МИР И ПРАВДА

Это не моя история. Мне ее рассказали, а я записала услышанное, настолько тронул меня рассказ. Поменяла имена и некоторые события, но суть осталась...
Меня зовут Алиса.
Два года – много это или мало? Каждый меряет своей мерой, и в разные времена мера тоже разная. Помню, когда папа был жив, время так летело, только держи! Мы постоянно чем-то занимались – куда-то бежали, ехали, спешили. Кружки, секции, школа, путешествия на природу, театр, книги, обсуждение книг, песни под гитару у костра. Сумасшествие, но было весело. Папа работал кардиологом в областной больнице. Мама – там же, медсестрой. Оба постоянно заняты, но как ни странно (это опять к вопросу о времени), на нас с Тасей (Тася – моя младшая сестра) и на друзей у обоих всегда хватало веселья. Потом папа умер. Так случается, люди умирают внезапно и трагично. Время сразу замедлилось, кажется, перестало идти вообще. Мама, совсем молодая, красивая, затосковала, опрокинулась в беспросветное горе. Мы с сестрой пытались бодриться, но горе есть горе. Та же школа, те же кружки престали приносить радость, привычные поездки на природу оборачивались долгими печальными воспоминаниями.
Я думала, черный кокон, нечаянно уроненный на нас небесами, уже не поднять, но вдруг... В маминой судьбе и в нашей жизни появился ОН! Сергей Иванович! Сережа! Молодой талантливый хирург. Работал в военном госпитале. Моложе мамы на семь лет, веселый, шумный, общительный. Они познакомился случайно, когда мама сопровождала в этот самый госпиталь какого-то тяжело больного генерала, а потом там же (так получилось) ассистировала на операции. По вечерам часто, даже слишком часто Сережа стал появляться у нас дома. Потом – оставаться на ночь.
Он принес с собой в наше мрачное жилище солнце на медовых волосах, весенние капели, позабытый смех и непонятную тревожность. По крайней мере, я именно так чувствовала его. Десятилетняя Тася приняла Сережу всей душой, потянулась к нему, как цветочек к солнышку. Мама снова расцвела, вытаяла из зимних снегов, из морозного отчаяния. Снова зазвучала гитара, снова понеслись над кострами песни, и мамин голос – молодой, звонкий – полетел над недавно печальным, но внезапно озарившимся ярким светом миром.
Сережа тоже пел – задорно и легко, бряцал на струнах не хуже завзятого рокера. Мамины знакомые говорили, что он не там нашел свое призвание; смеялись, конечно. Сергей Иванович был хорошим хирургом.
Он звал меня Лисенком за рыжие волосы и созвучность придуманного имени с моим настоящим – Алисой. А я его – Серым Волком, в отместку. Я любила его песни, мне нравился запах лекарств от его одежды – очень похожий на мамин и все равно другой. Нравились веселые искорки в карих глазах и увлекательные рассказы из больничной жизни. Он готовил нам с Тасей обеды, когда мама задерживалась или оставалась на сутки, помогал делать уроки, водил Тасю на танцы. Пришел на отчетный концерт, когда я заканчивала музыкальную школу, и хлопал так, что рояль гудел всеми молоточками от восторга.
Нежданно в наш золотистый мед угодила ложка дегтя. Оказалось, что у Сережи – другая семья. Его жена позвонила на сотовый. Мне. Не маме. Перепутала что-то. Принялась выговаривать – злобно, страстно, не пытаясь смягчить неприглядную реальность. Я послушала немного с удивлением и ужасом, а потом отключилась, не сообразив, как ответить ей. Мне вдруг стало невозможно обидно. За чужую разрушенную судьбу, за воодушевленную маму, за беззаботную Тасю, за себя и за Сережу, который так просто обманул всех нас.
Когда Сережа появился в очередной раз, я все ему выложила. Слова его жены горели у меня в ушах и на щеках. Я не смогла промолчать, оставив все, как есть. Я попросила его уйти и никогда не возвращаться.
– Мы будем жить, как жили! Ты нам не нужен! – кричала я, а изумленные Тася и мама слушали и не могли вставить ни одного правильного слова.
Тася, конечно, не в счет, но мама, оказывается, все знала и принимала без возражений. Это я почему-то – глупая идеалистка – пребывала в счастливой уверенности, что предавать нельзя никого и никогда! И отнимать чужое – тоже нельзя. Осознав внезапную правду, я выскочила вон из квартиры, громко хлопнув дверью. Видеть сочувствующие лица, слушать объяснения было выше моих сил. Во дворе обняла забор и разрыдалась. Мир рассыпался в прах.
Сережа вышел спустя минут десять, когда я, утомившись развлекать прохожих трагическим спектаклем, мрачно созерцала проплывающие надо мной облака. Встал рядом. Тихо сказал:
– Что лучше, Лисенок, мир или правда?
Я не удивилась вопросу, сразу поняла, что это он про свою жену и про меня, про правду, которая нарушила мирное течение моей жизни. Мне было плохо, и тем не менее я выпалила:
– Правда лучше, Серый Волк! Правда во сто раз важнее! Почему я не знала о тебе ничего? Почему она рассказала мне, а не ты? Почему она вообще мне позвонила?
Он вздохнул, расстроенно потер рукой лоб.
– Прости! Такое не должно было случиться! Она не будет больше звонить. Обещаю.
Мне было все равно, будет ОНА еще звонить или нет, потому что ничем новым после открывшейся истины его жене меня уже не удастся удивить и обидеть. Мои глаза опять заполнились слезами. Я вдруг представила, что он уйдет, напуганный моими воплями, и больше никогда не вернется, что с его уходом опять погаснет мама, затоскует Тася, тягучей неважностью и тишиной наполнятся бесполезные дни. Мне стало по-настоящему страшно, но я не хотела рассказывать ему об этом, потому что неправильно, когда слишком близким становится чужой мужчина. Он посмотрел на меня очень серьезно.
– Я нужен твоей маме, Лисенок. Ты, без сомнения, права во многом, но она не сможет одна, понимаешь? Она вообще не может одна.
– А твоя жена может? Одна? А твой сын?
– Они не одни. У них есть я! Так получилось, что у них тоже есть я! Только я. Ничего не поделать. Постарайся забыть о сегодняшнем звонке и о моей другой семье. Мы будем жить, как жили. Ничего не поменялось.
И в самом деле ничего. Кроме правды вместо мира!
Я понимала, что не смогу свернуть взрослого мужчину с его пути. Слишком мало у Лисенка силенок для Серого волка! Да и надо ли сворачивать, в самом деле? Кто я такая, чтобы указывать ему, как жить? Если маме все равно, зачем мне такие переживания?
Мы помолчали, думая каждый о своем. Буря постепенно гасла внутри, успокоенная неизбежностью.
– Ты их любишь? – спросила я через время, кажется, уже безо всякого волнения. – Свою жену и сына?
– Они – моя семья. Я их люблю. Как же иначе?
– А маму? Тоже любишь?
Он опять нахмурился. Ему не нравились вопросы, и объясняться с подростком-максималисткой – сложно.
– Люблю! Конечно, люблю.
Прозвучало это не очень! Как-то вымученно, без воодушевления. Будь я Станиславским, сказала бы: «Не верю!» Но я не сказала, потому что – не Станиславский, а глупая девчонка, уставшая спорить и плакать.
Мы больше не говорили об этом. Совсем. Наш разговор так и завершился его сомнительным признанием и каким-то странным взглядом, который он бросил на меня напоследок.
С тех пор прошла целая вечность. Время! Я уже говорила, что оно невозможно изменчивое, растяжимое или схлопывающееся, летящее или бесконечно тянущееся. Несколько месяцев подряд Серый Волк, Сережа продолжал у нас бывать, мы вместе ездили на дачу, собирали грибы в осеннем лесу, потом устраивали лыжные прогулки. Для мамы и Таси ничего не поменялось. Они принимали его, как всегда, легко и радостно, словно он жил только для них. Но ведь не только! Я помнила о его жене, которая на самом деле больше ни разу не позвонила, и о его маленьком сыне. Я помнила, а мама с Тасей и не думали никогда. Им так было удобно. Им было все равно. Хотя Тася все-таки не в счет!
Однажды случилась новая беда, перечеркнувшая все старые переживания. Беда не для нас, для всех. Вообще для всех на Земле. Люди надели маски и перестали общаться друг с другом. Больницы заполнились странными больными, умирающими слишком быстро, и никто не знал, как избавиться от безумия, куда сбежать.
Два года красных линий и изоляции убили что-то правильное, отняли радость и свет. Страх смерти заставлял шарахаться от больных соседей, изгонять из транспорта и из магазинов людей с открытыми лицами. Разваливались семьи, разбегались в стороны родные люди. Закрылись театры, кинотеатры; учебные заведения обучали через приложения. Многое не поддавалось никакому объяснению, раздражало, вызывало вопросы, изумление.
Мама и Сережа пропадали на работе неделями, приходили уставшими, злыми, говорили урывками даже друг с другом. Что-то у них разладилось. Я не понимала, в чем причина, но они постоянно спорили, доказывая друг другу разное, не соглашались и расходились в стороны. Оба перестали петь и улыбаться. Сережа начал слишком много курить, бывал у нас все реже.
Как-то рано утром я возвращалась с утренней пробежки, а Сережа выходил из нашего подъезда – хмурый, небрежно одетый. Длинный шарф, который он прежде щегольски наматывал себе на шею, висел кое-как, доставая концами земли. Увидел меня, остановился, попытался изобразить улыбку, но вышло у него плохо.
– Привет, Лисенок!
– Привет, Серый Волк!
Я вздохнула: волк выглядел подранным собаками, жаждущим укрытия и тишины.
– Скажи! Что важнее: мир или правда? – задал он тот же вопрос, который задавал однажды при других обстоятельствах.
– Мир! – ответила я, нисколько не задумавшись. – Мир всегда важнее.
Он усмехнулся, услышав ответ. Прежде я говорила другое. Он запомнил, но никак не прокомментировал. Реальность изменилась, я выросла и чувствовала иначе.
– Вот и я думал, что мир важнее, – сказал он. – Но выходит... Никак не выходит.
Мы постояли рядом. Он не объяснялся, но я и так поняла, что это про него и про маму. А, может, и еще про что-нибудь такое, что последнее время постоянно витало вокруг нас невысказанным или высказанным слишком резко, вопреки... Он спросил меня про учебу, про друзей, про особенности удаленного общения, я ответила, разглядывая его с удивлением. Что-то было в нем далекое, словно не он, а его отражение говорило со мной. Поинтересовалась, как дела у его сына и жены. Он неопределенно пожал плечами.
– Идут дела.
Поднял лицо к небу, к холодным сентябрьским облакам и неожиданно улыбнулся.
– А небо все такое же – синее. Надо же! Даже сквозь облака. Никогда не меняется, – оглянулся на меня. – Вот и ты не меняйся никогда. Слышишь?
Странный какой. Почему же небо не меняется, если все время разное? Я ждала продолжения, объяснений, но он только потрепал меня по отросшим волосам, долго-долго посмотрел в глаза и, бросив ласково: «Прости, Лисенок», пошел прочь, наконец-то подобрав шарф повыше... Я тогда не поняла, что он не просто так уходит, что я не увижу его больше после этого разговора. Не увижу никогда. Может быть, если бы знала, попыталась бы остановить, удержать, запретить делать то, что он задумал. Но я ничего не знала и не остановила.
Сережа перестал к нам ходить. Мама восприняла это спокойно, словно так и должно быть.
– У каждого своя жизнь, – отвечала она на мои вопросы. – Ты же сама хотела, чтобы он ушел. Не помнишь уже?
Я помнила, как прогоняла его, полная обиды, как тяготилась его присутствием и знанием о его семье. Помнила их ссоры с мамой, рожденные непониманием и разностью восприятия мира. Еще я помнила, как он пел под гитару, как смеялся, как смотрел весело, с огоньком, как называл Лисенком. Помнила легкость и свет, которые наполняли наш дом, а теперь ушли вместе с ним. Нет! Они ушли раньше, до него...
Я закончила школу, не выходя из дома. Рассчитывала на шикарный выпускной, но любые массовые мероприятия запретили, и мы с друзьями тайком напились на чьей-то даче, сетуя на глупых взрослых, устроивших полный хаос из жизни. Тася с грехом пополам и с моей помощью перешла в шестой класс.
Я надеялась, что однажды этот хаос завершится победой добра и разума, что мама прекратит жить на работе, что вернется Сережа...
Сережа не вернулся, а хаос завершился на самом деле. Просто тихо умер, забылся, поглощенный другим, более сильным несчастьем, случившимся на Украине.
Мне тогда, если честно, было все равно, что там происходит. Ну какое может быть дело восемнадцатилетней первокурснице, окруженной поклонниками, цветами, полной мыслей о великолепном будущем, до взрывов где-то далеко на западной границе, до танков, продирающихся по снегу и грязи к чужим городам и деревням? Консерватория распахнула для меня двери, я с наслаждением отдалась учебе. После мутных лет мне наконец-то снова стало хорошо и радостно от того, чем я занимаюсь. Музыка летела из-под пальцев сама собой, я только чуть-чуть помогала ей каждодневным трудом. Вечерами – концерты, кино, свидания в парках, лыжные прогулки по выходным; потом, весной, сплавы по северным речкам. Да еще приходилось подрабатывать – давала частные уроки фортепиано и сольфеджио, потому что маминой зарплаты едва хватало на нас троих.
Кажется, я почти позабыла Сережу, занятая важными делами, хотя порой меня охватывала непонятная тоска, когда, стремительно скользя по лыжне, я вдруг видела впереди широкую спину, слишком напоминавшую спину маминого пропавшего друга, или распевая песни с друзьями у костра, ненароком вспоминала о яркости и невесомости того времени, когда Серый Волк был с нами...
Это случилось весной. События на Украине, едва начавшись, казалось, вот-вот завершатся нашей сокрушительной победой, но ситуация продолжала неумолимо усугубляться, втягивая в черный водоворот все больше и больше людей. Цвели сирени и яблони, восторженно пели соловьи под ночной луной, а утром небо раскидывалось широко над пыльным городом. У меня полным ходом шла сессия. Занятия до боли в пальцах, прослушивания, экзамены отнимали массу времени. Вечером – ученики. Я позабыла вообще обо всем, так мне хотелось быть лучшей, нигде не ошибиться и все успеть.
Я вернулась днем с экзамена и застала дома чужую грустную женщину в черном платье. Она сидела на диване, подле нее – бледный светловолосый мальчик, ровесник Таси. Сама Тася, чем-то сильно напуганная, забилась в угол. На столе –бумаги вперемешку с рассыпавшимся печеньем. Мама – необычно потерянная, неловкая – пыталась подавать чай, но у нее постоянно что-то падало, разбилось блюдце. Она сказала: «К счастью», улыбнулась вымученно и вдруг, бросив все, заплакала, присев у стола на табурет, уронив в ладони лицо.
Я встревоженно огляделась, машинально поздоровалась, кинулась к маме, но от моих вопросов она заплакала еще горше. Тогда я обернулась к чужачке и потребовала ответов от нее, справедливо предполагая, что это она принесла к нам в дом непонятную еще беду.
Женщина посмотрела внимательно, страдальчески искривила губы и вдруг заговорила голосом, который однажды, очень давно, всего единожды я слышала из телефонной трубки и не смогла забыть. Сообщила, что ее зовут Лариса, а мальчика – Витя.
– Ты Алиса, я полагаю?
Она выглядела очень достойной, спокойной и совсем не злой, но я все равно шарахнулась от нее прочь, вспомнив, как это было давно – жестоко и больно.
– Я знаю, кто вы, – прошептала я, чувствуя, как начинает покалывать щеки от обескровливания. – Зачем вы пришли? Сережа давно не приходит к нам. Больше года!
Она удивилась моей неожиданной прозорливости, вскинула тонкие брови над печальными глазами, потом нахмурилась. Пробормотала: «Я так и знала, что это ты». И отвернулась. Мама поднялась, смахнула слезы, вцепилась в мою руку, задушено прохрипела:
– Сережи нет! Сережи больше нет!
До меня дошло не сразу. Сережи правда не было очень давно, однако значение маминой фразы отобразилось в мозгу только после того, как мне сунули в руки листок бумаги со стола и заставили прочитать. Строчки побежали одна за другой, становясь страшнее и чернее с каждой новой буквой. Сердце сжалось больной невозвратимостью. Западный конфликт неожиданно ворвался в тесную комнату, подступил ко мне слишком близко, слишком ощутимо.
Я ничего не знала! Я понятия не имела и поняла только теперь. Сережа давным-давно уехал в Белгород. Его откомандировали на запад приказом задолго до начала СВО. Сам ли он выпросился или так получилось случайно – он ни с кем не поделился. Ему стало плохо здесь, и он отправился туда, где был нужнее, где его помощь оказалась неоценимой, особенно с началом спецоперации. Он писал письма и звонил Ларисе, реже – маме, мне вообще никак не давал о себе знать, наверное, считая, что достаточно передать привет, вскользь поинтересоваться о моем житье-бытье. Однако мама никогда ничего не передавала, вообще не говорила о нем, занятая новыми отношениями, которые завелись у нее на работе.
Письмо, которое я держала в руках, прилетело из полевого госпиталя, где служил Сережа. Какой-то сочувствующий человек честно, как мог, написал про неудавшуюся переправу военной техники через речку, про жестокий обстрел, про взрывы, про десятки искореженных машин, одна из которых шла с ранеными. В той машине был Сережа.
Письмо адресовалось Ларисе, но она, презрев гордость и обиду, пришла к нам, потому что в конверт были вложены последние неотправленные письма Сережи для мамы. Лариса могла просто выкинуть письма, могла переслать их почтой, но зачем-то явилась сама. Посмотреть на нас? Или, может быть, разделить свое горе, потому что одной горевать нелегко?
Боль внезапной потери оказалась сильнее, чем я могла себе представить. Не помню, как дочитала письмо, как добрела до своей кровати, как упала на нее. Не помню, что происходило вокруг. Мне показалось, что сердце расплавилось в груди, что воздух сгустился и не давался для дыхания. Черное небытие – спасительное, прекрасное – поглотило меня с головой.
Мама погоревала и привыкла, тем более, что давно отпустила Сережу, переключившись на другого. Лариса вышла замуж через год. А я не могла ни отпустить, ни забыться, ни забыть. Так уж вышло. Муж чужой женщины, мамин любовник как-то очень незаметно занял слишком заметное место в моем сердце. И обездолил его, когда погиб.
После страшного письма мир мгновенно стал серым и беззвучным. Яркое цветение лета обернулось дождями и туманами. Музыка, постоянно сопровождавшая меня с самого рождения, внезапно умолкла. Я бросила консерваторию, просто потому что у меня больше не получалось извлекать ни единой ноты из черно-белых клавиш. Рояль плакал от моих бессмысленных усилий, а я плакала вместе с ним.
Медленно, очень медленно я выныривала из печального небытия. Молодость заставляла бодриться, стряхивать горе с плеч. Пусть больше не было музыки и цвета, зато была я, был ветер, были звезды по ночам, и светлая луна вставала над сонным городом точно так же, как всегда. Я пошла в медучилище, чтобы делать хоть что-то, я пыталась встречаться с парнями, съездила на Кавказ, была на море. У меня даже появился постоянный кавалер, и мама тайком мечтала о свадьбе, а я все оттормаживала неизбежное.
Так прошло два года. Бесконечные, странные, как будто не со мной и не для меня. Наступила новая, холодная и ветреная весна. Снег долго таял, а потом шли дожди и реки разливались трижды. Черные тучи сыпали снегом на зеленую траву, на белые цветы распустившихся садов. Что-то изменялось, перемещалось, трансформировалось вне зависимости от желания и воли людей, что-то становилось другим.
Как-то я вернулась домой из больницы, куда меня пристроила работать мама. В квартире – тишина: ни Таси, ни мамы, все сбежали по своим делам. В углу – печальный, никому не нужный, накрытый полотном рояль. Во мне всколыхнулось жадное волнение, гулкие молоточки застучали в груди, пробуждая старые напевы. Я сдернула покрывало, подняла крышку, коснулась клавиш, и инструмент благодарно отозвался мажорной гармонией. Пальцы вспомнили, хотя им было очень нелегко без двухлетней тренировки. Пальцы стали медленными и спотыкающимися, зато проснулась музыка, слишком долго молчавшая внутри. Я долго играла, позабыв обо всем на свете, а потом взяла и набрала номер консерватории.
– Приходи! – услышала я в телефоне голос своего профессора. – Поговорим.
Потом, будто очнувшись, сквозь створки распахнутого окна я увидела алое солнце, разноцветные облака, огненное закатное небо и поразилась внезапной феерии красок, ворвавшихся в мой зачарованный мир.
Трель дверного звонка заставила вздрогнуть, оторваться от созерцания. Я нехотя двинулась в прихожую, повернула ручку, толкнула дверь, взглянула перед собой и охнула... Медовые волосы; внимательные карие глаза; усталое, исхудавшее лицо; шрам над правой бровью; неожиданно светлая улыбка; голос с легкой хрипотцой:
– Привет, Лисенок!
– Привет, Серый Волк!
Сказала и стала сползать по косяку на пол, чувствуя головокружительную невозможность происходящего.
Он не дал мне упасть, подхватил, прижал к широкой груди. Горячая ладонь обожгла спину между лопатками под рассыпавшимися волосами.
– Ты стала красавицей, Лисенок! Не бойся, это точно я!
Живой, настоящий, только сильно возмужавший Сережа смотрел мне в лицо и не мог насмотреться. Я тоже смотрела сквозь внезапный туман слез, вцепившись в жесткую куртку побелевшими пальцами. Я не верила. Я видела и не понимала. Вопросы множились в голове, толкались, вытесняя друг друга. Так разве бывает? Где он был? Почему два года его считали мертвым? Кто его спас, или как он спасся?
Не выдержав натиска мыслей и чувств, я просто обхватила его шею руками и разрыдалась от невероятного, бесконтрольного счастья. Он прижался щекой к моей макушке. Держал крепко и тихо вздыхал.
Мамин крик застал нас двоих врасплох. Громко заверещала от изумления и радости Тася. Мы на мгновение отвлеклись на них, внезапно появившихся на площадке из лифта, но увидели только две движущиеся тени, до которых нам, как оказалось, не было никакого дела. По крайней мере в тот момент. Долгая разлука и нежданная встреча вычленили для нас самое важное, может, неправильное, но желанное и заставили позабыть обо всем остальном. Я, наверное, должна была высвободится, уступая маме право на вернувшегося из небытия мужчину, но не сделала этого, наоборот, прижалась сильнее, оставляя это право за собой. Он давно ей был не нужен. Она позабыла о нем. Так зачем же? Больше никогда и никуда я не собиралась отпускать своего внезапно обретенного Серого Волка. Больше никому!
Сережа тоже не смог разжать объятий.
Мама и Тася прошли мимо нас в квартиру, прикрыли дверь, внезапно осознав, что мы вообще никак не реагируем на их радостные вопли.
– Ты пришел к маме? – все-таки спросила я, взглянув Сереже в глаза.
– Чего ты хочешь, Лисенок, мира или правды? – бросил он в ответ свой любимый вопрос и улыбнулся так, что сладко заныло сердце.
– Мира и правды, – отозвалась я совершенно серьезно. – Больше никакого выбора. Мне нужно все, без остатка.
– Я пришел к тебе. Больше никакого выбора. Мир и правда неразделимы. Так должно быть. И так будет.

СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ЗАПАС СИДОРОВА

Во времена развитого социализма «до-Интернетной эры» бухгалтер завода тяжелой арматуры Петр Сергеевич Сидоров был передовым специалистом. Он виртуозно сводил на счетах дебеты с кредитами, словно играл симфонию на рояле. В голове прокручивал пятизначные цифры, как фарш в мясорубке, перемножая и деля их, фиксируя сухой остаток в журнале учета. Его кабинет украшали портреты Ленина и Брежнева на фоне географической карты СССР и многочисленных Почетных грамот, дипломов и вымпелов за ударный труд. Уважаемый был человек Петр Сергеевич. Перед ним расшаркивался даже генеральный директор Голубятников в канун квартальных отчетов.
– Сергеич, как бы нам, того, снизить долю расходов и повысить долю прибыли за этот квартал, а то какой-то дисбаланс получается, как назло, закупку произвели оборудования по завышенным ценам, а оно наполовину – брак, и план горит… А мы поторопились и в счет будущей прибыли базу отдыха в Сочи с сауной построили… Как бы до прокуратуры дело не дошло… – лебезил перед ним генеральный.
– Сделаем, – привычно бодро отвечал Сергеевич, многозначительно встряхивая деревянными костяшками счет, как гроссмейстер – шахматной доской с фигурами перед сеансом одновременной игры с многочисленными соперниками, – будет вам прибыль…
Затем, запершись в своем кабинетике с портретами Ильичей, начинал исполнять финансовую рапсодию с импровизацией на счетных клавишах, к звукам которых, затаив дыхание, прислушивалось все начальство.
– Виртуоз! – восхищенно восклицали коллеги.
И так из года в год с помощью счет, калькулятора и таблицы умножения в столбик Сергеич оправдывал высокое доверие начальства, неизменно выводя завод в передовые с положительным сальдо, увеличив цифры прибыли над цифрами расходов. Безотказно решал самые сложные производственные задачи, готовил безукоризненные отчеты для проверок.
Завод перевыполнял планы, а он получал свои заслуженные премиальные и значки за ударный труд. К нему за опытом приходили молодые специалисты с других предприятий, пытаясь научиться виртуозной игре на счетах. Но не каждому было дано овладеть искусством с закрытыми глазами лихо выщелкивать костяшками любые суммы, интуитивно ощущая баланс…
Финансовые планы он печатал на пишущей машинке «Урал» без единой орфографической ошибки, предварительно подготовив рукописный текст, написанный мелким каллиграфическим почерком перьевой ручкой.
Так и был бы передовиком и незаменимым человеком, если бы непредсказуемые зигзаги времени, которые неотвратимо настоящее превращают в прошлое, выбрасывая при этом из жизни устаревших людей, как перегоревшие батарейки.
Внезапно в его привычную жизнь ворвался Интернет с компьютерами, гаджетами, смс-ками, твиттерами, гуглами-яндексами и прочими смартфонами, которые он не успевал переваривать, а потому вместе со счетами, портретами вождей, картой СССР, чернильницей и Почетными грамотами оказался в прошлом. Новые вычислительные технологии ему показались издевательством над скрупулезным счетным делом, в котором эталоном точности и надежности могут быть только счеты и умножение в столбик. И потому на его место посадили кокетливую практикантку из технологического техникума с большим компьютером. Весь баланс теперь формировался в железном ящике, умещался в крошечную флэшку. Все операции высвечивались на мониторе, на котором программистка за пару часов выстукивала клавишами баланс и отправляла результаты электронной почтой по инстанциям.
Сергеич вместе со своими громоздкими счетами оказался ненужным. Но его не сократили, а с учетом былых заслуг пересадили на проходную – доработать до пенсии в качестве вахтера. На счетах он отсчитывал количество приходящих и уходящих сотрудников.
Начальство не замечало Сергеевича и не обращалось за советами. Он сник и даже стал меньше ростом. Вместо фамилии у него теперь был порядковый номер Инн, вместо телефонного аппарата – коробок мобильный с смс-ками.
Вскоре на проходную поставили автоматический терминал с раздвижными воротами, которые открывались и закрывались, как в метро, с помощью магнитных карт. А потому Сидоров вновь оказался лишним. Но в знак прежних заслуг его отправили помощником кладовщика на склад готовой продукции. Начальником был прыщавый юнец с серьгой в носу. Он бесшабашно играл в преферанс, покер и морской бой на компьютере и тщетно пытался научить Сергеевича создать виртуальный личный кабинет.
Термин «личный кабинет» навевал на Сидорова ностальгические воспоминания о его личном кабинете со счетами и картой СССР, на месте которого был оборудован электронный вычислительный центр завода.
На него давили непонятные для него времена, когда все натуральное, то, что можно пощупать, испарялось в Интернете. Натуральная жизнь неотвратимо уходила в виртуальность вместе с натуральной пищей, натуральными почтовыми письмами, натуральными книгами, натуральными людьми. В магазине рассчитываются не деньгами, а дисконтными картами. А зарплату грозят выдавать вместо привычных рублей в электронной криптовалюте. И он невольно подумал, что натуральная совесть тоже улетучилась в виртуальном пространстве.
Все его друзья и родственники растворились в смартфонах и ноутбуках и путались в соцсетях, изредка присылая ему смс-сообщения, на которые он не отвечал, потому что так и не освоил новый смартфон, подаренный ему внучкой. И потому чувствовал себя в большом городе, словно в пустыне, ощущая, что его телесная оболочка стала лишней обузой. Она грыжей давила на его сознание, требуя прокорма, мытья и лечения от радикулита.
Электронная же версия Сидорова росла и развивалась, компактно умещаясь в номерных кодах и не требуя ни питания, ни льготного зубного протезирования. Все его сбережения хранились на пластмассовых карточках, которые он постоянно терял и путал пин-коды. Его имя заменил код допуска, который он регулярно забывал. Когда его трудовую книжку с многочисленными поощрениями и благодарностями оцифровали в электронный суррогат, который он не мог ни осознать, ни ощутить, он понял, что ему пора на пенсию вместе со своими счетами.
Тут еще и его гербовый паспорт в кожаной обложке превратили в электронный чип, упростив его персональные данные в номерной эквивалент. Там уместился весь Сидоров без всякой родословной, поощрений, прописки и воинского звания «старшина запаса». Все заменили коды, цифры и пароли. Нет Сидорова-человека, а есть его регистрационный номер в Интернете. А где сам Сидоров, не знает даже сам Сидоров. Он оцифрован, пронумерован, сканирован, зарегистрирован. Наберешь свой код в терминале, и там высветится «сидоров» с порядковыми номерами в налоговой, в поликлинике, в пенсионном фонде и даже в фитнес-клубе «Долголетие».
О том, что Сидоров – человек, напоминали ему его Почетные грамоты и счеты. Все это пылилось в кладовке. А нерентабельная телесная оболочка Сидорова с выпотрошенной душой блуждала по задворкам, среди помоек, переполненных выброшенными книгами, пишущими машинками, ламповыми телевизорами и прочим мусором. Вся литература теперь была скачана в Интернет, книги превратились в хлам, перекочевав с библиотечных полок на помойку. И он невольно думал, что там – и его место, рядом с выброшенной классикой, хотя бы потому что не мог он читать свой любимый роман «Мертвые души» в Интернете.
Скоро всех живых людей оцифруют в чипы и смс-ками разбросают в виртуальном пространстве. Не надо никого кормить, лечить. Не будет мусора, бытовых отходов, преступности и прочих издержек. Планета станет необитаемой, а все население переместится в порталы, сайты, социальные сети… Такие мысли мучили его по ночам, не давая уснуть…
Но внезапно его вспомнил бывший начальник – гендиректор Голубятников, которого тоже отправили на пенсию, заменив автоматизированным дистанционным искусственным интеллектом. Он позвонил ему по еще сохранившемуся стационарному городскому телефонному аппарату.
– Петр Сергеевич, добрый день, – назвал он его не по номеру кодирования, а по-человечески, по имени и отчеству. – Я сейчас в большой бизнес ушел, мне нужны экспонаты. Музей организовываю антиквариата до-Интернетного периода по заказу отдела образования. Это нужно для расширения кругозора молодежи. Чтобы их очеловечить от излишнего цифрования и напомнить историю цивилизации, а то многие считают, что человек произошел не от обезьяны, а от гаджетов, а жизнь на земле началась от смс-сообщений. Очень нужны натуральные люди и натуральные экспонаты. Ваши счеты – это сейчас редкий раритет, их не купишь даже на аукционах.
– Да, счеты сохранились и карта СССР, и портрет Брежнева, и мои грамоты за ударный труд.
– Вы – незаменимый человек, воплощение эпохи, ходячая реликвия… Срочно приходите в префектуру, там мой офис, мы вас на работу возьмем, – взбодрил его Голубятников.
Сидоров вместе со счетами пополнил Музей антиквариата и, в частности, зал периода 70-х годов «до-Интернетной эры». Музей, который располагался в заброшенном паровозном депо, с каждым днем набирал популярность, в том числе и в международном масштабе. У входа выстраивались длинные очереди. Желающих ознакомиться с раритетами от лампового черно-белого телевизора «Рекорд» до автомобиля «Запорожец» или с паровозом на дровяной тяге было много. Но особой популярностью пользовался «зал Сидорова», где живой экспонат Сидоров демонстрировал финансовую деятельность на натуральных счетах, лихо щелкая ими, как шаман бубном, воспроизводил работу бухгалтерии «доинтернетного» периода. Его фотографировали на айфоны и гаджеты, показывали по телевизору и размножали по соцсетям и прочим интернетным порталам, а очаровательные девушки просили автографы и ставили «лайки» на его фото в режиме он-лайн.
А он часто думал, что случись на земле катаклизм какой, и Интернет исчезнет вместе с гаджетами. А вот счеты будут щелкать при любой непогоде, и человеческий фактор пригодится. И потому это – стратегический неприкосновенный запас вместе с паровозами на дровяной тяге, кремневыми зажигалками и восковыми свечами. Все это должно быть законсервированным во времени, как банки тушенки, без срока давности.

КОВЧЕГ ДЫМОХОДОВА

В свои 75 Дымоходов остался один в этой жизни. Так получилось, что все друзья и родственники разбрелись в разные стороны. Кто-то растворился в Интернете, кто-то потерялся в суете, а кто-то ушел и вовсе в мир иной, недосягаемый для живых. Жена уехала заграницу к дочке нянчить внучку и стала иностранкой. Про Дымоходова родственники с иностранным гражданством не вспоминали.
Кругом – ни одной близкой души, только мошенники и черные риэлтеры. Одни хотели лишить его пенсии с банковской карты, а другие – квартиры, пытаясь опутать его всякого рода кредитами и рентами с пожизненным содержанием. Но он давно понял, что бесплатный сыр только в мышеловке, обрывая с полуслова хитроумные паутины доброжелателей.
«Никому доверять нельзя», – считал он.
И не доверял никому, кроме курицы, которая обитала у него в квартире и нередко сидела у него на плече, воркуя, как кошка. Ее он выходил с самого яйца. Как-то нашел около помойки выброшенную коробку с забытым там полуживым цыпленком. Обогрел и оживил желтый комочек, кормя из ложечки. Цыпленок вырос в пестрокрылую хохлатку с кокетливым гребешком.
Курица, которую он назвал Мальвиной, жила на балконе и на кухне. Спала в кладовке, где он оборудовал насест и корзину с соломой. Все свои дела она справляла аккуратно в туалете, взгромоздившись на унитаз.
Летом он прогуливал ее в дворовом скверике. Мальвина сидела у него на плече или следовала за ним в ногу, как образцовая дворняжка. Иногда выезжал с ней за город на свежую травку, отпуская ее на полянке, а сам сидел, загорая на раскладном стульчике. С высоты прожитых лет оглядывался на свою жизнь, вслух философствуя с Мальвиной. Она понимающе глядела ему в глаза и одобрительно кудахтала. Никто так внимательно и уважительно его не слушал, не перебивая и не споря. Не то что его супруга, которая каждое его слово встречала в штыки и постоянно перечила ему во всем, считая неудачником по жизни.
Однажды гуляя с Мальвиной в дворовом сквере, не заметил, как она выскочила на проезжую часть двора и тут же угодила под колеса «Ситроена», который переехал ее, не сбавляя скорости.
Все, что осталось от Мальвины вместе с перьями, он бережно собрал в коробочку и отвез на семейное кладбище в Востряково. Там были похоронены его родители, дед с бабкой и старший сын, погибший в Афганистане. Он захоронил ее в уголке могильного участка. На холмике установил деревянную тумбу-памятник, приобретенную в администрации кладбища. На тумбе написал: «Мальве, которая меня понимала».
Ну вот, и нет смысла жить дальше, горевал он, распив за упокой всех там похороненных чекушку водки, закусив магазинным черствым пирожком с картошкой.
Домой возвращаться не хотелось, и он направился в районный парк, где часто гулял с курицей. Сел на скамейку на берегу пруда и, ежась от холодного осеннего ветра, чувствовал себе прескверно. На пруду всегда плавали дикие утки, но, видимо, улетели, так как там образовалась корка льда. И вдруг из воды выскочил, переваливаясь с бока на бок, утенок, наверное, забытый стаей. Да и куда его, такого маленького? Не вовремя вылупился. Утенок подошел к нему и, по-человечески глядя ему в глаза, мотал головой. Дымоходов осторожно взял его в ладошки и, прижимая к себе, понес домой – спасать очередную брошенную жизнь.
Однажды к нему обратилась соседка с пятого подъезда, крутая бизнес-вуман с модельной внешностью звезды шоу-бизнеса. Она обычно не замечала простых смертных. С Дымоходовым даже не здоровалась с высоты своего престижного благополучия. А тут вдруг сама пришла к нему в гости с щенком рассела и котом в руках.
– Больше не к кому обратиться, кроме вас, – обворожительно улыбнулась она. – У меня командировка за рубеж; можно на пару дней оставить этих домочадцев? Ну, не на помойку же их выбрасывать. А вы – добрый, как доктор Айболит…
Не дожидаясь ответа, сунула ему стодолларовую бумажку и бросила к его ногам щенка и котенка.
– А я скоро вернусь за ними, – бросила она на ходу, поспешно удаляясь.
Но назад она так не вернулась, в ее квартире поселились другие люди, а она так осталась жить в далекой стране.
Дымоходову в квартиру, как в Ноев ковчег, кто-то подбросил больную черепашку, кто-то – старую слепую дворняжку… Он всех принимал и ухаживал: уж в самом деле, не на помойку же выбрасывать.
Не удивился, когда на пороге квартиры обнаружил грудного ребенка, закутанного в шерстяное одеяло с запиской: «Дядя Айболит, выручайте, мне всего 14 лет, и я родила случайно, в тайне от родителей, которые пока живут в другой стране, не на помойку же выбрасывать…»
И в самом деле, не на помойку, проворчал Дымоходов, бережно прижимая к себе живой сверток.
Не успел его развернуть, как в дверь позвонили. В прихожую вошла миловидная девушка с соседкой с пятого этажа, Ниной Петровной, медсестрой на пенсии.
– Я – волонтер по уходу за младенцами, доставила вам натуральное детское питание и в дальнейшем буду вам помогать его кормить, пеленать… А это – моя тетя Нина, медсестра, которая так же, как и вы, всех любит, она поможет нам всем.
Они деловито, решительно приступили к делу. Помыли, перепеленали малыша, а миловидная девушка покормила грудным молоком. Малыш блаженно засопел и уснул. Его решили назвать Никиткой. Нина Петровна помогла Дымоходову зарегистрировать Никитку и оформить необходимые пособия на опекунство. При этом она глубоко вздыхала, покачивая головой, приговаривая: «Ну, что тут поделаешь, это – молодежь…»
– Да, в наше время в 14 лет не рожали, – понял ее Дымоходов. – В наше время девочкам дарили цветы, а теперь – презервативы. Ну, не на помойку же их выбрасывать.
– Молодежь у нас хорошая, просто запущенная, растет, как трава, в Интернете. Им надо уделять внимание и заботу. В этом они нуждаются не в меньшей мере, чем ваша покойная курочка. Вы сами в этом убедитесь, – возразила Нина Петровна.
Они глубокомысленно посмотрели друг на друга и одновременно произнесли:
– В наше время такого не было…
Нина Петровна сразу ему приглянулась, и давно забытое чувство по отношению к женщине, которая вызывала симпатию, шевельнулось в его душе. Особенно когда она испекла в духовке пирожки с капустой.
Потом по зову соцсетей пришла бригада волонтеров с детьми разных возрастов, которые взяли шефство над самим Дымоходовым и его обитателями. Среди них выделялся шустростью подросший Никитка, который всех женщин называл «мамой», а Дымоходова – дедушкой.
Женщины убирались в квартире, стирали его постельное белье и готовили вкусные обеды с наваристым свекольным супом и пельменями в сметане. Подобного Дымоходов давно уже не ел. Дети выгуливали собак, число которых возросло, играли с котятами, двумя попугаями и маленьким хомячком.
Дом наполнился радостными детскими голосами. Дымоходов забыл про свое одиночество и руководил жизнедеятельностью.
Потом пришел представитель префектуры и объявил о предоставлении жилого помещения в бывшем хостеле. Теперь это будет приют со всеми удобствами для детей, животных, юных мам, одиноких пенсионеров. Для всех, кто намерен жить вместе и помогать друг другу. Новый центр добра назвали «Ковчег Дымоходова», который возглавил сам Дымоходов, забыв о возрасте и грусти. У порога он установил увеличенную сохранившуюся фотографию курицы Мальвины, которую считал основателем ковчега и символом бескорыстной любви и преданности. Каждый день около ее портрета он клал пучок свежей травки и горстку семечек.
Однажды появилась та самая бизнес-вуман, которая оставляла на его попечение своих питомцев. Но они не особо ей обрадовались. Собака залаяла, а кошка ощетинилась и спряталась под стол. Но это не смутило деловую женщину. На этот раз она привезла ему яйца страуса, уговорив открыть ферму по разведению страусов.
– Инвестициями и спонсорскими грантами обеспечу, уже все Интернет-порталы пестрят о вашем ковчеге. Скоро к вам приедут еще с десяток брошенных детей из Африки, они помогут вам разводить и пасти страусов под эгидой ЮНЕСКО. А один из африканских королей решил разместить у вас продажу алмазов: вся прибыль – на счет вашего ковчега, а мне – всего-навсего десять процентов от прибыли, я тоже добрая. Сейчас это модно.
В полдень позвонила внучка из Лондона и сказала, что хочет вернуться к забытому дедушке и жить в его ковчеге, где все друг друга любят без всякой корыстной выгоды.
Ковчег Дымоходова уверенно поплыл в будущее…

АНГЕЛ НА КРЫШЕ

Мир был монохромным. Монохромным он был в понимании Ангела. Человек портил всю картину. Светлые души должны были подсвечивать мир белым, а темные – черным. Но получалась нелепица. Души не были черными или белыми, они были серыми. Серый цвет был разным: от светло-серого до темных оттенков. Иногда Ангел видел белое пятнышко, которое вспыхивало, и он мчался к нему посмотреть. Но пока он летел, пятнышко начинало сереть и сливаться с остальным миром. Так было и в этот раз, Ангел потерял пятнышко.
Он сидел на крыше и наблюдал. Рядом с ним сел Демон и спросил:
– Ждешь?
– Жду, – ответил Ангел.
– И я жду, – сказал Демон.
Ангел удивленно посмотрел на Демона.
– А ты чего ждешь? – спросил Ангел. – Посмотри, сколько темно-серых душ там, внизу.
Демон посмотрел вниз. Внизу копошилась серая масса, местами пятна были светлее, местами – темнее, как будто старый асфальт залатали свежими заплатками.
– Так что мне толку с серых душ, у меня заказ на черную, – ответил Демон.
Ангел и Демон какое-то время сидели молча, разглядывая живую массу внизу. Масса хаотично перемещалась: то волнообразно, то по диагонали. Смотреть на это было тошнотворно.
– А почему бы тебе не пойти, не нашептать темно-серой душе что-нибудь? Она станет черной, и ты ее сможешь забрать с собой, – спросил Ангел.
– Ха, а ты сам пробовал нашептать душе что-нибудь? Стала она белой? – усмехнулся Демон.
Ангел задумался. Он вспомнил, как сотню раз выхватывал души из этого темно-серого водоворота, нашептывал светлые мысли. Душа светлела на какое-то время, но потом опять становилась серой.
– Пробовал, – грустно ответил Ангел. – Бесполезно.
Ангел и Демон опять замолчали и продолжили всматриваться вниз. Демон вздохнул.
– Это все потому что Создатель дал им свободу воли, выбора. Самим решать, как поступить, – проворчал Демон.
– Вот они и решают, – обиженно ответил Ангел, – смотри, какое все серое вокруг.
– Вон, смотри, – продолжил Ангел, – душа посветлела, что-то хорошее сделала.
Демон посмотрел на душу, о которой говорил Ангел. Среди темно-серого пятна был малюсенький островок его светло-серой надежды. Однако вокруг масса становилась все темнее и темнее. Она начала сжимать в плотное кольцо островок, и тот начал темнеть.
– «Сожрали», – сказал Демон, усмехнувшись.
Островок растворился в массе, но всё же казалось, что масса вокруг немного посветлела.
– Мало её одной, – вздохнул Ангел.
– Мало, – согласился Демон.
Для того, чтобы масса потемнела, тоже было мало темно-серых душ. Демон еще раз посмотрел на место, где только что исчез светло-серый островок. Он прикинул в уме, есть ли шанс дождаться полного потемнения хоть какой-то души в этом месте. На его удивление островок начал светлеть: делал это островок медленно, но Демон мог поспорить, что здесь ему удача не улыбнется.
– А тебе светлые души часто попадались? – неожиданно для себя поинтересовался Демон.
– Мне – ни разу, – грустно ответил Ангел. – Светлые души такая редкость! Если их находят, то скорее стараются забрать наверх, к Создателю.
Ангел помолчал, а потом то ли из вежливости, то ли из любопытства спросил:
– А тебе темные? Совсем черные?
– Нет, – ухмыльнулся Демон, – тоже редкость.
– Это хорошо, – задумчиво ответил Ангел.
– Только мы их не сразу забираем, если находим. Эти души нужны тут, чтобы серая масса видела, что с ними может стать, – вдруг откровенно сказал Демон.
– Свобода воли, – утвердительно качнув головой, произнес Ангел.
– Она самая, – подтвердил Демон.
Они еще какое-то время посидели рядом, вглядываясь вниз. Потом Демон встал.
– Пошел я, бывай, – бросил он Ангелу и, пройдя пару шагов, остановился и сказал. – Это… с наступающим Рождеством.
– С наступающим Рождеством, – улыбнулся Ангел.
Демон шел, а Ангел продолжал всматриваться вдаль. Вдруг он заметил голубой островок, который вдруг появился в кишащей серой массе. Ангел встрепенулся и расправил крылья, островок горел всё ярче и ярче.
– Это ребенок родился! – радостно вскрикнул Ангел и полетел к островку, который продолжал манить своим чистым голубым сиянием.

БЛАГОВЕЩЕНЬЕ

рассказ
(Из цикла «Карантин 2020»)

– Милый, вставай! Уже одиннадцать часов! Сколько можно спать? Смотри, какое сегодня солнце! Весна пришла!
Он открыл глаза. Потянулся и улыбнулся.
– Доброе утро, дорогой! С праздником!
– C каким?
– Благовещенье!
– Блин... Точно. Седьмое. Благовещенье. А я и забыл. Немудрено! Забудешь тут, когда то дезинфекция, то профилактика. Скоро уже и даты забудем, и цифры.
– Почему? – нахмурившись, спросила жена.
– А чего их помнить? Считать-то всё равно будет нечего. Кроме инфицированных. А их чего уже считать – тыщей больше, тыщей меньше...
Жена явно напряглась. Он выдержал паузу и захохотал:
– Шучу я, родная! Шучу! С праздником! С Благовещеньем!
– Я уже и не понимаю, когда ты шутишь, а когда нет.
– Танюш, сделай кофе, пожалуйста, и тост. Один! А то уже пора начинать экономить. Может, скоро будем сухарики сосать.
Жена одарила укоризненным взглядом, улыбнулась и пошла на кухню. Он опять откинулся на подушку.
«Благовещенье. Большой праздник. Можно сказать, краеугольный! Основа христианской религии. Беременная Мария... Непорочное зачатие... Архангел Гавриил… Что-то ещё там было... Что-то я упускаю... Не помню. Голова ещё не включилась».
– Милый, ты идёшь? Кофе готов! – прервал размышления голос с кухни. Он вскочил и потрусил умываться.
Сев за стол, он стал привычно намазывать масло на подрумянившийся кусок хлеба. Что-то бубнил телевизор. Очередной профессор, радостный оттого, что и его вспомнили впервые за пятьдесят пять лет, рассказывал, как он, будучи ещё студентом, победил практически в одиночку холеру в Одессе, а потом ещё и оспу в далёком Мозамбике. Бегущая строка рассказывала, что дебиловатый премьер англосаксов попал в реанимацию, уже признал все ошибки и даже готов познакомиться с расчёской и обещает научиться мыть руки. Всё было буднично. Но что-то на задворках сознания тревожило и создавало диссонанс. Съев бутерброд и отпив кофе, он закурил. И тут это «что-то» его потревожило. Заставило замереть и прислушаться. Он напрягся. И точно! Этот самый звук! Звук царапанья когтями по карнизу. Он вскочил и рванул к окну. За стеклом сидел его пернатый приятель. И причём не один! Рядом с ним, грациозно откинув голову и словно принимая солнечные ванны, примостилась голубка. С первого взгляда было видно, что она не из «простых помоечных». Весь ее вид, вся стать от элегантной посадки головы и до курчавившихся пёрышек хвоста говорили о том, что её предки были из знаменитых московских почтарей. И даже, возможно, с добавлением крови почти исчезнувших подмосковных горлиц... Её ухажер нетерпеливо расхаживал взад-вперед, цокая когтями по жестяному отливу.
– Прилетел... Прилетел мой голубь, Танюш! Кузьмич прилетел! Неделю не было! Я уж думал – всё... А он вернулся!
Максим на секунду замер, словно что-то осознав, и растерянно продолжил:
– Ё-моё... так это ж... Какой же я идиот!
Он бросил сигарету в пепельницу и рванулся в комнату. Ошарашенная жена проводила его взглядом и робко спросила:
– С тобой всё нормально?
– Нет, конечно! Не нормально! Я – идиот!
– Угу. Если бы… – в её голосе слышалась явная нотка сожаления.
Он подскочил к шкафу и, что-то бубня себе под нос, стал доставать с полки книжки.
– Где? Где это... Тициан? Нет… Какой нафиг Тициан?! Джорджоне? Нет… Вспоминай, дебил! Веронезе? Да... По-моему, да... А! Вот, точно! Веронезе! Всё-таки я – гений!
– Идиот не может быть гением. Ты определись, наконец, – саркастично произнесла жена.
– Нет, скорее, всё-таки гений! Если я что-то когда-то запомнил или увидел, я этого никогда не забываю. Даже если это валяется на самой дальней полке мозга.
Он раскрыл альбом и улыбнулся.
– А ведь утром не хватило, как тем знатокам в «Что? Где? Когда?», всего одной минуты. Недокачал…
– Смотри сюда, любимая. Это – художник Паоло Веронезе. Картина «Благовещенье». Это – Дева Мария, это – архангел Гавриил, а это...
Жена перебила:
– Это не архангел. Какой же это архангел?! Совсем не похож! И без крыльев! Это кардинал Ришелье из трёх мушкетёров. Вылитый, как в кино!
– Согласен! – Максим рассмеялся. – Но подожди, дело не в Гаврииле. Точнее, сейчас не в нём. Смотри дальше. Что видишь? Это кто?
– Ну как – кто? Голубь.
– Вот! Умница! Голубь! Но не просто голубь! Это Святой дух! Так изображали Святой дух. В виде голубя. И он пропал, ты же знаешь! Его не было семь дней. И сегодня он прилетел! Представляешь?! Сегодня! А что у нас сегодня? Благовещенье! Он прилетел в Благовещенье! Это Святой дух сегодня сошёл. Так считалось испокон веков! Ты понимаешь, любимая? Значит, всё будет хорошо! Значит, кончится весь этот вирус, это ковид дурацкий, карантин, вообще вся эта хрень. Всё вернётся! Значит, будут и море, и лес, и горы, и всё-всё-всё будет. Значит, будем жить!
Глаза жены заблестели.
– Правда? Значит, всё будет хорошо? Я так переживаю за маму, за твою маму, за Серёжку, за Вячеслава Дмитрича. За всех переживаю. Вон сколько уже умерло, и сколько знакомых болеет...
– Всё, милая, всё! Теперь всё будет хорошо!
Он вернулся на кухню и подошёл к окну. Картина на удивление не поменялась. Красотка так и сидела, закинув головку и что-то нежно воркуя, а её жених расхаживал по карнизу. Нахохлившийся и явно не в настроении.
– Ну, привет, дружище. И где же это мы пропадали? Я смотрю, ты не один?
Голубь остановился, присел и, опрокинув голову набок, искоса посмотрел ему в глаза, прищурился и, надув зоб, недовольно пробурчал:
– Сколько вообще можно ждать? Уже битый час тут сидим. Ты же видишь, я не один. С невестой. Пригласил на обед. Сказал, что есть место клёвое, с хорошей кухней. Хотел официальное предложение ей сделать. И что? Прилетаем, а тут – шаром покати...
И голубь снова стал расхаживать по старому маршруту – туда-сюда по карнизу. Не в силах больше сдерживаться от переполнявших его чувств, Максим рассмеялся и, развязав кулёк, высыпал две большие горсти семечек в кормушку.
– На, Кузьмич, угощай невесту. И спасибо вам, ребята. С праздником вас!
Он курил и, улыбаясь, смотрел, как клюёт семечки пара голубей. На душе было очень тихо и спокойно. Хотелось просто вот так стоять вечно и курить.
– Дорогая, а не выпить ли нам шампанского? Праздник ведь!
– Во-первых, с утра шампанское сам знаешь, кто пьёт. Во-вторых, у нас в доме из фруктов только солёные огурцы и чеснок.
– Милая, ну я же не «Агдама» предлагаю тяпнуть по стакану. А лучшее в мире шампанское! «Пино Нуар Брют Розе» Золотой Балки. А его закуска только портит.
Жена на секунду задумалась и ответила:
– Ну, вообще-то я в семь встала, это ты дрых до одиннадцати. И для меня уже не совсем утро.
– Ну вот и здорово! Бери бокалы, накинь куртку и пошли на балкон.
Струйки пузырьков ровными рядами, играя искорками в лучах солнца, струились упрямо вверх. Лопались и, вырвавшись наконец на свободу, наполняли всё пространство вокруг весной, радостью и надеждой. Всё вернётся, и всё будет хорошо. Жена, закутавшись в шаль, смотрела куда-то вдаль, о чем-то думала и улыбалась. Максим поднял бокал:
– С праздником, дорогая! С Благовещеньем!

КРУПИНКИ ДЕТСТВА
или Забавный калейдоскоп

Все взрослые люди когда-то были маленькими… Да-да, папы и мамы тоже! Маленькими были даже дедушки и бабушки! Я уж не говорю про Татьяну Сергеевну… Кстати, у нее сегодня день рождения, она принимает поздравления!
Если вы еще не успели этого сделать, не переживайте, успеете! День рождения в июне очень длинный, потому что ночь короткая! А вот у её папы и мамы дни рождения – в октябре и декабре, там уже надо спешить с поздравлениями и подарками...
Завтра Татьяна Сергеевна станет, наконец, взрослой! Только папина волшебная записная книжка всегда напомнит те далекие времена, когда она была маленькой…
Однажды, когда Татьяна Сергеевна еще была в самом что ни на есть детстве, грустила она на кухне.
– Пап, знаешь, почему я грустная? Потому что мне всего пять лет, и я пока что глупая…

Чтобы как-то прогнать эту грусть, купил ей папа для подготовки к школе математические прописи. Полистала и вздохнула устало:
– Ой, какая глупость! «5 + 1»!! Шесть, конечно! Это для мелких…

Беда с этими взрослыми! Они иногда не могут понять простых вещей!
– Пап, ты не видел мой дух?
– Да как же его можно видеть, он же – дух!
Однако туалетную воду все-таки нашли. Сломан пульверизатор.
– Мама меня своим духом побрызгала. Но мне мой больше нравится, с клубничкой...

В детстве Татьяна Сергеевна с удовольствием помогала бабушке готовить обед. Но, бывало, вдохновение пропадало, и она с кухни уходила:
– Бабушка, у меня дела, я пойду. Если будет нужна помощь, обращайся, а то я уже проголодалась.

Мама приготовила на обед рыбный суп. Тане не нравится.
– Ну вкусный же!
– Нет, невкусный.
– То есть ты маме прямо так и говоришь: «Твой суп – невкусный»?!
После паузы:
– Нет. Это я супу говорю: «Суп, ты невкусный!»

За обедом, доедая суп:
– Пап, а сделай мне бутерброд с начинкой от рулетиков. А если начинки уже нет, то с икрой. Только не говори тогда, что её нет, а просто молча сделай с икрой!

– Мама, я люблю свежую сметану больше обычной… Ну, которая несвежая.

Однажды она рассказала маме, как они с папой в Супер Марио играли:
– Уж я так гоняла, так гоняла этого динозавра!
– Бедный динозавр, – огорчается мама…
– Да ты что?!!! Он же Марио обижает, а Марио хороший, он – за Россию!!!

– Пап, а ты умеешь на ноге обруч крутить?
– Нет, а ты?
– А я умею. Только пока не пробовала.

– Пап, а знаешь, как в древности делали пазлы? Ну… Я сейчас это выдумаю, так что ты потом забудь это. Ну, а если хочешь, то помни… Брали металл обычный, рисовали пазлинку, сгибали металл по форме пазлинки и… всё, и получалась пазлинка. И разрисовывали. И всё. И так остальные пазлы делали.

Таня часто приносит домой новые истории из жизни садика:
– То ли мне это говорили, то ли мне показалось… Но в общем, я уверена, что это правда было.

– Пап, а что такое «тёлки»?
– Ну… Как тебе сказать…(пауза)
– А я знаю! Это дети коров! Я просто тебя проверила!

Однажды из садика Таня принесла кроме новых историй ссадину на лбу.
– Ударилась, что ли?
– Ага…
– Обо что это ты так?
Со вздохом:
– Об детей…

Иногда садик приходилось пропускать из-за простуды…
– Таня, повтори, что надо сказать, если тебя поведут в бассейн!
– Нет, – скажу. – Мне нельзя.
– А если все равно поведут?
– Связывайтесь по телефону с моей мамой. Со мной не надо связываться!

Когда папа бреется, Таня приносит ему новости прямо в ванную:
– Позвонили из Японии, сказали, что у нас Россия – необычная, замечательная страна!

– Папа, ты у меня такой веселый, даже никогда не кричишь на меня! Сейчас я тебе что-то расскажу, ругаться не будешь? Там в конце хорошее будет!
– Ну, тогда рассказывай.
– Я в носу поковыряла… Но потом руки помыла!

Взрослые даже в прятки толком играть не умеют, приходится учить… Когда Татьяна Сергеевна была еще маленькая, был у папы день рождения, в комнате накрыли большой стол. Пока гости не пришли, стала она играть с именинником в прятки, спряталась под праздничным столом.
Так он взял и сразу туда заглянул!
– Папа! Ну ты чего?! Ты должен был сыграть роль, походить по квартире: «Таня! Таня!» – показывает, – а потом уже находить…


Однажды папа за ужином сообщил, что собирается скоро на Байконур:
– Поеду в командировку, чтобы денег заработать.
– Папа, только ты работай хорошо там. Если кто поболтать позовет, ты скажи: «Не, я буду работать!»

Папа – в командировку, мама – на работу… Ну, а Таня – к бабушке, чтобы дома одной не сидеть.
– Пап, отвезешь меня к бабушке?
– Ну, мама или я, кто-нибудь отвезет…
– Не, я хочу, чтобы ты отвез.
Приятно папе:
– Ладно, я отвезу…
– Просто, если ты повезешь, то дашь мне приставку поиграть.

Когда папа в командировке, Таня просится поспать с мамой.
– Таня, нет! Спи, пожалуйста, на своем месте…
– Мама! Почему муж с женой, люди уже взрослые, а спят вместе, боятся. А ребенок, который и так всего боится, должен спать один?

– Ты что, меня злодейкой считаешь?
– Нет… Какая ж ты злодейка? Ты вообще... Да я просто в восторге от такой мамочки!

Как вы думаете, если папа и мама работают в космической отрасли, кем хотела стать Татьяна Сергеевна, когда маленькой была?
А вот и не угадали! У нее было много увлечений, но больше всего она любила рисовать собак, а еще играть в футбол или смотреть матчи, когда играет Акинфеев…
Она бывала даже на матчах чемпионата мира!

Однажды сидела Таня с дедушкой на диване, рисовала, а рисунок у нее получался ну очень красивый!
– Наверное, дизайнером станешь, когда вырастешь?
– Нет, дедушка, я себе работу уже выбрала…
– А, понимаю: в космос, наверное, пойдешь?
– Нет, футболисткой буду…
– Вратарем, как Игорь Акинфеев?
– Не, я вратарем не буду, они так больно шлепаются! Я футболисткой буду, они меньше падают!
Смотрела она как-то с папой футбол по телевизору; играл «Манчестер Юнайтед».
– Их еще «Красными дьяволами» называют, – сказал папа.
– А «Динамо»? «Бело-голубые дьяволы»?

Кроме дня рождения, Таня еще любит Новый год, елку, подарки и, конечно, деда Мороза.
– Я деда Мороза не боюсь, я с ним даже фотографировалась, когда мне еще четыре года было! А вот знала я одного мальчика (ему два годика было!), а по уму вообще один годик! – так он очень боялся!

Интересно, что все малыши мечтают как можно скорее вырасти, поэтому детство свое они не стараются запоминать… Взрослые наоборот, начинают собирать картинку в своей памяти из отдельных, как правило, приятных событий. Как из разноцветных стеклышек в калейдоскопе складываются воспоминания о детстве, в которое так хочется вернуться… Но они не знают, как это сделать!

А вот Татьяна Сергеевна знает и однажды даже делала это:
– Ой, бабушка, дай, пожалуйста, соску!
– Да зачем же она тебе?! – удивилась бабушка, но соску в своих запасах все-таки нашла…
– Спасибо! Что-то в детство захотелось вернуться…
Мне тоже…
А вам?

ПОЛЯРНЫЙ КИТ

Архангельск. Завораживающее название. И перед глазами – сразу картина: вот он, летящий архангел заносит огненный меч над черным дьяволом…
Корабельная пристань на берегу Двины на долгие годы стала центром торговли с Европой. Город северных былин, город деревянных церквей и мостков, город белых ночей. Он растянулся почти на триста тысяч километров вширь от «нулевой версты». А напротив – квадратные башенки «Высотки», вдохновение для почтовых марок и открыток.
Гаэль задумчиво шла по набережной, с носом укутавшись в летний шарф. Она была уверена: все шедшие ей навстречу точно знали, что она – иностранка. Прохожие не прогуливались, а семенили, глядя в пол и изредка бросая недоверчивые взгляды на встречных. Гаэль провела в Архангельске всего три дня, но она уже могла легко определить местных. Девушки были в узких джинсах и с недовольными лицами. Парни сбивали шапки на затылки и ходили вразвалочку. А бабушки имели обыкновение носить коричневые ветровые куртки и светло-сиреневые волосы.
– Ты выглядишь грустной. А вчера в клубе ты была такой веселой… – сказала Настя.
– Потому что я танцевала, – Гаэль говорила с акцентом.
– Скучаешь?
– Нет. Когда не надо стоять у станка весь день, то у меня очень много времени. Посмотри, я выучила русский, язык моей бабушки. Я много читаю. Недавно я читала «Смилла и ее чувство снега», а сразу потом – «Моби Дик». Я раньше не знала, что так люблю читать.
Настя понимающее улыбнулась и поправила большой рюкзак на спине.
– Да, – через паузу сказала Гаэль. – Я скучаю. Это правда. Читать – это хорошо. Но я пока не поняла свой новый смысл жизни. Понимаешь?
– Для меня смысл жизни – выбраться отсюда. Это дыра, – Настя закатила глаза.
– Ты шутишь? Это одно из самых необычных мест, где я была.
– Ты так говоришь, потому что ты – француженка, которая путешествует по экзотической стране третьего мира.
– Nonsense.
Настя улыбнулась. Девочки наконец дошли до речного вокзала. С облегчением сбросили на землю походные рюкзаки. Настя достала билеты и направилась в бюро информации. Гаэль осталась приглядеть за рюкзаками.

Вот-вот начнется июль, а воздух стоял довольно холодный. Из-за непривычной прохлады у Гаэль сильно тянуло левую лодыжку. С реки дуло. Гаэль пыталась представить, как еще пару месяцев назад вся вода была усеяна расколотыми льдинами. Настя рассказывала, что ледоход здесь длится целую неделю, а течение тут быстрое и неистовое. «Вот бы Смилле из моей книжки тут понравилось», – подумала Гаэль.
Ее мысли прервала Настя.
– Теплоход отходит через семь минут. Бежим!
Девочки схватили рюкзаки и поспешили на пристань.

* * *
Теплоход не был большим. Он не был комфортным. Он точно не был новым. Гаэль достала телефон и сфотографировала его так, чтобы печатные буквы «Полярный кит» обязательно попали в кадр. Покажет своим.
– Ехать больше суток! – Настя тяжело выдохнула.
– Мы будем сидеть? – удивилась Гаэль. – Не лежать?
– Будем лежать, как в поезде, – и на удивленный взгляд Гаэль пояснила. – Будем лежать на полках в одном отсеке с другими пассажирами.
– Необычно, – Гаэль швырнула рюкзак на боковую койку.
– Да уж, – Настя последовала ее примеру и заняла место сверху, прямо над своей подругой. – Если бы не ты, я бы ни за что не решилась на такое приключение.
– В следующее лето это ты приедешь ко мне. Во Францию.
– Не могу дождаться, – сказала Настя и брезгливо осмотрела неуютную каюту.
Опустилась ночь. Но было светло, почти как днем. Малиновые облака лежали прямо над водой, а где-то далеко-далеко волны отражали зарницы. Белые ночи тут не редкость. И теплоход «Полярный кит», давно привыкший к ним, мерно продолжал свой путь.
Внутри же было темно. Пассажиры задвинули шторы иллюминаторов и тихо посапывали на своих койках.
Гаэль и Настя не спали. Они лежали на нижней кровати, обнявшись и закутавшись в одеяло. Тусклый свет экрана освещал горящие глаза девочек. Они были такими разными, но их глаза горели одинаково – в них были интерес и бесстрашие, желание узнать все секреты этого мира, в них горела молодость.
– Мне нравится, что здесь эстетика, она такая… médiévale.
– Средневековая, – подсказала Настя.
– Раймонда (ее наконец спасал ее любимый) готовится к свадьбе. Какая она царица! Какая она сильная и гордая! Мне нравится, что в этот балет есть и классика, и характерность…
Настя завороженно смотрела на величавую балерину, грациозно складывающую руки-в-боки.
– Это мой любимый балет. Я всегда думала, что в один день я буду Раймондой, – печально проговорила Гаэль.
– Это потому что ты любишь все экзотичное.
– Ну перестань. Хватит так говорить. Я просто люблю разную культуру.
– Тебе не понять, – Настя отложила телефон. – Ты живешь во французских Альпах, ты профессиональная балерина. Назови мне девочку, которая об этом не мечтала! И вот ты смотришь балет о том, как французы представляют себе Венгрию. Ты едешь в Россию, выбираешь небанальный и далекий город. И все тебе здесь кажется удивительным: разбитый асфальт, вонючий рыбный рынок, дышащий на ладан теплоход…И ты вернешься в свой сказочный мирок, а мы здесь останемся. Вот в этом вот во всем, – Настя с ненавистью кивнула на старый трюм, где храпели мужики в грязных куртках.
– У тебя нет благодарности. И это не моя вина, что ты не меняешь то, что тебе не нравится.
– Я не могу ничего поменять. Мне надо следить за больной мамой, мне надо отправить деньги младшей сестре, чтобы она продолжала учебу в Москве. Все на мне.
– Но ты говорила, что будешь путешествовать…
– Это Интернет! Мало ли что кто кому говорит по Интернету.
– Мы там разговаривали целый год. Я думала, мы становились подругами. Я приехала к тебе.
– Слушай, мы знакомы всего три дня. Интернет не считается. Скоро мы обе вернемся к обычной жизни. У меня – больная мама и нелюбимая работа. У тебя – Альпы и балет.
– Вы можете потише! – прервал их мужской голос.
Настя скинула одеяло и одним махом запрыгнула на верхнюю полку.
– Pas de ballet pour moi, – тихо проговорила Гаэль, но подруга ее уже не слышала.

* * *
Настя с головой накрылась одеялом и отвернулась к стене. Она была слишком раздраженной и расстроенной, чтобы спать. В щель между стеной и спальной полкой она видела отражение Гаэль в окне.
Гаэль тоже не спалось. Она отодвинула край шторки и принялась разглядывать облака за окном. Гаэль не привыкла к белым ночам, и бесконечный малиновый закат завораживал ее. Гаэль думала о своем прошлом и о своем будущем.
Прошел год с тех пор, как земля ушла из-под ног. Она была потеряна и не знала, что делать. Еще будучи ребенком, Гаэль поняла, что бывают на свете люди «сверхчувствительные». Им необходимо изучать себя всю жизнь и делиться своими наблюдениями с другими. Раньше Гаэль самовыражалась через танец. А что делать теперь? В ее голове постоянно кипели мысли. И сейчас, не находя никакого выхода, они сводили ее с ума.
Мирные волны, горящие оранжевым светом, успокаивали Гаэль. Они напоминали о вечном. О затонувших лодках, захлебнувшихся рыбаках, о великанских морских черепахах с ракушками и пиратскими монетами, вросшими в их панцири. О гигантских морских чудовищах – когда-то они грозно пожирали корабли, а теперь ушли глубоко под воду, скрылись под илом и песком, прижавшись к земной коре, как к телу матери.
…Эти мысли захватывали Гаэль, ей было и страшно, и в то же время удивительно спокойно. Вот бы эта волшебная сила, сила рек и морей подхватила ее и понесла по течению вместе со льдинами, вместе с обломками кораблей. И вынесла бы ее куда-то туда, где ей станет спокойно и все понятно.
Лодыжка заныла. Гаэль стянула одеяло и сняла носок. Холодно… Почти июль, но как же холодно! Гаэль обхватила ногу руками, пытаясь согреть ее. Она прошлась по уродливому шраму, заросшему кривыми бледными рубцами. Помассировала сломанные пальцы. Снова обхватила лодыжку ладонями.
Настя украдкой смотрела на нее с верхней полки.

* * *
Соловецкий монастырь встретил старинной кирпичной стеной, поросшей пылью и мхом. За нею – древние башни и чистые, цветные церковные маковки.
– Это особенное место…
Настя сама не ожидала, что заговорит первой. Но открывшийся вид настолько поразил, что у нее перехватило дыхание. Она остановилась, чтобы прийти в себя.
– Идем, – коротко бросила Гаэль.
Они так и не поговорили после вчерашней размолвки. Однако вид монастыря потряс Гаэль не меньше, чем Настю. Чудо на воде! Дворец средь рыжей травы, окруженный бухтами и заливами!
Природа здесь северная. И закаты, и восходы оранжевого, «зимнего» цвета. И небо отражается в воде со всех сторон вокруг острова.
Пора было идти к лодке, но обе девочки будто не могли сдвинуться с места – они то и дело поднимали головы на маковки церквей, не в силах отвести взгляд. Они покорно шли, когда их подгоняли, но то и дело останавливались, снова и снова смотрели на монастырь.
– Мы сюда вернемся, – сказала Настя. – Пообещай.
Гаэль коротко кивнула.
– Пообещай, – сказала Настя. – Мне это надо.
– Обещаю.
Дошли до лодки. Загрузились. Долго ли они плыли? Казалось, да. То и дело то Настя, то Гаэль оборачивались назад и долго-долго смотрели на исчезающий за облаками монастырь.
И снова волны. Белое море! В открытой лодке было прохладно. Гаэль приходилось растирать больную ногу о брезентовый борт, иначе нога немела и затекала. Настя незаметно наблюдала за подругой.
– Левая? – спросила она.
– Да.
– Это лучше, чем правая, – Настя придвинулась ближе к Гаэль.
– Почему?
– Когда человек плохо танцует, у нас говорят: «Две ноги левые».
– Очень смешно, – сказала Гаэль, но все же не сдержалась и улыбнулась.
И тут море забурлило. Соседи кинулись к борту и загородили Гаэль и Насте весь вид. Но девочки услышали необыкновенные журчащие звуки. Настя и Гаэль медленно переместились к краю лодки и посмотрела в море…
… Прямо перед ними былая целая стая белух. Они были гигантскими и почти белоснежными. Остальные фотографировали, делились друг с другом восторгом. А Настя и Гаэль просто молча смотрели на проплывающую мимо стаю. Вот они – гиганты вечности. Они знают секрет мироздания. Но сейчас они уплывут и заберут его с собой.
Гаэль заметила большого неповоротливого кита, который явно отставал от своей стаи. Он был темнее остальных и более грузный…
Настя закрыла лицо руками. Гаэль села к ней еще ближе и нежно обняла ее.
– Спасибо, – прошептала она.
– Спасибо, – в ответ прошептала Настя.
Минуты превратились в вечность. Но даже вечность быстротечна.
Белухи проплыли мимо. А темный кит на прощание махнул исполинским хвостом и скрылся под морскими волнами. Девочки успели рассмотреть, что прямо слева его хвост рассек большой уродливый шрам.
На глаза Гаэль навернулись слезы.

РАЗНОЦВЕТНЫЕ ШАРЫ ЖЕЛАНИЙ

Поезд Москва-Владивосток отправлялся за пятнадцать минут до боя курантов. Вагон, против ожидания, не пустовал. Два соседних купе занимала большая компания немного, что называется, подшофе, предвкушая встречу Нового года на колёсах и вкладывая, казалось, другой смысл в эти слова.
Я досадовал. И так уж не самая лучшая новогодняя ночь выпадала, а коль ещё и под гогот развесёлых соседей...
В моём купе уже сидела девушка, устремив взгляд на перрон.
Поезд тронулся, и она повернулась ко мне со странным для незнакомки ожиданием в светло-голубых, чуть навыкате глазах. «Рассказывай», – так и читалось в них. Мелкие черты лица, бескровные губы. Она напоминала свечечку, но не ту, что освещает всё вокруг себя тёплым колеблющимся светом, а парафиновую свечу с незажжённым фитилём. Светлые волосы, спадающие на плечи, сливались цветом с толстовкой, на крючке у двери висела шубка с белым искрящимся мехом.
– Снегурочка? – пошутил я. – К Дед Морозу едете?
– Да, – без улыбки ответила девушка, – к нему.
– Что-то вы поздно, – продолжал дурачиться я, – Новый год через пятнадцать минут наступит. Как же вы будете желания исполнять?
– А вы думаете, у тех, кто едет в поезде, нет никаких желаний? У вас, например? Может, я здесь для того, чтобы исполнить то, о чём мечтаете именно вы? – не отступила девчонка от предложенной мною игры.
– Вот и прекрасно! Давайте, кстати, познакомимся и откроем шампанское. Меня Сол зовут, а вас?
– Снегурочка!
– Ну что ж, коли вы настаиваете... Пусть будет Снегурочка, – произнёс я, несколько озадачившись. Обычно, когда я назывался, простодушные девушки спрашивали напрямую, что это за имя такое да какие у меня корни; другие интересничали, предлагали свои версии. На то и был расчёт с последующим извлечением паспорта и демонстрацией полного имени – Саврасов Сол Никонович.
Чаще всего я плëл байку о том, что известный автор прилетевших грачей – мой дед, и традиция называть мальчиков необычными именами пошла непосредственно от него, потому что моего папу Никоном назвал как раз тот самый Саврасов.
Дурочки верили; правда, некоторые, совсем уж наивные, спрашивали: кто это – Саврасов?
А сегодняшняя сказала буднично:
– Мама назвала вас Сол, потому что вашего отца она называла Солнце, а вы, малыш, – его половина.
Я был ошарашен.
– Откуда вы знаете?
– Ну я же Снегурочка! Волшебница чуть-чуть.
– Что ж, пусть так, – пробормотал я, скрывая изумление.
Нашёл в телефоне прямую трансляцию с Красной площади, хлопнул пробкой припасённого шампанского, только сейчас сообразив, что не захватил бокалов.
В дверь, как по заказу, просунулась голова проводницы:
– Распивать спиртные напитки в общественных местах... – скороговоркой пробубнила она и тут же добавила. – Тихонечко, девочки-мальчики, тихонечко! Потихонечку можно. Есть стаканчики пластиковые, есть фирменные, в подстаканничках. Вы какие желаете, молодой человек?
Под переливы курантов, бой часов и крики «Ура» по всему вагону я сделал большой глоток шампанского из РЖДэшного стакана. Шибануло в нос, выдавив слезу.
Снегурочка лишь поднесла напиток к губам.
– Давайте, – поторопила она меня. – Я сегодня исполняю ваши желания.
– А какие у меня желания?
– Я – Снегурочка, не цыганка. Я желания не угадываю. Давно ли вы писали письмо Деду Морозу?
– Сейчас и напишу! – не отступал я от дурашливого тона.
Надо ж такому случиться! В кармане моей дорожной сумки обнаружились шариковая ручка и тетрадь в клетку, те, что я купил в киоске на вокзале. Я обычно не делаю спонтанных покупок, но сегодня, пробегая мимо газетного киоска со всякой прочей мелочёвкой, внезапно остановился и купил ручку и тетрадку.
И теперь, вырвав двойной лист из середины тетради, начал: «Я, Сол Никонович Саврасов, прошу Деда Мороза (письмо напоминало заявление на отпуск, но я продолжил) выполнить три моих желания…»
– Три – не слишком много? – спросил я у девушки. Игра меня забавляла.
– Не слишком.
Взгляд её светло-голубых глаз не теплел и не веселел, и мне разом расхотелось шутить и резвиться. Отступив две строчки вниз от уже написанного, я, не раздумывая, размашисто написал: «Лерка. Узнать, что с ней случилось… Отец. Хочу всё исправить. Голубой берет. Любовь».

* * *
Тетрадный лист остался лежать на столе, а моя спутница, тут же отставив в сторону подстаканник с шампанским, достала из сумочки, стоящей рядом с ней, блестящие серебристые шарики, аккуратно положила их на стол.
Один шарик покатился, и я поймал его, неловко придавив, правда, тут же отдёрнув руку: шарик был льдисто-холодным, как из морозилки.
Не успел я найти никакого внятного объяснения этому, как девчонка раскрыла руку над шариками, и те засветились, разбрасывая блики по столу. Один наполнился мягким розовым, как спелый персик на ветке, напоённый солнцем, как раскрасневшаяся щëчка младенца, только-только насытившегося у материнской груди. Второй – голубым. Его свет мерцал и притягивал, зовя в свою глубину: хотелось нырнуть в него, как в чистое тёплое море. Третий – чёрный, лишь отбрасывал густую тень, наводя тоску и расстраивая, впрочем, как обычно бывает у меня с чёрным цветом.
Я осторожно взял самый первый розовый шар. Всё окружающее отодвинулось. Остался лишь неумолчный стук колёс, который подчёркивал моё погружение в другую, уже прожитую реальность, как стук метронома в кабинете гипнотизёра усиливает его воздействие.
Пляж, май, нас двое: я и Лерка. Впереди – экзамены за десятый класс, но зубрить билеты невыносимо. Лерка щурит глаза в белёсых ресницах, веснушки обкрапали нос и щёки. А губы, губы сводят меня с ума! Такие пунцовые, такие горячие, словно она пила солнце вместо сока, и оно спеклось на её губах.
У меня пересохло во рту, я глажу и глажу еë тёплые икры и горячие плечи, никак не решаясь тронуть чуть выпуклый живот.
А перед самыми экзаменами меня вызвали к директору. Андрей Степанович отдувался, вытирая блестящую лысину, никак не начинал разговор. Я ждал в недоумении. Никаких откровенных грехов, в которых бы меня уличили, не водилось.
– Валерия станет матерью, – наконец вымолвил Андрей Степанович, – еë родители указывают на тебя, как на возможного отца ребёнка. Шестнадцать тебе есть (он перелистнул только сейчас замеченное мною «Личное дело»), вас распишут. Рано, конечно, но создадите полноценную ячейку общества.
Не сразу въехав в то, что говорит директор, и представив почему-то, как мы с Леркой стоим в очереди за капустой, хлебом и селёдкой, я фыркнул.
– Ты что лыбишься? – заорал вдруг Андрей Степанович. – Лыбится он, понимаешь ли! Уже и из РОНО звонили, что у вас за ЧП, а ему, понимаешь, весело! Не могли потерпеть. Школу б закончили и рожайте! Что вам осталось-то!
– Это не я, Андрей Степанович!
– Что – не я? Лошадь не моя. Валерия сказала маме: ты – отец. Если полюбовно решите, можно замять. А так... – он махнул рукой.
Позже меня вызывали на педсовет, даже участковый со мной беседовал, но я твёрдо стоял на своём: ничего не знаю, какой такой ребёнок?
Лерку я больше не видел. Даже на экзамены она не приходила. На выпускном я, напившись сладкой гадости с названием «Букет Молдавии», тискал сначала Ольку, потом, когда та со словами «Пусти, дурак!» убежала, Юльку. Она всё допытывалась:
– Любишь меня, любишь?
И прижималась жарким телом, и целовала липкими губами. А я обманывал себя и не мог обмануть, что я с – Леркой и не различаю, песчинки ли налипли на её щёки, или веснушек стало ещё больше.

* * *
Я вынырнул из памяти, словно из воды. Хрупкая девушка передо мной с лицом цвета стеариновой свечи смотрела так, как будто только что лениво валялась на пляже на соседнем одеяле.
– Этот поезд что, машина времени? – забавлялся я. – Поезд времени?
– А вы так и не поняли?
Меня, еще не остывшего от жаркого пляжного солнца, ни с того ни с сего рассердили её слова.
– Ох, не собираюсь я ваши кроссворды разгадывать! Я – в вагон-ресторан. Идёте со мной?
– Нет, идите один. Мне там делать нечего. Я вас здесь подожду.
В ресторане за несколькими сдвинутыми столиками сидела большая шумная компания, может, из нашего вагона, может, другая. Я выбрал столик подальше от них.
Официант, несмотря на многолюдье, подошёл очень быстро и начал перечислять, как будто я уже сделал заказ:
– Коньяк, шампанское, шоколад.
И, наклонившись к моему лицу, прошептал еле слышно:
– Одинокую даму позвольте подсадить за ваш столик. Не возражаете?
Я не возражал. Я не понимал, зачем я пришёл сюда, да и вообще, какая необходимость переться в новогоднюю ночь через полстраны в командировку на поезде? Полетел бы третьего на самолёте. Как в прошлом и позапрошлом году, как тогда… Да что теперь… Я с трудом припоминал, как покупал билеты, ехал на вокзал... Как будто всё это проделал кто-то другой, как будто я смотрел какой-то фильм.
Меж тем пахнуло приятным – из юности – запахом, и женщина, вероятно, та, о которой толковал мне официант, опустилась в кресло напротив.
– «Дыша духами и туманами...» – продекламировал я, потому что эти стихи как нельзя кстати описывали незнакомку. Нет, страусиное перо не качалось на её шляпке, но и блузка с какими-то складочками удивительно тёплого персикового цвета, и матовая кожа лица, которое словно светилось изнутри, и глаза! Необыкновенные жёлтые глаза с крапинками на радужке, которые я видел только у одного человека в своей жизни.
– Лерка? – голос мой прервался. – Лерка! Откуда ты здесь? Тебя не узнать! А где же веснушки?
Почему-то вспомнились именно веснушки, как будто нечего было вспомнить ещё!
Я взял её прохладные сухие пальцы.
– Учительница?
– Как ты догадался?
– Мел! Только мел, который держишь в руке полжизни, так сушит кожу.
Лерка молчала, полуулыбка скользила по её губам; мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, как она, а я насмотреться не мог, словно не было ни всех этих лет, ни мучительных малодушных пряток от Лерки, от её родителей...
По счастью, после педсовета я её не видел ни разу. На экзамены она не приходила, а её дом я обходил стороной. После летних каникул – институт, другая, теперь уже интересная (не то, что в школе!) учёба; и Лерка, и моя любовь к ней словно подёрнулись жемчужной дымкой. Поначалу я грыз себя и каждый вечер, ложась спать, обещал: завтра схожу к ней, объяснюсь, но утром вновь и вновь откладывал. А потом стыд притупился, я уговорил сам себя: может, ребёнок и не родился, и Леркина жизнь не изменилась.
– Родился, – произнесла Лерка, точно я произнёс вслух последние слова. – Родился, вырос... Скоро бабушкой стану.
Она засмеялась.
– Прости меня, Лерка, если сможешь. Я трус, последний раструсистый трус! Бросил тебя, испугался. А ведь любил! Ты помнишь, Лерка, как я тебя любил?!
– Всё хорошо. Конечно, тогда было страшно очень: как я справлюсь? И тебе очень многое хотела сказать, и орать бегала в парк, чтоб никто не слышал...
А теперь думаю: хорошо! Встретила человека, замуж вышла. Даньку он сразу усыновил, тот и не знает, что отец не родной. Родной! Самый что ни на есть. Так что ты не терзайся, всё быльём поросло.
Я молчал. Жёлтым песком рассыпался тяжёлый камень в моей душе.
– А что, Лерка, может, приеду в гости, познакомишь нас?
– Не вздумай, Сол! Ни к чему. Ты жил, даже не зная о нём. Я так рада, что мы встретились, что могу тебе сказать: я не держу на тебя зла. Мы такие юные были, такие дураки. Я даже не помню теперь, а я-то тебя любила? Но приезжать к нам не надо. И знакомиться не надо.
Лерка глянула в окно, за которым снова сгущались сумерки.
– Не знаешь, который час? Мне скоро выходить, на моей станции поезд будет в пять утра. Пока, Сол!
Золотыми веснушками отражались лампы в нетронутом Леркой коньяке.
А я смотрел и смотрел в тёмное окно, отрешившись от настоящего. Представлял, как идём со взрослым сыном плечом к плечу, как смотрим хоккей по телевизору, как вдвоём прокладываем лыжню по первому снегу.
Интересно, какой он? Дружили бы с ним? Какие у него глаза – такие же жёлтые, как у его матери? Мне хотелось выскочить вслед за Леркой, пробраться в их квартиру, посмотреть на сына, хоть глазком. Почему я не попросил фотографии? Наверняка в телефоне – сотня.
С трудом оторвавшись от окна, как будто там показывали интересное кино, я вернулся в свой вагон.

* * *
Я ни разу не вспомнил о соседке по купе, свечечкоподобной девушке. На месте её не оказалось, но шубка висела на плечиках. На столе лежали шарики. Два. Чёрный и голубой. Тускло лоснились их бока. Я взял один, другой... Просто мячики непонятно из чего, скорее всего, пластика или резины. Когда я взял их, они были холодны, но быстро нагревались в моей руке. Я вспомнил про третий, розовый. Где же он? Заглянул под столик, пошарил глазами по полкам... Нету. Исчез.
Встала перед глазами Леркина блузка такого же или очень похожего цвета.
Мне хотелось ещё немножко повспоминать, попредставлять Лерку, и я, оставив надежды обнаружить пропажу («Пусть сама разбирается со своими шариками!»), полез на верхнюю полку.
Странно, но один, чёрный шарик, я так и не выпустил из рук; крутил его пальцами, подносил к глазам. Я не спал, но погружался в какую-то кромешную бархатную темноту. Создавалось ощущение, что я проникаю в непроглядный мрак чёрного шара. Тьма сгущалась, её слои наплывали друг на друга, становясь всё гуще, всё плотнее. Но когда стало так черно, как никогда не бывает, где-то далеко впереди забрезжил рассвет. Я увидел себя, сидящего перед телевизором в своей квартире. Пиво, чипсы, плед... Через пять минут – матч Реал-Мадрид – Барселона, и рука уже нащупала ладненький бок пивной банки. Звонок. Отец.
Я нажал на соединение:
– Сынок, – услышал я голос, совсем не похожий на голос отца, – сынок. Сол, помоги мне. Я запутался в верёвках.
Голос исчез.
– Напился, как обычно! Только по пьяни обо мне вспоминает! – разъярился я, отшвырнув телефон.
Тащиться к отцу в квартиру, а может, разыскивать его по собутыльникам, совсем не хотелось.
– Где ты был раньше? Где? Когда ты был нужен мне? – распалялся я, заглушая внутренний голос, который бормотал едва внятно: «Может, правда, ему нужно помочь?»
– А он мне много помогал? – спорил я.
Противясь и заставляя замолкнуть эти тихие, но мешающие мне возражения, я плюхнулся на диван и остервенело щёлкнул замком банки:
– Всё настроение испортил! Вот назло тебе! Посмотрю футбол, а потом! Потом буду спасать.
Отец давно не жил с нами. Он ушёл из дома, когда мне было четыре, не появлялся лет восемь, и я, ничего не зная о нём, вспоминал о его существовании только тогда, когда возникала необходимость в какой-нибудь анкете заполнить графу «Родители», да ещё в мучительные дни перед 23 февраля в ту пору, когда мы в классе готовили открытки папам.
И вдруг мы встретились. Конечно, не случайно, конечно, по настоянию мамы. «Он – твой отец, каким бы ни был» – так себе довод, но я сдался. Я не испытывал к отцу ни неприязни, ни любви, он оставался для меня чужим человеком. Мы встречались с ним раз в полгода, он ни о чём не расспрашивал меня и ни о чём не рассказывал. Потом – универ, и отец исчез из моей жизни так же неожиданно, как и появился. Когда мне исполнилось двадцать два, мама вышла замуж во второй раз и переехала к новому мужу, так что я остался хозяйничать в нашей с ней двушке.
И тогда отец появился вновь.
Он очень изменился за эти годы. Теперь со мной встречался не прежний холодный молчаливый человек, а вечно небритый, в сером старом пиджаке, неприятно пахнущий и очень-очень словоохотливый, слезливо тянущий «сыно-о-ок». Такой отец мне не был нужен тем более, но я подкидывал ему денег то на кроссовки, то на парикмахерскую, хотя точно знал, что эти деньги будут пропиты. В комнате его дружка на полу валялся грязный матрац, на котором иногда отец спал, большую часть времени проводя в гараже. Машину он давно продал, за гараж платил я, каждый раз недоумевая, «почему я должен», и каждый раз утешая себя тем, что деньги невелики.
Он часто говорил, что если б умер, то всех бы освободил; рассуждал о самоубийстве, на полном серьёзе сравнивая и взвешивая, чем смерть в петле лучше, чем смерть от пули. Я, раздражаясь от этих его бесконечных тягомотных разговоров, обрывал:
– А у тебя есть пистолет? Или ружьё?
И он замолкал и только загибал пальцы левой руки, вероятно, продолжая в уме считать плюсы и минусы той или иной смерти.
Поэтому сегодня, привычно вскипев от его слов, я не двинулся с места до тех пор, пока судья не объявил счёт: 3:1. Несмотря на то, что выиграла моя любимая «Барселона», особого удовольствия от матча я не получил, да и пиво показалось мне прокисшим.

Чертыхаясь и кляня свой мягкий характер, в половине двенадцатого я оделся и поволокся к отцовскому дружку. Квартира, как всегда, стояла настежь, никто не обратил на меня никакого внимания, только выглянул из соседней комнаты киргиз, окинув настороженным взглядом. Матрац в углу пустовал, хозяин комнаты храпел на диване.
Встревоженный, но продолжающий оправдываться в собственных глазах, я потащился в гараж, набирая и набирая номер отца и слыша в трубке раз за разом: «Телефон абонента выключен».
На посту дремал знакомый охранник дядя Вася, который увязался за мной следом. Дверь отцовского гаража была заложена изнутри на щеколду, сквозь щель пробивался свет. Я облегчённо выдохнул: «Здесь! Дрыхнет, небось».
Постучал. Тишина была мне ответом. Грязная лохматая собака, появившаяся невесть откуда, по-волчьи задрав морду, завыла. Я снова загрохотал кулаком в металлические ворота гаража, отчасти чтобы не слышать этот жуткий вой. Дядя Вася замахнулся на собаку, но та, отскочив, тянула заунывный скулёж на высокой ноте. Более того, с разных концов ей отвечали другие голоса.
– Вскрывать надо! – проорал дядя Вася. – Погодь грохотать, я за ломом.
Но я продолжал и продолжал колотить в лязгающую дверь под непрерывные собачьи завывания.
Отец с порванной шеей болтался совсем невысоко от пола. Тонкая белая бечёвка впилась в его горло, опутывала руки и плечи. Сухое тело, вываленный наружу язык, выпученные глаза, чуть поодаль – разбитый, видно, выпавший из руки телефон.
Быстро приехавшая Скорая разбавляла ночь синим мигающим светом, полицейский задавал мне какие-то вопросы, а у меня в голове тяжело ворочалось только одно: «Мог успеть. Мог успеть».
И, выплывая из обволакивающей темноты шара, я услышал звонок телефона: «Сол, помоги мне, сынок. Я в верёвках запутался».
Я выскочил из дома, я помчался к гаражам. Задыхаясь, бросил дяде Васе:
– Скорую! Вызовите Скорую!
Я бежал между чужими гаражами, я видел свет, полоской лежащий на земле. Вспомнив, что дверь закрыта изнутри, я развернулся, но дядя Вася не отставал, держа наперевес, как пику, тяжёлый лом. Я выхватил из рук охранника этот лом, блеснувший в темноте. Мы успели. Отец барахтался в верёвках, как пойманная в паутину муха, царапал шею, сдирая петлю. Я обхватил его за ноги, приподнял и держал до тех пор, пока дядя Вася, взгромоздившись на табурет, разрезал бечёвку.
– Сынок, – успел прохрипеть отец, – ты пришёл. Прости меня, сынок.
Что за человек мой отец?! За что ни брался, не получалось. Недотёпа!
– Даже повеситься как следует, не сумел, – заорал я. – Ты что, не мог мне сказать, объяснить?
Меня закрутило, как в стиральной машине, как в бетономешалке... Темнота выплюнула меня, и я ударился бы, если б не упал головой на подушку. На ту самую подушку, что я подложил под щёку, когда крутил в руках непроницаемый чёрный шарик. Эхом отдавались в голове слова: «Прости, сынок».
– Прощаю, отец. Прости и ты меня.
Я сказал это громко, я почти кричал, чтобы отец, где бы он ни был сейчас, услышал меня.
Я вынырнул из мрачной глубины шара. Лицо моё было мокро от слёз.
Сполз с верхней полки. Снегурочка сидела у стола.
– Легче? – спросила она.
– Всё равно не успел.
– Историю никто, самый искусный волшебник не изменит. А если и изменит, только хуже сделает. Ты послушай себя: неужели не легче?
– Водки нет? Пойду у проводницы спрошу. Помянем. Может, после этого полегчает.

* * *
Водки не нашлось, только самогонка, играющая радужными разводами, когда я наливал её в стакан. Я выливал жидкость в рот раз за разом; перехватывало дыхание и стискивало горло, но меня не отпускало.
– Удивила! – укорял я девчонку, сидящую напротив. – Ты знаешь, сколько раз, сколько раз я видел этот сон! Как спасаю его. И что? Что? Мне только хуже! Что я за тормоз, а?! Почему, почему не побежал сразу, почему?!
Белая девушка молчала, только глаза её разгорались всё ярче.
– Хорошо, – наконец произнесла она, словно решившись на что-то. – Будь по-твоему. Второе желание исполнится полностью, но третье, что бы ты ни загадал, не сбудется никогда. Готов?
– Готов! – выпалил я, но тут же поперхнулся, вспомнив невероятный бирюзовый берет. У меня всегда так: слово вылетит, а уж за ним приходит мысль. Вот и сейчас, ещё не угас отзвук в горячке сказанного слова, а я уже вспомнил, вспомнил третье своё желание: «Голубой берет. Любовь». Не сбудется? Как без любви?
А что такое любовь? Существует ли? Хороший вопрос. Может, ещё в чём смысл жизни кто-то сумеет объяснить? Уверен лишь в одном: любовь, она всегда с первого взгляда. Вот увидел и понимаешь: не знаю, как дышать без неё, как ходить, о чём мечтать… Не зря говорят: молния пронзила, током ударило…Вспышка, и твоя жизнь уже не может быть прежней без неё.
И обязательно ощущение, что вы знакомы тысячи лет. Я подозреваю, что так и было. Давным-давно динозаврами ходили рядом и клали головы друг другу на плечи. Я знаю эту морщинку над глазом, потому что она всегда одинаково поднимает в удивлении только одну бровь. Я знаю этот запах, может, мы вообще находим друг друга, как кошки, как собаки – по запаху? И я её нашёл. И сразу потерял. Там я тоже был виноват сам. Кругом, кругом виноват!
Что за странная ночь длиною в три дня? Ночь, когда вылезли наружу все мои ошибки, промахи и грехи.
– Кто ты? – спросил я.
– Снегурочка. Внучка Деда Мороза, почти волшебница.
– Откуда ты знаешь, чего я хочу?
– Ты же написал письмо Деду Морозу? Помнишь, там осталось ещё одно желание.
Я расправил тетрадный листок:
– «Любовь», – прочёл я вслух. – Не сбудется?
– Не знаю… Это желание ты отдал в залог, в ломбард желаний. Может быть, когда-нибудь… Хотя вряд ли. Что обычный ломбард, что ломбард желаний: один раз отнёс – распрощайся.
– Ну и ладно.
Я опять полез на верхнюю полку, и такая усталость навалилась на меня, что не достало сил откинуть одеяло.

* * *
Проводница трясла меня за плечо:
– Мальчики-девочки, просыпаемся потихонечку. Через час Красноярск. Чаёк?
В купе кроме меня никого не было. Серебрилась на вешалке шубка. «Где эту девчонку носит постоянно?» – лениво размышлял я, доставая из сумки бутерброды, завёрнутые отцом в пергаментную бумагу, каждый – отдельно, но всё равно все помятые.
– Ничего-то делать не умеет. Недотёпа, – беззлобно пробурчал я, поправляя торчащие вкривь и вкось помидоры.
Однажды отец позвонил мне поздно вечером, только-только начался матч Реал-Мадрид – Барселона.
– Сыно-о-ок, – как обычно, начал он, но я, увлечённый игрой, кинул ему:
– Приходи, футбол посмотрим.
С тех пор мы жили вдвоём. Иногда отец, как кот, привыкший к бродячей жизни, исчезал, но промежутки между этими исчезновениями становились всё длиннее и длиннее, и всё чаще я заставал его за своим компом, чиркающим на экране линиями, как молниями.
– Дай-ка вспомнить, – шептал он, – дай-ка вспомнить…
И загибал пальцы на руках, беззвучно шевеля губами.
От тех времён, когда он разглагольствовал о смерти, остался лишь тяжёлый, часто повторяющийся сон, в котором я вытаскиваю отца из петли. Почему?
Голубой шар, одиноко покоящийся на столике, засветился, заиграл, заполняя светом всё вокруг. Торжественные ели медленно проплывали за окном, верхушки их утыкались в синее небо. Поезд нёсся по снежной равнине, сверкало солнце. Точно так же расстилаются облака под тобой, когда летишь на самолёте. И там, наверху, за облаками – всегда хорошая погода.
«А почему я не полетел на самолёте, как делал это раньше?» – в который раз подумал я. И эти снега, похожие на кучевые облака, и это синее небо возвращали меня в тот день, что я летел в командировку в тот же город, в который ехал и сейчас.

* * *
В тот раз я купил билет в кассе аэропорта в самую последнюю минуту перед регистрацией. Почему мне приспичило лететь именно этим рейсом, я понял, лишь усевшись на своё место и пристегнув ремни. Рядом, у окна сидела девушка. Не красавица и не дурнушка, не толстая и не худая, не грустная и не весёлая. Может, я не рассмотрел? Серая водолазка, серые глаза, плотно сдвинутые колени обтянуты юбкой в красную клетку. И я влюбился! Вот так сразу, с первого взгляда. Я, болтун и говорун, никак не мог с нею познакомиться, я забыл, как надо знакомиться с девушками. И только пресловутые «курица или рыба» наконец разбудили мой обычный трёп. Имя Сол её не удивило, на мои намёки на «дедушку Саврасова» она, подняв бровь, спросила: «А разве сын художника не умер в детстве, как и его дочки?»
Пристыженный, я не нашёлся, что ответить. Хорошо, что и у неё имечко было под стать моему, единственное в своём роде. Когда она назвала его – Регата – я не нашёл ничего умнее, чем поправить: «Как-как? Регата? Может, Регина?»
Имя «Регата» ей очень шло. Катая его по нёбу, я видел фрегат, стремительный и стройный; я слышал шипение волн под его днищем, бриз касался моей кожи, наполнял паруса.
До сегодняшней поездки я думал, что только в воздухе, в облаках может случиться нечто невероятное, как с нами тогда.
– Браки заключаются на небесах. Давай поженимся, пока мы в небе? – спрашивал я.
– Навеки вместе! – отвечала она.
– Мы повесим табличку на дверь «Солёный фрегат»? – смеялся я. – И назовём сына…
– Иваном, – перебивала она, – хватит нам заковыристых имён.
Мы хохотали.
Сердце моё билось ровно и спокойно, раздувшись, как дирижабль. Вы когда-нибудь наливали воду в резиновый шарик? Вот и моё сердце так же наполнялось любовью, как будто любовь – это нечто материальное, осязаемое, что заполняет сначала твоё сердце, а потом и всё остальное, до самой макушечки.
Это почти что как с Леркой. Нет, лучше, чем с Леркой. Ничто не стояло между нами – ни мой подленький поступок, ни моя юношеская робость. Я мог отдаться любви целиком, без остатка.
Самолёт пошёл на посадку.
– Телефончик оставишь? – просто спросил я.
И она оставила, и я был уверен, что завтра, а может, даже сегодня вечером, я позвоню ей, и мы непременно увидимся. Я так радовался и предвкушал, что потерял, где-то потерял заветный листочек с номером телефона, вырванный ею из записной книжки. Что за растяпа, а?!
Я ничего не знал о ней: где живёт, чем занимается. Я видел только машину, на которой её встречал папа. Но номер я не запомнил, только видел, что машина служебная, с чёрными воинскими номерами. То, что она возвращалась из Москвы, куда летала на каникулы сходить на ВДНХ и в Третьяковку, мне мало помогало, но вернувшись домой, я поплёлся зачем-то в картинную галерею, постоял в зале Саврасова. Что я там надеялся увидеть?
Я давал объявление в газеты «Из рук в руки» и «Всё для вас»: «Отзовись! Где ты?» Тщетно. К горечи потери примешивался страх, что и она, как Лерка когда-то, считает меня подлецом. Ждёт-пождёт, а сказочный принц всего-навсего Сол-растеряша.

* * *
С тех пор я ещё два раза летал в командировку в тот же город, в тот же день, тем же рейсом, как будто если повторить полёт до самых мелочей, события развернутся в точности, как тогда. И только в этот год отчего-то поехал поездом, более двух суток в вагоне.
Постепенно я научился дышать без неё, и часто мечтал, как всё могло бы быть, если бы…если бы…если бы…
И пусть Снегурочка отменила исполнение третьего моего желания. Я исполню его для себя сам. Я снова и снова буду бродить по улицам Красноярска, надеясь встретить её, заглядывая под каждую более-менее голубую шапочку. Я буду поздно возвращаться в гостиницу, как будто стоит мне закрыть за собой дверь, она пройдёт по тем же улицам, по которым совсем недавно слонялся я. Я развешу по всему городу объявления со своим адресом и телефоном. В конце концов, я разыщу воинскую часть, я буду выспрашивать у постовых, у солдат в самоволке, у офицеров. Я найду! Не так много, наверное, в воинской части высоких чинов – отцов взрослых дочерей с загадочным именем Регата. Как я сразу не догадался?
Что там эта девица твердила про ломбард желаний? Ничего, сбудется. Не зря же так светится и сверкает голубой шар, заполняя всё вокруг синим прозрачным светом.
Поезд притормаживал на станции. Вслед за мной на перрон спрыгнула и Снегурочка.
Вдруг в конце перрона в редкой толпе встречающих мелькнул, сливаясь с небом, бирюзово-голубой берет. Я вопрошающе оглянулся на попутчицу.
Впервые улыбнувшись, она махнула мне рукой:
– Беги! Беги к ней! Бонус!
Внезапно поднявшийся вихрь сыпанул мне в глаза снегом, и когда я проморгался, увидел лишь лёгкий парок там, где только что стояла добрая волшебница. Глубоко вздохнув, я двинулся туда, где меня ждало моё третье несбыточное желание.