «Серп и молот – смерть и голод!» Но люди привыкли бояться и молчать. Бабонька мне постоянно напоминала: «Молчание – золото, дитенок!» И тем не менее война объединила всех. Все жили одной мечтой – скорее бы закончилась война! Следили зорко за продвижением советских и немецких войск, тяжело переживали отступления Красной Армии, до слез радовались победам и, не жалея сил, добывали золото для фронта.
Письмо на фронт:
Здравствуй, дорогой дядя Вася!
Пишет тебе твоя племянница Ланочка. Большой привет передают тебе твоя мама – моя бабонька, и сестра Нина – моя мама. Дядя Вася, мы получили от тебя письмо, которое ты написал из госпиталя в г. Ленинграде. Ты сообщаешь, что был ранен, вылечился и теперь, 11 сентября, выписался и уезжаешь на боевой рубеж. Мы были очень рады твоему письму, но бабонька все равно плачет, жалко ей тебя сильно. Письмо читаем каждый день по нескольку раз и не только сами, но и всем, кто к нам приходит, т.к. у многих нет писем с фронта. Бабонькина подружка Чибижечиха даже сама читает твое письмо, у нее от сына нет писем уже давно. Она тоже плачет и все курит, а бабонька ей разрешает. Говорит: «Ладно, кури, хоть мужиком будет пахнуть».
Дядя Вася, ты о нас не горюй, мы живем дружно, только один раз я с бабонькой и мамой поссорилась. Все ребятки из нашей садовской группы пошли в школу в 1 класс. А меня не хотели в школу принимать, потому что мне мало лет. Но мой друг Джорка Усов сказал, что если моя мать напишет заявление в школу, то меня примут. У него отец был директором школы, он добровольцем ушел на фронт. Вместо него теперь его жена, ну, мать Джорки, Варвара Степановна Усова. Я про этот разговор рассказала маме, но она со мной даже говорить отказалась! Бабонька меня уговаривала тоже посидеть дома с годик. Вижу – дело плохо. Я собрала свои вещи в большой платок, положила туда и свое одеяло, помнишь, в которое меня папка маленькую заворачивал. Все завязала в узел и твердо им сказала: «Я от Вас ухожу, раз Вы меня в школу не определяете!». Дядя Вася, я думала, что они начнут меня уговаривать остаться с ними, сразу же пойдут со мной в школу. Но… не тут-то было. Бабонька сидела – одеяло стежила, а мать моя ушла на работу.
Я почти дотемна сидела возле крыльца, пока не пришла к нам Шубиха. Она и уговорила меня переночевать, а назавтра я с бабонькой утром пошла в школу. Бабонька долго упрашивала Варвару Степановну, я писала слова печатными буквами; читала слова, которые они на доске написали; и после того, как заявление подписали, что меня в школу берут, сказали, если буду голову забивать, то меня отчислят. Мне до сих пор непонятно, как я буду забивать голову? Бабонька мне объясняет, но я все равно не могу понять. В общем, 1 сентября в сумочку из синего сатина (сшила бабонька) я положила букварь, две тетрадки, карандаши и пошла в школу. Мне очень хотелось учиться. Я вечерами все лето бегала в школу, знала там все классы, мне там так нравилось, уходить не хотелось оттуда.
Но 1 сентября я испугалась большого количества ребятишек и взрослых. Их было так много, стоял шум, водили хоровод, пели песни, и в центр круга попадали то один, то другой; попала и я. Было условие, кто в круг попал, должен что-нибудь исполнить: сплясать или спеть или стихотворение рассказать. Я спела песню и сплясала вприсядку.
Сижу я на первой парте, вместе с Генкой. Но они скоро уедут отсюда. Нас, ребятишек, в классе очень много. Учительница, Екатерина Васильевна Поволоцкая, очень красивая, у нее такие кудри, она такая добрая. По арифметике мы с ней считаем букеты на картинках, которые она нарисовала сама для нас. Она меня хвалит. Дядя Вася, наш садик закрыли, Пана Васильевна, заведующая, уехала, потому что ее муж умер от «сибирки». И моя мама уже не работает воспитательницей в саду, она сторожит золотую кассу. На работу я хожу с ней. Она одна боится. Мы в конторе составляем столы, стелим одеяло на них, все закрываем и ложимся спать. Но радио не выключаем, чтобы узнать, когда кончится война.
На этом я заканчиваю письмо. Целуем тебя, дядя Вася, крепко обнимаем и ждем весточку.
Твоя Ланочка.
Прииск Красноярка.
Октябрь 1941 года.
Фронтовики писали в своих письмах о том, что «война будет недолгой и скоро кончится». Это придавало силы и уверенности в том, что жить скоро станет легче. Но образованные люди старались выехать из поселка и увезти свои семьи на Большую землю. Ежедневно на подводах в упряжках на одного коня они покидали прииск. Здесь оставались только те, кто не имел возможности уехать. В их числе была и наша семья. Мать – молодая, неопытная в житейских делах, бабонька – старенькая женщина, хромая после невправленного вывиха бедра, и семилетний ребенок.
Страх за будущее охватил все население. Несмотря на запрещение религии, люди начали молиться, верить в Бога, читать невесть откуда добытые религиозные книги, даже Библию и Евангелие. Религиозные письма с перспективой скорого конца света приходили ежедневно. Авторы их требовали переписать несколько экземпляров и передать другим.
Мужчины все ушли на фронт, отстреливать зверье стало некому. Рысь ночами навещала курятники, овчарни. Волки выли на склонах гор и наводили и без того невыносимый ужас. Можно сказать, одни медведи только вели себя «интеллигентно». Они в поселок не приходили, их можно было встретить только летом да и то в малиннике. Но больше всего мы, ребятишки, боялись змей. Их было очень много. А так как все ходили босиком, начиная с марта месяца, то возможность быть укушенным была постоянно.
Как только сходил с гор снег, ребятишки с мешками отправлялись в горы собирать дикий чеснок, ревень, слизун (из семейства луковых). Из слизуна пекли лепешки, которые на вид были привлекательные, желтые, подрумяненные, аппетитные, а на вкус – одна горечь. Желудок от них сжимался пружиной и болел так же сильно, как и от пряничков из картофельных очистков.
Несмотря на ограниченные возможности передвигаться по горам, бабонька показывала и заставляла запоминать съедобные и лекарственные травы. В последующем мне как врачу, эти знания очень пригодились. Корень солодки заменял конфеты и сахар; из борщевика варили щи; ревень шел везде: и в компот, и в пироги, и в варенье; колбу и батун бочками солили на зиму; кедровые орехи заменяли мясо; первоцвет выполнял роль пирожного, а хвоя лиственницы и кислянки использовалась вместо хлеба.
В освоении знаний по «зеленым продуктам» ребятам помогали учителя. Они вместе с ними ходили в горы, собирали рябину, чтобы сдать в аптечный пункт для отправки на фронт, лекарственные травы, особенно много собирали пастушьей сумки, душицы и чистотела. Сами лечились тоже травами. Обычно, как только наступала весна, старики, облегченно вздыхая, говорили: «Ну, теперь не пропадем, выживем!»
Второе письмо с фронта:
29.10.1941 года
Здравствуйте, дорогая мама, Нина и племянница Ланочка! Шлю я Вам горячий и любимый фронтовой привет. Желаю хорошей Вам жизни и одновременно хочу сообщить о себе, что я в данное время жив и здоров, нахожусь вот в полку, понятно, где и в каких условиях. Коротенько сообщу, что квартира – это у меня окоп и блиндаж, койка – шинель. Я считаю, что Вам понятно из этого будет все. Был несколько времени в боях после того, как лежал в госпитале, но сейчас небольшой перерыв, т.е. в маленьком тылу на отдыхе. За время боев меня отметило командование за мои действия в хорошую сторону, несколько меня продвинули, я вступил в партию. Теперь меня интересует, получаете Вы от меня письма или нет, и второе: получает мама пособие или нет? Пишите поскорее, я буду знать. Еще сообщаю Вам, что я телеграфом 29 октября 1941 г. перевел Вам денег 170 рублей, как получите, сообщите. Остаюсь жив-здоров.
Передайте привет всем знакомым и друзьям и сообщите, на каком фронте Астанин Г., Руднев. Пошлите адрес. А где я нахожусь, то даже со мной нет с одного края, не то, что с одной местности. Обо мне не беспокойтесь, разобьем фашистов, освободим из окружения город Ленинград, и я приеду домой, и еще с Вами гульнем крепко.
Нина, передай привет Майке Роговой, где она сейчас находится. Адрес: Полевая почтовая станция № 620.705
Арт.полк 2 батарея, Куксину В.К.
Лишнего ничего не пишите в письмах, они лучше дойдут. Я от Вас еще ни единого письма не получал – не знаю, как Вы живете, и что у Вас нового на производстве.
Просмотрено военной цензурой.
Письмо на фронт:
Ноябрь 1941 г.
Дорогой дядя Вася, добрый день, веселый час!
Мы получили от тебя письмо, которое очень-очень долго ждали. Мы живем неплохо. Я учусь хорошо. Моя учительница Екатерина Васильевна нас научила писать плакаты. Мы толкли мел, смешивали его с молочком и на красной тряпке из сатина писали предложения. У себя в классе мы повесили плакат «Каждая пятерка убивает одного «фрица»! И другие ребята тоже написали такой себе.
Дядя Вася, у нас на прииске было видение. Вечером, когда мы все, ребятишки, катались с горы на санках, взрослые увидели, как загорелось небо. Мы тоже вместе с ними смотрели и очень боялись. Небо сначала было все ярко-красное, потом оно разделилось на две половины, из которых одна осталась красной, а другая – стала белой. Они разошлись в разные стороны, потом снова сошлись, и так повторялось несколько раз. Потом смешались белые и красные полосы, и долго было ярко-розовое свечение, и только после этого небо снова стало красным и постепенно утонуло в горах. Стало вокруг темно и страшно. Взрослые плакали, спорили, а бабонька сказала, что это видение – к большой войне, которая будет кровопролитной, долгой, но победит Красная Армия. Мы пошли домой и сварили манную кашу на воде.
Учительница моя дала нам задание делать игрушки к Новому году. Дядя Вася, ты спрашиваешь, где Мая Рогова. Она уехала учиться в Новосибирск. Скоро уедут ее брат и сестра Надя и их мать, а Василий Степанович Рогов, начальник прииска, говорит, что скоро и он пойдет со старателями на фронт, потому что порода идет пустая, золота нет, а новые разработки проводить некому. Мы не знаем, на каком фронте Астанин Г. и Руднев, но вся твоя бригада на фронте. Остались одни женщины. Они стоят по пояс в ледяной воде и в бутарах промывают породу. Золота идет мало, только один самородок нашли. Геологи тоже уходят на фронт. У нас на квартире жил Петр Иванович – учитель литературы. Дядя Вася, его бабонька пригласила, а то некому дрова было рубить. Он очень хороший был. Меня учил, как выговаривать букву «л», а то я говорила «в». Если «лодка», то я говорила «водка». После его уроков я теперь говорю четко и не запинаюсь. Но дядя Петя тоже ушел на фронт добровольцем. Сейчас мы живем одни. С нами еще кот Тузик и моя любимая курица Хохлуша.
Дядя Вася, до свидания. Пламенный привет от всех знакомых, а особенно от меня, бабоньки и мамы. Пиши нам чаще. Мы очень ждем твоих писем. Дядя Вася, пришли фотокарточку.
Твоя племянница Ланочка.
Закончился 1941 год, наступил тяжелый 1942. Ввели хлебные пайки. Иждивенцам – 100 г. хлеба на день, работающим на добыче золота – 300 г., членам семей, потерявшим кормильца, по причине призыва на фронт 200 г. Постоянно хотелось есть. Подруги матери вечерами собирались у нас и мечтали, чтобы из отверстия потолка свалился мешок муки или сухарей.
У меня создавалось впечатление, что мой паек хлеба съедают взрослые. И тогда матери и бабоньке мной был объявлен ультиматум: «Я буду питаться отдельно от Вас, так как Вы съедаете мой хлеб». Они были ошарашены, оправдывались, уговаривали – ничего не помогало. В доказательство своей невиновности бабонька взяла меня в магазин за хлебом. Продавец Иван Михайлович, старый, доброжелательный человек, тяжело вздохнув, взвесил мне 100 г хлеба, а остальной паек, мамы и бабоньки, – отдельно. В итоге получилось: у них – большой кусок, а у меня – малюсенький по сравнению с ними. Из глаз моих крупные слезы градом покатились на платье. Я молчала, а бабонька спросила: «Ты, дитенок, сейчас съешь или дома?»
Другие дети тоже голодали. Чтобы как-то уменьшить чувство голода, мы постоянно жевали серу – смолу лиственницы, или сушеную морковку, или свеклу.
Третье письмо с фронта:
Здравствуйте, милая моя семья: мама, Нина, Ланочка!
Шлю я Вам пламенный привет и желаю лучшей хорошей Вам жизни. Во-первых, в своем письме я хочу Вам сообщить, что в данное время я нахожусь жив и здоров, жизнь моя без изменений, все одно и то же: окопы, траншеи, немного кое-что надоело; но ничего, все переживем и перенесем, лишь бы только рассчитаться с проклятым фашизмом. Тогда опять будем жить в хороших квартирах и спать на мягких койках и регулярно умываться. Нина и мама, пишите, как Вы живете и что есть нового. Меня интересует о наших всех твердолобых, которые не хотят мне даже отвечать на письма, как Клава, Анюта и Егор. Я их еще раз называю твердолобыми. Всем написал по письму, а они никто не отвечают. Я просто на них обиделся. Конечно, они сидят в дальнем тылу, их ничего не беспокоит, они ничего не слышат и не видят, так им и лень написать даже письмо. К черту! Я им в жизни не буду писать, а ты, Нина, передай это маме. Нина и мама, я не очень давно получил от Вас письмо, и ты, Нина, писала, что на уборку уезжала. Но это хорошо. Напиши, как поработали, и какой в вашей местности урожай. Пока все, пишите. Ответ жду. До свидания.
17.10.1942 г.
В.Куксин.
Проверено военной цензурой.
Письмо на фронт:
Здравствуйте, дорогой наш дядя Вася!
С пламенным приветом к тебе твоя семья – я, Ланочка, бабонька и Нина. Дядя Вася, мы сфотографировались и посылаем тебе фотокарточку. Это чтобы ты не скучал и посмотрел, какие мы стали.
Сообщаю тебе, что нашу больницу на прииске закрыли. Все врачи ушли на фронт. Вчера провожали хирурга Татьянкина. Все плакали. Жалко нам его. У него осталась здесь мама, она больная ногами, они не ходят и все время мерзнут. А его жена Нина теперь будет работать одна фельдшером в кабинете, который определили в квартире, где жили Васильевы. Я тебе писала о них. Сам-то, главный инженер, умер, а семья выехала отсюда.
Я учусь хорошо, только на «5», иногда «4». Екатерина Васильевна говорит, что если мы будем учиться на «пятерки», фашистов разобьют скоро. А Шубин – дедушка, Герасим Филиппович, который без ног, он же воевал на первой германской, всем говорит, что и германец нас не одолеет, но народу поляжет много. У них убили Федора, а от Ивана писем нет. Николай же пишет часто и нам, и им. Он в пехоте, но вот где – не знаю.
На этом заканчиваю письмо. Привет от всех знакомых. Ждем писем от тебя с нетерпением.
Твоя племянница Ланочка.
3.12.1942 г.
(Орфография писем сохранена – Прим. составителя)
Сергей ПОЛУЯНОВ
Родился в г. Москве. Окончил высшее военное учебное заведение, служил в Вооруженных Силах. Офицер запаса. После увольнения из ВС работал в разных организациях на руководящих должностях. В данный момент занимается консалтингом. Живёт в г. Москве. Печатался в журнале «Наш современник», альманахе «Перескоп».
Родился в г. Москве. Окончил высшее военное учебное заведение, служил в Вооруженных Силах. Офицер запаса. После увольнения из ВС работал в разных организациях на руководящих должностях. В данный момент занимается консалтингом. Живёт в г. Москве. Печатался в журнале «Наш современник», альманахе «Перескоп».
ИВАН В НЬЮ-ЙОРКЕ
1.
Иван приехал в поселок в полдень. Знойное летнее солнце раскаленными лучами обжигало электричку. Немногие пассажиры быстро разошлись по крохотной привокзальной площади, изрезанной глубокими трещинами дымящегося от жары асфальта. Кто-то из них скрылся в тени понурых деревьев, другие побежали дальше, мимо привокзального здания с бледными вывесками и кусками отвалившейся штукатурки к иссякнувшему фонтану, от которого осталась только теплая лужа. Её окружали измятые, потерявшие свою форму гипсовые чаши, очевидно, когда-то похожие на древние амфоры. Здесь же громоздилась грязно-серая статуя Ленина с вытянутой вперед рукой, темными потёками по бокам и одним уцелевшим глазом.
«Да, кажется, это совсем не Бруклин», – подумал Иван, пряча лицо под широким козырьком своей бело-синей бейсболки с рисунком. На нем красовался пик горы с надписью «Эверест-8848» – подарок друзей на день рождения.
Тогда они совершили восхождение на Эльбрус и после спуска, замерзшие, с разбитыми пальцами, уставшие, но довольные отдыхали в лагере, скинув пропотевшие комбинезоны и сырые ботинки, согревая руки горячими кружками с травяным чаем и мечтая о самой высокой горе мира…
– Мальчишки хулиганят, – неожиданно услышал Иван рядом чей-то скрипучий голос. – Вот что наделали…
Иван оглянулся и увидел маленького небритого мужичка в поношенной полосатой майке и спортивных штанах с пузырями на коленках.
– Пленкой его укрыли от птичьего помёта, – мужичок сложил руки на груди и небрежно кивнул на статую, – а они вишь, взяли и подожгли её. Некрасиво теперь, – он почесал темные, взлохмаченные пряди волос.
Иван неопределенно пожал плечами, перекинул кожаный рюкзак на другое плечо:
– А где тут у вас автобусная станция?
Черные пуговки глаз оживились, заморгали:
– Станция-то… Да там, – он махнул рукой куда-то в сторону, – но автобусы ходят редко… А куда тебе, парень?
– В Донецк…
– Так могу отвезти задёшево, – губы мужичка растянулись в чуть заметной улыбке. – Тут всего-то сорок километров… Триста гривен, и ты уже там.
От яркого солнца Иван прищурил глаза, вытер потное лицо:
– Двести…
– Окей, двести пятьдесят и поехали…
Они подошли к ржавому, не раз перекрашенному жигуленку с наклейкой «Йорк» на поцарапанной двери. Иван усмехнулся.
Мужичок заметил, произнес:
– Как название в поселке сменили в этом году на «Нью-Йорк», так мы теперича стали йоркцами! Ну, кто-то и придумал, что машины, значит, теперь будут «йорками», – закончил он, открывая с шумом дверь автомобиля.
– А зачем? – спросил Иван, садясь в автомобиль
– Что зачем?
– Название менять.
– Так сейчас дружим с Америкой, – прокряхтел мужичок, – на неё теперь вся надежда…Политика, понимаешь… А тебе, парень, что не нравится?
Иван пожал плечами:
– Странно это как-то… Американское название на донецкой земле…
Болтливого мужичка звали Гаврилой. Пока они ехали по безлюдному, изнуренному жарой поселку, он успел рассказать о том, что хоть у них и нет, как у заокеанского побратима, высоких небоскребов и шикарных автотрасс, но тоже есть свои знаменитости. Главная – приезд бывшего президента. Он вместе с местной администрацией табличку с новым названием поселка вешал. Гаврила его тоже видел. Хоть и издалека. «Пьеро», как называли экс-президента между собой в народе, выступал на улице, стоя на ступеньках местного музея, среди окружавших его охранников и чиновников. Он сказал, что если украинцы будут и дальше отстаивать свою независимость, то здесь когда-нибудь тоже появится статуя свободы с короной на голове, факелом в одной руке и скрижалями в другой.
– Ох и мастак он говорить! – Гаврила цокнул языком. – Целый час талдычил! Да так гладко! А всякие камеры телевизионные снимали его с разных сторон…Он сам-то такой видный… Весом под сто кило, наверное. Да и рост не маленький… А ты, парень, как относишься к «Пьеро»? – черные пуговки метнулись к Ивану. – Ты за него или против?
– Да, так.., – нехотя проронил Иван, жадно ловя ветерок, влетавший в открытое окно шумно тарахтевшего автомобиля, – когда как…
– Вот-вот, – подхватил Гаврила, – и мы так же… Ну, так вот… Еще одну нашу знаменитость – одноглазого Ленина, ты уже видел… Ха-ха… Такого нигде нет… Только в нашем «Нью-Йорке». Глаз-то он потерял как раз в день приезда президента… Кто-то из местных надумал отличиться.
Еще Гаврила рассказал о памятнике Пушкину в поселке – без носа и половины лица. Узнать его теперь можно лишь по копне курчавых волос.
– А его-то за что? – проговорил Иван, прокашлявшись от духоты.
– Да кто же это знает. Мальчишки… Что с них возьмешь? Но зато Маяковский и Горький – те целёхонькие стоят.
Проезжая мимо заправки, Гаврила показал место, где любят фотографироваться приезжие – растяжку между двумя колонками с названием «Нью-Йорк». Он рассказал и о местной пиццерии с таким же названием, где можно купить батон «Шахтерский» или заказать пиццу «Леди Нью-Йорка» с куриным филе и сливочным соусом. И еще поведал о кафе «Сарепта», где вечерами собирается молодежь, допоздна шумит дискотека и разливается не очень свежая, но холодная «Оболонь».
– Ох, и жара же сегодня! – засопел Гаврила, облизывая пересохшие губы. – Не хочешь зайти? Мимо как раз проезжаем, – притормаживая, кивнул он в сторону. – Сейчас хорошо бы холодненького…
– Не, – отрицательно качнув головой, ответил Иван, – спешу я…
– Ну, да, конечно…
Они выехали за поселок. За окном потянулась раскаленная, покрытая мелкой травой, невысоким кустарником и редкими деревцами степь. Она пестрела разбросанными в разных местах рыжими терриконами, оставшимися после добычи угля. И только где-то там, далеко, у самого горизонта, эта бескрайняя равнина, окутанная жарким золотистым сиянием, заканчивалась, сливаясь с прохладной синевой неба.
– А ты, парень, откуда сам-то? – с любопытством спросил Гаврила, кося одним глазом вниз и что-то нажимая на своём старом кнопочном телефоне.
– Из города я, – вяло отозвался Иван, вдыхая раскаленный воздух и думая о чем-то своём.
– А зачем в Донецк-то собрался?
– По работе надо…
– А…
Впереди на дороге показался военный пост.
Высоко над железобетонном ДОТом, обложенным бронированными листами, мешками с песком и старыми резиновыми покрышками, развевался желто-синий флаг. По обеим сторонам от него стояли бетонные блоки и противотанковые ежи, оставляя лишь узкий коридор для проезда машин. Из придорожных кустов виднелась башня с пушкой замаскированного БТР. Трое военных в бронежилетах, камуфляжной форме и касках стояли на дороге, пристально всматриваясь в подъезжающий автомобиль.
— Вот и приехали…, – глухо сказал Гаврила, пряча глаза. Он остановился прямо перед солдатами.
Что-то в его голосе насторожило Ивана, но думать уже не было времени: один из военных, выставив дуло автомата вперед, подошел к машине, двое других обступили её с разных сторон.
Вдруг Гаврила быстро распахнул дверь и с криком выскочил из машины:
– Хватайте его! – закричал Гаврила. – Москаль это! К сепарам собрался! – из искривлённого рта в разные стороны брызнула тягучая слюна. – Это я вам эсэмэску отправил…
Солдат навёл автомат на Ивана, передернул затвор и с угрозой приказал:
– Выходи!
Иван не спеша открыл дверь, вышел из машины:
– Да врёт он всё, не слушайте вы его…
Но ему не дали договорить, опрокинули на капот машины, скрутили руки за спиной, защелкнули наручники.
– Эй! Вы чего?! – попробовал вырваться Иван, но сильный удар прикладом в живот прервал дыхание, свалил с ног.
Солдаты рванули его за руки, оторвали от земли и потащили на пост. Открыв грубо сколоченную деревянную дверь, они втащили Ивана в темную, душную комнату, где находилось несколько военных. За грязным столом с остатками еды сидел грузный майор в военной форме с одутловатым лицом, толстыми щеками и обвислыми усами.
Он смерил недобрым взглядом высокую худую фигуру Ивана, почесал здоровый мясистый нос:
– Звание, фамилия, имя?
– Нет у меня звания, – буркнул Иван, – не военный я …
– Врёшь! – гаркнул майор, вытирая грязным платком мокрый лоб. – Все вы монахи, пока не поскребешь вас хорошенько… Имя, фамилия?
– Фролов я, Иван…Там в паспорте всё написано…
Майор надул толстые щеки, громко рыгнул:
– Русский?
– Да…
– Откуда?
– Из Киева…
– Куда едешь?
– В Донецк.
– Зачем?
– По работе…
– К сепарам, небось, собрался? – рыкнул майор и оскалился в злой усмешке.
– Альпинист я… Промышленный. Там у меня в рюкзаке удостоверение …
Майор чуть заметно кивнул головой, и один из солдат вывернул рюкзак на край стола. Из него выпали альпинистский трос, несколько металлических карабинов, оттяжек и шлямбуров, смартфон, деньги, одежда, документы.
– Основательно собрался, – угрожающе пробурчал майор, – пострелять, значит, захотелось?!
– Да говорю же, по работе! – зло бросил Иван. – Заказ у меня – наружные швы на высотке в городе заделать…
– А водила сказал, что ты москальский шпион…
– Дурак он!
– Может и так. Но я ему верю, а тебе – нет!
Майор сильно ударил кулаком по столу, так что подпрыгнула и упала на пол алюминиевая миска.
Короткими толстыми пальцами он взял смартфон и кинул его молодому сержанту:
– Подывысь! Шо там есть у этого скалолаза… А мы пока побеседуем… Поскребём его чуток…
Сержант поймал телефон, повертел его в руках, подключил к ноутбуку…
– Ну, чего стоим?! – рявкнул майор двум другим солдатам. – На пол его!
В ту же секунду они бросились на Ивана, повалили, скрутили веревкой ноги, прижали к полу. Кулаки Ивана сжались, плечи налились тяжестью, тело вытянулось в стальную пружину.
– Не рыпайся, падла, – дыхнул на него чей-то зловонный перегар, – а то прибью…
Иван, упираясь подбородком в пол, поднял глаза и увидел прямо перед собой грязные берцы майора. Откуда-то сверху раздался его бас:
– Ну, шо, скалолаз, будешь гуторить? Я же тебя, как кость, перегрызу!
– Собака что-ли…, – Иван не успел договорить, как сильный удар ногой в лицо отбросил его голову, из разбитого носа брызнула горячая кровь.
Майор поставил рядом табуретку, тяжело опустился, схватил Ивана за волосы и с силой дернул назад:
– Шутник, да?! А это видишь? – он держал в руке черный пистолет. – Это американский «Кольт». В магазине 15 патронов. Для тебя хватит и одного. Но это потом… А сейчас поиграем в бильярд. Я буду шары забивать. Ну, а тебе их заглатывать…
Майор, тяжело дыша, отстегнул магазин от пистолета и бросил его на стол:
– Держите его крепче! – крикнул он солдатам и наотмашь ударил тяжелой рукояткой пистолета Ивана по зубам.
Резкая боль помутила сознание, рот наполнился кровью. Он выплюнул сломанный зуб, тихо простонал.
– Шо, скалолаз, не нравится? – хрипло пробасил майор. – Я же тебя предупреждал...
– За что? – прохрипел Иван.
– Ха, – усмехнулся майор. Его толстое лицо задышало самодовольством, – пока за то, что москаль…
– Я не москаль…
– Так зараз дізнаємося всэ…
От следующих ударов боль пронзила каждую клетку тела Ивана, расколола его на тысячу мелких, острых осколков. Он потерял сознание. Изо рта на грязный пол хлынула кровавая липкая слюна с выбитыми зубами.
На Ивана вылили ведро холодной воды, подняли. Он пришел в себя, облизал распухшие, кровоточащие губы, провел тяжелым, каменным языком по деснам. Все передние зубы были выбиты.
Сейчас ему захотелось больше всего сбросить стальные наручники, смять, изломать, убить это толстое животное. Превратить его в пыль и стряхнуть в мусор. Развеять по всем сторонам света. Так, чтобы никто и никогда не смог больше собрать.
– Очухался? – услышал он как будто издалека голос майора. – А мы тут картинки в твоем телефоне бачим! Так ты, скалолаз, оказывается сепарский наводчик! У тебя же на телефоне фотки самых высоких наших точек. О, побачтэ: – киевская телебашня, министерство транспорта, куча всяких высоток: «Гулливер», «Парус». И даже дымовая труба ТЭЦ -5. Она тоже не низкая. Здесь у тебя подписано 330 метров… Значит, сведения москалям передавал?! Ну, да ладно. Сдадим тебя, куда надо. Представляешь, как обрадуются эсбэушники такому подарку?
Толстые губы майора растянулись в улыбке. Он затрещал стулом, толстые щеки заходили ходуном.
К вечеру за Иваном приехали. Грубо надели черный мешок на голову, затолкали в джип без номеров и увезли обратно в поселок с американским названием. Там его бросили в темный и сырой подвал тюрьмы. С этого момента допросы не прекращались ни днём, ни ночью. Следователи постоянно сменяли друг друга, задавая одни и те же вопросы. Они требовали назвать своё настоящее имя, воинское звание, какое и от кого он получил задание. Иван, пока были силы, повторял: у него рабочий заказ, и он ехал его выполнять.
Тогда один из них, щуплый, с голубым глазами, длинной светлой бородкой и блестевшей сережкой-гвоздиком в ухе, надел Ивану на голову мокрое полотенце, присоединил электрические провода. Через мгновение удары током пронзили тело, вызывали резкое сокращение мышц, спазмы во всем теле. Сухожилия выворачивались и были готовы вот-вот разорваться.
Иван задыхался от тупой боли. Кровь била в висках. Его тошнило. Он терял сознание, но ему несколько раз под нос совали нашатырь.
После пыток, находясь в каком-то забытьи, Иван часто слышал откуда-то доносившийся скрежет лопат. Чувствовал, как на него падают тяжелые комья сырой земли, засыпают его лицо, глаза, грудь, как становится все труднее дышать. Его окутывал ледяной запах смерти. С животным ужасом он ожидал последнего глотка воздуха…
Иван уже не чувствовал боли. Он был сам сплошной болью. Страдания притупили чувства. Истерзанное тело казалось уже чужим, словно уже отделилось от него самого.
– Ну, чего будем с ним делать? – вдруг услышал Иван рядом чей-то голос.
– Чую я, только зря с ним время теряем! – раздался дребезжащий голос щуплого с сережкой в ухе. – На нем живого места нет. Знал бы что, давно бы рассказал… А майору – хрен, а не премию. А то он размечтался, что шпиона русского поймал…
Больше Ивана на допросы не выводили. Через три дня его заставили подписать бумагу о том, что претензий он ни к кому не имеет. Потом вернули документы, телефон и помятую бейсболку с Эверестом. На прощанье сказали, чтобы молчал, если опять нет хочет попасть в американский «Нью-Йорк».
Но Иван хотел только одного – вырваться из этого страшного места. И у него это получилось. Понимание этого пришло уже в автобусе, на пути в Донецк.
2.
В городе у Ивана знакомых не было, и он с автовокзала позвонил заказчику, рассказал ему свою историю. Тот быстро приехал, посмотрел на изможденного парня, с трудом стоявшего на ногах, в синяках и кровоподтеках. Покачал головой и отвез его в больницу. Врач поставил диагноз – сотрясение мозга, два сломанных ребра, многочисленные ушибы и крайнее нервное истощение. Свободных мест в больнице не было, и Ивана, напичкав лекарствами, положили в коридоре. Несколько дней он провалялся на жесткой кровати, почти не вставая, смутно ощущая, как кто-то все время рядом шумел, ходил мимо, кого-то таскали на носилках, ругались и толкались. Несколько раз Иван просыпался, но тут же опять проваливался в тяжелый сон.
Днем пожилая медсестра Серафима с черным с проседью пучком волос и насмешливым, изрезанным морщинами лицом, ставила ему капельницы, засовывала в рот таблетки, кормила.
– Ешь, ешь, глотай, – весело говорила она, – а то и на ноги не встанешь.
– Ничего… Как-нибудь, – шепелявил беззубым ртом Иван.
– Ничего – это во рту у тебя, – хмурилась медсестра, сдвигая к переносице седые, мохнатые брови, – чтоб им, кровопийцам, в аду гореть… Ладно, завтра тебя наш зубник посмотрит…
Стоматолог, поворачивая голову Ивана в разные стороны, осмотрел челюсти молодого человека, раздвинул опухшие, черные губы, провел пальцами по разбитым дёснам. С помощью специальной ложки из воска сделал слепок. На прощанье дружелюбно похлопал Ивана по руке и пообещал скоро принести гипсовую модель зубного протеза.
– Зато кариеса не будет, – подмигнула Серафима, проводив врача к выходу, – один раз отмучишься и отдыхай…
Но в эту ночь отдохнуть не получилось. Укры несколько раз обстреляли город из «градов». Больницу заполнили раненые. Они стонали, ругались, звали врачей и просили помощи. Всю ночь и целый следующий день хирурги делали операции. Они сменяли друг друга, пока дрожащие от усталости руки уже не могли держать скальпель и накладывать швы.
Вечером рядом с кроватью Ивана тенью остановилась какая-то женщина:
– Скажите, вы не видели мою дочку? – стеклянные, наполненные слезами, воспалено-красные глаза смотрели куда-то мимо. – Настенька… Она такая светленькая, в белой маечке…
Иван присел, растерянно оглянулся. Женщина наклонилась, медленно протянула к нему трясущиеся руки:
– Она же жива, я знаю!! Где она?! Покажите мне мою девочку!! Покажите!!!
Вдруг ее рот исказился, рыдания заклокотали внутри и вырвались наружу страшным криком:
– А-а-а-а-а-а-а!!!!
Подбежала Серафима, схватила женщину за плечи, резко бросив Ивану:
– Вставай! Чего разлегся!
Иван подскочил с кровати, хотел броситься прочь, но Серафима сердито рявкнула:
– Куда ты?! Держи её! Я укол сделаю!
– А-а-а-а-а-а-а!!!
Иван бросился к женщине, с силой прижал её руки к кровати, придавил коленом извивающиеся ноги.
– А-а-а-а-а-а!!!
Серафима подхватила правую руку женщины, задрала край короткой блузки и быстро кольнула иглой в плечо. Через минуту женщина обмякла, закрыла глаза.
– Дочку у неё вчера убило, – Серафима мрачно взглянула на Ивана черно-карими глазами, – пять годиков…Прямо около дома…Разорвало на части. – Она потерла узловатым пальцем повлажневшие глаза, горько вздохнула. – Ручку нашли в палисаднике, ножку – на дороге… Она всё поверить не может…Кажется, умом тронулась… А ты говоришь, парень, зубы…
Ночью женщину увезли, но Иван долго не мог прийти в себя. В горле застрял колючий комок, мешая дышать. Дрожащими руками он взял кем-то протянутую кружку, опрокинул в себя. От спирта перехватило горло, обожгло дыхание, выдавило слезу. Перед глазами поплыла пелена. Качнуло в сторону, ударило о спинку кровати, опрокинуло на матрас. Его еще долго кружило, бросало то вверх, то вниз так, словно он оказался в бушующем океане, на огромной, швыряющей его как щепку, волне.
За месяц Ивана подлечили, поставили зубные протезы. В это время он помогал ухаживать за больными и ранеными, делал перевязки, кормил лежачих, выносил за ними утки. Вместе с санитарами он отвозил трупы в морг, помогал складывать их в подтекающие холодильные камеры, каждый раз содрогаясь от тошнотворного, сладковатого запаха.
По ночам Иван часто думал: «Разве эти гады могут называться людьми? Ходить со всеми вместе по земле, смотреть на одно небо, дышать одним воздухом? Но если они еще живы и не сгорели в аду, то получается, что так устроен этот мир. Выходит, что зло побеждает. Но так не должно быть!»
Иван несколько раз хотел позвонить домой, своим родителям в Киев. Но связь не работала. Телеграмму отправить тоже было нельзя: Киев их не принимал. Тогда он написал и передал со знакомым письмо, в котором сообщил о том, что приехать скоро не получится, ему придется на некоторое время задержаться по работе. Он надеялся, что эта весточка дойдет до Подола, до их квартиры в старом трехэтажном доме на зеленой набережной. Там, где чувствуется свежее дыхание Днепра…
Перед выпиской из больницы Иван подстригся, раздобыл одноразовую бритву, побрился, надел чистую одежду. В этот же день он встретился со старым заказчиком, обсудил предстоящую работу, взял аванс. Потом достал альпинистское снаряжение, нашел себе толкового помощника из местных, смастерил высотную люльку и за две недели сделал обещанный ремонт на одном из самых высоких зданий города. Довольный работой клиент щедро рассчитался с Иваном и предложил ему открыть бизнес в Донецке, пообещав в будущем хороший заработок. Иван отказался.
Он заехал в магазин, накупил несколько пакетов печенья, конфет, колбасы, сыра и помчался в больницу. Увидев его, увешенного с головы до ног свертками, Серафима взмахнула руками, улыбнулась:
– Вот! Сейчас вижу, что ты наконец-то поправляешься! – она обняла Ивана, заглянула ему в глаза. – Какой аппетит-то нагулял!
Иван смущенно отвел взгляд:
– Это я не себе… Раненым…
– Да я уж поняла…
– И вот еще, – он вынул из кармана деньги, – возьмите…
— Это ты себе оставь, – решительно остановила его Серафима, положив на его руку свою жесткую ладонь. – Купишь себе форму, каску, броник, ну и там всё, что потребуется…А то в одной твоей этой кепке, – она кивнула на бейсболку, – много не навоюешь…
Иван удивленно вскинул глаза:
– Не удивляйся, парень, – снисходительно ответила Серафима, поджав губы, – не ты первый. Многие, как у нас тут крови насмотрятся, над детками убиенными поплачут, в морге поработают, так потом в ополчение идут записываться. Никого тащить не надо. Всё сами понимают. И ты, Ванька, понятливый, – Серафима подняла руку, нежно провела ладонью по темным, жестким волосам Ивана, по его смуглой щеке, – хоть и зеленый еще… А штаб ополченцев – рядом, одна остановка, пешком дойдешь…
Иван улыбнулся, обнял Серафиму, смущенно чмокнул её в щеку, развернулся и быстро пошел к выходу:
– И смотри, зубы береги! – услышал он вслед. – Они теперь у тебя казенные…
3.
Через год Иван, получивший в армии позывной Альпинист, стал опытным бойцом-снайпером. Он закончил специальные курсы по снайпингу – охоте за врагом. Там каждый день проходили занятия по наблюдению, маскировке, сигналам, определению расстояния до цели, расчёту направления и силы ветра. И стрельбе: днем и ночью, при ярком солнце и проливном дожде, в густом лесу и открытом поле, лёжа и стоя.
Выпускной экзамен проходил в боевых условиях, на передовой. Иван должен был уничтожить вражеского снайпера, от рук которого уже погибли несколько солдат-ополченцев. Ночью, надев лохматый маскхалат и спрятав свою бейсболку в карман, он пробрался на нейтральную полосу, выбрал подходящее пятиэтажное здание, поднялся на чердак. Там он сделал дыру в черепице и стал наблюдать из ночного бинокля за передвижениями в других домах. Когда уже стемнело, в доме напротив на фоне чердачного окна появился человек с винтовкой с оптическим прицелом. На рукаве в лунном свете блеснул желто-синий шеврон.
Иван задержал дыхание и плавно нажал на курок.
– Пдум! – глушитель поглотил звук выстрела, темная фигура, словно споткнувшись, остановилась и сразу же рухнула вниз.
Иван знал, что часто снайперы работают в парах и даже группами. Он продолжал наблюдать. Через несколько минут появился напарник, который успел сделать ответный выстрел. Пуля, разрезав темноту, чиркнула рядом. Промах.
Альпинист знал, что после выстрела снайпер расслабляется, кладёт руку на затвор винтовки, приподнимает голову. И тогда наступает момент истины. Поймав его, Иван сделал ответный точный выстрел. Он не стал менять место своей удачной засады и до утра довел счет до пяти «минусов».
Утром, когда противник узнал о своих ночных потерях, начался ожесточенный артиллерийский обстрел позиций ополченцев.
– В честь тебя – праздничный салют! – хлопнув вернувшегося Ивана по плечу, пробасил комбат по прозвищу Малыш – широкоплечий силач с мягкой рыжеватой бородой и добродушной улыбкой. – Дал ты им жару…
Рядом раздался сильный взрыв, в блиндаже подбросило деревянный стол, сверху посыпались комья земли.
– Да, кажется, что-то им не понравилось, – ответил Иван, стряхивая ладонью осевшую пыль.
– О тебе уже командир полка спрашивал, – комбат присел на табурет, – звонил, интересовался, что ты там за третью мировую развязал, что противник уже больше часа поливает нас свинцом со всех стволов…
– Значит, не зря поработал, – ухмыльнулся Иван и надел свою бейсболку.
Раньше он слышал, как бойцы рассказывали о том, что первое убийство человека на войне может солдата сломать, выпотрошить. Сделать его не пригодным к бою. Смягчить сердце, ослабить руку. Особенно когда убиваешь врага в упор, видишь его искаженное страхом и болью лицо, судороги в теле, слышишь последний крик, с которым всё из этой жизни отлетает, растворяется и навсегда прекращается.
Но Иван этого не чувствовал. Может быть, потому что враг находился далеко, и его плохо было видно даже в оптический прицел. А, может быть, причина была в том, что Иван в каждой вражеской фигуре видел майора с короткими, толстыми, как сосиски, пальцами, держащими черный пистолет перед его лицом.
Со временем в Альпинисте появился азарт охотника. Он стал снайпером-одиночкой. На передовой он жил один, получал задания только от комбата и больше никому не подчинялся. На заданиях он привычно ловил в перекрестие цель, рассчитывал упреждение, квадрант, угол сноса, задерживал дыхание и плавно нажимал курок.
– Пдум! – вновь и вновь раздавался привычный звук выстрела.
Слава Альпиниста на фронте росла. Особенно после того, как он уничтожил в одиночку целое отделение вражеских автоматчиков.
Тогда ночью он подполз вплотную к траншее противника, нанизал на веревку пустые консервные банки. Прикрепил к ней другой конец веревки и притащил её с собой. С восходом солнца он начал дергать за веревку. Банки загрохотали, вызвали любопытство противника. Из вражеской траншеи стали появляться головы.
– Пдум! Пдум! – «минус» два.
Через час банки загрохотали вновь. Вновь чья-то голова приподнялась над бруствером окопа.
– Пдум! – «минус» три.
До вечера он поразил еще несколько целей. Последнего – седьмого, когда тот пытался короткими перебежками удрать в тыл.
Возвращаясь на свои позиции, он услышал, как кто-то из своих бойцов в траншее восхищенно присвистнул:
– Ну, ты даёшь, Альпинист! Лупишь укров со всей пролетарской ненавистью! И откуда её в тебе столько?
Иван остановился, прищурил глаза, потрогал заросший черной щетиной подбородок:
– Зубы у меня от них болят. Особенно в непогоду…
4.
В разгар войны, летом 2022 года, фронт приблизился к поселку «Нью-Йорк». Многие жители уехали, другие попрятались в домах и подвалах. Бензозаправка, пиццерия и кафе закрылись за железными дверями, опоясались металлическими щитами. Растяжка с американским названием оборвалась и валялась в грязной луже, часто оказываясь под колесами машин и бронетранспортеров.
Вокруг гремела канонада, небо разрывали вспышки огненных трасс и ракет, земля дыбилась от разрывов. На подступах к поселку, а потом и в жилом секторе завязались бои. Они продолжались несколько недель, то затихая, то вновь возобновляясь.
Здесь то и дело встречались застывшие подбитые танки, сожженные машины, поврежденные орудия. На пустыре грудой искореженного металла чернели остатки сбитого ополченцами украинского вертолета Ми-8МСБ. Воздух был насыщен запахами пороховых газов и бензина.
Повсюду на пустых улицах поселка разбросаны сломанные деревья, битый кирпич, куски шифера, пробитый профлист. Около домов валялись брошенные вещи, одежда, сломанная мебель.
Неожиданно на передовой наступила тишина. Несколько дней молчала артиллерия, не стреляли «грады», не поднималась в воздух авиация. Вэсэушники зацепились за оборону фенольного завода. Ополченцы готовились к решающему штурму.
В это время Ивана вызвал к себе комбат.
– Дело есть, – он тяжело навалился локтями на стол, – знаю, что мечтаешь пойти на Эверест…
– Хочешь меня послать на крышу мира? – Иван улыбнулся, блеснув вставными зубами.
– Нет. Это после войны. А сейчас есть задачка посложнее. Смотри сюда, – комбат пальцем ткнул в карту, – здесь мы, а вот – нейтралка. Потом сразу начинается фенольный завод. По нашим данным, во время наступления укры хотят его взорвать. Завод давно закрыт, но на складах до сих пор хранится много карболовой кислоты. Эта высокотоксичная гадость. Если рванет – мало никому не покажется. Все строения разнесёт в радиусе нескольких километров, а люди в поселке задохнутся от ядовитых испарений. Его концентрация в этой кислоте огромная. Фугасы уже заложили. По команде их взорвут. Нашим бойцам туда близко не подойти. Там открытая местность, а у них стоят пулеметы по периметру. Технику тоже пускать нельзя. Любой рикошетный снаряд взорвет склады. Карты минирования у нас нет. Но мы точно знаем, у кого она есть. Разведка доложила, что офицер с картой завтра поедет на машине вот по этой дороге. Мы знаем марку и номер автомобиля…
– Нужно забрать карту. Угадал? – Иван поднял руку, дотронулся до козырька бейсболки и быстро развернул её назад.
– Точно! – командир, вкинув голову, подался вперед всем своим большим телом. – Но это не просто мишень! От нее зависит жизнь многих людей. Вот такая задачка. Ну, чем тебе не Эверест? – серьезно спросил комбат, сжимая огромные кулаки.
– Ну, что же, – кивнул Иван, – если гора не идет к Магомеду, значит, пойду я к ней…
Ночью Иван переполз нейтралку и рано утром уже укрылся на дереве, в густой тени раскидистого дуба прямо рядом с дорогой. Осталось лишь дождаться, когда появится нужный автомобиль. Через несколько часов на дороге показался УАЗ. Машина быстро приближалась, оставляя за собой огромные клубы пыли. Иван вмиг стряхнул дремоту, цевьё послушно легло в левую ладонь, глаз поймал в прицел номерной знак. Снайпер убедился, что это была нужная мишень. Он передернул затвор винтовки. В следующее мгновение патрон оказался в патроннике, а в сетке оптики появились две фигуры. Первой мишенью Иван выбрал водителя за рулем, второй – военного рядом. Он два раза молниеносно нажал на спусковой крючок. Машина резко нырнула в сторону, вылетела в кювет и перевернулась.
Иван быстро спрыгнул с дерева и, пригибаясь, побежал к машине. Метров за двадцать до неё он упал на землю и прислушался. До него донесся приглушенный стон. Иван поднял винтовку, приготовился сделать быстрый рывок вперед, прокачать маятник и одним выстрелом покончить с врагом. Но что-то его останавливало. Не давало двинуться с места. Он опустил приклад винтовки на землю:
– Эй! Ты там живой? – громко крикнул Иван. – Сдаешься?
– Сам сдавайся! – услышал он басовитый голос, сдавленный болью.
– Давай перевяжу!
– Да пошел ты, москаль проклятый! Только сунься. У меня граната…
– Ну, и черт с тобой, хохол несчастный…
Иван знал, что часто в горячке боя, даже после ранения, солдат продолжает сражаться. До тех пор, пока боль и страх не истощат силы, не сломят волю. Это мина замедленного действия, которая рано или поздно взорвется. Надо лишь немного подождать.
Тяжёлая, неподвижная тишина окутала затаившихся в ожидании людей. Красное солнце обжигало кожу, тело покрылось испариной, на губах выступила соль.
На боевом счету Ивана было много убитых врагов. Но сейчас он почему-то не мог просто подойти и поднять оружие против раненного. Его винтовка, всегда такая послушная, вдруг стала непривычно тяжелой, как будто налитой неподъемным железом.
Из-за кустов опять раздался стон и какое-то бормотание.
– Не стреляй! – прокричал Иван. – Иду к тебе, перевязку сделаю…
Он поставил винтовку на предохранитель, закинул её за спину и пополз вперед, раздвигая руками жесткие, густые заросли травы. В потное лицо пахнуло пряным запахом степной зелени. Через несколько минут он увидел в кабине автомобиля убитого солдата, а рядом с разбитой машиной раненого офицера с залитым кровью лицом. Его каска валялась рядом, кровоточащую рану в плече он зажимал ладонью. Мертвенно-бледное лицо искажалось гримасой боли. Она волной пробегала по его массивной фигуре, толстому лицу и обвислым усам…
От неожиданной пронзительной мысли лоб Ивана покрылись холодной испариной: «Не может быть!»
Перед ним лежал тот самый майор…
Память взорвалась мучительной болью перенесенного страдания. Она резала острым куском битого стекла прямо по старой ране, которая нестерпимо заныла, начала кровоточить.
Иван знал, что окажись он на месте этого раненого майора, тот бы его не пожалел. Изрезал бы на ремни, содрал кожу с живого и кровь пил бы по капле. И еще долго бы смотрел, как из его глаз, полных боли и страдания, медленно уходит жизнь.
Именно поэтому он всегда носил с собой заряженный пистолет. Для нормального боя это слабое оружие. Но для того, чтобы избежать плена, – в самый раз.
Майор очнулся, приподнял голову и тут же бессильно откинул её назад.
– Что, больно? – горькая усмешка пробежала по губам Ивана. – А помнишь, гнида, что ты со мной сделал тогда?!
Майор молчал.
– А ты вспомни! – сжав зубы, с неожиданной яростью прошипел Иван. – Вспомни, мразь, с каким наслаждением ты выбивал мне зубы, играя в свой бильярд! Может, и мне сейчас взять твердый кий и начать загонять шары в лузы?
Иван одной рукой достал пистолет, другой схватил майора за грудки и что есть силы тряхнул его:
– Если бы ты знал, сколько раз на тренировках, стреляя в «болванчик», я представлял твою ненавистную харю! Сколько раз я попадал тебе между глаз!
Майор застонал, открыл глаза:
– Скалолаз…, – еле слышно прошептали его губы.
– Ага! Помнишь! – Иван отпустил раненого. – Кажется, теперь твоя очередь страдать, майор. Или ты думаешь, что боль должна быть только чужая? А тебя она не коснется? Почувствуй хоть раз, что это такое! Может быть, это тебя вылечит…Ведь страдание для этого и нужны человеку…
– Не убивай, – простонал раненый, – у меня был приказ...
– Врешь! – резко бросил Иван. – А если и так, то есть приказы, которые человек выполнять не должен… Или он превратится в животное…
– Не…, – майор тяжело задышал.
– Да! – голос Ивана хлестнул звонким выстрелом. – Только ведь ты, майор, воюешь не за людей, на которых тебе наплевать, а за землю. Её нужно отнять у других. Всэ тыльки для сэбэ! Да?!
Раненый с посеревшим лицом и белыми губами, судорожно глотая слюну, выдавил из себя:
– Пощади…
Мутные слезы потекли по его бледным щекам, застревая в длинных, обвислых усах.
Иван, еще не понимая, что же делать дальше, достал индивидуальный пакет, разорвал прорезиненную оболочку. Он наложил на рану майора бинтовую повязку, сделал обезболивающий укол.
Раненый, жадно облизывая сухие губы, тихо прошептал:
– Пить…
Иван приподнял его голову, поднес ко рту фляжку.
– Пей…Хотя не вода тебе нужна, а кусок свинца…
Вдруг глаза майора сузились, вспыхнули жгучей ненавистью. Неожиданно его рука ударила снизу чем-то острым. Иван, почувствовав пронзительную боль в животе, отпрянул, заскрипел зубами:
– Ах ты, гад! Ножом…Исподтишка…
Зажимая одной рукой кровоточащую рану, другой он выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в упор. Кровь залила ненавистное лицо, тело судорожно дернулось и затихло.
– Вот так, – прерывисто дыша, проговорил Иван, – одной мерзостью меньше... Зло должно умереть…
Иван, стараясь беречь силы, перебинтовал рану, закинул за плечо планшет с картой и пополз к своим позициям.
Вокруг звенела тишина, теплый запах разогретых на солнце лугов плотным маревом висел в воздухе, невидимые в густой траве, звонко перекликались птицы.
Жизнь продолжалась.
И в ней ополченцам еще предстояло разминировать фенольный завод, предотвратить взрыв и освободить посёлок с названием «Нью-Йорк».
1.
Иван приехал в поселок в полдень. Знойное летнее солнце раскаленными лучами обжигало электричку. Немногие пассажиры быстро разошлись по крохотной привокзальной площади, изрезанной глубокими трещинами дымящегося от жары асфальта. Кто-то из них скрылся в тени понурых деревьев, другие побежали дальше, мимо привокзального здания с бледными вывесками и кусками отвалившейся штукатурки к иссякнувшему фонтану, от которого осталась только теплая лужа. Её окружали измятые, потерявшие свою форму гипсовые чаши, очевидно, когда-то похожие на древние амфоры. Здесь же громоздилась грязно-серая статуя Ленина с вытянутой вперед рукой, темными потёками по бокам и одним уцелевшим глазом.
«Да, кажется, это совсем не Бруклин», – подумал Иван, пряча лицо под широким козырьком своей бело-синей бейсболки с рисунком. На нем красовался пик горы с надписью «Эверест-8848» – подарок друзей на день рождения.
Тогда они совершили восхождение на Эльбрус и после спуска, замерзшие, с разбитыми пальцами, уставшие, но довольные отдыхали в лагере, скинув пропотевшие комбинезоны и сырые ботинки, согревая руки горячими кружками с травяным чаем и мечтая о самой высокой горе мира…
– Мальчишки хулиганят, – неожиданно услышал Иван рядом чей-то скрипучий голос. – Вот что наделали…
Иван оглянулся и увидел маленького небритого мужичка в поношенной полосатой майке и спортивных штанах с пузырями на коленках.
– Пленкой его укрыли от птичьего помёта, – мужичок сложил руки на груди и небрежно кивнул на статую, – а они вишь, взяли и подожгли её. Некрасиво теперь, – он почесал темные, взлохмаченные пряди волос.
Иван неопределенно пожал плечами, перекинул кожаный рюкзак на другое плечо:
– А где тут у вас автобусная станция?
Черные пуговки глаз оживились, заморгали:
– Станция-то… Да там, – он махнул рукой куда-то в сторону, – но автобусы ходят редко… А куда тебе, парень?
– В Донецк…
– Так могу отвезти задёшево, – губы мужичка растянулись в чуть заметной улыбке. – Тут всего-то сорок километров… Триста гривен, и ты уже там.
От яркого солнца Иван прищурил глаза, вытер потное лицо:
– Двести…
– Окей, двести пятьдесят и поехали…
Они подошли к ржавому, не раз перекрашенному жигуленку с наклейкой «Йорк» на поцарапанной двери. Иван усмехнулся.
Мужичок заметил, произнес:
– Как название в поселке сменили в этом году на «Нью-Йорк», так мы теперича стали йоркцами! Ну, кто-то и придумал, что машины, значит, теперь будут «йорками», – закончил он, открывая с шумом дверь автомобиля.
– А зачем? – спросил Иван, садясь в автомобиль
– Что зачем?
– Название менять.
– Так сейчас дружим с Америкой, – прокряхтел мужичок, – на неё теперь вся надежда…Политика, понимаешь… А тебе, парень, что не нравится?
Иван пожал плечами:
– Странно это как-то… Американское название на донецкой земле…
Болтливого мужичка звали Гаврилой. Пока они ехали по безлюдному, изнуренному жарой поселку, он успел рассказать о том, что хоть у них и нет, как у заокеанского побратима, высоких небоскребов и шикарных автотрасс, но тоже есть свои знаменитости. Главная – приезд бывшего президента. Он вместе с местной администрацией табличку с новым названием поселка вешал. Гаврила его тоже видел. Хоть и издалека. «Пьеро», как называли экс-президента между собой в народе, выступал на улице, стоя на ступеньках местного музея, среди окружавших его охранников и чиновников. Он сказал, что если украинцы будут и дальше отстаивать свою независимость, то здесь когда-нибудь тоже появится статуя свободы с короной на голове, факелом в одной руке и скрижалями в другой.
– Ох и мастак он говорить! – Гаврила цокнул языком. – Целый час талдычил! Да так гладко! А всякие камеры телевизионные снимали его с разных сторон…Он сам-то такой видный… Весом под сто кило, наверное. Да и рост не маленький… А ты, парень, как относишься к «Пьеро»? – черные пуговки метнулись к Ивану. – Ты за него или против?
– Да, так.., – нехотя проронил Иван, жадно ловя ветерок, влетавший в открытое окно шумно тарахтевшего автомобиля, – когда как…
– Вот-вот, – подхватил Гаврила, – и мы так же… Ну, так вот… Еще одну нашу знаменитость – одноглазого Ленина, ты уже видел… Ха-ха… Такого нигде нет… Только в нашем «Нью-Йорке». Глаз-то он потерял как раз в день приезда президента… Кто-то из местных надумал отличиться.
Еще Гаврила рассказал о памятнике Пушкину в поселке – без носа и половины лица. Узнать его теперь можно лишь по копне курчавых волос.
– А его-то за что? – проговорил Иван, прокашлявшись от духоты.
– Да кто же это знает. Мальчишки… Что с них возьмешь? Но зато Маяковский и Горький – те целёхонькие стоят.
Проезжая мимо заправки, Гаврила показал место, где любят фотографироваться приезжие – растяжку между двумя колонками с названием «Нью-Йорк». Он рассказал и о местной пиццерии с таким же названием, где можно купить батон «Шахтерский» или заказать пиццу «Леди Нью-Йорка» с куриным филе и сливочным соусом. И еще поведал о кафе «Сарепта», где вечерами собирается молодежь, допоздна шумит дискотека и разливается не очень свежая, но холодная «Оболонь».
– Ох, и жара же сегодня! – засопел Гаврила, облизывая пересохшие губы. – Не хочешь зайти? Мимо как раз проезжаем, – притормаживая, кивнул он в сторону. – Сейчас хорошо бы холодненького…
– Не, – отрицательно качнув головой, ответил Иван, – спешу я…
– Ну, да, конечно…
Они выехали за поселок. За окном потянулась раскаленная, покрытая мелкой травой, невысоким кустарником и редкими деревцами степь. Она пестрела разбросанными в разных местах рыжими терриконами, оставшимися после добычи угля. И только где-то там, далеко, у самого горизонта, эта бескрайняя равнина, окутанная жарким золотистым сиянием, заканчивалась, сливаясь с прохладной синевой неба.
– А ты, парень, откуда сам-то? – с любопытством спросил Гаврила, кося одним глазом вниз и что-то нажимая на своём старом кнопочном телефоне.
– Из города я, – вяло отозвался Иван, вдыхая раскаленный воздух и думая о чем-то своём.
– А зачем в Донецк-то собрался?
– По работе надо…
– А…
Впереди на дороге показался военный пост.
Высоко над железобетонном ДОТом, обложенным бронированными листами, мешками с песком и старыми резиновыми покрышками, развевался желто-синий флаг. По обеим сторонам от него стояли бетонные блоки и противотанковые ежи, оставляя лишь узкий коридор для проезда машин. Из придорожных кустов виднелась башня с пушкой замаскированного БТР. Трое военных в бронежилетах, камуфляжной форме и касках стояли на дороге, пристально всматриваясь в подъезжающий автомобиль.
— Вот и приехали…, – глухо сказал Гаврила, пряча глаза. Он остановился прямо перед солдатами.
Что-то в его голосе насторожило Ивана, но думать уже не было времени: один из военных, выставив дуло автомата вперед, подошел к машине, двое других обступили её с разных сторон.
Вдруг Гаврила быстро распахнул дверь и с криком выскочил из машины:
– Хватайте его! – закричал Гаврила. – Москаль это! К сепарам собрался! – из искривлённого рта в разные стороны брызнула тягучая слюна. – Это я вам эсэмэску отправил…
Солдат навёл автомат на Ивана, передернул затвор и с угрозой приказал:
– Выходи!
Иван не спеша открыл дверь, вышел из машины:
– Да врёт он всё, не слушайте вы его…
Но ему не дали договорить, опрокинули на капот машины, скрутили руки за спиной, защелкнули наручники.
– Эй! Вы чего?! – попробовал вырваться Иван, но сильный удар прикладом в живот прервал дыхание, свалил с ног.
Солдаты рванули его за руки, оторвали от земли и потащили на пост. Открыв грубо сколоченную деревянную дверь, они втащили Ивана в темную, душную комнату, где находилось несколько военных. За грязным столом с остатками еды сидел грузный майор в военной форме с одутловатым лицом, толстыми щеками и обвислыми усами.
Он смерил недобрым взглядом высокую худую фигуру Ивана, почесал здоровый мясистый нос:
– Звание, фамилия, имя?
– Нет у меня звания, – буркнул Иван, – не военный я …
– Врёшь! – гаркнул майор, вытирая грязным платком мокрый лоб. – Все вы монахи, пока не поскребешь вас хорошенько… Имя, фамилия?
– Фролов я, Иван…Там в паспорте всё написано…
Майор надул толстые щеки, громко рыгнул:
– Русский?
– Да…
– Откуда?
– Из Киева…
– Куда едешь?
– В Донецк.
– Зачем?
– По работе…
– К сепарам, небось, собрался? – рыкнул майор и оскалился в злой усмешке.
– Альпинист я… Промышленный. Там у меня в рюкзаке удостоверение …
Майор чуть заметно кивнул головой, и один из солдат вывернул рюкзак на край стола. Из него выпали альпинистский трос, несколько металлических карабинов, оттяжек и шлямбуров, смартфон, деньги, одежда, документы.
– Основательно собрался, – угрожающе пробурчал майор, – пострелять, значит, захотелось?!
– Да говорю же, по работе! – зло бросил Иван. – Заказ у меня – наружные швы на высотке в городе заделать…
– А водила сказал, что ты москальский шпион…
– Дурак он!
– Может и так. Но я ему верю, а тебе – нет!
Майор сильно ударил кулаком по столу, так что подпрыгнула и упала на пол алюминиевая миска.
Короткими толстыми пальцами он взял смартфон и кинул его молодому сержанту:
– Подывысь! Шо там есть у этого скалолаза… А мы пока побеседуем… Поскребём его чуток…
Сержант поймал телефон, повертел его в руках, подключил к ноутбуку…
– Ну, чего стоим?! – рявкнул майор двум другим солдатам. – На пол его!
В ту же секунду они бросились на Ивана, повалили, скрутили веревкой ноги, прижали к полу. Кулаки Ивана сжались, плечи налились тяжестью, тело вытянулось в стальную пружину.
– Не рыпайся, падла, – дыхнул на него чей-то зловонный перегар, – а то прибью…
Иван, упираясь подбородком в пол, поднял глаза и увидел прямо перед собой грязные берцы майора. Откуда-то сверху раздался его бас:
– Ну, шо, скалолаз, будешь гуторить? Я же тебя, как кость, перегрызу!
– Собака что-ли…, – Иван не успел договорить, как сильный удар ногой в лицо отбросил его голову, из разбитого носа брызнула горячая кровь.
Майор поставил рядом табуретку, тяжело опустился, схватил Ивана за волосы и с силой дернул назад:
– Шутник, да?! А это видишь? – он держал в руке черный пистолет. – Это американский «Кольт». В магазине 15 патронов. Для тебя хватит и одного. Но это потом… А сейчас поиграем в бильярд. Я буду шары забивать. Ну, а тебе их заглатывать…
Майор, тяжело дыша, отстегнул магазин от пистолета и бросил его на стол:
– Держите его крепче! – крикнул он солдатам и наотмашь ударил тяжелой рукояткой пистолета Ивана по зубам.
Резкая боль помутила сознание, рот наполнился кровью. Он выплюнул сломанный зуб, тихо простонал.
– Шо, скалолаз, не нравится? – хрипло пробасил майор. – Я же тебя предупреждал...
– За что? – прохрипел Иван.
– Ха, – усмехнулся майор. Его толстое лицо задышало самодовольством, – пока за то, что москаль…
– Я не москаль…
– Так зараз дізнаємося всэ…
От следующих ударов боль пронзила каждую клетку тела Ивана, расколола его на тысячу мелких, острых осколков. Он потерял сознание. Изо рта на грязный пол хлынула кровавая липкая слюна с выбитыми зубами.
На Ивана вылили ведро холодной воды, подняли. Он пришел в себя, облизал распухшие, кровоточащие губы, провел тяжелым, каменным языком по деснам. Все передние зубы были выбиты.
Сейчас ему захотелось больше всего сбросить стальные наручники, смять, изломать, убить это толстое животное. Превратить его в пыль и стряхнуть в мусор. Развеять по всем сторонам света. Так, чтобы никто и никогда не смог больше собрать.
– Очухался? – услышал он как будто издалека голос майора. – А мы тут картинки в твоем телефоне бачим! Так ты, скалолаз, оказывается сепарский наводчик! У тебя же на телефоне фотки самых высоких наших точек. О, побачтэ: – киевская телебашня, министерство транспорта, куча всяких высоток: «Гулливер», «Парус». И даже дымовая труба ТЭЦ -5. Она тоже не низкая. Здесь у тебя подписано 330 метров… Значит, сведения москалям передавал?! Ну, да ладно. Сдадим тебя, куда надо. Представляешь, как обрадуются эсбэушники такому подарку?
Толстые губы майора растянулись в улыбке. Он затрещал стулом, толстые щеки заходили ходуном.
К вечеру за Иваном приехали. Грубо надели черный мешок на голову, затолкали в джип без номеров и увезли обратно в поселок с американским названием. Там его бросили в темный и сырой подвал тюрьмы. С этого момента допросы не прекращались ни днём, ни ночью. Следователи постоянно сменяли друг друга, задавая одни и те же вопросы. Они требовали назвать своё настоящее имя, воинское звание, какое и от кого он получил задание. Иван, пока были силы, повторял: у него рабочий заказ, и он ехал его выполнять.
Тогда один из них, щуплый, с голубым глазами, длинной светлой бородкой и блестевшей сережкой-гвоздиком в ухе, надел Ивану на голову мокрое полотенце, присоединил электрические провода. Через мгновение удары током пронзили тело, вызывали резкое сокращение мышц, спазмы во всем теле. Сухожилия выворачивались и были готовы вот-вот разорваться.
Иван задыхался от тупой боли. Кровь била в висках. Его тошнило. Он терял сознание, но ему несколько раз под нос совали нашатырь.
После пыток, находясь в каком-то забытьи, Иван часто слышал откуда-то доносившийся скрежет лопат. Чувствовал, как на него падают тяжелые комья сырой земли, засыпают его лицо, глаза, грудь, как становится все труднее дышать. Его окутывал ледяной запах смерти. С животным ужасом он ожидал последнего глотка воздуха…
Иван уже не чувствовал боли. Он был сам сплошной болью. Страдания притупили чувства. Истерзанное тело казалось уже чужим, словно уже отделилось от него самого.
– Ну, чего будем с ним делать? – вдруг услышал Иван рядом чей-то голос.
– Чую я, только зря с ним время теряем! – раздался дребезжащий голос щуплого с сережкой в ухе. – На нем живого места нет. Знал бы что, давно бы рассказал… А майору – хрен, а не премию. А то он размечтался, что шпиона русского поймал…
Больше Ивана на допросы не выводили. Через три дня его заставили подписать бумагу о том, что претензий он ни к кому не имеет. Потом вернули документы, телефон и помятую бейсболку с Эверестом. На прощанье сказали, чтобы молчал, если опять нет хочет попасть в американский «Нью-Йорк».
Но Иван хотел только одного – вырваться из этого страшного места. И у него это получилось. Понимание этого пришло уже в автобусе, на пути в Донецк.
2.
В городе у Ивана знакомых не было, и он с автовокзала позвонил заказчику, рассказал ему свою историю. Тот быстро приехал, посмотрел на изможденного парня, с трудом стоявшего на ногах, в синяках и кровоподтеках. Покачал головой и отвез его в больницу. Врач поставил диагноз – сотрясение мозга, два сломанных ребра, многочисленные ушибы и крайнее нервное истощение. Свободных мест в больнице не было, и Ивана, напичкав лекарствами, положили в коридоре. Несколько дней он провалялся на жесткой кровати, почти не вставая, смутно ощущая, как кто-то все время рядом шумел, ходил мимо, кого-то таскали на носилках, ругались и толкались. Несколько раз Иван просыпался, но тут же опять проваливался в тяжелый сон.
Днем пожилая медсестра Серафима с черным с проседью пучком волос и насмешливым, изрезанным морщинами лицом, ставила ему капельницы, засовывала в рот таблетки, кормила.
– Ешь, ешь, глотай, – весело говорила она, – а то и на ноги не встанешь.
– Ничего… Как-нибудь, – шепелявил беззубым ртом Иван.
– Ничего – это во рту у тебя, – хмурилась медсестра, сдвигая к переносице седые, мохнатые брови, – чтоб им, кровопийцам, в аду гореть… Ладно, завтра тебя наш зубник посмотрит…
Стоматолог, поворачивая голову Ивана в разные стороны, осмотрел челюсти молодого человека, раздвинул опухшие, черные губы, провел пальцами по разбитым дёснам. С помощью специальной ложки из воска сделал слепок. На прощанье дружелюбно похлопал Ивана по руке и пообещал скоро принести гипсовую модель зубного протеза.
– Зато кариеса не будет, – подмигнула Серафима, проводив врача к выходу, – один раз отмучишься и отдыхай…
Но в эту ночь отдохнуть не получилось. Укры несколько раз обстреляли город из «градов». Больницу заполнили раненые. Они стонали, ругались, звали врачей и просили помощи. Всю ночь и целый следующий день хирурги делали операции. Они сменяли друг друга, пока дрожащие от усталости руки уже не могли держать скальпель и накладывать швы.
Вечером рядом с кроватью Ивана тенью остановилась какая-то женщина:
– Скажите, вы не видели мою дочку? – стеклянные, наполненные слезами, воспалено-красные глаза смотрели куда-то мимо. – Настенька… Она такая светленькая, в белой маечке…
Иван присел, растерянно оглянулся. Женщина наклонилась, медленно протянула к нему трясущиеся руки:
– Она же жива, я знаю!! Где она?! Покажите мне мою девочку!! Покажите!!!
Вдруг ее рот исказился, рыдания заклокотали внутри и вырвались наружу страшным криком:
– А-а-а-а-а-а-а!!!!
Подбежала Серафима, схватила женщину за плечи, резко бросив Ивану:
– Вставай! Чего разлегся!
Иван подскочил с кровати, хотел броситься прочь, но Серафима сердито рявкнула:
– Куда ты?! Держи её! Я укол сделаю!
– А-а-а-а-а-а-а!!!
Иван бросился к женщине, с силой прижал её руки к кровати, придавил коленом извивающиеся ноги.
– А-а-а-а-а-а!!!
Серафима подхватила правую руку женщины, задрала край короткой блузки и быстро кольнула иглой в плечо. Через минуту женщина обмякла, закрыла глаза.
– Дочку у неё вчера убило, – Серафима мрачно взглянула на Ивана черно-карими глазами, – пять годиков…Прямо около дома…Разорвало на части. – Она потерла узловатым пальцем повлажневшие глаза, горько вздохнула. – Ручку нашли в палисаднике, ножку – на дороге… Она всё поверить не может…Кажется, умом тронулась… А ты говоришь, парень, зубы…
Ночью женщину увезли, но Иван долго не мог прийти в себя. В горле застрял колючий комок, мешая дышать. Дрожащими руками он взял кем-то протянутую кружку, опрокинул в себя. От спирта перехватило горло, обожгло дыхание, выдавило слезу. Перед глазами поплыла пелена. Качнуло в сторону, ударило о спинку кровати, опрокинуло на матрас. Его еще долго кружило, бросало то вверх, то вниз так, словно он оказался в бушующем океане, на огромной, швыряющей его как щепку, волне.
За месяц Ивана подлечили, поставили зубные протезы. В это время он помогал ухаживать за больными и ранеными, делал перевязки, кормил лежачих, выносил за ними утки. Вместе с санитарами он отвозил трупы в морг, помогал складывать их в подтекающие холодильные камеры, каждый раз содрогаясь от тошнотворного, сладковатого запаха.
По ночам Иван часто думал: «Разве эти гады могут называться людьми? Ходить со всеми вместе по земле, смотреть на одно небо, дышать одним воздухом? Но если они еще живы и не сгорели в аду, то получается, что так устроен этот мир. Выходит, что зло побеждает. Но так не должно быть!»
Иван несколько раз хотел позвонить домой, своим родителям в Киев. Но связь не работала. Телеграмму отправить тоже было нельзя: Киев их не принимал. Тогда он написал и передал со знакомым письмо, в котором сообщил о том, что приехать скоро не получится, ему придется на некоторое время задержаться по работе. Он надеялся, что эта весточка дойдет до Подола, до их квартиры в старом трехэтажном доме на зеленой набережной. Там, где чувствуется свежее дыхание Днепра…
Перед выпиской из больницы Иван подстригся, раздобыл одноразовую бритву, побрился, надел чистую одежду. В этот же день он встретился со старым заказчиком, обсудил предстоящую работу, взял аванс. Потом достал альпинистское снаряжение, нашел себе толкового помощника из местных, смастерил высотную люльку и за две недели сделал обещанный ремонт на одном из самых высоких зданий города. Довольный работой клиент щедро рассчитался с Иваном и предложил ему открыть бизнес в Донецке, пообещав в будущем хороший заработок. Иван отказался.
Он заехал в магазин, накупил несколько пакетов печенья, конфет, колбасы, сыра и помчался в больницу. Увидев его, увешенного с головы до ног свертками, Серафима взмахнула руками, улыбнулась:
– Вот! Сейчас вижу, что ты наконец-то поправляешься! – она обняла Ивана, заглянула ему в глаза. – Какой аппетит-то нагулял!
Иван смущенно отвел взгляд:
– Это я не себе… Раненым…
– Да я уж поняла…
– И вот еще, – он вынул из кармана деньги, – возьмите…
— Это ты себе оставь, – решительно остановила его Серафима, положив на его руку свою жесткую ладонь. – Купишь себе форму, каску, броник, ну и там всё, что потребуется…А то в одной твоей этой кепке, – она кивнула на бейсболку, – много не навоюешь…
Иван удивленно вскинул глаза:
– Не удивляйся, парень, – снисходительно ответила Серафима, поджав губы, – не ты первый. Многие, как у нас тут крови насмотрятся, над детками убиенными поплачут, в морге поработают, так потом в ополчение идут записываться. Никого тащить не надо. Всё сами понимают. И ты, Ванька, понятливый, – Серафима подняла руку, нежно провела ладонью по темным, жестким волосам Ивана, по его смуглой щеке, – хоть и зеленый еще… А штаб ополченцев – рядом, одна остановка, пешком дойдешь…
Иван улыбнулся, обнял Серафиму, смущенно чмокнул её в щеку, развернулся и быстро пошел к выходу:
– И смотри, зубы береги! – услышал он вслед. – Они теперь у тебя казенные…
3.
Через год Иван, получивший в армии позывной Альпинист, стал опытным бойцом-снайпером. Он закончил специальные курсы по снайпингу – охоте за врагом. Там каждый день проходили занятия по наблюдению, маскировке, сигналам, определению расстояния до цели, расчёту направления и силы ветра. И стрельбе: днем и ночью, при ярком солнце и проливном дожде, в густом лесу и открытом поле, лёжа и стоя.
Выпускной экзамен проходил в боевых условиях, на передовой. Иван должен был уничтожить вражеского снайпера, от рук которого уже погибли несколько солдат-ополченцев. Ночью, надев лохматый маскхалат и спрятав свою бейсболку в карман, он пробрался на нейтральную полосу, выбрал подходящее пятиэтажное здание, поднялся на чердак. Там он сделал дыру в черепице и стал наблюдать из ночного бинокля за передвижениями в других домах. Когда уже стемнело, в доме напротив на фоне чердачного окна появился человек с винтовкой с оптическим прицелом. На рукаве в лунном свете блеснул желто-синий шеврон.
Иван задержал дыхание и плавно нажал на курок.
– Пдум! – глушитель поглотил звук выстрела, темная фигура, словно споткнувшись, остановилась и сразу же рухнула вниз.
Иван знал, что часто снайперы работают в парах и даже группами. Он продолжал наблюдать. Через несколько минут появился напарник, который успел сделать ответный выстрел. Пуля, разрезав темноту, чиркнула рядом. Промах.
Альпинист знал, что после выстрела снайпер расслабляется, кладёт руку на затвор винтовки, приподнимает голову. И тогда наступает момент истины. Поймав его, Иван сделал ответный точный выстрел. Он не стал менять место своей удачной засады и до утра довел счет до пяти «минусов».
Утром, когда противник узнал о своих ночных потерях, начался ожесточенный артиллерийский обстрел позиций ополченцев.
– В честь тебя – праздничный салют! – хлопнув вернувшегося Ивана по плечу, пробасил комбат по прозвищу Малыш – широкоплечий силач с мягкой рыжеватой бородой и добродушной улыбкой. – Дал ты им жару…
Рядом раздался сильный взрыв, в блиндаже подбросило деревянный стол, сверху посыпались комья земли.
– Да, кажется, что-то им не понравилось, – ответил Иван, стряхивая ладонью осевшую пыль.
– О тебе уже командир полка спрашивал, – комбат присел на табурет, – звонил, интересовался, что ты там за третью мировую развязал, что противник уже больше часа поливает нас свинцом со всех стволов…
– Значит, не зря поработал, – ухмыльнулся Иван и надел свою бейсболку.
Раньше он слышал, как бойцы рассказывали о том, что первое убийство человека на войне может солдата сломать, выпотрошить. Сделать его не пригодным к бою. Смягчить сердце, ослабить руку. Особенно когда убиваешь врага в упор, видишь его искаженное страхом и болью лицо, судороги в теле, слышишь последний крик, с которым всё из этой жизни отлетает, растворяется и навсегда прекращается.
Но Иван этого не чувствовал. Может быть, потому что враг находился далеко, и его плохо было видно даже в оптический прицел. А, может быть, причина была в том, что Иван в каждой вражеской фигуре видел майора с короткими, толстыми, как сосиски, пальцами, держащими черный пистолет перед его лицом.
Со временем в Альпинисте появился азарт охотника. Он стал снайпером-одиночкой. На передовой он жил один, получал задания только от комбата и больше никому не подчинялся. На заданиях он привычно ловил в перекрестие цель, рассчитывал упреждение, квадрант, угол сноса, задерживал дыхание и плавно нажимал курок.
– Пдум! – вновь и вновь раздавался привычный звук выстрела.
Слава Альпиниста на фронте росла. Особенно после того, как он уничтожил в одиночку целое отделение вражеских автоматчиков.
Тогда ночью он подполз вплотную к траншее противника, нанизал на веревку пустые консервные банки. Прикрепил к ней другой конец веревки и притащил её с собой. С восходом солнца он начал дергать за веревку. Банки загрохотали, вызвали любопытство противника. Из вражеской траншеи стали появляться головы.
– Пдум! Пдум! – «минус» два.
Через час банки загрохотали вновь. Вновь чья-то голова приподнялась над бруствером окопа.
– Пдум! – «минус» три.
До вечера он поразил еще несколько целей. Последнего – седьмого, когда тот пытался короткими перебежками удрать в тыл.
Возвращаясь на свои позиции, он услышал, как кто-то из своих бойцов в траншее восхищенно присвистнул:
– Ну, ты даёшь, Альпинист! Лупишь укров со всей пролетарской ненавистью! И откуда её в тебе столько?
Иван остановился, прищурил глаза, потрогал заросший черной щетиной подбородок:
– Зубы у меня от них болят. Особенно в непогоду…
4.
В разгар войны, летом 2022 года, фронт приблизился к поселку «Нью-Йорк». Многие жители уехали, другие попрятались в домах и подвалах. Бензозаправка, пиццерия и кафе закрылись за железными дверями, опоясались металлическими щитами. Растяжка с американским названием оборвалась и валялась в грязной луже, часто оказываясь под колесами машин и бронетранспортеров.
Вокруг гремела канонада, небо разрывали вспышки огненных трасс и ракет, земля дыбилась от разрывов. На подступах к поселку, а потом и в жилом секторе завязались бои. Они продолжались несколько недель, то затихая, то вновь возобновляясь.
Здесь то и дело встречались застывшие подбитые танки, сожженные машины, поврежденные орудия. На пустыре грудой искореженного металла чернели остатки сбитого ополченцами украинского вертолета Ми-8МСБ. Воздух был насыщен запахами пороховых газов и бензина.
Повсюду на пустых улицах поселка разбросаны сломанные деревья, битый кирпич, куски шифера, пробитый профлист. Около домов валялись брошенные вещи, одежда, сломанная мебель.
Неожиданно на передовой наступила тишина. Несколько дней молчала артиллерия, не стреляли «грады», не поднималась в воздух авиация. Вэсэушники зацепились за оборону фенольного завода. Ополченцы готовились к решающему штурму.
В это время Ивана вызвал к себе комбат.
– Дело есть, – он тяжело навалился локтями на стол, – знаю, что мечтаешь пойти на Эверест…
– Хочешь меня послать на крышу мира? – Иван улыбнулся, блеснув вставными зубами.
– Нет. Это после войны. А сейчас есть задачка посложнее. Смотри сюда, – комбат пальцем ткнул в карту, – здесь мы, а вот – нейтралка. Потом сразу начинается фенольный завод. По нашим данным, во время наступления укры хотят его взорвать. Завод давно закрыт, но на складах до сих пор хранится много карболовой кислоты. Эта высокотоксичная гадость. Если рванет – мало никому не покажется. Все строения разнесёт в радиусе нескольких километров, а люди в поселке задохнутся от ядовитых испарений. Его концентрация в этой кислоте огромная. Фугасы уже заложили. По команде их взорвут. Нашим бойцам туда близко не подойти. Там открытая местность, а у них стоят пулеметы по периметру. Технику тоже пускать нельзя. Любой рикошетный снаряд взорвет склады. Карты минирования у нас нет. Но мы точно знаем, у кого она есть. Разведка доложила, что офицер с картой завтра поедет на машине вот по этой дороге. Мы знаем марку и номер автомобиля…
– Нужно забрать карту. Угадал? – Иван поднял руку, дотронулся до козырька бейсболки и быстро развернул её назад.
– Точно! – командир, вкинув голову, подался вперед всем своим большим телом. – Но это не просто мишень! От нее зависит жизнь многих людей. Вот такая задачка. Ну, чем тебе не Эверест? – серьезно спросил комбат, сжимая огромные кулаки.
– Ну, что же, – кивнул Иван, – если гора не идет к Магомеду, значит, пойду я к ней…
Ночью Иван переполз нейтралку и рано утром уже укрылся на дереве, в густой тени раскидистого дуба прямо рядом с дорогой. Осталось лишь дождаться, когда появится нужный автомобиль. Через несколько часов на дороге показался УАЗ. Машина быстро приближалась, оставляя за собой огромные клубы пыли. Иван вмиг стряхнул дремоту, цевьё послушно легло в левую ладонь, глаз поймал в прицел номерной знак. Снайпер убедился, что это была нужная мишень. Он передернул затвор винтовки. В следующее мгновение патрон оказался в патроннике, а в сетке оптики появились две фигуры. Первой мишенью Иван выбрал водителя за рулем, второй – военного рядом. Он два раза молниеносно нажал на спусковой крючок. Машина резко нырнула в сторону, вылетела в кювет и перевернулась.
Иван быстро спрыгнул с дерева и, пригибаясь, побежал к машине. Метров за двадцать до неё он упал на землю и прислушался. До него донесся приглушенный стон. Иван поднял винтовку, приготовился сделать быстрый рывок вперед, прокачать маятник и одним выстрелом покончить с врагом. Но что-то его останавливало. Не давало двинуться с места. Он опустил приклад винтовки на землю:
– Эй! Ты там живой? – громко крикнул Иван. – Сдаешься?
– Сам сдавайся! – услышал он басовитый голос, сдавленный болью.
– Давай перевяжу!
– Да пошел ты, москаль проклятый! Только сунься. У меня граната…
– Ну, и черт с тобой, хохол несчастный…
Иван знал, что часто в горячке боя, даже после ранения, солдат продолжает сражаться. До тех пор, пока боль и страх не истощат силы, не сломят волю. Это мина замедленного действия, которая рано или поздно взорвется. Надо лишь немного подождать.
Тяжёлая, неподвижная тишина окутала затаившихся в ожидании людей. Красное солнце обжигало кожу, тело покрылось испариной, на губах выступила соль.
На боевом счету Ивана было много убитых врагов. Но сейчас он почему-то не мог просто подойти и поднять оружие против раненного. Его винтовка, всегда такая послушная, вдруг стала непривычно тяжелой, как будто налитой неподъемным железом.
Из-за кустов опять раздался стон и какое-то бормотание.
– Не стреляй! – прокричал Иван. – Иду к тебе, перевязку сделаю…
Он поставил винтовку на предохранитель, закинул её за спину и пополз вперед, раздвигая руками жесткие, густые заросли травы. В потное лицо пахнуло пряным запахом степной зелени. Через несколько минут он увидел в кабине автомобиля убитого солдата, а рядом с разбитой машиной раненого офицера с залитым кровью лицом. Его каска валялась рядом, кровоточащую рану в плече он зажимал ладонью. Мертвенно-бледное лицо искажалось гримасой боли. Она волной пробегала по его массивной фигуре, толстому лицу и обвислым усам…
От неожиданной пронзительной мысли лоб Ивана покрылись холодной испариной: «Не может быть!»
Перед ним лежал тот самый майор…
Память взорвалась мучительной болью перенесенного страдания. Она резала острым куском битого стекла прямо по старой ране, которая нестерпимо заныла, начала кровоточить.
Иван знал, что окажись он на месте этого раненого майора, тот бы его не пожалел. Изрезал бы на ремни, содрал кожу с живого и кровь пил бы по капле. И еще долго бы смотрел, как из его глаз, полных боли и страдания, медленно уходит жизнь.
Именно поэтому он всегда носил с собой заряженный пистолет. Для нормального боя это слабое оружие. Но для того, чтобы избежать плена, – в самый раз.
Майор очнулся, приподнял голову и тут же бессильно откинул её назад.
– Что, больно? – горькая усмешка пробежала по губам Ивана. – А помнишь, гнида, что ты со мной сделал тогда?!
Майор молчал.
– А ты вспомни! – сжав зубы, с неожиданной яростью прошипел Иван. – Вспомни, мразь, с каким наслаждением ты выбивал мне зубы, играя в свой бильярд! Может, и мне сейчас взять твердый кий и начать загонять шары в лузы?
Иван одной рукой достал пистолет, другой схватил майора за грудки и что есть силы тряхнул его:
– Если бы ты знал, сколько раз на тренировках, стреляя в «болванчик», я представлял твою ненавистную харю! Сколько раз я попадал тебе между глаз!
Майор застонал, открыл глаза:
– Скалолаз…, – еле слышно прошептали его губы.
– Ага! Помнишь! – Иван отпустил раненого. – Кажется, теперь твоя очередь страдать, майор. Или ты думаешь, что боль должна быть только чужая? А тебя она не коснется? Почувствуй хоть раз, что это такое! Может быть, это тебя вылечит…Ведь страдание для этого и нужны человеку…
– Не убивай, – простонал раненый, – у меня был приказ...
– Врешь! – резко бросил Иван. – А если и так, то есть приказы, которые человек выполнять не должен… Или он превратится в животное…
– Не…, – майор тяжело задышал.
– Да! – голос Ивана хлестнул звонким выстрелом. – Только ведь ты, майор, воюешь не за людей, на которых тебе наплевать, а за землю. Её нужно отнять у других. Всэ тыльки для сэбэ! Да?!
Раненый с посеревшим лицом и белыми губами, судорожно глотая слюну, выдавил из себя:
– Пощади…
Мутные слезы потекли по его бледным щекам, застревая в длинных, обвислых усах.
Иван, еще не понимая, что же делать дальше, достал индивидуальный пакет, разорвал прорезиненную оболочку. Он наложил на рану майора бинтовую повязку, сделал обезболивающий укол.
Раненый, жадно облизывая сухие губы, тихо прошептал:
– Пить…
Иван приподнял его голову, поднес ко рту фляжку.
– Пей…Хотя не вода тебе нужна, а кусок свинца…
Вдруг глаза майора сузились, вспыхнули жгучей ненавистью. Неожиданно его рука ударила снизу чем-то острым. Иван, почувствовав пронзительную боль в животе, отпрянул, заскрипел зубами:
– Ах ты, гад! Ножом…Исподтишка…
Зажимая одной рукой кровоточащую рану, другой он выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в упор. Кровь залила ненавистное лицо, тело судорожно дернулось и затихло.
– Вот так, – прерывисто дыша, проговорил Иван, – одной мерзостью меньше... Зло должно умереть…
Иван, стараясь беречь силы, перебинтовал рану, закинул за плечо планшет с картой и пополз к своим позициям.
Вокруг звенела тишина, теплый запах разогретых на солнце лугов плотным маревом висел в воздухе, невидимые в густой траве, звонко перекликались птицы.
Жизнь продолжалась.
И в ней ополченцам еще предстояло разминировать фенольный завод, предотвратить взрыв и освободить посёлок с названием «Нью-Йорк».
Дарья ЩЕДРИНА
Родилась в Ленинграде. Закончила в 1991 г. 1-ый ЛМИ им. И.П.Павлова, затем Санкт-Петербургский институт гештальта. По специальности – врач и психолог. Работаю врачом, живу в Санкт-Петербурге. Долгие годы писала «в стол», не решалась показать кому-нибудь свое творчество. В 2015 г. судьба свела с писателем, членом РСП Родченковой Е.А. Именно ей и показала свои рассказы, которые неожиданно понравились. С тех пор активно публикуюсь. С 2017 г. являюсь членом Союза Писателей России. За это время вышли в свет несколько книг: повести о любви «Звездное озеро» и «Недоразумение», роман в стиле фэнтези «Сокровище волхвов», психологические триллеры «Убить Еву» и «Черный квадрат Казимира» и два сборника рассказов.
ВКонтакте: vk.com/id458226055
Проза.ру: proza.ru/avtor/daryona67
Родилась в Ленинграде. Закончила в 1991 г. 1-ый ЛМИ им. И.П.Павлова, затем Санкт-Петербургский институт гештальта. По специальности – врач и психолог. Работаю врачом, живу в Санкт-Петербурге. Долгие годы писала «в стол», не решалась показать кому-нибудь свое творчество. В 2015 г. судьба свела с писателем, членом РСП Родченковой Е.А. Именно ей и показала свои рассказы, которые неожиданно понравились. С тех пор активно публикуюсь. С 2017 г. являюсь членом Союза Писателей России. За это время вышли в свет несколько книг: повести о любви «Звездное озеро» и «Недоразумение», роман в стиле фэнтези «Сокровище волхвов», психологические триллеры «Убить Еву» и «Черный квадрат Казимира» и два сборника рассказов.
ВКонтакте: vk.com/id458226055
Проза.ру: proza.ru/avtor/daryona67
МУЗЫКАНТ
Татьяна осторожно открыла дверь с табличкой «Реанимация», постаравшись сделать это бесшумно. Ей почему-то казалось, что громкий звук может помешать тем, кто лежал, опутанный проводами и капельницами, на больничных койках этого отделения, хотя большинство из них находились без сознания.
Пройдя по короткому коридору, завернула в палату, где располагался сестринский пост.
– Привет, Ленусик! – поздоровалась с дежурной медсестрой, по совместительству – старой подругой.
– О, Танюша, заходи, заходи! – улыбнулась, подняв голову от истории болезни, Лена. – Как дела?
– Нормально. А у тебя как?
Таня бросила взгляд на две пустые койки, аккуратно заправленные чистым бельем в ожидании новых пациентов. Занятой оказалась только одна кровать. – Что-то пусто у вас сегодня.
– Скоро опять заполнимся под завязку. Привезли целую партию тяжелых, двоих уже оперируют. Ну, а после операции – сразу к нам.
– А этот? – Татьяна кивнула в сторону пациента, что лежал с забинтованной головой, с закрытыми глазами на койке у окна. Прозрачная трубка капельницы тянулась к его шее, к катетеру, установленному под ключицей.
– Этот тут уже две недели. Ранение в голову. Операцию сделали, но из комы он не выходит, хотя дышит сам.
Таня подошла к больному, вглядываясь в его бледное лицо.
– Бедненький, совсем же молодой. Сколько ему, Лен?
– Двадцать пять. Зовут Константин Семёнов. Рядовой.
– Симпатичный какой... Неужели не выживет?
Она осторожно коснулась его руки, лежащей поверх одеяла. Пальцы оказались теплыми, живыми, но совершенно безвольными.
– Бог его знает, – тяжело вздохнула Лена. – Организм-то молодой, крепкий, есть надежда, что выживет. Пока капаем ему непрерывно все, что только можно, кормим через зонд. Анализы неплохие, но в сознание не приходит. Жаль.
– Да, очень жалко. Несправедливо это, когда умирают такие молодые. Им бы жить и жить.
Она погладила слабую руку раненого с той нежностью, с которой гладят детей, и, склонившись ниже, прошептала:
– Давай, поправляйся, Константин Семёнов, приходи в себя. Что это ты застрял там, в серой зоне? Возвращайся! Мы тебя ждем, очень ждем.
Но парень никак не отреагировал на ее призыв. Таня, продолжая держать его за руку, выпрямилась и громко обратилась к подруге.
– А я что зашла-то, Ленусик. Мы сегодня празднуем день рождения Светы Крамаренко, там домашние пироги и вкусный чай. Приходи к нам, посидим за компанию.
– Хорошо, обязательно приду, вот только дождусь подмены. Этих же одних оставлять нельзя.
– Ой! – вдруг вскрикнула Таня и отдернула руку, но тут же снова схватила ладонь раненого. – Он мне пальцы пожал...
– Не может быть! – Лена метнулась к больному, схватила за другую руку, нащупывая пульс и глядя на показатели приборов жизнеобеспечения.
– Вот опять!.. Точно! Тихонечко так, но пожал.
И тут темные ресницы под белыми бинтами дрогнули, и пациент приоткрыл глаза.
– Ну, наконец-то, Семёнов, мы уже устали ждать! – радостно заявила Лена и побежала вон из палаты. – Пойду врача позову!
Таня, вдруг почувствовав слабость в ногах, опустилась на край кровати и взяла в обе ладони руку больного.
– Как ты, Константин Семёнов? Слышишь меня?
Ресницы моргнули, а бледные потрескавшиеся губы дрогнули в еле заметной улыбке.
Костя плыл в густом сером тумане. Он не чувствовал своего тела, совсем не чувствовал. Иногда ухо улавливало какие-то неясные звуки, отдаленные, слабые. Иногда из тумана выступали смутные силуэты, похожие на призраков. Не было и мыслей никаких, только медленное движение в пространстве, словно дрейф корабля, потерявшего в бурю и мачты, и руль.
Вдруг он отчетливо почувствовал прикосновение к своей руке и обрадовался, что, оказывается, у него есть рука! Голос издалека позвал его по имени, а потом, уже ближе прозвучало: «Возвращайся! Мы тебя ждем, очень ждем!» Он и вернулся, потому что голос был очень приятным, мягким и нежным. Косте вдруг захотелось посмотреть на того, кому этот чудный голос принадлежит, и он открыл глаза.
На него смотрели большие, с длинными густыми ресницами карие очи! Никогда в жизни он не видел таких необыкновенно красивых глаз! Так вот какие ангелы населяют рай... Хотя нет, это не может быть рай. Потому что уж кому-кому, а ему, Косте Семёнову, путь туда заказан. Тут он разглядел белую медицинскую шапочку на ангеле, и белый халат и все понял: больница! Он в больнице. И перед ним не ангел, а медик, хотя это почти одно и то же. Значит, он жив! Костя улыбнулся от этой мысли и тут же почувствовал боль. Боль жила в голове, заполнив всю черепную коробку, пригвоздив его к подушке. Казалось, если он хоть чуть-чуть пошевелится, то боль, как раскаленная лава, выплеснется наружу и зальет подушку, кровать, потечет на пол пылающим алчным потоком. Чтобы не тревожить боль, он снова прикрыл веки, хотя ему очень хотелось смотреть на кареглазого ангела в белом халате.
Потом пришли еще люди, стали его трогать, ощупывать, прикладывать к груди холодные металлические штуковины, колоть иголками, стучать чем-то по коленкам. Костя от этого так устал, что снова погрузился в густой серый туман.
Спустя два дня Костю перевели в обычную палату к таким же, как и он, раненым. На соседней с ним койке лежал артиллерист лет сорока, – Михалыч, так к нему обращались соседи по палате. Их Костя пока не мог толком разглядеть, мешала спинка кровати, а сесть без посторонней помощи не получалось, хотя руки и ноги двигались, чему он был несказанно рад.
Доктор, который осматривал его утром после перевода на отделение, сказал:
– Повезло тебе, Семёнов, можно сказать, в рубашке родился. Грубо говоря, крышу тебе снесло, вернее, половину крыши черепа, а мозг при этом практически не пострадал. Ну, контузия, отек, – это все пройдет. Но все важные функции мозга сохранены. Тебе раздробленные кости удалили, титановую пластину вместо них поставили. Скоро все заживет, и будешь ты полностью здоров.
Доктор похлопал его по руке, подбадривая и вселяя надежду, и перешел к другому пациенту. Костя же почувствовал такой прилив радости, что захотелось тут же вскочить с постели. Но, увы, сил даже на то, чтобы самому сходить в туалет не было.
Чтобы справить простые человеческие надобности, приходилось звать дежурную медсестру Анну Андреевну, дородную тётеньку под пятьдесят с добрыми глазами. Анна Андреевна называла всех обитателей палаты мальчиками и своими родненькими. Едва ее грузная фигура входила в палату, как появлялось непривычное ощущение домашнего уюта и полной защищенности.
Анна Андреевна попыталась кормить Костю с ложечки, чему он тут же воспротивился, заявив решительно:
– Я сам!
Но несмотря на то, что суп был очень вкусный, ароматный, от чего он совсем отвык на передовой и там, где он был до фронта, сил самостоятельно съесть хватило всего на пять ложек. Анна Андреевна, сокрушенно вздыхая, отставила тарелку с супом на тумбочку и взяла тарелку со вторым. Большая, круглая, поджаренная до золотистой корочки, благоухающая мясом с чесночком котлета покоилась на взбитой перине из картофельного пюре, да еще была полита какой-то необыкновенной подливой. У Кости потекли слюнки: прямо как дома, у мамы! Он позволил медсестре разделить котлету на несколько частей и долго, с удовольствием смаковал божественное угощение, засовывая в рот маленькие кусочки и медленно жуя.
– Спасибо, Анна Андреевна, – поблагодарил он, справившись с половиной котлеты. – Вы поставьте пока тут, на тумбочке, я потом доем.
– Родненький, так остынет же, будет невкусно.
– Вкусно, вкусно! Не беспокойтесь, мне и холодное вкусно.
В общем, Косте Семёнову нравилось в госпитале: тепло, сухо, сытно и спокойно, никто не стреляет и ничего не взрывается, заставляя кидаться на землю, бросая все, и ползти в укрытие. Его продолжали активно лечить, и боль в голове постепенно уменьшалась, став вполне терпимой.
С проблемой он столкнулся на третий день, когда дежурной сестрой оказалась та самая кареглазая красавица, которую он видел в реанимации, по имени Татьяна. Костя онемел, когда она вошла в палату с целой пачкой градусников и сообщила бодрым голосом:
– Ну что, солдатики, все мерим температуру!
Увидев Семёнова, добавила радостно:
– О, старый знакомый, значит, ты ко мне в палату попал? Как самочувствие?
– Н-нормально, – с трудом выдавил Костя одеревеневшим языком.
– А откуда вы нашего музыканта знаете, Танечка? – поинтересовался любопытный Михалыч, поудобнее устраивая на подушке раненую ногу, из которой сквозь бинты торчали металлические спицы и дуги, собираясь в сложную и прочную конструкцию.
– Так мы с ним еще в реанимации сталкивались, когда он из комы вышел, – улыбнулась Татьяна, и Костя понял, что не знает, что в ее лице прекраснее – глаза или улыбка?
Но радость от встречи с этим ангелом быстро омрачилась из-за примитивной проблемы: хотелось в туалет, но попросить утку у Татьяны Костя не мог, просто не мог. Он дотерпел почти до обеда, а потом решительно сел в кровати. Палата тут же поехала вокруг него, но, к счастью, медленно, он успел ухватиться обеими руками за край койки.
– Ты куда это? – спросил Михалыч, оторвавшись от книжки, которую читал, слюнявя палец и перелистывая обтрепанные от частого чтения странички карманного томика.
– В сортир, – ответил Костя, дожидаясь, когда прекратится головокружение.
– Так позови сестру, она тебе утку принесет.
– Нет, – твердо заявил Костя и попытался встать.
Это ему удалось только с третьей попытки, потому что удерживать себя в вертикальном положении оказалось невероятно трудно. Голова кружилась, ноги дрожали от слабости, сердце выпрыгивало из груди от волнения.
– Зря ты так, музыкант, еще упадешь по дороге, опять голову повредишь и никакая титановая пластина не поможет. Давай, я Танечку позову!
– Я сам! – процедил Костя сквозь сжатые зубы и, хватаясь за тумбочку, за спинку кровати, за стул, медленно поковылял к выходу из палаты.
По закону подлости в дверях столкнулся с Татьяной.
– Куда это ты, Семёнов, собрался? Тебе ж доктор велел лежать, – строго напомнила она.
Костя попытался пройти мимо, промолчав, но за него ответил Михалыч (чтоб его в язык ранило, а не в ногу!).
– Музыкант наш скромный очень, утку попросить стесняется, вот сам и отправился в туалет.
– Не дойдешь ведь, Семёнов! – в голосе медсестры звучала тревога.
– Дойду! – упрямо произнес раненый и двинулся на подгибающихся ногах вперед.
– Давай хоть помогу!
Девушка поднырнула под его руку, обхватила за талию и повела, давая возможность опереться на ее хрупкое, но надежное плечо. Так и дошли до места назначения.
– Ты аккуратно, по стеночке, – напутствовала она Костю, – а я тебя тут у двери подожду. Если что, зови!
Путешествие до туалета, расположенного в двух шагах от входа в палату, и обратно так вымотали Костю, что он сразу заснул, едва вернулся в кровать, и во сне его окутывал нежный цветочный запах Таниных духов.
С тех пор с каждым разом ходить становилось все легче и легче.
Помимо болтливого и языкастого артиллериста Михалыча в палате лежали рыжий оператор БПЛА Заяц с плотно перевязанной правой рукой и совсем юный стрелок из добровольцев Тёма, раненый в живот. Делать было все равно нечего. Завтрак, обед и ужин перемежались перевязками, уколами и капельницами. Кто-то мог читать, а кому-то после черепно-мозговой травмы доктор запретил напрягать зрение. Оставалось только болтать обо всем на свете с собратьями по несчастью.
Так Костя узнал, что Михалыч командовал артиллерийской батареей. Их засек вражеский коптер. Он отдал приказ немедленно сворачиваться и уходить, но по злому стечению обстоятельств замешкались буквально на полминуты и их накрыли ВСУшники артой. Ехали на максимальной скорости, а позади, в двух шагах, все взрывалось, свистело и ухало. Комья черной земли сыпались с неба, грохоча по кузовам трех машин с личным составом. Гаубицы все уцелели, а вот двоих пацанов убило первым же взрывом, да и самого Михалыча слегка зацепило.
Рыжий Заяц, он же Зайцев Витя, чуть не со слезами на глазах рассказывал, как на них вышла ДРГ укропов, завязался стрелковый бой и его «птичку» безнадежно повредили очередью из автомата. «Такая птичка была, – сокрушался Заяц, – послушная, глазастая. Мы с ее помощью столько опорников выявили, столько техники замаскированной. А тут – очередью из автомата! Варвары!» Похоже, претензий к врагу за искалеченную руку у оператора БПЛА не было, война – это война, а вот за коптер было обидно.
Стрелок Артём поступил в палату позже всех, после операции, и был самым слабым, говорил еле слышно, так что в палате повисала напряженная тишина, и соседи старательно вслушивались, чтобы не пропустить ни единого слова из рассказа.
– Да мы только с передовой вернулись, собрались отдохнуть, пообедать. Я броник снял, тяжелый он, зараза. Сидим с ребятами, едим, а тут – минометный обстрел. Я сообразить ничего не успел, осколок по животу – чирк! Смотрю, куртка кровью пропитывается, а из живота мои кишки торчат. Я сознание не столько от боли, сколько от страха потерял. Просто фильм ужасов какой-то! Пришел в себя, когда меня на спине один из наших тащил, я только имя его помню, Вадим. Он меня шесть километров до медроты волок на себе. Если б не он, меня б уже не было точно. Вот поправлюсь, надо будет как-то найти этого Вадима, спасибо сказать человеку.
– Слышь, доброволец, а лет-то тебе сколько? – интересовался Михалыч.
– Восемнадцать с половиной!
И только Костя старался помалкивать о своих подвигах. Но выздоравливающий Тёма не унимался.
– А почему вы Костю музыкантом называете?
– Потому что он из оркестрантов Вагнера. Слыхал про таких? – хмыкнул всезнающий Михалыч.
– Частная военная компания что ли?
– Угу.
– А я подумал, что ты, Костян, на каком-нибудь музыкальном инструменте играешь, поэтому и музыкант.
– Ага, на «корнете», ой, пардон, на кларнете! – ответил артиллерист, и мужики хором заржали, оценив шутку.
– Слушай, Костя, а как ты туда попал, в «Вагнер»?
– Обыкновенно, – Семёнов вздохнул, понимая, что отвертеться от вопросов все равно не получится; впрочем, в подробности он вдаваться не собирался. – Пришел, сказал, что хочу воевать, прошел комиссию, признали годным. Вот и воюю.
– А как тебя ранило?
Сердобольный Заяц здоровой рукой поправил подушку за спиной Тёмы, чтобы тому было удобней слушать, и сам сел рядом.
– Да там высота была такая у поселка. Бандерлоги там опорник обустроили и огонь арты корректировали. У них наши позиции, как на ладони, были. Из-за этого нам ни на шаг продвинуться не удавалось недели две. Наконец, пришел приказ взять эту высоту. Ну, пока брали, меня по черепушке и задело.
– Он у нас теперь титановая голова! – вставил свое веское слово Михалыч.
– Я-ясненько, – протянул Тёма. – А это правда, что оркестрантам в ЧВК хорошие деньги платят?
– Тём, мы пока эту чертову высоту брали, двоих мужиков двухсотыми потеряли и пятерых трехсотыми. Какими деньгами можно это оправдать? – паренёк понимающе примолк. – То-то и оно!
Постепенно Костя выздоравливал. Он точно знал, что этому способствуют не только лекарства, прописанные врачом, но особенно дежурства красавицы – Танечки. Вызнав у доброй Анны Андреевны график ее дежурств, он с нетерпением ждал, когда девушка войдет в палату и веселым голосом спросит: «Ну, как вы тут, солдатики?» Косте казалось, что в палате сразу становится светлее и теплее.
Когда Татьяна задавала ему вопросы, он односложно отвечал. Она уходила, а он представлял в воображении, как бы мог ответить по-другому, и они разговорились бы, стали общаться не как медсестра и пациент, а как друзья. Но то, что было легко и просто в фантазиях, в реальности оказывалось невозможным. Костя только вздыхал да иногда позволял себе выйти в больничный коридор и лишний раз пройти мимо сестринского поста, тайком бросая восхищенные взгляды на девушку.
Наблюдательный Михалыч однажды спросил его прямо:
– Что, музыкант, понравилась тебе наша Танечка?
– Понравилась, – честно признался Костя.
– Так скажи ей об этом!
Костя округлил глаза:
– Как это – сказать?
– Обыкновенно, русским языком! Ну, если ты владеешь каким-нибудь другим языком, тоже можно попробовать.
– С ума сошел, Михалыч! Нужен я ей больно с пробитой башкой. Да у нее вообще, может, муж имеется или парень.
– Вот об этом и спроси, – настаивал артиллерист.
Не найдя, что возразить, Костя только неопределенно пожал плечами. Но сосед не унимался:
– Смелее надо быть, Константин! Ты ж боец, настоящий мужик, хоть и слегка пораненный. Ничего, до свадьбы заживет! Представь, что тебе надо взять еще одну стратегическую высоту, – и вперед!
Но Костя только отмахивался. Он точно знал, что не может такая удивительная девушка как Таня, обратить внимание на такого, как он. Он и мизинца ее не стоит. Да и что он сможет ей сказать? Правду ведь не расскажешь, а врать он не умеет. Оставалось только молча страдать.
Но привыкший командовать батареей Михалыч решил помочь бедному парню. Уж больно тяжело было смотреть, как тот мается. Зашла однажды Татьяна в палату, чтобы снять капельницу Артёму, артиллерист и дал первый залп:
– Танечка, скажите, пожалуйста, вы не замужем?
У Кости все похолодело внутри. Вот ведь Михалыч, везде без мыла влезет! Девушка повернулась к нему и удивленно приподняла идеальной формы брови.
– А почему это вас интересует, капитан Михайлов?
– Да потому, Танечка, что в результате тайного голосования в нашей палате, счетная комиссия пришла к выводу, что вы – самая красивая медсестра на отделении, даже во всем госпитале. Вот и интересуемся, есть ли муж у такой красавицы? – и его грубоватая физиономия расплылась в слащавой улыбке.
– Передайте счетной комиссии, что мужа у меня нет.
– Передам! – радостно закивал Михалыч и выразительно скосил взгляд на Костю. Тот мгновенно покраснел и еле сдержался, чтобы не залепить в этого балабола подушкой. – А парень имеется?
Девушка тихо засмеялась и покачала прелестной головкой.
– Нет, Михайлов, парня тоже нет.
– А что так? Непорядок! Надо исправить срочно! Вон сколько замечательных парней вокруг, побитых, правда, немного, потрепанных, но это временно. Вот, хотя бы Костя Семёнов. Герой же, красавец, я бы сказал, первая скрипка в оркестре Вагнера.
– Михалыч, ты совсем? – пробормотал Костя хриплым от волнения голосом и почувствовал, как краснеют и начинают гореть его уши под повязкой. Но заткнуть рот капитану могла только вражеская артиллерия.
– Правда, Танечка, посмотрите вокруг. Не должна такая чудная девушка оставаться одна.
– Согласна, но проблема в том, что замечательных парней вокруг так много, что не знаю, кого и выбрать, теряюсь даже. Вот, может, вас, капитан? – и лукаво улыбнулась.
– Увы, Танечка, я давно и безнадежно женат. На супругу свою готов молиться, так что другие женщины для меня не существуют.
– Как трогательно, – покачала головой девушка, принимая правила игры.
– Ну, на других то посмотрите.
– Смотрю и вижу, как все остальные скромно потупили глаза.
– Так это признак хорошего воспитания, Танечка.
– Думаете, капитан? А мне кажется, что это признак трусости. А трусов я не люблю. Передайте счетной комиссии, пусть выдвигает решительную кандидатуру. Уж если герой, то должен быть посмелее.
И ушла, по пути выключив свет в палате. В наступившей темноте Костя услышал громкий шёпот Михалыча:
– Слыхал, музыкант? Смелее надо быть, и удача тебе улыбнется.
Костя вытащил из-под головы подушку и, вложив в бросок все пережитые эмоции, запустил ее в соседа.
На следующий день лечащий врач огорошил Семёнова, сообщив, что его скоро выпишут и переведут на долечивание в санаторий.
– Когда? – только и смог выдавить из себя Костя, ощутив холодок в груди.
– В понедельник. Так что готовься, парень.
И он понял, что у него остался всего один шанс. Если до понедельника он не найдет в себе мужества поговорить с Татьяной, то больше не увидит ее никогда. И ведь придется сказать правду. Она, конечно, его отошьет, но он будет знать, что сделал все, что от него зависело. Значит, не судьба...
Таня дежурила в субботу, следующее дежурство будет уже после понедельника, а значит, и после его выписки. Костя долго ходил взад-вперед по коридору, раз за разом проходя мимо сестринского поста и бросая отчаянные взгляды на девушку. Наконец, она не выдержала, подняла свои невероятные глаза от бумаг, которыми занималась, и с улыбкой спросила:
– Семёнов, ну, что ты ходишь, как маятник? Хочешь что-то спросить? Так спроси.
Костя остановился возле нее и честно сказал:
– Таня, мне нужно с тобой поговорить. Меня в понедельник выписывают, а значит, мы больше не увидимся.
– Хорошо, давай поговорим, – она отложила в сторону пачку историй болезни пациентов.
– Давай уйдем куда-нибудь, чтобы никто не помешал.
– Пошли на лестницу.
И они прошли по длинному больничному коридору, открыли дверь на лестницу и вышли на лестничную площадку. За окном клубилась темная зимняя ночь, пациенты давно отдыхали в своих палатах, дежурный персонал, набегавшись за день, тоже отдыхал за чашкой чая в сестринской или в ординаторской. Лестница, освещенная тусклым дежурным фонарем, была пустынной и тихой. Парень с девушкой подошли к окну и устроились на подоконнике. Костя с наслаждением вдохнул тонкий запах знакомых духов и подумал, что, возможно, больше его уже никогда не почувствует. От этой мысли сердце дрогнуло и застучало быстрей, подталкивая, торопя не терять быстро уходящие минуты.
– Таня, честно признаюсь: ты мне очень нравишься, так, как никто никогда не нравился.
– Ты мне тоже нравишься, – ответила девушка, и Костя от неожиданности сбился с мысли.
– Подожди, – остановил ее жестом, – вряд ли ты это скажешь, когда узнаешь про меня все.
– Что узнаю, Костя?
– Я... вор, Танечка, настоящий вор. Я сидел в тюрьме, в колонии общего режима. И это уже не впервой. Первый раз я попал за решетку еще по малолетке.
Он рассказывал свою историю механическим, торопливым голосом, стараясь не смотреть в ее глаза, боясь увидеть презрение, негодование. А что еще он мог там увидеть?..
– Я вырос с одной матерью, отца своего никогда не знал. Мать работала воспитателем в детском саду. Сама знаешь, какие там зарплаты. Жили мы почти впроголодь. А в школе со мной учились ребята из разных семей, в том числе богатых. Они не стеснялись демонстрировать модные шмотки, дорогие мобильники, цацки всякие. Некоторых в школу возили на хороших автомобилях родители. А мне было завидно. Мне тоже хотелось и цацки, и шмотки, и мобильники.
Подростком связался с дворовой компанией. Там пацаны были не из богатых семей. У кого батя пил без продыху, у кого сидел. Зато все были злые и с крепкими кулаками. Они-то меня и научили, что если нельзя купить, то можно украсть или отобрать. Сначала по мелочи баловались, потом непонятно как оказались под крылом настоящих бандитов. Они нас на слабо поймали и ввели в дело. Мальчишке проще влезть в форточку, чем взрослому. Так и пошло.
Я поначалу радовался, что теперь могу себе позволить дорогой телефон. А потом нас замели на грабеже. Отсидел. Вышел. А старые друзья-то никуда не делись. Мне уже не телефон мобильный хотелось, а машину. Я вырос, и потребности мои росли.
Всего-то пару лет на воле погулял. Потом опять сел и надолго. За участие в ОПГ срок прибавляют. Мне уже вроде как привычно, вот только мать жалко. Переживала она сильно, плакала. Ей эти деньги, машины, шмотки и даром не нужны оказались. Лучше бы сын честным человеком вырос.
А в августе к нам в колонию приехал хозяин «Вагнера», частной военной компании, и предложил пойти воевать в их рядах. Искупить, так сказать, свою вину перед родиной кровью. Я сразу согласился. Меня взяли.
Знаешь, я как будто на другую планету попал. Там такие мужики, что все наши авторитеты рядом с ними – сопливая шпана! Я смотрел на них с раскрытым ртом: богатыри, красавцы, у каждого такой боевой опыт, что словами не передать. Они нас, как щенков неразумных, обучали: терпеливо, настойчиво. Учили, как выживать, как выполнять боевые задачи, как спасать раненых, возились с нами, вкладывая по крупицам все свои знания. А когда на передовую попал, вдруг понял, что у жизни есть другой смысл, совсем другой!
Там ведь неважно, сколько у тебя денег, на какой машине ты ездишь, на каких курортах оттягиваешься в отпуске, какие брюлики на твоей бабе. Там важно не подвести группу во время выполнения боевой задачи. Важно в случае чего подставить плечо товарищу. Важно не оставить своего пацана раненого под огнем, а вытащить и спасти ему жизнь.
Но повоевать мне довелось совсем немного, всего-то месяц. Вот, попал сюда. Но я точно знаю, что после выздоровления обязательно вернусь к своим. Я жить спокойно не смогу, если они там без меня воевать будут. Вот такая вот история, Танечка.
Он впервые за весь разговор повернул голову и посмотрел на девушку. Та сидела ссутулившись, опираясь руками о край подоконника и опустив голову в белой медицинской шапочке, из-под которой выбивались темные вьющиеся волосы. В душе Кости тихой змейкой свернулась тоска.
– Если я не слишком напугал своими рассказами, то очень тебя прошу: дай мне свой телефон, чтобы я мог поздравить тебя с 8 Марта и с Новым годом.
Таня только подняла голову, и только их взгляды встретились, как дверь на лестницу распахнулась, в потоке света, хлынувшего из коридора, появилась медсестра Катя, долговязая, нескладная, злая, и недовольно заворчала:
– Танька, ну куда ты запропастилась? Там у Егорова, похоже, швы разошлись, кровотечение открылось. Иван Николаевич сказал везти его в операционную. Давай, быстрее!
Татьяна соскочила с подоконника и уже на бегу махнула рукой Косте:
– Я подумаю, Семёнов! – спустя секунду дверь за ней захлопнулась с громким стуком, оборвав что-то внутри у Кости.
Утром в воскресенье, не успели раненые позавтракать, как в палату вошел лечащий врач Иван Николаевич и сообщил:
– К нам едет генерал Алексеев. Прошу всех подготовиться, привести себя в порядок и собраться в холле. Тебя это в первую очередь касается, Семёнов. Побрейся хоть.
Костя удивленно провел ладонью по небритой щеке. Ну да, побриться стоит. Но он-то какое отношение имеет к штабному начальству? Генералу может не понравиться, что раненый боец не при параде? Пусть башка пробита, но морда должна быть тщательно выбрита. И отправился к раковине приводить себя в порядок.
В просторном холле, украшенном фикусами в кадках, на диванах и креслах, а так же подпирая стены, собралась вся ходячая часть пациентов отделения, плюс персонал, с любопытством поглядывающий в сторону коридора, откуда должен был появиться полководец. За гомоном небольшой толпы, гадающей о причинах визита генерала, не услышали шаги офицеров. Появление генерала, невысокого, крепкого, но с таким взглядом серых глаз, что невольно хотелось вытянуться по стойке смирно, застало всех врасплох. Голоса мгновенно смолкли.
– Здравствуйте, товарищи!
Народ встал, поправляя больничные халаты, опираясь на костыли и трости, вытягивая перевязанные руки и ноги. Генерал Алексеев окинул всех строгим взглядом и вдруг улыбнулся тепло и открыто.
– Не пугайтесь, товарищи бойцы, не проверять работу госпиталя прибыл, а наградить заслуженными наградами наших героев. Вы садитесь, садитесь, я сам к вам подойду.
Он обернулся к сопровождающему офицеру, тот передал ему в руки документы и коробочку с наградой.
– Васильев Виталий Александрович! – четко произнес генерал, и от толпы отделился худенький паренек лет двадцати на костылях. Правой ноги у него не было выше колена.
Генерал подошел, поздравил и лично приколол к больничной пижаме парня медаль. Тот стоял, тяжело опираясь на костыли и растерянно хлопал длинными ресницами, а на впалых щеках его розовел смущенный румянец. «Вот такие они, наши герои, – подумал Костя с гордостью за парня, которого даже не знал, – настоящие мужики!»
Он не понял, что обращаются к нему, когда сзади стоящий Михалыч ткнул его кулаком под ребра: «Не спи, музыкант!»
– Семёнов Константин Игоревич за взятие стратегической высоты в составе боевой группы награждается медалью за отвагу! Поздравляю! – крепкое генеральское рукопожатие. – Кроме этого, я уполномочен передать вам документы о помиловании. Теперь вы чисты перед законом.
Костя взял в руки обычного формата белую страницу с текстом, который расплывался перед его глазами, и прижал к груди, потому что пальцы предательски дрожали. Листок зацепился за что-то. Костя опустил взгляд и посмотрел на новенькую, блестящую, сверкающую серебром медаль и подумал: «А мне-то за что? Я же, как все, штурмовал эту высоту. А то, что командира группы прикрыл собой, так командир десятка таких, как я, стоит».
Утром понедельника Константин в компании тех, кого после ранения отправляли на долечивание в санатории, стоял у центрального входа в госпиталь и ждал обещанный автобус. Ему выдали новую форму, чистенькую, с иголочки, пахнущую складом, а не порохом и потом. С серого декабрьского неба тихо падал снег мягкими пушистыми хлопьями. Голова с отросшим коротким ёжиком волос, совсем не скрывавшим уродливые рубцы, почему-то мёрзла в зимней шапке.
Подошел автобус. Бойцы, что-то тихо обсуждая между собой, стали загружаться в салон. А Костя вдруг услышал за спиной:
– Семёнов, Костя!
Он обернулся.
Таня стояла в светлом пуховичке и модной вязанной шапочке и смотрела на него такими глазами, что можно было умереть.
– Таня?.. У тебя же, вроде, сегодня дежурства нет.
– Нет. Я специально приехала тебя проводить, – она подошла и протянула что-то в ладошке. – Вот, ты просил телефон, я еще почтовый адрес написала на всякий случай, вдруг тебе настоящее письмо захочется написать.
Костя взял небольшой, сложенный пополам листочек и неуверенно зажал в руке.
– Насчет 8 марта загадывать не будем, но с Новым годом ты меня поздравь обязательно, я буду ждать!
Ему стало так хорошо, будто и не было никакого ранения, никакой контузии. Захотелось одномоментно заорать и заплакать от счастья, а еще схватить Татьяну в охапку и поцеловать на глазах у всех парней, с любопытством косящихся на них. Но разве с ангелом так можно? Нельзя.
– Спасибо, Танечка, – тихо произнес он, прижимая к груди драгоценный подарок, – обязательно поздравлю.
Раненые бойцы уже давно погрузились в автобус, заняв почти все места. И только Костя и Таня все еще стояли на улице. Водитель нетерпеливо посигналил, подгоняя Семёнова скорей занять свое место.
– Иди, не задерживай остальных, – подтолкнула его девушка к двери автобуса. – Я знаю, что после лечения ты вернешся в свой оркестр и будешь играть до победы. Иначе и быть не может. Но только пообещай мне, Костя, что вернёшься живым, обязательно вернёшься!
– Обещаю! – кивнул Костя и впрыгнул в отъезжающий автобус.
Он прошел на свое место, расстегнул куртку и положил листок с адресом в нагрудный карман, поближе к сердцу, бросив короткий взгляд на цифры телефонного номера, запомнив его мгновенно и навсегда. Он еще не знал, что этот листок, как крыло настоящего ангела, защитит его от пуль и осколков лучше любого бронежилета.
Автобус медленно вырулил с территории госпиталя и влился в общий поток транспорта на проспекте. А из-за ограды больничного сквера тонкая фигурка девушки в светлом пуховичке и модной шапочке еще долго махала рукой ему в след, пока автобус не скрылся за поворотом.
Татьяна осторожно открыла дверь с табличкой «Реанимация», постаравшись сделать это бесшумно. Ей почему-то казалось, что громкий звук может помешать тем, кто лежал, опутанный проводами и капельницами, на больничных койках этого отделения, хотя большинство из них находились без сознания.
Пройдя по короткому коридору, завернула в палату, где располагался сестринский пост.
– Привет, Ленусик! – поздоровалась с дежурной медсестрой, по совместительству – старой подругой.
– О, Танюша, заходи, заходи! – улыбнулась, подняв голову от истории болезни, Лена. – Как дела?
– Нормально. А у тебя как?
Таня бросила взгляд на две пустые койки, аккуратно заправленные чистым бельем в ожидании новых пациентов. Занятой оказалась только одна кровать. – Что-то пусто у вас сегодня.
– Скоро опять заполнимся под завязку. Привезли целую партию тяжелых, двоих уже оперируют. Ну, а после операции – сразу к нам.
– А этот? – Татьяна кивнула в сторону пациента, что лежал с забинтованной головой, с закрытыми глазами на койке у окна. Прозрачная трубка капельницы тянулась к его шее, к катетеру, установленному под ключицей.
– Этот тут уже две недели. Ранение в голову. Операцию сделали, но из комы он не выходит, хотя дышит сам.
Таня подошла к больному, вглядываясь в его бледное лицо.
– Бедненький, совсем же молодой. Сколько ему, Лен?
– Двадцать пять. Зовут Константин Семёнов. Рядовой.
– Симпатичный какой... Неужели не выживет?
Она осторожно коснулась его руки, лежащей поверх одеяла. Пальцы оказались теплыми, живыми, но совершенно безвольными.
– Бог его знает, – тяжело вздохнула Лена. – Организм-то молодой, крепкий, есть надежда, что выживет. Пока капаем ему непрерывно все, что только можно, кормим через зонд. Анализы неплохие, но в сознание не приходит. Жаль.
– Да, очень жалко. Несправедливо это, когда умирают такие молодые. Им бы жить и жить.
Она погладила слабую руку раненого с той нежностью, с которой гладят детей, и, склонившись ниже, прошептала:
– Давай, поправляйся, Константин Семёнов, приходи в себя. Что это ты застрял там, в серой зоне? Возвращайся! Мы тебя ждем, очень ждем.
Но парень никак не отреагировал на ее призыв. Таня, продолжая держать его за руку, выпрямилась и громко обратилась к подруге.
– А я что зашла-то, Ленусик. Мы сегодня празднуем день рождения Светы Крамаренко, там домашние пироги и вкусный чай. Приходи к нам, посидим за компанию.
– Хорошо, обязательно приду, вот только дождусь подмены. Этих же одних оставлять нельзя.
– Ой! – вдруг вскрикнула Таня и отдернула руку, но тут же снова схватила ладонь раненого. – Он мне пальцы пожал...
– Не может быть! – Лена метнулась к больному, схватила за другую руку, нащупывая пульс и глядя на показатели приборов жизнеобеспечения.
– Вот опять!.. Точно! Тихонечко так, но пожал.
И тут темные ресницы под белыми бинтами дрогнули, и пациент приоткрыл глаза.
– Ну, наконец-то, Семёнов, мы уже устали ждать! – радостно заявила Лена и побежала вон из палаты. – Пойду врача позову!
Таня, вдруг почувствовав слабость в ногах, опустилась на край кровати и взяла в обе ладони руку больного.
– Как ты, Константин Семёнов? Слышишь меня?
Ресницы моргнули, а бледные потрескавшиеся губы дрогнули в еле заметной улыбке.
Костя плыл в густом сером тумане. Он не чувствовал своего тела, совсем не чувствовал. Иногда ухо улавливало какие-то неясные звуки, отдаленные, слабые. Иногда из тумана выступали смутные силуэты, похожие на призраков. Не было и мыслей никаких, только медленное движение в пространстве, словно дрейф корабля, потерявшего в бурю и мачты, и руль.
Вдруг он отчетливо почувствовал прикосновение к своей руке и обрадовался, что, оказывается, у него есть рука! Голос издалека позвал его по имени, а потом, уже ближе прозвучало: «Возвращайся! Мы тебя ждем, очень ждем!» Он и вернулся, потому что голос был очень приятным, мягким и нежным. Косте вдруг захотелось посмотреть на того, кому этот чудный голос принадлежит, и он открыл глаза.
На него смотрели большие, с длинными густыми ресницами карие очи! Никогда в жизни он не видел таких необыкновенно красивых глаз! Так вот какие ангелы населяют рай... Хотя нет, это не может быть рай. Потому что уж кому-кому, а ему, Косте Семёнову, путь туда заказан. Тут он разглядел белую медицинскую шапочку на ангеле, и белый халат и все понял: больница! Он в больнице. И перед ним не ангел, а медик, хотя это почти одно и то же. Значит, он жив! Костя улыбнулся от этой мысли и тут же почувствовал боль. Боль жила в голове, заполнив всю черепную коробку, пригвоздив его к подушке. Казалось, если он хоть чуть-чуть пошевелится, то боль, как раскаленная лава, выплеснется наружу и зальет подушку, кровать, потечет на пол пылающим алчным потоком. Чтобы не тревожить боль, он снова прикрыл веки, хотя ему очень хотелось смотреть на кареглазого ангела в белом халате.
Потом пришли еще люди, стали его трогать, ощупывать, прикладывать к груди холодные металлические штуковины, колоть иголками, стучать чем-то по коленкам. Костя от этого так устал, что снова погрузился в густой серый туман.
Спустя два дня Костю перевели в обычную палату к таким же, как и он, раненым. На соседней с ним койке лежал артиллерист лет сорока, – Михалыч, так к нему обращались соседи по палате. Их Костя пока не мог толком разглядеть, мешала спинка кровати, а сесть без посторонней помощи не получалось, хотя руки и ноги двигались, чему он был несказанно рад.
Доктор, который осматривал его утром после перевода на отделение, сказал:
– Повезло тебе, Семёнов, можно сказать, в рубашке родился. Грубо говоря, крышу тебе снесло, вернее, половину крыши черепа, а мозг при этом практически не пострадал. Ну, контузия, отек, – это все пройдет. Но все важные функции мозга сохранены. Тебе раздробленные кости удалили, титановую пластину вместо них поставили. Скоро все заживет, и будешь ты полностью здоров.
Доктор похлопал его по руке, подбадривая и вселяя надежду, и перешел к другому пациенту. Костя же почувствовал такой прилив радости, что захотелось тут же вскочить с постели. Но, увы, сил даже на то, чтобы самому сходить в туалет не было.
Чтобы справить простые человеческие надобности, приходилось звать дежурную медсестру Анну Андреевну, дородную тётеньку под пятьдесят с добрыми глазами. Анна Андреевна называла всех обитателей палаты мальчиками и своими родненькими. Едва ее грузная фигура входила в палату, как появлялось непривычное ощущение домашнего уюта и полной защищенности.
Анна Андреевна попыталась кормить Костю с ложечки, чему он тут же воспротивился, заявив решительно:
– Я сам!
Но несмотря на то, что суп был очень вкусный, ароматный, от чего он совсем отвык на передовой и там, где он был до фронта, сил самостоятельно съесть хватило всего на пять ложек. Анна Андреевна, сокрушенно вздыхая, отставила тарелку с супом на тумбочку и взяла тарелку со вторым. Большая, круглая, поджаренная до золотистой корочки, благоухающая мясом с чесночком котлета покоилась на взбитой перине из картофельного пюре, да еще была полита какой-то необыкновенной подливой. У Кости потекли слюнки: прямо как дома, у мамы! Он позволил медсестре разделить котлету на несколько частей и долго, с удовольствием смаковал божественное угощение, засовывая в рот маленькие кусочки и медленно жуя.
– Спасибо, Анна Андреевна, – поблагодарил он, справившись с половиной котлеты. – Вы поставьте пока тут, на тумбочке, я потом доем.
– Родненький, так остынет же, будет невкусно.
– Вкусно, вкусно! Не беспокойтесь, мне и холодное вкусно.
В общем, Косте Семёнову нравилось в госпитале: тепло, сухо, сытно и спокойно, никто не стреляет и ничего не взрывается, заставляя кидаться на землю, бросая все, и ползти в укрытие. Его продолжали активно лечить, и боль в голове постепенно уменьшалась, став вполне терпимой.
С проблемой он столкнулся на третий день, когда дежурной сестрой оказалась та самая кареглазая красавица, которую он видел в реанимации, по имени Татьяна. Костя онемел, когда она вошла в палату с целой пачкой градусников и сообщила бодрым голосом:
– Ну что, солдатики, все мерим температуру!
Увидев Семёнова, добавила радостно:
– О, старый знакомый, значит, ты ко мне в палату попал? Как самочувствие?
– Н-нормально, – с трудом выдавил Костя одеревеневшим языком.
– А откуда вы нашего музыканта знаете, Танечка? – поинтересовался любопытный Михалыч, поудобнее устраивая на подушке раненую ногу, из которой сквозь бинты торчали металлические спицы и дуги, собираясь в сложную и прочную конструкцию.
– Так мы с ним еще в реанимации сталкивались, когда он из комы вышел, – улыбнулась Татьяна, и Костя понял, что не знает, что в ее лице прекраснее – глаза или улыбка?
Но радость от встречи с этим ангелом быстро омрачилась из-за примитивной проблемы: хотелось в туалет, но попросить утку у Татьяны Костя не мог, просто не мог. Он дотерпел почти до обеда, а потом решительно сел в кровати. Палата тут же поехала вокруг него, но, к счастью, медленно, он успел ухватиться обеими руками за край койки.
– Ты куда это? – спросил Михалыч, оторвавшись от книжки, которую читал, слюнявя палец и перелистывая обтрепанные от частого чтения странички карманного томика.
– В сортир, – ответил Костя, дожидаясь, когда прекратится головокружение.
– Так позови сестру, она тебе утку принесет.
– Нет, – твердо заявил Костя и попытался встать.
Это ему удалось только с третьей попытки, потому что удерживать себя в вертикальном положении оказалось невероятно трудно. Голова кружилась, ноги дрожали от слабости, сердце выпрыгивало из груди от волнения.
– Зря ты так, музыкант, еще упадешь по дороге, опять голову повредишь и никакая титановая пластина не поможет. Давай, я Танечку позову!
– Я сам! – процедил Костя сквозь сжатые зубы и, хватаясь за тумбочку, за спинку кровати, за стул, медленно поковылял к выходу из палаты.
По закону подлости в дверях столкнулся с Татьяной.
– Куда это ты, Семёнов, собрался? Тебе ж доктор велел лежать, – строго напомнила она.
Костя попытался пройти мимо, промолчав, но за него ответил Михалыч (чтоб его в язык ранило, а не в ногу!).
– Музыкант наш скромный очень, утку попросить стесняется, вот сам и отправился в туалет.
– Не дойдешь ведь, Семёнов! – в голосе медсестры звучала тревога.
– Дойду! – упрямо произнес раненый и двинулся на подгибающихся ногах вперед.
– Давай хоть помогу!
Девушка поднырнула под его руку, обхватила за талию и повела, давая возможность опереться на ее хрупкое, но надежное плечо. Так и дошли до места назначения.
– Ты аккуратно, по стеночке, – напутствовала она Костю, – а я тебя тут у двери подожду. Если что, зови!
Путешествие до туалета, расположенного в двух шагах от входа в палату, и обратно так вымотали Костю, что он сразу заснул, едва вернулся в кровать, и во сне его окутывал нежный цветочный запах Таниных духов.
С тех пор с каждым разом ходить становилось все легче и легче.
Помимо болтливого и языкастого артиллериста Михалыча в палате лежали рыжий оператор БПЛА Заяц с плотно перевязанной правой рукой и совсем юный стрелок из добровольцев Тёма, раненый в живот. Делать было все равно нечего. Завтрак, обед и ужин перемежались перевязками, уколами и капельницами. Кто-то мог читать, а кому-то после черепно-мозговой травмы доктор запретил напрягать зрение. Оставалось только болтать обо всем на свете с собратьями по несчастью.
Так Костя узнал, что Михалыч командовал артиллерийской батареей. Их засек вражеский коптер. Он отдал приказ немедленно сворачиваться и уходить, но по злому стечению обстоятельств замешкались буквально на полминуты и их накрыли ВСУшники артой. Ехали на максимальной скорости, а позади, в двух шагах, все взрывалось, свистело и ухало. Комья черной земли сыпались с неба, грохоча по кузовам трех машин с личным составом. Гаубицы все уцелели, а вот двоих пацанов убило первым же взрывом, да и самого Михалыча слегка зацепило.
Рыжий Заяц, он же Зайцев Витя, чуть не со слезами на глазах рассказывал, как на них вышла ДРГ укропов, завязался стрелковый бой и его «птичку» безнадежно повредили очередью из автомата. «Такая птичка была, – сокрушался Заяц, – послушная, глазастая. Мы с ее помощью столько опорников выявили, столько техники замаскированной. А тут – очередью из автомата! Варвары!» Похоже, претензий к врагу за искалеченную руку у оператора БПЛА не было, война – это война, а вот за коптер было обидно.
Стрелок Артём поступил в палату позже всех, после операции, и был самым слабым, говорил еле слышно, так что в палате повисала напряженная тишина, и соседи старательно вслушивались, чтобы не пропустить ни единого слова из рассказа.
– Да мы только с передовой вернулись, собрались отдохнуть, пообедать. Я броник снял, тяжелый он, зараза. Сидим с ребятами, едим, а тут – минометный обстрел. Я сообразить ничего не успел, осколок по животу – чирк! Смотрю, куртка кровью пропитывается, а из живота мои кишки торчат. Я сознание не столько от боли, сколько от страха потерял. Просто фильм ужасов какой-то! Пришел в себя, когда меня на спине один из наших тащил, я только имя его помню, Вадим. Он меня шесть километров до медроты волок на себе. Если б не он, меня б уже не было точно. Вот поправлюсь, надо будет как-то найти этого Вадима, спасибо сказать человеку.
– Слышь, доброволец, а лет-то тебе сколько? – интересовался Михалыч.
– Восемнадцать с половиной!
И только Костя старался помалкивать о своих подвигах. Но выздоравливающий Тёма не унимался.
– А почему вы Костю музыкантом называете?
– Потому что он из оркестрантов Вагнера. Слыхал про таких? – хмыкнул всезнающий Михалыч.
– Частная военная компания что ли?
– Угу.
– А я подумал, что ты, Костян, на каком-нибудь музыкальном инструменте играешь, поэтому и музыкант.
– Ага, на «корнете», ой, пардон, на кларнете! – ответил артиллерист, и мужики хором заржали, оценив шутку.
– Слушай, Костя, а как ты туда попал, в «Вагнер»?
– Обыкновенно, – Семёнов вздохнул, понимая, что отвертеться от вопросов все равно не получится; впрочем, в подробности он вдаваться не собирался. – Пришел, сказал, что хочу воевать, прошел комиссию, признали годным. Вот и воюю.
– А как тебя ранило?
Сердобольный Заяц здоровой рукой поправил подушку за спиной Тёмы, чтобы тому было удобней слушать, и сам сел рядом.
– Да там высота была такая у поселка. Бандерлоги там опорник обустроили и огонь арты корректировали. У них наши позиции, как на ладони, были. Из-за этого нам ни на шаг продвинуться не удавалось недели две. Наконец, пришел приказ взять эту высоту. Ну, пока брали, меня по черепушке и задело.
– Он у нас теперь титановая голова! – вставил свое веское слово Михалыч.
– Я-ясненько, – протянул Тёма. – А это правда, что оркестрантам в ЧВК хорошие деньги платят?
– Тём, мы пока эту чертову высоту брали, двоих мужиков двухсотыми потеряли и пятерых трехсотыми. Какими деньгами можно это оправдать? – паренёк понимающе примолк. – То-то и оно!
Постепенно Костя выздоравливал. Он точно знал, что этому способствуют не только лекарства, прописанные врачом, но особенно дежурства красавицы – Танечки. Вызнав у доброй Анны Андреевны график ее дежурств, он с нетерпением ждал, когда девушка войдет в палату и веселым голосом спросит: «Ну, как вы тут, солдатики?» Косте казалось, что в палате сразу становится светлее и теплее.
Когда Татьяна задавала ему вопросы, он односложно отвечал. Она уходила, а он представлял в воображении, как бы мог ответить по-другому, и они разговорились бы, стали общаться не как медсестра и пациент, а как друзья. Но то, что было легко и просто в фантазиях, в реальности оказывалось невозможным. Костя только вздыхал да иногда позволял себе выйти в больничный коридор и лишний раз пройти мимо сестринского поста, тайком бросая восхищенные взгляды на девушку.
Наблюдательный Михалыч однажды спросил его прямо:
– Что, музыкант, понравилась тебе наша Танечка?
– Понравилась, – честно признался Костя.
– Так скажи ей об этом!
Костя округлил глаза:
– Как это – сказать?
– Обыкновенно, русским языком! Ну, если ты владеешь каким-нибудь другим языком, тоже можно попробовать.
– С ума сошел, Михалыч! Нужен я ей больно с пробитой башкой. Да у нее вообще, может, муж имеется или парень.
– Вот об этом и спроси, – настаивал артиллерист.
Не найдя, что возразить, Костя только неопределенно пожал плечами. Но сосед не унимался:
– Смелее надо быть, Константин! Ты ж боец, настоящий мужик, хоть и слегка пораненный. Ничего, до свадьбы заживет! Представь, что тебе надо взять еще одну стратегическую высоту, – и вперед!
Но Костя только отмахивался. Он точно знал, что не может такая удивительная девушка как Таня, обратить внимание на такого, как он. Он и мизинца ее не стоит. Да и что он сможет ей сказать? Правду ведь не расскажешь, а врать он не умеет. Оставалось только молча страдать.
Но привыкший командовать батареей Михалыч решил помочь бедному парню. Уж больно тяжело было смотреть, как тот мается. Зашла однажды Татьяна в палату, чтобы снять капельницу Артёму, артиллерист и дал первый залп:
– Танечка, скажите, пожалуйста, вы не замужем?
У Кости все похолодело внутри. Вот ведь Михалыч, везде без мыла влезет! Девушка повернулась к нему и удивленно приподняла идеальной формы брови.
– А почему это вас интересует, капитан Михайлов?
– Да потому, Танечка, что в результате тайного голосования в нашей палате, счетная комиссия пришла к выводу, что вы – самая красивая медсестра на отделении, даже во всем госпитале. Вот и интересуемся, есть ли муж у такой красавицы? – и его грубоватая физиономия расплылась в слащавой улыбке.
– Передайте счетной комиссии, что мужа у меня нет.
– Передам! – радостно закивал Михалыч и выразительно скосил взгляд на Костю. Тот мгновенно покраснел и еле сдержался, чтобы не залепить в этого балабола подушкой. – А парень имеется?
Девушка тихо засмеялась и покачала прелестной головкой.
– Нет, Михайлов, парня тоже нет.
– А что так? Непорядок! Надо исправить срочно! Вон сколько замечательных парней вокруг, побитых, правда, немного, потрепанных, но это временно. Вот, хотя бы Костя Семёнов. Герой же, красавец, я бы сказал, первая скрипка в оркестре Вагнера.
– Михалыч, ты совсем? – пробормотал Костя хриплым от волнения голосом и почувствовал, как краснеют и начинают гореть его уши под повязкой. Но заткнуть рот капитану могла только вражеская артиллерия.
– Правда, Танечка, посмотрите вокруг. Не должна такая чудная девушка оставаться одна.
– Согласна, но проблема в том, что замечательных парней вокруг так много, что не знаю, кого и выбрать, теряюсь даже. Вот, может, вас, капитан? – и лукаво улыбнулась.
– Увы, Танечка, я давно и безнадежно женат. На супругу свою готов молиться, так что другие женщины для меня не существуют.
– Как трогательно, – покачала головой девушка, принимая правила игры.
– Ну, на других то посмотрите.
– Смотрю и вижу, как все остальные скромно потупили глаза.
– Так это признак хорошего воспитания, Танечка.
– Думаете, капитан? А мне кажется, что это признак трусости. А трусов я не люблю. Передайте счетной комиссии, пусть выдвигает решительную кандидатуру. Уж если герой, то должен быть посмелее.
И ушла, по пути выключив свет в палате. В наступившей темноте Костя услышал громкий шёпот Михалыча:
– Слыхал, музыкант? Смелее надо быть, и удача тебе улыбнется.
Костя вытащил из-под головы подушку и, вложив в бросок все пережитые эмоции, запустил ее в соседа.
На следующий день лечащий врач огорошил Семёнова, сообщив, что его скоро выпишут и переведут на долечивание в санаторий.
– Когда? – только и смог выдавить из себя Костя, ощутив холодок в груди.
– В понедельник. Так что готовься, парень.
И он понял, что у него остался всего один шанс. Если до понедельника он не найдет в себе мужества поговорить с Татьяной, то больше не увидит ее никогда. И ведь придется сказать правду. Она, конечно, его отошьет, но он будет знать, что сделал все, что от него зависело. Значит, не судьба...
Таня дежурила в субботу, следующее дежурство будет уже после понедельника, а значит, и после его выписки. Костя долго ходил взад-вперед по коридору, раз за разом проходя мимо сестринского поста и бросая отчаянные взгляды на девушку. Наконец, она не выдержала, подняла свои невероятные глаза от бумаг, которыми занималась, и с улыбкой спросила:
– Семёнов, ну, что ты ходишь, как маятник? Хочешь что-то спросить? Так спроси.
Костя остановился возле нее и честно сказал:
– Таня, мне нужно с тобой поговорить. Меня в понедельник выписывают, а значит, мы больше не увидимся.
– Хорошо, давай поговорим, – она отложила в сторону пачку историй болезни пациентов.
– Давай уйдем куда-нибудь, чтобы никто не помешал.
– Пошли на лестницу.
И они прошли по длинному больничному коридору, открыли дверь на лестницу и вышли на лестничную площадку. За окном клубилась темная зимняя ночь, пациенты давно отдыхали в своих палатах, дежурный персонал, набегавшись за день, тоже отдыхал за чашкой чая в сестринской или в ординаторской. Лестница, освещенная тусклым дежурным фонарем, была пустынной и тихой. Парень с девушкой подошли к окну и устроились на подоконнике. Костя с наслаждением вдохнул тонкий запах знакомых духов и подумал, что, возможно, больше его уже никогда не почувствует. От этой мысли сердце дрогнуло и застучало быстрей, подталкивая, торопя не терять быстро уходящие минуты.
– Таня, честно признаюсь: ты мне очень нравишься, так, как никто никогда не нравился.
– Ты мне тоже нравишься, – ответила девушка, и Костя от неожиданности сбился с мысли.
– Подожди, – остановил ее жестом, – вряд ли ты это скажешь, когда узнаешь про меня все.
– Что узнаю, Костя?
– Я... вор, Танечка, настоящий вор. Я сидел в тюрьме, в колонии общего режима. И это уже не впервой. Первый раз я попал за решетку еще по малолетке.
Он рассказывал свою историю механическим, торопливым голосом, стараясь не смотреть в ее глаза, боясь увидеть презрение, негодование. А что еще он мог там увидеть?..
– Я вырос с одной матерью, отца своего никогда не знал. Мать работала воспитателем в детском саду. Сама знаешь, какие там зарплаты. Жили мы почти впроголодь. А в школе со мной учились ребята из разных семей, в том числе богатых. Они не стеснялись демонстрировать модные шмотки, дорогие мобильники, цацки всякие. Некоторых в школу возили на хороших автомобилях родители. А мне было завидно. Мне тоже хотелось и цацки, и шмотки, и мобильники.
Подростком связался с дворовой компанией. Там пацаны были не из богатых семей. У кого батя пил без продыху, у кого сидел. Зато все были злые и с крепкими кулаками. Они-то меня и научили, что если нельзя купить, то можно украсть или отобрать. Сначала по мелочи баловались, потом непонятно как оказались под крылом настоящих бандитов. Они нас на слабо поймали и ввели в дело. Мальчишке проще влезть в форточку, чем взрослому. Так и пошло.
Я поначалу радовался, что теперь могу себе позволить дорогой телефон. А потом нас замели на грабеже. Отсидел. Вышел. А старые друзья-то никуда не делись. Мне уже не телефон мобильный хотелось, а машину. Я вырос, и потребности мои росли.
Всего-то пару лет на воле погулял. Потом опять сел и надолго. За участие в ОПГ срок прибавляют. Мне уже вроде как привычно, вот только мать жалко. Переживала она сильно, плакала. Ей эти деньги, машины, шмотки и даром не нужны оказались. Лучше бы сын честным человеком вырос.
А в августе к нам в колонию приехал хозяин «Вагнера», частной военной компании, и предложил пойти воевать в их рядах. Искупить, так сказать, свою вину перед родиной кровью. Я сразу согласился. Меня взяли.
Знаешь, я как будто на другую планету попал. Там такие мужики, что все наши авторитеты рядом с ними – сопливая шпана! Я смотрел на них с раскрытым ртом: богатыри, красавцы, у каждого такой боевой опыт, что словами не передать. Они нас, как щенков неразумных, обучали: терпеливо, настойчиво. Учили, как выживать, как выполнять боевые задачи, как спасать раненых, возились с нами, вкладывая по крупицам все свои знания. А когда на передовую попал, вдруг понял, что у жизни есть другой смысл, совсем другой!
Там ведь неважно, сколько у тебя денег, на какой машине ты ездишь, на каких курортах оттягиваешься в отпуске, какие брюлики на твоей бабе. Там важно не подвести группу во время выполнения боевой задачи. Важно в случае чего подставить плечо товарищу. Важно не оставить своего пацана раненого под огнем, а вытащить и спасти ему жизнь.
Но повоевать мне довелось совсем немного, всего-то месяц. Вот, попал сюда. Но я точно знаю, что после выздоровления обязательно вернусь к своим. Я жить спокойно не смогу, если они там без меня воевать будут. Вот такая вот история, Танечка.
Он впервые за весь разговор повернул голову и посмотрел на девушку. Та сидела ссутулившись, опираясь руками о край подоконника и опустив голову в белой медицинской шапочке, из-под которой выбивались темные вьющиеся волосы. В душе Кости тихой змейкой свернулась тоска.
– Если я не слишком напугал своими рассказами, то очень тебя прошу: дай мне свой телефон, чтобы я мог поздравить тебя с 8 Марта и с Новым годом.
Таня только подняла голову, и только их взгляды встретились, как дверь на лестницу распахнулась, в потоке света, хлынувшего из коридора, появилась медсестра Катя, долговязая, нескладная, злая, и недовольно заворчала:
– Танька, ну куда ты запропастилась? Там у Егорова, похоже, швы разошлись, кровотечение открылось. Иван Николаевич сказал везти его в операционную. Давай, быстрее!
Татьяна соскочила с подоконника и уже на бегу махнула рукой Косте:
– Я подумаю, Семёнов! – спустя секунду дверь за ней захлопнулась с громким стуком, оборвав что-то внутри у Кости.
Утром в воскресенье, не успели раненые позавтракать, как в палату вошел лечащий врач Иван Николаевич и сообщил:
– К нам едет генерал Алексеев. Прошу всех подготовиться, привести себя в порядок и собраться в холле. Тебя это в первую очередь касается, Семёнов. Побрейся хоть.
Костя удивленно провел ладонью по небритой щеке. Ну да, побриться стоит. Но он-то какое отношение имеет к штабному начальству? Генералу может не понравиться, что раненый боец не при параде? Пусть башка пробита, но морда должна быть тщательно выбрита. И отправился к раковине приводить себя в порядок.
В просторном холле, украшенном фикусами в кадках, на диванах и креслах, а так же подпирая стены, собралась вся ходячая часть пациентов отделения, плюс персонал, с любопытством поглядывающий в сторону коридора, откуда должен был появиться полководец. За гомоном небольшой толпы, гадающей о причинах визита генерала, не услышали шаги офицеров. Появление генерала, невысокого, крепкого, но с таким взглядом серых глаз, что невольно хотелось вытянуться по стойке смирно, застало всех врасплох. Голоса мгновенно смолкли.
– Здравствуйте, товарищи!
Народ встал, поправляя больничные халаты, опираясь на костыли и трости, вытягивая перевязанные руки и ноги. Генерал Алексеев окинул всех строгим взглядом и вдруг улыбнулся тепло и открыто.
– Не пугайтесь, товарищи бойцы, не проверять работу госпиталя прибыл, а наградить заслуженными наградами наших героев. Вы садитесь, садитесь, я сам к вам подойду.
Он обернулся к сопровождающему офицеру, тот передал ему в руки документы и коробочку с наградой.
– Васильев Виталий Александрович! – четко произнес генерал, и от толпы отделился худенький паренек лет двадцати на костылях. Правой ноги у него не было выше колена.
Генерал подошел, поздравил и лично приколол к больничной пижаме парня медаль. Тот стоял, тяжело опираясь на костыли и растерянно хлопал длинными ресницами, а на впалых щеках его розовел смущенный румянец. «Вот такие они, наши герои, – подумал Костя с гордостью за парня, которого даже не знал, – настоящие мужики!»
Он не понял, что обращаются к нему, когда сзади стоящий Михалыч ткнул его кулаком под ребра: «Не спи, музыкант!»
– Семёнов Константин Игоревич за взятие стратегической высоты в составе боевой группы награждается медалью за отвагу! Поздравляю! – крепкое генеральское рукопожатие. – Кроме этого, я уполномочен передать вам документы о помиловании. Теперь вы чисты перед законом.
Костя взял в руки обычного формата белую страницу с текстом, который расплывался перед его глазами, и прижал к груди, потому что пальцы предательски дрожали. Листок зацепился за что-то. Костя опустил взгляд и посмотрел на новенькую, блестящую, сверкающую серебром медаль и подумал: «А мне-то за что? Я же, как все, штурмовал эту высоту. А то, что командира группы прикрыл собой, так командир десятка таких, как я, стоит».
Утром понедельника Константин в компании тех, кого после ранения отправляли на долечивание в санатории, стоял у центрального входа в госпиталь и ждал обещанный автобус. Ему выдали новую форму, чистенькую, с иголочки, пахнущую складом, а не порохом и потом. С серого декабрьского неба тихо падал снег мягкими пушистыми хлопьями. Голова с отросшим коротким ёжиком волос, совсем не скрывавшим уродливые рубцы, почему-то мёрзла в зимней шапке.
Подошел автобус. Бойцы, что-то тихо обсуждая между собой, стали загружаться в салон. А Костя вдруг услышал за спиной:
– Семёнов, Костя!
Он обернулся.
Таня стояла в светлом пуховичке и модной вязанной шапочке и смотрела на него такими глазами, что можно было умереть.
– Таня?.. У тебя же, вроде, сегодня дежурства нет.
– Нет. Я специально приехала тебя проводить, – она подошла и протянула что-то в ладошке. – Вот, ты просил телефон, я еще почтовый адрес написала на всякий случай, вдруг тебе настоящее письмо захочется написать.
Костя взял небольшой, сложенный пополам листочек и неуверенно зажал в руке.
– Насчет 8 марта загадывать не будем, но с Новым годом ты меня поздравь обязательно, я буду ждать!
Ему стало так хорошо, будто и не было никакого ранения, никакой контузии. Захотелось одномоментно заорать и заплакать от счастья, а еще схватить Татьяну в охапку и поцеловать на глазах у всех парней, с любопытством косящихся на них. Но разве с ангелом так можно? Нельзя.
– Спасибо, Танечка, – тихо произнес он, прижимая к груди драгоценный подарок, – обязательно поздравлю.
Раненые бойцы уже давно погрузились в автобус, заняв почти все места. И только Костя и Таня все еще стояли на улице. Водитель нетерпеливо посигналил, подгоняя Семёнова скорей занять свое место.
– Иди, не задерживай остальных, – подтолкнула его девушка к двери автобуса. – Я знаю, что после лечения ты вернешся в свой оркестр и будешь играть до победы. Иначе и быть не может. Но только пообещай мне, Костя, что вернёшься живым, обязательно вернёшься!
– Обещаю! – кивнул Костя и впрыгнул в отъезжающий автобус.
Он прошел на свое место, расстегнул куртку и положил листок с адресом в нагрудный карман, поближе к сердцу, бросив короткий взгляд на цифры телефонного номера, запомнив его мгновенно и навсегда. Он еще не знал, что этот листок, как крыло настоящего ангела, защитит его от пуль и осколков лучше любого бронежилета.
Автобус медленно вырулил с территории госпиталя и влился в общий поток транспорта на проспекте. А из-за ограды больничного сквера тонкая фигурка девушки в светлом пуховичке и модной шапочке еще долго махала рукой ему в след, пока автобус не скрылся за поворотом.
Лариса КЕФФЕЛЬ (Кеффель-Наумова)
Родилась и выросла в Москве. Училась в музыкальной школе имени М. Ростроповича. После средней школы окончила Московский Библиотечный техникум и, далее, Московский Государственный институт Культуры по специализации «Художественная литература и искусство». Профессия – библиограф.
С 1986 года работала в Тимирязевской библиотечной системе г. Москвы, затем перешла на работу зав. сектором чит. зала в Университет Дружбы народов им. П.Лумумбы. В 1993 году вышла замуж и уехала в Германию. Живу уже около 20 лет в г. Майнц. Работала в научной библиотеке Высшей Католической школы Майнца (земля Рейнланд-Пфальц) на Юго-Западе Германии. Хорошо владею немецким, но пишу только на русском. Писала стихи с юности. Готовы к публикации два романа, несколько рассказов. Люблю театр, живопись, книги.
Родилась и выросла в Москве. Училась в музыкальной школе имени М. Ростроповича. После средней школы окончила Московский Библиотечный техникум и, далее, Московский Государственный институт Культуры по специализации «Художественная литература и искусство». Профессия – библиограф.
С 1986 года работала в Тимирязевской библиотечной системе г. Москвы, затем перешла на работу зав. сектором чит. зала в Университет Дружбы народов им. П.Лумумбы. В 1993 году вышла замуж и уехала в Германию. Живу уже около 20 лет в г. Майнц. Работала в научной библиотеке Высшей Католической школы Майнца (земля Рейнланд-Пфальц) на Юго-Западе Германии. Хорошо владею немецким, но пишу только на русском. Писала стихи с юности. Готовы к публикации два романа, несколько рассказов. Люблю театр, живопись, книги.
УЧИТЕЛЬ РИСОВАНИЯ
С каждым годом, чем ближе годовщина Победы, тем печальнее и строже глядят на нас со стен порыжевшие, выцветшие от времени, но оттого ещё более дорогие фотографии наших дедушек, отцов, дядьёв… И мы задерживаем на них взгляд, всматриваемся и внутренне сверяемся с ними. Это точка отсчёта. Наша личная и национальная. Точка отсчёта целой страны.
Историю, которую я хочу вам рассказать, поведал мне много лет назад после шумного застолья по случаю Праздника Победы мой дальний родственник Павел Андреевич. Я не могу назвать город, где всё происходило, и настоящее имя героя, о котором пойдёт речь. Не хочу тревожить память и честь этого удивительного, героического человека с трагической судьбой. Недавно, в одну из бессонных ночей, когда до утра ещё ох как далеко, история эта вдруг припомнилась мне. Может, я с того дня, как услышала, никогда её и не забывала, просто она была во мне где-то глубоко, у самого сердца.
Павел Андреевич, тогда просто Паша, жил в небольшом городке на юге России. Учился он в четвёртом классе. Уроки рисования вёл у них Анатолий Игнатьевич. Это был очень худой, тихий, скромно одетый, какой-то незаметный человек с грустными и как будто усталыми глазами под линзами круглых очков. Дети к нему просто липли, добрый был очень. Чувствовалось, что и он своих учеников любил. Он никогда не ставил двоек, не ругал их за непропорциональные, часто кривоватые рисунки. Попросит остаться после урока, а как все выйдут из класса, подсядет к ученику за парту, объяснит, что не так. Никогда не унижал детей.
– Анатолий Игнатьевич! Что же это? Все они на пятёрки рисуют? – пришедший как-то на урок завуч Эрнест Петрович удивлённо листал классный журнал и просматривал папки с рисунками. Сам он преподавал в школе физику и ничего в рисовании не смыслил. – Одни у вас левитаны да саврасовы.
– А они у меня все талантливые, – обведя класс лучистым взором, подтверждал учитель. – Дети ведь ещё не знают, что что-то невозможно. У них фантазии, мечты… Неспящий, любопытный глаз. Для художника это первое дело. Они иногда такое рисуют!
– Вот «такое» – не надо. Надо по программе, – с некоторым сомнением качал головой завуч.
На самом деле не всё у юных художников ладилось, но учитель терпеливо снова и снова выставлял ту же композицию, которая у ребят не получилась: кувшин с яблоком, букет земляники в банке и кружку с молоком на столе, просил их присматриваться повнимательней, глядеть, как падает тень от предметов, объяснял, как смешивать полутона, чтобы молоко в кружке было настоящим, ощущались густота и объём и его захотелось выпить; как придать блеск глянцевитым ягодам земляники. Учил относиться серьёзно к рисованию. Приносил альбомы живописи, и четвероклашки с совсем новым для себя, недетским любопытством переворачивали тяжёлые гладкие листы, на которых красовались то милая «Девочка с персиками» Серова, то прекрасная «Царевна-Лебедь», то страшноватый «Демон» Врубеля с загадочным взглядом. Водили свой странный хоровод девушки Матисса. А он тем временем объяснял им на этих примерах законы перспективы, композиции, основы разных техник. Чувствовалось, что хотел в своих подопечных птенцов с испачканными чернилами рожицами и пальцами, неумело штрихующими рисунок, всё вложить, что сам знал. И говорил он о сложных вещах так просто, доходчиво, что ученики схватывали на лету и, кажется, все после его уроков выходили из класса с твёрдым решением обязательно стать художниками.
Водил он школьников в разное время года в городской парк, учил рассматривать, слушать природу, а потом зарисовывать, как шумит ветер в кронах эвкалиптов, акаций, американских клёнов и пальм, как шуршит под ногами мягкий разноцветный ковёр, как сквозь солнце золотится букет ярких осенних листьев. Ведь их можно так нарисовать, что тот, кто смотрит на рисунок, почувствует запах их прелости. Чуднó он иногда говорил, но дети понимали его и верили каждому его слову. Пожалуй, все девчонки были тогда в него влюблены. Таскал своих четвероклассников на все выставки, которые привозили в город из Москвы и Ленинграда. С удовольствием объяснял на оригиналах тайны живописи Кандинского, Малевича, Пикассо, Гогена. Рассказывал их биографии, чтобы ребятам было понятнее, как, при каких обстоятельствах каждый из них создавал свой неповторимый шедевр. Когда он увлекался, потухшие его глаза загорались, он рассказывал о художниках с таким упоением, с душевной щедростью одаривая учеников премудростями искусства, что лучших лекций Паша, пожалуй, больше не слышал в своей жизни. Все рассказы Анатолия Игнатьевича отпечатались в его памяти навсегда.
Страна отмечала 20 лет Победы, и у них в школе устроили Урок мужества. Каково же было удивление класса, когда на него пришёл их учитель рисования.
Когда он вошёл, ученики радостно поднялись из-за парт, гремя стульями. Анатолий Игнатьевич поздоровался.
– Ребята… Тут меня попросили рассказать, так сказать, историю моей жизни. Думаю, что есть и лучшие истории. Наша страна воевала с фашистской Германией четыре года и одержала сокрушительную Победу над врагом! Цена этой победы – десятки миллионов жизней, и каждый солдат, офицер, который прошёл Великую Отечественную войну и вернулся домой, имеет, конечно, свои собственные, неповторимые воспоминания о тех моментах войны, которые он видел своими глазами. Рядовой из пехоты расскажет, как топали по фронтовым дорогам, как поднимались в атаку, артиллерист вспомнит, как начинались наступления, заряжали орудия и шквальным огнем гнали врага всё дальше на запад, танкист – как вытаскивал из подбитого немцами горящего танка товарища; медсестра – как перевязывала и вытаскивала на себе с поля боя раненых… Да… У каждого своя история. Советский Союз победил благодаря огромному патриотизму нашего народа, нашим героическим солдатам, которые каждый день из этих четырёх лет совершали невозможное, потому что свято верили, что враг будет разбит, что наше дело правое! Что ж… Расскажу вам и я свою историю.
Класс затих, приготовившись слушать.
Анатолий Игнатьевич начал с того, что родился и вырос он в Ленинграде, учился в художественной школе, потом поступил в Академию художеств. В первые дни войны ушёл на фронт, воевал в Белоруссии и через пару месяцев был ранен и попал в плен. Его отвезли в пересыльный лагерь на границе с Польшей. Оттуда его с другими советскими военнопленными перевезли в концлагерь на территории Германии. В нём он пробыл почти два страшных года. Поскольку он был художником, то всегда носил с собой небольшой блокнот и постоянно рисовал то, что видел вокруг. Когда его взяли в плен, немцы, обыскав его, отобрали у него блокнот, а вот огрызок карандаша завалился за подкладку, и его не нашли. Оказавшись в лагере, он на обрывках бумаги рисовал все ужасы немецкого плена, повешенных, расстрелянных, заживо затравленных собаками… Ему и ещё нескольким пленным посчастливилось бежать и добраться до партизан. Эти листочки Анатолию Игнатьевичу удалось забрать с собой. Ему помогли и другие бежавшие с ним узники, спрятавшие рисунки под лагерными робами.
Во время своего рассказа он ходил между рядами, иногда останавливаясь. Глаза всех учеников были устремлены на него. Казалось, что никто не дышал. Так захватило и поразило всех его повествование.
Закончив историю о побеге из лагеря, Анатолий Игнатьевич замолчал. Подошёл к столу, где он оставил большую папку, принесённую с собой. В ней оказались те самые рисунки. Часть из них, не самые страшные, он и показал ребятам на том Уроке мужества. Пустил листочки по классу, попросив детей быть осторожными, так хрупки и желты были эти оригиналы. Но он не побоялся, знал, что дети его не подведут. Молча, внимательно, с глазами, полными ужаса, рассматривали их и, положив на ладони, передавали дальше. Пленные в бараке, опухшие от голода, с лицами, на которых было написано страдание; моменты казни, виселицы и стоящие с петлёй на шее узники... Разве можно такое забыть?
С этого дня он стал для всех настоящим героем. Убежать из фашистского плена и принести свидетельства преступлений нацизма! К тому времени все уже посмотрели фильм Сергея Бондарчука «Судьба человека» по рассказу Михаила Шолохова. Паша помнил, какой плач стоял в кинотеатре на сеансе. В особо страшные, напряжённые моменты фильма он и сам закрывал руками глаза и шептал: «Только бы его не убили! Пожалуйста! Только бы он дожил до Победы!»
А оказалось, что рядом жил свой настоящий Андрей Соколов, ходил с ними по одной земле, а никто и не знал!
Примерно через месяц в Краеведческом музее города установили стенд с рисунками Анатолия Игнатьевича. Пашин класс водили туда на экскурсию. С той поры прошёл не один десяток лет, но в сознании Павла Андреевича нечеловеческие боль и страдания, что нарисовал учитель на этих листках, высвечивались ярко, будто это было вчера, и дрожь проходила по хребту, стоило лишь ему подумать об этом.
Когда Паша учился уже в старших классах, то узнал, что жена Анатолия Игнатьевича тоже работает в школе преподавателем биологии, и так случилось, что он невольно услышал её рассказ о муже. Его и ещё одного одноклассника за какие-то проделки вызвали к завучу. Пока завуч грозным голосом распекал друга в своём кабинете, Паша маялся в коридоре. Напротив находилась учительская. Дверь была чуть приоткрыта, и до его слуха долетел женский голос. Осторожно заглянув в щёлку, он увидел Алину Петровну, жену учителя рисования. Она рассказывала что-то другой, молодой учительнице. Алина Петровна сидела к нему спиной в кресле за журнальным столиком.
Видимо, у обеих собеседниц не было урока, и они пили чай. Паша прислушался к разговору, и до него донеслось:
– …Накануне войны у него была девушка в Ленинграде, по сути невеста. Началась война, и свадьбу, понятное дело, отложили. К тому времени, как Ленинград освободили, он уже сбежал из концлагеря и воевал в тех краях. Ему удалось в конце марта на пару дней приехать домой с фронта, на побывку. Он мне говорил, что когда увидел, что сотворили фашисты с его родным городом, внутри всё похолодело. Город был чёрным. Остовы разбомбленных домов с устоявшими чёрными, закопчёнными от пожаров стенами, лестничными пролётами, которые уже никуда не вели, пустыми глазницами окон, кое-где, правда, заколоченными. Значит, там кто-то жил. Навстречу ему попадались еле идущие, словно тени, замотанные в тряпьё люди с сосредоточенными скорбными лицами. Но в городе всё же потихоньку налаживалась жизнь, пытались наводить порядок. Там и здесь он замечал кучи битого камня и искорёженной арматуры, которые сносили к ним жители, разбирая город от завалов. Улицы были более-менее расчищены. В воздухе уже пахло весной, талым снегом. Он едва дух переводил от волнения и гнетущего предчувствия. Одна мысль стучала в висках – живы ли родители и сестрёнки? Он им писал, но ответа не было. Дом, в котором он жил до войны, оказался цел и невредим, и он, не помня себя от радости, взбежал по крутым ступеням на третий этаж. Их двери были заколочены. На стук выглянула женщина из соседней квартиры. В этой измождённой голодом старухе он еле узнал соседку Августу Львовну. До войны она была дородной и цветущей женщиной, преподавала игру на фортепьяно, и он помнил, что его водили к ней прослушать, есть ли у него способности к музыке. Соседка кинулась к нему. Из её сбивчивого рассказа Анатолий узнал, что вся его семья блокаду не вынесла. Голод, холод и болезни убили отца, мать и двух сестёр. Она затащила его в квартиру и, пока он приходил в себя, напоила кипятком. Огромного чёрного рояля August Förster, за которым когда-то она учила его играть, в зале не было. И ничего не было! Он помнил, что до войны здесь стояли старинные кресла и диван, обитые полосатым шёлком, на стенах висели картины… Августа Львовна, рыдая, рассказала ему, что рояль и всю мебель сожгли в печке. Очень холодно было. А всё, что имело хоть какую-то ценность, отдали за хлеб. Анатолий открыл вещмешок и вытащил оттуда буханку хлеба и консервы. Он вёз их домой. Соседка неуверенно отпихивала их, охала, рыдала и всё приговаривала: «Бедный мой мальчик! Бедный мой мальчик! Как же ты теперь?»
Алина Петровна замолчала. Отпила из чашки остывший чай. Паша прислушивался, ждал продолжения истории. Молодая учительница, сочувственно покачав головой, только спросила:
– Как же это можно выдержать? Вся семья погибла!
Алина Петровна вздохнула.
– Да. Ну, а выйдя от соседки, он в смятённом состоянии, почти в беспамятстве брёл по улице. Из близких ещё оставалась та девушка, его невеста. Надо было узнать, что с ней стало. Вот и дом, где она жила. Он тоже не был разрушен, и Анатолий, немного постояв и собравшись с силами, неуверенно постучал в знакомую дверь, боясь, что сейчас ему откроют и скажут, что она умерла. Дверь распахнулась. На пороге стояла его любимая. Живая, цветущая, розовощёкая. Увидев его, она закричала: «Толька!» – и с плачем прильнула к нему. Ну, конечно, что в таких случаях?.. Обнялись. Поцеловались. Он был сам не свой от горя, но обрадовался, что хоть одна живая душа из тех, кто ему был дорог, выжила. Когда первая радость от встречи улеглась, невеста побежала ставить чайник.
«А я хлеб отдал соседке. Помнишь Августу Львовну?» – кричал ей Анатолий из комнаты. Он ей совсем ничего не принёс. «Ничего. У меня всё есть!» – смеялась Таня из кухни.
Походив по комнатам, он заметил, что многое изменилось. Обстановка в доме его подруги до войны была небогатой, обычной, а теперь квартира превратилась в филиал Эрмитажа. Кругом на стенах висели настоящие картины, блестела хрусталём дорогая антикварная люстра и светильники. На буфете, столе и этажерках красовались фарфоровые вазы. Старинная горка была уставлена сервизами, серебряные подсвечники, кофейники и статуэтки теснились на полках. Несколько штук свёрнутых в рулоны ковров по углам, какие-то инкрустированные слоновой костью, полированные шкатулки из драгоценного красного дерева… Всем этим квартира была просто забита. Невеста принесла поднос с чаем, нарезанный на тарелке хлеб, масло в маслёнке. Анатолий, озадаченный всей этой непонятной роскошью, беспорядком и избыточностью, удивлённо спросил свою возлюбленную, откуда всё это. На хорошенькое лицо невесты набежала тень. Оно стало каким-то чужим, насторожённым. Таня встретилась с ним взглядом. Отвела глаза. Щёки её залила краска. Минуту помедлив, передёрнула плечами, будто решившись. Прямо посмотрела на него, ответила жестоко и очень просто: «Толенька, милый! Ты не знаешь, что здесь было! За хлеб люди отдавали ВСЁ!»
Оказывается, в блокаду Татьяна имела отношение к распределению хлеба и воровала то, чего так не хватало ленинградцам. Ей поручили сжигать хлебные карточки, замазанные крест-накрест чёрной краской. Прежде чем бросить их в печку, она выискивала те, на которые не попала краска. Вот их-то она и меняла на драгоценности, вещи.
Постепенно, видя, что он молчит, Таня разошлась и начала рассказывать отвратительные подробности этого товарообмена. Расписала, как вечерами звонили ей в дверь и буквально совали в руки бархатные коробочки с золотыми украшениями. Притаскивали к двери пёстрые ковры, корзинки с посудой. Она нисколько не смущалась, а наоборот, стала похваляться, как она умеет жить, какая она ловкая и оборотистая.
Анатолий не мог дальше слушать. Вскочил и крикнул ей, что она мерзкая дрянь, негодяйка без чести и совести. Как она могла наживаться на обессилевших, умирающих людях! А дальше… Он говорил, что дальше ничего не помнил, в голове помутнело. Пришёл в себя, только тогда когда его тряс за плечо милиционер, а на полу лежала его невеста с пулей в голове.
– Вот какая трагедия с ним случилась, моя дорогая! – закончила своё печальное повествование Алина Петровна, обращаясь к молодой учительнице. – Вот какое несчастье!
А та всё повторяла сокрушённо:
– Какой ужас! Что же с ним потом было?
– Что было… Потом всё просто. Трибунал, разжаловали в рядовые, штрафбат, ранение, реабилитация и госпиталь. Ранение было тяжёлым. Долго лечился и на очередную реабилитацию он попал на юг, в госпиталь в нашем городе. Там мы случайно и познакомились. А уж позже он переехал ко мне.
Надо сказать, что Алина Петровна была хорошей рассказчицей, и Паша забыл обо всём и не шевелился во время всего монолога жены учителя, чтобы чего-то не пропустить. Но сейчас в учительской наступила тишина. Он слышал лишь вздохи, звяканье чашек, какой-то шорох, должно быть бумажных салфеток, скрип кресла. ...И тут громоподобный глас завуча протрубил его имя. Паша отпрянул от приоткрытой двери и рысью припустил к кабинету Эрнста Петровича. В его голове ещё крутилась эта чудовищная история, поэтому разнос завуча он почти не слышал. Было до слёз жалко учителя и совсем не жалко его невесту, эту гниду, которая обирала людей. Ещё день жизни, карточка на получение кусочка блокадного хлеба в обмен на люстру или картину. Он выстрелил, конечно, в беспамятстве, часом раньше узнав о смерти родителей и сестёр и услышав от невесты о том, как пользовалась она страданиями голодных ленинградцев… Он, который прошёл ад концлагеря, не выдержал подлости любимой.
Паше казалось, что теперь он понял, почему лицо учителя всегда было таким задумчивым, отрешённым, а в глазах застыла будто сросшаяся с ним, непроходящая боль.
С той поры, встречая в городе или в коридоре школы Анатолия Игнатьевича, Паша смотрел на него с каким-то особенно тёплым чувством сострадания и восхищения и с почтением жал ему руку. Он ведь знал о нём теперь больше, чем другие, и был потрясен его судьбой. Учитель, не подозревая, что творилось в этот момент в душе мальчика, улыбался и спрашивал с искренним интересом, близоруко щурясь за стёклами очков:
– Ну, как у тебя дела, Паша?
...Паша, окончив десятилетку, уехал в Москву в институт и перестал следить за событиями.
Учителя рисования уже давно нет в живых.
Но Павел запомнил на всю жизнь искреннюю любовь Анатолия Игнатьевича к ним, несмышлёнышам, вложенное им на занятиях в детские чистые души чувство прекрасного, красоты и добра и тот УРОК МУЖЕСТВА, жизненной стойкости, силы человеческого духа. Урок, бесценный для каждого из его учеников.
С каждым годом, чем ближе годовщина Победы, тем печальнее и строже глядят на нас со стен порыжевшие, выцветшие от времени, но оттого ещё более дорогие фотографии наших дедушек, отцов, дядьёв… И мы задерживаем на них взгляд, всматриваемся и внутренне сверяемся с ними. Это точка отсчёта. Наша личная и национальная. Точка отсчёта целой страны.
Историю, которую я хочу вам рассказать, поведал мне много лет назад после шумного застолья по случаю Праздника Победы мой дальний родственник Павел Андреевич. Я не могу назвать город, где всё происходило, и настоящее имя героя, о котором пойдёт речь. Не хочу тревожить память и честь этого удивительного, героического человека с трагической судьбой. Недавно, в одну из бессонных ночей, когда до утра ещё ох как далеко, история эта вдруг припомнилась мне. Может, я с того дня, как услышала, никогда её и не забывала, просто она была во мне где-то глубоко, у самого сердца.
Павел Андреевич, тогда просто Паша, жил в небольшом городке на юге России. Учился он в четвёртом классе. Уроки рисования вёл у них Анатолий Игнатьевич. Это был очень худой, тихий, скромно одетый, какой-то незаметный человек с грустными и как будто усталыми глазами под линзами круглых очков. Дети к нему просто липли, добрый был очень. Чувствовалось, что и он своих учеников любил. Он никогда не ставил двоек, не ругал их за непропорциональные, часто кривоватые рисунки. Попросит остаться после урока, а как все выйдут из класса, подсядет к ученику за парту, объяснит, что не так. Никогда не унижал детей.
– Анатолий Игнатьевич! Что же это? Все они на пятёрки рисуют? – пришедший как-то на урок завуч Эрнест Петрович удивлённо листал классный журнал и просматривал папки с рисунками. Сам он преподавал в школе физику и ничего в рисовании не смыслил. – Одни у вас левитаны да саврасовы.
– А они у меня все талантливые, – обведя класс лучистым взором, подтверждал учитель. – Дети ведь ещё не знают, что что-то невозможно. У них фантазии, мечты… Неспящий, любопытный глаз. Для художника это первое дело. Они иногда такое рисуют!
– Вот «такое» – не надо. Надо по программе, – с некоторым сомнением качал головой завуч.
На самом деле не всё у юных художников ладилось, но учитель терпеливо снова и снова выставлял ту же композицию, которая у ребят не получилась: кувшин с яблоком, букет земляники в банке и кружку с молоком на столе, просил их присматриваться повнимательней, глядеть, как падает тень от предметов, объяснял, как смешивать полутона, чтобы молоко в кружке было настоящим, ощущались густота и объём и его захотелось выпить; как придать блеск глянцевитым ягодам земляники. Учил относиться серьёзно к рисованию. Приносил альбомы живописи, и четвероклашки с совсем новым для себя, недетским любопытством переворачивали тяжёлые гладкие листы, на которых красовались то милая «Девочка с персиками» Серова, то прекрасная «Царевна-Лебедь», то страшноватый «Демон» Врубеля с загадочным взглядом. Водили свой странный хоровод девушки Матисса. А он тем временем объяснял им на этих примерах законы перспективы, композиции, основы разных техник. Чувствовалось, что хотел в своих подопечных птенцов с испачканными чернилами рожицами и пальцами, неумело штрихующими рисунок, всё вложить, что сам знал. И говорил он о сложных вещах так просто, доходчиво, что ученики схватывали на лету и, кажется, все после его уроков выходили из класса с твёрдым решением обязательно стать художниками.
Водил он школьников в разное время года в городской парк, учил рассматривать, слушать природу, а потом зарисовывать, как шумит ветер в кронах эвкалиптов, акаций, американских клёнов и пальм, как шуршит под ногами мягкий разноцветный ковёр, как сквозь солнце золотится букет ярких осенних листьев. Ведь их можно так нарисовать, что тот, кто смотрит на рисунок, почувствует запах их прелости. Чуднó он иногда говорил, но дети понимали его и верили каждому его слову. Пожалуй, все девчонки были тогда в него влюблены. Таскал своих четвероклассников на все выставки, которые привозили в город из Москвы и Ленинграда. С удовольствием объяснял на оригиналах тайны живописи Кандинского, Малевича, Пикассо, Гогена. Рассказывал их биографии, чтобы ребятам было понятнее, как, при каких обстоятельствах каждый из них создавал свой неповторимый шедевр. Когда он увлекался, потухшие его глаза загорались, он рассказывал о художниках с таким упоением, с душевной щедростью одаривая учеников премудростями искусства, что лучших лекций Паша, пожалуй, больше не слышал в своей жизни. Все рассказы Анатолия Игнатьевича отпечатались в его памяти навсегда.
Страна отмечала 20 лет Победы, и у них в школе устроили Урок мужества. Каково же было удивление класса, когда на него пришёл их учитель рисования.
Когда он вошёл, ученики радостно поднялись из-за парт, гремя стульями. Анатолий Игнатьевич поздоровался.
– Ребята… Тут меня попросили рассказать, так сказать, историю моей жизни. Думаю, что есть и лучшие истории. Наша страна воевала с фашистской Германией четыре года и одержала сокрушительную Победу над врагом! Цена этой победы – десятки миллионов жизней, и каждый солдат, офицер, который прошёл Великую Отечественную войну и вернулся домой, имеет, конечно, свои собственные, неповторимые воспоминания о тех моментах войны, которые он видел своими глазами. Рядовой из пехоты расскажет, как топали по фронтовым дорогам, как поднимались в атаку, артиллерист вспомнит, как начинались наступления, заряжали орудия и шквальным огнем гнали врага всё дальше на запад, танкист – как вытаскивал из подбитого немцами горящего танка товарища; медсестра – как перевязывала и вытаскивала на себе с поля боя раненых… Да… У каждого своя история. Советский Союз победил благодаря огромному патриотизму нашего народа, нашим героическим солдатам, которые каждый день из этих четырёх лет совершали невозможное, потому что свято верили, что враг будет разбит, что наше дело правое! Что ж… Расскажу вам и я свою историю.
Класс затих, приготовившись слушать.
Анатолий Игнатьевич начал с того, что родился и вырос он в Ленинграде, учился в художественной школе, потом поступил в Академию художеств. В первые дни войны ушёл на фронт, воевал в Белоруссии и через пару месяцев был ранен и попал в плен. Его отвезли в пересыльный лагерь на границе с Польшей. Оттуда его с другими советскими военнопленными перевезли в концлагерь на территории Германии. В нём он пробыл почти два страшных года. Поскольку он был художником, то всегда носил с собой небольшой блокнот и постоянно рисовал то, что видел вокруг. Когда его взяли в плен, немцы, обыскав его, отобрали у него блокнот, а вот огрызок карандаша завалился за подкладку, и его не нашли. Оказавшись в лагере, он на обрывках бумаги рисовал все ужасы немецкого плена, повешенных, расстрелянных, заживо затравленных собаками… Ему и ещё нескольким пленным посчастливилось бежать и добраться до партизан. Эти листочки Анатолию Игнатьевичу удалось забрать с собой. Ему помогли и другие бежавшие с ним узники, спрятавшие рисунки под лагерными робами.
Во время своего рассказа он ходил между рядами, иногда останавливаясь. Глаза всех учеников были устремлены на него. Казалось, что никто не дышал. Так захватило и поразило всех его повествование.
Закончив историю о побеге из лагеря, Анатолий Игнатьевич замолчал. Подошёл к столу, где он оставил большую папку, принесённую с собой. В ней оказались те самые рисунки. Часть из них, не самые страшные, он и показал ребятам на том Уроке мужества. Пустил листочки по классу, попросив детей быть осторожными, так хрупки и желты были эти оригиналы. Но он не побоялся, знал, что дети его не подведут. Молча, внимательно, с глазами, полными ужаса, рассматривали их и, положив на ладони, передавали дальше. Пленные в бараке, опухшие от голода, с лицами, на которых было написано страдание; моменты казни, виселицы и стоящие с петлёй на шее узники... Разве можно такое забыть?
С этого дня он стал для всех настоящим героем. Убежать из фашистского плена и принести свидетельства преступлений нацизма! К тому времени все уже посмотрели фильм Сергея Бондарчука «Судьба человека» по рассказу Михаила Шолохова. Паша помнил, какой плач стоял в кинотеатре на сеансе. В особо страшные, напряжённые моменты фильма он и сам закрывал руками глаза и шептал: «Только бы его не убили! Пожалуйста! Только бы он дожил до Победы!»
А оказалось, что рядом жил свой настоящий Андрей Соколов, ходил с ними по одной земле, а никто и не знал!
Примерно через месяц в Краеведческом музее города установили стенд с рисунками Анатолия Игнатьевича. Пашин класс водили туда на экскурсию. С той поры прошёл не один десяток лет, но в сознании Павла Андреевича нечеловеческие боль и страдания, что нарисовал учитель на этих листках, высвечивались ярко, будто это было вчера, и дрожь проходила по хребту, стоило лишь ему подумать об этом.
Когда Паша учился уже в старших классах, то узнал, что жена Анатолия Игнатьевича тоже работает в школе преподавателем биологии, и так случилось, что он невольно услышал её рассказ о муже. Его и ещё одного одноклассника за какие-то проделки вызвали к завучу. Пока завуч грозным голосом распекал друга в своём кабинете, Паша маялся в коридоре. Напротив находилась учительская. Дверь была чуть приоткрыта, и до его слуха долетел женский голос. Осторожно заглянув в щёлку, он увидел Алину Петровну, жену учителя рисования. Она рассказывала что-то другой, молодой учительнице. Алина Петровна сидела к нему спиной в кресле за журнальным столиком.
Видимо, у обеих собеседниц не было урока, и они пили чай. Паша прислушался к разговору, и до него донеслось:
– …Накануне войны у него была девушка в Ленинграде, по сути невеста. Началась война, и свадьбу, понятное дело, отложили. К тому времени, как Ленинград освободили, он уже сбежал из концлагеря и воевал в тех краях. Ему удалось в конце марта на пару дней приехать домой с фронта, на побывку. Он мне говорил, что когда увидел, что сотворили фашисты с его родным городом, внутри всё похолодело. Город был чёрным. Остовы разбомбленных домов с устоявшими чёрными, закопчёнными от пожаров стенами, лестничными пролётами, которые уже никуда не вели, пустыми глазницами окон, кое-где, правда, заколоченными. Значит, там кто-то жил. Навстречу ему попадались еле идущие, словно тени, замотанные в тряпьё люди с сосредоточенными скорбными лицами. Но в городе всё же потихоньку налаживалась жизнь, пытались наводить порядок. Там и здесь он замечал кучи битого камня и искорёженной арматуры, которые сносили к ним жители, разбирая город от завалов. Улицы были более-менее расчищены. В воздухе уже пахло весной, талым снегом. Он едва дух переводил от волнения и гнетущего предчувствия. Одна мысль стучала в висках – живы ли родители и сестрёнки? Он им писал, но ответа не было. Дом, в котором он жил до войны, оказался цел и невредим, и он, не помня себя от радости, взбежал по крутым ступеням на третий этаж. Их двери были заколочены. На стук выглянула женщина из соседней квартиры. В этой измождённой голодом старухе он еле узнал соседку Августу Львовну. До войны она была дородной и цветущей женщиной, преподавала игру на фортепьяно, и он помнил, что его водили к ней прослушать, есть ли у него способности к музыке. Соседка кинулась к нему. Из её сбивчивого рассказа Анатолий узнал, что вся его семья блокаду не вынесла. Голод, холод и болезни убили отца, мать и двух сестёр. Она затащила его в квартиру и, пока он приходил в себя, напоила кипятком. Огромного чёрного рояля August Förster, за которым когда-то она учила его играть, в зале не было. И ничего не было! Он помнил, что до войны здесь стояли старинные кресла и диван, обитые полосатым шёлком, на стенах висели картины… Августа Львовна, рыдая, рассказала ему, что рояль и всю мебель сожгли в печке. Очень холодно было. А всё, что имело хоть какую-то ценность, отдали за хлеб. Анатолий открыл вещмешок и вытащил оттуда буханку хлеба и консервы. Он вёз их домой. Соседка неуверенно отпихивала их, охала, рыдала и всё приговаривала: «Бедный мой мальчик! Бедный мой мальчик! Как же ты теперь?»
Алина Петровна замолчала. Отпила из чашки остывший чай. Паша прислушивался, ждал продолжения истории. Молодая учительница, сочувственно покачав головой, только спросила:
– Как же это можно выдержать? Вся семья погибла!
Алина Петровна вздохнула.
– Да. Ну, а выйдя от соседки, он в смятённом состоянии, почти в беспамятстве брёл по улице. Из близких ещё оставалась та девушка, его невеста. Надо было узнать, что с ней стало. Вот и дом, где она жила. Он тоже не был разрушен, и Анатолий, немного постояв и собравшись с силами, неуверенно постучал в знакомую дверь, боясь, что сейчас ему откроют и скажут, что она умерла. Дверь распахнулась. На пороге стояла его любимая. Живая, цветущая, розовощёкая. Увидев его, она закричала: «Толька!» – и с плачем прильнула к нему. Ну, конечно, что в таких случаях?.. Обнялись. Поцеловались. Он был сам не свой от горя, но обрадовался, что хоть одна живая душа из тех, кто ему был дорог, выжила. Когда первая радость от встречи улеглась, невеста побежала ставить чайник.
«А я хлеб отдал соседке. Помнишь Августу Львовну?» – кричал ей Анатолий из комнаты. Он ей совсем ничего не принёс. «Ничего. У меня всё есть!» – смеялась Таня из кухни.
Походив по комнатам, он заметил, что многое изменилось. Обстановка в доме его подруги до войны была небогатой, обычной, а теперь квартира превратилась в филиал Эрмитажа. Кругом на стенах висели настоящие картины, блестела хрусталём дорогая антикварная люстра и светильники. На буфете, столе и этажерках красовались фарфоровые вазы. Старинная горка была уставлена сервизами, серебряные подсвечники, кофейники и статуэтки теснились на полках. Несколько штук свёрнутых в рулоны ковров по углам, какие-то инкрустированные слоновой костью, полированные шкатулки из драгоценного красного дерева… Всем этим квартира была просто забита. Невеста принесла поднос с чаем, нарезанный на тарелке хлеб, масло в маслёнке. Анатолий, озадаченный всей этой непонятной роскошью, беспорядком и избыточностью, удивлённо спросил свою возлюбленную, откуда всё это. На хорошенькое лицо невесты набежала тень. Оно стало каким-то чужим, насторожённым. Таня встретилась с ним взглядом. Отвела глаза. Щёки её залила краска. Минуту помедлив, передёрнула плечами, будто решившись. Прямо посмотрела на него, ответила жестоко и очень просто: «Толенька, милый! Ты не знаешь, что здесь было! За хлеб люди отдавали ВСЁ!»
Оказывается, в блокаду Татьяна имела отношение к распределению хлеба и воровала то, чего так не хватало ленинградцам. Ей поручили сжигать хлебные карточки, замазанные крест-накрест чёрной краской. Прежде чем бросить их в печку, она выискивала те, на которые не попала краска. Вот их-то она и меняла на драгоценности, вещи.
Постепенно, видя, что он молчит, Таня разошлась и начала рассказывать отвратительные подробности этого товарообмена. Расписала, как вечерами звонили ей в дверь и буквально совали в руки бархатные коробочки с золотыми украшениями. Притаскивали к двери пёстрые ковры, корзинки с посудой. Она нисколько не смущалась, а наоборот, стала похваляться, как она умеет жить, какая она ловкая и оборотистая.
Анатолий не мог дальше слушать. Вскочил и крикнул ей, что она мерзкая дрянь, негодяйка без чести и совести. Как она могла наживаться на обессилевших, умирающих людях! А дальше… Он говорил, что дальше ничего не помнил, в голове помутнело. Пришёл в себя, только тогда когда его тряс за плечо милиционер, а на полу лежала его невеста с пулей в голове.
– Вот какая трагедия с ним случилась, моя дорогая! – закончила своё печальное повествование Алина Петровна, обращаясь к молодой учительнице. – Вот какое несчастье!
А та всё повторяла сокрушённо:
– Какой ужас! Что же с ним потом было?
– Что было… Потом всё просто. Трибунал, разжаловали в рядовые, штрафбат, ранение, реабилитация и госпиталь. Ранение было тяжёлым. Долго лечился и на очередную реабилитацию он попал на юг, в госпиталь в нашем городе. Там мы случайно и познакомились. А уж позже он переехал ко мне.
Надо сказать, что Алина Петровна была хорошей рассказчицей, и Паша забыл обо всём и не шевелился во время всего монолога жены учителя, чтобы чего-то не пропустить. Но сейчас в учительской наступила тишина. Он слышал лишь вздохи, звяканье чашек, какой-то шорох, должно быть бумажных салфеток, скрип кресла. ...И тут громоподобный глас завуча протрубил его имя. Паша отпрянул от приоткрытой двери и рысью припустил к кабинету Эрнста Петровича. В его голове ещё крутилась эта чудовищная история, поэтому разнос завуча он почти не слышал. Было до слёз жалко учителя и совсем не жалко его невесту, эту гниду, которая обирала людей. Ещё день жизни, карточка на получение кусочка блокадного хлеба в обмен на люстру или картину. Он выстрелил, конечно, в беспамятстве, часом раньше узнав о смерти родителей и сестёр и услышав от невесты о том, как пользовалась она страданиями голодных ленинградцев… Он, который прошёл ад концлагеря, не выдержал подлости любимой.
Паше казалось, что теперь он понял, почему лицо учителя всегда было таким задумчивым, отрешённым, а в глазах застыла будто сросшаяся с ним, непроходящая боль.
С той поры, встречая в городе или в коридоре школы Анатолия Игнатьевича, Паша смотрел на него с каким-то особенно тёплым чувством сострадания и восхищения и с почтением жал ему руку. Он ведь знал о нём теперь больше, чем другие, и был потрясен его судьбой. Учитель, не подозревая, что творилось в этот момент в душе мальчика, улыбался и спрашивал с искренним интересом, близоруко щурясь за стёклами очков:
– Ну, как у тебя дела, Паша?
...Паша, окончив десятилетку, уехал в Москву в институт и перестал следить за событиями.
Учителя рисования уже давно нет в живых.
Но Павел запомнил на всю жизнь искреннюю любовь Анатолия Игнатьевича к ним, несмышлёнышам, вложенное им на занятиях в детские чистые души чувство прекрасного, красоты и добра и тот УРОК МУЖЕСТВА, жизненной стойкости, силы человеческого духа. Урок, бесценный для каждого из его учеников.
Наталья ЧИЖИКОВА
Детство прошло на Дальнем Востоке, в живописном приамурском селе у бабушки. Поэтому очень люблю природу, животных, птиц, деревья, растения и цветы. Верю, что все вокруг живое, все чувствует и умеет переживать. С пятнадцати лет живу в Москве. Высшее образование - художественное. Работала в мультипликации. Затем несколько лет преподавала детям рисунок и живопись. А вот показывать миру литературное творчество начала только с прошлого года. Есть публикации в двух сборниках. Верю в добро и чудеса своими руками. Надеюсь, что мои истории подарят читателям хоть капельку тепла, радости и веры в чудо. Мечтаю, чтобы люди научились слышать и чувствовать друг друга, не проходить мимо чужой беды или слез. Ведь часто даже вовремя сказанное доброе слово может спасти чью-то жизнь...
Детство прошло на Дальнем Востоке, в живописном приамурском селе у бабушки. Поэтому очень люблю природу, животных, птиц, деревья, растения и цветы. Верю, что все вокруг живое, все чувствует и умеет переживать. С пятнадцати лет живу в Москве. Высшее образование - художественное. Работала в мультипликации. Затем несколько лет преподавала детям рисунок и живопись. А вот показывать миру литературное творчество начала только с прошлого года. Есть публикации в двух сборниках. Верю в добро и чудеса своими руками. Надеюсь, что мои истории подарят читателям хоть капельку тепла, радости и веры в чудо. Мечтаю, чтобы люди научились слышать и чувствовать друг друга, не проходить мимо чужой беды или слез. Ведь часто даже вовремя сказанное доброе слово может спасти чью-то жизнь...
ЗАВЕТНОЕ ЖЕЛАНИЕ
Эмили сидела, поджав ноги, и смотрела в маленькое чердачное окошко, промерзшее так, что тряпки, подоткнутые под нижнюю раму, были покрыты ледяной корочкой.
– Как красиво, – думала девочка, любуясь парящими в ночном небе снежинками и кутаясь в заштопанную, колючую шерстяную шаль. – Сегодня Сочельник. В богатых домах наряжают елки. Красивые, нарядные дети будут водить хороводы, есть Рождественский пудинг и подвесят свои чулки возле печи, чтобы получить много подарков…
Девочка посмотрела на свой старенький, в заплатках вязаный чулок и вздохнула: «А у нас и очага нет… Повешу под окном. Может, в этом году произойдет чудо. Ах, как бы я хотела, чтобы моя мамочка выздоровела». Девочка сложила две ладошки вместе и поднесла к губам.
Мечты прервал тяжелый стон. Эмили подскочила и подбежала к продавленной кровати, где на грязном, пахнущем залежалостью белье лежала ее больная мама. Женщина не вставала уже несколько дней. Девочке приходилось всю работу по дому делать самой.
На чердаке было сумрачно и холодно. Весь воздух маленькой комнатки пропитался копотью и горьким привкусом травяного отвара, которым Эмили поила маму. На деревянном обшарпанном столе стояли две глубокие глиняные миски, простой медный подсвечник и кувшин. Зимой, во время сильных морозов, вода в нем покрывалась ледяной коркой. Эмили приходилось спускаться на первый этаж и просить хозяйку дома, в котором они снимали комнату, подогреть воду на печке.
– Эмили, детка, тебе придется пойти в дом миссис Кэрингтон, – закашливаясь и хрипя, попросила обессиленная женщина. – Будешь вместо меня помогать на кухне. Хозяйка говорила, если я не приду к празднику, то потеряю работу. Тогда нам не на что будет жить.
– Хорошо, мамочка, – успокоила ее Эмили. Пододвинула к кровати старую, хромую на одну ножку табуретку. Положила, на случай если мама проголодается, слегка зачерствевшую краюху хлеба и поставила кувшин с водой.
Перед Рождеством в доме Кэрингтонов всегда было много работы. Особенно на кухне. А в этом году ждали гостей. Должен был приехать дедушка маленького Уильяма, единственного сына и наследника мистера и миссис Кэрингтон.
В большой просторной кухне все шипело, кипело и шкворчало. Звякала посуда, стучали по длинному деревянному столу ножи и скалки. Несколько кухарок и помощниц трудились с раннего утра.
Из стоявшего в воздухе мучного тумана и дыма от жаровни появилось раскрасневшееся толстое лицо старшей кухарки. Она удивленно взглянула на робко стоящую у порога Эмили. Маленькая и худенькая, одетая в выцветшее, растянутое платье грязно-серого цвета и растоптанные изношенные башмаки, девочка казалась слишком хрупкой и болезненной.
– Сколько тебе лет? – спросила недовольная кухарка. Вид маленькой работницы не внушал ей доверия.
– Восемь, – тихо ответила Эмили.
Кухарка дала девочке большой нож с тяжелой деревянной ручкой и показала на огромные плетеные корзины с овощами. Эмили принялась за работу.
Зашла горничная с подносом для чая и стала делиться впечатлениями об огромной ели, только что занесенной и поставленной в гостиной.
– Ах, что за чудо. Как блестит-то! А как сверкает! Золота – доверху! А на верхушке звезда горит, как в самом Вифлеемском храме, – размахивала руками восторженная девушка. – Миссис Томпсон, я отродясь такого блеска и света не видывала. А мишуры-то, шаров, орехов!
Эмили была так очарована рассказом горничной, что замечталась и выронила из рук нож. Она ни разу не видела настоящую, украшенную игрушками рождественскую ель. А ей так хотелось... Получив замечания от кухарки, продолжила работу, но ни о чем другом, кроме ели, думать уже не могла… Поэтому, когда наступила ночь и все слуги разошлись по своим комнатам, Эмили даже обрадовалась, что ей приказали остаться и продолжить работу утром. Единственное, что ее огорчало, это оставленная больная мама.
Экономка, мисс Хэнгельс, показала Эмили место под лестницей и строго наказала, чтобы она не смела покидать свой угол, пока ее не позовут старшие слуги.
Девочка легла на жесткую бугристую подстилку, укуталась колкой шалью, но заснуть не могла. Она думала о ели: «Вот бы взглянуть на нее, ну хоть одним глазочком».
В коридоре было тихо. Эмили в одних чулках, тихонечко, стараясь наступать на носочки, прошла скрипучие ступеньки узкой лестницы для слуг и спустилась на первый этаж. Тяжелая массивная дубовая дверь в гостиную поддалась не сразу. Скрипнула плохо смазанная петля. Девочка проскользнула в узкий проем. Заглянула. И замерла…
Посреди большого зала стояла ее мечта. Высокая, украшенная игрушками и мишурой, рождественская ель. Стеклянная макушка почти касалась потолка и светилась всеми гранями.
Свечи не были зажжены. Но и без них среди мрака комнаты ель сверкала и переливалась огоньками. На столе Эмили увидела серебряный подсвечник, зажгла свечу и подошла к ели поближе. Свежий запах хвои смешивался со сладостью медовых пряников и тонким ароматом засахаренных фруктов. Девочка завороженно рассматривала игрушки, ей хотелось запомнить каждую и навсегда поселить в своем маленьком сердце.
С мохнатых ветвей свисали и слегка покачивались тяжелые серебряные яблоки, засахаренные фрукты и позолоченные орехи, переливались золотые шишки, танцевали изящные балерины, маршировали и отдавали честь деревянные солдатики в красных мундирах и с серебряными шпагами, прыгали ватные зайчики и белочки, шелестели гирлянды бумажной мишуры. А под нижними растопыренными густыми лапами ели спрятались и манили поскорее взять их в руки подарки…
И тут Эмили увидела… Лошадку! Большую, светло-серую, с белыми пятнышками лошадку-качалку! Огонек свечи отразился в ее карих глазах. Добрые, с мягкими пушистыми ресницами, эти глаза будто звали: «Подойди ко мне, малышка, не бойся…» И Эмили подошла. Зачарованно погладила мягкую щечку, кожаную гладкую сбрую…
– Лошадка, милая, какая же ты красивая, – девочка осторожно провела рукой по шелковистой, пшенично-медового цвета гриве, по нежной бархатной мордочке. – Я только немножко присяду, можно?
Она заглянула в блестящие глазки игрушки. Ей показалось, что лошадка кивнула и согласилась.
– Ах, как же хорошо, как чудесно! – Эмили обняла мягкую бархатную шею.
Раскачиваясь, сидя в широком мягком кожаном седле, девочка представила себя летящей над землей. Под ней проплывали леса, поля, реки, города и села…
– Вот бы умчаться далеко-далеко, туда, где радость и все люди добрые, где никто не голодает и не болеет, – размечталась Эмили.
И тут она почувствовала, как лошадка оторвалась от пола и полетела. Все выше и выше. Дом остался внизу. А потом и весь городок. Огромное ночное небо распахнулось перед девочкой.
– Держись за меня крепче и не бойся, – услышала Эмили. И лошадка поскакала. По бескрайнему небесному простору, среди мерцающих огоньков звезд.
И тут впереди Эмили увидела необычную звезду. Тонкие длинные лучики светили так ярко, что, казалось, состояли из тысячи тысяч свечей. Один лучик задрожал, заискрился и направился прямо к девочке.
– Это рождественская звезда, – сказала лошадка. – Протяни к ней руки и загадай желание.
Эмили так и сделала. Она вытянула ручки ладошками вверх, и лучик скользнул прямо в них. И скоро она почувствовала, как поток теплого золотого света согревает ее лицо, руки и доходит до самых ног. Девочка сложила ладошки вместе, поднесла к губам и зашептала самое сокровенное желание…
– Это что такое? – послышался крик. Эмили открыла глаза.
– Как ты посмела зайти сюда и касаться грязными руками господского подарка? Ты, чумазая девчонка! Мисс Хэнгельс, как вы могли такое допустить? – обратилась разгневанная хозяйка к экономке.
Испуганная Эмили еще не успела понять, что происходит, – а цепкая и сильная рука схватила ее за шиворот платья, стащила с лошадки и поволокла через весь зал. Девочка не успевала перебирать ногами. Экономка мисс Хэнгельс была очень зла. Ведь теперь хозяйка накажет ее, а все из-за этой девчонки.
Эмили хотелось спрятаться, превратиться в маленькую серую мышку и юркнуть в норку, так ей было стыдно. В зале собралось много людей: хозяева, гости, дети, слуги. И все смотрели на ее позор и унижение. Эмили видела их лица: злые и презрительные, насмешливые и злорадные.
И только маленький голубоглазый мальчик с пшеничными волосами, лежащими на белом кружевном воротничке, смотрел на Эмили с сочувствием, испуганно и растерянно.
– Вон! Возвращайся домой. И чтобы ни тебя, ни твою мать я здесь больше не видела, – зашипела мисс Хэнгельс, когда выволокла Эмили во двор дома. Она толкнула девочку с такой силой, что бедняжка упала и ударилась о твердые камни садовой дорожки.
Дома Эмили не решилась рассказать маме о своем позоре и что теперь их маленькая семья осталась без средств на жизнь. Бедная женщина лежала в полузабытье, красная и мокрая от жара. Девочка поила маму отваром и меняла положенные на лоб, смоченные в холодной воде тряпки.
Вечером в дверь их комнаты постучали. Эмили испугалась, но решила открыть.
Перед ней стоял тот самый голубоглазый мальчик с пшеничными волосами, а за ним – высокий, статного вида старик, держащий в руках большой сверток.
– Ты Эмили? – спросил он. – Я мистер Уилсон. Можно войти?
– Да, – тихо сказала Эмили. Ей снова стало стыдно. Она испугалась, что сейчас мама все узнает, и от этого ей станет еще хуже. Девочка опустила голову и сжалась, как пойманная птичка.
– А это тебе от Уильяма, – улыбнулся старик и развернул сверток.
Эмили вздрогнула и подняла голову. На нее смотрела добрыми карими глазами ее златогривая лошадка. И она теперь ее? Неужели это правда? Девочка никак не могла поверить. А может, это снова сон? Тот чудесный и волшебный сон. А может, это не был сон? И все, что произошло с ней, правда... На глазах выступили слезы.
– Спасибо, – еле выговорила дрожащими губами Эмили, обнимая лошадку. Глазам было горячо от слез, и золотая грива плыла и искрилась перед ней…
Старик улыбнулся.
– А это Уильям, мой внук. Познакомьтесь. И можете вместе поиграть, пока я посмотрю, что с твоей мамой.
Дедушка мальчика был известный и уважаемый врач, снискавший расположение всего Лондона тем, что никогда не отказывал помочь беднякам.
– Твоя мама обязательно поправится, – успокоил он Эмили. – Я принесу лекарства и буду к вам заходить. Все будет хорошо. А потом вы переедете в мое поместье. Мне как раз нужна помощница по хозяйству. В таких условиях жить нельзя.
Дедушка Уильяма с грустью оглядел холодную чердачную каморку.
– Ты правильно поступил, – сказал мистер Уилсон, когда они с Уильямом вышли на улицу. – Эмили лошадка важнее. Видимо, она предназначена этой бедной девочке и нашла свою хозяйку в нашем доме. А тебе я еще подарю. Коня. Я знаю, он тебя где-то ждет, – и старик обнял внука. – Хороший из тебя человек вырастет. Ты все правильно решил. Надо быть добрее...
В детской было тихо. На круглом столике с изящными резными ножками колыхалось теплое пламя свечи. На краю маленькой кроватки сидела старенькая женщина в шелковом кружевном чепце. Она поправила одеяло, погладила нежные, пшенично-медового цвета волосы спящей девочки и поцеловала.
– Вот такая история, – тихо сказала она. – Добрых снов тебе, внученька. Пусть звезда исполнит и твою мечту.
Она повернула голову и посмотрела на уже потертую, но все так же дорогую ее сердцу златогривую лошадку.
– Не волнуйся, – ответила ей лошадка, – все будет хорошо.
Женщина улыбнулась, взяла свечу и подошла к окну. В ночном небе летали белоснежные Ангелы. Прислушивались к желаниям людей. А в небе сияла звезда. Наступало Рождество…
Эмили сидела, поджав ноги, и смотрела в маленькое чердачное окошко, промерзшее так, что тряпки, подоткнутые под нижнюю раму, были покрыты ледяной корочкой.
– Как красиво, – думала девочка, любуясь парящими в ночном небе снежинками и кутаясь в заштопанную, колючую шерстяную шаль. – Сегодня Сочельник. В богатых домах наряжают елки. Красивые, нарядные дети будут водить хороводы, есть Рождественский пудинг и подвесят свои чулки возле печи, чтобы получить много подарков…
Девочка посмотрела на свой старенький, в заплатках вязаный чулок и вздохнула: «А у нас и очага нет… Повешу под окном. Может, в этом году произойдет чудо. Ах, как бы я хотела, чтобы моя мамочка выздоровела». Девочка сложила две ладошки вместе и поднесла к губам.
Мечты прервал тяжелый стон. Эмили подскочила и подбежала к продавленной кровати, где на грязном, пахнущем залежалостью белье лежала ее больная мама. Женщина не вставала уже несколько дней. Девочке приходилось всю работу по дому делать самой.
На чердаке было сумрачно и холодно. Весь воздух маленькой комнатки пропитался копотью и горьким привкусом травяного отвара, которым Эмили поила маму. На деревянном обшарпанном столе стояли две глубокие глиняные миски, простой медный подсвечник и кувшин. Зимой, во время сильных морозов, вода в нем покрывалась ледяной коркой. Эмили приходилось спускаться на первый этаж и просить хозяйку дома, в котором они снимали комнату, подогреть воду на печке.
– Эмили, детка, тебе придется пойти в дом миссис Кэрингтон, – закашливаясь и хрипя, попросила обессиленная женщина. – Будешь вместо меня помогать на кухне. Хозяйка говорила, если я не приду к празднику, то потеряю работу. Тогда нам не на что будет жить.
– Хорошо, мамочка, – успокоила ее Эмили. Пододвинула к кровати старую, хромую на одну ножку табуретку. Положила, на случай если мама проголодается, слегка зачерствевшую краюху хлеба и поставила кувшин с водой.
Перед Рождеством в доме Кэрингтонов всегда было много работы. Особенно на кухне. А в этом году ждали гостей. Должен был приехать дедушка маленького Уильяма, единственного сына и наследника мистера и миссис Кэрингтон.
В большой просторной кухне все шипело, кипело и шкворчало. Звякала посуда, стучали по длинному деревянному столу ножи и скалки. Несколько кухарок и помощниц трудились с раннего утра.
Из стоявшего в воздухе мучного тумана и дыма от жаровни появилось раскрасневшееся толстое лицо старшей кухарки. Она удивленно взглянула на робко стоящую у порога Эмили. Маленькая и худенькая, одетая в выцветшее, растянутое платье грязно-серого цвета и растоптанные изношенные башмаки, девочка казалась слишком хрупкой и болезненной.
– Сколько тебе лет? – спросила недовольная кухарка. Вид маленькой работницы не внушал ей доверия.
– Восемь, – тихо ответила Эмили.
Кухарка дала девочке большой нож с тяжелой деревянной ручкой и показала на огромные плетеные корзины с овощами. Эмили принялась за работу.
Зашла горничная с подносом для чая и стала делиться впечатлениями об огромной ели, только что занесенной и поставленной в гостиной.
– Ах, что за чудо. Как блестит-то! А как сверкает! Золота – доверху! А на верхушке звезда горит, как в самом Вифлеемском храме, – размахивала руками восторженная девушка. – Миссис Томпсон, я отродясь такого блеска и света не видывала. А мишуры-то, шаров, орехов!
Эмили была так очарована рассказом горничной, что замечталась и выронила из рук нож. Она ни разу не видела настоящую, украшенную игрушками рождественскую ель. А ей так хотелось... Получив замечания от кухарки, продолжила работу, но ни о чем другом, кроме ели, думать уже не могла… Поэтому, когда наступила ночь и все слуги разошлись по своим комнатам, Эмили даже обрадовалась, что ей приказали остаться и продолжить работу утром. Единственное, что ее огорчало, это оставленная больная мама.
Экономка, мисс Хэнгельс, показала Эмили место под лестницей и строго наказала, чтобы она не смела покидать свой угол, пока ее не позовут старшие слуги.
Девочка легла на жесткую бугристую подстилку, укуталась колкой шалью, но заснуть не могла. Она думала о ели: «Вот бы взглянуть на нее, ну хоть одним глазочком».
В коридоре было тихо. Эмили в одних чулках, тихонечко, стараясь наступать на носочки, прошла скрипучие ступеньки узкой лестницы для слуг и спустилась на первый этаж. Тяжелая массивная дубовая дверь в гостиную поддалась не сразу. Скрипнула плохо смазанная петля. Девочка проскользнула в узкий проем. Заглянула. И замерла…
Посреди большого зала стояла ее мечта. Высокая, украшенная игрушками и мишурой, рождественская ель. Стеклянная макушка почти касалась потолка и светилась всеми гранями.
Свечи не были зажжены. Но и без них среди мрака комнаты ель сверкала и переливалась огоньками. На столе Эмили увидела серебряный подсвечник, зажгла свечу и подошла к ели поближе. Свежий запах хвои смешивался со сладостью медовых пряников и тонким ароматом засахаренных фруктов. Девочка завороженно рассматривала игрушки, ей хотелось запомнить каждую и навсегда поселить в своем маленьком сердце.
С мохнатых ветвей свисали и слегка покачивались тяжелые серебряные яблоки, засахаренные фрукты и позолоченные орехи, переливались золотые шишки, танцевали изящные балерины, маршировали и отдавали честь деревянные солдатики в красных мундирах и с серебряными шпагами, прыгали ватные зайчики и белочки, шелестели гирлянды бумажной мишуры. А под нижними растопыренными густыми лапами ели спрятались и манили поскорее взять их в руки подарки…
И тут Эмили увидела… Лошадку! Большую, светло-серую, с белыми пятнышками лошадку-качалку! Огонек свечи отразился в ее карих глазах. Добрые, с мягкими пушистыми ресницами, эти глаза будто звали: «Подойди ко мне, малышка, не бойся…» И Эмили подошла. Зачарованно погладила мягкую щечку, кожаную гладкую сбрую…
– Лошадка, милая, какая же ты красивая, – девочка осторожно провела рукой по шелковистой, пшенично-медового цвета гриве, по нежной бархатной мордочке. – Я только немножко присяду, можно?
Она заглянула в блестящие глазки игрушки. Ей показалось, что лошадка кивнула и согласилась.
– Ах, как же хорошо, как чудесно! – Эмили обняла мягкую бархатную шею.
Раскачиваясь, сидя в широком мягком кожаном седле, девочка представила себя летящей над землей. Под ней проплывали леса, поля, реки, города и села…
– Вот бы умчаться далеко-далеко, туда, где радость и все люди добрые, где никто не голодает и не болеет, – размечталась Эмили.
И тут она почувствовала, как лошадка оторвалась от пола и полетела. Все выше и выше. Дом остался внизу. А потом и весь городок. Огромное ночное небо распахнулось перед девочкой.
– Держись за меня крепче и не бойся, – услышала Эмили. И лошадка поскакала. По бескрайнему небесному простору, среди мерцающих огоньков звезд.
И тут впереди Эмили увидела необычную звезду. Тонкие длинные лучики светили так ярко, что, казалось, состояли из тысячи тысяч свечей. Один лучик задрожал, заискрился и направился прямо к девочке.
– Это рождественская звезда, – сказала лошадка. – Протяни к ней руки и загадай желание.
Эмили так и сделала. Она вытянула ручки ладошками вверх, и лучик скользнул прямо в них. И скоро она почувствовала, как поток теплого золотого света согревает ее лицо, руки и доходит до самых ног. Девочка сложила ладошки вместе, поднесла к губам и зашептала самое сокровенное желание…
– Это что такое? – послышался крик. Эмили открыла глаза.
– Как ты посмела зайти сюда и касаться грязными руками господского подарка? Ты, чумазая девчонка! Мисс Хэнгельс, как вы могли такое допустить? – обратилась разгневанная хозяйка к экономке.
Испуганная Эмили еще не успела понять, что происходит, – а цепкая и сильная рука схватила ее за шиворот платья, стащила с лошадки и поволокла через весь зал. Девочка не успевала перебирать ногами. Экономка мисс Хэнгельс была очень зла. Ведь теперь хозяйка накажет ее, а все из-за этой девчонки.
Эмили хотелось спрятаться, превратиться в маленькую серую мышку и юркнуть в норку, так ей было стыдно. В зале собралось много людей: хозяева, гости, дети, слуги. И все смотрели на ее позор и унижение. Эмили видела их лица: злые и презрительные, насмешливые и злорадные.
И только маленький голубоглазый мальчик с пшеничными волосами, лежащими на белом кружевном воротничке, смотрел на Эмили с сочувствием, испуганно и растерянно.
– Вон! Возвращайся домой. И чтобы ни тебя, ни твою мать я здесь больше не видела, – зашипела мисс Хэнгельс, когда выволокла Эмили во двор дома. Она толкнула девочку с такой силой, что бедняжка упала и ударилась о твердые камни садовой дорожки.
Дома Эмили не решилась рассказать маме о своем позоре и что теперь их маленькая семья осталась без средств на жизнь. Бедная женщина лежала в полузабытье, красная и мокрая от жара. Девочка поила маму отваром и меняла положенные на лоб, смоченные в холодной воде тряпки.
Вечером в дверь их комнаты постучали. Эмили испугалась, но решила открыть.
Перед ней стоял тот самый голубоглазый мальчик с пшеничными волосами, а за ним – высокий, статного вида старик, держащий в руках большой сверток.
– Ты Эмили? – спросил он. – Я мистер Уилсон. Можно войти?
– Да, – тихо сказала Эмили. Ей снова стало стыдно. Она испугалась, что сейчас мама все узнает, и от этого ей станет еще хуже. Девочка опустила голову и сжалась, как пойманная птичка.
– А это тебе от Уильяма, – улыбнулся старик и развернул сверток.
Эмили вздрогнула и подняла голову. На нее смотрела добрыми карими глазами ее златогривая лошадка. И она теперь ее? Неужели это правда? Девочка никак не могла поверить. А может, это снова сон? Тот чудесный и волшебный сон. А может, это не был сон? И все, что произошло с ней, правда... На глазах выступили слезы.
– Спасибо, – еле выговорила дрожащими губами Эмили, обнимая лошадку. Глазам было горячо от слез, и золотая грива плыла и искрилась перед ней…
Старик улыбнулся.
– А это Уильям, мой внук. Познакомьтесь. И можете вместе поиграть, пока я посмотрю, что с твоей мамой.
Дедушка мальчика был известный и уважаемый врач, снискавший расположение всего Лондона тем, что никогда не отказывал помочь беднякам.
– Твоя мама обязательно поправится, – успокоил он Эмили. – Я принесу лекарства и буду к вам заходить. Все будет хорошо. А потом вы переедете в мое поместье. Мне как раз нужна помощница по хозяйству. В таких условиях жить нельзя.
Дедушка Уильяма с грустью оглядел холодную чердачную каморку.
– Ты правильно поступил, – сказал мистер Уилсон, когда они с Уильямом вышли на улицу. – Эмили лошадка важнее. Видимо, она предназначена этой бедной девочке и нашла свою хозяйку в нашем доме. А тебе я еще подарю. Коня. Я знаю, он тебя где-то ждет, – и старик обнял внука. – Хороший из тебя человек вырастет. Ты все правильно решил. Надо быть добрее...
В детской было тихо. На круглом столике с изящными резными ножками колыхалось теплое пламя свечи. На краю маленькой кроватки сидела старенькая женщина в шелковом кружевном чепце. Она поправила одеяло, погладила нежные, пшенично-медового цвета волосы спящей девочки и поцеловала.
– Вот такая история, – тихо сказала она. – Добрых снов тебе, внученька. Пусть звезда исполнит и твою мечту.
Она повернула голову и посмотрела на уже потертую, но все так же дорогую ее сердцу златогривую лошадку.
– Не волнуйся, – ответила ей лошадка, – все будет хорошо.
Женщина улыбнулась, взяла свечу и подошла к окну. В ночном небе летали белоснежные Ангелы. Прислушивались к желаниям людей. А в небе сияла звезда. Наступало Рождество…
Светлана ГРИНЬКО
Родилась в г. Ленинск Волгоградской области. Выпускница Астраханского художественного училища им. П. А. Власова. Все годы работаю художником и педагогом. Пишу стихи, а с 2019 года всерьёз занялась прозой, окончив курсы литературного мастерства в Литинституте им. Горького в Москве.Публикации в журналах, интернет – порталах.
Страница на педагогическом сайте: nsportal.ru/grinko-svetlana
Родилась в г. Ленинск Волгоградской области. Выпускница Астраханского художественного училища им. П. А. Власова. Все годы работаю художником и педагогом. Пишу стихи, а с 2019 года всерьёз занялась прозой, окончив курсы литературного мастерства в Литинституте им. Горького в Москве.Публикации в журналах, интернет – порталах.
Страница на педагогическом сайте: nsportal.ru/grinko-svetlana
МОНМЫРАШ
Чем контрастнее тени,
тем яснее картина.
Он одиноко стоял вдалеке. Сгорбленный, запустелый, какой-то поникший, но не жалкий. Веяло от него уходящей былой мощью. Серые, вековые доски этого дома, до боли когда-то крепких стен, обветшали от времени и превратились в трухлявый остов, словно поддон для обитания паразитов, облепивших его старое древесное тело. Деревья, окружавшие его, отбрасывали чёткие тени, и всё вокруг ярко светилось.
В доме располагалось много абсолютно разных комнат, у которых, в общем-то, не просматривалось только единство во взгляде их окон. Одинаково и одновременно по-разному они выходили на все стороны света, и от этого внутри становилось жарче с юга и холоднее с севера. Отчего и приходилось их закрывать и открывать периодически. Не менее беспокоили и западные окна. Почти ежедневно они ослепляли алым закатом, не позволяющим смотреть в этом направлении. И только, пожалуй, восточные таились на рассвете, туманно обнадёживая каждый раз взор в совсем неведомую даль за горизонтом. А в комнатах время меняло атмосферу. Где-то мелькали солнечные зайцы, перепрыгивая со старинного зеркала, серебрящегося в крохотной кладовой с выломанной дверью, на огромный стальной сундук у входа.
Таким однообразным и привычным он надоедал даже. Хотелось бросить его или поменять на новый, а иногда просто перестроить. Жаждалось перемен! И всё это казалось бездушным по отношению к дому. Ведь он жил!
– Кто оторвал ставню у окна во двор? – грозилась старуха-хозяйка. – Её ещё деды наши ставили, трудились и день, и ночь! А вы, трутни ленивые, ни черта не умеете ничего делать! Только ломаете всё!
Когда дом болел, старуха лечила его. Такими же иссохшими, как эти доски, руками-щепками, она из последних сил яростно соскребала плесень на чердаке, до крови загоняя под раздробленные ногти острые занозы, трепетно приговаривая: «Живи только, мой доминушка, живи!»
И он слушал её – тяжело вздыхая, существовал дальше.
– Вон, сервиз фарфоровый в углу, за балкой, – указывала старуха корявым пальцем на противный сгусток пыльной паутины у чердачного лаза. – Сама царица дарствовала его нашим дедам, ездила она по здешним местам. Спрашивала про сельский быт, заходила в избы. Много раз богатые хозяева отбирали сервиз, потом обратно расколотый возвращался, потому как не приносил он счастья им. А всё оттого, что пятнадцать чашек только осталось. Остальные побились в дороге-то, у царицы. Осколки от него разным узором выложены на холмиках наших дедов. И про меня не забудьте, когда время придёт, смотрите, не выкиньте этот сервиз, – наставляла старуха-жизнь.
– Чуть свет, она уж на ногах, – культурно выражался Лифан, наш сосед по огороду. – Чё эт ты?
Старуха, не удосужив его своим вниманием, отметала сор разом: «Время разберётся!»
Хозяином двора считался крупный, черняво-рыжий пёс Монмырáш. Он появился здесь глубокой осенью, уже в сумерках. Тогда никто не знал, сколько ему от роду. Маленький, рыжий комок жалобно кряхтел и дрожал. Его, голодного подкидыша, приютила старуха, назвав его этим чудным именем. Отдавая ему свои последние хлебные крошки, она выходила его, и он остался с ней. А когда время забрало старуху, то пёс на привязи караулил развалившийся дом, скуля и просясь на волю. Добрые люди подкармливали его. Пёс однажды сорвался с цепи и больше не давался никому. Так и шли годы. В моей новой жизни часто снился мне этот дом, только без теней, смутно как-то всё представлялось. И я решил навестить его.
Я побывал там, где находился мой дом... С дороги я увидел высоченный металлический забор, а за ним крышу строящегося недешёвого особняка. Это всё растрогало меня, и я отошёл в тень заброшенного фургона-большегруза, когда-то исколесившего, наверное, полмира и сейчас притулённого у соседней упавшей давней изгороди. Спрятавшись за него от палящего солнца, я не почувствовал облегчения, наоборот, жара пáрила, жгла мою душу. Я бессмысленно разглядывал покинутую кем-то машину, траву вокруг и вдруг зашевелившееся что-то под колёсами.
– Монмырáш! Да это наш пёс, бездомный, безбоязненно деливший свою долюшку со случайными людьми. И ставший недоверчивым, но по-прежнему неосторожным после ранения. Кто-то жестоко выстрелил ему в ногу, и пуля застряла в кости, обросла рваной кожей и осталась навсегда торчать в конечности тяжело хромающего существа. Неужели это он? Ведь прошло очень много лет.
– Монмырá-а-а-ш! – тихонько позвал я. Он не откликнулся. Так и лежал спиной ко мне, отмахивая плотными короткими ушами невидимых мошек. Я не посмел, спустя столько времени, погладить его. И уже отдалился от него, но уйти не смог, обернулся и заметил, что ноги собаки слабо зашевелились, и из-под них выглянула мордашка маленького Монмыраша. Сердце моё оборвалось от нахлынувшего воспоминания. Я стоял, видя, как один за другим вылезают щенки из-за раненого тела собаки. Они боязненно разглядывают меня, сильно дрожа и принюхиваясь, молчат. А их мамка так и лежит, не интересуясь происходящим. Я не решился к ним подойти вновь и, пересилив свой соблазн, покинул их. На повороте у перекрёстка улиц я, всё-таки, оглянулся. Они так и сидели, крошечные Монмырашики, провожая меня.
Время неумолимо. Я не узнавал свою улицу. Всё изменилось. И только обветшавшая старинная избушка бабки Деворы осталась прежней, будто на фотографии запечатлённая, издавала она крик отчаяния: «Не могу так больше!» Я вспомнил одинокую деревенскую бабку, возившуюся со своей белой козой-кормилицей. Бабка Девора всегда жила здесь. В молодости наизнос огородничала, а в старости много болела. И всегда вязала красивые пуховые шали. На это и жила. Беспощадный труд вознаграждал её пропитанием. Просевшая проволочная изгородь, словно от усталости, прилегла внутрь запустелого огорода, сиротливо заросшего сорняками. Нет больше таких рук, пожелавших бы вычистить этот клочок отдыхающей земли.
– Да, это Деворина изба, – послышался старческий голос у меня за спиной.
И я увидел, не веря сам себе, того самого Лифана!
– Лифан, ты живой?! – обнял я старика.
– Куда ж мне деться-то!? Житуха не отпускает меня, требует приглядывать за всем, что тут ещё остаётся, – тоскливо усмехнулся Лифан.
– Вот и за Деворой тоже присматривал все годы, – поведал он. – Более века продержалась страдалица. Последнее время она не видела уже. Навещали её соцработники, как теперь принято. Вот так-то! – доложил Лифан о судьбе бабки Деворы.
– А сам-то ты как? – разволновался я за него. – Неужели тоже один?
– Нееееет, – засмеялся он, – правнуки мои уже наведываются. Такие дела вот!
От его большой когда-то семьи уцелел только он и его правнуки. Остальных нет уже. Перед моими глазами промелькнули все его четверо детей, а самого старшего, пятого его сына я не застал, он погиб в перевернувшемся неисправном комбайне, съезжавшем с крутой возвышенности. Гнали тогда в колхозе план по сбору урожая, не пощадили парня. Это произошло задолго до моего рождения.
– Знаю, держишь путь к своему дому, – тяжко вздохнул Лифан. – Не успел ты чуто́к, снесли его недавно. Земля-то отошла государству тогда, как погибли его последние хозяева. Никого у них из родных не осталось. Вот и продержался ещё многострадальный дом более двадцати лет, никак, ждал чего-то, – Лифан, жалеючи меня, подбирал слова.
– Подойди туда, поклонись родной земле, она прежняя, – напутствовал он.
– Гляжу и не пойму, на кого ты похож? – вопросил Лифан. – На отца? Нет!
– Отец твой смелым запомнился. Ничего не боялся, – гордо произнёс Лифан. – Да, время пролетело!
– Оттуда я сейчас, Лифан, знаю всё, – предательски-надрывно выдавил я из себя скорбную фразу.
И, прощаясь, Лифан известил меня про собачье семейство, которое оказалось тоже из моего дома, жили они там долгое время. Монмыраш тогда не подпускал к дому никого и не признал других хозяев. Его пытались убить, но он выжил. И долго скитался. А в конце жизни вернулся в свой заброшенный дом и обзавёлся потомством.
Вот так сложилась его судьба.
Чем контрастнее тени,
тем яснее картина.
Он одиноко стоял вдалеке. Сгорбленный, запустелый, какой-то поникший, но не жалкий. Веяло от него уходящей былой мощью. Серые, вековые доски этого дома, до боли когда-то крепких стен, обветшали от времени и превратились в трухлявый остов, словно поддон для обитания паразитов, облепивших его старое древесное тело. Деревья, окружавшие его, отбрасывали чёткие тени, и всё вокруг ярко светилось.
В доме располагалось много абсолютно разных комнат, у которых, в общем-то, не просматривалось только единство во взгляде их окон. Одинаково и одновременно по-разному они выходили на все стороны света, и от этого внутри становилось жарче с юга и холоднее с севера. Отчего и приходилось их закрывать и открывать периодически. Не менее беспокоили и западные окна. Почти ежедневно они ослепляли алым закатом, не позволяющим смотреть в этом направлении. И только, пожалуй, восточные таились на рассвете, туманно обнадёживая каждый раз взор в совсем неведомую даль за горизонтом. А в комнатах время меняло атмосферу. Где-то мелькали солнечные зайцы, перепрыгивая со старинного зеркала, серебрящегося в крохотной кладовой с выломанной дверью, на огромный стальной сундук у входа.
Таким однообразным и привычным он надоедал даже. Хотелось бросить его или поменять на новый, а иногда просто перестроить. Жаждалось перемен! И всё это казалось бездушным по отношению к дому. Ведь он жил!
– Кто оторвал ставню у окна во двор? – грозилась старуха-хозяйка. – Её ещё деды наши ставили, трудились и день, и ночь! А вы, трутни ленивые, ни черта не умеете ничего делать! Только ломаете всё!
Когда дом болел, старуха лечила его. Такими же иссохшими, как эти доски, руками-щепками, она из последних сил яростно соскребала плесень на чердаке, до крови загоняя под раздробленные ногти острые занозы, трепетно приговаривая: «Живи только, мой доминушка, живи!»
И он слушал её – тяжело вздыхая, существовал дальше.
– Вон, сервиз фарфоровый в углу, за балкой, – указывала старуха корявым пальцем на противный сгусток пыльной паутины у чердачного лаза. – Сама царица дарствовала его нашим дедам, ездила она по здешним местам. Спрашивала про сельский быт, заходила в избы. Много раз богатые хозяева отбирали сервиз, потом обратно расколотый возвращался, потому как не приносил он счастья им. А всё оттого, что пятнадцать чашек только осталось. Остальные побились в дороге-то, у царицы. Осколки от него разным узором выложены на холмиках наших дедов. И про меня не забудьте, когда время придёт, смотрите, не выкиньте этот сервиз, – наставляла старуха-жизнь.
– Чуть свет, она уж на ногах, – культурно выражался Лифан, наш сосед по огороду. – Чё эт ты?
Старуха, не удосужив его своим вниманием, отметала сор разом: «Время разберётся!»
Хозяином двора считался крупный, черняво-рыжий пёс Монмырáш. Он появился здесь глубокой осенью, уже в сумерках. Тогда никто не знал, сколько ему от роду. Маленький, рыжий комок жалобно кряхтел и дрожал. Его, голодного подкидыша, приютила старуха, назвав его этим чудным именем. Отдавая ему свои последние хлебные крошки, она выходила его, и он остался с ней. А когда время забрало старуху, то пёс на привязи караулил развалившийся дом, скуля и просясь на волю. Добрые люди подкармливали его. Пёс однажды сорвался с цепи и больше не давался никому. Так и шли годы. В моей новой жизни часто снился мне этот дом, только без теней, смутно как-то всё представлялось. И я решил навестить его.
Я побывал там, где находился мой дом... С дороги я увидел высоченный металлический забор, а за ним крышу строящегося недешёвого особняка. Это всё растрогало меня, и я отошёл в тень заброшенного фургона-большегруза, когда-то исколесившего, наверное, полмира и сейчас притулённого у соседней упавшей давней изгороди. Спрятавшись за него от палящего солнца, я не почувствовал облегчения, наоборот, жара пáрила, жгла мою душу. Я бессмысленно разглядывал покинутую кем-то машину, траву вокруг и вдруг зашевелившееся что-то под колёсами.
– Монмырáш! Да это наш пёс, бездомный, безбоязненно деливший свою долюшку со случайными людьми. И ставший недоверчивым, но по-прежнему неосторожным после ранения. Кто-то жестоко выстрелил ему в ногу, и пуля застряла в кости, обросла рваной кожей и осталась навсегда торчать в конечности тяжело хромающего существа. Неужели это он? Ведь прошло очень много лет.
– Монмырá-а-а-ш! – тихонько позвал я. Он не откликнулся. Так и лежал спиной ко мне, отмахивая плотными короткими ушами невидимых мошек. Я не посмел, спустя столько времени, погладить его. И уже отдалился от него, но уйти не смог, обернулся и заметил, что ноги собаки слабо зашевелились, и из-под них выглянула мордашка маленького Монмыраша. Сердце моё оборвалось от нахлынувшего воспоминания. Я стоял, видя, как один за другим вылезают щенки из-за раненого тела собаки. Они боязненно разглядывают меня, сильно дрожа и принюхиваясь, молчат. А их мамка так и лежит, не интересуясь происходящим. Я не решился к ним подойти вновь и, пересилив свой соблазн, покинул их. На повороте у перекрёстка улиц я, всё-таки, оглянулся. Они так и сидели, крошечные Монмырашики, провожая меня.
Время неумолимо. Я не узнавал свою улицу. Всё изменилось. И только обветшавшая старинная избушка бабки Деворы осталась прежней, будто на фотографии запечатлённая, издавала она крик отчаяния: «Не могу так больше!» Я вспомнил одинокую деревенскую бабку, возившуюся со своей белой козой-кормилицей. Бабка Девора всегда жила здесь. В молодости наизнос огородничала, а в старости много болела. И всегда вязала красивые пуховые шали. На это и жила. Беспощадный труд вознаграждал её пропитанием. Просевшая проволочная изгородь, словно от усталости, прилегла внутрь запустелого огорода, сиротливо заросшего сорняками. Нет больше таких рук, пожелавших бы вычистить этот клочок отдыхающей земли.
– Да, это Деворина изба, – послышался старческий голос у меня за спиной.
И я увидел, не веря сам себе, того самого Лифана!
– Лифан, ты живой?! – обнял я старика.
– Куда ж мне деться-то!? Житуха не отпускает меня, требует приглядывать за всем, что тут ещё остаётся, – тоскливо усмехнулся Лифан.
– Вот и за Деворой тоже присматривал все годы, – поведал он. – Более века продержалась страдалица. Последнее время она не видела уже. Навещали её соцработники, как теперь принято. Вот так-то! – доложил Лифан о судьбе бабки Деворы.
– А сам-то ты как? – разволновался я за него. – Неужели тоже один?
– Нееееет, – засмеялся он, – правнуки мои уже наведываются. Такие дела вот!
От его большой когда-то семьи уцелел только он и его правнуки. Остальных нет уже. Перед моими глазами промелькнули все его четверо детей, а самого старшего, пятого его сына я не застал, он погиб в перевернувшемся неисправном комбайне, съезжавшем с крутой возвышенности. Гнали тогда в колхозе план по сбору урожая, не пощадили парня. Это произошло задолго до моего рождения.
– Знаю, держишь путь к своему дому, – тяжко вздохнул Лифан. – Не успел ты чуто́к, снесли его недавно. Земля-то отошла государству тогда, как погибли его последние хозяева. Никого у них из родных не осталось. Вот и продержался ещё многострадальный дом более двадцати лет, никак, ждал чего-то, – Лифан, жалеючи меня, подбирал слова.
– Подойди туда, поклонись родной земле, она прежняя, – напутствовал он.
– Гляжу и не пойму, на кого ты похож? – вопросил Лифан. – На отца? Нет!
– Отец твой смелым запомнился. Ничего не боялся, – гордо произнёс Лифан. – Да, время пролетело!
– Оттуда я сейчас, Лифан, знаю всё, – предательски-надрывно выдавил я из себя скорбную фразу.
И, прощаясь, Лифан известил меня про собачье семейство, которое оказалось тоже из моего дома, жили они там долгое время. Монмыраш тогда не подпускал к дому никого и не признал других хозяев. Его пытались убить, но он выжил. И долго скитался. А в конце жизни вернулся в свой заброшенный дом и обзавёлся потомством.
Вот так сложилась его судьба.
Тамара СЕЛЕМЕНЕВА
Родилась в ст. Брюховецкой Краснодарского края. Член СП России, литературных объединений им. Ф. Шкулёва (г.Видное) и «Рифма+» (пос. Развилка), участник литературной лаборатории «Красная строка» (Москва). Автор поэтического сборника «Из детства я храню любовь к земле» (2018) и малой прозы «Ах, эти домашние питомцы» (2020). Лауреат конкурса Фонда «Великий Странник – Молодым» за рассказы «О братьях наших меньших»; бронзовый призёр Международного творческого конкурса «Гомер 2019» в номинации «Поэтический перевод»; лауреат II Всероссийского литературного конкурса «Рядом» о животных, финалист литературной премии им. Сергея Есенина «Русь моя» за 2020 год, номинант премии «Писатель года 2020», Лауреат I и II Международных литературных фестивалей. Награждена медалями «Сергей Есенин 125 лет», «Иван Бунин 150 лет».
Родилась в ст. Брюховецкой Краснодарского края. Член СП России, литературных объединений им. Ф. Шкулёва (г.Видное) и «Рифма+» (пос. Развилка), участник литературной лаборатории «Красная строка» (Москва). Автор поэтического сборника «Из детства я храню любовь к земле» (2018) и малой прозы «Ах, эти домашние питомцы» (2020). Лауреат конкурса Фонда «Великий Странник – Молодым» за рассказы «О братьях наших меньших»; бронзовый призёр Международного творческого конкурса «Гомер 2019» в номинации «Поэтический перевод»; лауреат II Всероссийского литературного конкурса «Рядом» о животных, финалист литературной премии им. Сергея Есенина «Русь моя» за 2020 год, номинант премии «Писатель года 2020», Лауреат I и II Международных литературных фестивалей. Награждена медалями «Сергей Есенин 125 лет», «Иван Бунин 150 лет».
ЖЕМЧУЖИНА
Лето в разгаре, экипаж выполнял рейс в Геленджик. Старшая стюардесса поприветствовала пассажиров от имени командира корабля, пилота первого класса Кулагина Ильи Ивановича. Всё как обычно, полёт уже более часа проходил в штатном режиме.
Перед вылетом командир экипажа внимательно ознакомился со сводкой погоды и выбрал оптимальный маршрут. Но, как правило, предвидеть наличие грозового фронта невозможно. Вот и на этот раз прямо по курсу возникла мощная гряда кучевых облаков.
– Как бы не попасть в болтанку, такие скопления туч могут вызвать турбулентность, способную даже вывести из строя бортовую навигацию, – сказал Илья Иванович второму пилоту. – Конечно, самолёт спроектирован так, что выдерживает перегрузки. Но помню, ещё в лётном училище разбирали случай, когда командир экипажа недооценил мощь кучевого облака, и самолёт вынырнул из него, как огурец, без крыльев.
– И что?
– Конечно, разбился. Да, покой нам только снится, – вздохнул он и, оценив визуально возможность продолжения полёта, запросил у диспетчера разрешение на обход зоны кучевых облаков над их верхней границей.
– Грозовой фронт простирается широко, но не высоко, поэтому его обход не с боков, а сверху, без входа в зону ливневых осадков, наиболее правильное и безопасное решение, – согласился диспетчер и сообщил свободный эшелон.
– Хорошо, что не очень плотный график рейсов позволяет перейти на другой уровень.
И командир плавно перевёл самолёт в режим набора высоты. Он навсегда запомнил слова наставника. Тогда он, молодой и горячий курсант, резко переключил самолёт на снижение.
– Среди пассажиров всегда есть дети, им больно, ушки давит, – сказал ему инструктор укоризненно. Охота к резким, без надобности, изменениям высоты движения пропала у Ильи навсегда.
«Интересно всё происходит, – думал он, – пассажиры, как правило, любуются кучевыми облаками, они кажутся нежными и воздушными барашками. Никто даже не предполагает, какую опасность таят они в себе: струйные течения воздушных вихрей несутся со скоростью до трёхсот километров, встречаются со спокойными потоками. Вот и возникает турбулентность. При этом пассажиры считают: будет трясти или нет, зависит от квалификации и опыта лётчика. А самолёт идёт на автопилоте, и только при очень сильной болтанке капитан переводит его на ручное управление...»
Рейс приближался к завершению, пошли на снижение. Вновь зажглось табло «Пристегнуть ремни», в салоне самолёта быстро и чётко выполняли свою работу бортпроводники: проверяли, все ли пассажиры пристёгнуты, убраны ли столики, опасные предметы. Удивительно, но буквально в течение нескольких минут все бегающие по проходу дети уже сидели со своими родителями. О готовности к посадке доложили командиру корабля.
– Молодцы, профессионально сработали, – удовлетворённо заметил он.
Внизу чёрная пашня чередовалась со светлыми участками сухой выгоревшей травы. Лётчик знал, что прогревались эти пятна земли, бетон и океан, не одинаково. Города разрослись настолько, что небоскрёбы тоже влияли на потоки горячего воздуха. Всё это образовывало столбы турбулентности при ясном небе, и они могли осложнить посадку самолёта. Так уж Илье Ивановичу сегодня «повезло». Опытный пилот интуитивно почувствовал, что сейчас начнётся.
– Только бы пассажиры не разлетелись по салону, – озабоченно обратился он к экипажу. Затем перевёл самолёт на ручное управление, отрегулировал скорость, не допуская резкого перепада высоты и крена самолёта более 10 градусов.
А за бортом дождь гнал перед собой воздушные массы, создавая шкваловый ворот. Самолёт то проваливался в воздушную яму, то шарахался из стороны в сторону так, что казалось, фюзеляж разломится пополам или оторвутся крылья. Притихшие пассажиры вцепились в подлокотники. Почти у каждого где-то внутри, в животе, зрел страх. Он накатывал, охватывал всё сильнее, жуткие мысли лезли в голову и заставляли крепче держаться за кресла. Самолёт находился в зоне турбулентности всего пять минут, но таких бесконечно долгих и мучительных. Одни молились, другие ругались, кого-то тошнило, некоторые дети плакали... Лишь спокойное, уверенное поведение бортпроводников и ровный голос командира успокаивали пассажиров и возвращали веру, что всё под контролем опытного экипажа.
Наконец удалось вывести самолёт из опасной зоны, и это светопреставление закончилось, все облегчённо вздохнули. Последовавшую за болтанкой мягкую посадку восприняли как награду – счастливое окончание путешествия. По салону пронеслись аплодисменты.
* * *
Экипаж самолёта отдыхал перед следующим рейсом. Илья прогуливался по берегу моря. Уже загорелась вечерняя заря. Оранжево-красный диск солнца только что зачерпнул краем далёкую морскую гладь у горизонта.
Безрадостные мысли кружились, накатывались друг на друга, как волны морского прибоя. Подошёл критический для пилота возраст, и Илье предстояло расставание с авиацией. Самолёт, небо стали частью души, и уже трудно представить себя вне их. Как он, казалось бы, здоровый, ещё полный сил мужчина, останется не у дел, выброшенный из привычной жизненной колеи. Именно этот рейс, последний в его практике пилота в качестве командира воздушного лайнера, оказался таким непростым. Конечно, предстоят ещё полёты попроще и пореже, постепенно и они сойдут на нет, а там и увольнение. Печально...
Ещё и потому грустно, что навалилось как-то всё сразу. В последний год абсолютно разладились отношения с женой. После двадцати с лишним лет совместной жизни его, как мальчишку, выставили в отдельную комнату. Алёна объявила, что не хочет больше с ним жить. Целеустремлённый, волевой и решительный в профессии, он вдруг запутался, растерялся в личной жизни. Мучился, не мог с этим смириться, хотя понимал, чувства остыли, жена его разлюбила. А может, и не любила?
– И всё у нас с тобой без перемен, живём мы под одною крышей. Но нет любви, нет глаз тепла взамен. Я тонов сердца твоего не слышу, – сложилось четверостишие.
Они не разведены, но семьи больше нет: теперь каждый сам по себе со своими интересами, бюджетом, кастрюлями, территорией в квартире.
– Только подруг своих сюда не води, – предупредила как-то Алёна.
К чему сказано, почему? Непонятно. Никто, кроме Алёны, сейчас его не интересовал. Это его второй брак, ради неё, из-за любви к своей Алёнке, он ушёл тогда из семьи. Время, конечно, наложило на неё свой отпечаток, но Илья и сейчас помнил, какой увидел Алёну в первый раз.
Она стояла на перроне, такая загорелая, с развивающимися золотистыми, в лучах солнца, волосами. Ему почудилось, что девушка вся светилась, как удивительная жемчужина.
Новый роман развивался стремительно. Казалось, вот она, та единственная его женщина, любовь на всю жизнь.
Их отношения в первом браке с Ниной переживали кризис, и Алёна без особого труда увела его. И хотя прошло уже столько лет, он всегда чувствовал вину перед бывшей женой и оставленным восьмилетним сыном.
Волной нахлынули воспоминания... Олежка родился недоношенным, слабеньким. Первый год его жизни оказался настоящим испытанием. Илья старался изо всех сил. Он даже лучше Нины пеленал, убаюкивал и успокаивал малыша, стирал, гладил пелёнки, делал всё, чтобы ребёнок развивался нормально.
Потом, когда во втором браке родилась дочь Светочка, всё равно по мере сил участвовал в воспитании сына, встречался с ним, помогал материально. Но при каждом расставании отводил глаза. Невозможно тяжело смотреть в грустные глаза ребёнка. Угнетало сознание, что этого недостаточно, всё равно он – приходящий папа, а мальчик – безотцовщина. Большую часть свободного от рейсов времени Илья отдавал новой семье, проводил с дочкой.
Светлячок росла очень активным, подвижным и любознательным ребёнком, смелая и отчаянная – до безрассудства. Они имели свои любимые занятия и развлечения.
Так, Светланке давно хотелось поучаствовать в праздновании дня Ивана Купалы, который являлся главным летним праздником в их городке и всегда отмечался необычайно красочно.
На берегу речки заранее разложили костёр, девушки сплели из живых цветов венки, деревце рябины украсили яркими лентами.
Девочка удивлённо и радостно смотрела на все эти приготовления. Вечером, в разгар веселья, девушки и парни стали прыгать через горящее пламя. Она тоже захотела перепрыгнуть костёр. Илья с Алёной взяли дочь за руки и с разбега пронесли над огнём. Потом спустились к реке, и Светлячок бросила свой веночек в воду. Некоторое время он держался на поверхности, а потом исчез из виду, затерялся среди других девичьих венков.
«Пап, он доплывёт до самого синего моря!» – радовалась девчушка.
После полуночи, как положено, умывались в росе, искали целебные травы зверобой, чабрец, полынь... Все настолько увлеклись праздничным действом, что не замечали комариных укусов и усталости. Припомнились походы с палаткой, выездка на лошадях и первый прыжок Светы с парашютом. Способная, смелая и ловкая, она метко стреляла из винтовки... Илья стремился быть хорошим отцом, и все вокруг считали его таковым.
Казалось, всё хорошо. Отчего же жизнь в семье разладилась, когда? Из памяти не стиралась горькая, постоянно саднящая обида. На свадьбе дочери он смог присутствовать только в ЗАГСе. Как сказала Алёна, «для тебя место в ресторане не заказано». А он ожидал эту свадьбу, готовился, купил новый костюм, туфли, участвовал деньгами... Даже в голову не приходило, что с ним могут так поступить. Но, как всегда, скандалить не стал.
«Почему, за что?» – стучало в висках. Илья зашёл в ближайшее кафе, двести грамм коньяка выпил залпом. Хмель не брал. Он старался не думать, забыть те обидные слова и всё повторял: «Это мне за предательство, за то, как я поступил с Ниной и сыном. Вот оно – возмездие, не заставило себя ждать! Да ладно, бог с ней, с моею обидой! Главное, пусть у дочери всё будет хорошо!»
Галька хрустела и с шелестом пересыпалась под ногами, создавая невесёлый фон грустным воспоминаниям. Он не мог взять в толк, когда из семьи ушли любовь и взаимопонимание? В какой момент и почему он стал не нужен не только жене, но и дочери? На работе он – уважаемый человек, опытный пилот и руководитель, решительный и смелый, к его мнению прислушиваются. Но не в семье. Искал и не находил ответа. Возможно, изначально Алёна вышла за него замуж по расчёту, многие девушки мечтали в те годы стать женой лётчика. Импозантная внешность, красивая синяя форма, хорошая зарплата, интересная, обеспеченная жизнь... Он и раньше задумывался, а любим ли он Алёной? Скорее всего, нет. Бывало, чашку чаю после полёта не нальёт. Но прогонял, выкидывал в то время горькие мысли из головы. Верить в это не хотелось.
Ещё одна причина – Алёна моложе на одиннадцать лет. Любила красивую беззаботную жизнь, ходить в гости, путешествовать. Дома ей не сиделось. Ему же, наоборот, в свободное время хотелось покоя, побыть дома с семьёй.
Он вновь и вновь пытался найти объяснение. В молодости Илья увлечённо рассказывал о небе, красоте земли с высоты, о разных странах, где побывал. И она ждала романтики, а жизнь преподносила сюрпризы и трудности. Муж постоянно был в рейсах, и ей приходилось брать на себя решение мужских задач по дому. Она даже поступила в автошколу и получила права, чтобы возить на дачу ребёнка. А в последнее время ещё и денег стал приносить меньше. Вот и не совпадали интересы, он не справился с её энергией, отошёл на второй план, выходит, не оправдал ожиданий. Ну, а дочь – вся в своей семье, любви, ожидает ребёнка. Наверное, ей сейчас не до отца...
* * *
Темнело. Волны пенились, набегали, тащили шуршащую гальку обратно в море, хлопали, словно в ладошки, разбиваясь о волнорез, рассыпались множеством брызг. Он ощущал на лице их свежесть. Живительная влага успокаивала, напряжение потихоньку отпускало. Хотелось расслабиться и забыться. Навстречу в обнимку, босиком по мокрой кромке песка шла пара влюблённых. Илье так захотелось вернуться в то время, когда он тоже был счастлив и любим.
«Но всё это ушло безвозвратно», – с болью подумал он. Пляж закончился. Вдалеке горел огонёк. Илья подошёл ближе и увидел: у костерка копошился мальчонка лет двенадцати. «Вот бы вернуться в детство, стать таким же беззаботным и свободным, как этот мальчик», – подумал мужчина, а затем спросил разрешения и присел на большой камень у костра.
– Вы, дядя, лётчик? Настоящий? – мальчик внимательно посмотрел на его фуражку. – А меня Олегом зовут!
От неожиданности Илья даже вздрогнул. Паренёк оказался тёзкой его сына!
«Надо же, такое совпадение!» – пронеслось волной. Он заметил печальный взгляд и невесёлое настроение своего неожиданного собеседника.
– Почему один и грустишь?
– Да так, от нас папка ушёл...
В глазах подростка блеснули слёзы, и он сжал губы, чтобы не расплакаться.
– Во-о-от оно что. Ты держись, может, ещё всё наладится, – проговорил Илья, сам думая о том, что, наверное, такую же боль испытал тогда его Олежка... И жаль, что уже ничего не исправить.
– Дядь, вы чего? – вопрос мальчишки вернул Илью в реальность.
– У меня тоже неприятности.
Они оба замолчали.
* * *
В закопчённом котелке, как оказалось, варились мидии.
– Угощайтесь, – предложил Олег и протянул плоскую, как тарелочка, ракушку с отварными моллюсками.
Попробовал, понравилось, вкусно. Мидии пахли морем и укропом. Их вкус напомнил варёных раков, они когда-то ловили их с дочкой в карьере и также варили на костре...
Неожиданно во рту Ильи что-то хрустнуло, он чуть не сломал зуб! Это оказалась жемчужина. Она – красивая, несколько вытянутой формы, лежала на его ладони, переливаясь перламутром.
– Вот это да! Как вам повезло, – воскликнул мальчик. – Ещё никому из наших пацанов жемчужины никогда не попадались. А мы ловили и варили мидии много раз.
– Я тоже не слышал, что они водятся здесь, у этого берега, – подтвердил Илья.
«А ведь имя и неожиданная находка – не случайны, всё это имеет свой глубокий смысл», – вдруг понял он. И ему даже показалось, что жемчужина на раскрытой ладони засветилась мягким светом лунного камня, маня и обещая перемены к лучшему. «А что? Я ещё многое смогу. Нельзя летать – стану механиком, инструктором, да мало ли кем! Найду для себя достойное занятие. И с Алёной надо сесть и откровенно поговорить. Любовь не могла просто так уйти, оставив лишь горечь воспоминаний и щемящую боль!»
Эти мысли принесли облегчение и веру. Он почувствовал такой прилив сил, понял, настало время действовать, хватит пасовать перед трудностями. И так много времени потеряно. Не только в профессии нужно быть сильным и решительным. И он станет таким!
Удача лётчика раззадорила Олега, и он принялся искать жемчуг в остальных мидиях. Искал и...не находил.
– Что, дружок, не всегда везёт в этой жизни? А ты всё равно верь и жди удачу.
Олег с надеждой посмотрел на Илью и кивнул.
И тут Илья встал, расправив плечи, вдохнул полной грудью бодрящий морской воздух и вложил жемчужину в ладонь мальчишки. Другой рукой он с улыбкой похлопал Олега по плечу и с уверенностью произнёс:
– Всё будет хорошо. Возьми. Пусть она останется тебе. На счастье!
Лето в разгаре, экипаж выполнял рейс в Геленджик. Старшая стюардесса поприветствовала пассажиров от имени командира корабля, пилота первого класса Кулагина Ильи Ивановича. Всё как обычно, полёт уже более часа проходил в штатном режиме.
Перед вылетом командир экипажа внимательно ознакомился со сводкой погоды и выбрал оптимальный маршрут. Но, как правило, предвидеть наличие грозового фронта невозможно. Вот и на этот раз прямо по курсу возникла мощная гряда кучевых облаков.
– Как бы не попасть в болтанку, такие скопления туч могут вызвать турбулентность, способную даже вывести из строя бортовую навигацию, – сказал Илья Иванович второму пилоту. – Конечно, самолёт спроектирован так, что выдерживает перегрузки. Но помню, ещё в лётном училище разбирали случай, когда командир экипажа недооценил мощь кучевого облака, и самолёт вынырнул из него, как огурец, без крыльев.
– И что?
– Конечно, разбился. Да, покой нам только снится, – вздохнул он и, оценив визуально возможность продолжения полёта, запросил у диспетчера разрешение на обход зоны кучевых облаков над их верхней границей.
– Грозовой фронт простирается широко, но не высоко, поэтому его обход не с боков, а сверху, без входа в зону ливневых осадков, наиболее правильное и безопасное решение, – согласился диспетчер и сообщил свободный эшелон.
– Хорошо, что не очень плотный график рейсов позволяет перейти на другой уровень.
И командир плавно перевёл самолёт в режим набора высоты. Он навсегда запомнил слова наставника. Тогда он, молодой и горячий курсант, резко переключил самолёт на снижение.
– Среди пассажиров всегда есть дети, им больно, ушки давит, – сказал ему инструктор укоризненно. Охота к резким, без надобности, изменениям высоты движения пропала у Ильи навсегда.
«Интересно всё происходит, – думал он, – пассажиры, как правило, любуются кучевыми облаками, они кажутся нежными и воздушными барашками. Никто даже не предполагает, какую опасность таят они в себе: струйные течения воздушных вихрей несутся со скоростью до трёхсот километров, встречаются со спокойными потоками. Вот и возникает турбулентность. При этом пассажиры считают: будет трясти или нет, зависит от квалификации и опыта лётчика. А самолёт идёт на автопилоте, и только при очень сильной болтанке капитан переводит его на ручное управление...»
Рейс приближался к завершению, пошли на снижение. Вновь зажглось табло «Пристегнуть ремни», в салоне самолёта быстро и чётко выполняли свою работу бортпроводники: проверяли, все ли пассажиры пристёгнуты, убраны ли столики, опасные предметы. Удивительно, но буквально в течение нескольких минут все бегающие по проходу дети уже сидели со своими родителями. О готовности к посадке доложили командиру корабля.
– Молодцы, профессионально сработали, – удовлетворённо заметил он.
Внизу чёрная пашня чередовалась со светлыми участками сухой выгоревшей травы. Лётчик знал, что прогревались эти пятна земли, бетон и океан, не одинаково. Города разрослись настолько, что небоскрёбы тоже влияли на потоки горячего воздуха. Всё это образовывало столбы турбулентности при ясном небе, и они могли осложнить посадку самолёта. Так уж Илье Ивановичу сегодня «повезло». Опытный пилот интуитивно почувствовал, что сейчас начнётся.
– Только бы пассажиры не разлетелись по салону, – озабоченно обратился он к экипажу. Затем перевёл самолёт на ручное управление, отрегулировал скорость, не допуская резкого перепада высоты и крена самолёта более 10 градусов.
А за бортом дождь гнал перед собой воздушные массы, создавая шкваловый ворот. Самолёт то проваливался в воздушную яму, то шарахался из стороны в сторону так, что казалось, фюзеляж разломится пополам или оторвутся крылья. Притихшие пассажиры вцепились в подлокотники. Почти у каждого где-то внутри, в животе, зрел страх. Он накатывал, охватывал всё сильнее, жуткие мысли лезли в голову и заставляли крепче держаться за кресла. Самолёт находился в зоне турбулентности всего пять минут, но таких бесконечно долгих и мучительных. Одни молились, другие ругались, кого-то тошнило, некоторые дети плакали... Лишь спокойное, уверенное поведение бортпроводников и ровный голос командира успокаивали пассажиров и возвращали веру, что всё под контролем опытного экипажа.
Наконец удалось вывести самолёт из опасной зоны, и это светопреставление закончилось, все облегчённо вздохнули. Последовавшую за болтанкой мягкую посадку восприняли как награду – счастливое окончание путешествия. По салону пронеслись аплодисменты.
* * *
Экипаж самолёта отдыхал перед следующим рейсом. Илья прогуливался по берегу моря. Уже загорелась вечерняя заря. Оранжево-красный диск солнца только что зачерпнул краем далёкую морскую гладь у горизонта.
Безрадостные мысли кружились, накатывались друг на друга, как волны морского прибоя. Подошёл критический для пилота возраст, и Илье предстояло расставание с авиацией. Самолёт, небо стали частью души, и уже трудно представить себя вне их. Как он, казалось бы, здоровый, ещё полный сил мужчина, останется не у дел, выброшенный из привычной жизненной колеи. Именно этот рейс, последний в его практике пилота в качестве командира воздушного лайнера, оказался таким непростым. Конечно, предстоят ещё полёты попроще и пореже, постепенно и они сойдут на нет, а там и увольнение. Печально...
Ещё и потому грустно, что навалилось как-то всё сразу. В последний год абсолютно разладились отношения с женой. После двадцати с лишним лет совместной жизни его, как мальчишку, выставили в отдельную комнату. Алёна объявила, что не хочет больше с ним жить. Целеустремлённый, волевой и решительный в профессии, он вдруг запутался, растерялся в личной жизни. Мучился, не мог с этим смириться, хотя понимал, чувства остыли, жена его разлюбила. А может, и не любила?
– И всё у нас с тобой без перемен, живём мы под одною крышей. Но нет любви, нет глаз тепла взамен. Я тонов сердца твоего не слышу, – сложилось четверостишие.
Они не разведены, но семьи больше нет: теперь каждый сам по себе со своими интересами, бюджетом, кастрюлями, территорией в квартире.
– Только подруг своих сюда не води, – предупредила как-то Алёна.
К чему сказано, почему? Непонятно. Никто, кроме Алёны, сейчас его не интересовал. Это его второй брак, ради неё, из-за любви к своей Алёнке, он ушёл тогда из семьи. Время, конечно, наложило на неё свой отпечаток, но Илья и сейчас помнил, какой увидел Алёну в первый раз.
Она стояла на перроне, такая загорелая, с развивающимися золотистыми, в лучах солнца, волосами. Ему почудилось, что девушка вся светилась, как удивительная жемчужина.
Новый роман развивался стремительно. Казалось, вот она, та единственная его женщина, любовь на всю жизнь.
Их отношения в первом браке с Ниной переживали кризис, и Алёна без особого труда увела его. И хотя прошло уже столько лет, он всегда чувствовал вину перед бывшей женой и оставленным восьмилетним сыном.
Волной нахлынули воспоминания... Олежка родился недоношенным, слабеньким. Первый год его жизни оказался настоящим испытанием. Илья старался изо всех сил. Он даже лучше Нины пеленал, убаюкивал и успокаивал малыша, стирал, гладил пелёнки, делал всё, чтобы ребёнок развивался нормально.
Потом, когда во втором браке родилась дочь Светочка, всё равно по мере сил участвовал в воспитании сына, встречался с ним, помогал материально. Но при каждом расставании отводил глаза. Невозможно тяжело смотреть в грустные глаза ребёнка. Угнетало сознание, что этого недостаточно, всё равно он – приходящий папа, а мальчик – безотцовщина. Большую часть свободного от рейсов времени Илья отдавал новой семье, проводил с дочкой.
Светлячок росла очень активным, подвижным и любознательным ребёнком, смелая и отчаянная – до безрассудства. Они имели свои любимые занятия и развлечения.
Так, Светланке давно хотелось поучаствовать в праздновании дня Ивана Купалы, который являлся главным летним праздником в их городке и всегда отмечался необычайно красочно.
На берегу речки заранее разложили костёр, девушки сплели из живых цветов венки, деревце рябины украсили яркими лентами.
Девочка удивлённо и радостно смотрела на все эти приготовления. Вечером, в разгар веселья, девушки и парни стали прыгать через горящее пламя. Она тоже захотела перепрыгнуть костёр. Илья с Алёной взяли дочь за руки и с разбега пронесли над огнём. Потом спустились к реке, и Светлячок бросила свой веночек в воду. Некоторое время он держался на поверхности, а потом исчез из виду, затерялся среди других девичьих венков.
«Пап, он доплывёт до самого синего моря!» – радовалась девчушка.
После полуночи, как положено, умывались в росе, искали целебные травы зверобой, чабрец, полынь... Все настолько увлеклись праздничным действом, что не замечали комариных укусов и усталости. Припомнились походы с палаткой, выездка на лошадях и первый прыжок Светы с парашютом. Способная, смелая и ловкая, она метко стреляла из винтовки... Илья стремился быть хорошим отцом, и все вокруг считали его таковым.
Казалось, всё хорошо. Отчего же жизнь в семье разладилась, когда? Из памяти не стиралась горькая, постоянно саднящая обида. На свадьбе дочери он смог присутствовать только в ЗАГСе. Как сказала Алёна, «для тебя место в ресторане не заказано». А он ожидал эту свадьбу, готовился, купил новый костюм, туфли, участвовал деньгами... Даже в голову не приходило, что с ним могут так поступить. Но, как всегда, скандалить не стал.
«Почему, за что?» – стучало в висках. Илья зашёл в ближайшее кафе, двести грамм коньяка выпил залпом. Хмель не брал. Он старался не думать, забыть те обидные слова и всё повторял: «Это мне за предательство, за то, как я поступил с Ниной и сыном. Вот оно – возмездие, не заставило себя ждать! Да ладно, бог с ней, с моею обидой! Главное, пусть у дочери всё будет хорошо!»
Галька хрустела и с шелестом пересыпалась под ногами, создавая невесёлый фон грустным воспоминаниям. Он не мог взять в толк, когда из семьи ушли любовь и взаимопонимание? В какой момент и почему он стал не нужен не только жене, но и дочери? На работе он – уважаемый человек, опытный пилот и руководитель, решительный и смелый, к его мнению прислушиваются. Но не в семье. Искал и не находил ответа. Возможно, изначально Алёна вышла за него замуж по расчёту, многие девушки мечтали в те годы стать женой лётчика. Импозантная внешность, красивая синяя форма, хорошая зарплата, интересная, обеспеченная жизнь... Он и раньше задумывался, а любим ли он Алёной? Скорее всего, нет. Бывало, чашку чаю после полёта не нальёт. Но прогонял, выкидывал в то время горькие мысли из головы. Верить в это не хотелось.
Ещё одна причина – Алёна моложе на одиннадцать лет. Любила красивую беззаботную жизнь, ходить в гости, путешествовать. Дома ей не сиделось. Ему же, наоборот, в свободное время хотелось покоя, побыть дома с семьёй.
Он вновь и вновь пытался найти объяснение. В молодости Илья увлечённо рассказывал о небе, красоте земли с высоты, о разных странах, где побывал. И она ждала романтики, а жизнь преподносила сюрпризы и трудности. Муж постоянно был в рейсах, и ей приходилось брать на себя решение мужских задач по дому. Она даже поступила в автошколу и получила права, чтобы возить на дачу ребёнка. А в последнее время ещё и денег стал приносить меньше. Вот и не совпадали интересы, он не справился с её энергией, отошёл на второй план, выходит, не оправдал ожиданий. Ну, а дочь – вся в своей семье, любви, ожидает ребёнка. Наверное, ей сейчас не до отца...
* * *
Темнело. Волны пенились, набегали, тащили шуршащую гальку обратно в море, хлопали, словно в ладошки, разбиваясь о волнорез, рассыпались множеством брызг. Он ощущал на лице их свежесть. Живительная влага успокаивала, напряжение потихоньку отпускало. Хотелось расслабиться и забыться. Навстречу в обнимку, босиком по мокрой кромке песка шла пара влюблённых. Илье так захотелось вернуться в то время, когда он тоже был счастлив и любим.
«Но всё это ушло безвозвратно», – с болью подумал он. Пляж закончился. Вдалеке горел огонёк. Илья подошёл ближе и увидел: у костерка копошился мальчонка лет двенадцати. «Вот бы вернуться в детство, стать таким же беззаботным и свободным, как этот мальчик», – подумал мужчина, а затем спросил разрешения и присел на большой камень у костра.
– Вы, дядя, лётчик? Настоящий? – мальчик внимательно посмотрел на его фуражку. – А меня Олегом зовут!
От неожиданности Илья даже вздрогнул. Паренёк оказался тёзкой его сына!
«Надо же, такое совпадение!» – пронеслось волной. Он заметил печальный взгляд и невесёлое настроение своего неожиданного собеседника.
– Почему один и грустишь?
– Да так, от нас папка ушёл...
В глазах подростка блеснули слёзы, и он сжал губы, чтобы не расплакаться.
– Во-о-от оно что. Ты держись, может, ещё всё наладится, – проговорил Илья, сам думая о том, что, наверное, такую же боль испытал тогда его Олежка... И жаль, что уже ничего не исправить.
– Дядь, вы чего? – вопрос мальчишки вернул Илью в реальность.
– У меня тоже неприятности.
Они оба замолчали.
* * *
В закопчённом котелке, как оказалось, варились мидии.
– Угощайтесь, – предложил Олег и протянул плоскую, как тарелочка, ракушку с отварными моллюсками.
Попробовал, понравилось, вкусно. Мидии пахли морем и укропом. Их вкус напомнил варёных раков, они когда-то ловили их с дочкой в карьере и также варили на костре...
Неожиданно во рту Ильи что-то хрустнуло, он чуть не сломал зуб! Это оказалась жемчужина. Она – красивая, несколько вытянутой формы, лежала на его ладони, переливаясь перламутром.
– Вот это да! Как вам повезло, – воскликнул мальчик. – Ещё никому из наших пацанов жемчужины никогда не попадались. А мы ловили и варили мидии много раз.
– Я тоже не слышал, что они водятся здесь, у этого берега, – подтвердил Илья.
«А ведь имя и неожиданная находка – не случайны, всё это имеет свой глубокий смысл», – вдруг понял он. И ему даже показалось, что жемчужина на раскрытой ладони засветилась мягким светом лунного камня, маня и обещая перемены к лучшему. «А что? Я ещё многое смогу. Нельзя летать – стану механиком, инструктором, да мало ли кем! Найду для себя достойное занятие. И с Алёной надо сесть и откровенно поговорить. Любовь не могла просто так уйти, оставив лишь горечь воспоминаний и щемящую боль!»
Эти мысли принесли облегчение и веру. Он почувствовал такой прилив сил, понял, настало время действовать, хватит пасовать перед трудностями. И так много времени потеряно. Не только в профессии нужно быть сильным и решительным. И он станет таким!
Удача лётчика раззадорила Олега, и он принялся искать жемчуг в остальных мидиях. Искал и...не находил.
– Что, дружок, не всегда везёт в этой жизни? А ты всё равно верь и жди удачу.
Олег с надеждой посмотрел на Илью и кивнул.
И тут Илья встал, расправив плечи, вдохнул полной грудью бодрящий морской воздух и вложил жемчужину в ладонь мальчишки. Другой рукой он с улыбкой похлопал Олега по плечу и с уверенностью произнёс:
– Всё будет хорошо. Возьми. Пусть она останется тебе. На счастье!
Юрий ЕГОРОВ
Родился в 1960 году в г.Баку. Проживает в Московской области. Победитель 6-го международного конкурса «Сказка сегодня» (Германия-Россия). Лауреат международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман». Финалист национальной литературной премии «Писатель года» в номинации «Детская литература». Серебряный призёр международного конкурса «Созвездие духовности» в номинации «Сказки» (2020) (Киев, Украина). Публикации в журналах «Новый мир», «Грани», «Балтика», «Новая литература» и др. Автор книг «Кошлинские волшебницы» и «Подарок на Рождество». Профессор, доктор экономических наук.
Родился в 1960 году в г.Баку. Проживает в Московской области. Победитель 6-го международного конкурса «Сказка сегодня» (Германия-Россия). Лауреат международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман». Финалист национальной литературной премии «Писатель года» в номинации «Детская литература». Серебряный призёр международного конкурса «Созвездие духовности» в номинации «Сказки» (2020) (Киев, Украина). Публикации в журналах «Новый мир», «Грани», «Балтика», «Новая литература» и др. Автор книг «Кошлинские волшебницы» и «Подарок на Рождество». Профессор, доктор экономических наук.
«ПЛОХАЯ» ИДЕЯ
Мишка любил розыгрыши. На учительский стул клал кнопки. Клеем намазывал ручки у портфелей своих одноклассниц. Все на него сильно обижались, даже однажды после уроков всем классом поколотили. Только никогда не шутил над Таткой. Может, потому, что не понимала шуток или не нравилась мальчишке. Серьёзная толстушка без чьей-то помощи могла за себя постоять. Но вот дошла очередь и до неё. Хулиган предвкушал, как она испугается и будет визжать. На перемене в Таткин пенал засунул жабу.
Когда начался урок, Татка сперва посмотрела на пенал, словно что-то заподозрила, потом укоризненно – на Мишку и покачала головой.
– Это плохая идея, – сказала она так, чтобы злоумышленник услышал.
Приоткрыла пенал. Не испугалась, а напротив, легонько погладила несчастную жабу.
– Потерпи, пожалуйста, – попросила узницу.
В ответ жаба пробурчала, словно два камушка ударились друг о друга. В классе все переглянулись. Татка попросилась выйти. Мельком бросила взгляд на Мишку так, что тот почувствовал – это не сойдёт ему с рук. Потом вместе с пеналом вышла из класса.
– Выпускать пошла, – решил Мишка и не ошибся. Про себя согласился, что шутить над Таткой была плохая идея.
– Зачем жабушку мучил, меня хотел напугать? – спросила девочка после урока.
– Подумал, что визжать будешь.
– Не дождёшься!
– Проводишь меня домой, – приказала Татка тоном, не требующим возражения. – А не то…
– Ладно, – согласился Мишка с тем, что надо исправлять собственные просчёты.
После этого стали везде вдвоём ходить, как привязанные. Не понять, что его влекло к этой странной некрасивой девочке. Сам маленький, худой и лопоухий, а она … совсем другая. Одноклассники смеялись над Мишкой. Он терпел. На школьной дискотеке, когда вместе танцевали, вокруг все умирали от хохота. А они вроде бы и не замечали всего этого, словно находились на необитаемом острове.
Во всей ивановской 32-й школе не было столь странной дружбы.
После занятий Мишка угощал свою подругу мороженым. Ходили в модное маргариновое кафе на набережной Уводи, где обычно встречаются влюблённые. Их видели вместе в парке имени Степанова на аттракционах. Зимой на «Текстильщике» катались на коньках. По вечерам смотрели комедии в кинотеатре «Великан».
Постепенно Мишка избавился от троек. В шестом классе, ко всеобщему удивлению, выиграл районную олимпиаду по географии. Седьмой окончил с отличными оценками. Незаметно подрос, на физкультуре оказался уже не последним при построении. Вскоре его пригласили в юношескую футбольную команду. Даже гол забил в важном матче на кубок города.
Стал весьма галантным: в до блеска начищенных ботинках и отутюженном костюме, даже с бабочкой. И сама Татка преобразилась. Все заметили, что волосы у неё необычайно красивые – густые, волнистые. И глаза карие, забавные ямочки на щеках. И вовсе она не толстая, какой раньше казалась. Очень даже симпатичная девушка получилась. Под стать своему кавалеру: аккуратная, нарядная, позитивная.
После этого все согласились, что из них вышла замечательная пара. Наверное, лучшая во всей нашей школе, а может, даже в городе.
Каждый раз Мишка старался положить ей в портфель разные приятные сюрпризы: конфетки или красивые бусинки...
Тогда все решили, что она – настоящая волшебница.
ПЕРВАЯ
Началось всё с биологии. В марте Алексей там что-то не выучил об амёбах, и учительница с чистой совестью вкатила ему двойку. Потом, по мере приближения окончания учебного года, проклятые амёбы грозили ему серьёзными неприятностями со стороны родителей. Алексей попытался исправиться. Вызвался подготовить доклад. Выбирать не приходилось: оставалось только про мейоз. Что это такое, Алексей не знал. Решил, пусть мейоз. Вероятно, какая-нибудь разновидность инфузорий или болезнь наподобие фурункулёза. Все майские праздники парень героически готовился, даже похудел. Свою ошибку понял почти сразу: разобраться в этой гадости не было никакой возможности. Пришлось учить наизусть – лишь бы не сбиться, когда придётся рассказывать. Просто оттарабанить, не заморачивая мозги. И не позволить этой подсушенной немолодой инфузории дожать его на вопросах.
В назначенный час Алексей гордо шагнул к доске. Немного помедитировал для успокоения. Глянул на большой аквариум у окна. Рыбки спокойно плескались, не обращая внимания на происходящее. Всё нормально. Алексей старался не показывать, как в действительности дрожала его душонка. Вобрал воздух, холодным взглядом окинул аудиторию – это, чтобы все настроились соответствующим образом, и начал вполне бодренько:
– Мейоз – это такой способ деления клеток эукариот, при котором образуются гаплоидные клетки!»
Инфузория за своим большим столом, как и положено, не выдала никаких эмоций.
Алексей не имел ни малейшего представления ни о эукариотах, ни о гаплоидах. Зачем и каким образом они образуются, было для него непостижимой тайной. Но он продолжил напор, заявив уверенно:
– Мейоз отличается от митоза.
Биологичка одобрительно кивнула. Рыбки напряглись. Посмотрев строго на одноклассников, Алексей уточнил:
– При митозе образуются диплоидные клетки.
Все были ошарашены этим утверждением! Аквариумные пленники впились вопросительными взглядами в отважного докладчика. Это воодушевило докладчика на дальнейшие подвиги:
– Главной особенностью мейоза является конъюгация гомологичных хромосом с последующим расхождением их в разные клетки.
Алексей сделал ударение на слово «конъюгация», многозначительно посмотрев на Надин, смазливую лаборантку. В ответ девушка слегка смутилась. Заметив это, биологичка покачала головой и дала понять, что Алекс может продолжать дальше.
– Немецкий биолог Вайсман обосновал необходимость мейоза для поддержания постоянного числа хромосом. Поскольку при оплодотворении ядрá…
Эх, знать бы, что здесь, в этих проклятых ядрах, он ошибся с ударением… Алексей ещё раз побольше вобрал в себя воздух и выдохнул:
– ...Половых клеток!
Почувствовав неладное, помотал головой и поправился:
– ...Половые клетки сливаются.
После этой корявой фразы докладчик задержался взглядом на учительнице, видимо, ожидая одобрения, но не дождавшись его, продолжил:
– Так как число хромосом в соматических клетках остается постоянным, то удвоению числа хромосом при последовательных оплодотворениях должен противостоять процесс, приводящий к сокращению их числа в гаметах ровно вдвое. Таким образом, биологическое значение мейоза заключается в поддержании постоянства числа хромосом при наличии полового процесса.
Здесь Алексей чуть притормозил. Парню ужасно захотелось хлебнуть воды. Возникла пауза. Одноклассники, как безмолвные птицы на скалах, только переводили взгляд с хищника на его добычу. А наш герой отлично сыграл раздумье, после которого последовала новая порция откровений:
– Мейоз обеспечивает также комбинативную изменчивость – появление новых сочетаний наследственных задатков при дальнейшем оплодотворении.
И не отступил ни на шаг, и выдохнул:
– Правильно?
Биологичка вышла из нейтрального амёбного состояния, к чему Алексей внутренне был готов. Внимательно оглядела бойкого докладчика и выдала похоронку:
– Я только не поняла про оплодотворение ядра. Кто там сливается?
Алекс решил стоять насмерть. Промотал в мозгах пленку, мельком глянул на бумажку с заковыристой фразой, и неуверенно произнёс:
– Клетки, половые.
Торжествующая мучительница решила добивать Алексея окончательно и забросала, словно чугунными ядрами, новыми вопросами.
Приговорённый держался героически, постоянно отсылая всех к немецкому биологу Вайсману, которого одарил титулом «прогрессивный», так что умудрился ничего не ответить по существу. Когда биологичка настаивала, начинал снова, как мантру, повторять заученный текст:
– Я же сказал, что мейоз отличается от митоза…
Упёртая дознавательница, почуяв вкус жертвы, лишь вошла в раж. Напряжение возрастало. Биологичка предложила уточнить какие-то вещи на плакате – Алексей совершенно не понял, о чём его спрашивают. Что ей там ещё нужно? Но и теперь, перед неминуемым фиаско, парнишка не сдался:
– Я могу лишь на конкретном примере. Как это в жизни происходит.
В поисках подмоги парень жалобно посмотрел на Надин, чем ещё больше смутил девушку. Лаборантка закрыла лицо руками и под смешки выбежала из класса…
От негодования биологичка издала хорошо слышимое рычание. Алексей понял, что это конец всем его титаническим стараниям. Дальше что-либо объяснять про мейозные хромосомы стало бессмысленно. Он, хотя и пытался, но проиграл.
Придирчивая учительница оценила старание невезучего докладчика жирной, твёрдой, как сталь, тройкой, которая отправилась в компанию к двойке, окончательно похоронив надежду на положительный результат по итогам за год. Алексей едва не заплакал от обиды:
– Я готовился…
Злобная экзекуторша закатила глаза и замотала головой. Это только усилило эффект. Класс одарил Алексея громогласным гоготаньем. Что с них возьмешь? Глупые птицы. Но даже рыбы разочарованно помахали плавниками из своего аквариума...
И вот, когда, казалось, ничто уже не поможет, неожиданно забрезжила надежда на спасение. Спустя несколько дней эта самая змея очкастая, инфузория и бескомпромиссная гестаповка предложила ему поехать на туристический слёт. Вероятно, всё же сжалилась, дала шанс. Редчайший случай в биологии для отряда хищных. Решила, что не стоит портить парню жизнь по причине хронического непонимания хитросплетений отношений клеток в процессе их оплодотворения. Пусть Алекс и не способен постичь тайны конъюгации гомологичных хромосом, но ради хорошей оценки готов рыть землю. А биологичка как раз отвечала в школе за туристическое направление и готовила команду по спортивному ориентированию.
Так Алекс попал на слёт. Оказалось, что не всё так сложно. Держись правильного направления и шагай напролом через болота, ручьи и разные там колючки. Где-то прояви смекалку, отбивайся от комаров, не бойся змей (ха-ха!) и пауков, дойди до финиша! Парень расстарался по полной. Бросился на штурм природы наперегонки с птицами и рыбами, и вообще со всем живым. Попадись ему на дороге медведь – и тот бы посторонился! Так что, к великому удовлетворению биологички, сходу выиграл городские соревнования по спортивному ориентированию. На пьедестале Алексей стоял грязный, как йети, весь мокрый до нитки, в репейнике и с большой пластмассовой медалью на груди! Она стала его первой наградой, которая обеспечила последующие успехи в биологии и не только.
И наша инфузория неожиданно преобразилась! Ей тоже перепала частичка славы. Стараниями настырного ученика школьный туристический клуб оказался лучшим в городе. Биологичка прислонилась к подиуму – вся такая спортивная, в облегающем трико и крутых кроссовках! В общем, оказалась ничего даже. Не такая страшная и засохшая, как представлялась на уроках, а весёлая и симпатичная. Даже поцеловала мальчишку на радостях! А ещё благодарная: по её предмету Алексей получил итоговое «отлично» (мейозные и митозные хромосомы плакали!).
И вместе со всем этим он обрёл страстную любовь на всю свою жизнь!
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЁЛКА
Случилось это много лет назад. С родителями я жил на Урале, в Екатеринбурге, в маленькой двухкомнатной квартирке обычной пятиэтажки на улице Посадской. Отец служил в армии, в штабе гражданской обороны и мотался по всем радиационным зонам, где, видимо, и подхватил онкологию, от которой страдал впоследствии. Главным праздником в семье считалось Рождество. В эти дни мама читала мне Библию, рассказывала рождественские сказки и притчи. Она очень любила гадать. Чаще всего – на картах, хотя знала и другие способы. Гадать научила и меня, так что я иногда её поправлял, если она подыгрывала каким-то своим желаниям! И, конечно, главное, что сопровождало праздник, – убранство рождественской ёлки, вокруг которой устраивались конкурсы и разыгрывались весёлые представления. Ещё помню отца в одеянии Святого Николаса, когда, прежде чем вручить подарок, он спрашивал: слушаюсь ли я родителей?!
Наша семья жила небогато. Можно сказать: как все, хотя по тогдашним меркам могла считаться вполне благополучной. Мама вела хозяйство экономно. Но у неё имелась своя слабость – ёлочные игрушки. Яркие, блестящие, дорогие немецкие шары и кукольные персонажи, пышные гирлянды украшали ёлку от основания до самой вершины. Разноцветные лампочки расцвечивали лесную гостью, которую всегда привозил отец прямо из леса. Он умел выбирать лучшую. Венчала ёлочку грациозная виола.
Праздничные рождественские спектакли в семье отличались разнообразием и носили светский характер. Разыгрывали сценки русской классики: чаще из рассказов Чехова, однажды из «Войны и мира» Толстого, а в последний раз – из «Больших гонок», известного американского киношлягера. Репертуар отличался разнообразием, и всё проходило весело.
А тогда, в далеком 1967-м году, перед самым Рождеством кто-то проник в подвал дома и украл из нашей семейной ячейки все ёлочные игрушки. Конечно, это можно назвать безрассудством – хранить дорогие ёлочные игрушки в подвале. Так наша ёлка в те праздники осталась без игрушек. Денег и времени, чтобы купить новые, не нашлось, и мама не захотела скоропалительно покупать обычные украшения.
Так, впервые за все время ёлка оказалась украшенной конфетами и яблоками. Ёще вырезали снежинки из бумаги…
О том, кто украл наши ёлочные украшения, стало известно довольно быстро. В соседнем подъезде жила нищая семья. Отец их сильно пьющий, блаженная мать. Их больной ребенок, мой ровесник, с сильным отставанием в развитии находился на попечении бабушки…
Конечно, было ужасно обидно, ведь родители всегда жалели эту семью и немного им помогали, делая изредка небольшие подарки умственно отсталому ребёнку. Вероятно, этими подарками невольно спровоцировали воровство.
Спустя полгода бабушка в этой семье умерла. Отец окончательно спился. Он что-то там совершил, вероятно, очередное воровство и сел в тюрьму. Мать по причине её здоровья лишили родительских прав. После этого их ребёнка стали собирать в детский дом.
Я запомнил тот вечер, как мои родители обсуждали: не усыновить ли им несчастного ребёнка? Это был их искренний христианский порыв. Спрашивали и моё мнение. Мне казалось, что это так хорошо!
Сейчас точно не вспомню, почему с усыновлением ничего не получилось…
Вскоре моего отца перевели на новое место службы. Мама заболела, оказалась в больнице, и меня самого на время отдали в другую семью, знакомым родителей. К очень хорошим людям. Помню их фамилию: Кирсановы. Девочка у них Таня, на два года старше меня. Ещё с ними жила собака, немецкая овчарка, которую поначалу я сильно боялся… Жаль, что потом связь с этой доброй семьёй оборвалась. Много лет спустя пытался их разыскать, но не получилось…
Увы, мне неведомо, как сложилась жизнь и у того мальчика, который едва не стал моим братом…
Мишка любил розыгрыши. На учительский стул клал кнопки. Клеем намазывал ручки у портфелей своих одноклассниц. Все на него сильно обижались, даже однажды после уроков всем классом поколотили. Только никогда не шутил над Таткой. Может, потому, что не понимала шуток или не нравилась мальчишке. Серьёзная толстушка без чьей-то помощи могла за себя постоять. Но вот дошла очередь и до неё. Хулиган предвкушал, как она испугается и будет визжать. На перемене в Таткин пенал засунул жабу.
Когда начался урок, Татка сперва посмотрела на пенал, словно что-то заподозрила, потом укоризненно – на Мишку и покачала головой.
– Это плохая идея, – сказала она так, чтобы злоумышленник услышал.
Приоткрыла пенал. Не испугалась, а напротив, легонько погладила несчастную жабу.
– Потерпи, пожалуйста, – попросила узницу.
В ответ жаба пробурчала, словно два камушка ударились друг о друга. В классе все переглянулись. Татка попросилась выйти. Мельком бросила взгляд на Мишку так, что тот почувствовал – это не сойдёт ему с рук. Потом вместе с пеналом вышла из класса.
– Выпускать пошла, – решил Мишка и не ошибся. Про себя согласился, что шутить над Таткой была плохая идея.
– Зачем жабушку мучил, меня хотел напугать? – спросила девочка после урока.
– Подумал, что визжать будешь.
– Не дождёшься!
– Проводишь меня домой, – приказала Татка тоном, не требующим возражения. – А не то…
– Ладно, – согласился Мишка с тем, что надо исправлять собственные просчёты.
После этого стали везде вдвоём ходить, как привязанные. Не понять, что его влекло к этой странной некрасивой девочке. Сам маленький, худой и лопоухий, а она … совсем другая. Одноклассники смеялись над Мишкой. Он терпел. На школьной дискотеке, когда вместе танцевали, вокруг все умирали от хохота. А они вроде бы и не замечали всего этого, словно находились на необитаемом острове.
Во всей ивановской 32-й школе не было столь странной дружбы.
После занятий Мишка угощал свою подругу мороженым. Ходили в модное маргариновое кафе на набережной Уводи, где обычно встречаются влюблённые. Их видели вместе в парке имени Степанова на аттракционах. Зимой на «Текстильщике» катались на коньках. По вечерам смотрели комедии в кинотеатре «Великан».
Постепенно Мишка избавился от троек. В шестом классе, ко всеобщему удивлению, выиграл районную олимпиаду по географии. Седьмой окончил с отличными оценками. Незаметно подрос, на физкультуре оказался уже не последним при построении. Вскоре его пригласили в юношескую футбольную команду. Даже гол забил в важном матче на кубок города.
Стал весьма галантным: в до блеска начищенных ботинках и отутюженном костюме, даже с бабочкой. И сама Татка преобразилась. Все заметили, что волосы у неё необычайно красивые – густые, волнистые. И глаза карие, забавные ямочки на щеках. И вовсе она не толстая, какой раньше казалась. Очень даже симпатичная девушка получилась. Под стать своему кавалеру: аккуратная, нарядная, позитивная.
После этого все согласились, что из них вышла замечательная пара. Наверное, лучшая во всей нашей школе, а может, даже в городе.
Каждый раз Мишка старался положить ей в портфель разные приятные сюрпризы: конфетки или красивые бусинки...
Тогда все решили, что она – настоящая волшебница.
ПЕРВАЯ
Началось всё с биологии. В марте Алексей там что-то не выучил об амёбах, и учительница с чистой совестью вкатила ему двойку. Потом, по мере приближения окончания учебного года, проклятые амёбы грозили ему серьёзными неприятностями со стороны родителей. Алексей попытался исправиться. Вызвался подготовить доклад. Выбирать не приходилось: оставалось только про мейоз. Что это такое, Алексей не знал. Решил, пусть мейоз. Вероятно, какая-нибудь разновидность инфузорий или болезнь наподобие фурункулёза. Все майские праздники парень героически готовился, даже похудел. Свою ошибку понял почти сразу: разобраться в этой гадости не было никакой возможности. Пришлось учить наизусть – лишь бы не сбиться, когда придётся рассказывать. Просто оттарабанить, не заморачивая мозги. И не позволить этой подсушенной немолодой инфузории дожать его на вопросах.
В назначенный час Алексей гордо шагнул к доске. Немного помедитировал для успокоения. Глянул на большой аквариум у окна. Рыбки спокойно плескались, не обращая внимания на происходящее. Всё нормально. Алексей старался не показывать, как в действительности дрожала его душонка. Вобрал воздух, холодным взглядом окинул аудиторию – это, чтобы все настроились соответствующим образом, и начал вполне бодренько:
– Мейоз – это такой способ деления клеток эукариот, при котором образуются гаплоидные клетки!»
Инфузория за своим большим столом, как и положено, не выдала никаких эмоций.
Алексей не имел ни малейшего представления ни о эукариотах, ни о гаплоидах. Зачем и каким образом они образуются, было для него непостижимой тайной. Но он продолжил напор, заявив уверенно:
– Мейоз отличается от митоза.
Биологичка одобрительно кивнула. Рыбки напряглись. Посмотрев строго на одноклассников, Алексей уточнил:
– При митозе образуются диплоидные клетки.
Все были ошарашены этим утверждением! Аквариумные пленники впились вопросительными взглядами в отважного докладчика. Это воодушевило докладчика на дальнейшие подвиги:
– Главной особенностью мейоза является конъюгация гомологичных хромосом с последующим расхождением их в разные клетки.
Алексей сделал ударение на слово «конъюгация», многозначительно посмотрев на Надин, смазливую лаборантку. В ответ девушка слегка смутилась. Заметив это, биологичка покачала головой и дала понять, что Алекс может продолжать дальше.
– Немецкий биолог Вайсман обосновал необходимость мейоза для поддержания постоянного числа хромосом. Поскольку при оплодотворении ядрá…
Эх, знать бы, что здесь, в этих проклятых ядрах, он ошибся с ударением… Алексей ещё раз побольше вобрал в себя воздух и выдохнул:
– ...Половых клеток!
Почувствовав неладное, помотал головой и поправился:
– ...Половые клетки сливаются.
После этой корявой фразы докладчик задержался взглядом на учительнице, видимо, ожидая одобрения, но не дождавшись его, продолжил:
– Так как число хромосом в соматических клетках остается постоянным, то удвоению числа хромосом при последовательных оплодотворениях должен противостоять процесс, приводящий к сокращению их числа в гаметах ровно вдвое. Таким образом, биологическое значение мейоза заключается в поддержании постоянства числа хромосом при наличии полового процесса.
Здесь Алексей чуть притормозил. Парню ужасно захотелось хлебнуть воды. Возникла пауза. Одноклассники, как безмолвные птицы на скалах, только переводили взгляд с хищника на его добычу. А наш герой отлично сыграл раздумье, после которого последовала новая порция откровений:
– Мейоз обеспечивает также комбинативную изменчивость – появление новых сочетаний наследственных задатков при дальнейшем оплодотворении.
И не отступил ни на шаг, и выдохнул:
– Правильно?
Биологичка вышла из нейтрального амёбного состояния, к чему Алексей внутренне был готов. Внимательно оглядела бойкого докладчика и выдала похоронку:
– Я только не поняла про оплодотворение ядра. Кто там сливается?
Алекс решил стоять насмерть. Промотал в мозгах пленку, мельком глянул на бумажку с заковыристой фразой, и неуверенно произнёс:
– Клетки, половые.
Торжествующая мучительница решила добивать Алексея окончательно и забросала, словно чугунными ядрами, новыми вопросами.
Приговорённый держался героически, постоянно отсылая всех к немецкому биологу Вайсману, которого одарил титулом «прогрессивный», так что умудрился ничего не ответить по существу. Когда биологичка настаивала, начинал снова, как мантру, повторять заученный текст:
– Я же сказал, что мейоз отличается от митоза…
Упёртая дознавательница, почуяв вкус жертвы, лишь вошла в раж. Напряжение возрастало. Биологичка предложила уточнить какие-то вещи на плакате – Алексей совершенно не понял, о чём его спрашивают. Что ей там ещё нужно? Но и теперь, перед неминуемым фиаско, парнишка не сдался:
– Я могу лишь на конкретном примере. Как это в жизни происходит.
В поисках подмоги парень жалобно посмотрел на Надин, чем ещё больше смутил девушку. Лаборантка закрыла лицо руками и под смешки выбежала из класса…
От негодования биологичка издала хорошо слышимое рычание. Алексей понял, что это конец всем его титаническим стараниям. Дальше что-либо объяснять про мейозные хромосомы стало бессмысленно. Он, хотя и пытался, но проиграл.
Придирчивая учительница оценила старание невезучего докладчика жирной, твёрдой, как сталь, тройкой, которая отправилась в компанию к двойке, окончательно похоронив надежду на положительный результат по итогам за год. Алексей едва не заплакал от обиды:
– Я готовился…
Злобная экзекуторша закатила глаза и замотала головой. Это только усилило эффект. Класс одарил Алексея громогласным гоготаньем. Что с них возьмешь? Глупые птицы. Но даже рыбы разочарованно помахали плавниками из своего аквариума...
И вот, когда, казалось, ничто уже не поможет, неожиданно забрезжила надежда на спасение. Спустя несколько дней эта самая змея очкастая, инфузория и бескомпромиссная гестаповка предложила ему поехать на туристический слёт. Вероятно, всё же сжалилась, дала шанс. Редчайший случай в биологии для отряда хищных. Решила, что не стоит портить парню жизнь по причине хронического непонимания хитросплетений отношений клеток в процессе их оплодотворения. Пусть Алекс и не способен постичь тайны конъюгации гомологичных хромосом, но ради хорошей оценки готов рыть землю. А биологичка как раз отвечала в школе за туристическое направление и готовила команду по спортивному ориентированию.
Так Алекс попал на слёт. Оказалось, что не всё так сложно. Держись правильного направления и шагай напролом через болота, ручьи и разные там колючки. Где-то прояви смекалку, отбивайся от комаров, не бойся змей (ха-ха!) и пауков, дойди до финиша! Парень расстарался по полной. Бросился на штурм природы наперегонки с птицами и рыбами, и вообще со всем живым. Попадись ему на дороге медведь – и тот бы посторонился! Так что, к великому удовлетворению биологички, сходу выиграл городские соревнования по спортивному ориентированию. На пьедестале Алексей стоял грязный, как йети, весь мокрый до нитки, в репейнике и с большой пластмассовой медалью на груди! Она стала его первой наградой, которая обеспечила последующие успехи в биологии и не только.
И наша инфузория неожиданно преобразилась! Ей тоже перепала частичка славы. Стараниями настырного ученика школьный туристический клуб оказался лучшим в городе. Биологичка прислонилась к подиуму – вся такая спортивная, в облегающем трико и крутых кроссовках! В общем, оказалась ничего даже. Не такая страшная и засохшая, как представлялась на уроках, а весёлая и симпатичная. Даже поцеловала мальчишку на радостях! А ещё благодарная: по её предмету Алексей получил итоговое «отлично» (мейозные и митозные хромосомы плакали!).
И вместе со всем этим он обрёл страстную любовь на всю свою жизнь!
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЁЛКА
Случилось это много лет назад. С родителями я жил на Урале, в Екатеринбурге, в маленькой двухкомнатной квартирке обычной пятиэтажки на улице Посадской. Отец служил в армии, в штабе гражданской обороны и мотался по всем радиационным зонам, где, видимо, и подхватил онкологию, от которой страдал впоследствии. Главным праздником в семье считалось Рождество. В эти дни мама читала мне Библию, рассказывала рождественские сказки и притчи. Она очень любила гадать. Чаще всего – на картах, хотя знала и другие способы. Гадать научила и меня, так что я иногда её поправлял, если она подыгрывала каким-то своим желаниям! И, конечно, главное, что сопровождало праздник, – убранство рождественской ёлки, вокруг которой устраивались конкурсы и разыгрывались весёлые представления. Ещё помню отца в одеянии Святого Николаса, когда, прежде чем вручить подарок, он спрашивал: слушаюсь ли я родителей?!
Наша семья жила небогато. Можно сказать: как все, хотя по тогдашним меркам могла считаться вполне благополучной. Мама вела хозяйство экономно. Но у неё имелась своя слабость – ёлочные игрушки. Яркие, блестящие, дорогие немецкие шары и кукольные персонажи, пышные гирлянды украшали ёлку от основания до самой вершины. Разноцветные лампочки расцвечивали лесную гостью, которую всегда привозил отец прямо из леса. Он умел выбирать лучшую. Венчала ёлочку грациозная виола.
Праздничные рождественские спектакли в семье отличались разнообразием и носили светский характер. Разыгрывали сценки русской классики: чаще из рассказов Чехова, однажды из «Войны и мира» Толстого, а в последний раз – из «Больших гонок», известного американского киношлягера. Репертуар отличался разнообразием, и всё проходило весело.
А тогда, в далеком 1967-м году, перед самым Рождеством кто-то проник в подвал дома и украл из нашей семейной ячейки все ёлочные игрушки. Конечно, это можно назвать безрассудством – хранить дорогие ёлочные игрушки в подвале. Так наша ёлка в те праздники осталась без игрушек. Денег и времени, чтобы купить новые, не нашлось, и мама не захотела скоропалительно покупать обычные украшения.
Так, впервые за все время ёлка оказалась украшенной конфетами и яблоками. Ёще вырезали снежинки из бумаги…
О том, кто украл наши ёлочные украшения, стало известно довольно быстро. В соседнем подъезде жила нищая семья. Отец их сильно пьющий, блаженная мать. Их больной ребенок, мой ровесник, с сильным отставанием в развитии находился на попечении бабушки…
Конечно, было ужасно обидно, ведь родители всегда жалели эту семью и немного им помогали, делая изредка небольшие подарки умственно отсталому ребёнку. Вероятно, этими подарками невольно спровоцировали воровство.
Спустя полгода бабушка в этой семье умерла. Отец окончательно спился. Он что-то там совершил, вероятно, очередное воровство и сел в тюрьму. Мать по причине её здоровья лишили родительских прав. После этого их ребёнка стали собирать в детский дом.
Я запомнил тот вечер, как мои родители обсуждали: не усыновить ли им несчастного ребёнка? Это был их искренний христианский порыв. Спрашивали и моё мнение. Мне казалось, что это так хорошо!
Сейчас точно не вспомню, почему с усыновлением ничего не получилось…
Вскоре моего отца перевели на новое место службы. Мама заболела, оказалась в больнице, и меня самого на время отдали в другую семью, знакомым родителей. К очень хорошим людям. Помню их фамилию: Кирсановы. Девочка у них Таня, на два года старше меня. Ещё с ними жила собака, немецкая овчарка, которую поначалу я сильно боялся… Жаль, что потом связь с этой доброй семьёй оборвалась. Много лет спустя пытался их разыскать, но не получилось…
Увы, мне неведомо, как сложилась жизнь и у того мальчика, который едва не стал моим братом…
Елена АРСЕНИНА
Педагог, автор ряда статей в журналах образовательно-воспитательной направленности. Составитель, соавтор более тридцати пособий по организации детского досуга, эстетического, музыкального воспитания в ДОУ, школе. Победитель 4-й «Корнейчуковской Премии» за лучшее литературное произведение для детей в номинации «Драматургия, киносценарий фильма для детей и юношества среди зарубежных авторов» (Одесса, 2016 год). По итогам конкурса на соискание Национальной литературной премии «Золотое Перо Руси» за цикл рассказов для младшего и среднего возраста награждена медалью «За труды в просвещении, культуре, искусстве и литературе» (Москва, 2017 год).
Педагог, автор ряда статей в журналах образовательно-воспитательной направленности. Составитель, соавтор более тридцати пособий по организации детского досуга, эстетического, музыкального воспитания в ДОУ, школе. Победитель 4-й «Корнейчуковской Премии» за лучшее литературное произведение для детей в номинации «Драматургия, киносценарий фильма для детей и юношества среди зарубежных авторов» (Одесса, 2016 год). По итогам конкурса на соискание Национальной литературной премии «Золотое Перо Руси» за цикл рассказов для младшего и среднего возраста награждена медалью «За труды в просвещении, культуре, искусстве и литературе» (Москва, 2017 год).
ОНИ ВЕРНУЛИСЬ!
В этом году снег выпал с опозданием: ровнёхонько в половине ноября, в ночь на пятнадцатое. Население встретило его соответственно возрасту, неоднозначно. Дети шумно радовались, несмотря на ранний час, рвались на улицу. Пенсионеры торжествовали: не зря неделю спину ломило, ноги крутило, в коленях «стреляло», в голове шумело, в глазах темнело. Организм – он своё дело знает, погодную сводку не хуже бюро прогнозов выдает! Автомобилисты матерились. Не все, через одного. Те, кто не успел «переобуться» к зиме.
Не особо радовался снегопаду и дворник. Лопатой махать, расчищая снежные заносы, не метёлкой шуршать по опавшей листве. Нет, Пахомыч против снега ничего не имел. Наоборот. Снеговая дорожка всё лучше заплёванного, с прилипшими бычками асфальта. Но «работать ручным боб-кейтом» в особо заснеженные дни, в возрасте за пятьдесят уже тяжеловато.
Жильцу многоквартирного дома по улице с жизнеутверждающим названием «Перспективная», Михаилу Выхину снег, как и ребятне, тоже был в радость. Причины для радости весомые. Во-первых, Михаил не имел машины, а, значит, и проблем, с ней связанных. Во-вторых, он молод (чуть за тридцать), относительно здоров и с работой – полный порядок.
Будучи оптимистической натурой, во всех жизненных проявлениях Михаил Выхин видел только лучшее, старательно игнорируя остальное. И вот сейчас: вышел из подъезда, поскользнулся, приземлился на пятую точку и тут же вспомнил народную примету. Говорят, в день, когда выпадает первый снег, что-то меняется к лучшему. Причём обязательно. А Михаил всегда верил в счастливые приметы. Поэтому вначале мысленно удивился: и как угораздило на ровном месте шарахнуться?! Затем привычно возрадовался: хорошо, что пятой, мягкой точкой и в снег угодил, не на голый асфальт, могло быть и хуже! В общем, день задался, едва начавшись…
На этот день Михаил Выхин возлагал большие надежды. В кармане его куртки лежала бордовая бархатная коробочка с золотым, с мелкой брильянтовой россыпью, колечком. Отряхнувшись от снега, неунывающий влюблённый оптимист двинулся навстречу своей судьбе.
Наблюдавший со стороны Пахомыч посетовал:
– И-и-эх, молодёжь, и куда вы вечно торопитесь?!
Парень, проходя мимо, со смехом ответил:
– Жить, отец! Жить торопимся! Ты это... бать.., слышь, песком что ли присыпь наледь. Я-то ничего, а вот, если Маргарита Сидоровна с восемьдесят шестой квартиры навернётся да повредится ненароком…
Пахомыч беззлобно перебил:
– Иди уже, жизнелюб! Дальше можешь не продолжать, понял, сейчас присыплю.
Спохватившись, спросил:
– Вроде субботний нерабочий день сегодня, никак на свиданку спозаранок собрался?
Михаил обернулся, на вопрос Пахомыча постучал по левому верхнему карману куртки, затем поднял сжатую в кулак правую руку.
Пахомыч, усмехнувшись, вновь взялся за лопату:
– Что ж, дело молодое, хорошее. Нашлась-таки красота на Мишкину разборчивость. Ну и славно! Хватит женихаться, девок смущать…
Пахомыча захлестнули воспоминания о себе, таком же молодом, беспечном. Когда-то точно так же он торопился к своей Настёне с предложением руки и сердца. Сколько с тех пор прошло? Целая жизнь! Длиною в тридцать лет, столько же примерно, как и этому парню.
Думая о своём, дворник вновь принялся за работу. Привычными, отработанными движениями подчистил дворовые дорожки, посыпал песком, где надо и особенно в том месте, где приложился Мишка Выхин. Верно, шельмец, заметил: Маргарита Сидоровна с восемьдесят шестой квартиры та ещё особа, чистой воды горгулья. Если что, всех по стойке «смирно» построит: его, ЖКХ, МЧС, здравоохранение заодно со страховой пенсионной системой и прокуратурой…
– Тьфу ты, легка на помине! Вынесла нелёгкая. И чего дома не сидится в студёную зимнюю пору?! – возмутился в душе Пахомыч и тут же возрадовался: хорошо, успел гололед в том месте присыпать, спасибо Мишке Выхину, беду отвёл…
– Чего скребёшь, всё равно потает завтра. Урны вон почисти, доверху забиты! – проходя мимо, хмуро бросила через плечо жиличка с восемьдесят шестой квартиры. Не останавливаясь, не дожидаясь ответа, она царственно прошествовала мимо.
– И вам не хворать… Горгулия Сидоровна! – отведя одну руку в сторону, другой опираясь на черенок лопаты, Пахомыч попытался было поклониться уходящей спине в потёртой, слегка подпорченной молью и нафталином, каракулевой шубейке. Поклониться поклонился, а вот выпрямиться сразу не получилось. Поморщившись от внезапной боли, схватился за спину.
– Вот ведь баба гадостная! Всё паскудство налицо, чёрным шлейфом вслед тянется. Не словом, так видом своим в душу плюнуть норовит.
Опираясь на лопату, Пахомыч поплёлся со двора. Хотел доброе дело людям сделать, в субботний день вышел работать. Поработал. Лучше бы дома себе сидел, в тепле и спокойствии, эх!
Вопреки прогнозу Сидоровны, а также народному поверью, что первый снег непостоянный, снег и не думал таять, шёл и шёл без остановки. День, второй, третий. Зима пришла надолго и бесповоротно.
Весёлая снежная семейка в полном составе, не дожидаясь декабря, появилась во дворе на четвёртый день снегопада. Он – при полном прошлогоднем параде: в сером шарфе с разноцветными полосками по краям и чуть потёртой фетровой шляпе. С глазами цвета арахиса и своей знаменитой, в тридцать две семечки, подсолнечной улыбкой. Она – с аккуратно вылепленным из снега носом, большими глазами-пуговками и рябиновыми губами бантиком. Снеговичка в вязаной шапке с помпоном, ярком, цвета лета, пончо, как всегда, стояла напротив улыбчивого Снеговика. Курносые, глазастенькие, за год подросшие снеженята тоже были при своих родителях. В этом году малышня «пересела с одного вида транспорта на другой»: поменяли старомодную, времён СССР, «Камовскую» коляску, обвешенную раздолбанными погремушками, на педальный «Москвич» – когда-то заветную мечту советских детей.
– Мама, мама, смотри, они вернулись! – закричал, едва выйдя на улицу, Стасик, сынок-трёхлетка Бенедиктовой Ларки из пятого подъезда. Не обращая внимания на материнский окрик, мальчишка бросился к снеговикам.
– Ух ты, на машине прикатили!
Не меньше детей радовались снежным пришельцам и молодые мамки.
– Ой, здрасти, здрасти, давно не виделись! Как дела?
– А у нас новостей куча!
– Стасик Бенектидов пошёл в детский садик.
– У меня зуб молочный выпал, потом новый вылез, вот!
– А мне купили снегоход НАСТОЯЩИЙ, с моторчиком…
– А мне – сестрёнку. Заказывал двухколёсный велосипед. Как всегда, купили не то, что просил…
Снеговики слушали местные новости, молча радуясь душевной встрече.
Пахомыч, глядя на всеобщую радость, тоже ликовал. Только тихо, как снеговики, незаметно для других. Он неподалёку, привычно размахивая лопатой, перекидывал снег с одного места на другое и мысленно хвалил себя:
– Ну, подумаешь, на три часа в ночную смену вышел, бесплатно поработал! Зато во благо: ребятне счастье доставил и взрослым – поднял настроение. Правильно сделал, что не выкинул, сохранил с прошлого года снежную атрибутику. И с транспортом для снеженят хорошо придумал.
Машину детскую, педальную Пахомыч случайно в металоприёмнике заприметил. Жестяные банки из-под пива, за лето собранные, на тележке на сдачу отвозил, тогда и высмотрел в куче приготовленного на погрузку ржавого металлолома детскую драндулетину. Сначала приёмщики цену заломили, но когда узнали для каких целей – отдали бесплатно. Ну, почти бесплатно, – за две бутылки горячительного, считай, что задарма.
Пришлось, конечно, повозиться, чтобы привести «Москвичонок» в приятный вид: зачистить ржавчину, зашпаклевать, подкрасить, вставить фары. Руль, правда, не родной, да кто заметит? Модель устаревшая, напрочь забытая. Что возня, время, деньги, разве это главное? Народ словно душой оттаял…
И впрямь, как в былые времена, двор вновь оживился. Дети бегают, с мамками вокруг снеговиков хороводы водят. Старики по лавочкам, что нахохлившиеся снегири по веткам, сидят, беседуют, прохаживаются взад-вперёд, ноги разминают. Молодёжь и та от компьютеров своих оторвалась: площадку под каток сами расчистили, заливать надумали. Снежный дом для дружного семейства построили.
А Мишка Выхин что удумал: «мальчишник» во дворе, в компании снеговиков под Новый год устроил, с фейерверками, музыкой, шампанским.
– Женюсь, отец, прощаюсь с холостяцкой жизнью! – проинформировал Пахомыча новоиспечённый жених, протягивая пластиковый стаканчик с пенящейся жидкостью.
– Давно пора, поздравляю! Звать-то как красоту твою ненаглядную? – поинтересовался дворник, принимая угощение.
– Настей.
– Стало быть, Настёна. Пусть промеж вас уважение, взаимопонимание процветают. Ну, давай, Миша, за наших Настён!
– Спасибо, батя! За Настён… За любовь!
Новый год снежное семейство встречало в обновках: Снеговик бренчал на старенькой гитаре, сплошь залепленной наклейками с белозубыми красотками. Снеговичка, в новых рябиновых бусах, серьгах, с новорождённым снеженёнком на руках, что-то тихо напевала. Старшенькие, глазастенькие, – тоже при обновах. В снежной избе короб, доверху игрушками забитый. А рядом с педальным «Москвичонком» лошадка-качалка деревянная объявилась, с потёртым седлом и оборванными стременами. Старенькая, но крепенькая и жизнерадостная. Готовая к новым переменам в своей игрушечной жизни.
Кто одарил подарками многодетное снежное семейство – нетрудно догадаться…
В этом году снег выпал с опозданием: ровнёхонько в половине ноября, в ночь на пятнадцатое. Население встретило его соответственно возрасту, неоднозначно. Дети шумно радовались, несмотря на ранний час, рвались на улицу. Пенсионеры торжествовали: не зря неделю спину ломило, ноги крутило, в коленях «стреляло», в голове шумело, в глазах темнело. Организм – он своё дело знает, погодную сводку не хуже бюро прогнозов выдает! Автомобилисты матерились. Не все, через одного. Те, кто не успел «переобуться» к зиме.
Не особо радовался снегопаду и дворник. Лопатой махать, расчищая снежные заносы, не метёлкой шуршать по опавшей листве. Нет, Пахомыч против снега ничего не имел. Наоборот. Снеговая дорожка всё лучше заплёванного, с прилипшими бычками асфальта. Но «работать ручным боб-кейтом» в особо заснеженные дни, в возрасте за пятьдесят уже тяжеловато.
Жильцу многоквартирного дома по улице с жизнеутверждающим названием «Перспективная», Михаилу Выхину снег, как и ребятне, тоже был в радость. Причины для радости весомые. Во-первых, Михаил не имел машины, а, значит, и проблем, с ней связанных. Во-вторых, он молод (чуть за тридцать), относительно здоров и с работой – полный порядок.
Будучи оптимистической натурой, во всех жизненных проявлениях Михаил Выхин видел только лучшее, старательно игнорируя остальное. И вот сейчас: вышел из подъезда, поскользнулся, приземлился на пятую точку и тут же вспомнил народную примету. Говорят, в день, когда выпадает первый снег, что-то меняется к лучшему. Причём обязательно. А Михаил всегда верил в счастливые приметы. Поэтому вначале мысленно удивился: и как угораздило на ровном месте шарахнуться?! Затем привычно возрадовался: хорошо, что пятой, мягкой точкой и в снег угодил, не на голый асфальт, могло быть и хуже! В общем, день задался, едва начавшись…
На этот день Михаил Выхин возлагал большие надежды. В кармане его куртки лежала бордовая бархатная коробочка с золотым, с мелкой брильянтовой россыпью, колечком. Отряхнувшись от снега, неунывающий влюблённый оптимист двинулся навстречу своей судьбе.
Наблюдавший со стороны Пахомыч посетовал:
– И-и-эх, молодёжь, и куда вы вечно торопитесь?!
Парень, проходя мимо, со смехом ответил:
– Жить, отец! Жить торопимся! Ты это... бать.., слышь, песком что ли присыпь наледь. Я-то ничего, а вот, если Маргарита Сидоровна с восемьдесят шестой квартиры навернётся да повредится ненароком…
Пахомыч беззлобно перебил:
– Иди уже, жизнелюб! Дальше можешь не продолжать, понял, сейчас присыплю.
Спохватившись, спросил:
– Вроде субботний нерабочий день сегодня, никак на свиданку спозаранок собрался?
Михаил обернулся, на вопрос Пахомыча постучал по левому верхнему карману куртки, затем поднял сжатую в кулак правую руку.
Пахомыч, усмехнувшись, вновь взялся за лопату:
– Что ж, дело молодое, хорошее. Нашлась-таки красота на Мишкину разборчивость. Ну и славно! Хватит женихаться, девок смущать…
Пахомыча захлестнули воспоминания о себе, таком же молодом, беспечном. Когда-то точно так же он торопился к своей Настёне с предложением руки и сердца. Сколько с тех пор прошло? Целая жизнь! Длиною в тридцать лет, столько же примерно, как и этому парню.
Думая о своём, дворник вновь принялся за работу. Привычными, отработанными движениями подчистил дворовые дорожки, посыпал песком, где надо и особенно в том месте, где приложился Мишка Выхин. Верно, шельмец, заметил: Маргарита Сидоровна с восемьдесят шестой квартиры та ещё особа, чистой воды горгулья. Если что, всех по стойке «смирно» построит: его, ЖКХ, МЧС, здравоохранение заодно со страховой пенсионной системой и прокуратурой…
– Тьфу ты, легка на помине! Вынесла нелёгкая. И чего дома не сидится в студёную зимнюю пору?! – возмутился в душе Пахомыч и тут же возрадовался: хорошо, успел гололед в том месте присыпать, спасибо Мишке Выхину, беду отвёл…
– Чего скребёшь, всё равно потает завтра. Урны вон почисти, доверху забиты! – проходя мимо, хмуро бросила через плечо жиличка с восемьдесят шестой квартиры. Не останавливаясь, не дожидаясь ответа, она царственно прошествовала мимо.
– И вам не хворать… Горгулия Сидоровна! – отведя одну руку в сторону, другой опираясь на черенок лопаты, Пахомыч попытался было поклониться уходящей спине в потёртой, слегка подпорченной молью и нафталином, каракулевой шубейке. Поклониться поклонился, а вот выпрямиться сразу не получилось. Поморщившись от внезапной боли, схватился за спину.
– Вот ведь баба гадостная! Всё паскудство налицо, чёрным шлейфом вслед тянется. Не словом, так видом своим в душу плюнуть норовит.
Опираясь на лопату, Пахомыч поплёлся со двора. Хотел доброе дело людям сделать, в субботний день вышел работать. Поработал. Лучше бы дома себе сидел, в тепле и спокойствии, эх!
Вопреки прогнозу Сидоровны, а также народному поверью, что первый снег непостоянный, снег и не думал таять, шёл и шёл без остановки. День, второй, третий. Зима пришла надолго и бесповоротно.
Весёлая снежная семейка в полном составе, не дожидаясь декабря, появилась во дворе на четвёртый день снегопада. Он – при полном прошлогоднем параде: в сером шарфе с разноцветными полосками по краям и чуть потёртой фетровой шляпе. С глазами цвета арахиса и своей знаменитой, в тридцать две семечки, подсолнечной улыбкой. Она – с аккуратно вылепленным из снега носом, большими глазами-пуговками и рябиновыми губами бантиком. Снеговичка в вязаной шапке с помпоном, ярком, цвета лета, пончо, как всегда, стояла напротив улыбчивого Снеговика. Курносые, глазастенькие, за год подросшие снеженята тоже были при своих родителях. В этом году малышня «пересела с одного вида транспорта на другой»: поменяли старомодную, времён СССР, «Камовскую» коляску, обвешенную раздолбанными погремушками, на педальный «Москвич» – когда-то заветную мечту советских детей.
– Мама, мама, смотри, они вернулись! – закричал, едва выйдя на улицу, Стасик, сынок-трёхлетка Бенедиктовой Ларки из пятого подъезда. Не обращая внимания на материнский окрик, мальчишка бросился к снеговикам.
– Ух ты, на машине прикатили!
Не меньше детей радовались снежным пришельцам и молодые мамки.
– Ой, здрасти, здрасти, давно не виделись! Как дела?
– А у нас новостей куча!
– Стасик Бенектидов пошёл в детский садик.
– У меня зуб молочный выпал, потом новый вылез, вот!
– А мне купили снегоход НАСТОЯЩИЙ, с моторчиком…
– А мне – сестрёнку. Заказывал двухколёсный велосипед. Как всегда, купили не то, что просил…
Снеговики слушали местные новости, молча радуясь душевной встрече.
Пахомыч, глядя на всеобщую радость, тоже ликовал. Только тихо, как снеговики, незаметно для других. Он неподалёку, привычно размахивая лопатой, перекидывал снег с одного места на другое и мысленно хвалил себя:
– Ну, подумаешь, на три часа в ночную смену вышел, бесплатно поработал! Зато во благо: ребятне счастье доставил и взрослым – поднял настроение. Правильно сделал, что не выкинул, сохранил с прошлого года снежную атрибутику. И с транспортом для снеженят хорошо придумал.
Машину детскую, педальную Пахомыч случайно в металоприёмнике заприметил. Жестяные банки из-под пива, за лето собранные, на тележке на сдачу отвозил, тогда и высмотрел в куче приготовленного на погрузку ржавого металлолома детскую драндулетину. Сначала приёмщики цену заломили, но когда узнали для каких целей – отдали бесплатно. Ну, почти бесплатно, – за две бутылки горячительного, считай, что задарма.
Пришлось, конечно, повозиться, чтобы привести «Москвичонок» в приятный вид: зачистить ржавчину, зашпаклевать, подкрасить, вставить фары. Руль, правда, не родной, да кто заметит? Модель устаревшая, напрочь забытая. Что возня, время, деньги, разве это главное? Народ словно душой оттаял…
И впрямь, как в былые времена, двор вновь оживился. Дети бегают, с мамками вокруг снеговиков хороводы водят. Старики по лавочкам, что нахохлившиеся снегири по веткам, сидят, беседуют, прохаживаются взад-вперёд, ноги разминают. Молодёжь и та от компьютеров своих оторвалась: площадку под каток сами расчистили, заливать надумали. Снежный дом для дружного семейства построили.
А Мишка Выхин что удумал: «мальчишник» во дворе, в компании снеговиков под Новый год устроил, с фейерверками, музыкой, шампанским.
– Женюсь, отец, прощаюсь с холостяцкой жизнью! – проинформировал Пахомыча новоиспечённый жених, протягивая пластиковый стаканчик с пенящейся жидкостью.
– Давно пора, поздравляю! Звать-то как красоту твою ненаглядную? – поинтересовался дворник, принимая угощение.
– Настей.
– Стало быть, Настёна. Пусть промеж вас уважение, взаимопонимание процветают. Ну, давай, Миша, за наших Настён!
– Спасибо, батя! За Настён… За любовь!
Новый год снежное семейство встречало в обновках: Снеговик бренчал на старенькой гитаре, сплошь залепленной наклейками с белозубыми красотками. Снеговичка, в новых рябиновых бусах, серьгах, с новорождённым снеженёнком на руках, что-то тихо напевала. Старшенькие, глазастенькие, – тоже при обновах. В снежной избе короб, доверху игрушками забитый. А рядом с педальным «Москвичонком» лошадка-качалка деревянная объявилась, с потёртым седлом и оборванными стременами. Старенькая, но крепенькая и жизнерадостная. Готовая к новым переменам в своей игрушечной жизни.
Кто одарил подарками многодетное снежное семейство – нетрудно догадаться…
Зоя ДОНГАК
Родилась в Туве. Врач. Отличник здравоохранения РСФCР. Окончила Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького (семинары прозы А.В. Воронцова, А.А. Ольшанского, А.Ю. Сегеня, семинар поэзии В.В. Сорокина). Аспирант на кафедре теории литературы и литературной критики.
Автор девяти книг поэзии и прозы. Член Союза журналистов России (2003), Член Союза Писателей России (2010). Профессиональный переводчик на тувинский язык. Член Российской академии «Русский слог» (2017). Лауреат, призёр и победитель федеральных конкурсов журналистского и литературного мастерства. Много публикуется в сборниках и альманахах современной прозы и поэзии, в том числе в журнале «Юность».
Родилась в Туве. Врач. Отличник здравоохранения РСФCР. Окончила Высшие литературные курсы Литературного института имени А.М. Горького (семинары прозы А.В. Воронцова, А.А. Ольшанского, А.Ю. Сегеня, семинар поэзии В.В. Сорокина). Аспирант на кафедре теории литературы и литературной критики.
Автор девяти книг поэзии и прозы. Член Союза журналистов России (2003), Член Союза Писателей России (2010). Профессиональный переводчик на тувинский язык. Член Российской академии «Русский слог» (2017). Лауреат, призёр и победитель федеральных конкурсов журналистского и литературного мастерства. Много публикуется в сборниках и альманахах современной прозы и поэзии, в том числе в журнале «Юность».
ДУША ШАМАНА
Фрагмент из романа
Однажды Конгур добровольно поспешил к женщине, которая в течение многих часов не могла родить. Шамана подгоняло опасение, что от трудных родов страдает не только мать, но и дитя.
Он едва переступил порог юрты, как услышал дикие крики Билзек: очередная схватка была нестерпимой! Конгур остановился в нескольких метрах от постели роженицы и стал внимательно наблюдать за родами.
Муж Билзек Даржаа метнул в бесполезного посетителя гневный, возмущённый взгляд. Его удивило, что путник оставался невозмутимым при виде страданий несчастной женщины.
Даржаа с трудом сдерживался, но не успел он и рта раскрыть, как вопль жены утих и несчастное, измученное тело Билзек обмякло. Даржаа рванулся к лежанке, но известная в округе шаманка Адавастай выставила руку. Муж остолбенел, пожирая жену испуганными глазами, а шаман шагнул вперёд и протянул старухе руку:
– Я Конгур.
– Я Адавастай, – отозвалась шаманка и спросила:
– Что тебе тут надо? Разве не знаешь, что здесь не место и не время быть мужчинам?
– Я тоже шаман, – отозвался Конгур.
– Его послал нам Бог! – вырвалось у Даржаа, а Билзек повернула голову и устремила на Конгура взгляд, полный надежды.
Роженица вслушалась в речь шаманов, чтобы не пропустить важные слова о её ребенке и о ней самой.
– Несколько дней назад я услыхал зов Бога о том, что женщина из рода Саая страдает от боли, – объяснял Конгур, – вот и пришел.
– А что ты такого можешь, чего не умеем мы? – язвительно спросила Адавастай.
– Может быть, и ничего, – признался Конгур, – а может быть, и много чего. Я могу коснуться этой женщины?
Адавастай глянула на Билзек, та отчаянно кивнула. Шаманка перевела глаза на Даржаа.
– Конечно! Спасите жену и ребенка! – воскликнул тот.
Конгур кивнул, передал Даржаа свой бубен, подошел к Билзек и опустился на колени рядом с лежанкой. Даржаа держал бубен шамана и поражался тому, какой покой исходил от бубна. Он почувствовал, что уже способен переносить вопли жены – а она снова закричала. Теперь Даржаа почему-то знал, что жена останется в живых.
Конгур положил руки на раздувшийся живот Билзек и, уставясь в одну точку, принялся ощупывать его пальцами. Каким-то чужим, отстранённым голосом он проговорил:
– Ребёнок запутался в пуповине. Он рвётся вниз, а его оттягивает назад.
Адавастай выпучила узкие глаза.
– Откуда тебе знать?
– Я смотрю и вижу глазами Бога, – отвечал Конгур, и голос его набрал сил. Окончательно очнувшись от транса, он обернулся к Адавастай.
– Ребёнок так закручен в пуповине, что от её длины ничего не осталось. Женщина тужится, а ребенка затягивает в матку.
– Бедняжки! – вырвалось у Адавастай. – Но как ты спасёшь их?
– С помощью вот этого, – шаман вынул из-за пазухи тона длинную тонкую палочку с небольшим лезвием на конце, – мы должны перерезать пуповину до того, как дитя родится. Но, чтобы сделать это – да-да, именно я должен сделать это, – мне нужно проникнуть в утробу женщины, потому что я должен сделать всё так, как видел только что.
Адавастай смотрела на шамана, и гордыня боролась в ней с заботой о Билзек. Наконец она кивнула, и Даржаа облегчённо вздохнул.
– Есть ли у меня разрешение отца? – спросил шаман.
– Есть!
– Хорошо, – кивнул Конгур. – Но ты должен выйти из юрты, Даржаа. Тебе нельзя смотреть.
Даржаа растерялся.
– Не бойся, я не обману тебя и никуда не денусь, – тихо проговорил Конгур. – Если она умрёт, можешь изрезать меня на куски, а дверь тут только одна.
– Не стану я тебя резать!
– Тогда уходи!
Даржаа опустил голову и вышел.
Он был у двери, когда Билзек снова закричала. Даржаа заставил ноги двигаться, а глаза смотреть вперёд. Выйдя на мороз, он всей грудью вдохнул холодный ночной воздух, хотя холода он и не чувствовал, а потом посмотрел на звёзды и прошептал молитву благодарности Богу. Крик Билзек нарушал тишину ночи ещё раз, и ещё, и ещё, но затем крики сменились стонами: то стонала Билзек, то слышались подбадривания Адавастай. И наконец послышался такой вопль, что Даржаа не выдержал и повернулся ко входу. Он уже был готов вбежать в юрту, как закричал ребенок. На пороге юрты появился довольный Конгур. Он поманил Даржаа пальцем. Даржаа влетел за ним в юрту, словно стрела, выпущенная из лука.
Рядом с Билзек лежал новорожденный.
– Глаза Билзек просветлели! – радовалась Адавастай.
– Мальчик у нас родился, – устало добавила Билзек.
– Рождение сына – это хорошо, Даржаа! Это проявление животворной силы, мужской состоятельности. Его имя-прозвище будет Багай-оол – Плохой мальчик, это имя-оберег ребёнка от злых сил, – проговорил Конгур.
Послед шаман закапывал под кроватью родильницы вместе с куском бараньего мяса – плотью и косточкой астрагалом. Конгур им объяснял:
– Отцовская душа – кости, а материнская душа – мясо-плоть. Соединение плоти и кости с последом означает рождение-созидание.
Слова шамана ни у кого не вызвали удивления, потому что каждый с рождения знал обычаи своего народа. Тем более в такую счастливую минуту кто хотел возразить Конгуру? Ведь это он помог родиться новому человеку – сыну не только своих родителей, но и всего тувинского народа…
Фрагмент из романа
Однажды Конгур добровольно поспешил к женщине, которая в течение многих часов не могла родить. Шамана подгоняло опасение, что от трудных родов страдает не только мать, но и дитя.
Он едва переступил порог юрты, как услышал дикие крики Билзек: очередная схватка была нестерпимой! Конгур остановился в нескольких метрах от постели роженицы и стал внимательно наблюдать за родами.
Муж Билзек Даржаа метнул в бесполезного посетителя гневный, возмущённый взгляд. Его удивило, что путник оставался невозмутимым при виде страданий несчастной женщины.
Даржаа с трудом сдерживался, но не успел он и рта раскрыть, как вопль жены утих и несчастное, измученное тело Билзек обмякло. Даржаа рванулся к лежанке, но известная в округе шаманка Адавастай выставила руку. Муж остолбенел, пожирая жену испуганными глазами, а шаман шагнул вперёд и протянул старухе руку:
– Я Конгур.
– Я Адавастай, – отозвалась шаманка и спросила:
– Что тебе тут надо? Разве не знаешь, что здесь не место и не время быть мужчинам?
– Я тоже шаман, – отозвался Конгур.
– Его послал нам Бог! – вырвалось у Даржаа, а Билзек повернула голову и устремила на Конгура взгляд, полный надежды.
Роженица вслушалась в речь шаманов, чтобы не пропустить важные слова о её ребенке и о ней самой.
– Несколько дней назад я услыхал зов Бога о том, что женщина из рода Саая страдает от боли, – объяснял Конгур, – вот и пришел.
– А что ты такого можешь, чего не умеем мы? – язвительно спросила Адавастай.
– Может быть, и ничего, – признался Конгур, – а может быть, и много чего. Я могу коснуться этой женщины?
Адавастай глянула на Билзек, та отчаянно кивнула. Шаманка перевела глаза на Даржаа.
– Конечно! Спасите жену и ребенка! – воскликнул тот.
Конгур кивнул, передал Даржаа свой бубен, подошел к Билзек и опустился на колени рядом с лежанкой. Даржаа держал бубен шамана и поражался тому, какой покой исходил от бубна. Он почувствовал, что уже способен переносить вопли жены – а она снова закричала. Теперь Даржаа почему-то знал, что жена останется в живых.
Конгур положил руки на раздувшийся живот Билзек и, уставясь в одну точку, принялся ощупывать его пальцами. Каким-то чужим, отстранённым голосом он проговорил:
– Ребёнок запутался в пуповине. Он рвётся вниз, а его оттягивает назад.
Адавастай выпучила узкие глаза.
– Откуда тебе знать?
– Я смотрю и вижу глазами Бога, – отвечал Конгур, и голос его набрал сил. Окончательно очнувшись от транса, он обернулся к Адавастай.
– Ребёнок так закручен в пуповине, что от её длины ничего не осталось. Женщина тужится, а ребенка затягивает в матку.
– Бедняжки! – вырвалось у Адавастай. – Но как ты спасёшь их?
– С помощью вот этого, – шаман вынул из-за пазухи тона длинную тонкую палочку с небольшим лезвием на конце, – мы должны перерезать пуповину до того, как дитя родится. Но, чтобы сделать это – да-да, именно я должен сделать это, – мне нужно проникнуть в утробу женщины, потому что я должен сделать всё так, как видел только что.
Адавастай смотрела на шамана, и гордыня боролась в ней с заботой о Билзек. Наконец она кивнула, и Даржаа облегчённо вздохнул.
– Есть ли у меня разрешение отца? – спросил шаман.
– Есть!
– Хорошо, – кивнул Конгур. – Но ты должен выйти из юрты, Даржаа. Тебе нельзя смотреть.
Даржаа растерялся.
– Не бойся, я не обману тебя и никуда не денусь, – тихо проговорил Конгур. – Если она умрёт, можешь изрезать меня на куски, а дверь тут только одна.
– Не стану я тебя резать!
– Тогда уходи!
Даржаа опустил голову и вышел.
Он был у двери, когда Билзек снова закричала. Даржаа заставил ноги двигаться, а глаза смотреть вперёд. Выйдя на мороз, он всей грудью вдохнул холодный ночной воздух, хотя холода он и не чувствовал, а потом посмотрел на звёзды и прошептал молитву благодарности Богу. Крик Билзек нарушал тишину ночи ещё раз, и ещё, и ещё, но затем крики сменились стонами: то стонала Билзек, то слышались подбадривания Адавастай. И наконец послышался такой вопль, что Даржаа не выдержал и повернулся ко входу. Он уже был готов вбежать в юрту, как закричал ребенок. На пороге юрты появился довольный Конгур. Он поманил Даржаа пальцем. Даржаа влетел за ним в юрту, словно стрела, выпущенная из лука.
Рядом с Билзек лежал новорожденный.
– Глаза Билзек просветлели! – радовалась Адавастай.
– Мальчик у нас родился, – устало добавила Билзек.
– Рождение сына – это хорошо, Даржаа! Это проявление животворной силы, мужской состоятельности. Его имя-прозвище будет Багай-оол – Плохой мальчик, это имя-оберег ребёнка от злых сил, – проговорил Конгур.
Послед шаман закапывал под кроватью родильницы вместе с куском бараньего мяса – плотью и косточкой астрагалом. Конгур им объяснял:
– Отцовская душа – кости, а материнская душа – мясо-плоть. Соединение плоти и кости с последом означает рождение-созидание.
Слова шамана ни у кого не вызвали удивления, потому что каждый с рождения знал обычаи своего народа. Тем более в такую счастливую минуту кто хотел возразить Конгуру? Ведь это он помог родиться новому человеку – сыну не только своих родителей, но и всего тувинского народа…
Элла ПЕТРИЩЕВА (Зайцева)
Родилась в 1973 г. в Москве. Окончила школу №69 (1289) с углубленным изучением английского языка. Выпускница Московского педагогического университета имени В. Ленина (исторический факультет). Проживаю в Москве.
Главная тема: поиски человека человеком в большом городе, тайны женской души, бытовые зарисовки.
Стихи пишу с 12 лет, прозу – с 47. Первая публикация – в 15 лет в газете «Московский комсомолец». Позже – в газете МПГУ все пять лет обучения.
Пять раз публиковала стихи в альманахе «Истоки», пятый раз – в сентябре 2022 года. Четыре раза – альманах «Рифмоград»: «Компас Рифмоград», «Парк Времена года», «Беседка размышлений», «Новогодняя ярмарка», «По тропам Рифмограда».
Родилась в 1973 г. в Москве. Окончила школу №69 (1289) с углубленным изучением английского языка. Выпускница Московского педагогического университета имени В. Ленина (исторический факультет). Проживаю в Москве.
Главная тема: поиски человека человеком в большом городе, тайны женской души, бытовые зарисовки.
Стихи пишу с 12 лет, прозу – с 47. Первая публикация – в 15 лет в газете «Московский комсомолец». Позже – в газете МПГУ все пять лет обучения.
Пять раз публиковала стихи в альманахе «Истоки», пятый раз – в сентябре 2022 года. Четыре раза – альманах «Рифмоград»: «Компас Рифмоград», «Парк Времена года», «Беседка размышлений», «Новогодняя ярмарка», «По тропам Рифмограда».
ЗАБЫЛА, КАК РОЖАТЬ
– Сухарева! К завотделению! От лифта – направо до конца коридора! – дежурная медсестра подняла Юльку с кровати.
Расправила халат на животе; вот лифт, вот коридор. А вот и табличка «Зав.отделением патологии беременности». Постучалась, вошла.
– Сухарева! Зачем сестер вопросами своими пугаете? Что значит, не знаете, как рожать? Вот у вас в карте написано: вторая беременность. Значит, первая прошла успешно. Или?..
Юлька сжалась. Все боялись заведующую отделением. Громкий, высокий, с крупными кистями, низким голосом, в накрахмаленном халате – почти бог среди них, теток разного возраста с животами разного объема, лежавших в патологии и ждавших своего «часа Икс».
– Всеволод Владимирович, да вот не помню ничего. – Юлька залепетала и всё расправляла складочки на халате. – Как будто и не со мной было.
– На кресло! Сам посмотрю. Пеленку постелите себе.
Залезла. Глаза закрыла. Не больно, но мужчина-гинеколог несколько смущал. Хотя чего смущаться?
– Мне это не нравится! Почему шейка матки в разрывах? – голос заведующего вернул в реальность. – Почему не лечилась?
– Так не знала до сегодняшнего дня... Никто и не сказал. А что?
– Что-что! Если будешь рваться, пеняй на себя. Будем спасать ребенка.
– А я? У меня дома ещё один. Он с кем будет?
– С папой! Так что вот аккуратно давай рожать. Да и тем же самым местом что и первого!
– А как это?
– Что? Рожать? Ну, вот так же, как и в первый раз. Вспоминай! Одевайся и в палату.
Суетливо запахнула халат. Сунула ноги в тапки.
– Доктор, а кто у меня будет?
– Мяса хочешь?
– Да...
– Тогда мальчик!
– А мне сказали, девочка будет. Алевтиночка!
– Ты со мной будешь спорить?
– Нет...
– Ну, вот и иди в палату, скоро обед.
Юлька выползла из кабинета. Мысли путались. Как в прошлый раз рожать не хотелось: галлюцинации, чужие лица, красные хлопья и деньги, летавшие перед глазами. А теперь ещё и мальчик... Алевтиночка у меня будет! Алевтиночка.
На обед давали фасолевый суп. Картошку-пюре, жидкий компот. Хотелось мяса, воздуха. Живот уже опустился. Ноги ребенка били в ребра. Чувствительно. А вокруг все с животами и в халатах. И тоже кто за первым, кто за вторым.
После обеда удалось поспать. Юлька проснулась и почувствовала: вот оно, началось. Стала считать интервалы между схватками. Они становились всё короче. Пошла на пост. Сёстры радостно так заулыбались:
– Не боись, Сухарева, и роды примем. Но ты иди все процедуры сделай и готовься. На пятый этаж поедем. Возьми мобильник с собой и приходи. Вещи твои принесут.
Пока клизма, пока прибраться в туалете... Схватки всё сильнее и чувствительнее. Пришла на пост.
– Сухарева, готова? Поехали.
И они поехали на лифте на пятый этаж. Там их встретила врач и отвела в отдельный бокс.
– Значит, так: залезай на кровать и жди меня. Будет больно – зови. Приду. А то вас много – и все рожать собрались. И эта ваша в синих розочках из патологии с двойней. И с гепатитом привезли. Так что кричи громко.
И ушла.
Юлька стала ходить по боксу. Кругами. Потом приседать. Растирает руками копчик и опять ходит. Тишина. Потом пришла медсестра, увидела её и отругала:
– Лежать надо, а не вприсядку танцевать!
Юлька опять осталась одна.
А потом стало больно. Очень. Юлька слезла с кровати и вышла в коридор. Где-то плакал ребенок. Никого!
– Люди! Рожаю! Люди! Я здесь, – вернулась в бокс, села на кровать. И тут пришли две незнакомые дамы:
– Сухарева! Раскрытие полное! Давай, по команде вытуживай ребенка.
– Как? Я не смогу!
– Россомаха, головка уже видна! Щипцы хочешь?
– Нет!
– Тогда по команде. Я считаю, на счет три. Раз! Два! Три!
Мимо.
– Раз! Два! Три! Россомаха, рожай, обратно не получится. Раз! Два!
На счете три что-то выскочило из Юлькиного тела. Быстро и легко.
– Молодец! Смотри, кто родился!
– Алевтиночка!
– Сухарева, смотри лучше!
– Мальчик? – Юлька заплакала. – А где Алевтиночка?
– Не знаю, давай послед вытуживай.
Ещё минут через пять вышел и послед. А Юлька звонила мужу:
– Мальчик, представляешь, у нас мальчик!
– Сухарева, ни одного разрыва, ни одной царапинки! Всё, езжай на седьмой. Ребенка утром принесут.
Сёстры переложили её и повезли на каталке. Рядом лежал туго запеленутый ребенок. Вот и новая палата. Помогли лечь.
– Спи, набирайся сил. Скоро обход.
И Юлька заснула. В кювезе рядом лежал младенец. И тоже спал.
– Сухарева! К завотделению! От лифта – направо до конца коридора! – дежурная медсестра подняла Юльку с кровати.
Расправила халат на животе; вот лифт, вот коридор. А вот и табличка «Зав.отделением патологии беременности». Постучалась, вошла.
– Сухарева! Зачем сестер вопросами своими пугаете? Что значит, не знаете, как рожать? Вот у вас в карте написано: вторая беременность. Значит, первая прошла успешно. Или?..
Юлька сжалась. Все боялись заведующую отделением. Громкий, высокий, с крупными кистями, низким голосом, в накрахмаленном халате – почти бог среди них, теток разного возраста с животами разного объема, лежавших в патологии и ждавших своего «часа Икс».
– Всеволод Владимирович, да вот не помню ничего. – Юлька залепетала и всё расправляла складочки на халате. – Как будто и не со мной было.
– На кресло! Сам посмотрю. Пеленку постелите себе.
Залезла. Глаза закрыла. Не больно, но мужчина-гинеколог несколько смущал. Хотя чего смущаться?
– Мне это не нравится! Почему шейка матки в разрывах? – голос заведующего вернул в реальность. – Почему не лечилась?
– Так не знала до сегодняшнего дня... Никто и не сказал. А что?
– Что-что! Если будешь рваться, пеняй на себя. Будем спасать ребенка.
– А я? У меня дома ещё один. Он с кем будет?
– С папой! Так что вот аккуратно давай рожать. Да и тем же самым местом что и первого!
– А как это?
– Что? Рожать? Ну, вот так же, как и в первый раз. Вспоминай! Одевайся и в палату.
Суетливо запахнула халат. Сунула ноги в тапки.
– Доктор, а кто у меня будет?
– Мяса хочешь?
– Да...
– Тогда мальчик!
– А мне сказали, девочка будет. Алевтиночка!
– Ты со мной будешь спорить?
– Нет...
– Ну, вот и иди в палату, скоро обед.
Юлька выползла из кабинета. Мысли путались. Как в прошлый раз рожать не хотелось: галлюцинации, чужие лица, красные хлопья и деньги, летавшие перед глазами. А теперь ещё и мальчик... Алевтиночка у меня будет! Алевтиночка.
На обед давали фасолевый суп. Картошку-пюре, жидкий компот. Хотелось мяса, воздуха. Живот уже опустился. Ноги ребенка били в ребра. Чувствительно. А вокруг все с животами и в халатах. И тоже кто за первым, кто за вторым.
После обеда удалось поспать. Юлька проснулась и почувствовала: вот оно, началось. Стала считать интервалы между схватками. Они становились всё короче. Пошла на пост. Сёстры радостно так заулыбались:
– Не боись, Сухарева, и роды примем. Но ты иди все процедуры сделай и готовься. На пятый этаж поедем. Возьми мобильник с собой и приходи. Вещи твои принесут.
Пока клизма, пока прибраться в туалете... Схватки всё сильнее и чувствительнее. Пришла на пост.
– Сухарева, готова? Поехали.
И они поехали на лифте на пятый этаж. Там их встретила врач и отвела в отдельный бокс.
– Значит, так: залезай на кровать и жди меня. Будет больно – зови. Приду. А то вас много – и все рожать собрались. И эта ваша в синих розочках из патологии с двойней. И с гепатитом привезли. Так что кричи громко.
И ушла.
Юлька стала ходить по боксу. Кругами. Потом приседать. Растирает руками копчик и опять ходит. Тишина. Потом пришла медсестра, увидела её и отругала:
– Лежать надо, а не вприсядку танцевать!
Юлька опять осталась одна.
А потом стало больно. Очень. Юлька слезла с кровати и вышла в коридор. Где-то плакал ребенок. Никого!
– Люди! Рожаю! Люди! Я здесь, – вернулась в бокс, села на кровать. И тут пришли две незнакомые дамы:
– Сухарева! Раскрытие полное! Давай, по команде вытуживай ребенка.
– Как? Я не смогу!
– Россомаха, головка уже видна! Щипцы хочешь?
– Нет!
– Тогда по команде. Я считаю, на счет три. Раз! Два! Три!
Мимо.
– Раз! Два! Три! Россомаха, рожай, обратно не получится. Раз! Два!
На счете три что-то выскочило из Юлькиного тела. Быстро и легко.
– Молодец! Смотри, кто родился!
– Алевтиночка!
– Сухарева, смотри лучше!
– Мальчик? – Юлька заплакала. – А где Алевтиночка?
– Не знаю, давай послед вытуживай.
Ещё минут через пять вышел и послед. А Юлька звонила мужу:
– Мальчик, представляешь, у нас мальчик!
– Сухарева, ни одного разрыва, ни одной царапинки! Всё, езжай на седьмой. Ребенка утром принесут.
Сёстры переложили её и повезли на каталке. Рядом лежал туго запеленутый ребенок. Вот и новая палата. Помогли лечь.
– Спи, набирайся сил. Скоро обход.
И Юлька заснула. В кювезе рядом лежал младенец. И тоже спал.
Наталия ЯЧЕИСТОВА
Живет в Москве. Член Союза писателей России. Член ЛИТО «Точки» при СПР России. Окончила МГИМО и курсы литературного мастерства при Литературном Институте им. Горького. Автор поэтических сборников «Голландские изразцы», «Пути земные и небесные» и ряда книг прозы – «Туманган», «Остров Белых», «В закоулках души», «Рассказы за чашкой чая», «Москва моего детства» и др. Имеет ряд публикаций в журналах. Лауреат международных литературных конкурсов.
Живет в Москве. Член Союза писателей России. Член ЛИТО «Точки» при СПР России. Окончила МГИМО и курсы литературного мастерства при Литературном Институте им. Горького. Автор поэтических сборников «Голландские изразцы», «Пути земные и небесные» и ряда книг прозы – «Туманган», «Остров Белых», «В закоулках души», «Рассказы за чашкой чая», «Москва моего детства» и др. Имеет ряд публикаций в журналах. Лауреат международных литературных конкурсов.
ЕЛОВАЯ ВЕТКА
Морозы грянули внезапно, под самый Новый год. Накануне стояла сырая погода, с крыш капало, под ногами чавкало и хлюпало. Но вот наступили холода, с неба летели пушистые хлопья, и теперь улицы города, одетые в белые обновки, выглядели празднично и нарядно. Димка радовался такой перемене: теперь можно и в хоккей с ребятами погонять, и с горок покататься! Он бы радовался еще больше, но одно печальное обстоятельство сильно омрачило его жизнь: утром маме вдруг стало плохо, соседка вызвала скорую, и маму увезли в больницу. Всё произошло так быстро, что он не успел толком осознать случившегося. Еще вчера они с мамой наряжали ёлку, которую накануне достали с антресолей. Мама была веселой и оживленной. Надев на верхушку ели звезду, она отошла в сторону и сказала радостно: «Ах, Димка, какая у нас чудесная ёлка получилась!» А потом добавила: «Правда, когда я маленькая была, нам отец всегда живую ёлку приносил. Но и эта хороша!.. Только хвойного запаха не хватает…» Димка, конечно, тоже предпочел бы живую елку, но во всей округе не было почему-то ни одного елочного базара. Потом он помогал маме на кухне – вместе готовили разные блюда к праздничному столу.
И вот теперь Димка брел наугад по вечерней улице. Вышел он из дома без всякой цели, просто стало невмоготу сидеть одному в пустой квартире. Когда маму увозили, она слабым голосом сказала соседке: «Тань, ты Димку на Новый год возьми. И в холодильнике у нас там всего полно…» Татьяна махнула в ответ рукой: «Не беспокойся, Лен, присмотрю!» Но какой праздник у соседки? Тем более, там эта противная Юлька! Только вчера они поругались с ней после уроков, выясняя, кто лучше на школьном празднике стихи читал. Клёпикова эта дразнила его за то, что он пару раз сбился. Подумаешь, пару раз всего! Зато он длинное стихотворение читал, не то что она – всего одно четверостишие. Нет, не пойдет он к ним. Посидит один дома, а утром навестит маму. Хорошо, что увезли её в ближайшую больницу – пешком дойти можно.
Димка брел заснеженными дворами. За день насыпало столько снегу, что дорожек не различить. Да и пешеходов мало – все уже наверное разошлись по домам, готовясь к празднику. Неожиданно возле соседнего дома он вдруг увидел небольшой ёлочный базар. Надо же, еще вчера здесь ничего не было! На квадратной площадке, обнесенной металлической сеткой, теснились рядами ёлки – были тут и совсем маленькие, пушистые, и высокие, которые достанут до самого потолка. Димка зашел на площадку и оказался, словно в лесу. Густые ёлки почти касались ветками его лица, хвоя издавала острый приятный запах.
– Тебе чего, пацан?
Обернувшись, Димка увидел двух мужчин. Один из них, темный и хмурый, по-хозяйски расположился в углу на табурете. Другой, невысокий, в расстегнутом на груди ватнике, стоял рядом, рассеяно озираясь по сторонам.
– Да я так, посмотреть, – Димка задрал голову, представляя, как еще недавно эти высокие ели стояли в глухом заснеженном лесу. На одной из них он заметил надломленную ветку, которая склонилась к земле, готовая вот-вот отделиться от ствола.
– Дядь, а можно мне эту ветку взять? – спросил он хозяина.
– Нет, не трожь тут ничего! – ответил тот сурово. И встав, заправил ветку под веревку.
– Но она ведь всё равно отвалится, она же сломана! – попросил Димка. Уж очень захотелось ему принести маме в больницу живую еловую ветку.
– Сказал: нет! – отрезал хозяин.
Димка взглянул на второго мужчину, ища у него поддержки, но тот молчал, потупив взгляд.
На площадку заглянула какая-то запыхавшаяся женщина:
– Почем ёлки? Дайте мне вон ту, маленькую.
И пока рассчитывалась за покупку, спросила, оглядывая ряды ёлок:
– А с оставшимися-то что будете делать? На утилизацию? Сегодня ведь тридцать первое уже!
– Не знаю, – равнодушно ответил хозяин. – Мое дело рассчитаться сегодня, а что они там дальше будут делать, меня не касается.
Мужчина, присев на табурет, начал считать деньги, сосредоточенно перебирая купюры заскорузлыми пальцами. Другой в это время достал нож и стал разрезать дерюжку, лежавшую на земле. В свете фонаря большой нож в его руке зловеще посверкивал. «А что, если это разбойники? – подумал вдруг Димка. Сами нарубили в лесу деревья и теперь продают. А потом еще грабить пойдут! Вон, Вовка рассказывал, раньше в лесу много разбойников было, людей на дорогах грабили». Димке стало не по себе, и он поскорее покинул базар.
Мороз крепчал – он явно пришел надолго, не просто на денек. Почувствовав, как холод щиплет его за нос и щеки, Димка вынужден был всё же вернуться домой. Пустая квартира казалась непривычно тихой и холодной. Он послонялся по комнатам, включил чайник на кухне. Стрелки часов приближались к двенадцати. «Как там мама сейчас? – подумал он. – Спит уже? Или они там в больнице тоже как-то Новый год встречают? Нет, наверное, спит, иначе бы уже позвонила ему».
Димка достал свой айфон, покрутил его и вскоре отложил. Ничего ему не хотелось. Может, только пореветь от тоски, но этого он позволить себе не мог: он ведь был уже, можно сказать, взрослый мужчина – девять лет ему недавно исполнилось.
Резкий входной звонок разорвал тишину. На пороге стояла тетя Таня.
– Дима, ну слава Богу! – облегченно вздохнула она. – А то я звоню-звоню. Куда ты пропал? Пойдем к нам скорее!
Она подтолкнула его к выходу.
Димка, хоть и настроился встречать Новый год в одиночку, но хлынувшие из соседской квартиры ароматы заставили его в последнюю минуту переменить свое решение.
У соседей было светло и празднично. Юлька Клёпикова, разодетая, как принцесса, при его появлении зарумянилась и опустила глаза. Её отец радостно поднялся Димке навстречу:
– Так-так, проходите, молодой человек! Добро пожаловать! – он пододвинул ему стул. – Вот, давайте, присаживайтесь к столу.
Димка, еще красный с мороза, присел рядом с Юлькой, не глядя на нее.
Быстро возникли на его тарелке салат, колбаса, заливное. Он почувствовал легкое головокружение – видимо, от нежданно пробудившегося чувства голода.
Едва успели наполнить бокалы – детям, конечно, даже в такой праздник вместо шампанского полагался клюквенный морс, – как забили куранты.
– С Новым годом! С Новым годом! – послышалось со всех сторон.
Юлька звонко коснулась его бокала своим и, задорно глядя на Димку, произнесла:
– С Новым годом, Степанов! За дружбу!
– С Новым годом! За дружбу! – ответил Димка.
А что ему еще оставалось в такой ситуации? Если разобраться, эта Клёпикова не такая уж и противная, просто спорщица ужасная. Но это ведь все женщины любят спорить.
– Димочка, ешь получше! – Татьяна подкладывала ему все новые порции. – Не стесняйся. А завтра утром пойдем Лену, твою маму навестить. Я недавно дозвонилась в больницу, врач сказал, сердечный приступ был, а сейчас самочувствие удовлетворительное. Дай Бог, чтобы поскорее поправилась!
При этом она так сочувственно взглянула на Димку, что он чуть не разревелся, но тут же взял себя в руки.
– А Дима у нас на празднике такой хороший стих читал! – заявила вдруг Юлька, пересаживаясь на диван.
– Димочка, прочти нам! – попросила Татьяна.
Димка замялся, но отец Клёпиков подтвердил:
– Прочти, Дима, просим!
И Димка, выйдя из-за стола начал: «Мороз и солнце, день чудесный…» На этот раз он дочитал до конца, ни разу не запнувшись, чем был весьма доволен. Потом и Юлька прочла несколько стихов. Оказалось, что она знает наизусть не только то четверостишие. В общем, праздник складывался удачно – наверное, оттого, думал Димка, что его маме стало лучше, и это чувство передалось ему.
На следующий день Димка с соседкой Татьяной отправились с утра в больницу навестить его маму. Мороз, казалось, еще усилился, от чего деревья стояли неподвижно, словно оцепенев. Димка шел впереди быстрым шагом, прокладывая дорогу среди сугробов. Вот они поравнялись с тем местом, где еще вчера был ёлочный базар. Теперь на квадратной площадке, припорошенной снегом, было пусто – ни ёлок, ни продавцов, ни покупателей. Только в углу валялись обрывки веревок и дерюжки. И вдруг Димка увидел на снегу большую еловую ветку – не иначе, как она всё же отломилась вчера, когда убирали оставшиеся ёлки. Димка с радостью схватил её и поднес к лицу. Ветка – пышная, пропитанная свежим колючим снегом, искрящимся на темно-зеленой хвое, издавала терпкий аромат леса и Нового года.
Но вот они добрались до больницы.
Увидев их в проеме двери, Елена приподнялась на кровати.
– Лежи, лежи! – Татьяна остановила её, подходя к ней вместе с Димой.
Елена притянула Димку к себе.
– С Новым годом, сыночек! Видишь, как всё вышло. Ты уж извини меня…
У Димки на глазах навернулись слезы.
– Всё хорошо, мам! С Новым годом тебя! Я у тети Тани ночью был. А это тебе!
Он протянул ей еловую ветку.
– Ах, красота какая! – воскликнула Елена, поднося ветку к лицу. – Какой запах!
Она на мгновенье зажмурилась, вдыхая хвойный аромат, а потом с благодарностью взглянула на сына:
– Лучшего подарка ты бы и придумать не мог!
Димка сбегал, наполнил водой пустую бутылку, воткнул в неё ветку и примостил ее на тумбочке в изголовье кровати. Теперь уже ему не казалось, что мама брошена здесь одна в новогодний день. Праздник чувствовался повсюду: и в палате, и за окнами, где стояли в снегу нарядные деревья, и в разлитом повсюду густом аромате хвои. И во взгляде мамы тоже светился праздник.
Морозы грянули внезапно, под самый Новый год. Накануне стояла сырая погода, с крыш капало, под ногами чавкало и хлюпало. Но вот наступили холода, с неба летели пушистые хлопья, и теперь улицы города, одетые в белые обновки, выглядели празднично и нарядно. Димка радовался такой перемене: теперь можно и в хоккей с ребятами погонять, и с горок покататься! Он бы радовался еще больше, но одно печальное обстоятельство сильно омрачило его жизнь: утром маме вдруг стало плохо, соседка вызвала скорую, и маму увезли в больницу. Всё произошло так быстро, что он не успел толком осознать случившегося. Еще вчера они с мамой наряжали ёлку, которую накануне достали с антресолей. Мама была веселой и оживленной. Надев на верхушку ели звезду, она отошла в сторону и сказала радостно: «Ах, Димка, какая у нас чудесная ёлка получилась!» А потом добавила: «Правда, когда я маленькая была, нам отец всегда живую ёлку приносил. Но и эта хороша!.. Только хвойного запаха не хватает…» Димка, конечно, тоже предпочел бы живую елку, но во всей округе не было почему-то ни одного елочного базара. Потом он помогал маме на кухне – вместе готовили разные блюда к праздничному столу.
И вот теперь Димка брел наугад по вечерней улице. Вышел он из дома без всякой цели, просто стало невмоготу сидеть одному в пустой квартире. Когда маму увозили, она слабым голосом сказала соседке: «Тань, ты Димку на Новый год возьми. И в холодильнике у нас там всего полно…» Татьяна махнула в ответ рукой: «Не беспокойся, Лен, присмотрю!» Но какой праздник у соседки? Тем более, там эта противная Юлька! Только вчера они поругались с ней после уроков, выясняя, кто лучше на школьном празднике стихи читал. Клёпикова эта дразнила его за то, что он пару раз сбился. Подумаешь, пару раз всего! Зато он длинное стихотворение читал, не то что она – всего одно четверостишие. Нет, не пойдет он к ним. Посидит один дома, а утром навестит маму. Хорошо, что увезли её в ближайшую больницу – пешком дойти можно.
Димка брел заснеженными дворами. За день насыпало столько снегу, что дорожек не различить. Да и пешеходов мало – все уже наверное разошлись по домам, готовясь к празднику. Неожиданно возле соседнего дома он вдруг увидел небольшой ёлочный базар. Надо же, еще вчера здесь ничего не было! На квадратной площадке, обнесенной металлической сеткой, теснились рядами ёлки – были тут и совсем маленькие, пушистые, и высокие, которые достанут до самого потолка. Димка зашел на площадку и оказался, словно в лесу. Густые ёлки почти касались ветками его лица, хвоя издавала острый приятный запах.
– Тебе чего, пацан?
Обернувшись, Димка увидел двух мужчин. Один из них, темный и хмурый, по-хозяйски расположился в углу на табурете. Другой, невысокий, в расстегнутом на груди ватнике, стоял рядом, рассеяно озираясь по сторонам.
– Да я так, посмотреть, – Димка задрал голову, представляя, как еще недавно эти высокие ели стояли в глухом заснеженном лесу. На одной из них он заметил надломленную ветку, которая склонилась к земле, готовая вот-вот отделиться от ствола.
– Дядь, а можно мне эту ветку взять? – спросил он хозяина.
– Нет, не трожь тут ничего! – ответил тот сурово. И встав, заправил ветку под веревку.
– Но она ведь всё равно отвалится, она же сломана! – попросил Димка. Уж очень захотелось ему принести маме в больницу живую еловую ветку.
– Сказал: нет! – отрезал хозяин.
Димка взглянул на второго мужчину, ища у него поддержки, но тот молчал, потупив взгляд.
На площадку заглянула какая-то запыхавшаяся женщина:
– Почем ёлки? Дайте мне вон ту, маленькую.
И пока рассчитывалась за покупку, спросила, оглядывая ряды ёлок:
– А с оставшимися-то что будете делать? На утилизацию? Сегодня ведь тридцать первое уже!
– Не знаю, – равнодушно ответил хозяин. – Мое дело рассчитаться сегодня, а что они там дальше будут делать, меня не касается.
Мужчина, присев на табурет, начал считать деньги, сосредоточенно перебирая купюры заскорузлыми пальцами. Другой в это время достал нож и стал разрезать дерюжку, лежавшую на земле. В свете фонаря большой нож в его руке зловеще посверкивал. «А что, если это разбойники? – подумал вдруг Димка. Сами нарубили в лесу деревья и теперь продают. А потом еще грабить пойдут! Вон, Вовка рассказывал, раньше в лесу много разбойников было, людей на дорогах грабили». Димке стало не по себе, и он поскорее покинул базар.
Мороз крепчал – он явно пришел надолго, не просто на денек. Почувствовав, как холод щиплет его за нос и щеки, Димка вынужден был всё же вернуться домой. Пустая квартира казалась непривычно тихой и холодной. Он послонялся по комнатам, включил чайник на кухне. Стрелки часов приближались к двенадцати. «Как там мама сейчас? – подумал он. – Спит уже? Или они там в больнице тоже как-то Новый год встречают? Нет, наверное, спит, иначе бы уже позвонила ему».
Димка достал свой айфон, покрутил его и вскоре отложил. Ничего ему не хотелось. Может, только пореветь от тоски, но этого он позволить себе не мог: он ведь был уже, можно сказать, взрослый мужчина – девять лет ему недавно исполнилось.
Резкий входной звонок разорвал тишину. На пороге стояла тетя Таня.
– Дима, ну слава Богу! – облегченно вздохнула она. – А то я звоню-звоню. Куда ты пропал? Пойдем к нам скорее!
Она подтолкнула его к выходу.
Димка, хоть и настроился встречать Новый год в одиночку, но хлынувшие из соседской квартиры ароматы заставили его в последнюю минуту переменить свое решение.
У соседей было светло и празднично. Юлька Клёпикова, разодетая, как принцесса, при его появлении зарумянилась и опустила глаза. Её отец радостно поднялся Димке навстречу:
– Так-так, проходите, молодой человек! Добро пожаловать! – он пододвинул ему стул. – Вот, давайте, присаживайтесь к столу.
Димка, еще красный с мороза, присел рядом с Юлькой, не глядя на нее.
Быстро возникли на его тарелке салат, колбаса, заливное. Он почувствовал легкое головокружение – видимо, от нежданно пробудившегося чувства голода.
Едва успели наполнить бокалы – детям, конечно, даже в такой праздник вместо шампанского полагался клюквенный морс, – как забили куранты.
– С Новым годом! С Новым годом! – послышалось со всех сторон.
Юлька звонко коснулась его бокала своим и, задорно глядя на Димку, произнесла:
– С Новым годом, Степанов! За дружбу!
– С Новым годом! За дружбу! – ответил Димка.
А что ему еще оставалось в такой ситуации? Если разобраться, эта Клёпикова не такая уж и противная, просто спорщица ужасная. Но это ведь все женщины любят спорить.
– Димочка, ешь получше! – Татьяна подкладывала ему все новые порции. – Не стесняйся. А завтра утром пойдем Лену, твою маму навестить. Я недавно дозвонилась в больницу, врач сказал, сердечный приступ был, а сейчас самочувствие удовлетворительное. Дай Бог, чтобы поскорее поправилась!
При этом она так сочувственно взглянула на Димку, что он чуть не разревелся, но тут же взял себя в руки.
– А Дима у нас на празднике такой хороший стих читал! – заявила вдруг Юлька, пересаживаясь на диван.
– Димочка, прочти нам! – попросила Татьяна.
Димка замялся, но отец Клёпиков подтвердил:
– Прочти, Дима, просим!
И Димка, выйдя из-за стола начал: «Мороз и солнце, день чудесный…» На этот раз он дочитал до конца, ни разу не запнувшись, чем был весьма доволен. Потом и Юлька прочла несколько стихов. Оказалось, что она знает наизусть не только то четверостишие. В общем, праздник складывался удачно – наверное, оттого, думал Димка, что его маме стало лучше, и это чувство передалось ему.
На следующий день Димка с соседкой Татьяной отправились с утра в больницу навестить его маму. Мороз, казалось, еще усилился, от чего деревья стояли неподвижно, словно оцепенев. Димка шел впереди быстрым шагом, прокладывая дорогу среди сугробов. Вот они поравнялись с тем местом, где еще вчера был ёлочный базар. Теперь на квадратной площадке, припорошенной снегом, было пусто – ни ёлок, ни продавцов, ни покупателей. Только в углу валялись обрывки веревок и дерюжки. И вдруг Димка увидел на снегу большую еловую ветку – не иначе, как она всё же отломилась вчера, когда убирали оставшиеся ёлки. Димка с радостью схватил её и поднес к лицу. Ветка – пышная, пропитанная свежим колючим снегом, искрящимся на темно-зеленой хвое, издавала терпкий аромат леса и Нового года.
Но вот они добрались до больницы.
Увидев их в проеме двери, Елена приподнялась на кровати.
– Лежи, лежи! – Татьяна остановила её, подходя к ней вместе с Димой.
Елена притянула Димку к себе.
– С Новым годом, сыночек! Видишь, как всё вышло. Ты уж извини меня…
У Димки на глазах навернулись слезы.
– Всё хорошо, мам! С Новым годом тебя! Я у тети Тани ночью был. А это тебе!
Он протянул ей еловую ветку.
– Ах, красота какая! – воскликнула Елена, поднося ветку к лицу. – Какой запах!
Она на мгновенье зажмурилась, вдыхая хвойный аромат, а потом с благодарностью взглянула на сына:
– Лучшего подарка ты бы и придумать не мог!
Димка сбегал, наполнил водой пустую бутылку, воткнул в неё ветку и примостил ее на тумбочке в изголовье кровати. Теперь уже ему не казалось, что мама брошена здесь одна в новогодний день. Праздник чувствовался повсюду: и в палате, и за окнами, где стояли в снегу нарядные деревья, и в разлитом повсюду густом аромате хвои. И во взгляде мамы тоже светился праздник.
Виктор СВИНАРЕВ
Родился на Украине, хотя и русский навсегда. Отношусь к категории «Дети войны», родился в 1945 г. Средняя школа, армия 3 года, медаль «50 лет ВС СССР», ефрейтор запаса, а далее – завод, колхоз, стройка, семья, и все житейские хлопоты-заботы. Как и у всех. Два университета, второй местный университет Марксизма-ленинизма. Интернет, курсы, большие сотни скачанных книг, и мое решение всегда писать Интернет с большой буквы. Есть изданная книга в Белгородском издательстве «Константа», детские рассказы в журнале «Фома». Диплом Всесоюзного литературного конкурса «Герои великой Победы-2015». В журнале Петроглиф опубликован рассказ «Амнистия». В московском журнале «Кольцо А» опубликована подборка в три рассказа. Есть публикации в альманахе «Звонница» (Белгород), а также публикации на Литрес.ру и Проза.ру
Родился на Украине, хотя и русский навсегда. Отношусь к категории «Дети войны», родился в 1945 г. Средняя школа, армия 3 года, медаль «50 лет ВС СССР», ефрейтор запаса, а далее – завод, колхоз, стройка, семья, и все житейские хлопоты-заботы. Как и у всех. Два университета, второй местный университет Марксизма-ленинизма. Интернет, курсы, большие сотни скачанных книг, и мое решение всегда писать Интернет с большой буквы. Есть изданная книга в Белгородском издательстве «Константа», детские рассказы в журнале «Фома». Диплом Всесоюзного литературного конкурса «Герои великой Победы-2015». В журнале Петроглиф опубликован рассказ «Амнистия». В московском журнале «Кольцо А» опубликована подборка в три рассказа. Есть публикации в альманахе «Звонница» (Белгород), а также публикации на Литрес.ру и Проза.ру
ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ ПЕНИЯ ИВАН ТИТОВИЧ
И ЕГО НЕПРОФИЛЬНЫЙ ПРЕДМЕТ
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка.
Уроки пения в школе вызывали у меня отчаяние и тихий детский ужас. Я не только не умел петь, но я еще и стеснялся!
И это продолжалось даже в то время, когда уже заинтересованно поглядываешь на девочек. Особенно на тех, кто сидели рядом или на второй парте слева. Как можно перед ним вот так выйти и, раскрывая рот, петь про красный галстук или зеленого кузнечика. Я даже представить этого не мог! Нет, нет и нет! Мое лицо все покрыто красными пятнами, и я навсегда знал и знаю, что петь я не буду никогда. Просто потому, что не могу совсем!!
И это несмотря на то, что моя старшая сестра заливалась соловьем на всех школьных, а затем и заводских праздниках, что мать по вечерам на кухне напевала русские и украинские песни. Отец мой, почти сельский клоун, на всех свадьбах заливался во всех смыслах этого слова. А я – нет, вот не мог и всё, я не знал и не учил этих нот. И не хотел знать их. Я не запоминал слова песен и даже в компании не пел, когда все кругом орали, как оглашенные. И никто не стеснялся. А я, вот я – да!
Иван Титович, учитель пения, не отставал от меня, он говорил мне, что с такими родственниками любой будет петь, что моя сестра была его любимой ученицей, и сейчас она поет в самом заводском хоре. Что призы на всех фестивалях и концертах завоевывал! Что он и мою мать слушал, и она прекрасно пела под его аккордеон.
Но я сбегал, я всегда осматривался, когда на переменках выходил в школьный коридор, а когда у нас были уроки пения, я мечтал заболеть или попасть на школьные работы. С пения часто вызывали мальчишек перенести парты или подклеить книги в школьной библиотеке. Однажды пришлось выносить мусор с чердака. И это заняло целых два урока пения!
Иван Титович встречал меня в магазине, на стадионе. На автобусной остановке! И я, красный от стыда, должен был выслушивать его разговор о том, чего можно достигнуть в развитии гортани и легких, в конце концов. Но уроки кончились, перешли мы в другой класс, и уроков пения не стало. Только у нескольких человек стояли пятерки по пению, у остальных была твердая четверка.
В том числе и у меня. Но ведь и сам Иван Титович говорил, что пение – урок непрофильный, и даже в аттестате не будет стоять оценка.
Я был доволен этим, а Иван Титович – тем, что я знал достаточно ноты и мог отличить высокий звук от звука низкого. Куда более важные предметы были по физике, математике и тригонометрии. Нам еще директор школы говорил, чтобы учили хорошо тригонометрию и геометрию с математикой, тогда наверняка возьмут в артиллеристы. А артиллеристы – это элита и гвардия наших войск.
Артиллерия – это бог войны.
Прошло время, давно была уже окончена просто школа, потом школа сержантов и школа жизни. Но теперь по всем профильным и непрофильным предметам у меня были или отлично, или очень хорошо.
Только иногда я вспоминал свою двойку–четверку по пению. Но теперь уже не надо было бегать. Иван Титович уже давно лежал в могилке, как и моя мать, а его сверкающий, самый лучший немецкий аккордеон уплыл в бурных жизненных волнах, как та бригантина в песне, что когда-то нравилась мне. Заодно с песней прихватив творчество и битлов, и песняров, и прочих фредди и меркюри.
А вот одна песня ко мне вернулась! Правда, перед этим проделав длинный путь.
От того самого урока пения и живого Ивана Титовича, через годы и мою жизнь. Но настигла меня в ночной поездке. Той самой, что на всю жизнь, когда она своевольно делится на «До» и «После».
А ведь как она мне не нравилась на том уроке пения. Песня, где одна строчка может повторяться до трех раз, потому что тут не слова были главные, а смысл! Сама музыка заменила слова из обыкновенных букв на мелодию. И эта мелодия несла больше, чем обыкновенная речь. Правильно говорил Иван Титович, что просто я недоразвитый, что надо работать над этим. Надо становиться другим человеком. Потому что не внял умному человеку!
А так песня самая простая. Одним словом – русская, народная. И вот настал момент, когда она стала дыханием, которое и славит Бога, что над нами!! В своей жизни состоялась и она, моя неожиданная встреча…
Это была тихая предпредновогодняя ночь. С синего неба, что сияло поверх яркого света, падал медленный снег, фонари плыли в ночном пространстве, как три морских корабля на новогоднем сказочном параде.
Это полупустой поезд остановился на узловой станции. Я еще был один! Никто не входил и не выходил, а проводники не объявляли название пункта. Сама Россия!
Стих последний лязг железных колес, состав дернулся в последний раз, и вместе с шумом сжатого воздуха у меня на второй полке, у лежащего так, как лежит сейчас Иван Титович, вдруг тихо появилась настоящая музыка. Это был Моцарт, его «Турецкий марш».
Коронный номер Иван Титовича, он всегда исполнял его на бис. Невозможно было видеть, как его пальцы, толстые пальцы крестьянина, бегали по сияющим клавишам аккордеона, прорабатывая каждую нотку, каждый звук. Даже быстрее, чем можно было смотреть глазами!
А затем Иван Титович на бис исполнил мне Дивертисмент Моцарта, как позже я узнал. Лицо его улыбалось, и было неподвижным, а пальцы порхали. Я лежал, не двигаясь, даже кашель прошел.
В купе было светло от наружного света, и снежинки пестрой тенью, пушистыми птичками летали над сияющей поверхностью купейного столика. А для меня это еще был тюлевый широкий занавес. Что повесила пред Новым годом моя жена. Еще раз, как мое сердце, дернулся и неожиданно застыл поезд и стих. Большая остановка — ожидание. И тут уже для одного меня раздалась та давняя песня. А для меня в тот момент грянула, хоть и начиналась она почти с шёпота. Я не дышал. Я никогда не знал, что ее так можно петь. Я раньше думал, что это песня женская, про любовь. Но оказалось, что не так, эта песня о соловушке в зеленом саду, исполняемая мужским хором, посвящена тем мужчинам, которые идут на смерть ради всех. И не только. Что можно всю жизнь жить как-то не так и такое страшно!
И вот наступил момент, когда надо самому прощаться со своей жизнью. И тогда чего ее жалеть, коль скоро она кончится. И что, нам тогда главное?!
И все мои товарищи, умершие и живые, работающие и нет, лежащие в неизвестных могилах и на кладбище, вдруг встали в один ряд со мной, как когда-то в солдатском строю. Оказалось, что мы все – равные солдатики, я в том числе, были, есть и будем готовы к подвигу. И что это не наша заслуга, не наше достоинство, – это все наши предки. Горько идти на смерть, но еще горше жить по-прежнему, как ни в чем не бывало! И то, что они вложили в наши смертные души, мы передадим дальше и дальше.
Это песня была, как военная тайна, и смысл вовсе не в том, чтобы умереть, и не просто так, а за всех, за Родину, за Россию, за нашу веру. Когда «красна» смерть – мой друг и товарищ!
Над каждым, как и надо мной, веют, скользят бело-тюлевые крылья ангела. Это моя жизнь, в которой нет моей смерти. Ведь моя смерть это для других и никогда для меня.
Вот для чего нужны эти крылья-благословения над личной душой! И все это заключалось в трех строчках текста, которые так хорошо помнил и не всегда понимал я!!
Вот с той-то поры я и запел. Получалось криво, косо, я злился, жена смеялась, но я шел вперед. Иван Титович был мне подмогой и, конечно, я жалел о всех так глупо пропущенных уроках по непрофильному предмету.
Книги по пению появились – я сам удивляюсь! Уже жена не кривила свое личико от моего искусства, а приготавливалась заранее. Но теперь жена вместе с её любимыми «Голос века» или «Золотые нотки» помалкивают и при мне уже не поют и в телевизоре не появляются. Это еще жена всей правды не знает! Я должен быть отныне со всеми! Криво, косо, но пел!!
Как-то раз был я в гостях у своей тещи в деревне. Так дом около леса расположен, и вот мы летним деньком втроем побрели на самую высокую гору. Там есть такая полянка, почти арена. И дальнее эхо, словно аплодисменты благодарных зрителей. Вот там-то я и отвел душу. Были только Иван Титович, бутылка литра в два хорошего домашнего вина и среди зрителей моя мать с куском хлеба и колбасы в руках. И я пел им мою любимую песню. Я знал и любил их обоих, и если бы была возможность, я бы все косточки, что остались от ручек Иван Титовича, а равно, как и материнские, расцеловал.
Вот так я полюбил своей поздней порой уроки Иван Титовича по пению и его непрофильный предмет. Что слез, что пения, что песен. Теперь моим любимым профильным предметом стало пение. Я так хотел бы исправить свою четверку-двойку по этому непрофильному предмету!
Свое первое сольное пение мне еще запомнилось и тем, что через недельку к нам приехала теща с подарками. Мы тогда, как и вся страна, были в телевизионном трауре, умер наш бывший президент. Теща за столом заметила, что ведь недаром у них в деревне тогда какая-то приблудная собака весь вечер выла, как на покойника. Точная примета, как оказалось!
Я сжал зубы и ничего не сказал, не выдал себя. Но теперь я точно знаю, что моим любимым профильным предметом в школе было пение, и для тех, у кого любовь к Родине и народу не является профильной, я всегда готов вместе с Иваном Титовичем спеть эту народную песню. И эту любовь и страсть я обязательно передам моей родной кровиночке! А вот сейчас слушайте все, как мы будем петь!!!
В строю, со всеми друзьями, и впереди, и во главе, как учитель самого профильного жизненного предмета, Иван Титович со своим сияющим баяном.
Мы поем, и значит – русская сила, заключаемая в нас, никогда не убудет…
И ЕГО НЕПРОФИЛЬНЫЙ ПРЕДМЕТ
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка.
Уроки пения в школе вызывали у меня отчаяние и тихий детский ужас. Я не только не умел петь, но я еще и стеснялся!
И это продолжалось даже в то время, когда уже заинтересованно поглядываешь на девочек. Особенно на тех, кто сидели рядом или на второй парте слева. Как можно перед ним вот так выйти и, раскрывая рот, петь про красный галстук или зеленого кузнечика. Я даже представить этого не мог! Нет, нет и нет! Мое лицо все покрыто красными пятнами, и я навсегда знал и знаю, что петь я не буду никогда. Просто потому, что не могу совсем!!
И это несмотря на то, что моя старшая сестра заливалась соловьем на всех школьных, а затем и заводских праздниках, что мать по вечерам на кухне напевала русские и украинские песни. Отец мой, почти сельский клоун, на всех свадьбах заливался во всех смыслах этого слова. А я – нет, вот не мог и всё, я не знал и не учил этих нот. И не хотел знать их. Я не запоминал слова песен и даже в компании не пел, когда все кругом орали, как оглашенные. И никто не стеснялся. А я, вот я – да!
Иван Титович, учитель пения, не отставал от меня, он говорил мне, что с такими родственниками любой будет петь, что моя сестра была его любимой ученицей, и сейчас она поет в самом заводском хоре. Что призы на всех фестивалях и концертах завоевывал! Что он и мою мать слушал, и она прекрасно пела под его аккордеон.
Но я сбегал, я всегда осматривался, когда на переменках выходил в школьный коридор, а когда у нас были уроки пения, я мечтал заболеть или попасть на школьные работы. С пения часто вызывали мальчишек перенести парты или подклеить книги в школьной библиотеке. Однажды пришлось выносить мусор с чердака. И это заняло целых два урока пения!
Иван Титович встречал меня в магазине, на стадионе. На автобусной остановке! И я, красный от стыда, должен был выслушивать его разговор о том, чего можно достигнуть в развитии гортани и легких, в конце концов. Но уроки кончились, перешли мы в другой класс, и уроков пения не стало. Только у нескольких человек стояли пятерки по пению, у остальных была твердая четверка.
В том числе и у меня. Но ведь и сам Иван Титович говорил, что пение – урок непрофильный, и даже в аттестате не будет стоять оценка.
Я был доволен этим, а Иван Титович – тем, что я знал достаточно ноты и мог отличить высокий звук от звука низкого. Куда более важные предметы были по физике, математике и тригонометрии. Нам еще директор школы говорил, чтобы учили хорошо тригонометрию и геометрию с математикой, тогда наверняка возьмут в артиллеристы. А артиллеристы – это элита и гвардия наших войск.
Артиллерия – это бог войны.
Прошло время, давно была уже окончена просто школа, потом школа сержантов и школа жизни. Но теперь по всем профильным и непрофильным предметам у меня были или отлично, или очень хорошо.
Только иногда я вспоминал свою двойку–четверку по пению. Но теперь уже не надо было бегать. Иван Титович уже давно лежал в могилке, как и моя мать, а его сверкающий, самый лучший немецкий аккордеон уплыл в бурных жизненных волнах, как та бригантина в песне, что когда-то нравилась мне. Заодно с песней прихватив творчество и битлов, и песняров, и прочих фредди и меркюри.
А вот одна песня ко мне вернулась! Правда, перед этим проделав длинный путь.
От того самого урока пения и живого Ивана Титовича, через годы и мою жизнь. Но настигла меня в ночной поездке. Той самой, что на всю жизнь, когда она своевольно делится на «До» и «После».
А ведь как она мне не нравилась на том уроке пения. Песня, где одна строчка может повторяться до трех раз, потому что тут не слова были главные, а смысл! Сама музыка заменила слова из обыкновенных букв на мелодию. И эта мелодия несла больше, чем обыкновенная речь. Правильно говорил Иван Титович, что просто я недоразвитый, что надо работать над этим. Надо становиться другим человеком. Потому что не внял умному человеку!
А так песня самая простая. Одним словом – русская, народная. И вот настал момент, когда она стала дыханием, которое и славит Бога, что над нами!! В своей жизни состоялась и она, моя неожиданная встреча…
Это была тихая предпредновогодняя ночь. С синего неба, что сияло поверх яркого света, падал медленный снег, фонари плыли в ночном пространстве, как три морских корабля на новогоднем сказочном параде.
Это полупустой поезд остановился на узловой станции. Я еще был один! Никто не входил и не выходил, а проводники не объявляли название пункта. Сама Россия!
Стих последний лязг железных колес, состав дернулся в последний раз, и вместе с шумом сжатого воздуха у меня на второй полке, у лежащего так, как лежит сейчас Иван Титович, вдруг тихо появилась настоящая музыка. Это был Моцарт, его «Турецкий марш».
Коронный номер Иван Титовича, он всегда исполнял его на бис. Невозможно было видеть, как его пальцы, толстые пальцы крестьянина, бегали по сияющим клавишам аккордеона, прорабатывая каждую нотку, каждый звук. Даже быстрее, чем можно было смотреть глазами!
А затем Иван Титович на бис исполнил мне Дивертисмент Моцарта, как позже я узнал. Лицо его улыбалось, и было неподвижным, а пальцы порхали. Я лежал, не двигаясь, даже кашель прошел.
В купе было светло от наружного света, и снежинки пестрой тенью, пушистыми птичками летали над сияющей поверхностью купейного столика. А для меня это еще был тюлевый широкий занавес. Что повесила пред Новым годом моя жена. Еще раз, как мое сердце, дернулся и неожиданно застыл поезд и стих. Большая остановка — ожидание. И тут уже для одного меня раздалась та давняя песня. А для меня в тот момент грянула, хоть и начиналась она почти с шёпота. Я не дышал. Я никогда не знал, что ее так можно петь. Я раньше думал, что это песня женская, про любовь. Но оказалось, что не так, эта песня о соловушке в зеленом саду, исполняемая мужским хором, посвящена тем мужчинам, которые идут на смерть ради всех. И не только. Что можно всю жизнь жить как-то не так и такое страшно!
И вот наступил момент, когда надо самому прощаться со своей жизнью. И тогда чего ее жалеть, коль скоро она кончится. И что, нам тогда главное?!
И все мои товарищи, умершие и живые, работающие и нет, лежащие в неизвестных могилах и на кладбище, вдруг встали в один ряд со мной, как когда-то в солдатском строю. Оказалось, что мы все – равные солдатики, я в том числе, были, есть и будем готовы к подвигу. И что это не наша заслуга, не наше достоинство, – это все наши предки. Горько идти на смерть, но еще горше жить по-прежнему, как ни в чем не бывало! И то, что они вложили в наши смертные души, мы передадим дальше и дальше.
Это песня была, как военная тайна, и смысл вовсе не в том, чтобы умереть, и не просто так, а за всех, за Родину, за Россию, за нашу веру. Когда «красна» смерть – мой друг и товарищ!
Над каждым, как и надо мной, веют, скользят бело-тюлевые крылья ангела. Это моя жизнь, в которой нет моей смерти. Ведь моя смерть это для других и никогда для меня.
Вот для чего нужны эти крылья-благословения над личной душой! И все это заключалось в трех строчках текста, которые так хорошо помнил и не всегда понимал я!!
Вот с той-то поры я и запел. Получалось криво, косо, я злился, жена смеялась, но я шел вперед. Иван Титович был мне подмогой и, конечно, я жалел о всех так глупо пропущенных уроках по непрофильному предмету.
Книги по пению появились – я сам удивляюсь! Уже жена не кривила свое личико от моего искусства, а приготавливалась заранее. Но теперь жена вместе с её любимыми «Голос века» или «Золотые нотки» помалкивают и при мне уже не поют и в телевизоре не появляются. Это еще жена всей правды не знает! Я должен быть отныне со всеми! Криво, косо, но пел!!
Как-то раз был я в гостях у своей тещи в деревне. Так дом около леса расположен, и вот мы летним деньком втроем побрели на самую высокую гору. Там есть такая полянка, почти арена. И дальнее эхо, словно аплодисменты благодарных зрителей. Вот там-то я и отвел душу. Были только Иван Титович, бутылка литра в два хорошего домашнего вина и среди зрителей моя мать с куском хлеба и колбасы в руках. И я пел им мою любимую песню. Я знал и любил их обоих, и если бы была возможность, я бы все косточки, что остались от ручек Иван Титовича, а равно, как и материнские, расцеловал.
Вот так я полюбил своей поздней порой уроки Иван Титовича по пению и его непрофильный предмет. Что слез, что пения, что песен. Теперь моим любимым профильным предметом стало пение. Я так хотел бы исправить свою четверку-двойку по этому непрофильному предмету!
Свое первое сольное пение мне еще запомнилось и тем, что через недельку к нам приехала теща с подарками. Мы тогда, как и вся страна, были в телевизионном трауре, умер наш бывший президент. Теща за столом заметила, что ведь недаром у них в деревне тогда какая-то приблудная собака весь вечер выла, как на покойника. Точная примета, как оказалось!
Я сжал зубы и ничего не сказал, не выдал себя. Но теперь я точно знаю, что моим любимым профильным предметом в школе было пение, и для тех, у кого любовь к Родине и народу не является профильной, я всегда готов вместе с Иваном Титовичем спеть эту народную песню. И эту любовь и страсть я обязательно передам моей родной кровиночке! А вот сейчас слушайте все, как мы будем петь!!!
В строю, со всеми друзьями, и впереди, и во главе, как учитель самого профильного жизненного предмета, Иван Титович со своим сияющим баяном.
Мы поем, и значит – русская сила, заключаемая в нас, никогда не убудет…
Елена ДЕРЕНДЯЕВА
Родилась в 1976 году в городе Нижний Тагил Свердловской области. В 1999 году закончила педагогический институт по специальности «Учитель физики и информатики». Несколько лет с большим удовольствием и уважением к профессии проработала в школе. Жизнь вынудила получить второе высшее образование, но взамен дала новые возможности и интересную работу в сфере международного бухгалтерского учета. Писать начала недавно с детских рассказов и сказок, которые сочиняла своим детям. Путешествия, общение с людьми из разных стран и рукоделие – главные вдохновители и генераторы идей. Участвовала в нескольких конкурсах на сайте издательства Литрес, в одном из них вошла в список победителей, и рассказ «Магическая «М» включили в аудио сборник «Осторожно, двери закрываются». Веду блог в Телеграмм, где выкладываю отрывки будущих произведений и мысленные зарисовки в виде размышлений на разные темы. https://t.me/ourcrazythoughts
Родилась в 1976 году в городе Нижний Тагил Свердловской области. В 1999 году закончила педагогический институт по специальности «Учитель физики и информатики». Несколько лет с большим удовольствием и уважением к профессии проработала в школе. Жизнь вынудила получить второе высшее образование, но взамен дала новые возможности и интересную работу в сфере международного бухгалтерского учета. Писать начала недавно с детских рассказов и сказок, которые сочиняла своим детям. Путешествия, общение с людьми из разных стран и рукоделие – главные вдохновители и генераторы идей. Участвовала в нескольких конкурсах на сайте издательства Литрес, в одном из них вошла в список победителей, и рассказ «Магическая «М» включили в аудио сборник «Осторожно, двери закрываются». Веду блог в Телеграмм, где выкладываю отрывки будущих произведений и мысленные зарисовки в виде размышлений на разные темы. https://t.me/ourcrazythoughts
СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК
Он лежал в больнице. Маленький мальчик, один в большой белой палате.
Комната была такой ослепительно чистой, что навевала на него тоску. Ему постоянно хотелось зевать, глядя на эту холодную пустоту.
Мальчик закрывал глаза и переносился в тот, другой мир, наполненный яркими красками, солнечным теплом, смехом и счастьем, которое ощущалось кожей.
Громко трещали кузнечики, солнце играло в маленькой капельке, дрожащей на ярко-жёлтой сердцевине ромашки. Нос щекотали запахи луговой травы, благоухающей после дождя. Мокрые волосы шлёпали по ушам. Они весело бежали с ним по поляне, догоняя друг друга, подгоняя гиканьем и улюлюканьем. Он рядом, такой яркий, рыжий и настоящий. С ним было беззаботно и надёжно.
За дверью загрохотали склянки, и мальчик с неохотой открыл глаза. Безоблачный призрачный мир стал лёгкой дымкой и исчез, растаял, как мыльный пузырь, с лёгким шипением. Снова появились слёзы.
Ну, уж нет, он большой. Он не будет плакать.
Взгляд уперся в скучный белый потолок палаты.
Сколько он уже здесь? День, два, месяц, год? Не помнит. Он потерялся. Зачем теперь знать? Ничего уже не будет. Счастливый мир стал призраком.
Что-то легонько тренькнуло в комнате. Мальчик не понял. Не отвлекся. Но звук превратился в блик. И яркий солнечный зайчик вдруг впрыгнул на безликую больничную стену. Это было так неожиданно, что он зажмурился.
Тихонько приоткрыл один глаз. Но нет, яркое пятнышко весело дрожало перед ним. Он закрутил головой. Откуда оно? С кровати разве разглядишь? Встал. Зайчик озорно подмигнул и побежал в другую сторону. Тяжело ступая и не веря своим глазам, он побрел за ним. Ноги не слушались. Но так не хотелось потерять его. Где же? Куда спрятался? Только что был тут. Мальчик уже почти расстроился, но тут увидел: вот же, весело смеется над ним около дверного проёма. Только бы не исчез. Рука потянулась к этому маленькому жёлтому пятнышку. Откуда ты? Зайчик, смеясь, выпрыгнул из-под ладошки и побежал к окну. Догоняй! Мальчик вдруг улыбнулся. И стало видно, какой он маленький. Искренне распахнутые глаза наполнились светом. Ах ты, шустрик! Я догоню тебя! Ноги предательски дрожали, но мальчишка не замечал. Ему казалось, что он летит за этим солнечным пятнышком. Откуда-то появились силы и желание. Лицо расплылось в улыбке. Он не замечал. У него была цель. Зайчик сидел и, подмигивая, ждал его. Солнечный лучик ободряюще светился совсем недалеко. Давай, мой друг, я здесь!
Вот и окно. Он почти дотронулся до него…
Тихий звук лопнувшего мыльного пузыря. Пшик. И нет его.
Ещё не осознав, что зайчик исчез, он медленно искал его глазами. Улыбка таяла на его бледном лице. И внутренний свет, озарявший взгляд, угасал.
Легкий звон стекла. Странно.
Малыш посмотрел в окно…
Яркий тёплый мир из его прошлого шквалом обрушился на него. Вот он, стоит, такой же рыжий. Конопатое лицо, щербатая улыбка во весь рот. Машет рукой, а в ней зажато маленькое зеркальце.
Мой яркий солнечный зайчик. Я поймал тебя!
Мальчик оглянулся, белая палата была залита ярким теплом. Теперь всё будет иначе! Он посмотрел в окно и улыбнулся.
От души. Счастливо и беззаботно.
Он лежал в больнице. Маленький мальчик, один в большой белой палате.
Комната была такой ослепительно чистой, что навевала на него тоску. Ему постоянно хотелось зевать, глядя на эту холодную пустоту.
Мальчик закрывал глаза и переносился в тот, другой мир, наполненный яркими красками, солнечным теплом, смехом и счастьем, которое ощущалось кожей.
Громко трещали кузнечики, солнце играло в маленькой капельке, дрожащей на ярко-жёлтой сердцевине ромашки. Нос щекотали запахи луговой травы, благоухающей после дождя. Мокрые волосы шлёпали по ушам. Они весело бежали с ним по поляне, догоняя друг друга, подгоняя гиканьем и улюлюканьем. Он рядом, такой яркий, рыжий и настоящий. С ним было беззаботно и надёжно.
За дверью загрохотали склянки, и мальчик с неохотой открыл глаза. Безоблачный призрачный мир стал лёгкой дымкой и исчез, растаял, как мыльный пузырь, с лёгким шипением. Снова появились слёзы.
Ну, уж нет, он большой. Он не будет плакать.
Взгляд уперся в скучный белый потолок палаты.
Сколько он уже здесь? День, два, месяц, год? Не помнит. Он потерялся. Зачем теперь знать? Ничего уже не будет. Счастливый мир стал призраком.
Что-то легонько тренькнуло в комнате. Мальчик не понял. Не отвлекся. Но звук превратился в блик. И яркий солнечный зайчик вдруг впрыгнул на безликую больничную стену. Это было так неожиданно, что он зажмурился.
Тихонько приоткрыл один глаз. Но нет, яркое пятнышко весело дрожало перед ним. Он закрутил головой. Откуда оно? С кровати разве разглядишь? Встал. Зайчик озорно подмигнул и побежал в другую сторону. Тяжело ступая и не веря своим глазам, он побрел за ним. Ноги не слушались. Но так не хотелось потерять его. Где же? Куда спрятался? Только что был тут. Мальчик уже почти расстроился, но тут увидел: вот же, весело смеется над ним около дверного проёма. Только бы не исчез. Рука потянулась к этому маленькому жёлтому пятнышку. Откуда ты? Зайчик, смеясь, выпрыгнул из-под ладошки и побежал к окну. Догоняй! Мальчик вдруг улыбнулся. И стало видно, какой он маленький. Искренне распахнутые глаза наполнились светом. Ах ты, шустрик! Я догоню тебя! Ноги предательски дрожали, но мальчишка не замечал. Ему казалось, что он летит за этим солнечным пятнышком. Откуда-то появились силы и желание. Лицо расплылось в улыбке. Он не замечал. У него была цель. Зайчик сидел и, подмигивая, ждал его. Солнечный лучик ободряюще светился совсем недалеко. Давай, мой друг, я здесь!
Вот и окно. Он почти дотронулся до него…
Тихий звук лопнувшего мыльного пузыря. Пшик. И нет его.
Ещё не осознав, что зайчик исчез, он медленно искал его глазами. Улыбка таяла на его бледном лице. И внутренний свет, озарявший взгляд, угасал.
Легкий звон стекла. Странно.
Малыш посмотрел в окно…
Яркий тёплый мир из его прошлого шквалом обрушился на него. Вот он, стоит, такой же рыжий. Конопатое лицо, щербатая улыбка во весь рот. Машет рукой, а в ней зажато маленькое зеркальце.
Мой яркий солнечный зайчик. Я поймал тебя!
Мальчик оглянулся, белая палата была залита ярким теплом. Теперь всё будет иначе! Он посмотрел в окно и улыбнулся.
От души. Счастливо и беззаботно.
Маргарита ШЕЛЕСТ
Родилась в 1992 г. в Санкт-Петербурге. Публикации на «ЛитРес: Самиздат» («В канун Хэллоуина» и «По нотам души»), в альманахах «Против шерсти», «Русская история страсти», «Русская история чародейства» , «Русь моя 2020», 6 том. Награждена медалями С. Есенина и И.Бунина. Номинант на соискание национальной литературной премии «Писатель года» за 2020 г., публикация в сборнике «Писатель года 2020». Публиковалась в сборнике «Раскрадость». Так же есть ежеквартальные публикации в Петербургском литературно-художественном журнале «Мост». Номинант на соискание национальной литературной премии «Георгиевская лента 2020-2021» (публикация рассказа «Письмо неизвестного солдата» в сборнике «Георгиевская лента 2020-2021). Награждена Георгиевской медалью.
Родилась в 1992 г. в Санкт-Петербурге. Публикации на «ЛитРес: Самиздат» («В канун Хэллоуина» и «По нотам души»), в альманахах «Против шерсти», «Русская история страсти», «Русская история чародейства» , «Русь моя 2020», 6 том. Награждена медалями С. Есенина и И.Бунина. Номинант на соискание национальной литературной премии «Писатель года» за 2020 г., публикация в сборнике «Писатель года 2020». Публиковалась в сборнике «Раскрадость». Так же есть ежеквартальные публикации в Петербургском литературно-художественном журнале «Мост». Номинант на соискание национальной литературной премии «Георгиевская лента 2020-2021» (публикация рассказа «Письмо неизвестного солдата» в сборнике «Георгиевская лента 2020-2021). Награждена Георгиевской медалью.
ТИШИНА
Ранее зимнее утро, когда стрелки часов ещё не добрались до шести, когда тишину ночи разбавляет только редкий шорох проезжающих автомобилей по заснеженной и замёрзшей дороге. Снег хрустит под колесами, словно ломается огромная вафля.
Темнота ещё обнимает город, каждый дом, каждую улицу и проспект, только придорожные фонари разрезают ее темные объятия своим теплым светом. Белый, пушистый снег медленно спускается с высоты, кружась и танцуя свой холодный танец, огромные снежинки, попадая под лучи света похожи на звёзды в темноте далёкого космоса. Если встать под такой фонарь и посмотреть наверх, кажется, что летишь сквозь Вселенную, навстречу звёздам и галактикам, хотя по сути так и есть.
Сейчас время предновогодней тишины, мигают гирлянды, дома стоит пушистая ёлка, на которой серебристая мишура чуть заметно качается от сквозняка открытой форточки. На красных, ярких стеклянных шарах играют отблески придорожного фонаря, который робко заглядывает в окно.
Город спит под снежным одеялом. В соседних окнах гирлянды медленно перемигиваются синим, красным и зелёным цветом, но свет ещё нигде не горит, тишина и ночь – единственные спутники этого часа. Это время создано для чашки кофе на кухне у окна и мыслей о жизни. Что было, что будет и что мы ещё успеем поменять. В это время все верят в чудеса, белый снег приносит ощущение сказки, радости и веры в чудо. Как в далёком детстве, когда мама везла на санках по хрустящему снегу ранним утром в детский сад на утренник, где неизменно была большая ёлка в вате, Дед Мороз с нарисованным румянами красным носом и длинной ватной бородой и Снегурочка в платье из новогоднего дождика.
Взрослых нет, есть повзрослевшие дети, уставшие на работе, задерганные делами и проблемами, с первой сединой, но дети. И, наверное, в этом есть доля правды: сколько бы лет нам ни было, зимой мы все верим в чудо. Верим в лучшее, строим грандиозные планы, обещаем сами себе измениться, пишем желания на бумаге и сжигаем, выпивая бокал шампанского с пеплом.
Когда белое блестящее одеяло покрывает улицы, крыши домов, деревья и дороги, кажется, и жизнь также легко можно начать с белого листа. Кажется, так просто написать совершенно новую историю на белоснежном пергаменте.
Это было именно такое утро. Утро зимней морозной тишины. В квартирах уже стоят елки, на дверях висят новогодние венки, на улице можно встретить Деда Мороза, спешащего на очередное поздравление. И он настоящий: тот, кто в это время дарит сказку и чудо другим, и есть настоящий волшебник. И им может стать каждый: поздравить одинокую соседку, угостив куском рождественского пирога, такой простой жест, но настоящее чудо для одинокого человека. Дед Мороз – не выдумка, им может быть каждый из нас, просто надо оглянуться по сторонам. Надо не ждать чуда, а быть им. Чудеса возможны, их делают обычные люди.
На кухне, которая освещалась тусклым настенным светильником, заработала кофемашина, перемалывая черные зерна, превращая их в горячий напиток, который будет обжигать одновременно горечью и температурой. Я стоял, смотря в окно на белый танец хлопьев снега. В приоткрытую форточку пробирался мороз, сразу же разбавляясь теплотой квартиры, но можно было учуять его запах. Запах зимы невозможно спутать ни с чем, замах мороза и кристальной свежести.
Календарь на стене упорно терял свои листья, время заметало их песком, и до Нового года оставалось совсем немного. Чтобы все успеть, каждый день нужно было начитать все раньше и раньше. Во всех углах стояли коробки с яркими бантами, разноцветные шуршащие пакеты и обрывки упаковочной бумаги. На столе лежала стопка писем, некоторые были уже запечатанные, на некоторых ещё не хватало адреса, пустые конверты ждали своего часа, так же, как и ещё не подписанные открытки. Кухня, да и вся квартира походила на одну большую мастерскую по изготовлению подарков. Они разлетались в разные части света, некоторые уже были в пути, у меня оставалась финальная партия. Из года в год я поздравляю одиноких бабушек и дедушек, для меня это стало неотъемлемой частью зимы. Я жил этим, принося радость, я радовался сам, считая себя своеобразным зимним волшебником для взрослых. Иногда именно им и не хватает чуда больше всего. Мне оставалось закончить десяток писем и упаковать несколько подарков, а почта выступит в качестве новогодних оленей и разнесет их по стране.
В детстве мы ждали праздника, который нам делали родители, теперь наш праздник делаем только мы сами, но некоторые упорно ждут чего-то от Вселенной, жалуясь на отсутствие новогоднего настроения, даже не допуская мысли, что наше настроение зависит только от нас. Только мы можем сделать праздник – праздником, теперь пришла наша очередь стать зимними волшебниками, дарящими праздник.
Ранее зимнее утро, когда стрелки часов ещё не добрались до шести, когда тишину ночи разбавляет только редкий шорох проезжающих автомобилей по заснеженной и замёрзшей дороге. Снег хрустит под колесами, словно ломается огромная вафля.
Темнота ещё обнимает город, каждый дом, каждую улицу и проспект, только придорожные фонари разрезают ее темные объятия своим теплым светом. Белый, пушистый снег медленно спускается с высоты, кружась и танцуя свой холодный танец, огромные снежинки, попадая под лучи света похожи на звёзды в темноте далёкого космоса. Если встать под такой фонарь и посмотреть наверх, кажется, что летишь сквозь Вселенную, навстречу звёздам и галактикам, хотя по сути так и есть.
Сейчас время предновогодней тишины, мигают гирлянды, дома стоит пушистая ёлка, на которой серебристая мишура чуть заметно качается от сквозняка открытой форточки. На красных, ярких стеклянных шарах играют отблески придорожного фонаря, который робко заглядывает в окно.
Город спит под снежным одеялом. В соседних окнах гирлянды медленно перемигиваются синим, красным и зелёным цветом, но свет ещё нигде не горит, тишина и ночь – единственные спутники этого часа. Это время создано для чашки кофе на кухне у окна и мыслей о жизни. Что было, что будет и что мы ещё успеем поменять. В это время все верят в чудеса, белый снег приносит ощущение сказки, радости и веры в чудо. Как в далёком детстве, когда мама везла на санках по хрустящему снегу ранним утром в детский сад на утренник, где неизменно была большая ёлка в вате, Дед Мороз с нарисованным румянами красным носом и длинной ватной бородой и Снегурочка в платье из новогоднего дождика.
Взрослых нет, есть повзрослевшие дети, уставшие на работе, задерганные делами и проблемами, с первой сединой, но дети. И, наверное, в этом есть доля правды: сколько бы лет нам ни было, зимой мы все верим в чудо. Верим в лучшее, строим грандиозные планы, обещаем сами себе измениться, пишем желания на бумаге и сжигаем, выпивая бокал шампанского с пеплом.
Когда белое блестящее одеяло покрывает улицы, крыши домов, деревья и дороги, кажется, и жизнь также легко можно начать с белого листа. Кажется, так просто написать совершенно новую историю на белоснежном пергаменте.
Это было именно такое утро. Утро зимней морозной тишины. В квартирах уже стоят елки, на дверях висят новогодние венки, на улице можно встретить Деда Мороза, спешащего на очередное поздравление. И он настоящий: тот, кто в это время дарит сказку и чудо другим, и есть настоящий волшебник. И им может стать каждый: поздравить одинокую соседку, угостив куском рождественского пирога, такой простой жест, но настоящее чудо для одинокого человека. Дед Мороз – не выдумка, им может быть каждый из нас, просто надо оглянуться по сторонам. Надо не ждать чуда, а быть им. Чудеса возможны, их делают обычные люди.
На кухне, которая освещалась тусклым настенным светильником, заработала кофемашина, перемалывая черные зерна, превращая их в горячий напиток, который будет обжигать одновременно горечью и температурой. Я стоял, смотря в окно на белый танец хлопьев снега. В приоткрытую форточку пробирался мороз, сразу же разбавляясь теплотой квартиры, но можно было учуять его запах. Запах зимы невозможно спутать ни с чем, замах мороза и кристальной свежести.
Календарь на стене упорно терял свои листья, время заметало их песком, и до Нового года оставалось совсем немного. Чтобы все успеть, каждый день нужно было начитать все раньше и раньше. Во всех углах стояли коробки с яркими бантами, разноцветные шуршащие пакеты и обрывки упаковочной бумаги. На столе лежала стопка писем, некоторые были уже запечатанные, на некоторых ещё не хватало адреса, пустые конверты ждали своего часа, так же, как и ещё не подписанные открытки. Кухня, да и вся квартира походила на одну большую мастерскую по изготовлению подарков. Они разлетались в разные части света, некоторые уже были в пути, у меня оставалась финальная партия. Из года в год я поздравляю одиноких бабушек и дедушек, для меня это стало неотъемлемой частью зимы. Я жил этим, принося радость, я радовался сам, считая себя своеобразным зимним волшебником для взрослых. Иногда именно им и не хватает чуда больше всего. Мне оставалось закончить десяток писем и упаковать несколько подарков, а почта выступит в качестве новогодних оленей и разнесет их по стране.
В детстве мы ждали праздника, который нам делали родители, теперь наш праздник делаем только мы сами, но некоторые упорно ждут чего-то от Вселенной, жалуясь на отсутствие новогоднего настроения, даже не допуская мысли, что наше настроение зависит только от нас. Только мы можем сделать праздник – праздником, теперь пришла наша очередь стать зимними волшебниками, дарящими праздник.
Алексей ЖЕМЧУЖНИКОВ
Родился в г. Курске в 1960 году. В 1978 г. окончил среднюю школу № 2 г. Кимры. 1979- 1981 годы службы в рядах ВС СССР. В 1980 г уехал в Ленинград, где прожил 8 лет. В течение этого времени успешно учился в ЛВХПУ им. В.И. Мухиной на двух факультетах поочередно (ныне Художественно-Промышленная Академия им. Штиглица). Профессиональный живописец и график. Однако в последнее время решил отдать предпочтение занятию литературой. Считает «слово» более живым и сильным средством, чем кисти и холсты.
Родился в г. Курске в 1960 году. В 1978 г. окончил среднюю школу № 2 г. Кимры. 1979- 1981 годы службы в рядах ВС СССР. В 1980 г уехал в Ленинград, где прожил 8 лет. В течение этого времени успешно учился в ЛВХПУ им. В.И. Мухиной на двух факультетах поочередно (ныне Художественно-Промышленная Академия им. Штиглица). Профессиональный живописец и график. Однако в последнее время решил отдать предпочтение занятию литературой. Считает «слово» более живым и сильным средством, чем кисти и холсты.
КАК ДЯДЯ ЛЕША ПЕРУНА НЕ БОЯЛСЯ
Августовские грозы умели нагнать страху. Очередная ночь приходила, накрывала плотно, била молниями, сотрясала лес и уходила на запад. Поутру, родившись заново, мы собирали потрёпанный лагерь, упаковывались в байдарки и уже к вечеру обустраивали новое место для ужина и сна. Дядя Леша – турист многоопытный. Костер с одной спички заведет. Байдарку пропорет – на ходу заштопает. Рыбу, без снасти, голыми руками поймает. Из лопухов голубцов навертит.
«Хряпушку родимую» хоть из топора приготовит. Дядя Леша вышагивает широко. Он – впереди. Он – командор. Спина – Ильи Муромца. Ошую – пила, одесную – топор. Иду за ним вслед. На бедре «Кладенец» из косы выкован. Гвоздь-сотку с одного маха Кладенец рубит. Камыш, крапиву сам посечет, только придерживай. Вокруг сосны в три обхвата, бурей искромсаны. Ветки сломанные, ежами противотанковыми. Плющ за ноги цепляет. Ходим кругами, дрова собираем. Круг за кругом, друг за другом.
Заблудились. Дядя Леша тревожится, на небо поглядывает. Темнеет.
– Лешак нас водит…
Бросаем дрова, закуриваем. Придумали на дерево лезть, оглядеться. Сидим на двух соснах. Высоко сидим, ничего кроме потрепанного леса не видим. Точно, лешак!…
С ним только по-хитрому сладить можно. Будем ломиться, как сохатые, напрямки… Дядя Леша указывает куда-то, в самую гущу крапивы…
– Я тудой…
Слезаем. Ломимся сохатыми в противоположные стороны. Бурелом – ногу не воткнуть.
– Ау! – это командор заблудился в одиночестве.
– Ау! – ему в ответ. И – ничего кроме двухметровой крапивы с нашими просеками. Стемнело. Ветер.
На плечо мне опускается десница командора.
– Помощь звать надо!
– Надо…
Набираю воздуху полные легкие:
– Таня-а-а-а!!!….
Командор – ладони рупором…
– Таня-а-а-а!!!…
– Вы чего раскричались?!
В двух шагах широко улыбается лабрадор Нора, рядом Таня, моя жена.
– Ужин стынет, а вы дурака валяете…
– Да заблудились мы!…
Таня не верит, смеется и уходит. Сгребаем дрова, бежим за Таней. Через пару шагов – наш лагерь. Мирно потрескивает костерок. На столе упревает «хряпушка родимая». Все нас ждут. Расселись вкруг стола. Принимаем на грудь «боевые» сто пятьдесят. Хорошо! Принимаем еще.
Лучше не бывает! Укладываем женщин и детей спать. Ветер. Привязываем накрепко «штормовые» палаток к соснам. Собираем, от греха, шатер-кухню, накрываем посуду. Прячем ножи, вилки, весла – все режущее и колющее.
Ночной заплыв в Угре – а ля нюд. Вода пьянит… Щуки нам сестры, пескари-братушки.
Породнившись с рыбами, ступаем на берег, дабы слиться со всеми воздушными и лесными сущностями. Сливаемся и роднимся.
Ветер морщит реку, треплет верхушки сосен, шелестит травой. Небо чернильно-черное, ни звезды. Ветер. То не ветер, то – душа поет! Дядя Леша застыл величавым изваянием. Зычным басом объявляет над рекой…
– Ариозо!
И вся живность, все туристы, притаившиеся в ночном лесу, слушают… Слушают, как дядя Леша оперным голосом «не боится никого-ничего», аки сказочный Трубадур. «Ариозо» разливается широко и замирает эхом над взлохмаченными кронами.
– Перунок!!!…
Голос наполнен силой. Силуэт командора грозит небу… Угра ему по колено. Темный лес – по пояс.
– Перунок! Не боюсь я тебя!!!…
И он был услышан. Огненный росчерк – от неба до земли. Дядя Леша едва успевает порскнуть в кусты. Молния, шипя, пронзает след , где живая плоть командора оставила тепло и запах. И – водопад на наши головы…
Перун, широким жестом, смахивает со стола котлы, «хряпушку родимую», посуду...
Расшвыривает по берегу одежду, стулья… и все наше прочее – колющее, режущее, нужное и мокрое. Однако, остановился вдруг. Вздохнул и ушел. Палатки с женщинами и детьми не тронул.
Остальная ночь была тихая. Утром мы радовались себе – целым и невредимым.
Вплотную к палатке, где провел остаток ночи дядя Леша, лежала здоровенная, когтистая и мохнатая ветвь.
Привет от Перуна!
ПРО СОМА-ЛЮДОЕДА
Над омутом с берегов склонился стеной старый лес.
Воздух застыл. Лист не шелохнется. Птица не крикнет.
Прозрачная Воря вдруг теряет дно. Под нами – черно.
Провал. Идем над омутом на байдарках молча.
Страшноватое место. Жуткое.
Когда-то здесь была мельница. Она красиво отражалась в воде вместе со старым мельником, дочерью старого мельника и женихом дочери старого мельника. Из деревни приходила скотинка, большая и маленькая. Пила из реки, отражалась. Белая птица била по воде крыльями. Все жили в мире и согласии. Красивая картинка была.
Когда пропала первая овца, никто в деревне не шелохнулся. Да мало ли что… Заблудилась, наверное. Следом пропала еще одна. И – еще… Собаки пропадать стали – одна за другой… Гуси... Утки… Вот тогда люди и смекнули, что нечисто дело. Решили между собой так: в реке, у мельницы, черт завелся. Мельницу с той поры стороной обходить стали. А через какое-то время пропала и дочь мельника. Словно в воду канула. И мельник пропал.
Погоревал, погоревал и пропал.
Лес состарился, помрачнел. Заброшенная мельница источилась временем, обветшала, рассыпалась и уплыла ветхим скелетом по реке. И ничего не осталось. Только лес один отражается в омуте мрачной стеной. Может, все так и было, а может – и врут. Все может быть.
Мы встали лагерем подальше от омута, за поворотом. Место чудное. День теплый, солнечный. Тропка натоптана через лес. Там должна быть деревня. Отдыхаем после перехода.
Разлеглись на траве. Расслабились…
– Сом-людоед, говорите?
Саня – известный художник из Петербурга раскладывает на куске брезента свои сокровища – роскошную коллекцию блесен. Сокровища… Они сверкают серебром, отливают изумрудом, позвякивают. Всю эту красоту – орденами да на грудь великому рыболову. Саня – страстный охотник до щук.
– Мне нужно мясо…
– Зачем тебе мясо? – Дядя Леша с интересом смотрит на друга.
– Не мне… сома-людоеда вашего ловить буду.
Деревня оказалась не так уж и далеко. Через пару часов Саня и дядя Леша притащили пакет с курами. Небольшие цыплячьи тушки-жопки!… Жопки мне!…
– ?…
– Сом куриные гузки любит, – объясняет Саня. Саня знает. Крупная рыба – его конек. Для сома-людоеда отобраны самые большие крючки. Крючки тройные, с длинными заостренными бородками, снасть серьезная. На крокодила, не меньше. Все дела давно переделаны – дрова напилены, наколоты, в поленницу сложены. На столе упревает хряпушка родимая. Бездельничаем.
Час за часом по небу солнце катится. Купол над нашими головами синеву набирает. Там зажгутся первые звезды. Солнце катится по самому краю купола. Ненадолго замирает, полыхает киноварью, охлаждается в малиновом облаке и уходит за кулисы с нарисованным лесом.
С реки на берег туман выползает. А с туманом и ночь пришла. Все спать улеглись. Все, кроме Сани, меня, дяди Леши, да комаров. Комары никогда не спят. Они поют нам в уши тонкими и лютыми голосами. Лезут в ноздри, в глаза, за шиворот… Отбиваемся в рукопашную, окуриваем головешками. Комары атакуют все реже. Заунывное дребезжание – все тише. Комариная увертюра закончилась.
Короткая пауза.
Берет ноту первый кузнец… Подхватывает – второй… пятый… двадцать пятый… сотый… тысячный… И вот – великий стрекот разливается по берегу, над рекой, над полями… Ночь звенит. На небе – звезды… в реке – звезды… Редкая рыба плеснет, волной луну качая.
Шесть «донок» уже установлены. Шесть донок заряжены куриными гузками.
– Сом выйдет на охоту ночью…
Саня знает. Покидали в реку остатки каши. В сторону омута покидали каши побольше. Это – чтоб сома приманить. И спать ушли. Каша гречневая с тушенкой – духовитая! А ночь все звенит...
Нет! Это не ночь звенит! Звенят бешено на донках колокольчики… Кто-то большой и сильный пожирает куриные гузки. Кто-то дергает леску на всех наших донках и трезвонит, трезвонит колокольчиками. Пойти к реке никто не решился. Утром – Саня, дядя Леша и я осторожно приблизились к воде. Лески всех донок между собой перепутаны. Осторожно вытащили «бороду» на берег. Куриных гузок– как не бывало. Как не бывало и – пары мощных крючков- тройников. А один тройник, из оставшихся, – разогнут и сломан.
Кто это был?! Кто к нам в гости ночью пожаловал?!… Уж не тот ли, кого мы «пригласили», втайне надеясь, что он не придет. Все может быть...
МОЛОЧНЫЙ ПОРОСЕНОК К НОВОГОДНЕМУ СТОЛУ
Встречали Новый год у брата в деревне. Огурчики-помидорчики, капустка, грибочки, водочка…
Провожаем старый год, встречаем Новый. Похлестались в баньке вениками и – к столу. Праздник в разгаре. Мы были молоды, меры не знали, краев не видели.
Накидывали на грудь весело и часто.
Брат после очередной рюмки вспомнил про свою брюхатую хрюшку и пошел на двор проведать.
– Опоросилась!
Мы бежим смотреть… И правда – двенадцать розовых поросят, только что народившихся, спят, уткнувшись в соски своей четырехсоткилограммовой мамаши. И тут замечаем еще одного, тринадцатого. Лежит на соломе в стороне. Синюшного цвета. Трогаем – не двигается, холодный, не дышит. Аккуратно забираем теплыми ладонями в дом.
Таня моя вспоминает шедевральное кино «Свинарка и пастух».
– Помните, как Любовь Орлова вдыхала жизнь в коченеющих поросят?!
Женщины праздник со стола убрали.
Постелили фланелевую пеленку, уложили поросенка. Склонились. Смотрим... Не ножки, а четыре фигурных прутика с копытцами. Ребрышки выпирают, тощенький, кожица в складочку синеет на глазах. И такая жалость к этому хрупкому созданию!
И вот мы с братом, по очереди, вдували спиртными парами жизнь поросенку в рыльце, дули прямиком в крохотную пасть и качали поршнем тоненькие ножки. Все сделали в точности, как Любовь Орлова.
И – о чудо! Поросенок ожил! Порозовел, потеплел и пискнул. Попробовали на ножки поставить. Валится. Правая задняя оказалась сломанной. Маленький калека. В поросятник ему нельзя, – не выживет. Мы определили поросенка на печку и заперли в клетке из-под канарейки. А то непременно свалился бы с высоты на пол и повредился бы уже окончательно.
Всю новогоднюю ночь мы вставали к поросенку по очереди. Каждые два часа он издавал из клетки мелодичные звуки, больше похожие на птичьи трели, чем на поросячье хрюканье. Кто-нибудь из нас просыпался и давал новорожденному хрюнделю подогретого молока из бутылочки с соской. Сосал молоко он уморительно и отваливался на пеленку. Пеленок и сосок было в достатке – у брата полугодовалый сынишка спал в соседней комнате. Ну и напоследок скажу, что из нашего поросенка, со временем, вырос не самый крупный, но крепко сбитый и весьма недружелюбный хряк. Хромой на одну ногу.
В разведку на коне вороном
Любим мы это место, дремучее и дикое. Посуху сюда не добраться. Одна дорога – река.
Вода глубокая, чистая. Камыш, песок да камень. Рыба от нас не прячется. Щупари шныряют, мелюзгу гоняют. Плотва в камыше спит. Вся рыбья жизнь как на ладони.
Мы на Воре.
Утоптали траву, поставили лагерь у самой воды. Лес на горе. Женщины и дети ягоду в реке моют.
Мы с дядей Лешей сетями прибрежный камыш окружаем. На рыбу охотимся.
Первый день на Воре – нам праздник. На столе – разносолье городское, которое завтра закончится.
Поплескались на мелководье – к столу. Поели, попили – в воду. От воды – к столу… от стола – к воде.
Так живем первый день. День уходит, тянет ночь за собой. Оратория под звёздами.
Темень такая, что хоть закрывай глаза, хоть открывай разницы никакой. Руку сунул во тьму и – нет руки. Один-единственный крохотный источник света еще теплится. Костер. Его зыбкий неровный свет тьма никак не поглотит. Подбросишь полешко – искры звёздочками сорвутся в ночь и тьма отступит на шаг. Костер выхватывает для нас крошечную площадку света на сцене.
На сцене – мы с дядей Лешей.
Комсомольские песни в два голоса выводим.
На басах и высоких нотах горло перехватывает. По чутка «смачиваем».
Поем негромко и задушевно.
За рекой, вдали, – конница красная. Бойцы идут на рысях. Молча врага высматривают… Где притаился?
Дядя Леша по краю стола ритмы отбивает ладонями… Вот кони в галоп перешли… И летит отряд – землю дробит копытами. Сабли – из ножен, рубят ночь в клочья. Дядя Леша кулаками по столу колошматит… Миски, кружки лязгают в такт боевому ритму. Упал комсомолец, убитый в самое сердце. Он лежит возле ног вороного коня. Он – это я. Красный командир под знаменем, раненый. Истекает кровью на сырую траву. Это он – дядя Леша. Возвращаемся из песни на землю. Лагерь спит.
– А не пойти ли нам в разведку, на конике?!
На «коня» садимся осторожно. Пустая байдарка «Таймень» на воде легкая, кувыркучая.
Дядя Леша впереди, с фонарем. Я – на корме. Отчаливаем. Веслом воды касаюсь едва. Тихо. И все бы хорошо, – да «приспичило» нам с дядей Лешей.
Приспичило так, что нет сил терпеть.
– Это все пиво твое…
Руками за бока нашего «коника» придерживаем и медленно поднимаемся на ноги. Таймень подрагивает. Тут главное – не спешить. Отпускаем борта, выпрямляем спины. Стоим в полный рост. Таймень – уже не байдарка. Это канат с акробатами раскачивается. Балансируем. Качает. И – руки в стороны, полет нормальный.
Свалились с «коня» мы шумно. Так падают в реку молодые дубы, потеряв под корнями почву…
Так бьют в океане хвостами киты от избытка силы… И снова – тихо. Круги на воде волнуют камыш.
Всплыли мы с дядей Лешей одновременно.
Ногами – на дне, по грудь – в воде. На мне – теплый свитер, джинсы в сапоги заправлены.
Дядя Леша тоже хорошо утеплился к ночи. На дне реки фонарь светит красиво.
Наши сети ходуном ходят и серебром отливают.
– Рыбы-то наловилось!
Удачно мы с байдарки свалились – всю местную плотву в сети загнали. Радостно и тихо смеемся. Забираем со дна фонарь и бредем, загребая руками воду. Таймень покачивается рядом. В палатки завалились мокрые и счастливые.
Утро. Наши жены смягчились не сразу. Однако, горка калиброванной плотвы, да несколько подвигов растопили женские сердца. Мы с дядей Лешей полюбовались уловом, жабры солюшкой рыбе присыпали и – в ямку, к роднику. Крапивой укрыли. К полудню первая порция «плотички» уже шкворчала на сковородке. Некрупными ломтиками белого хлебушка украшена. Рыбка – сладкая. Ребрышки перебираем. Сухарики рыбьим жиром напитаны, подрумянились, хрустят… Заеденье!
Уж коли душа под звездами веселиться хочет, «принять на грудь» – грех не большой.
Братцы! Увеселившись душой, ногами в землю врастайте. Вода – для рыб. Небо – для птиц.
А Нам – в землю врастать!
Пока живем – радуемся!
КАК Я ПЕЧКУ СКЛАДЫВАЛ
Жизнь наша в деревне была не то, что бы богата на события, но скучать нам не приходилось. Это точно. Приятель мой, Толик искал печника. Все профессиональные и потомственные мастера раздували от важности щеки и каждый божился, что он, мол, единственный на весь свет знает великую тайну, передаваемую от прадеда – деду, от деда – отцу, от отца – сыну… И ломили цену.
Не боги горшки обжигают. И я вызвался сложить печку. Дача у Толика выросла неподалеку от нашего дома. Небольшой двухэтажный сруб на берегу Волги. Берег высокий, крутой. Ближе к воде нашли мы с Таней подходящую, не слишком запесоченную глину. Подняли наверх ведрами и всю ее в сметану перетерли. Хорошая получилась глина. Пластичная, без единого камушка. Установили блочный фундамент, и процесс пошел. Работали до пота, в четыре руки. Затирали швы не рукавицей, но ладонями.
На ряд кирпича – слой глины. Глину для печки положено укладывать тоненько, не более 5 мм в толщину. Так и делали. Ряд за рядом, слой за слоем.
Дымоход продумывали тщательно, отрисовывали каждый последующий ряд. Али мы не рисовальщики!? И выросла печка большая, под самый потолок. Осталось трубу вывести.
Подошел Славка Кирпич, рэкетир. Он собирал дань с городских ларьков. Славка Кирпич – сосед. Он из местных деревенских, и наслышался о нашем с Толей трудовом подвиге.
– Классно сложили! Сколько в деревне живу, первый раз вижу печку такого качества – вчерне. Картинка! Кирпич поцокал языком, похлопал нашу красавицу нетрудовой ладонью и укатил к подопечным ларькам. Трубу выводить оказалось непросто. Высокая и узкая, дымоход – в пол– кирпича. Завершил, как и положено, оголовком. Труба без опоры качается. Прикрутил я к обрешетке две поперечины, дабы труба стояла и не кренилась. «И все бы хорошо, да что-то нехорошо!»
Два плотника с первого этажа стали меня донимать. Носатый Гена, здоровенный семейный мужик взялся меня подкалывать, а напарник его Юрка, такой же медведь с виду – ржать в голос.
Один шутит – другой ржет. Шутки из разряда безобидных постепенно перешли в разряд трудно-терпимых. Потерпел я какое-то время, надоело. Пообещал насмешникам за шиворот мусора насыпать. Не поверили. Развлекают себя дальше.
На втором этаже, где я работал, пола не было. Лежал редкий настил из досок, чтоб я мог ходить, месить раствор да спокойно работу свою делать. Доски давно замусорились кирпичной крошкой, щепками и цементом. И вот я широко шагаю через полуметровую дыру левой ногой. Правая -цепляется подошвой кирзача за гвоздь. Стою враскоряку над пропастью, обнимаю трубу и пытаюсь отцепить правый сапог. Счастье, что трубу к обрешетке успел закрепить. А то бы рухнул вниз вместе со своей трубой. Дрыгаю правой ногой. Доска позади меня переворачивается и весь мусор летит вниз на веселые головы. Эти шутники только что устроились обедать. За шиворот и в миски, с куриным супчиком, насыпалось им изрядно. Ей богу – ненарочно!
Ржание внизу прекратилось. Послышались угрозы и предложение-слезать вниз, на расправу. Слезаю. Не сдерживаю себя и смеюсь. Хорошо смеюсь, громко. Ибо я и есть, по факту – тот, кто смеется последним. А я их предупреждал! В драку не полезли – не дети уже.
Всю эту комедь наблюдал со стороны Слава Кирпич. Он только что вернулся из города на своем кабриолете. Жигуль, со срезанной автогеном крышей, был под завязку забит «свитой короля» – мелкой городской шпаной. Кирпичу поведение веселых плотников явно было не по душе.
– Носатый, ко мне!
Гена, мужик высокий и могучий, сразу, как-то, весь подобрался, уменьшился в размерах и, пряча маленькие глазки, явился на зов.
– Слетаешь в город, купишь водки и закусить. Нам с Алексеем столик накроешь…
Через час столик был накрыт. Посидели на пару с Кирпичом, выпили за мастерство, за печку, за удачу… Шутники к столику допущены не были.
На следующий день приехал Толик. Печкой он оказался доволен и щедро расплатился со мной. Этих денег нам с Таней и маленьким Макаром, хватило безбедно дотянуть до весны. А там, я удачно пристроил наши первые работы в Московский музей современного искусства М’Арс.
Печки мы больше не складывали.
Юмористы Гена и Юрка исчезли с моего горизонта. Слава Кирпич не зажился на этом свете. Его скользкий и опасный путь прервался в середине 90-х.
А печка? Печка стоит и по сей день. Греет исправно.
Толик доволен.
Августовские грозы умели нагнать страху. Очередная ночь приходила, накрывала плотно, била молниями, сотрясала лес и уходила на запад. Поутру, родившись заново, мы собирали потрёпанный лагерь, упаковывались в байдарки и уже к вечеру обустраивали новое место для ужина и сна. Дядя Леша – турист многоопытный. Костер с одной спички заведет. Байдарку пропорет – на ходу заштопает. Рыбу, без снасти, голыми руками поймает. Из лопухов голубцов навертит.
«Хряпушку родимую» хоть из топора приготовит. Дядя Леша вышагивает широко. Он – впереди. Он – командор. Спина – Ильи Муромца. Ошую – пила, одесную – топор. Иду за ним вслед. На бедре «Кладенец» из косы выкован. Гвоздь-сотку с одного маха Кладенец рубит. Камыш, крапиву сам посечет, только придерживай. Вокруг сосны в три обхвата, бурей искромсаны. Ветки сломанные, ежами противотанковыми. Плющ за ноги цепляет. Ходим кругами, дрова собираем. Круг за кругом, друг за другом.
Заблудились. Дядя Леша тревожится, на небо поглядывает. Темнеет.
– Лешак нас водит…
Бросаем дрова, закуриваем. Придумали на дерево лезть, оглядеться. Сидим на двух соснах. Высоко сидим, ничего кроме потрепанного леса не видим. Точно, лешак!…
С ним только по-хитрому сладить можно. Будем ломиться, как сохатые, напрямки… Дядя Леша указывает куда-то, в самую гущу крапивы…
– Я тудой…
Слезаем. Ломимся сохатыми в противоположные стороны. Бурелом – ногу не воткнуть.
– Ау! – это командор заблудился в одиночестве.
– Ау! – ему в ответ. И – ничего кроме двухметровой крапивы с нашими просеками. Стемнело. Ветер.
На плечо мне опускается десница командора.
– Помощь звать надо!
– Надо…
Набираю воздуху полные легкие:
– Таня-а-а-а!!!….
Командор – ладони рупором…
– Таня-а-а-а!!!…
– Вы чего раскричались?!
В двух шагах широко улыбается лабрадор Нора, рядом Таня, моя жена.
– Ужин стынет, а вы дурака валяете…
– Да заблудились мы!…
Таня не верит, смеется и уходит. Сгребаем дрова, бежим за Таней. Через пару шагов – наш лагерь. Мирно потрескивает костерок. На столе упревает «хряпушка родимая». Все нас ждут. Расселись вкруг стола. Принимаем на грудь «боевые» сто пятьдесят. Хорошо! Принимаем еще.
Лучше не бывает! Укладываем женщин и детей спать. Ветер. Привязываем накрепко «штормовые» палаток к соснам. Собираем, от греха, шатер-кухню, накрываем посуду. Прячем ножи, вилки, весла – все режущее и колющее.
Ночной заплыв в Угре – а ля нюд. Вода пьянит… Щуки нам сестры, пескари-братушки.
Породнившись с рыбами, ступаем на берег, дабы слиться со всеми воздушными и лесными сущностями. Сливаемся и роднимся.
Ветер морщит реку, треплет верхушки сосен, шелестит травой. Небо чернильно-черное, ни звезды. Ветер. То не ветер, то – душа поет! Дядя Леша застыл величавым изваянием. Зычным басом объявляет над рекой…
– Ариозо!
И вся живность, все туристы, притаившиеся в ночном лесу, слушают… Слушают, как дядя Леша оперным голосом «не боится никого-ничего», аки сказочный Трубадур. «Ариозо» разливается широко и замирает эхом над взлохмаченными кронами.
– Перунок!!!…
Голос наполнен силой. Силуэт командора грозит небу… Угра ему по колено. Темный лес – по пояс.
– Перунок! Не боюсь я тебя!!!…
И он был услышан. Огненный росчерк – от неба до земли. Дядя Леша едва успевает порскнуть в кусты. Молния, шипя, пронзает след , где живая плоть командора оставила тепло и запах. И – водопад на наши головы…
Перун, широким жестом, смахивает со стола котлы, «хряпушку родимую», посуду...
Расшвыривает по берегу одежду, стулья… и все наше прочее – колющее, режущее, нужное и мокрое. Однако, остановился вдруг. Вздохнул и ушел. Палатки с женщинами и детьми не тронул.
Остальная ночь была тихая. Утром мы радовались себе – целым и невредимым.
Вплотную к палатке, где провел остаток ночи дядя Леша, лежала здоровенная, когтистая и мохнатая ветвь.
Привет от Перуна!
ПРО СОМА-ЛЮДОЕДА
Над омутом с берегов склонился стеной старый лес.
Воздух застыл. Лист не шелохнется. Птица не крикнет.
Прозрачная Воря вдруг теряет дно. Под нами – черно.
Провал. Идем над омутом на байдарках молча.
Страшноватое место. Жуткое.
Когда-то здесь была мельница. Она красиво отражалась в воде вместе со старым мельником, дочерью старого мельника и женихом дочери старого мельника. Из деревни приходила скотинка, большая и маленькая. Пила из реки, отражалась. Белая птица била по воде крыльями. Все жили в мире и согласии. Красивая картинка была.
Когда пропала первая овца, никто в деревне не шелохнулся. Да мало ли что… Заблудилась, наверное. Следом пропала еще одна. И – еще… Собаки пропадать стали – одна за другой… Гуси... Утки… Вот тогда люди и смекнули, что нечисто дело. Решили между собой так: в реке, у мельницы, черт завелся. Мельницу с той поры стороной обходить стали. А через какое-то время пропала и дочь мельника. Словно в воду канула. И мельник пропал.
Погоревал, погоревал и пропал.
Лес состарился, помрачнел. Заброшенная мельница источилась временем, обветшала, рассыпалась и уплыла ветхим скелетом по реке. И ничего не осталось. Только лес один отражается в омуте мрачной стеной. Может, все так и было, а может – и врут. Все может быть.
Мы встали лагерем подальше от омута, за поворотом. Место чудное. День теплый, солнечный. Тропка натоптана через лес. Там должна быть деревня. Отдыхаем после перехода.
Разлеглись на траве. Расслабились…
– Сом-людоед, говорите?
Саня – известный художник из Петербурга раскладывает на куске брезента свои сокровища – роскошную коллекцию блесен. Сокровища… Они сверкают серебром, отливают изумрудом, позвякивают. Всю эту красоту – орденами да на грудь великому рыболову. Саня – страстный охотник до щук.
– Мне нужно мясо…
– Зачем тебе мясо? – Дядя Леша с интересом смотрит на друга.
– Не мне… сома-людоеда вашего ловить буду.
Деревня оказалась не так уж и далеко. Через пару часов Саня и дядя Леша притащили пакет с курами. Небольшие цыплячьи тушки-жопки!… Жопки мне!…
– ?…
– Сом куриные гузки любит, – объясняет Саня. Саня знает. Крупная рыба – его конек. Для сома-людоеда отобраны самые большие крючки. Крючки тройные, с длинными заостренными бородками, снасть серьезная. На крокодила, не меньше. Все дела давно переделаны – дрова напилены, наколоты, в поленницу сложены. На столе упревает хряпушка родимая. Бездельничаем.
Час за часом по небу солнце катится. Купол над нашими головами синеву набирает. Там зажгутся первые звезды. Солнце катится по самому краю купола. Ненадолго замирает, полыхает киноварью, охлаждается в малиновом облаке и уходит за кулисы с нарисованным лесом.
С реки на берег туман выползает. А с туманом и ночь пришла. Все спать улеглись. Все, кроме Сани, меня, дяди Леши, да комаров. Комары никогда не спят. Они поют нам в уши тонкими и лютыми голосами. Лезут в ноздри, в глаза, за шиворот… Отбиваемся в рукопашную, окуриваем головешками. Комары атакуют все реже. Заунывное дребезжание – все тише. Комариная увертюра закончилась.
Короткая пауза.
Берет ноту первый кузнец… Подхватывает – второй… пятый… двадцать пятый… сотый… тысячный… И вот – великий стрекот разливается по берегу, над рекой, над полями… Ночь звенит. На небе – звезды… в реке – звезды… Редкая рыба плеснет, волной луну качая.
Шесть «донок» уже установлены. Шесть донок заряжены куриными гузками.
– Сом выйдет на охоту ночью…
Саня знает. Покидали в реку остатки каши. В сторону омута покидали каши побольше. Это – чтоб сома приманить. И спать ушли. Каша гречневая с тушенкой – духовитая! А ночь все звенит...
Нет! Это не ночь звенит! Звенят бешено на донках колокольчики… Кто-то большой и сильный пожирает куриные гузки. Кто-то дергает леску на всех наших донках и трезвонит, трезвонит колокольчиками. Пойти к реке никто не решился. Утром – Саня, дядя Леша и я осторожно приблизились к воде. Лески всех донок между собой перепутаны. Осторожно вытащили «бороду» на берег. Куриных гузок– как не бывало. Как не бывало и – пары мощных крючков- тройников. А один тройник, из оставшихся, – разогнут и сломан.
Кто это был?! Кто к нам в гости ночью пожаловал?!… Уж не тот ли, кого мы «пригласили», втайне надеясь, что он не придет. Все может быть...
МОЛОЧНЫЙ ПОРОСЕНОК К НОВОГОДНЕМУ СТОЛУ
Встречали Новый год у брата в деревне. Огурчики-помидорчики, капустка, грибочки, водочка…
Провожаем старый год, встречаем Новый. Похлестались в баньке вениками и – к столу. Праздник в разгаре. Мы были молоды, меры не знали, краев не видели.
Накидывали на грудь весело и часто.
Брат после очередной рюмки вспомнил про свою брюхатую хрюшку и пошел на двор проведать.
– Опоросилась!
Мы бежим смотреть… И правда – двенадцать розовых поросят, только что народившихся, спят, уткнувшись в соски своей четырехсоткилограммовой мамаши. И тут замечаем еще одного, тринадцатого. Лежит на соломе в стороне. Синюшного цвета. Трогаем – не двигается, холодный, не дышит. Аккуратно забираем теплыми ладонями в дом.
Таня моя вспоминает шедевральное кино «Свинарка и пастух».
– Помните, как Любовь Орлова вдыхала жизнь в коченеющих поросят?!
Женщины праздник со стола убрали.
Постелили фланелевую пеленку, уложили поросенка. Склонились. Смотрим... Не ножки, а четыре фигурных прутика с копытцами. Ребрышки выпирают, тощенький, кожица в складочку синеет на глазах. И такая жалость к этому хрупкому созданию!
И вот мы с братом, по очереди, вдували спиртными парами жизнь поросенку в рыльце, дули прямиком в крохотную пасть и качали поршнем тоненькие ножки. Все сделали в точности, как Любовь Орлова.
И – о чудо! Поросенок ожил! Порозовел, потеплел и пискнул. Попробовали на ножки поставить. Валится. Правая задняя оказалась сломанной. Маленький калека. В поросятник ему нельзя, – не выживет. Мы определили поросенка на печку и заперли в клетке из-под канарейки. А то непременно свалился бы с высоты на пол и повредился бы уже окончательно.
Всю новогоднюю ночь мы вставали к поросенку по очереди. Каждые два часа он издавал из клетки мелодичные звуки, больше похожие на птичьи трели, чем на поросячье хрюканье. Кто-нибудь из нас просыпался и давал новорожденному хрюнделю подогретого молока из бутылочки с соской. Сосал молоко он уморительно и отваливался на пеленку. Пеленок и сосок было в достатке – у брата полугодовалый сынишка спал в соседней комнате. Ну и напоследок скажу, что из нашего поросенка, со временем, вырос не самый крупный, но крепко сбитый и весьма недружелюбный хряк. Хромой на одну ногу.
В разведку на коне вороном
Любим мы это место, дремучее и дикое. Посуху сюда не добраться. Одна дорога – река.
Вода глубокая, чистая. Камыш, песок да камень. Рыба от нас не прячется. Щупари шныряют, мелюзгу гоняют. Плотва в камыше спит. Вся рыбья жизнь как на ладони.
Мы на Воре.
Утоптали траву, поставили лагерь у самой воды. Лес на горе. Женщины и дети ягоду в реке моют.
Мы с дядей Лешей сетями прибрежный камыш окружаем. На рыбу охотимся.
Первый день на Воре – нам праздник. На столе – разносолье городское, которое завтра закончится.
Поплескались на мелководье – к столу. Поели, попили – в воду. От воды – к столу… от стола – к воде.
Так живем первый день. День уходит, тянет ночь за собой. Оратория под звёздами.
Темень такая, что хоть закрывай глаза, хоть открывай разницы никакой. Руку сунул во тьму и – нет руки. Один-единственный крохотный источник света еще теплится. Костер. Его зыбкий неровный свет тьма никак не поглотит. Подбросишь полешко – искры звёздочками сорвутся в ночь и тьма отступит на шаг. Костер выхватывает для нас крошечную площадку света на сцене.
На сцене – мы с дядей Лешей.
Комсомольские песни в два голоса выводим.
На басах и высоких нотах горло перехватывает. По чутка «смачиваем».
Поем негромко и задушевно.
За рекой, вдали, – конница красная. Бойцы идут на рысях. Молча врага высматривают… Где притаился?
Дядя Леша по краю стола ритмы отбивает ладонями… Вот кони в галоп перешли… И летит отряд – землю дробит копытами. Сабли – из ножен, рубят ночь в клочья. Дядя Леша кулаками по столу колошматит… Миски, кружки лязгают в такт боевому ритму. Упал комсомолец, убитый в самое сердце. Он лежит возле ног вороного коня. Он – это я. Красный командир под знаменем, раненый. Истекает кровью на сырую траву. Это он – дядя Леша. Возвращаемся из песни на землю. Лагерь спит.
– А не пойти ли нам в разведку, на конике?!
На «коня» садимся осторожно. Пустая байдарка «Таймень» на воде легкая, кувыркучая.
Дядя Леша впереди, с фонарем. Я – на корме. Отчаливаем. Веслом воды касаюсь едва. Тихо. И все бы хорошо, – да «приспичило» нам с дядей Лешей.
Приспичило так, что нет сил терпеть.
– Это все пиво твое…
Руками за бока нашего «коника» придерживаем и медленно поднимаемся на ноги. Таймень подрагивает. Тут главное – не спешить. Отпускаем борта, выпрямляем спины. Стоим в полный рост. Таймень – уже не байдарка. Это канат с акробатами раскачивается. Балансируем. Качает. И – руки в стороны, полет нормальный.
Свалились с «коня» мы шумно. Так падают в реку молодые дубы, потеряв под корнями почву…
Так бьют в океане хвостами киты от избытка силы… И снова – тихо. Круги на воде волнуют камыш.
Всплыли мы с дядей Лешей одновременно.
Ногами – на дне, по грудь – в воде. На мне – теплый свитер, джинсы в сапоги заправлены.
Дядя Леша тоже хорошо утеплился к ночи. На дне реки фонарь светит красиво.
Наши сети ходуном ходят и серебром отливают.
– Рыбы-то наловилось!
Удачно мы с байдарки свалились – всю местную плотву в сети загнали. Радостно и тихо смеемся. Забираем со дна фонарь и бредем, загребая руками воду. Таймень покачивается рядом. В палатки завалились мокрые и счастливые.
Утро. Наши жены смягчились не сразу. Однако, горка калиброванной плотвы, да несколько подвигов растопили женские сердца. Мы с дядей Лешей полюбовались уловом, жабры солюшкой рыбе присыпали и – в ямку, к роднику. Крапивой укрыли. К полудню первая порция «плотички» уже шкворчала на сковородке. Некрупными ломтиками белого хлебушка украшена. Рыбка – сладкая. Ребрышки перебираем. Сухарики рыбьим жиром напитаны, подрумянились, хрустят… Заеденье!
Уж коли душа под звездами веселиться хочет, «принять на грудь» – грех не большой.
Братцы! Увеселившись душой, ногами в землю врастайте. Вода – для рыб. Небо – для птиц.
А Нам – в землю врастать!
Пока живем – радуемся!
КАК Я ПЕЧКУ СКЛАДЫВАЛ
Жизнь наша в деревне была не то, что бы богата на события, но скучать нам не приходилось. Это точно. Приятель мой, Толик искал печника. Все профессиональные и потомственные мастера раздували от важности щеки и каждый божился, что он, мол, единственный на весь свет знает великую тайну, передаваемую от прадеда – деду, от деда – отцу, от отца – сыну… И ломили цену.
Не боги горшки обжигают. И я вызвался сложить печку. Дача у Толика выросла неподалеку от нашего дома. Небольшой двухэтажный сруб на берегу Волги. Берег высокий, крутой. Ближе к воде нашли мы с Таней подходящую, не слишком запесоченную глину. Подняли наверх ведрами и всю ее в сметану перетерли. Хорошая получилась глина. Пластичная, без единого камушка. Установили блочный фундамент, и процесс пошел. Работали до пота, в четыре руки. Затирали швы не рукавицей, но ладонями.
На ряд кирпича – слой глины. Глину для печки положено укладывать тоненько, не более 5 мм в толщину. Так и делали. Ряд за рядом, слой за слоем.
Дымоход продумывали тщательно, отрисовывали каждый последующий ряд. Али мы не рисовальщики!? И выросла печка большая, под самый потолок. Осталось трубу вывести.
Подошел Славка Кирпич, рэкетир. Он собирал дань с городских ларьков. Славка Кирпич – сосед. Он из местных деревенских, и наслышался о нашем с Толей трудовом подвиге.
– Классно сложили! Сколько в деревне живу, первый раз вижу печку такого качества – вчерне. Картинка! Кирпич поцокал языком, похлопал нашу красавицу нетрудовой ладонью и укатил к подопечным ларькам. Трубу выводить оказалось непросто. Высокая и узкая, дымоход – в пол– кирпича. Завершил, как и положено, оголовком. Труба без опоры качается. Прикрутил я к обрешетке две поперечины, дабы труба стояла и не кренилась. «И все бы хорошо, да что-то нехорошо!»
Два плотника с первого этажа стали меня донимать. Носатый Гена, здоровенный семейный мужик взялся меня подкалывать, а напарник его Юрка, такой же медведь с виду – ржать в голос.
Один шутит – другой ржет. Шутки из разряда безобидных постепенно перешли в разряд трудно-терпимых. Потерпел я какое-то время, надоело. Пообещал насмешникам за шиворот мусора насыпать. Не поверили. Развлекают себя дальше.
На втором этаже, где я работал, пола не было. Лежал редкий настил из досок, чтоб я мог ходить, месить раствор да спокойно работу свою делать. Доски давно замусорились кирпичной крошкой, щепками и цементом. И вот я широко шагаю через полуметровую дыру левой ногой. Правая -цепляется подошвой кирзача за гвоздь. Стою враскоряку над пропастью, обнимаю трубу и пытаюсь отцепить правый сапог. Счастье, что трубу к обрешетке успел закрепить. А то бы рухнул вниз вместе со своей трубой. Дрыгаю правой ногой. Доска позади меня переворачивается и весь мусор летит вниз на веселые головы. Эти шутники только что устроились обедать. За шиворот и в миски, с куриным супчиком, насыпалось им изрядно. Ей богу – ненарочно!
Ржание внизу прекратилось. Послышались угрозы и предложение-слезать вниз, на расправу. Слезаю. Не сдерживаю себя и смеюсь. Хорошо смеюсь, громко. Ибо я и есть, по факту – тот, кто смеется последним. А я их предупреждал! В драку не полезли – не дети уже.
Всю эту комедь наблюдал со стороны Слава Кирпич. Он только что вернулся из города на своем кабриолете. Жигуль, со срезанной автогеном крышей, был под завязку забит «свитой короля» – мелкой городской шпаной. Кирпичу поведение веселых плотников явно было не по душе.
– Носатый, ко мне!
Гена, мужик высокий и могучий, сразу, как-то, весь подобрался, уменьшился в размерах и, пряча маленькие глазки, явился на зов.
– Слетаешь в город, купишь водки и закусить. Нам с Алексеем столик накроешь…
Через час столик был накрыт. Посидели на пару с Кирпичом, выпили за мастерство, за печку, за удачу… Шутники к столику допущены не были.
На следующий день приехал Толик. Печкой он оказался доволен и щедро расплатился со мной. Этих денег нам с Таней и маленьким Макаром, хватило безбедно дотянуть до весны. А там, я удачно пристроил наши первые работы в Московский музей современного искусства М’Арс.
Печки мы больше не складывали.
Юмористы Гена и Юрка исчезли с моего горизонта. Слава Кирпич не зажился на этом свете. Его скользкий и опасный путь прервался в середине 90-х.
А печка? Печка стоит и по сей день. Греет исправно.
Толик доволен.
Олег ЮРЧЕНКО
Родился в 1975 году в селе Рагозино Омской области, детство и юность провел на Северном Кавказе. Продолжая семейную традицию, связал свою жизнь с педагогикой. Окончил Карачаевский государственный педагогический университет имени У. Д. Алиева. Много лет работает учителем технологии в общеобразовательной школе. Профессиональная и литературная деятельность Олега Владимировича Юрченко тесно связаны. Работа учителем во многом сформировала мировоззрение автора, определила круг его интересов и задач. Публиковался в альманахах Российского союза писателей. Номинант национальной литературной премии «Писатель года».
Родился в 1975 году в селе Рагозино Омской области, детство и юность провел на Северном Кавказе. Продолжая семейную традицию, связал свою жизнь с педагогикой. Окончил Карачаевский государственный педагогический университет имени У. Д. Алиева. Много лет работает учителем технологии в общеобразовательной школе. Профессиональная и литературная деятельность Олега Владимировича Юрченко тесно связаны. Работа учителем во многом сформировала мировоззрение автора, определила круг его интересов и задач. Публиковался в альманахах Российского союза писателей. Номинант национальной литературной премии «Писатель года».
КАЖДОМУ СВОЁ
Мальчишки весело плескались в воде, радуясь возможности хоть как-то спрятаться от изнуряющей жары. Тихая мелководная речушка, виляя изгибами, обнажала глиняные берега. Один из омытых выступов берега обрызгали водой и скатывались с него в реку. Володька, очередной раз съехав с «трамплина», не спешил взобраться назад, соблюдая условленную очередность. Решил пройтись вдоль берега, проверить норы – раки к обеду не помешали бы. В первой же норе застал хозяина, больно уколов палец. Аккуратно вынимая руку из норы, преградил выход и тут же схватил рака, который, пользуясь секундой, намеренно покидал своё убежище.
– Ребята! Я рака поймал!
– Кидай сюда! – крикнул друг. Поймав добычу, завернул в кепку и придавил сандалиями.
– Вовка! Пока ты раков ловишь, мы за подсолнухами сходим. Догонишь?
– Ещё пару добуду и догоню! – ответил он, продолжая ощупывать берег под водой в поисках нор.
Ребята взобрались на высокий берег и направились по дороге в сторону поля с подсолнухами.
Не теряя времени, Вовка поймал ещё одного, зажав в кулаке, свободной рукой продолжал поиски. В стороне что-то булькнуло. « Как будто мы не всех лягушек распугали!» – успел подумать и тут же получил удар по макушке головы. Брошенный ком земли рассыпался, путаясь в мокрых волосах. Смахивая остатки земли с головы, оглянулся и заметил Гогу с приятелем. Коренастый паренек сам себя называл Гога-бульдог, все остальные звали «псом лохматым» или Гогой лохматым. Прическа его не знала расчёски, и ножницы видела пару раз в год.
Встреча не радовала и ничего хорошего не предвещала. Друзья Вовкины уже были далеко, потому кричать бесполезно. Драться крайне не хотелось. Гога парень крепкий, чем всегда пользовался для поддержания своего авторитета. Неприятели, пиная вещи, обнаружили спрятанную добычу.
– Удачно мы зашли! Кидай нам второго!– крикнул Гогин приятель, вытряхнул рака из кепки и закинул её дальше к дороге.
– Сейчас! – ответил Володька и демонстративно отпустил рака в воду.
Гога швырнул в него сандалией, надеясь попасть в голову, но дистанция оказалась для легкой обуви велика, и она упала на край берега, свалилась в воду.
– Силенок не хватило?! Не попал! – хотел было схватить свою сандалию, но заметил, что она тонуть сразу не собирается, решил дождаться вторую. Уловка удалась, и другая сандалия была уже в полете. На этот раз Гога метнул её с разбега. « Тут надо ловить сразу, явный перелет, вдруг течением унесет,» – раздумывал Вовка, хватая первую и ныряя за второй, поплыл на противоположный берег.
– Домой захочется, вернешься! Мы тебя у дороги подождем! – кричали ему вслед.
Действительно, домой дорога была одна и она на том берегу. «Выше река шире и ферму обходить надо, там собаки. Вдоль берега терновник – всю «шкуру» себе попортишь. Ладно, что хоть обувь есть!» – размышлял Вовка, выбираясь на берег.
Дошел до изгороди скотного выгула и побрел вдоль него. «Как же так получилось, что пришлось убежать? Как-то само собой! Побили бы наверняка, потом хвастались. А тут ничего и не было. Только проблема, как быстрей до дороги добраться и ребят встретить, искать будут. Дорога-то на том берегу!» – притаптывая кусты чертополоха, думал Володька.
– Как же ты сюда забрел? И зачем? – услышал сзади, вздрогнул от неожиданности, но все же обернулся. В пяти шагах стоял дед Степаныч – сторож, видимо, пораньше приехал на смену.
– От лохматого Гоги и его приятеля убежал! Задирались! Назад идти побаиваюсь.., – честно признался сторожу.
– Задирались – это плохо! Но в обход не обернёшься дотемна! – ответил дед. – Пойдем, обсудим на поляне, я там коня привязал и мух там поменьше.
Мальчик пошел вслед за дедом. Конь мирно щипал траву. В стороне стояла телега с охапкой травы на подстилку. Степаныч еще не успел разобрать свои пожитки, приехал совсем недавно. Подсадив беглеца на телегу, уселся рядом, выдал ему большой калач и с серьёзным видом спросил:
– Теперь рассказывай, Вовка, как собираешься решать проблему?
– В тот-то и дело, что не знаю! За калач спасибо! Друзья мои остались на том берегу. Искать будут. Вернутся, а там эти…. Подерутся, и все из-за меня, а я убежал! – Вовка сник.
– А чего ты боишься больше: что побьют или, что из-за тебя подерутся?
– Думаю, больше боюсь драки….
– От проблем сложно убежать, их надо решать, но с умом! – ответил дед. – Расскажу, как я думаю, а там принимай решение. Пойдет?
Володька утвердительно мотнул головой.
– Начнем издалека. Плавать умеешь? – вопрос был неожиданным и, как показалось Вовке, глупым.
– Конечно, умею!
– А есть люди, которые не умеют. Заходит человек в воду и руками гребет, и ногами болтыхает, а его всё одно ко дну тянет. Как думаешь, почему?
– Может, потому, что боится и, думает, что потонет?!
– Верно рассуждаешь, малец! Дело в страхе. Ты веришь, что вода тебя удержит, плывешь без страха. Вода, она как волшебный инструмент, что придумаешь – то и исполнит. Как говорят: каждому своё, и каждому по вере его дано будет. Людей неслабых, но пугливых она пугает. Смелым людям помогает... Ну и так дальше. Вода может спрятать. Может отвлечь – глаз отвести, все, что пожелаешь и во что поверишь.
– Просто сказать – все, что пожелаешь! – ответил Вовка.
– Правда, просто! Пожелать мало, надо не сомневаться в желаниях. Поверь, что река отвлечет неприятеля, и осторожно перебирайся на тот берег. Чтобы в тебе не было сомнений, понаблюдаю, в случае чего вступлюсь за тебя! Годится?!
В мальчишке проснулась надежда. Появилась уверенность в благополучном решении проблемы:
– Если так, то я пошел?!
– Иди. Только спустись ниже по течению, там помельче будет и вода журчит. Малая вероятность невзначай шлёпнуть громко водой. Потом выбирайся прямо на дорогу и иди по ней. Там тебя никто не ждёт!
– Спасибо! – спрыгнув с телеги, Вовка побежал к реке. Степаныч медленно, не торопясь, побрел к краю берега. Малец убежал крайне уверенным, а значит, у него все получится.
В прибрежном кустарнике застрекотали сороки, вспорхнули, беспокойно кружась. Дед остановился, внимательно вглядываясь.
Гога лохматый с приятелем, коротая время, пытались поймать птенца сороки, чем и был вызван птичий гам. Гога лез на деревце и, уже хватая птицу, промахнулся, по инерции сломал ветку. Птенец порхнул над водой. Продолжая ломать теперь мелкий терновник внизу, охотник упал в реку. Ругая всех, принялся карабкаться из воды назад в кустарник. Приятель суетился на берегу, размахивая руками.
Степаныч улыбнулся, видя бегущего по дороге Володьку. Мальчишка приостановился, поднимая кепку, огляделся и, заметив деда, махнул ему рукой. Теперь он знал, что если не сомневаться в своём успехе – можно решить множество проблем. Естественно, очень хорошо обдумав варианты. Радовался тому, что есть люди, которые могут дать хороший совет и подбодрят в трудную минуту. Об этом он теперь обязательно расскажет своим друзьям.
Мальчишки весело плескались в воде, радуясь возможности хоть как-то спрятаться от изнуряющей жары. Тихая мелководная речушка, виляя изгибами, обнажала глиняные берега. Один из омытых выступов берега обрызгали водой и скатывались с него в реку. Володька, очередной раз съехав с «трамплина», не спешил взобраться назад, соблюдая условленную очередность. Решил пройтись вдоль берега, проверить норы – раки к обеду не помешали бы. В первой же норе застал хозяина, больно уколов палец. Аккуратно вынимая руку из норы, преградил выход и тут же схватил рака, который, пользуясь секундой, намеренно покидал своё убежище.
– Ребята! Я рака поймал!
– Кидай сюда! – крикнул друг. Поймав добычу, завернул в кепку и придавил сандалиями.
– Вовка! Пока ты раков ловишь, мы за подсолнухами сходим. Догонишь?
– Ещё пару добуду и догоню! – ответил он, продолжая ощупывать берег под водой в поисках нор.
Ребята взобрались на высокий берег и направились по дороге в сторону поля с подсолнухами.
Не теряя времени, Вовка поймал ещё одного, зажав в кулаке, свободной рукой продолжал поиски. В стороне что-то булькнуло. « Как будто мы не всех лягушек распугали!» – успел подумать и тут же получил удар по макушке головы. Брошенный ком земли рассыпался, путаясь в мокрых волосах. Смахивая остатки земли с головы, оглянулся и заметил Гогу с приятелем. Коренастый паренек сам себя называл Гога-бульдог, все остальные звали «псом лохматым» или Гогой лохматым. Прическа его не знала расчёски, и ножницы видела пару раз в год.
Встреча не радовала и ничего хорошего не предвещала. Друзья Вовкины уже были далеко, потому кричать бесполезно. Драться крайне не хотелось. Гога парень крепкий, чем всегда пользовался для поддержания своего авторитета. Неприятели, пиная вещи, обнаружили спрятанную добычу.
– Удачно мы зашли! Кидай нам второго!– крикнул Гогин приятель, вытряхнул рака из кепки и закинул её дальше к дороге.
– Сейчас! – ответил Володька и демонстративно отпустил рака в воду.
Гога швырнул в него сандалией, надеясь попасть в голову, но дистанция оказалась для легкой обуви велика, и она упала на край берега, свалилась в воду.
– Силенок не хватило?! Не попал! – хотел было схватить свою сандалию, но заметил, что она тонуть сразу не собирается, решил дождаться вторую. Уловка удалась, и другая сандалия была уже в полете. На этот раз Гога метнул её с разбега. « Тут надо ловить сразу, явный перелет, вдруг течением унесет,» – раздумывал Вовка, хватая первую и ныряя за второй, поплыл на противоположный берег.
– Домой захочется, вернешься! Мы тебя у дороги подождем! – кричали ему вслед.
Действительно, домой дорога была одна и она на том берегу. «Выше река шире и ферму обходить надо, там собаки. Вдоль берега терновник – всю «шкуру» себе попортишь. Ладно, что хоть обувь есть!» – размышлял Вовка, выбираясь на берег.
Дошел до изгороди скотного выгула и побрел вдоль него. «Как же так получилось, что пришлось убежать? Как-то само собой! Побили бы наверняка, потом хвастались. А тут ничего и не было. Только проблема, как быстрей до дороги добраться и ребят встретить, искать будут. Дорога-то на том берегу!» – притаптывая кусты чертополоха, думал Володька.
– Как же ты сюда забрел? И зачем? – услышал сзади, вздрогнул от неожиданности, но все же обернулся. В пяти шагах стоял дед Степаныч – сторож, видимо, пораньше приехал на смену.
– От лохматого Гоги и его приятеля убежал! Задирались! Назад идти побаиваюсь.., – честно признался сторожу.
– Задирались – это плохо! Но в обход не обернёшься дотемна! – ответил дед. – Пойдем, обсудим на поляне, я там коня привязал и мух там поменьше.
Мальчик пошел вслед за дедом. Конь мирно щипал траву. В стороне стояла телега с охапкой травы на подстилку. Степаныч еще не успел разобрать свои пожитки, приехал совсем недавно. Подсадив беглеца на телегу, уселся рядом, выдал ему большой калач и с серьёзным видом спросил:
– Теперь рассказывай, Вовка, как собираешься решать проблему?
– В тот-то и дело, что не знаю! За калач спасибо! Друзья мои остались на том берегу. Искать будут. Вернутся, а там эти…. Подерутся, и все из-за меня, а я убежал! – Вовка сник.
– А чего ты боишься больше: что побьют или, что из-за тебя подерутся?
– Думаю, больше боюсь драки….
– От проблем сложно убежать, их надо решать, но с умом! – ответил дед. – Расскажу, как я думаю, а там принимай решение. Пойдет?
Володька утвердительно мотнул головой.
– Начнем издалека. Плавать умеешь? – вопрос был неожиданным и, как показалось Вовке, глупым.
– Конечно, умею!
– А есть люди, которые не умеют. Заходит человек в воду и руками гребет, и ногами болтыхает, а его всё одно ко дну тянет. Как думаешь, почему?
– Может, потому, что боится и, думает, что потонет?!
– Верно рассуждаешь, малец! Дело в страхе. Ты веришь, что вода тебя удержит, плывешь без страха. Вода, она как волшебный инструмент, что придумаешь – то и исполнит. Как говорят: каждому своё, и каждому по вере его дано будет. Людей неслабых, но пугливых она пугает. Смелым людям помогает... Ну и так дальше. Вода может спрятать. Может отвлечь – глаз отвести, все, что пожелаешь и во что поверишь.
– Просто сказать – все, что пожелаешь! – ответил Вовка.
– Правда, просто! Пожелать мало, надо не сомневаться в желаниях. Поверь, что река отвлечет неприятеля, и осторожно перебирайся на тот берег. Чтобы в тебе не было сомнений, понаблюдаю, в случае чего вступлюсь за тебя! Годится?!
В мальчишке проснулась надежда. Появилась уверенность в благополучном решении проблемы:
– Если так, то я пошел?!
– Иди. Только спустись ниже по течению, там помельче будет и вода журчит. Малая вероятность невзначай шлёпнуть громко водой. Потом выбирайся прямо на дорогу и иди по ней. Там тебя никто не ждёт!
– Спасибо! – спрыгнув с телеги, Вовка побежал к реке. Степаныч медленно, не торопясь, побрел к краю берега. Малец убежал крайне уверенным, а значит, у него все получится.
В прибрежном кустарнике застрекотали сороки, вспорхнули, беспокойно кружась. Дед остановился, внимательно вглядываясь.
Гога лохматый с приятелем, коротая время, пытались поймать птенца сороки, чем и был вызван птичий гам. Гога лез на деревце и, уже хватая птицу, промахнулся, по инерции сломал ветку. Птенец порхнул над водой. Продолжая ломать теперь мелкий терновник внизу, охотник упал в реку. Ругая всех, принялся карабкаться из воды назад в кустарник. Приятель суетился на берегу, размахивая руками.
Степаныч улыбнулся, видя бегущего по дороге Володьку. Мальчишка приостановился, поднимая кепку, огляделся и, заметив деда, махнул ему рукой. Теперь он знал, что если не сомневаться в своём успехе – можно решить множество проблем. Естественно, очень хорошо обдумав варианты. Радовался тому, что есть люди, которые могут дать хороший совет и подбодрят в трудную минуту. Об этом он теперь обязательно расскажет своим друзьям.
Николай НИБУР
Автор десятка книг самой различной направленности: политический детектив, постапокалиптические фантазии, историко-краеведческие изыскания, рассказы о нелегком периоде экономических реформ в России и о простом человеческом общежитии в согласии с окружающей природой.
Все эти произведения объединяет тема извечной борьбы Добра и Зла.
Член Союза писателей с 2018 года.
Автор десятка книг самой различной направленности: политический детектив, постапокалиптические фантазии, историко-краеведческие изыскания, рассказы о нелегком периоде экономических реформ в России и о простом человеческом общежитии в согласии с окружающей природой.
Все эти произведения объединяет тема извечной борьбы Добра и Зла.
Член Союза писателей с 2018 года.
ТИМОНИХА
Живет баба Тимониха одна в небольшом, еще крепком домике на окраине заводского поселка Забродино. Скучает порой. Дочь с внуком живут в городе, приезжают нечасто.
Сын и вовсе на Дальнем Востоке, служит на военном корабле. Раньше-то чуть не каждый год приезжал со всей семьей. Отпуск у военных большой, успевали они и на курорте побывать, и к матери заехать. А сейчас пишет, что на дорогу денег собрать не может. Это раньше в армии были большие зарплаты. Намного больше, чем у рабочих и колхозников. А сейчас – наоборот, военные меньше всех получают. Жена без работы, двое ребятишек. Можно так сказать, что бедствуют. Не до путешествий.
В родном доме сын не был, почитай, уж лет пять. Дети, поди, совсем большими стали… Ох-охох!
Заходит иногда подруга Татьяна, такая же одинокая пенсионерка. Сидят за чаем, рассказывают друг другу про свои горести и радости, вспоминают, как раньше вместе работали на заводе в одной бригаде.
Завод в небольшом тогда уральском станционном поселке появился в сорок первом году, его эвакуировали из-под Москвы, когда немец наступал. Место это выбрали для спасаемого от войны механического завода, потому что рядом с Забродино проходила высоковольтная магистральная линия, а электричество необходимо для подключения станков. И еще одна причина помогла выбору именно этого поселка: Забродино стоит на железной дороге, а это важно для снабжения завода сырьем и для отгрузки продукции на фронт.
Татьяне было тогда пятнадцать лет, она училась в школе в восьмом классе. В октябре построили всех школьников на линейку, и директор объявил, что школа закрывается. Через два дня из Москвы прибудут эшелоны со станками, в школьном здании поселятся приезжающие с заводом рабочие.
Месяц-полтора учителя пытались проводить занятия на дому. Но потом наступили морозы, и учеба окончательно прекратилась. А с начала нового, сорок второго года Татьяна, как и большинство ее одноклассников, пошла на завод. Время пришло такое, что вся страна стала работать на фронт. Да и выбора не было, приходилось как-то выживать. Хлеб и другие продукты стали выдавать по карточкам. Заводские трудящиеся получали рабочую карточку, которая отоваривалась продуктами в два раза больше, чем иждивенческая.
Поставили Татьяну ученицей на шлифовальный станок. Сначала у нее ничего не получалось, потом понемногу научилась. Так шлифовщицей всю жизнь и проработала. У станка стоишь, все время нагнувшись к вращающемуся шпинделю, и к старости у Татьяны развилась такая сутулость, что когда она идет по улице, то вниз, на землю смотрит. А для того, чтобы взглянуть в лицо встречному прохожему, приходится останавливаться и с усилием разгибаться.
А баба Тимониха родилась и жила в деревне в двух часах езды на поезде от поселка Забродино, и звали ее тогда Катей. Училась она в школе-семилетке в соседнем селе. От деревни до села – три с лишним километра, на дорогу в школу уходило час, шли полем и через лес, в снег и в дождь. После школьных занятий Катя помогала родителям по дому, а летом, как и все подростки, работала в колхозе.
Весной сорок второго года в школу пришли председатель колхоза и уполномоченный из района. Собрали они старшеклассников и обратились к ним с призывом о помощи фронту. В то время четырнадцатилетние семиклассники считались уже взрослыми. Их записали на «трудовой фронт» и отправили на новый завод.
Поселили ребят в только что отстроенном бараке-общежитии. Парней направили на тяжелые работы: на стройку, на станцию грузчиками. А девчонок зачислили в ФЗУ – фабрично-заводское училище. Недолго, с месяц, кое-как и кое-чему поучили, а потом сразу поставили к токарному станку вытачивать детали для мин.
Только какие из девчонок станочники?! Получалось плохо, норму никто не выполнял. Слабых девчоночьих сил не хватало, чтобы как следует управляться с рычагами. От неверных движений ломались резцы. Старый кадровый рабочий Кузьмич не отходил от них, помогал, как мог. Тяжело было, но старались, работали! Все для фронта, все для победы!
А осенью рядом с поселком расположился лагерь, где проходили проверку наши солдаты, вернувшиеся из плена. И за станками девчонок сменили эти солдаты. А их перевели на другие работы, где полегче: контролерами, шлифовщицами, упаковщицами.
Катя попала на шлифовальный участок, в одну бригаду с Татьяной. Так и проработала на заводе всю жизнь. На работе у станка все время на ногах. Вот они, ноженьки-то, и болят. Ох-охох!..
Тяжелое тогда было время и голодное, но помнится всегда только хорошее. Несмотря ни на что, жили весело! Отработаешь смену, потом еще два или четыре часа – и ничего! За сверхурочные переработки давали горячий чай и белую сдобную булку с изюмом. Не было на свете ничего вкуснее той булки!
А после работы, уже, считай, ночью, бежали в кино, на танцы! Словно и не было тяжелого рабочего дня! Поспишь недолго, а утром снова на работу! Шли к проходной с радостью, не было никакой усталости. И девчонки были все крепкие, краснощекие! Не то, что сегодняшние, бледные да худющие. Ох-охох!..
Здесь, на заводе, сложилась у подруг личная жизнь.
За Татьяной чуть ли не с первых дней работы на заводе ухаживал красивый парень Саша, молодой фрезеровщик из числа приехавших с заводом рабочих. Он подружились, и как только исполнилось ей восемнадцать, – сразу поженились. На заводе и прошла вся их жизнь, отработали они здесь вдвоем восемьдесят пять лет. Получили от завода квартиру, вырастили двух детей.
После выхода на пенсию решили завести дачу для летнего отдыха. А тут как раз Сашин брат, который всю жизнь провел на Крайнем Севере, тоже вышел на пенсию. Его дети выросли и разъехались, и он с женой тоже собрался, как там говорят, «возвращаться на материк».
Сговорились братья и на две семьи купили большой дом. Незадолго до этого в поселке провели газ и водопровод. Разделили они дом на две половины и стали жить: брат с женой Ириной – постоянно, а Татьяна с Сашей – летом.
Через десять лет братья один за другим умерли, и остались две снохи одни. Ирина так и продолжала жить в доме. И Татьяна, чтобы не мешать в квартире разросшейся семье сына, тоже переехала в дачный дом на постоянную жизнь.
А Тимониха-Екатерина вышла замуж за демобилизованного солдата, пришедшего после войны работать на завод. Он был намного старше ее. Семья его в оккупацию вся погибла, он про это рассказывать не любил. Работал он механиком, золотые руки у него были. Чем уж ему она приглянулась, Екатерина не знает, только посватался он к ней. Она долго не решалась, девчонка еще, а он мужчина в возрасте, смурной ходил всегда. А потом согласилась. Такое было время, что не до выбора – война так прошлась по поселку, что парней да мужиков почти не осталось.
Согласилась она – и не пожалела потом ни разу. Таким добрым и заботливым мужем оказался! Ни разу грубого слова от него не слышала. Все с добротой да с лаской. Хмурость его только внешней оказалась. Да и то сказать, – семью потерял. Звали его Тимофей, а она звала его Тимошей. Тогда ее в шутку и прозвали Тимонихой. Имя ей так пристало, что постепенно ее настоящее имя Екатерина все забыли. А Тимониха так даже рада память о муже носить.
Взяли они с Тимошей ссуду и купили недостроенный дом на окраине поселка. Сруб добротный, крыша есть, в полу доски толстые. Остальное Тимофей доделал своими мастеровыми руками: окна окосячил, рамы сам связал и вставил, двери навесил. Заселились они и зажили счастливо. Дети пошли: двое, один за другим. После работы Тимоша дом улучшал-достраивал: террасу пристроил, погреб сделал, сарай поставил. Екатерина с детьми на огородике занимались. Только недолгим оказалось их счастье. Тимофей на войне не раз раненый был, болеть стал и умер рано, когда дети еще в школу ходили. Тяжело, конечно, пришлось одной с двумя ребятами, но ничего, в войну труднее было. Подняла детей и выучила. Дочь после школы институт в городе закончила, а сын поступил в морское училище.
Так и коротает время баба Тимониха, одна со своими воспоминаниями. Всех переберет, всё передумает длинными зимними днями-ночами. Ох-охох!..
Летом скучать некогда, на небольшом огородике копается. На летние каникулы дочь подбросит внука. А куда ребенку в городе податься? Пионерских лагерей теперь не стало.
А сама дочь «шопит», прости Господи! А что это за занятие такое, рассказывает неохотно. Да и не расспросишь как следует, отвечает-то все рывком. Ничего, мать не обижается... Видно, хвалиться тут нечем. Поняла она только, что дочь сейчас вроде как торговец, за товарами далеко ездит.
Только мать-то знает: какой из нее торгаш?! В школе всё книжки читала, потом в институте училась. Потом работала в научном институте, хорошую зарплату получала. Но теперь закрыли их науку и всех работников сократили. Вот и мается она теперь без работы. И замужем-то толком не была, ребенок поздний, безотцовщина... Ох-охох!
Когда с внуком-то – повеселее. Тот в мамку, видать, пошел, тоже всё к книжкам тянется. Учителем хочет стать. Говорит:
– Бабушка, давай тебе книжку почитаю.
– Почитай, Дима, а я послушаю.
Дима и рад:
– Слушай, бабушка! Только сиди тихо!
Читал Дима рассказ про то, как ребята устроили инкубатор и вывели цыплят. Занятно! Да и на внука, умненького лобастика, смотреть радостно.
Утром Тимониха на завтрак сварила яйца. Ох-охох! Не те продукты стали! Раньше и желток был яркий, оранжевый. Сваришь всмятку, посечешь в блюдце, посолишь и ешь с белым хлебом. Вкусно! А сейчас желток бледный, синий какой-то. Но ничего, грех жаловаться, всякое в своей жизни повидала Тимониха.
Ели с внуком, вспоминали вчерашний рассказ. А Дима весь день про инкубатор вопросы задавал, как да что… Где ж ему, внуку, в городе-то знать, откуда что берется. Это она детство в деревне провела.
Вечером смотрели новости по телевизору. Как нарочно, все про куриную тему говорили: «...В детском саду произошло заражение детей сальмонеллой... Санитарный врач временно запретил ввоз «ножек Буша...»
Ночью опять долго ворочалась баба Тимониха и вот что к утру надумала: решила завести кур. Раньше-то она, бывало, водила живность. Коровы, конечно, не держала, но с десяток курочек было. Однажды даже завели поросенка, держали его в дальнем сарае.
Тогда время голодное было, многие в поселке скотину имели, вот и ее подруги уговорили. Но уж больно хлопотное это оказалось дело, рабочему человеку не подходит, времени не хватает. Да и когда пришло время забивать кабанчика, выращенного своими руками, – так было жалко, что убежала к соседям, чтобы не видеть. И больше они с Тимошей за это дело не брались. А потом за поселком открыли небольшую птицефабрику, и проще стало покупать готовые продукты.
Ох-охох!.. Давно все это было, при Тимоше еще...
Утром на следующий день они с внуком отправились через весь поселок на птицефабрику. На проходной ее не сразу пропустили. Тимониха сказала, что идет к директору, и ее замучили расспросами. Назначена ли ей встреча? По какому вопросу?..
– По личному вопросу! – в сердцах ответила Тимониха.
Начальник охраны позвонил секретарю, та спросила разрешения у самого директора. Потом ей выписали пропуск, и они с Димой прошли на территорию фабрики. Здесь, около небольшого здания администрации ей встретился внук старой фабричной подруги, она удивилась:
– Володя, ты что тут делаешь? Ты же вроде на заводе работал.
– Так завод в простое, сама знаешь, баб Кать. Зарплату три месяца не платили. Уволился я с завода, сейчас здесь работаю, директора вожу. А ты чего здесь?
– К директору вашему иду. А фабрика-то работает?
– Работает... Да какая это работа! Только один цех наполовину курами заполнен, и тех, говорят, кормить скоро будет нечем. А раньше все восемь цехов под завязку загружены были! Ну, да не мое это дело. Я вот за машиной смотрю, – сказал он, продолжая натирать стекла красивого автомобиля. Дорогая, видать, машина-то.
Тимониха поднялась на второй этаж. Ох-охох!.. Внук остался в приемной на диване, а ее, наконец, впустили в кабинет к Степану Матвеевичу.
Это сейчас он Степан Матвеевич. А Тимониха помнит его еще молодым парнишкой Степой, когда он после школы пришел к ним на завод. Татьяна подвела его к ней и сказала:
– Вот, Екатерина, будешь учить парня.
Парень оказался толковый, все схватывал на лету. Стал он работать за станком и учиться заочно в институте. Прошло несколько лет, и Степан стал бригадиром, потом мастером, а потом и начальником производственного участка. А когда при заводе открыли цех по выращиванию домашней птицы, чтобы улучшить обеспечение продуктами своих работников, на новое направление работы направили молодого перспективного руководителя Степана. Позже цех завода стал самостоятельной птицефабрикой, и ее директором назначили Степана Матвеевича.
Забродино – не Москва, они со Степаном частенько встречались на улице. Степан всегда приветливо подшучивал над Тимонихой:
– Баба Катя, привет! Это ж я, Стяпан! Да куды ж ты? Да чаво ж ты?
– Да ты надо мной смяёсси!.. – отвечала Тимониха.
– Нет, баб Кать, не смеюсь. Просто говор мне твой нравится!
Директор улыбнулся, встал ей навстречу:
– Ну, заходи, баба Катя! Как ты, все бегаешь? Садись, садись... Небось, на работу устраиваться пришла. Ха-ха! Так не надейся, я своих пенсионеров всех уволил. Сама знаешь, сейчас везде сокращения. Нет? Ну, ладно, говори, зачем я тебе понадобился.
– Степан, продай мне цыплят.
– Что?! Ты что, баб Кать, фермером заделалась? Ха-ха! И сколько тебе надо тысяч?
– Да не тысяч, а пять штук мне надо. Растить с внуком будем.
И тут только директор понял, что Тимониха не шутит, и улыбка сошла с его лица.
– Ты что, баб Кать, издеваешься? Нет? Ага, смяёсси, да?.. Пять штук... Я тебе что, баб Кать, магазин? Здесь фабрика. Понимаешь, фаб-ри-ка! Иди, баб Кать, домой, тут ничего не продается!
– Погоди, не гони меня, Степан. Я-то тебе помогала, когда ты молодой к нам в бригаду пришел, не прогоняла. Помнишь? – и спокойно добавила. – Так что не кричи, а лучше помоги мне.
– Ну, баб Кать!.. – он вскочил, и заходил по кабинету. – Вот связался я с тобой! И еще, дурень, говорю: «Тимониху – пропустить!» Пять штук ей!.. Думаешь, мне заняться больше нечем?! У меня корма кончаются! На расчетном счете в банке денег нет, не знаю, чем зарплату людям платить буду! Пять штук ей!.. Меня же сейчас вся фабрика засмеет! Да ты знаешь, что у меня завтра встреча с немцами, надо подготовиться. Да... Эх, да что с тобой говорить!..
– Ну, расходился, раскипятился!..
Он сел, постучал пальцами по столу, помолчал.
– Ну, баба Катя!.. – еще постучал по столу, еще помолчал, потом вызвал секретаря. – Вера! Зинаида Алексеевна у себя? Да нет, я сам сейчас к ней подойду.
Степан Матвеевич вышел, через несколько минут вернулся.
– Сейчас пойдешь к бухгалтеру в пятую комнату. Она выпишет тебе квитанцию и приходный ордер. По приходному ордеру заплатишь в кассу. Потом пойдешь в инкубаторскую, там тебе по квитанции выдадут цыплят и пропуск оформят. Сегодня как раз выход. Все, все... Не благодари, иди.
И добавил ей вслед:
– И больше не приходи! Я накажу охране, чтобы тебя не пускали!.. Пять штук ей, видишь ли!..
Перетерпела баба Тимониха и фырчанье бухгалтера («Мне теперь всю отчетность переделывать»), и подначивания женщин в инкубаторской, и дотошную проверку документов на проходной. А через полтора часа они с Димой вернулись домой с корзиной, в которой пищали пять желтых комочков.
Внук не отходил от них!
– Баба, а это?.. А то?..
Ох-охох!.. Уходилась баба Тимониха, ноги устали, а рассиживаться некогда, голодная команда ждать не может. Сначала накормила внука, потом они оба занялись цыплятами. Тимониха сварила яиц и пшенную кашу. Нарубила мелко четверть одного яйца, смешала с ложкой пшенной каши и поставила остудить на окно. Дима достал большую картонную коробку от телевизора, обрезал ее пониже и по одному пересадил в нее цыплят из корзины. Высыпали корм, а они бегают, суетятся, но не клюют.
– Они без клуши бестолковые. Ты, Дима, постучи пальцем по дну коробки рядом с кучкой корма, как будто клюешь! Так клуша делает.
И действительно, сработало. Цыплята толкаются, стучат клювиками, едят. Внук радуется, смеется с ним и баба Тимониха.
– Ну, все, теперь до ужина! Сажай их назад в корзину, и повесь повыше, под потолок. Как зачем? Они же маленькие, на полу их продует на сквозняке, заболеют. Так раньше всегда делали.
Так и пошло дело. Кормление два раза в день. Один цыпленок вскоре заболел, умер. Вместе с Димой похоронили его, внук плакал. Осталось четыре пушистика, которые подрастали быстро и вскоре начали оперяться.
Тимониха попросила соседа, он за бутылку смастерил большую клетку, обтянул ее железной сеткой. Стали держать цыплят на улице во дворе, а на ночь и во время дождя закрывали в клетке. Казалось бы, четыре цыпленка – это немного, а хлопот набирается немало. То соседская кошка близко ходит, то ястреб кружит в небе. Вдвоем с Димой заделали все щели в заборе, чтобы цыплята не убежали со двора. Глаз да глаз!
– Вот, Дима, не зря говорят: цыплят по осени считают, – учила Тимониха внука, – их вырастить – что детей поднять!
Пока внук был на каникулах, помогал с радостью, потом одна управлялась. Когда цыплята стали подрастать, оказалось, что растут два петушка и две молодки. Петушки стали задираться, не уступают друг другу. Пришлось одного отдать тому же соседу на закуску. За это он для цыплят оборудовал в сарае загон на зиму, сделал насест.
Неожиданно подкатил Володя. Открыл багажник, выгрузил тяжелый мешок:
– Баб Кать! Получай, директор тебе прислал.
Тимониха аж присела, разглядывая синий пластиковый мешок, весь исписанный иностранными буквами:
– Чего это там?
– Корм для твоих птеродактилей. Получили первый транш из Германии.
– Что еще за транш такой?
– Бери, бери, не спрашивай. Это мешок из выставочной партии. Директор сказал, бесплатно! Смеется: надо бабе Кате малый бизнес поддержать!
– И много таких мешков получили? Теперь, надо думать, дело пойдет, заработаете!
– Куда там! Получили-то много, да у нас, баб Кать, не осталось ни одной курицы! Фабрика не работает, все в простойном отпуске. А корм, говорят, продавать будем.
– А ты чего ж на работе?
– Так администрация вся работает. Директор, экономист, главный бухгалтер, главный зоотехник – все в своих кабинетах сидят! Хоть бы одного цыпленка завели для смеха, – отвечал Володя. – Ну да не мое это дело. Я вот машину вожу, – хватился он. – Пока, баб Кать, поехал я.
К зиме курочки занеслись, пошли первые яички. Тут кстати, подруга Татьяна позвонила, позвала в гости:
– Привет, Катя. Дачный сезон закрыла? В субботу у меня после летнего перерыва казино открывается, приходи.
Татьяна всегда была активной общественницей. Еще в школе ее комсоргом выбирали. Потом на заводе она профсоюзной работой занималась. В партию вступила, до члена райкома дошла. Но не зазнавалась. Вернется со своих заседаний да пленумов и – снова за станок, работает, как все. За это ее подруги любили и уважали.
Вот и сейчас: зимой вечера долгие, Татьяна собирает подруг у себя дома. Обсуждают летние урожаи и свои болезни, семейные события и новости поселка, играют в карты – в «девятку» и в «петуха».
На такие «собрания», только постучи в стену, приходит сноха Ирина. Она помоложе, еще работает на мебельной фабрике в отделе сбыта. С ней живет сын с женой и ребенком.
Приходит еще одна их подруга, Наталья. Она – местная жительница. После войны закончила институт. По распределению всю жизнь работала экономистом на заводе в Сибири. А когда вышла на пенсию, вместе со всей семьей вернулась в родительский дом. Муж – лет десять, как умер, дети со своими семьями живут в городе. Летом иногда приезжают с внуками, а зимой Наталья тоже одна кукует.
Когда Тимониха добралась до Татьяны, все уже были на месте. Ох-охох!..
– А что это за громадный дом у вас на задах вырос?! – спросила она.
– Это моя молодежь, – ответила Ирина. – Мальчик у них подрос, пять лет уже. Говорят, еще девочку надо. А жить-то где? Решили они дом поставить. А я, пока работаю, помогаю. Оставшиеся накопления трачу. И мои связи на мебельной фабрике помогают. Где строительные материалы повыгоднее купим, где рабочих подешевле наймем. Так и крутимся. Вот, за лето фундамент залили и стены из пенобетонных блоков под крышу подвели. Да что-то они на очень уж большой дом размахнулись. В два этажа! Теперь отделывать не один год придется!.. Ну, да я рада за них и дальше помогать буду. Вот такие у нас новости.
Татьяна стала на стол накрывать.
– Сейчас мои разносолы попробуете. У меня в этом году урожай удался! Четыре ведра моркови в подполье заложила, три с половиной ведра свеклы, два мешка картошки. А помидоры – рекордные получились, по семьсот граммов штука! – с гордостью рассказывала она о своих успехах. – Всех своих закормила и на пять тысяч продала на рынке. Крупные, конечно, не сохранились. Их не засолишь, в банку не войдут. Но сейчас фотографии покажу, внучка снимала. Она у меня все лето на огороде крутилась. Нравится, говорит, ей на бабушкином крылечке на солнышке погреться. В сентябре в музыкальную школу поступила, на скрипке играет.
– Ты же, Таня, всю жизнь в квартире провела, никогда огородом не занималась. Как же тебе удается? – удивлялась Наталья. – А я цветов на восемь тысяч продала. Готовлю внукам подарки на Новый год.
Кто что к столу захватил. Ирина торт купила, Наталья принесла наливку «десять ягод» собственного изготовления, а Тимониха – свежие яички с гордостью из сумки достала.
– А мы с внуком в этом году кур вырастили! Вот, угощайтесь экологически чистым продуктом!
Все удивлялись, хвалили Тимониху.
– Ну, Катя, ты даешь! Продовольственную программу за наших правителей выполняешь!
За обедом стали вспоминать родной завод, который сейчас находится в простое. Говорят, нет заказов.
– Зато все руководство вашего завода – вон какие дома в «Долине Бедных» отгрохали, – рассказывала Ирина, которая всегда знала обо всех событиях в Забродино.
– А что это за долина такая?
– Да за речкой коттеджный поселок вырос. Вы что, не знаете? Там все забродинские богачи земельные участки получили. Место хорошее: и лес, и речка рядом. Вот там они и строят двух-, а то и трехэтажные особняки.
Стали вспоминать былые времена. Вот когда настоящая стройка была! Когда в сорок первом привезли станки, поставили их под открытым небом и сразу включили в работу. Первый месяц, пока от высоковольтной линии новый отвод делали, завод электричество у поселка забирал, в домах свет отключали. Зато завод заработал, и уже через несколько дней первый вагон с минами и снарядами на фронт отправили.
А тем временем вокруг станков стены и крыши цехов возводить начали. Стройка шла круглые сутки, но первую холодную зиму всю, считай, на морозе проработали, рядом со станками костры разводили, грелись. И жили рабочие, где придется, только-только к зиме бараки с отоплением построили. Но никто не роптал. Все для фронта, все для победы!
И все годы после войны строительство ни на день не прекращалось. Новые корпуса поднимались на смену временным зданиям, построенным в войну. Потом строили пятиэтажки для рабочих, от бараков только в начале шестидесятых удалось избавиться. Потом многоэтажки пошли. Поселок Забродино разросся чуть ли не до города...
После обеда подруги играли в карты, ставка десять копеек. Тимонихе на этот раз везло, она выиграла семь с половиной рублей.
– Екатерина, да ты теперь олигарх! Завтра на выигрыш сдобную булку купишь, – смеялись проигравшие подруги, – с изюмом!
– А почем теперь такие булки?
Вернулась баба Тимониха домой поздно. Ох-охох!..
Вечером опять смотрела новости по телевизору.
...Президент в своем выступлении перед Федеральным собранием говорил о продовольственной безопасности России... Министр сельского хозяйства доложил премьер-министру о росте цен на продукты первой необходимости.. Губернатор обсуждал проблему выдачи ссуд фермерам ...
Выключила телевизор баба Тимониха и пошла спать. Ох-охох!..
Ночью опять долго не засыпала, ворочалась, а к утру решила: на следующий год прямо с весны заведет десяток-полтора кур. Пока силы есть, справится. Пенсия хоть и небольшая, но на корм птице хватит. Володьку попросит – он поможет ей, привезет тяжелый груз. Может быть, Степан вспомнит про свою наставницу, опять пришлет мешок-другой корма с фабрики. Может быть, бесплатно, это у них транш называется. Да пусть и не бесплатно, а все подешевле будет, чем в магазине покупать.
Забот, конечно, будет много. А что ей без дела сидеть?! Зато всегда со своим припасом. И самой поесть, при нынешних ценах в магазине-то не больно разгуляешься. И внуку перепадет вкусненького. Глядишь, и дочь лишний раз к матери покажется, за свежим-то продуктом. А она к ее приезду и молока деревенского купит на рынке…
А там… Бог даст долгожданное – сын с семьей заявится!
Задремала баба Тимониха с улыбкой на лице…
Живет баба Тимониха одна в небольшом, еще крепком домике на окраине заводского поселка Забродино. Скучает порой. Дочь с внуком живут в городе, приезжают нечасто.
Сын и вовсе на Дальнем Востоке, служит на военном корабле. Раньше-то чуть не каждый год приезжал со всей семьей. Отпуск у военных большой, успевали они и на курорте побывать, и к матери заехать. А сейчас пишет, что на дорогу денег собрать не может. Это раньше в армии были большие зарплаты. Намного больше, чем у рабочих и колхозников. А сейчас – наоборот, военные меньше всех получают. Жена без работы, двое ребятишек. Можно так сказать, что бедствуют. Не до путешествий.
В родном доме сын не был, почитай, уж лет пять. Дети, поди, совсем большими стали… Ох-охох!
Заходит иногда подруга Татьяна, такая же одинокая пенсионерка. Сидят за чаем, рассказывают друг другу про свои горести и радости, вспоминают, как раньше вместе работали на заводе в одной бригаде.
Завод в небольшом тогда уральском станционном поселке появился в сорок первом году, его эвакуировали из-под Москвы, когда немец наступал. Место это выбрали для спасаемого от войны механического завода, потому что рядом с Забродино проходила высоковольтная магистральная линия, а электричество необходимо для подключения станков. И еще одна причина помогла выбору именно этого поселка: Забродино стоит на железной дороге, а это важно для снабжения завода сырьем и для отгрузки продукции на фронт.
Татьяне было тогда пятнадцать лет, она училась в школе в восьмом классе. В октябре построили всех школьников на линейку, и директор объявил, что школа закрывается. Через два дня из Москвы прибудут эшелоны со станками, в школьном здании поселятся приезжающие с заводом рабочие.
Месяц-полтора учителя пытались проводить занятия на дому. Но потом наступили морозы, и учеба окончательно прекратилась. А с начала нового, сорок второго года Татьяна, как и большинство ее одноклассников, пошла на завод. Время пришло такое, что вся страна стала работать на фронт. Да и выбора не было, приходилось как-то выживать. Хлеб и другие продукты стали выдавать по карточкам. Заводские трудящиеся получали рабочую карточку, которая отоваривалась продуктами в два раза больше, чем иждивенческая.
Поставили Татьяну ученицей на шлифовальный станок. Сначала у нее ничего не получалось, потом понемногу научилась. Так шлифовщицей всю жизнь и проработала. У станка стоишь, все время нагнувшись к вращающемуся шпинделю, и к старости у Татьяны развилась такая сутулость, что когда она идет по улице, то вниз, на землю смотрит. А для того, чтобы взглянуть в лицо встречному прохожему, приходится останавливаться и с усилием разгибаться.
А баба Тимониха родилась и жила в деревне в двух часах езды на поезде от поселка Забродино, и звали ее тогда Катей. Училась она в школе-семилетке в соседнем селе. От деревни до села – три с лишним километра, на дорогу в школу уходило час, шли полем и через лес, в снег и в дождь. После школьных занятий Катя помогала родителям по дому, а летом, как и все подростки, работала в колхозе.
Весной сорок второго года в школу пришли председатель колхоза и уполномоченный из района. Собрали они старшеклассников и обратились к ним с призывом о помощи фронту. В то время четырнадцатилетние семиклассники считались уже взрослыми. Их записали на «трудовой фронт» и отправили на новый завод.
Поселили ребят в только что отстроенном бараке-общежитии. Парней направили на тяжелые работы: на стройку, на станцию грузчиками. А девчонок зачислили в ФЗУ – фабрично-заводское училище. Недолго, с месяц, кое-как и кое-чему поучили, а потом сразу поставили к токарному станку вытачивать детали для мин.
Только какие из девчонок станочники?! Получалось плохо, норму никто не выполнял. Слабых девчоночьих сил не хватало, чтобы как следует управляться с рычагами. От неверных движений ломались резцы. Старый кадровый рабочий Кузьмич не отходил от них, помогал, как мог. Тяжело было, но старались, работали! Все для фронта, все для победы!
А осенью рядом с поселком расположился лагерь, где проходили проверку наши солдаты, вернувшиеся из плена. И за станками девчонок сменили эти солдаты. А их перевели на другие работы, где полегче: контролерами, шлифовщицами, упаковщицами.
Катя попала на шлифовальный участок, в одну бригаду с Татьяной. Так и проработала на заводе всю жизнь. На работе у станка все время на ногах. Вот они, ноженьки-то, и болят. Ох-охох!..
Тяжелое тогда было время и голодное, но помнится всегда только хорошее. Несмотря ни на что, жили весело! Отработаешь смену, потом еще два или четыре часа – и ничего! За сверхурочные переработки давали горячий чай и белую сдобную булку с изюмом. Не было на свете ничего вкуснее той булки!
А после работы, уже, считай, ночью, бежали в кино, на танцы! Словно и не было тяжелого рабочего дня! Поспишь недолго, а утром снова на работу! Шли к проходной с радостью, не было никакой усталости. И девчонки были все крепкие, краснощекие! Не то, что сегодняшние, бледные да худющие. Ох-охох!..
Здесь, на заводе, сложилась у подруг личная жизнь.
За Татьяной чуть ли не с первых дней работы на заводе ухаживал красивый парень Саша, молодой фрезеровщик из числа приехавших с заводом рабочих. Он подружились, и как только исполнилось ей восемнадцать, – сразу поженились. На заводе и прошла вся их жизнь, отработали они здесь вдвоем восемьдесят пять лет. Получили от завода квартиру, вырастили двух детей.
После выхода на пенсию решили завести дачу для летнего отдыха. А тут как раз Сашин брат, который всю жизнь провел на Крайнем Севере, тоже вышел на пенсию. Его дети выросли и разъехались, и он с женой тоже собрался, как там говорят, «возвращаться на материк».
Сговорились братья и на две семьи купили большой дом. Незадолго до этого в поселке провели газ и водопровод. Разделили они дом на две половины и стали жить: брат с женой Ириной – постоянно, а Татьяна с Сашей – летом.
Через десять лет братья один за другим умерли, и остались две снохи одни. Ирина так и продолжала жить в доме. И Татьяна, чтобы не мешать в квартире разросшейся семье сына, тоже переехала в дачный дом на постоянную жизнь.
А Тимониха-Екатерина вышла замуж за демобилизованного солдата, пришедшего после войны работать на завод. Он был намного старше ее. Семья его в оккупацию вся погибла, он про это рассказывать не любил. Работал он механиком, золотые руки у него были. Чем уж ему она приглянулась, Екатерина не знает, только посватался он к ней. Она долго не решалась, девчонка еще, а он мужчина в возрасте, смурной ходил всегда. А потом согласилась. Такое было время, что не до выбора – война так прошлась по поселку, что парней да мужиков почти не осталось.
Согласилась она – и не пожалела потом ни разу. Таким добрым и заботливым мужем оказался! Ни разу грубого слова от него не слышала. Все с добротой да с лаской. Хмурость его только внешней оказалась. Да и то сказать, – семью потерял. Звали его Тимофей, а она звала его Тимошей. Тогда ее в шутку и прозвали Тимонихой. Имя ей так пристало, что постепенно ее настоящее имя Екатерина все забыли. А Тимониха так даже рада память о муже носить.
Взяли они с Тимошей ссуду и купили недостроенный дом на окраине поселка. Сруб добротный, крыша есть, в полу доски толстые. Остальное Тимофей доделал своими мастеровыми руками: окна окосячил, рамы сам связал и вставил, двери навесил. Заселились они и зажили счастливо. Дети пошли: двое, один за другим. После работы Тимоша дом улучшал-достраивал: террасу пристроил, погреб сделал, сарай поставил. Екатерина с детьми на огородике занимались. Только недолгим оказалось их счастье. Тимофей на войне не раз раненый был, болеть стал и умер рано, когда дети еще в школу ходили. Тяжело, конечно, пришлось одной с двумя ребятами, но ничего, в войну труднее было. Подняла детей и выучила. Дочь после школы институт в городе закончила, а сын поступил в морское училище.
Так и коротает время баба Тимониха, одна со своими воспоминаниями. Всех переберет, всё передумает длинными зимними днями-ночами. Ох-охох!..
Летом скучать некогда, на небольшом огородике копается. На летние каникулы дочь подбросит внука. А куда ребенку в городе податься? Пионерских лагерей теперь не стало.
А сама дочь «шопит», прости Господи! А что это за занятие такое, рассказывает неохотно. Да и не расспросишь как следует, отвечает-то все рывком. Ничего, мать не обижается... Видно, хвалиться тут нечем. Поняла она только, что дочь сейчас вроде как торговец, за товарами далеко ездит.
Только мать-то знает: какой из нее торгаш?! В школе всё книжки читала, потом в институте училась. Потом работала в научном институте, хорошую зарплату получала. Но теперь закрыли их науку и всех работников сократили. Вот и мается она теперь без работы. И замужем-то толком не была, ребенок поздний, безотцовщина... Ох-охох!
Когда с внуком-то – повеселее. Тот в мамку, видать, пошел, тоже всё к книжкам тянется. Учителем хочет стать. Говорит:
– Бабушка, давай тебе книжку почитаю.
– Почитай, Дима, а я послушаю.
Дима и рад:
– Слушай, бабушка! Только сиди тихо!
Читал Дима рассказ про то, как ребята устроили инкубатор и вывели цыплят. Занятно! Да и на внука, умненького лобастика, смотреть радостно.
Утром Тимониха на завтрак сварила яйца. Ох-охох! Не те продукты стали! Раньше и желток был яркий, оранжевый. Сваришь всмятку, посечешь в блюдце, посолишь и ешь с белым хлебом. Вкусно! А сейчас желток бледный, синий какой-то. Но ничего, грех жаловаться, всякое в своей жизни повидала Тимониха.
Ели с внуком, вспоминали вчерашний рассказ. А Дима весь день про инкубатор вопросы задавал, как да что… Где ж ему, внуку, в городе-то знать, откуда что берется. Это она детство в деревне провела.
Вечером смотрели новости по телевизору. Как нарочно, все про куриную тему говорили: «...В детском саду произошло заражение детей сальмонеллой... Санитарный врач временно запретил ввоз «ножек Буша...»
Ночью опять долго ворочалась баба Тимониха и вот что к утру надумала: решила завести кур. Раньше-то она, бывало, водила живность. Коровы, конечно, не держала, но с десяток курочек было. Однажды даже завели поросенка, держали его в дальнем сарае.
Тогда время голодное было, многие в поселке скотину имели, вот и ее подруги уговорили. Но уж больно хлопотное это оказалось дело, рабочему человеку не подходит, времени не хватает. Да и когда пришло время забивать кабанчика, выращенного своими руками, – так было жалко, что убежала к соседям, чтобы не видеть. И больше они с Тимошей за это дело не брались. А потом за поселком открыли небольшую птицефабрику, и проще стало покупать готовые продукты.
Ох-охох!.. Давно все это было, при Тимоше еще...
Утром на следующий день они с внуком отправились через весь поселок на птицефабрику. На проходной ее не сразу пропустили. Тимониха сказала, что идет к директору, и ее замучили расспросами. Назначена ли ей встреча? По какому вопросу?..
– По личному вопросу! – в сердцах ответила Тимониха.
Начальник охраны позвонил секретарю, та спросила разрешения у самого директора. Потом ей выписали пропуск, и они с Димой прошли на территорию фабрики. Здесь, около небольшого здания администрации ей встретился внук старой фабричной подруги, она удивилась:
– Володя, ты что тут делаешь? Ты же вроде на заводе работал.
– Так завод в простое, сама знаешь, баб Кать. Зарплату три месяца не платили. Уволился я с завода, сейчас здесь работаю, директора вожу. А ты чего здесь?
– К директору вашему иду. А фабрика-то работает?
– Работает... Да какая это работа! Только один цех наполовину курами заполнен, и тех, говорят, кормить скоро будет нечем. А раньше все восемь цехов под завязку загружены были! Ну, да не мое это дело. Я вот за машиной смотрю, – сказал он, продолжая натирать стекла красивого автомобиля. Дорогая, видать, машина-то.
Тимониха поднялась на второй этаж. Ох-охох!.. Внук остался в приемной на диване, а ее, наконец, впустили в кабинет к Степану Матвеевичу.
Это сейчас он Степан Матвеевич. А Тимониха помнит его еще молодым парнишкой Степой, когда он после школы пришел к ним на завод. Татьяна подвела его к ней и сказала:
– Вот, Екатерина, будешь учить парня.
Парень оказался толковый, все схватывал на лету. Стал он работать за станком и учиться заочно в институте. Прошло несколько лет, и Степан стал бригадиром, потом мастером, а потом и начальником производственного участка. А когда при заводе открыли цех по выращиванию домашней птицы, чтобы улучшить обеспечение продуктами своих работников, на новое направление работы направили молодого перспективного руководителя Степана. Позже цех завода стал самостоятельной птицефабрикой, и ее директором назначили Степана Матвеевича.
Забродино – не Москва, они со Степаном частенько встречались на улице. Степан всегда приветливо подшучивал над Тимонихой:
– Баба Катя, привет! Это ж я, Стяпан! Да куды ж ты? Да чаво ж ты?
– Да ты надо мной смяёсси!.. – отвечала Тимониха.
– Нет, баб Кать, не смеюсь. Просто говор мне твой нравится!
Директор улыбнулся, встал ей навстречу:
– Ну, заходи, баба Катя! Как ты, все бегаешь? Садись, садись... Небось, на работу устраиваться пришла. Ха-ха! Так не надейся, я своих пенсионеров всех уволил. Сама знаешь, сейчас везде сокращения. Нет? Ну, ладно, говори, зачем я тебе понадобился.
– Степан, продай мне цыплят.
– Что?! Ты что, баб Кать, фермером заделалась? Ха-ха! И сколько тебе надо тысяч?
– Да не тысяч, а пять штук мне надо. Растить с внуком будем.
И тут только директор понял, что Тимониха не шутит, и улыбка сошла с его лица.
– Ты что, баб Кать, издеваешься? Нет? Ага, смяёсси, да?.. Пять штук... Я тебе что, баб Кать, магазин? Здесь фабрика. Понимаешь, фаб-ри-ка! Иди, баб Кать, домой, тут ничего не продается!
– Погоди, не гони меня, Степан. Я-то тебе помогала, когда ты молодой к нам в бригаду пришел, не прогоняла. Помнишь? – и спокойно добавила. – Так что не кричи, а лучше помоги мне.
– Ну, баб Кать!.. – он вскочил, и заходил по кабинету. – Вот связался я с тобой! И еще, дурень, говорю: «Тимониху – пропустить!» Пять штук ей!.. Думаешь, мне заняться больше нечем?! У меня корма кончаются! На расчетном счете в банке денег нет, не знаю, чем зарплату людям платить буду! Пять штук ей!.. Меня же сейчас вся фабрика засмеет! Да ты знаешь, что у меня завтра встреча с немцами, надо подготовиться. Да... Эх, да что с тобой говорить!..
– Ну, расходился, раскипятился!..
Он сел, постучал пальцами по столу, помолчал.
– Ну, баба Катя!.. – еще постучал по столу, еще помолчал, потом вызвал секретаря. – Вера! Зинаида Алексеевна у себя? Да нет, я сам сейчас к ней подойду.
Степан Матвеевич вышел, через несколько минут вернулся.
– Сейчас пойдешь к бухгалтеру в пятую комнату. Она выпишет тебе квитанцию и приходный ордер. По приходному ордеру заплатишь в кассу. Потом пойдешь в инкубаторскую, там тебе по квитанции выдадут цыплят и пропуск оформят. Сегодня как раз выход. Все, все... Не благодари, иди.
И добавил ей вслед:
– И больше не приходи! Я накажу охране, чтобы тебя не пускали!.. Пять штук ей, видишь ли!..
Перетерпела баба Тимониха и фырчанье бухгалтера («Мне теперь всю отчетность переделывать»), и подначивания женщин в инкубаторской, и дотошную проверку документов на проходной. А через полтора часа они с Димой вернулись домой с корзиной, в которой пищали пять желтых комочков.
Внук не отходил от них!
– Баба, а это?.. А то?..
Ох-охох!.. Уходилась баба Тимониха, ноги устали, а рассиживаться некогда, голодная команда ждать не может. Сначала накормила внука, потом они оба занялись цыплятами. Тимониха сварила яиц и пшенную кашу. Нарубила мелко четверть одного яйца, смешала с ложкой пшенной каши и поставила остудить на окно. Дима достал большую картонную коробку от телевизора, обрезал ее пониже и по одному пересадил в нее цыплят из корзины. Высыпали корм, а они бегают, суетятся, но не клюют.
– Они без клуши бестолковые. Ты, Дима, постучи пальцем по дну коробки рядом с кучкой корма, как будто клюешь! Так клуша делает.
И действительно, сработало. Цыплята толкаются, стучат клювиками, едят. Внук радуется, смеется с ним и баба Тимониха.
– Ну, все, теперь до ужина! Сажай их назад в корзину, и повесь повыше, под потолок. Как зачем? Они же маленькие, на полу их продует на сквозняке, заболеют. Так раньше всегда делали.
Так и пошло дело. Кормление два раза в день. Один цыпленок вскоре заболел, умер. Вместе с Димой похоронили его, внук плакал. Осталось четыре пушистика, которые подрастали быстро и вскоре начали оперяться.
Тимониха попросила соседа, он за бутылку смастерил большую клетку, обтянул ее железной сеткой. Стали держать цыплят на улице во дворе, а на ночь и во время дождя закрывали в клетке. Казалось бы, четыре цыпленка – это немного, а хлопот набирается немало. То соседская кошка близко ходит, то ястреб кружит в небе. Вдвоем с Димой заделали все щели в заборе, чтобы цыплята не убежали со двора. Глаз да глаз!
– Вот, Дима, не зря говорят: цыплят по осени считают, – учила Тимониха внука, – их вырастить – что детей поднять!
Пока внук был на каникулах, помогал с радостью, потом одна управлялась. Когда цыплята стали подрастать, оказалось, что растут два петушка и две молодки. Петушки стали задираться, не уступают друг другу. Пришлось одного отдать тому же соседу на закуску. За это он для цыплят оборудовал в сарае загон на зиму, сделал насест.
Неожиданно подкатил Володя. Открыл багажник, выгрузил тяжелый мешок:
– Баб Кать! Получай, директор тебе прислал.
Тимониха аж присела, разглядывая синий пластиковый мешок, весь исписанный иностранными буквами:
– Чего это там?
– Корм для твоих птеродактилей. Получили первый транш из Германии.
– Что еще за транш такой?
– Бери, бери, не спрашивай. Это мешок из выставочной партии. Директор сказал, бесплатно! Смеется: надо бабе Кате малый бизнес поддержать!
– И много таких мешков получили? Теперь, надо думать, дело пойдет, заработаете!
– Куда там! Получили-то много, да у нас, баб Кать, не осталось ни одной курицы! Фабрика не работает, все в простойном отпуске. А корм, говорят, продавать будем.
– А ты чего ж на работе?
– Так администрация вся работает. Директор, экономист, главный бухгалтер, главный зоотехник – все в своих кабинетах сидят! Хоть бы одного цыпленка завели для смеха, – отвечал Володя. – Ну да не мое это дело. Я вот машину вожу, – хватился он. – Пока, баб Кать, поехал я.
К зиме курочки занеслись, пошли первые яички. Тут кстати, подруга Татьяна позвонила, позвала в гости:
– Привет, Катя. Дачный сезон закрыла? В субботу у меня после летнего перерыва казино открывается, приходи.
Татьяна всегда была активной общественницей. Еще в школе ее комсоргом выбирали. Потом на заводе она профсоюзной работой занималась. В партию вступила, до члена райкома дошла. Но не зазнавалась. Вернется со своих заседаний да пленумов и – снова за станок, работает, как все. За это ее подруги любили и уважали.
Вот и сейчас: зимой вечера долгие, Татьяна собирает подруг у себя дома. Обсуждают летние урожаи и свои болезни, семейные события и новости поселка, играют в карты – в «девятку» и в «петуха».
На такие «собрания», только постучи в стену, приходит сноха Ирина. Она помоложе, еще работает на мебельной фабрике в отделе сбыта. С ней живет сын с женой и ребенком.
Приходит еще одна их подруга, Наталья. Она – местная жительница. После войны закончила институт. По распределению всю жизнь работала экономистом на заводе в Сибири. А когда вышла на пенсию, вместе со всей семьей вернулась в родительский дом. Муж – лет десять, как умер, дети со своими семьями живут в городе. Летом иногда приезжают с внуками, а зимой Наталья тоже одна кукует.
Когда Тимониха добралась до Татьяны, все уже были на месте. Ох-охох!..
– А что это за громадный дом у вас на задах вырос?! – спросила она.
– Это моя молодежь, – ответила Ирина. – Мальчик у них подрос, пять лет уже. Говорят, еще девочку надо. А жить-то где? Решили они дом поставить. А я, пока работаю, помогаю. Оставшиеся накопления трачу. И мои связи на мебельной фабрике помогают. Где строительные материалы повыгоднее купим, где рабочих подешевле наймем. Так и крутимся. Вот, за лето фундамент залили и стены из пенобетонных блоков под крышу подвели. Да что-то они на очень уж большой дом размахнулись. В два этажа! Теперь отделывать не один год придется!.. Ну, да я рада за них и дальше помогать буду. Вот такие у нас новости.
Татьяна стала на стол накрывать.
– Сейчас мои разносолы попробуете. У меня в этом году урожай удался! Четыре ведра моркови в подполье заложила, три с половиной ведра свеклы, два мешка картошки. А помидоры – рекордные получились, по семьсот граммов штука! – с гордостью рассказывала она о своих успехах. – Всех своих закормила и на пять тысяч продала на рынке. Крупные, конечно, не сохранились. Их не засолишь, в банку не войдут. Но сейчас фотографии покажу, внучка снимала. Она у меня все лето на огороде крутилась. Нравится, говорит, ей на бабушкином крылечке на солнышке погреться. В сентябре в музыкальную школу поступила, на скрипке играет.
– Ты же, Таня, всю жизнь в квартире провела, никогда огородом не занималась. Как же тебе удается? – удивлялась Наталья. – А я цветов на восемь тысяч продала. Готовлю внукам подарки на Новый год.
Кто что к столу захватил. Ирина торт купила, Наталья принесла наливку «десять ягод» собственного изготовления, а Тимониха – свежие яички с гордостью из сумки достала.
– А мы с внуком в этом году кур вырастили! Вот, угощайтесь экологически чистым продуктом!
Все удивлялись, хвалили Тимониху.
– Ну, Катя, ты даешь! Продовольственную программу за наших правителей выполняешь!
За обедом стали вспоминать родной завод, который сейчас находится в простое. Говорят, нет заказов.
– Зато все руководство вашего завода – вон какие дома в «Долине Бедных» отгрохали, – рассказывала Ирина, которая всегда знала обо всех событиях в Забродино.
– А что это за долина такая?
– Да за речкой коттеджный поселок вырос. Вы что, не знаете? Там все забродинские богачи земельные участки получили. Место хорошее: и лес, и речка рядом. Вот там они и строят двух-, а то и трехэтажные особняки.
Стали вспоминать былые времена. Вот когда настоящая стройка была! Когда в сорок первом привезли станки, поставили их под открытым небом и сразу включили в работу. Первый месяц, пока от высоковольтной линии новый отвод делали, завод электричество у поселка забирал, в домах свет отключали. Зато завод заработал, и уже через несколько дней первый вагон с минами и снарядами на фронт отправили.
А тем временем вокруг станков стены и крыши цехов возводить начали. Стройка шла круглые сутки, но первую холодную зиму всю, считай, на морозе проработали, рядом со станками костры разводили, грелись. И жили рабочие, где придется, только-только к зиме бараки с отоплением построили. Но никто не роптал. Все для фронта, все для победы!
И все годы после войны строительство ни на день не прекращалось. Новые корпуса поднимались на смену временным зданиям, построенным в войну. Потом строили пятиэтажки для рабочих, от бараков только в начале шестидесятых удалось избавиться. Потом многоэтажки пошли. Поселок Забродино разросся чуть ли не до города...
После обеда подруги играли в карты, ставка десять копеек. Тимонихе на этот раз везло, она выиграла семь с половиной рублей.
– Екатерина, да ты теперь олигарх! Завтра на выигрыш сдобную булку купишь, – смеялись проигравшие подруги, – с изюмом!
– А почем теперь такие булки?
Вернулась баба Тимониха домой поздно. Ох-охох!..
Вечером опять смотрела новости по телевизору.
...Президент в своем выступлении перед Федеральным собранием говорил о продовольственной безопасности России... Министр сельского хозяйства доложил премьер-министру о росте цен на продукты первой необходимости.. Губернатор обсуждал проблему выдачи ссуд фермерам ...
Выключила телевизор баба Тимониха и пошла спать. Ох-охох!..
Ночью опять долго не засыпала, ворочалась, а к утру решила: на следующий год прямо с весны заведет десяток-полтора кур. Пока силы есть, справится. Пенсия хоть и небольшая, но на корм птице хватит. Володьку попросит – он поможет ей, привезет тяжелый груз. Может быть, Степан вспомнит про свою наставницу, опять пришлет мешок-другой корма с фабрики. Может быть, бесплатно, это у них транш называется. Да пусть и не бесплатно, а все подешевле будет, чем в магазине покупать.
Забот, конечно, будет много. А что ей без дела сидеть?! Зато всегда со своим припасом. И самой поесть, при нынешних ценах в магазине-то не больно разгуляешься. И внуку перепадет вкусненького. Глядишь, и дочь лишний раз к матери покажется, за свежим-то продуктом. А она к ее приезду и молока деревенского купит на рынке…
А там… Бог даст долгожданное – сын с семьей заявится!
Задремала баба Тимониха с улыбкой на лице…
Марина ХАРЛОВА
Марина Евгеньевна Харлова живёт в городе Набережные Челны республики Татарстан. Родилась в соседней Елабуге, где в 1981 году окончила государственный педагогический институт. Работала учителем в школе в Набережных Челнах, куда переехала в 1984 году. В настоящее время находится на заслуженном отдыхе. Увлеклась писательством. Желая повысить мастерство, в 2022 году в режиме онлайн успешно прошла «Школу творческих профессий Band»: авторский курс Евгения Бабушкина «Современный рассказ» и курс «Как писать прозу. Искусство истории». Публиковалась в литературно-художественном альманахе «Новое слово» №9/2022 и в сборнике «Фарфоровый детектив» Писательской академии Антона Чижа.
Член Литературного творческого объединения «Лебедь» при Дворце культуры «КАМАЗ», которым руководит Ольга Кузьмичёва-Дробышевская.
Марина Евгеньевна Харлова живёт в городе Набережные Челны республики Татарстан. Родилась в соседней Елабуге, где в 1981 году окончила государственный педагогический институт. Работала учителем в школе в Набережных Челнах, куда переехала в 1984 году. В настоящее время находится на заслуженном отдыхе. Увлеклась писательством. Желая повысить мастерство, в 2022 году в режиме онлайн успешно прошла «Школу творческих профессий Band»: авторский курс Евгения Бабушкина «Современный рассказ» и курс «Как писать прозу. Искусство истории». Публиковалась в литературно-художественном альманахе «Новое слово» №9/2022 и в сборнике «Фарфоровый детектив» Писательской академии Антона Чижа.
Член Литературного творческого объединения «Лебедь» при Дворце культуры «КАМАЗ», которым руководит Ольга Кузьмичёва-Дробышевская.
НОСУНИ
Описываемые события вымышлены.
Совпадения случайны.
Глафира Петровна не любила посещать кладбище и всегда навещала могилу мужа с неспокойным сердцем. Но если кроме неё на кладбище были ещё люди, она вздыхала с облегчением и садилась на скамью, вполне настроенная на разговор.
Сегодня визит по осеннему времени обещал быть коротким, да тема беседы волновала непростая. Как получится. На всякий случай, если затянется – Глафира Петровна захватила с собой плоскую, но достаточно «упитанную» подушку, на которую внучка садилась, предварительно бросив на пол у ног бабушки, когда они вдвоём рукодельничали вечерами.
– Вот, Алёша, пришла с тобой посоветоваться. Снова гибнут наши ребята… Да подожди ты бухтеть! Помню я: у армии должен быть боевой опыт… Только уж и ты не забывай, каким тебя однажды привезли оттуда…
Глафира Петровна достала из сумочки несколько фотографий. На них она была запечатлена с мужем в разное время. Эти снимки она носила с собой и никогда не рассматривала их дома, только здесь, рядом с Алексеем.
Вот они в городском парке у фонтана. Молодые, только поженились: лейтенант и студентка пединститута. Вот на пляже в Сочи. У Алексея на теле шрам от первого боевого ранения. У обоих стройные спортивные фигуры. Крупные капли на загорелой коже. У неё красный раздельный купальник… Вот они на Красной площади в Москве. Между ними дочка, достаёт отцу до плеча. На кителе у Алексея орденская планка, на погонах уже два просвета. А вот и начало долгой финишной прямой: Алексей в инвалидном кресле. Не говорит. Связь с женой только через глаза: один раз моргнул – «да», два раза – «нет».
В этом месте Глафире Петровне никогда не удаётся сдержать слёз. Абсурдно звучит, но она благодарна судьбе за те семь лет тяжкого упорного труда, что провела у постели травмированного в очередной командировке мужа. Мыла, кормила, держала за руку, читала книги, рассказывала, как дела в школе, показывала внучку в пелёнках…
– Надумала я, Алексей, туда поехать, в госпиталь какой-нибудь. Ты же знаешь, я чёрной работы не боюсь. Что скажешь?
С ветки берёзы, шурша, упал лист. Громко каркнула ворона.
– Вот и ладно. Я знала, что ты не станешь возражать. Неможется мне здесь, понимаешь? Душа болит. Да и договорилась я уже. В конце декабря туда ещё один гуманитарный груз отправляют. С ним и поеду.
Но не ехать же с пустыми руками. Глафира Петровна принялась вязать тёплые вещи, а внучка шить «носуни» – фигурки зверей из трикотажных носков, набитых синтепоном. Звери у Светочки получались милые, с глазами-пуговками, потешными длинными лапами и проволочными крыльями за спиной. Светочка представляла, как на тумбочках около кроватей раненых бойцов появятся разноцветные полосатые игрушки, как бойцы, превозмогая боль, будут улыбаться, и её пальчики ещё проворнее делали стежки. У Светочки уже накопился целый крылатый зверинец из бегемотов, зай-цев, мышей, жирафов и прочей четвероногой живности.
Мама Оля тоже не осталась в стороне от затеянной Глафирой Петровной кампании. Она пошла когда-то по стопам матери, закончила педагогический и преподавала в школе информатику. Ольга попросила своих младших учеников написать новогодние истории, а старшеклассников – сделать к ним с помощью графических редакторов рисунки. Получился замечательный иллюстрированный сборник. Его размножили и упаковали в коробку.
Бабушка уехала, мама была занята в школе суетой с полугодовыми оценками, и Светочка 31 декабря оказалась предоставлена самой себе. Она поиграла около украшенной серебристой мишурой ёлки в Деда Мороза и Снегурочку, полистала книжку с картинками, посмотрела по телевизору сказку про Снежную королеву… Какая храбрая девочка эта Герда! Никого не испугалась – ни господина Советника, ни саму Королеву, ни разбойников. Совсем как бабушка Глаша.
Вечером мама с дочкой поговорили с бабушкой по телефону, проводили за ужином старый год – будь он сто раз неладен! – и Светочка сладко заснула в обнимку с лисой, сшитой из белого в розовую полоску носка. Перед сном она немножко помечтала: интересно, какой подарок будет ждать её завтра под ёлкой? Вот бы это был котёнок – живой, а не сшитый из чёрного трикотажа, что сидит у неё в комнате на подоконнике, кутая горло в украшенный бусинками шарф и глядя через стекло на носуню-птичку. Светочка птичку сшила, а бабушка связала для неё шапочку с помпоном и придумала посадить игрушку на отмосток по другую сторону окна. Жизненная получилась ситуация, ведь котики любят наблюдать за птичками, а птички любят дразнить пушистых охотников.
Утро нового года занялось ясное и морозное.
– Здравствуй, Птица! – поприветствовал Кот подружку. – Какие принесла вести?
Птица поправила шапочку, отчего с помпона свалилась небольшая горка снега.
– Все в порядке, Кот. Наши собратья пристроены в добрые руки. Старая женщина, что жила в этой квартире, отдала носунь в детский дом. Её взяли туда нянечкой. Так что в новом году у её подопечных появятся новые друзья. А некоторых маленьких зверушек солдаты в карманы поселили.
– Ну что ж, лишний ангел никому не помешает, – подытожил Кот, глядя на утреннюю зарю большими пуговичными глазами.
Описываемые события вымышлены.
Совпадения случайны.
Глафира Петровна не любила посещать кладбище и всегда навещала могилу мужа с неспокойным сердцем. Но если кроме неё на кладбище были ещё люди, она вздыхала с облегчением и садилась на скамью, вполне настроенная на разговор.
Сегодня визит по осеннему времени обещал быть коротким, да тема беседы волновала непростая. Как получится. На всякий случай, если затянется – Глафира Петровна захватила с собой плоскую, но достаточно «упитанную» подушку, на которую внучка садилась, предварительно бросив на пол у ног бабушки, когда они вдвоём рукодельничали вечерами.
– Вот, Алёша, пришла с тобой посоветоваться. Снова гибнут наши ребята… Да подожди ты бухтеть! Помню я: у армии должен быть боевой опыт… Только уж и ты не забывай, каким тебя однажды привезли оттуда…
Глафира Петровна достала из сумочки несколько фотографий. На них она была запечатлена с мужем в разное время. Эти снимки она носила с собой и никогда не рассматривала их дома, только здесь, рядом с Алексеем.
Вот они в городском парке у фонтана. Молодые, только поженились: лейтенант и студентка пединститута. Вот на пляже в Сочи. У Алексея на теле шрам от первого боевого ранения. У обоих стройные спортивные фигуры. Крупные капли на загорелой коже. У неё красный раздельный купальник… Вот они на Красной площади в Москве. Между ними дочка, достаёт отцу до плеча. На кителе у Алексея орденская планка, на погонах уже два просвета. А вот и начало долгой финишной прямой: Алексей в инвалидном кресле. Не говорит. Связь с женой только через глаза: один раз моргнул – «да», два раза – «нет».
В этом месте Глафире Петровне никогда не удаётся сдержать слёз. Абсурдно звучит, но она благодарна судьбе за те семь лет тяжкого упорного труда, что провела у постели травмированного в очередной командировке мужа. Мыла, кормила, держала за руку, читала книги, рассказывала, как дела в школе, показывала внучку в пелёнках…
– Надумала я, Алексей, туда поехать, в госпиталь какой-нибудь. Ты же знаешь, я чёрной работы не боюсь. Что скажешь?
С ветки берёзы, шурша, упал лист. Громко каркнула ворона.
– Вот и ладно. Я знала, что ты не станешь возражать. Неможется мне здесь, понимаешь? Душа болит. Да и договорилась я уже. В конце декабря туда ещё один гуманитарный груз отправляют. С ним и поеду.
Но не ехать же с пустыми руками. Глафира Петровна принялась вязать тёплые вещи, а внучка шить «носуни» – фигурки зверей из трикотажных носков, набитых синтепоном. Звери у Светочки получались милые, с глазами-пуговками, потешными длинными лапами и проволочными крыльями за спиной. Светочка представляла, как на тумбочках около кроватей раненых бойцов появятся разноцветные полосатые игрушки, как бойцы, превозмогая боль, будут улыбаться, и её пальчики ещё проворнее делали стежки. У Светочки уже накопился целый крылатый зверинец из бегемотов, зай-цев, мышей, жирафов и прочей четвероногой живности.
Мама Оля тоже не осталась в стороне от затеянной Глафирой Петровной кампании. Она пошла когда-то по стопам матери, закончила педагогический и преподавала в школе информатику. Ольга попросила своих младших учеников написать новогодние истории, а старшеклассников – сделать к ним с помощью графических редакторов рисунки. Получился замечательный иллюстрированный сборник. Его размножили и упаковали в коробку.
Бабушка уехала, мама была занята в школе суетой с полугодовыми оценками, и Светочка 31 декабря оказалась предоставлена самой себе. Она поиграла около украшенной серебристой мишурой ёлки в Деда Мороза и Снегурочку, полистала книжку с картинками, посмотрела по телевизору сказку про Снежную королеву… Какая храбрая девочка эта Герда! Никого не испугалась – ни господина Советника, ни саму Королеву, ни разбойников. Совсем как бабушка Глаша.
Вечером мама с дочкой поговорили с бабушкой по телефону, проводили за ужином старый год – будь он сто раз неладен! – и Светочка сладко заснула в обнимку с лисой, сшитой из белого в розовую полоску носка. Перед сном она немножко помечтала: интересно, какой подарок будет ждать её завтра под ёлкой? Вот бы это был котёнок – живой, а не сшитый из чёрного трикотажа, что сидит у неё в комнате на подоконнике, кутая горло в украшенный бусинками шарф и глядя через стекло на носуню-птичку. Светочка птичку сшила, а бабушка связала для неё шапочку с помпоном и придумала посадить игрушку на отмосток по другую сторону окна. Жизненная получилась ситуация, ведь котики любят наблюдать за птичками, а птички любят дразнить пушистых охотников.
Утро нового года занялось ясное и морозное.
– Здравствуй, Птица! – поприветствовал Кот подружку. – Какие принесла вести?
Птица поправила шапочку, отчего с помпона свалилась небольшая горка снега.
– Все в порядке, Кот. Наши собратья пристроены в добрые руки. Старая женщина, что жила в этой квартире, отдала носунь в детский дом. Её взяли туда нянечкой. Так что в новом году у её подопечных появятся новые друзья. А некоторых маленьких зверушек солдаты в карманы поселили.
– Ну что ж, лишний ангел никому не помешает, – подытожил Кот, глядя на утреннюю зарю большими пуговичными глазами.
Виктор НИКИФОРОВ
По профессии – врач, живёт и работает в Санкт-Петербурге. Доктор медицинских наук, профессор, автор научных и научно-популярных работ. На протяжении многих лет пишет стихи и прозу. Дипломант Всероссийского Пушкинского студенческого конкурса поэзии (1996). Издана книга стихов и песен «На рубеже веков и судеб» (2000). Литературные произведения неоднократно публиковались в периодических изданиях.
По профессии – врач, живёт и работает в Санкт-Петербурге. Доктор медицинских наук, профессор, автор научных и научно-популярных работ. На протяжении многих лет пишет стихи и прозу. Дипломант Всероссийского Пушкинского студенческого конкурса поэзии (1996). Издана книга стихов и песен «На рубеже веков и судеб» (2000). Литературные произведения неоднократно публиковались в периодических изданиях.
КЕНТАВРЕНОК
Взгляд ребенка на окружающую его действительность, детский, юношеский взгляд на мир – трудноуловимая субстанция. О нём рассуждают, его пытаются воспроизвести взрослые. Как правило, это лишь то, что остаётся в памяти, изменённое, замутнённое временем и жизненным опытом. Самому ребёнку, не обладающему большим жизненным опытом и хорошим литературным багажом, трудно воспроизвести словами в полной мере все краски, все штрихи своего восприятия окружающего мира. Поэтому особо ценным является невербальное, чувственное описание детского взгляда на мир, которое присутствует в детских рисунках, особенно, если ребёнок имеет какое-то начальное художественное образование.
Удивительное сочетание внимательного детского взгляда на окружающую действительность с детской фантазией и при этом тонкого художественного таланта демонстрируют многочисленные рисунки Нади Рушевой, девушки за 17 лет своей жизни сумевшей создать более 10 000 живописных работ!
Моё знакомство с творчеством Нади состоялось на выставке в Ленинграде во время моей учебы в школе в 1980-х годах. За свою короткую жизнь Надя неоднократно бывала в городе на Неве, посещая художественные музеи и места, связанные с жизнью Пушкина. Во время съёмок последнего документального фильма с её участием Надя говорила о том, что Эрмитаж, Зимний дворец, квартиру Пушкина на Мойке «можно рисовать, сколько душе угодно», а во время прогулок по улицам с альбомом «просто плакать хочется от счастья». В Ленинграде неоднократно проходили выставки её работ, собирая многочисленных зрителей, и та экспозиция, которую мне довелось посетить, также пользовалась успехом у жителей города.
Выставка разместилась в здании пользовавшегося популярностью Ленинградского Дворца молодежи на набережной Попова или, как привыкли говорить в городе, в «ЛДМе», где в те годы проходили молодежные дискотеки, концерты многих знаменитых отечественных рок-групп, представления клоун-мим-театра «Лицедеи», а уже в постсоветское время – постановки современных мюзиклов.
В тот день на улице стояла серая зимне-весенняя ленинградская погода, а внутри высотного здания в стиле советского модернизма, возвышающегося над северной оконечностью старинной Петроградской стороны, на первом этаже был разбит зимний сад с южными растениями. Диссонанс погоды за окнами ЛДМа и зелёной растительности настраивал на что-то необычное.
Ленинградского школьника, неоднократно посещавшего художественные коллекции и выставки Эрмитажа и Русского музея, сложно чем-то удивить. Но эта выставка превзошла мои ожидания. Благодаря этой выставке моё детское увлечение рисованием многократно усилилось, а воспоминания об этом событии осталось со мной на всю жизнь.
Необычным для меня в этой выставке было то, что она целиком состояла из графики. Несмотря на школьный возраст художницы и легкость линий рисунков, в работах чувствовались мастерство и оригинальность стиля. В тот момент у меня возникло ощущение того, что я очутился наедине с чем-то прекрасным, совершенным и таинственным. Удивительные по изяществу рисунки чернилами были так похожи на рисунки самого Пушкина. Юная художница додумала, дорисовала за Поэта эпизоды из его детства, словно восстановила взгляд Пушкина на свои детские годы. Недаром с просьбой об иллюстрации для книги о Пушкине обратился его известный биограф Арнольд Ильич Гессен.
Мне особенно хорошо запомнилась графическая серия Нади Рушевой, посвященная древнегреческим мифам. Может быть, оттого что даже в детстве, живя в Петербурге, практически невозможно не знать их персонажей, то и дело встречающихся в виде садовых и уличных скульптур, барельефов и лепнины на зданиях, произведений искусства в музеях. А, может быть, оттого что одной из любимых книг в моём детстве были «Легенды и мифы Древней Греции» Николая Куна. Иллюстрации Нади к античным мифам, наполненные иронией и грацией, позволили по-новому взглянуть на их персонажей. Она сама придумала и новых персонажей: кентавров-женщин – кентавриц и кентавра-ребёнка – кентаврёнка.
Среди многочисленных рисунков по колориту и экспрессии выделялись иллюстрации к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Надя Рушева была первым иллюстратором этого романа, и её творчество высоко оценила вдова М.А. Булгакова. На момент посещения выставки я не читал «Мастера и Маргариту» – в нашей стране роман ещё не был издан большими тиражами и был библиографической редкостью (сейчас это трудно себе представить). Рисунки Нади Рушевой, увиденные мной на выставке, стали одним из побудительных мотивов прочитать этот роман в школьные годы.
Конечно, творчество Нади Рушевой уникально, и подчас, как писал скульптор В.А. Ватагин, «её рисунки далеко выходят за пределы детского творчества». Но профессионализм, присущий юному дарованию, только усиливает эффект от чистоты детского взгляда на мир и человека, который академик Д.С. Лихачев охарактеризовал как «поразительный дар проникновения в область человеческого духа».
В Петербурге у входа в киноцентр Дом Кино стоит скульптура маленького кентавра с венком в руках, ставшего эмблемой кинофестиваля «Послание к человеку». Наверное, не случайно бронзовый кентаврёнок, сделанный на основе рисунка Нади Рушевой, появился в городе с уникальными художественными коллекциями Эрмитажа; в городе, неразрывно связанным с творческим гением Пушкина; в городе, который сыграл важную роль в творческой биографии яркой и самобытной юной художницы. Кентаврёнок Нади Рушевой – символ взгляда юного человека на мир, взгляда, обращённого через художественное изображение к миру.
Взгляд ребенка на окружающую его действительность, детский, юношеский взгляд на мир – трудноуловимая субстанция. О нём рассуждают, его пытаются воспроизвести взрослые. Как правило, это лишь то, что остаётся в памяти, изменённое, замутнённое временем и жизненным опытом. Самому ребёнку, не обладающему большим жизненным опытом и хорошим литературным багажом, трудно воспроизвести словами в полной мере все краски, все штрихи своего восприятия окружающего мира. Поэтому особо ценным является невербальное, чувственное описание детского взгляда на мир, которое присутствует в детских рисунках, особенно, если ребёнок имеет какое-то начальное художественное образование.
Удивительное сочетание внимательного детского взгляда на окружающую действительность с детской фантазией и при этом тонкого художественного таланта демонстрируют многочисленные рисунки Нади Рушевой, девушки за 17 лет своей жизни сумевшей создать более 10 000 живописных работ!
Моё знакомство с творчеством Нади состоялось на выставке в Ленинграде во время моей учебы в школе в 1980-х годах. За свою короткую жизнь Надя неоднократно бывала в городе на Неве, посещая художественные музеи и места, связанные с жизнью Пушкина. Во время съёмок последнего документального фильма с её участием Надя говорила о том, что Эрмитаж, Зимний дворец, квартиру Пушкина на Мойке «можно рисовать, сколько душе угодно», а во время прогулок по улицам с альбомом «просто плакать хочется от счастья». В Ленинграде неоднократно проходили выставки её работ, собирая многочисленных зрителей, и та экспозиция, которую мне довелось посетить, также пользовалась успехом у жителей города.
Выставка разместилась в здании пользовавшегося популярностью Ленинградского Дворца молодежи на набережной Попова или, как привыкли говорить в городе, в «ЛДМе», где в те годы проходили молодежные дискотеки, концерты многих знаменитых отечественных рок-групп, представления клоун-мим-театра «Лицедеи», а уже в постсоветское время – постановки современных мюзиклов.
В тот день на улице стояла серая зимне-весенняя ленинградская погода, а внутри высотного здания в стиле советского модернизма, возвышающегося над северной оконечностью старинной Петроградской стороны, на первом этаже был разбит зимний сад с южными растениями. Диссонанс погоды за окнами ЛДМа и зелёной растительности настраивал на что-то необычное.
Ленинградского школьника, неоднократно посещавшего художественные коллекции и выставки Эрмитажа и Русского музея, сложно чем-то удивить. Но эта выставка превзошла мои ожидания. Благодаря этой выставке моё детское увлечение рисованием многократно усилилось, а воспоминания об этом событии осталось со мной на всю жизнь.
Необычным для меня в этой выставке было то, что она целиком состояла из графики. Несмотря на школьный возраст художницы и легкость линий рисунков, в работах чувствовались мастерство и оригинальность стиля. В тот момент у меня возникло ощущение того, что я очутился наедине с чем-то прекрасным, совершенным и таинственным. Удивительные по изяществу рисунки чернилами были так похожи на рисунки самого Пушкина. Юная художница додумала, дорисовала за Поэта эпизоды из его детства, словно восстановила взгляд Пушкина на свои детские годы. Недаром с просьбой об иллюстрации для книги о Пушкине обратился его известный биограф Арнольд Ильич Гессен.
Мне особенно хорошо запомнилась графическая серия Нади Рушевой, посвященная древнегреческим мифам. Может быть, оттого что даже в детстве, живя в Петербурге, практически невозможно не знать их персонажей, то и дело встречающихся в виде садовых и уличных скульптур, барельефов и лепнины на зданиях, произведений искусства в музеях. А, может быть, оттого что одной из любимых книг в моём детстве были «Легенды и мифы Древней Греции» Николая Куна. Иллюстрации Нади к античным мифам, наполненные иронией и грацией, позволили по-новому взглянуть на их персонажей. Она сама придумала и новых персонажей: кентавров-женщин – кентавриц и кентавра-ребёнка – кентаврёнка.
Среди многочисленных рисунков по колориту и экспрессии выделялись иллюстрации к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Надя Рушева была первым иллюстратором этого романа, и её творчество высоко оценила вдова М.А. Булгакова. На момент посещения выставки я не читал «Мастера и Маргариту» – в нашей стране роман ещё не был издан большими тиражами и был библиографической редкостью (сейчас это трудно себе представить). Рисунки Нади Рушевой, увиденные мной на выставке, стали одним из побудительных мотивов прочитать этот роман в школьные годы.
Конечно, творчество Нади Рушевой уникально, и подчас, как писал скульптор В.А. Ватагин, «её рисунки далеко выходят за пределы детского творчества». Но профессионализм, присущий юному дарованию, только усиливает эффект от чистоты детского взгляда на мир и человека, который академик Д.С. Лихачев охарактеризовал как «поразительный дар проникновения в область человеческого духа».
В Петербурге у входа в киноцентр Дом Кино стоит скульптура маленького кентавра с венком в руках, ставшего эмблемой кинофестиваля «Послание к человеку». Наверное, не случайно бронзовый кентаврёнок, сделанный на основе рисунка Нади Рушевой, появился в городе с уникальными художественными коллекциями Эрмитажа; в городе, неразрывно связанным с творческим гением Пушкина; в городе, который сыграл важную роль в творческой биографии яркой и самобытной юной художницы. Кентаврёнок Нади Рушевой – символ взгляда юного человека на мир, взгляда, обращённого через художественное изображение к миру.
Василий МОРСКОЙ (МАСЛОВ)
Родился в 1959 г. в Свердловске. Из семьи военнослужащего. Окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Служил на Тихоокеанском флоте. С 1992 года после увольнения из ВС (по сокращению штатов) начал карьеру экономиста и банковского служащего. Много лет проработал руководителем различных подразделений в банковской системе России. Ныне инвестиционный и финансовый бизнес-консультант.
Первую свою книжку «Морские рассказы» опубликовал в 2019 году под псевдонимом Василий Морской. Являюсь номинантом премии «Писатель года – 2019» в разделе «Дебют», награжден медалью им. Анны Ахматовой. Член Союза писателей России. Имею пятерых детей, много читаю, люблю фотографировать, мечтаю сделать свою фотовыставку и написать роман.
Родился в 1959 г. в Свердловске. Из семьи военнослужащего. Окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Служил на Тихоокеанском флоте. С 1992 года после увольнения из ВС (по сокращению штатов) начал карьеру экономиста и банковского служащего. Много лет проработал руководителем различных подразделений в банковской системе России. Ныне инвестиционный и финансовый бизнес-консультант.
Первую свою книжку «Морские рассказы» опубликовал в 2019 году под псевдонимом Василий Морской. Являюсь номинантом премии «Писатель года – 2019» в разделе «Дебют», награжден медалью им. Анны Ахматовой. Член Союза писателей России. Имею пятерых детей, много читаю, люблю фотографировать, мечтаю сделать свою фотовыставку и написать роман.
ЮЖНОКОРЕЙСКИЙ БОИНГ
Часть 1. Барсук по-американски
Дело было в августе 1983 года. Мы готовили гидрографическое судно «Армавир» к очередному походу на замену морских навигационных знаков в прибрежных водах Приморского края в Японском море. Эти работы были самые непопулярные. Ни тебе валюты (чеки, боны), ни тебе дальних морских надбавок, – это я всё о прибавках к зарплате для экипажа, который в таком плавании получает так же, как если бы стояли у стенки в родном порту. Чистый каботаж (плавание вдоль побережья – Прим. автора), ничего интересного. Гидрография флота обычно несёт ответственность за содержание и замену, если необходимо, буёв, знаков и прочих навигационных средств на своей территории. Судно практически было готово к плаванию – запасы получены, экипаж сформирован, оставались сущие мелочи.
В то время во Владивостоке, как иногда выражаются местные, «погоды шептали», а это значит, что ветрá еще не начались, и было очень тепло. В судоремонтном заводе нам полностью починили катер после удара волны цунами в бухте Валентин. Кузьмич, наш помощник командира по политической части, завёз новое кино. Как говорится, полная готовность к выходу.
Был поздний вечер пятницы 12 августа; я, как и подобает старшему помощнику командира судна уехал домой последним уже в десятом часу вечера, как говорят моряки, пошёл «на сход». В воскресенье я должен был заступить дежурным по дивизиону, поэтому в субботу мы с семьей собирались на городские пляжи покупаться, попрыгать с вышек в августовскую тёплую морскую воду, в общем, отдохнуть как следует.
Легли поздно, я сразу «отрубился», и мне приснилось, как со скрипом открылась дверь в комнату, и старший сын Роман, которому было почти два годика, вошёл, неуверенно ступая своими ножками, а в руке держал игрушечный деревянный молоточек. Шёл мой маленький сынок и стучал молоточком по стене, по тумбочке, по кровати, а стук всё сильнее и сильнее. Я тянусь к нему, мол, что случилось? Почему так громко?! Бам!Бам!Бам! Когда стук молоточка стал невыносим, я проснулся и понял, что стучат в коридоре. Сразу вспомнил, как обещал починить звонок, но, как всегда, не хватило времени. Машинально глянул на будильник – 02.34 утра, что-то случилось! Выбежал в коридор в трусах, открыл дверь – там стоял незнакомый мне матрос-посыльный:
– Товарищ старший лейтенант, срочно прибыть на судно! Выход в море по тревоге! Машина внизу ждёт!
Выход по тревоге, ничего себе! Первый раз за два года! Всё, давай бегом! Примчались на 36-й причал, народу – тьма, контр-адмирала Варакина, начальника гидрографической службы флота, я сразу заметил, кратко поприветствовал и поднялся на ходовой мостик. Акимов, командир «Армавира», коротко бросил мне:
– Пока не знаю, что за «шухер», но в твоей каюте уже разместилась военная разведка, а у меня сидит «кэгэбист», какая-то шишка! Готовь судно к выходу через 30 минут! «Главные» уже готовы, слава богу, «дед» сегодня дежурит!
На простом русском языке это означало: что за причина тревоги не говорят, но причина важная, судя по гостям. Главные двигатели к пуску готовы, потому что по судну дежурит старший механик, и он уже все, что нужно, сделал. Вот такая морская терминология; иногда со стороны ничего не понятно. Боцман зовётся «драконом», старший механик – «дедом», судовой врач – «доком», тонкий канат, на конце которого прикреплена свинцовая болванка, чтобы дальше летел, – «выброской», коротко и ясно!
Вышли в море довольно быстро, уже в 04.00 я заступил на привычную для меня собачью вахту. Никто, конечно, не спал. На ходовом мостике собрались все офицеры. Капитан 1 ранга Королёв представился и коротко сказал:
– Товарищи, непосредственно вблизи границ наших территориальных вод, прямо в заливе Петра Великого, обнаружен фрегат УРО (управляемое ракетное оружие) ВМС США «Badger», бортовой номер 1071! Цели прибытия этого грозного корабля не ясны. Нам поставлена задача слежения и сопровождения фрегата в период его нахождения вблизи наших границ! Я назначен старшим по операции слежения, командир судна отвечает лично за безопасность маневрирования и обеспечение работы группы военных разведчиков!
Он представил троих молчаливых молодцев в штатском.
– Да, мой помощник мичман Сазонов! – из темноты ходового мостика шагнул к нам щуплый паренек в погонах старшего мичмана.
Да, и про ходовой мостик: это мозг любого корабля, где сосредоточены все органы управления кораблём, на ходу, в море. Здесь постоянно находится ходовая вахта – вахтенный капитан, вахтенный штурман, рулевой. Ходовой мостик расположен на самом верху корабельной надстройки, чтобы вахтенные могли осмотреть весь горизонт моря и всю обстановку вокруг. Все решения на любые действия принимаются тоже здесь, на ходовом мостике. На практике у него тоже есть свое сокращение – говорят по-простому «на мосту».
Через полтора часа подошли к «Баджеру», вы позволите его так называть, хотя в переводе с английского это означает «Барсук». Ну, что это за название для фрегата УРО, подумал я, фрегат «Барсук»! Вот у нас названия красивые – «Строгий», «Стерегущий», а тут – «Барсук»! Еще «Белкой», назовите! Ну, да ладно! Подошли близко, кабельтовых пятнадцать, не больше (кабельтов – это одна десятая морской мили, то есть примерно 182,5 метра). Уже активно восходило Солнце, и было хорошо видно, что пароход уже потрепанный, но выглядел ухоженным красавцем. У нас на мосту давно валялся справочник «JFS-1979». Это американский справочник по военно-морским флотам всех стран мира Janes Fighting Ships за 1979 год. Толстенный фолиант, где даже наш «Армавир» был указан и показан со всех сторон. Я прочитал: «…FF1071 Badger заложен на судоверфи в Todd Pacific Shipyards (Сан Педро, Калифорния) 17.02.1968, спущен на воду 7.12.1968, вступил в строй 1.12.1970…»
Тринадцать лет, конечно, многовато, но такой срок службы для корабля – обычное дело.
– Старпом, подходите ближе! На пять кабельтовых! – Королёв глянул на командира, Акимов кивнул. На руле стоял самый опытный, 2-й помощник, Забралов Валентин.
«Баджер» шёл на самых малых оборотах, всего узла два (1 узел равен 1 морской миле в час), мы подскочили, как ужаленные, и встали, по инерции еще катились, обгоняя фрегат, потом выровнялись, потом я поставил самый малый вперед, и мы опять начали его обгонять! Я попросил в машинном, чтобы снизили обороты до минимально возможных, как тут же на мостике появился «дед» и начал ворчать, что, мол, так долго не продержимся, форсунки забьются маслом или что-то в этом духе…
Наконец нашли вариант: идти на одном главном двигателе, второй держать «под парами». Так и двигались в паре, «Армавир» чуть сзади.
Доложили наверх, что фрегат двигается строго вдоль территориальных вод, не нарушая государственную границу ни на метр. Нам приказали отснять на фото всё, что можно, «приклеиться» и продолжать слежение. Так побежали вахты и сутки. «Баджер» шёл строго параллельно линии территориальных вод миль 7-8, потом разворачивался и шёл обратно в старую точку, потом снова туда, и снова обратно!
Надо ли говорить, что мы сделали столько снимков, сколько смогли, как говорится, и в «фас, и в профиль». Мы подходили уже так близко, что дух захватывало, пересекали курс фрегата и по носу, и по корме, что иногда даже противоречило обычной морской практике. Ему всё было нипочём. На связь они не выходили, ничего не предпринимали. На седьмые сутки неожиданно в районе вертолёта они выставили какой-то плакат. Боже!! Это было красное сердце, нарисованное на куске фанеры, пронзённое стрелой!
На вертолетной площадке красовался противолодочный вертолет типа SH-2F «Sea Sprite» с бортовым номером 1319, а рядом – фанерный щит с пурпурным сердцем!! Во «штатники» дают!! «Штатниками» Королёв называл американцев, и это приелось на языке у всех на мосту.
Тем временем на борту «Badger»...
Экипаж вертолёта – три человека, капитан Джон Кроули, командир вертолёта, второй лейтенант Фрэнк Робинс, второй пилот и старший техник сержант Дик Пёрл стояли у двери кабины и лениво обсуждали окружающую обстановку. Они уже третий контрактный срок «тянули лямку» на «Badger». Они уже много чего повидали, однако впервые видели, что русский разведчик так близко подошёл к их фрегату. Можно было и без бинокля рассмотреть на юте «Армавира» собравшихся людей. Кроули сказал:
– Смотрите, у них на этом разведчике пара особей женского пола! Интересно, чем они заняты? А звания у них есть?
Скабрезно облизнувшись, Фрэнк хохотнул:
– Наверное, не ниже капитана КГБ!
– Вам бы только под юбку капитана КГБ ещё заглянуть! – Дик Пёрл уже был женат и имел двоих мальчишек 2 и 7 лет. Он не одобрял их офицерские забавы в каждом порту захода.
– Не хватило вам, господин капитан, 14-ти дней, которые вы провалялись в госпитале в Субик-Бее (база ВМС США на Филиппинах)!?
Джон Кроули от неприятных воспоминаний даже передёрнул плечом, сморщился и, косо глянув на сержанта, сказал:
– Эх, Пёрл, что ты понимаешь в филиппинских женщинах?! Из них, между прочим, уже две стали Мисс Вселенная! И знаешь, что меня в них сводит с ума?! Их разрез глаз! (К 2018 году насчитывалось уже 4 филиппинки, обладающие титулом Мисс Вселенная)
– Командир, давайте их немножко подразним! – Фрэнк смотрел в большой бинокль на корму «Армавира», где стояли две красы – русые косы, в шортах и коротких футболках.
– Посмотрите, командир!! – он протянул бинокль Джону и вышел на площадку рядом с хвостом вертолёта.
Через несколько минут по пояс голый тёмнокожий гигант Робинс выгодно смотрелся напротив заходящего солнечного диска. Он вытащил из вертолёта фанерный щит с нарисованным красной пожарной краской сердцем, пронзённым стрелой.
– Когда ты успел, Фрэнк?! Дамский ты угодник! – Кроули уже увидел, как зашевелились русские на корме «Армавира».
На борту ГиСу «Армавир»... Во время моей вахты, в 17.45 влетает Акимов на мостик и вопит на меня:
– Какого хрена твои девки вылезли полуголые на ют?!
– Александр Евгеньевич, я же здесь! На мосту, на вахте! Я что, за их одеждой в личное время следить обязан?
– Нет, ты видел, эти черномазые выставили пурпурное сердце на вертолёте! А наши дуры и довольны!! Давай задами вертеть!
Постепенно на мостике собрались все начальники, и обсуждали, как реагировать на этот знак, прямо скажем, неординарного внимания, ведь враг всё-таки, потенциальный противник, понимаешь!! Через несколько минут Королёв неожиданно сказал:
– Там у них тоже мужики есть! Надо понимать!
Всё. Если старший сказал, что ничего страшного, значит, ему видней! Так всё и затихло, правда, на следующий день плакат исчез; видимо, там тоже ребят проработали.
Так прошло ещё пару дней пристального наблюдения друг за другом. На мостике фрегата тоже всегда было много народу, и все рассматривали в бинокли наш «Армавир». Мы подходили так близко, что можно было разглядеть выражения лиц американцев и без всякой оптики.
Мы наперебой пытались угадать, кто там появился на мостике у них, на «Баджере», ну и, видимо, американцы тоже этим занимались, в общем, было очень оживленно на обеих коробках. Видно было, что стороны фотографируют друг друга. У американцев стояли две оптические бандуры, как большие телекамеры, нам было видно, как они жестикулировали и что-то показывали, мол, посмотри – вон там, эти русские! У них были видны расшитые золотом эмблемы и различные знаки и на плечах, и на рукавах. Нам всё было в диковинку, так близко потенциального противника мы ещё не видели!
В самый разгар смотрин, когда расстояние между нами было всего метров 60-80, вдруг раздался гулкий хлопок швартовой пушки и с высокого мостика «Баджера» вылетела выброска и шлёпнулась прямо к нам на катерную палубу! Мы на мостике стояли окаменевшие, только старший из разведчиков тихо сказал:
– Не двигаться никому! Может, провокация!
В этот момент канат натянулся, и по нему, как по веревочному лифту сверху вниз, прямо к нам на борт скатился довольно объёмный пакет! Пакет шлёпнулся на катерную палубу рядом с гидрологическими лебёдками, в этот момент сработал отстежной карабин, и выброска моментально была утянута обратно на «Баджер». Акимов сказал:
– Да, классно сделано, ничего не скажешь!
– Тихо всем! – это уже скомандовал старший группы особого отдела Королёв.
– Сазонов, ко мне! – к Королёву метнулся мичман Сазонов, и они быстро пошли по верхам на катерную палубу. Со всех трапов уже торчали головы любопытных из нашего экипажа!
– Командир, уберите зрителей по каютам! – Королёв уже злился!
Неожиданно «Баджер» взял круто влево и сразу оторвался от нас метров на 300-400 и дальше стал удаляться, набирая скорость. Акимов дал команду застопорить машины, и «Армавир» лёг в дрейф. Я подумал, что хорошо, что американцы не видят вблизи эту нашу суету вокруг пакета и как всю нашу команду загнали по каютам.
– Александр Евгеньевич, прошу «добро» на катерную? – я направился на катерную палубу, вызвав туда же по громкой связи боцмана.
– Разрешите, мы вам поможем, если что?
Я обратился к Королёву, давая понять, что, мол, мы-то свое судно знаем досконально, мешать не будем. Он молча кивнул, и мы обступили пакет на почтительном расстоянии. Тут Картузов и сказал:
– А по-моему, картонка какая-то, наверное, пустышка! По звуку слышно было!
Королёв даже посмотрел на пакет с двадцати метров в свой бинокуляр и выдохнул:
– Действительно, какая-то макулатура, перевязанная красивым шнурком, упаковано вроде в бумагу! Ну что, подходим? Нас, как говорится, было четверо! Остальные – все вниз!
– Да тьфу на вас!! Господи, прости! – Картузов был гражданским боцманом, плавал на флоте уже более двадцати лет, повидал всякое и поэтому всячески показывал, что ему ваши намёки вообще ни к чему. Мы подошли ближе. Боцман перекрестился и пнул пакет ногой, все вздрогнули, но ничего не произошло. Потом он смело наклонился и начал его распаковывать. Довольно быстро извлёк из него красивую, видимо, парадную фуражку с козырьком, расшитым золотыми листьями, и помпезной кокардой посередине.
– Капитанская фурага! – со знанием дела произнёс Королёв, а он знал про них точно всё, я это уже усвоил! Мы с интересом крутили и осматривали со всех сторон фуражку командира американского фрегата «Баджер».
– А это что за энциклопедия? Смотрите, всё на английском! – Картузов развернул ещё один пакет с цветным толстым журналом.
– Боцман, а вы хотели бы, чтобы вам всё на русском присылали?
Мы увидели, насколько я понял, бегло пролистав этот журнальчик, что эта была рекламная брошюра, где были указаны история постройки и спуска на воду фрегата ВМС США «Баджер», всех его командиров с момента спуска на воду, все его походы, а также основное вооружение и характеристики. В журнале было много схем корпуса фрегата в разрезе, где указывалось, что и где находится. Я посмотрел прямо в глаза Королёва, и мы подумали, по-видимому, одинаково. Этот акт американцев означал одно: «Эй вы, русские, не мучайтесь, наверное, все глаза в бинокли проглядели! Нате вам нашу рекламную брошюру, там всё написано!»
И ещё одно – я заметил выпавший листок из пакета с фуражкой, поднял его и прочитал вслух размашистую рукописную надпись: «Sincerely, for the Captain!» и тут же перевёл с английского, это было несложно: «С большим уважением, для Капитана!»
– Так! Дайте-ка сюда, старпом! – Королёв тут же забрал все дары с собой и двинулся на ходовой мостик. Акимов, посмотрев на все это, сказал:
– Александр Сергеевич, журнал, понятно, нам точно не нужен, ну, а фуражка-то вам зачем?? Всё-таки это мне подарок!!
– Так, разговорчики, командир! Я старший от комитета госбезопасности здесь и своей властью принимаю решение изъять эти предметы для исследования в лаборатории на базе во Владивостоке!
Так и не отдал же до конца слежения!
А конец неожиданно оказался близким. В ночь на 2 сентября в районе 02.30 утра, на командирской вахте, фрегат вдруг дал ходу. Даже в темноте было видно, как из его трубы выдохнули клубы чёрного дыма, потом полетели искры, и он понесся со всеми его штатными, в соответствии с энциклопедией, тридцатью двумя узлами скорости куда-то на северо-восток, курсом 35-45 градусов. Мы, конечно, доложили наверх. Нам приказано было прекратить слежение и следовать на базу. Утром мы уже ошвартовались у своего любимого 36-го причала.
И только 7 сентября 1983 года, вечером, мы все узнали, что именно в ночь с 1 на 2 сентября над территорией СССР в районе острова Сахалин был сбит пассажирский «Боинг-747» (регистрационный номер HL7442) южнокорейской компании Korean Air, выполнявший регулярный рейс KAL-007 по маршруту Нью-Йорк – Сеул. Вот так. Значит, «Баджер» не случайно стоял долго в конечной точке этого смертельного, как оказалось, маршрута самолета-разведчика.
Мы не верили своим ушам! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Это что, война?!
По материалом западной прессы: «…11 августа 1983 года FF 1071 «Badger» прибыл с целями наблюдения в Японское море. Задание было выполнено, и 2 сентября был получен приказ идти на север после трагического инцидента со сбитым самолётом рейса KAL 07 корейских авиалиний советским истребителем над островом Сахалин 1 сентября…»
Часть 1. Барсук по-американски
Дело было в августе 1983 года. Мы готовили гидрографическое судно «Армавир» к очередному походу на замену морских навигационных знаков в прибрежных водах Приморского края в Японском море. Эти работы были самые непопулярные. Ни тебе валюты (чеки, боны), ни тебе дальних морских надбавок, – это я всё о прибавках к зарплате для экипажа, который в таком плавании получает так же, как если бы стояли у стенки в родном порту. Чистый каботаж (плавание вдоль побережья – Прим. автора), ничего интересного. Гидрография флота обычно несёт ответственность за содержание и замену, если необходимо, буёв, знаков и прочих навигационных средств на своей территории. Судно практически было готово к плаванию – запасы получены, экипаж сформирован, оставались сущие мелочи.
В то время во Владивостоке, как иногда выражаются местные, «погоды шептали», а это значит, что ветрá еще не начались, и было очень тепло. В судоремонтном заводе нам полностью починили катер после удара волны цунами в бухте Валентин. Кузьмич, наш помощник командира по политической части, завёз новое кино. Как говорится, полная готовность к выходу.
Был поздний вечер пятницы 12 августа; я, как и подобает старшему помощнику командира судна уехал домой последним уже в десятом часу вечера, как говорят моряки, пошёл «на сход». В воскресенье я должен был заступить дежурным по дивизиону, поэтому в субботу мы с семьей собирались на городские пляжи покупаться, попрыгать с вышек в августовскую тёплую морскую воду, в общем, отдохнуть как следует.
Легли поздно, я сразу «отрубился», и мне приснилось, как со скрипом открылась дверь в комнату, и старший сын Роман, которому было почти два годика, вошёл, неуверенно ступая своими ножками, а в руке держал игрушечный деревянный молоточек. Шёл мой маленький сынок и стучал молоточком по стене, по тумбочке, по кровати, а стук всё сильнее и сильнее. Я тянусь к нему, мол, что случилось? Почему так громко?! Бам!Бам!Бам! Когда стук молоточка стал невыносим, я проснулся и понял, что стучат в коридоре. Сразу вспомнил, как обещал починить звонок, но, как всегда, не хватило времени. Машинально глянул на будильник – 02.34 утра, что-то случилось! Выбежал в коридор в трусах, открыл дверь – там стоял незнакомый мне матрос-посыльный:
– Товарищ старший лейтенант, срочно прибыть на судно! Выход в море по тревоге! Машина внизу ждёт!
Выход по тревоге, ничего себе! Первый раз за два года! Всё, давай бегом! Примчались на 36-й причал, народу – тьма, контр-адмирала Варакина, начальника гидрографической службы флота, я сразу заметил, кратко поприветствовал и поднялся на ходовой мостик. Акимов, командир «Армавира», коротко бросил мне:
– Пока не знаю, что за «шухер», но в твоей каюте уже разместилась военная разведка, а у меня сидит «кэгэбист», какая-то шишка! Готовь судно к выходу через 30 минут! «Главные» уже готовы, слава богу, «дед» сегодня дежурит!
На простом русском языке это означало: что за причина тревоги не говорят, но причина важная, судя по гостям. Главные двигатели к пуску готовы, потому что по судну дежурит старший механик, и он уже все, что нужно, сделал. Вот такая морская терминология; иногда со стороны ничего не понятно. Боцман зовётся «драконом», старший механик – «дедом», судовой врач – «доком», тонкий канат, на конце которого прикреплена свинцовая болванка, чтобы дальше летел, – «выброской», коротко и ясно!
Вышли в море довольно быстро, уже в 04.00 я заступил на привычную для меня собачью вахту. Никто, конечно, не спал. На ходовом мостике собрались все офицеры. Капитан 1 ранга Королёв представился и коротко сказал:
– Товарищи, непосредственно вблизи границ наших территориальных вод, прямо в заливе Петра Великого, обнаружен фрегат УРО (управляемое ракетное оружие) ВМС США «Badger», бортовой номер 1071! Цели прибытия этого грозного корабля не ясны. Нам поставлена задача слежения и сопровождения фрегата в период его нахождения вблизи наших границ! Я назначен старшим по операции слежения, командир судна отвечает лично за безопасность маневрирования и обеспечение работы группы военных разведчиков!
Он представил троих молчаливых молодцев в штатском.
– Да, мой помощник мичман Сазонов! – из темноты ходового мостика шагнул к нам щуплый паренек в погонах старшего мичмана.
Да, и про ходовой мостик: это мозг любого корабля, где сосредоточены все органы управления кораблём, на ходу, в море. Здесь постоянно находится ходовая вахта – вахтенный капитан, вахтенный штурман, рулевой. Ходовой мостик расположен на самом верху корабельной надстройки, чтобы вахтенные могли осмотреть весь горизонт моря и всю обстановку вокруг. Все решения на любые действия принимаются тоже здесь, на ходовом мостике. На практике у него тоже есть свое сокращение – говорят по-простому «на мосту».
Через полтора часа подошли к «Баджеру», вы позволите его так называть, хотя в переводе с английского это означает «Барсук». Ну, что это за название для фрегата УРО, подумал я, фрегат «Барсук»! Вот у нас названия красивые – «Строгий», «Стерегущий», а тут – «Барсук»! Еще «Белкой», назовите! Ну, да ладно! Подошли близко, кабельтовых пятнадцать, не больше (кабельтов – это одна десятая морской мили, то есть примерно 182,5 метра). Уже активно восходило Солнце, и было хорошо видно, что пароход уже потрепанный, но выглядел ухоженным красавцем. У нас на мосту давно валялся справочник «JFS-1979». Это американский справочник по военно-морским флотам всех стран мира Janes Fighting Ships за 1979 год. Толстенный фолиант, где даже наш «Армавир» был указан и показан со всех сторон. Я прочитал: «…FF1071 Badger заложен на судоверфи в Todd Pacific Shipyards (Сан Педро, Калифорния) 17.02.1968, спущен на воду 7.12.1968, вступил в строй 1.12.1970…»
Тринадцать лет, конечно, многовато, но такой срок службы для корабля – обычное дело.
– Старпом, подходите ближе! На пять кабельтовых! – Королёв глянул на командира, Акимов кивнул. На руле стоял самый опытный, 2-й помощник, Забралов Валентин.
«Баджер» шёл на самых малых оборотах, всего узла два (1 узел равен 1 морской миле в час), мы подскочили, как ужаленные, и встали, по инерции еще катились, обгоняя фрегат, потом выровнялись, потом я поставил самый малый вперед, и мы опять начали его обгонять! Я попросил в машинном, чтобы снизили обороты до минимально возможных, как тут же на мостике появился «дед» и начал ворчать, что, мол, так долго не продержимся, форсунки забьются маслом или что-то в этом духе…
Наконец нашли вариант: идти на одном главном двигателе, второй держать «под парами». Так и двигались в паре, «Армавир» чуть сзади.
Доложили наверх, что фрегат двигается строго вдоль территориальных вод, не нарушая государственную границу ни на метр. Нам приказали отснять на фото всё, что можно, «приклеиться» и продолжать слежение. Так побежали вахты и сутки. «Баджер» шёл строго параллельно линии территориальных вод миль 7-8, потом разворачивался и шёл обратно в старую точку, потом снова туда, и снова обратно!
Надо ли говорить, что мы сделали столько снимков, сколько смогли, как говорится, и в «фас, и в профиль». Мы подходили уже так близко, что дух захватывало, пересекали курс фрегата и по носу, и по корме, что иногда даже противоречило обычной морской практике. Ему всё было нипочём. На связь они не выходили, ничего не предпринимали. На седьмые сутки неожиданно в районе вертолёта они выставили какой-то плакат. Боже!! Это было красное сердце, нарисованное на куске фанеры, пронзённое стрелой!
На вертолетной площадке красовался противолодочный вертолет типа SH-2F «Sea Sprite» с бортовым номером 1319, а рядом – фанерный щит с пурпурным сердцем!! Во «штатники» дают!! «Штатниками» Королёв называл американцев, и это приелось на языке у всех на мосту.
Тем временем на борту «Badger»...
Экипаж вертолёта – три человека, капитан Джон Кроули, командир вертолёта, второй лейтенант Фрэнк Робинс, второй пилот и старший техник сержант Дик Пёрл стояли у двери кабины и лениво обсуждали окружающую обстановку. Они уже третий контрактный срок «тянули лямку» на «Badger». Они уже много чего повидали, однако впервые видели, что русский разведчик так близко подошёл к их фрегату. Можно было и без бинокля рассмотреть на юте «Армавира» собравшихся людей. Кроули сказал:
– Смотрите, у них на этом разведчике пара особей женского пола! Интересно, чем они заняты? А звания у них есть?
Скабрезно облизнувшись, Фрэнк хохотнул:
– Наверное, не ниже капитана КГБ!
– Вам бы только под юбку капитана КГБ ещё заглянуть! – Дик Пёрл уже был женат и имел двоих мальчишек 2 и 7 лет. Он не одобрял их офицерские забавы в каждом порту захода.
– Не хватило вам, господин капитан, 14-ти дней, которые вы провалялись в госпитале в Субик-Бее (база ВМС США на Филиппинах)!?
Джон Кроули от неприятных воспоминаний даже передёрнул плечом, сморщился и, косо глянув на сержанта, сказал:
– Эх, Пёрл, что ты понимаешь в филиппинских женщинах?! Из них, между прочим, уже две стали Мисс Вселенная! И знаешь, что меня в них сводит с ума?! Их разрез глаз! (К 2018 году насчитывалось уже 4 филиппинки, обладающие титулом Мисс Вселенная)
– Командир, давайте их немножко подразним! – Фрэнк смотрел в большой бинокль на корму «Армавира», где стояли две красы – русые косы, в шортах и коротких футболках.
– Посмотрите, командир!! – он протянул бинокль Джону и вышел на площадку рядом с хвостом вертолёта.
Через несколько минут по пояс голый тёмнокожий гигант Робинс выгодно смотрелся напротив заходящего солнечного диска. Он вытащил из вертолёта фанерный щит с нарисованным красной пожарной краской сердцем, пронзённым стрелой.
– Когда ты успел, Фрэнк?! Дамский ты угодник! – Кроули уже увидел, как зашевелились русские на корме «Армавира».
На борту ГиСу «Армавир»... Во время моей вахты, в 17.45 влетает Акимов на мостик и вопит на меня:
– Какого хрена твои девки вылезли полуголые на ют?!
– Александр Евгеньевич, я же здесь! На мосту, на вахте! Я что, за их одеждой в личное время следить обязан?
– Нет, ты видел, эти черномазые выставили пурпурное сердце на вертолёте! А наши дуры и довольны!! Давай задами вертеть!
Постепенно на мостике собрались все начальники, и обсуждали, как реагировать на этот знак, прямо скажем, неординарного внимания, ведь враг всё-таки, потенциальный противник, понимаешь!! Через несколько минут Королёв неожиданно сказал:
– Там у них тоже мужики есть! Надо понимать!
Всё. Если старший сказал, что ничего страшного, значит, ему видней! Так всё и затихло, правда, на следующий день плакат исчез; видимо, там тоже ребят проработали.
Так прошло ещё пару дней пристального наблюдения друг за другом. На мостике фрегата тоже всегда было много народу, и все рассматривали в бинокли наш «Армавир». Мы подходили так близко, что можно было разглядеть выражения лиц американцев и без всякой оптики.
Мы наперебой пытались угадать, кто там появился на мостике у них, на «Баджере», ну и, видимо, американцы тоже этим занимались, в общем, было очень оживленно на обеих коробках. Видно было, что стороны фотографируют друг друга. У американцев стояли две оптические бандуры, как большие телекамеры, нам было видно, как они жестикулировали и что-то показывали, мол, посмотри – вон там, эти русские! У них были видны расшитые золотом эмблемы и различные знаки и на плечах, и на рукавах. Нам всё было в диковинку, так близко потенциального противника мы ещё не видели!
В самый разгар смотрин, когда расстояние между нами было всего метров 60-80, вдруг раздался гулкий хлопок швартовой пушки и с высокого мостика «Баджера» вылетела выброска и шлёпнулась прямо к нам на катерную палубу! Мы на мостике стояли окаменевшие, только старший из разведчиков тихо сказал:
– Не двигаться никому! Может, провокация!
В этот момент канат натянулся, и по нему, как по веревочному лифту сверху вниз, прямо к нам на борт скатился довольно объёмный пакет! Пакет шлёпнулся на катерную палубу рядом с гидрологическими лебёдками, в этот момент сработал отстежной карабин, и выброска моментально была утянута обратно на «Баджер». Акимов сказал:
– Да, классно сделано, ничего не скажешь!
– Тихо всем! – это уже скомандовал старший группы особого отдела Королёв.
– Сазонов, ко мне! – к Королёву метнулся мичман Сазонов, и они быстро пошли по верхам на катерную палубу. Со всех трапов уже торчали головы любопытных из нашего экипажа!
– Командир, уберите зрителей по каютам! – Королёв уже злился!
Неожиданно «Баджер» взял круто влево и сразу оторвался от нас метров на 300-400 и дальше стал удаляться, набирая скорость. Акимов дал команду застопорить машины, и «Армавир» лёг в дрейф. Я подумал, что хорошо, что американцы не видят вблизи эту нашу суету вокруг пакета и как всю нашу команду загнали по каютам.
– Александр Евгеньевич, прошу «добро» на катерную? – я направился на катерную палубу, вызвав туда же по громкой связи боцмана.
– Разрешите, мы вам поможем, если что?
Я обратился к Королёву, давая понять, что, мол, мы-то свое судно знаем досконально, мешать не будем. Он молча кивнул, и мы обступили пакет на почтительном расстоянии. Тут Картузов и сказал:
– А по-моему, картонка какая-то, наверное, пустышка! По звуку слышно было!
Королёв даже посмотрел на пакет с двадцати метров в свой бинокуляр и выдохнул:
– Действительно, какая-то макулатура, перевязанная красивым шнурком, упаковано вроде в бумагу! Ну что, подходим? Нас, как говорится, было четверо! Остальные – все вниз!
– Да тьфу на вас!! Господи, прости! – Картузов был гражданским боцманом, плавал на флоте уже более двадцати лет, повидал всякое и поэтому всячески показывал, что ему ваши намёки вообще ни к чему. Мы подошли ближе. Боцман перекрестился и пнул пакет ногой, все вздрогнули, но ничего не произошло. Потом он смело наклонился и начал его распаковывать. Довольно быстро извлёк из него красивую, видимо, парадную фуражку с козырьком, расшитым золотыми листьями, и помпезной кокардой посередине.
– Капитанская фурага! – со знанием дела произнёс Королёв, а он знал про них точно всё, я это уже усвоил! Мы с интересом крутили и осматривали со всех сторон фуражку командира американского фрегата «Баджер».
– А это что за энциклопедия? Смотрите, всё на английском! – Картузов развернул ещё один пакет с цветным толстым журналом.
– Боцман, а вы хотели бы, чтобы вам всё на русском присылали?
Мы увидели, насколько я понял, бегло пролистав этот журнальчик, что эта была рекламная брошюра, где были указаны история постройки и спуска на воду фрегата ВМС США «Баджер», всех его командиров с момента спуска на воду, все его походы, а также основное вооружение и характеристики. В журнале было много схем корпуса фрегата в разрезе, где указывалось, что и где находится. Я посмотрел прямо в глаза Королёва, и мы подумали, по-видимому, одинаково. Этот акт американцев означал одно: «Эй вы, русские, не мучайтесь, наверное, все глаза в бинокли проглядели! Нате вам нашу рекламную брошюру, там всё написано!»
И ещё одно – я заметил выпавший листок из пакета с фуражкой, поднял его и прочитал вслух размашистую рукописную надпись: «Sincerely, for the Captain!» и тут же перевёл с английского, это было несложно: «С большим уважением, для Капитана!»
– Так! Дайте-ка сюда, старпом! – Королёв тут же забрал все дары с собой и двинулся на ходовой мостик. Акимов, посмотрев на все это, сказал:
– Александр Сергеевич, журнал, понятно, нам точно не нужен, ну, а фуражка-то вам зачем?? Всё-таки это мне подарок!!
– Так, разговорчики, командир! Я старший от комитета госбезопасности здесь и своей властью принимаю решение изъять эти предметы для исследования в лаборатории на базе во Владивостоке!
Так и не отдал же до конца слежения!
А конец неожиданно оказался близким. В ночь на 2 сентября в районе 02.30 утра, на командирской вахте, фрегат вдруг дал ходу. Даже в темноте было видно, как из его трубы выдохнули клубы чёрного дыма, потом полетели искры, и он понесся со всеми его штатными, в соответствии с энциклопедией, тридцатью двумя узлами скорости куда-то на северо-восток, курсом 35-45 градусов. Мы, конечно, доложили наверх. Нам приказано было прекратить слежение и следовать на базу. Утром мы уже ошвартовались у своего любимого 36-го причала.
И только 7 сентября 1983 года, вечером, мы все узнали, что именно в ночь с 1 на 2 сентября над территорией СССР в районе острова Сахалин был сбит пассажирский «Боинг-747» (регистрационный номер HL7442) южнокорейской компании Korean Air, выполнявший регулярный рейс KAL-007 по маршруту Нью-Йорк – Сеул. Вот так. Значит, «Баджер» не случайно стоял долго в конечной точке этого смертельного, как оказалось, маршрута самолета-разведчика.
Мы не верили своим ушам! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Это что, война?!
По материалом западной прессы: «…11 августа 1983 года FF 1071 «Badger» прибыл с целями наблюдения в Японское море. Задание было выполнено, и 2 сентября был получен приказ идти на север после трагического инцидента со сбитым самолётом рейса KAL 07 корейских авиалиний советским истребителем над островом Сахалин 1 сентября…»
Часть 2. Цель – уничтожить!
В этой части я приведу лишь отрывки
из зарубежной и отечественной прессы, а также выводы комиссии ИКАО.
По материалам «Русская служба BBC News»: «Пассажирский «Боинг-747» (регистрационный номер HL7442) южнокорейской компании Korean Airlines выполнял регулярный рейс KAL-007 по маршруту Нью-Йорк – Сеул с посадкой для дозаправки в Анкоридже, на Аляске. На борту находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров: южнокорейцев, американцев (в том числе конгрессмен Ларри Макдональд), тайваньцев, японцев и филиппинцев...»
«1 сентября в 03:00 по местному времени (11:00 по Гринвичу) он вылетел из Анкориджа. Маршрут пролегал над Тихим океаном, огибая территорию СССР. Пролетая в районе радиомаяка в Бетеле, последнего пункта контроля на американской территории, самолет уже отклонился от курса в северо-западном направлении на 20 километров. Ситуация была штатной и не давала оснований для тревоги, но незначительная ошибка, постепенно накапливаясь, к моменту гибели самолета выросла до 500 с лишним километров...»
По данным расследования, проведенного Международной организацией гражданской авиации (ИКАО) и впоследствии подтвержденным информацией с «черных ящиков», экипаж неправильно настроил автопилот, а в дальнейшем не выполнял ручных проверок текущих координат, положившись на автоматику. В 04:51 по местному времени самолет вторгся в советское воздушное пространство и продолжил полет над запретной зоной на Камчатке, где располагалась советская ракетная база.
В тот день ожидалось очередное испытание советской баллистической ракеты SS-25, которая должна была стартовать с космодрома в Плесецке и поразить цель на камчатском полигоне Кура.
Разумеется, американцам было небезынтересно, как работает советская ПВО (противовоздушная оборона). К берегам Камчатки всякий раз направлялись самолеты-разведчики Р-135, которые при помощи бортовой аппаратуры наблюдали за пусками, полетами и падением ракет. Разведчики Р-135 строились на базе всё тех же «Боингов» и внешне почти не отличались от них, особенно в темноте и в облаках.
Разведывательный самолет P-135 достиг границы СССР в 02:35 и начал курсировать в заданном районе. В определенный момент он и пассажирский «Боинг» сблизились настолько, что слились на экранах дальних радаров в одну точку.
Вероятно, затем «Боинг» продолжил движение в сторону Камчатки, а Р-135 удалился в направлении, более или менее совпадавшем с международным воздушным коридором.
Система ПВО страны приняла пассажирский лайнер за воздушного разведчика. На перехват поднялись шесть истребителей МиГ-23, которые сопроводили подозрительный объект над Камчаткой и вернулись на базу, когда он в 06:05 покинул советское воздушное пространство и продолжил полет над Охотским морем.
По материалам «Русской службы BBC News»: «Средствами электронного контроля было зафиксировано, что в 06:10 экипаж сообщил по радио наземным службам на Аляске и в Японии, что полет проходит благополучно. В 06:13 «Боинг» вновь пересек советскую границу, на этот раз над Сахалином. Навстречу взлетели два перехватчика Су-15. В 06:24 поступил приказ: «Уничтожить цель!»...»
«…Советский лётчик капитан Осипович выпустил две ракеты, поразившие авиалайнер. Через 12 минут обломки упали в море с высоты девяти километров в районе острова Монерон, юго-западнее острова Сахалин...»
Судя по опубликованным записям переговоров Осиповича с землей, пилот и его командиры не предполагали, что самолет пассажирский, а больше всего были озабочены тем, чтобы нарушитель не ушел.
Как корейский экипаж и пассажиры могли не заметить маневрирования в непосредственной близости у «Боинга» двух советских истребителей Су-15, которые работали парой и выстраивались параллельным курсом, потом опережали «Боинг», уходя на разворот? Как пилоты «Боинга» не заметили предупредительных выстрелов Осиповича из авиационной пушки, а ведь он выпустил 243 снаряда? А может, и не было никаких пассажиров? А экипаж был специально проинструктирован в Анкоридже?
По материалам советской прессы: «В своих воспоминаниях и интервью 9 сентября 1996 года пилот перехватчика Су-15 Геннадий Николаевич Осипович отмечает, что предупредительные выстрелы были сделаны бронебойными, а не трассирующими снарядами (их просто не было), и пилоты лайнера могли их не заметить. Также он не пытался связаться с самолётом по радио — это требовало перехода на другую частоту. Лётчик признался, что не смог идентифицировать самолёт-нарушитель: «Мы не изучаем гражданские машины иностранных компаний». Однако Осипович уверен, что его присутствие не осталось незамеченным: самолёт-нарушитель снизил скорость до 400 км/ч (по прибору), что советский пилот принял за попытку ухода от перехвата — дальнейшее снижение скорости привело бы к сваливанию перехватчика в штопор. По мнению комиссии ИКАО, расследовавшей данный инцидент, снижение скорости было вызвано началом набора высоты для занятия другого эшелона».
«В 18:26 с земли поступил приказ об уничтожении нарушителя, и Осипович с дистанции 5 километров выпустил по цели две ракеты «Р-98». Первая ракета пролетела мимо (под левым крылом лайнера), вторая взорвалась рядом с хвостом, повредив системы управления. Первоначально после поражения лайнер начал набор высоты, а затем стал снижаться со скоростью 1500 м/мин и вошёл в глубокую спираль. Через 12 минут после атаки рейс KE007 на почти сверхзвуковой скорости рухнул в пролив Лаперуза и при ударе о воду полностью разрушился…»
Остаются нераскрытыми две ключевые загадки. Кто отдал роковой приказ? Почему экипаж «Боинга», которому, по официальной версии, приказывали изменить курс и сесть на советском аэродроме, не подчинился?
На волне эмоций в СССР высказывались предположения, будто американцы умышленно направили самолет в советское воздушное пространство с целью проверить на прочность ПВО потенциального противника, а в США же – будто «русские коммунисты» сознательно уничтожили мирных пассажиров, чтобы запугать мир своей неумолимой жестокостью.
Лишь 7 сентября 1986 года советское правительство признало факт уничтожения лайнера и выразило сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей.
Плановая встреча советского министра иностранных дел Громыко и госсекретаря США Шульца 8 сентября 1986 года в Мадриде вылилась в небывалый скандал с публичным обменом обвинениями.
Реакцией на гибель «Боинга» стали антисоветские акции в США (62 жертвы, в их числе сенатор Лоуренс Макдональд) и Корее (82 пассажира и 23 члена экипажа). Люди устраивали шествия протеста и жгли флаги СССР. С испепеляющей критикой в адрес Советского Союза выступил президент Рейган, назвавший случившееся «преступлением против человечества, которое никогда не должно быть забыто», а также «актом варварства и нечеловеческой жестокости». Репутации СССР был нанесен колоссальный ущерб.
Относительно ответственности советской стороны комиссия ИКАО пришла к выводу, что в момент отдачи приказа на уничтожение самолёта командование ВВС СССР считало, что имеет дело с американским самолётом-разведчиком RC-135, но не произвело исчерпывающей проверки принадлежности самолёта из-за фактора времени, так как неопознанное воздушное судно вскоре должно было покинуть воздушное пространство СССР.
Часть 3. А где же тело?
Советские, американские и японские ВМС практически сразу в сентябре 1983 года начали поиски обломков сбитого самолета. О сотрудничестве при тогдашних отношениях не было и речи.
Уже 11 сентября 1983 года «Армавир» снова вышел в море и направился в зону падения южно-корейского Боинга с целью гидрографического обеспечения группировки советских военно-морских сил и оказания поддержки поисково-спасательному отряду.
Прибыв на место, мы обнаружили небывалое скопление кораблей и судов в районе падения южнокорейского самолёта. Это было что-то с чем-то!
Американские, японские, северокорейские, южнокорейские, канадские, русские корабли, суда, лодки и «лодчонки», – кого здесь только не было! Глубина в месте падения была около 180 метров – это не много, но и не мало. Небольшие подводные течения, проливная зона (практически зона падения обломков покрывала половину пролива Лаперуза), скопления японских и советских рыбаков и уже начинающая портиться осенняя погода сделали свое дело. Работать, в смысле полного обеспечения безопасности поисковых работ, было невозможно!
Вдобавок в светлое время суток над каждым нашим бортом висел вертолёт «вероятного противника». Мы заметили наших «старых знакомых»: фрегат «Баджер» был тут, как тут, и его вертолет Sea Sprite регулярно осуществлял вылеты на осмотр всех операций советского спасательного отряда.
Тем временем на борту «Баджер»... Капитан Джон Кроули, командир вертолёта, опять был не в духе. Уже четвёртые сутки экипаж был по 10 часов в воздухе. Сегодня, 16 сентября, контр-адмирал Уильям А. Кокелл, командующий оперативной группой ВМС США в районе аварии, вызвал его на ходовой мостик и представил худого и угрюмого капитана, по всем параметрам из военной разведки:
– Знакомьтесь, Кроули, это ваш четвёртый член экипажа до окончания операции. Капитан Джон Диккенс, военно-морская разведка, отдел специальных операций, вчера прибыл на эсминце «Норфолк»!
– Есть, сэр! – Кроули устало махнул капитану рукой, мол, за мной, и они погромыхали по трапам на вертолётную палубу. Фрэнк Робинс, второй пилот и старший техник сержант Дик Пёрл сидели в техническом помещении вертолётного ангара и пили бесплатный кофе. Этого «добра» на «Баджере» было много, прямо в ангаре был кофейный автомат, однако, как у всего бесплатного, вкус у него был отвратным.
– Джон, будете пить кофе? – спросил Дик Пёрл, понимая, что вопрос прозвучал риторически.
– Давайте-ка за моё вторжение! – Диккенс вытащил откуда-то плоскую флягу и достал из кармана складные пластиковые рюмки.
– Всегда таскаю с собой, вот опять пригодились!
Команда опустошила флягу, даже не задумываясь. Кроули подумал, что, да, устали! Сменный экипаж застрял на Хоккайдо (ближайший японский остров), погода не давала возможности взлететь транспортному вертолёту. Он с тоской глянул в большой квадратный иллюминатор – ветер усиливался, неба уже видно не было, начинало покачивать. Видно, застряли мы здесь надолго!
– Всё! Всем спать! Завтра в 6.30 – полная готовность!
Команда разошлась по каютам.
В 04.00 неожиданно была сыграна боевая тревога, сирена выла неприятно долго. Командиров собрали на ЦПУ (центральный пост управления) «Баджера», и Кокелл проинформировал, что русские что-то нашли, так как обнаружены сигналы радиобуя, которыми оснащены «чёрные ящики», место удалось определить, и все силы направляются именно туда.
– Джон! – он обратился к Кроули отдельно. – Прошу тебя быть в немедленной готовности к вылету! Я понимаю, вы работаете без смены, но сейчас это особенно важно!
Уже рассвело, видимость была плохая, серое небо не предвещало ничего хорошего, однако ливень уже прекратился, и ветер немного стих. Экипаж уже в полной готовности находился в техническом помещении ангара, как последовал сигнал «На взлёт!».
Кроули был уверен в машине, как в самом себе. Они получили свой первый усовершенствованный «Sea Sprite» SH-2F всего 2 года назад. На нём был установлен новый несущий винт с увеличенным ресурсом и более простая система управления сервозакрылками. Вертолёт управлялся буквально двумя пальцами. Взлетели нормально, пошли курсом прямо на группу русских кораблей.
Там, в 8 милях (примерно 16 км) от предполагаемого места падения «Боинга» собралась необычно большая группа русских. Они облетели район несколько раз, со всех сторон, и Диккенс заметил, что с одного океанского буксира с названием «Bogatyr» («Богатырь») спускают под воду какой-то аппарат. Он несколько раз показал Кроули палец вниз: мол, ниже!
– Нельзя! Ближе не дадут!
Диккенс выпучил глаза, махая пальцем вниз и показывая ему перед носом:
– Давай, Кроули! Надо сделать фото!!
Кроули снизился и пролетел метрах в сорока над палубой «Богатыря», чуть не задевая мачту. Диккенс сделал очередь из примерно 50-ти фотоснимков и удовлетворенно махнул рукой:
– Снято!!! Можно домой!!
Командир сделал вираж и двинулся на «Баджер». Ветер усиливался, видно было как «мотыляются» антенны на фрегате. Начали манёвр посадки, Кроули держал штурвал левой рукой, а правой включил дополнительный прожектор на шасси вертолета. «Баджер» дал курс и скорость на посадку, командир пошёл на снижение. Уже виднелась бригада посадки с указательными фонарями, а ветер всё усиливался. Первый заход был неудачным, и командир, едва не «чиркнув» винтами антенну на вертолётном ангаре, вывел машину на второй круг.
На втором заходе, когда оставалось до края вертолётной площадки метров сорок, прижимной порыв ветра дёрнул машину так сильно, что Кроули опять едва вывернулся от пролетающей мимо антенны, но кормовым винтом всё-таки её задел. Кормовой винт тут же встал, загорелись аварийные красные лампочки, и включилась звуковая сигнализация, хвост начал вращаться, и винтокрылая машина потеряла управление! Последнее, что увидел Кроули еще посуху, это как Диккенс застегнул жесткий резиновый чехол фотокамеры и набросил его себе на шею. Дальше было мокро – они плюхнулись в пролив Лаперуза, Фрэнк уже «отстрелил» двери, и все четверо выпорхнули на поверхность воды. Вертолёт завис хвостом кверху, лопасти по инерции еще били по воде какое-то время, вода быстро проникала в кабину, и через минуты три-четыре он исчез в глубине.
Вода показалась Кроули очень холодной, хотя в погодной справке, он это точно помнил, значилось 51-52 градуса тепла по Фаренгейту. Ребят разбросало волнами: один, два, три, – вроде все, посчитал он и успокоился, зная, что новые гидрокостюмы удержат на плаву долго, даже если человек потеряет сознание. Краем глаза он заметил, как заметались на «Баджере» посадочные матросы, как медленно «Баджер» удалялся от места их падения, потом, видно, машины застопорили и дали с мостика в воздух три ракеты. В затылке ломило, во рту стояла горечь, но одна мысль его успокаивала – всё, эта миссия их завершена!
По материалам американской прессы: «Во время наблюдения за поисковыми операциями советских кораблей ВМФ СССР 17 сентября 1983 года вертолет американского фрегата «Badger» HSL-37 неудачно маневрировал при посадке на палубу фрегата и упал в море. Находившийся неподалеку от места падения корабль береговой охраны США «Munro» оперативно спас из воды экипаж из четырёх человек. На этом миссия «Badger» была завершена, и фрегат закончил своё участие в поисковой операции KAL 007 и 21 сентября уже был в порту Йокосука (Япония)…»
Тем временем все силы американцев, японцев и южнокорейцев сконцентрировались в районе русского буксира «Богатырь», где явно работал погружной поисковый подводный аппарат.
Контр-адмирал Кокелл перенёс свой морской штаб на «Норфолк», и они «кружили» вокруг «Богатыря». Задействованы были ещё два вертолёта, они вели постоянное наблюдение за тем, что поднимал на поверхность глубоководный поисковый аппарат русских. На фото, которые сделал Диккенс, ясно было видно, что на палубе «Богатыря» скапливалась куча ненужного хлама, например, гора женских сумок, связанных одним канатом, несколько связок очков, женских пудрениц, странные мелкие обломки фюзеляжа. И из-за этого дерьма мы потеряли вертолёт?!
Канадский спасатель «Мунро» работал тремя группами водолазов по 12 часов в сутки, однако, ни тел, ни конкретных доказательств найти так и не удалось. Среди поднятых обломков не было найдено также ни одной обгорелой вещи. Да и по составу находок у водолазов складывалось впечатление, что самолет был загружен заведомо случайными, уже ненужными вещами.
Тем временем, на борту «Армавира»:
– Михалыч, принимай гостей! – командир Акимов показал на катер «Богатыря», идущий к нам на всех «парах».
– Есть, командир! – я уже дал боцманской команде готовить правый борт к приёму катера.
Гости в составе капитана 1 ранга Семёнова и двух «кап-три», (так на флоте сокращённо называют капитанов 3-го ранга), поднялись на борт. Семёнова Александра Васильевича я уже знал, мы познакомились на постановке задач перед началом всех работ. Он командовал тем самым глубоководным аппаратом, на который были все надежды. Совещание в каюте командира было около часа. Уже практически месяц безуспешных поисков.
Семенов рассказывал:
– У меня совершенно четкое впечатление: самолет был начинен мусором, и людей, скорее всего, там не было. Почему? Ну, вот если разбивается самолет, даже маленький. Как правило, должны оставаться чемоданы, сумочки, хотя бы ручки от чемоданов... А там было такое, что, мне кажется, нормальные люди не должны были везти с собой. Ну, скажем, я вчера поднял манипулятором рулон амальгамы, как с помойки…, или одежда вся, как со свалки – из нее вырваны куски. Или, как будто простреленная – пробита во многих местах. Я лично никаких останков не встречал. Мы уже почти месяц почти работаем! И практически ничего.
– Александр Васильевич, а какие-нибудь вещи нашли?! Ну, хоть что-нибудь стоящее?! – Контр-адмирал, командующий силами советских морских сил в районе поиска, нервничал, ему надо было доложить в Москву результаты работ.
– Да нет! Носильных вещей – курток там, плащей, туфель, – очень мало. А то, что находили – какое-то рваньё! Вот нашли, скажем, россыпь пудрениц. Они остались целыми, открывались. Но, что странно, у всех – разбитые внутри зеркальца. Пластмассовые корпуса абсолютно целые, а зеркальца все разбитые. Или зонты: все в чехлах, в целых чехлах, даже не надорванных! Чертовщина какая-то!
По материалам советской прессы:
«…Не менее интересен рассказ корреспонденту «Известий» начальника водолазной службы производственного объединения «Арктикаморнефтегазразведка» Владимира Захарченко: «Глубина там была 174 метра. Грунт ровный, плотный – песок и мелкая ракушка. Безо всяких перепадов глубины. И буквально на третий день мы нашли самолет. У меня было представление такое, что он будет целый. Ну, может, чуть покореженный. Водолазы зайдут внутрь этого самолета и все увидят, что там есть. Но на самом деле он был очень сильно разрушен — разнесен, что называется, в щепки. Самое крупное, что мы увидели, это несущие конструкции, длина полтора-два метра, ширина 50-60 сантиметров. А остальное – разбито на мелкие кусочки... Но самое главное – это не то, что мы там видели, а чего не видели совсем – водолазы практически не обнаружили человеческих останков...»
Наконец, одним из советских рыболовных траулеров были выловлены предметы, похожие на чёрные ящики авиалайнера. Они были немедленно доставлены на берег и переправлены в Москву. В течение последующего месяца все работы были прекращены, и группировка судов и кораблей советского флота была расформирована, а мы все вернулись по домам. У всех было странное ощущение, что мы искали чёрную кошку в тёмной комнате и ничего не нашли!
До сих пор загадка южнокорейского Боинга не разгадана. По одним сценариям любителей конспирологии на Западе, самолет приземлился где-то на советской территории, пассажиров и экипаж отправили в сибирские лагеря. Был даже создан международный общественный комитет по их освобождению. По другим – опытные южнокорейские пилоты сумели посадить самолет в Японии, и пассажиры были эвакуированы.
В качестве доказательств этих гипотез приводятся описания «таких случаев», например, инженер, обсуживавший электронные системы на борту южнокорейского авиалайнера, неожиданно позвонил матери, но лишь успел сообщить, что с ним все в порядке, после чего сразу же повесил трубку. Появлялись и сообщения о том, что пассажиров «Боинга» часто встречали их знакомые, но «воскресшие» делали вид, что те обознались. Есть и размещенное в интернете заявление американки, чей отец, кадровый разведчик, не стал садиться на рейс 007 буквально за десять минут до вылета – по совету своих сослуживцев.
Несмотря на все эти гипотезы и версии, Федеральный суд округа Колумбия (США) 7 ноября 1988 года отказался ограничить размер материальных претензий родственников погибших американцев к компании Korean Airlines, признав, что экипаж авиалайнера допустил в ходе полета непрофессионализм и халатность.
По материалам советской прессы:
«Через 2 месяца после катастрофы обломки самолёта были найдены советскими водолазами. Были подняты все приборы, включая бортовые самописцы, однако мировой общественности ничего из поднятого не было доступно вплоть до обнародования результатов расследования второй комиссии ИКАО в 1993 году...»
Рассекреченные документы и данные попавших в руки советских властей бортовых самописцев сбитого «Боинга» свидетельствуют лишь о том, что случилось чудовищное недоразумение, помноженное на атмосферу холодной войны!
