СТРАНИЧКА О ЖИВОПИСЦАХ

Иду из Эрмитажа, а ощущения, что посетила салон французских импрессионистов последней трети девятнадцатого века. Какая замечательная вещь – парадокс! События феерические, когда их видишь в жизни оригинальных людей. Отказались работать с академизмом и хотели вывешивать свои картины в салоне академии. Шли по пути мало кому понятному и хотели понимания, и это не своеволие, это осознание своего права, да и у выживания правила жесткие. Необычные люди тоже с нервами, рефлексиями, семьями. Нужны деньги, а картины продаются плохо. Ожидания, пока общество в них поверит, сдружило. Пятнадцать – двадцать лет для человеческой жизни большая цифра, но не для искусства.
Мастера. Заставить цвета работать на упоение натурой, да еще в условиях «здесь и сейчас»?.. Если только Бог их обучал. Картины излучают радость, ту радость, в которой счастье живет долго. Впечатление, небо, свет – подарок небес. Восприятие меняется. Ослепительные потоки растворяли консервативность. Такие жанристы не потеряются, - мир приобретут. Цвет – замечательная альтернатива эмоциям. Запечатление переживаемых эмоций может показать каким состояние бывает в жизни, а колер – в идеале. Развитие человека построено на наблюдении. Наблюдая мир, свои ощущения, художники обретают высокую силу, но... не учитывать окружение рискованно. Без команды авторитетных лиц общество не примет новое. На первой же выставке подняли на смех произведения новаторов, да и кто позволит нарушать привычное течение жизни? Какой тут выбор? Остается смелость. Смелость хороший путеводитель.
Искусство создает историю, а если это еще и время перемен? Перемены приходят в жизнь, как воля бога, задолго до того как проявляются в обществе. И первыми ловят их самые чувствительные, у меня перед глазами живописцы Эдуард Мане, Пьер Огюст Ренуар и другие, другие, другие... В голове отбивается ритм: 1 -2-3, 1 -2-3, спасибо – спасибо – спасибо... Тогда еще молодые, активные, они шли напролом, сбрасывали стереотипы, уютно устроившиеся в искусстве, понимали, что делают важное, но могли ли предположить, что создадут новое направление, жизнеутверждающее направление. «Видеть, чувствовать, выражать...». Что бы и в какие времена ни происходило, всегда это поиски пути, указать дорогу может тот клубок, что живет в каждом, но не всем пригождается.
Сегодня я долго сидела у картин Ренуара, у портрета актрисы Жанны Самари, художник умел восторгаться женщинами. Я пыталась дать определение художественному образу. Ускользало. Мысли или закручивают или складываются в стрелу, и она летит над обстоятельствами, над ровным течением чьей-то обыденности. Идеи обладают особой энергией, они захватили пейзажистов, появились задачи, убирали умозаключения. Не здесь ли живет творчество? Да, есть общие принципы и понимания, но если не ломать форму, не создавать новую, то содержание не выживет. Так бывает с человеком, когда годы прибавляются, а сам он не взрослеет. Жизнь закономерности сбрасывает. То, что шло предкам, нам может пригодиться как опыт.
Как извлечь из красок невесомое и живое? Вот художники Огюст Ренуар, Клод Моне, Фредерик Базилик ушли из мастерской на пленэр. Свет и вибрации заиграли по-другому. Света хватает красному, и он не превратится в коричневый, столь нежеланный. А пастель? Воздушность балерин Дега, его ученицы Берты Моризо. Импрессионисты отличные пастелисты. Что лучше сухой пастели являет спокойную яркость? Легко и естественно все складывалось, они не спешили, с собой в ладу быть важнее. Мир вещей доминирует, но тонка граница их преображения. Раскладываются и другие краски, а на холст ложится свет и множество оттенков, поражавших чистотой.
Самозабвение в искусстве щедро одаривается. Мир черно – белый, делают его цветным тюбики с пигментами из кладовой Любви. Бог – Любовь. Она стоит у полотен, благословляет творчество на экстаз. Пространство так прорисовывается, что воздух осязаем.
«Олимпия» Эдуарда Мане. Картина перекликается с «Венерой Урбинской» Тициана, впервые в салоне не богиня, а обычная женщина. Она как бы спрашивает с полотна: «Чем я вам не интересна? Я – одна из вас. Вы – подобие Бога. Не ставьте между собой и Богом дистанцию размером в пропасть... Что тогда ваша вера?».
Фотографически смотреть на мир не хотелось. Динамика пришла через конкуренцию. Фотография наступала и протянула руку за своим куском хлеба, но доступна ли фотографии работа с цветами, может она познавать не копируя? Тем не менее, она дала понимание мимолетности. И действительно, нужна ли строгая композиция, когда можно схватить момент и бросить на полотно? Не это ли нас поражает в Чехове? Он ровесник импрессионизма, симпатизировал ему и тоже отображал жизнь в моменте. От идеи не отказался, но композицию… урезал.
Свет и вибрации – внутреннее чутье направляло в работе с этой неуловимой квинтэссенцией, как с Альфой и Омегой. Живописцы не жалели себя, своего настроения, своего покоя, чтобы радость, замечательную духовную субстанцию, утвердить и преподнести миру. Впечатления на холстах удивительны, изменчивая подвижность образов сохраняла жизненность. Жители Парижа могли видеть молодых художников с мольбертами, как те шли к реке за пейзажами, за подсказками Природы. Вселенная бережет остатки пуповины, разорвав которую люди ушли строить жизнь самостоятельно. Творческие поиски, не связаны ли с поиском вожделенной духовной пуповины? Импрессионисты нащупали путь. Вибрации возникают за счет подрагивающих, переливающихся мазков, что удавалось ранее Эжену Делакруа. Он смог понять, как создать динамику, вложить свой опыт в живопись. Разноцветные краски наносились быстрыми короткими мазками рядом, впоследствии мазки наделили правильной точечной или прямоугольной формами. И вот это чудо ощутимо, воспринимаемо, неизбежно.
Модернизм напутствовал искусство на возникновение других взглядов и идей. Казалось бы, нет библейских сюжетов, на картинах природа и праздник жизни, ее естественное состояние не в суете. Человек вовлечен в социум с головой и в большинстве своем забыл, что мир в нем самом и утверждается в радости. Импрессионисты отказались от черных, серых, коричневых красок, игр в зависимость.
Молниеносно, с убедительностью стрелы Купидона новое в искусстве разлетается по странам. Новое случайным не бывает. Круговорот в искусстве – аналогия круговорота в природе. В России И. Левитан лучший. Русский импрессионизм проник в литературу. Прозрачность и точность слова писателя, тот же самый свет освещал картины жизни во вселенской полноте, но отличие потрясает. Насколько живописцы опускали детали, настолько точность писателя на них сделала упор. У слова свои эксперименты, но как получилось у Антона Павловича!
До экспрессионизма скатило Время. Не искусство. Оно не теряло своей высоты. Первая половина двадцатого века – время средневековых стрессов.
Картина «Крик» Эдварда Мунка, норвежского художника, появляется в конце 19 века. Мост. Крик существа на огненно - красном фоне неба. Двое прохожих оглядываются, но не останавливаются, идут дальше. Оглядываются же. Что несет их вперед? Почему не вернуться к кричащему существу на мосту? Экспрессионизм откликнулся на еще невидимые, зарождающиеся перемены. Он возник в Германии, стране, нагнетавшей тревожное предчувствие. Время уравновешивало? Возникали течения. Мощь экспрессионизма рассеивала удрученность, разбивалась на лучи абстракционизма. Кубизм, футуризм, душа революции, заставляли устремляться в последующие годы не понимая, что подрубают будущее. Это мы хорошо усвоили, в 60-е. Мы знали, что коммунизм грядет, и срок назначен, и не задумывались, откуда придет. Придет и все. Сомнения осуждались. Не пришел.
Супрематизм тоже замыслил развернутую переделку общества, но такую, чтобы и быт свой создать, рвет связи с родом и ждет своего выхода. Огонь энтузиазма революции неконтролируемый. Пламя, уже не только пламя таланта, охватило дома, города, людей... Красиво горит! Не опомнились и тогда, когда увидели пепел. А ведь предупреждали большие художники. Василий Кандинский в Германию уехал изучать экспрессионизм, когда самоуверенность людская атом расщепила.
Драматург Хуго Балль с женой, поэт Тристан Тцара скрылись от призыва, от войны в Цюрихе и, конечно, не затаились, а в ответ на первую мировую возникает противодействие и рождается стиль ДаДа и его дом – Кабаре «Вальтер». Посещал посиделки дадаистов и В. И. Ленин. Это из Цюриха уезжает Владимир Ильич в Россию, где, жизнь неостановимо рассыпалась на множество течений.. Недовольство народа затянувшейся войной, идея о переустройстве общества, и... революция совершилась, нашлась работа и для вождя мирового пролетариата... на несколько лет.
Война, кроме физической силы, ничего не признавала. Подключились художники. Тристан Тцара в 1918 пишет манифест. «Неужели вы полагаете, что благодаря тщательной утонченности логики можно доказать истину»... Молодежь веселилась: «Эта песня дадаиста ни опти-, ни пессимиста…». Нужно встряхнуть, разбудить людей. Течения модернизма заведенными будильниками стучались в дома. Люди не хотят просыпаться. Придуманный мир кажется надежней. Прогресс создает иллюзию стабильности, нагнетает лень. Принимать решения самостоятельно становится труднее. Будильник громко трезвонит: сколько вас будить? Теряет терпение. Люди видят в нем скандалиста.
Андре Бретон, поэт, врач-психиатр, художник-гений и боль Вселенной. Он, как никто, умел себя ставить на место других, бросаться на помощь. Не случайно же второй манифест в конце тридцатых помогал ему писать Троцкий в Мексике. Поэт и революционер знали Фрейда, знали, что могут для общества сделать. В первом манифесте досталось реализму, догмам, вырастающим из реальности. Бретон не жалел нервы – этого мало, не жалел жизнь, и этого мало. Использовал опыт Фрейда в работе со сновидениями и автоматическим письмом, его подход впоследствии превратился в метод, используется специалистами психиатрии.
Время между войнами тяжелое и в Европе. Желание изменить мир делает людей революционерами. Причины катастроф им не видны, а возможность бороться с ветряными мельницами современности дает поиск. Дадаизм вчерашний день. Бретон покрутился среди дадаистов и ушел. Он не мог просто писать, просто рисовать. Просто в его жизнь не входило. Он стал идеологом направления, которое ставило группу над реализмом, над обществом. «Социальная мораль, базирующаяся на индивидуальной подлости, лежит в основе весьма уязвимого феномена». Жестокое время, время прокрустовых лож, идеи зажаты, их не вдохновить кумачом флага, что равнодушно и отрешенно реял на ветру. Поток менял направление. Угроза второй катастрофы своих целей не скрывала, приобретала четкие очертания.
От «бессмыслицы» дадаизма до «бесполезности» постмодернизма рукой подать. Экзистенциальный вызов способен разобраться. Не может ли быть так, что он один? Кто там репетирует прыжок через пропасть? Без иной игры миру не выжить. Не случайно же когда-то появились шахматы. Игра в войну. Конгресс в защиту культуры, мира, намеченный на июнь 1935, прошел. Гитлер не позволил влиять на свои планы. В период между двумя войнами сюрреалисты, чтобы показать, что теряет очертания целое, разбирали его на части и заново складывали как получалось. Гитлер видел угрозу в модернизме, создал свою идеологию – идеологию процветания через уничтожение. Свернутая насильственным мирным договором первая мировая требовала завершения.
Мне хотелось понять, с чем связано отрицание старого. Борьба с чиновниками, чиновниками в душе и по статусу. Соединить реализм и модернизм – мечта земная. И как же это все возможно! Поработать над критикой, чтобы она стала собой. Чтобы она не нападала, а «заражалась» любознательностью, доброжелательностью, интересом. Тогда бы мы не говорили, что Эдуард Мане, Андре Бретон, Александр Пушкин, Антон Чехов раньше времени родились. Они появились в свое время как маяки, как тот свет, что вдохновлял и создавал импрессионистов. Внимание – вот любовь, наблюдение – вот инструмент без которого не существует ни один род искусства, а чтобы слиться со своим творчеством, стараться «по капле выдавливать из себя раба»... Прежде в себе его надлежит обнаружить.

АРБУЗ

Летний вечер ласков, неспешен и упоителен свежестью очнувшегося от дневной знойной дрёмы ветерка, ароматами наполненного запахами воздуха. Вечером город становится оживлённым, бодрым, энергичным, словно вспомнив о множестве дел, которые ещё можно успеть завершить. Пока не закатилось раскалённое, дышащее жаром солнце и не сгустились сумерки.
Она смотрела в окно на вечерние улицы, размышляя о том, как далеко от неё сейчас всё происходящее в небольшом городке её детства. Она не была здесь почти десять лет, но вот приехала к матери на лето, не в силах оставаться в их очень малосемейке с двумя детьми и без мужа. Муж поступил в аспирантуру, часто ездил в столицу на научные конференции, занимался там же в столице в крупных библиотеках, собирая данные, выискивая новые научные труды и сохранившиеся только на плёнках тексты рукописей одного из малоизвестных авторов. А она занималась детьми, вела хозяйство и иногда писала стихи на клочках бумаги, оторванных листках календаря и пожелтевших от времени, но так никому и не подписанных почтовых открытках. Последнее время стихи получались грустными. Она не пыталась вдуматься в причины своей грусти, полагая, что просто устала от рутины домашних дел. О том, что ей хотелось бы больше проявлений внимания и заботы от мужа, даже не задумывалась. Просто не было такого опыта. Заботилась обычно она. С утра до вечера, собрав в узел пушистые непослушные волосы и заколов их простым карандашом, надев старые джинсовые шорты и футболку. Двое детей, дочь и сын, словно по заказу, разве это не чудо? Чего ещё желать? Дочь уже начала ходить в школу, занимается эстрадными танцами, сыну всего полтора года.
Её размышления прервала трель звонка в прихожей, она открыла дверь и замерла от удивления, увидев сначала большой полосатый арбуз в дверном проёме, за ним бывшего одноклассника с улыбкой до ушей:
– Привет! Отлично выглядишь!
– Привет! Откуда ты взялся?
– Можно зайти? Это тебе. С арбузом пустите?
– Ну, раз с арбузом, тогда пустим. Заходите.
– Понятно. Арбуз пустили, я при нём. Ты одна?
– Мама на работе, дочь на танцах, сын спит, муж в Москве…А что?
– Чаем напоишь?
– Чай с арбузом – это что-то особенного!
– Арбуз вам, мне просто чаю налей.
– Вот уж нет! Просто чай не получится, есть свежий пирог с яблоками, любишь?
– А ты не помнишь?

Предательски звякнула чашка. И дрогнул голос:
– Я помню, что ты исчез…после пирога…и после выпускного. Просто исчез.
Да, а ты чай с сахаром пьёшь? Вот сахарница. Представь, я даже приходила к тебе домой, знаешь? Думала, может что-то случилось, поэтому пошла однажды вечером. Тебя не было дома, но твоя мама сказала, что всё у тебя в порядке. Просто ты не всегда приходишь ночевать домой… Я не спросила, какой чай ты пьёшь, зелёный или чёрный?

Она говорила спокойно, почти шёпотом, плавно двигалась по кухне, пока заваривала чай в расписном круглом чайничке. По тонкой шее рассыпались непослушные пушистые пряди. Она не смотрела на него, головы не повернула. Только поставив чайник, чашки и тарелку с пирогом на стол, села напротив и медленно подняла ресницы.
– Зачем ты пришёл?
– На тебя посмотреть.
– У тебя есть такая возможность, пока сын спит. Пей чай и смотри.
– Ты стала ещё красивее.
– Спасибо за комплимент.
– Но я никогда не думал, что ты будешь вся в семье.
– Почему? Разве это не самое важное для женщины?
– Для обычной женщины.
– А я какая? –
Дожидаясь ответа, она иронически прищурилась.
– Ты необычная. Особенная. И всегда была такой.
– Для тебя…Но тогда почему ты исчез?.. Ты женат?
– Да, женат. И дочь есть. Мы с женой так долго её ждали.
– Поздравляю. Значит все хорошо?
– Да, всё хорошо. А ты как?
– У меня, у нас, тоже всё хорошо. Сынишке уже 1, 5 года… Осенью на работу выхожу.
– Покажешь наследника?
– Он сейчас спит, но можем заглянуть тихонько…если хочешь.
– Хочу.
– Тогда пойдём.
Он поднялся, не в силах оставаться с ней наедине, словно задыхаясь от подступившего к горлу комка, сглотнул и, пряча волнение, громко пошутил:
«Готов лицезреть наследного принца!»
«Ш-ш-ш!» – Она приложила палец к губам, приоткрывая дверь в комнату, поманила его пальцем и кивнула на кровать у окна.
На детской кроватке, раскинувшись, сбросив к ногам покрывало, спал румяный мальчуган с ЕЁ пушистыми русыми локонами, с такой же, как у мамы, жилкой, голубеющей на виске под тонкой кожей.
ОНА подошла к сынишке поправить покрывало, нагнулась поцеловать румяную щёчку. Именно в этот момент ОН отчётливо осознал, что больше всего на свете хотел бы, чтобы ЕГО сына так бережно, нежно укрывали ЕЁ руки, чтобы у ЕГО сына были ЕЁ кудри и глаза. И смех.
«Такой смышлёный, знаешь, уже хорошо говорит, различает цвета» – Голос молодой женщины наполнился нежностью и гордостью, словно зажурчал полноводной рекой.
– Папа в нём души не чает.
– Папа?...Твой папа?
– Его папа. Мой отец умер, ты же знаешь. Не дождался внука.
Он поёжился, отчётливо почувствовав присутствие её мужа, медленно вышел из комнаты. От ощущения себя в её жизни, в её доме лишь непрошенным гостем вдруг защемило в груди, застучали молоточки в висках.
– Я, пожалуй, пойду. Темнеет.
– Спасибо за арбуз. Какой большой! Как ты его дотащил? Я так удивилась: открываю дверь, а там арбуз!

Она рассмеялась. Словно россыпью зазвенели хрустальные колокольчики, и он снова широко разулыбался, засмотрелся на её пушистые волосы и покатые плечи. И остался ненадолго в безвозвратно ушедшем прошлом, не смог его отпустить. Сел за маленький стол на кухне и, пряча взгляд, рассматривал светлые обои с крупными вишнями, которые когда-то в прошлом помогал ей клеить.
Потом они пили ароматный чай с чабрецом. Она отрезала ломти от тёплого пирога, густо посыпанного сахарной пудрой, подкладывала ему, улыбалась, а он ел, шутил и хвалил её. Потом у неё из волос выпал карандаш, они вдвоём нырнули за ним под стол, нашли карандаш-заколку, стукнувшись лбами, встали, смеясь и охая, потирая ушибленные лбы, держась за один карандаш. И замолчали вдруг, слушая, как шевелит ветер кухонную занавеску в красный горошек, и пристально посмотрели друг другу в глаза. И замер фиолетовый летний вечер за окном. И разделяли их всего-то полшага. Но она резким движением вытащила карандаш из его ладони, отошла подальше, отвернулась:
– Тебе пора. Уже поздно.
– Да, мне пора… Поздно… уже.
И повёл плечами, словно решаясь что-то сказать. Но так и не сказал. Только спросил:
– У тебя есть спички?
В ответ она удивлённо подняла брови:
– Спички? … Наверное, есть.
Она нашла коробок спичек и протянула ему. Он ушёл, ругая и жалея себя одновременно, не понимая, откуда взялась тревога в душе, что же с ним такое происходит. Ведь всё в его жизни хорошо! Он долго вспоминал прошлое, сидя на лавке возле её дома, курил, поджигая и бросая в сгущающиеся сумерки горящие спички. Они вспыхивали, освещая тёплый фиолетовый вечер трепетными язычками пламени, и гасли. Словно мотыльки пытались взлететь, искрой вспыхивая сквозь фиолетовый вечер, но слабой искры было недостаточно, сумрак сгущался, и мотыльки обессиленно падали на землю.
Он вдруг вспомнил, как впервые услышал её лёгкий искренний смех, похожий на звон хрустальных колокольчиков. Она тогда стояла у окна школьной столовой и заворожённо смотрела на падающие кленовые листья. Качнёт головой, поправит упавшую на глаза рыжеватую чёлку и снова разглядывает плавно кружащиеся листья. В ту осень она была новенькой в их девятом классе, но совершенно не пыталась привлечь внимание, расположить к себе, особнячком держалась, словно внутри неё был свой собственный мир, в который мало кому позволено было проникнуть.
За окном во дворе школы упитанная ворона важно бродила по дорожке, переваливаясь с ноги на ногу и время от времени вороша клювом опавшие листья, словно проверяя, всё ли на месте? Везде ли прядок? Под охапкой листвы хозяйственная ворона обнаружила аппетитный кусок булки. Остановилась, подозрительно повернув голову набок, каркнула, огляделась вокруг и снова повернула голову теперь уже на другой бок, вторым глазом внимательно разглядывая добычу. Пока ворона придирчиво изучала находку, нахальный воробей слетел с дерева и стремительно кинулся к булке, впиваясь в неё лапками и клювом. Так и взлетел наглец вверх, остервенело полоща крыльями. Точнее, взлетела булка, из-за которой видны были только яростно трепещущие воробьиные крылышки. А ворона осталась стоять в буквальном смысле с раскрытым клювом.
Сначала он с любопытством наблюдал за новенькой, но уже спустя минуту вместе с ней следил за птицами, проследив воробьиную охоту с начала и до конца. Когда дерзкая атака воробьишки увенчалась успехом, они рассмеялись почти одновременно. И он не смог отвести от лица девочки восторженного взгляда, услышав серебристые переливы её смеха. И словно ниточка протянулась от её тонкого запястья к его широкой ладони боксёра-разрядника.
Почему ироничный подросток из малообеспеченной семьи, по выходным подрабатывающий грузчиком на хлебозаводе, обратил внимание на немного замкнутую и романтичную худышку-новенькую? Как возникает притяжение между людьми, почему вспыхивает искоркой тонкая нить взаимной симпатии? Кем и какой срок отмерян для этих незримых нитей? И какой запас прочности?
Он исчез после выпускного вечера из её жизни, потому что их история не была для него единственной, потому что запутался и решил оборвать детскую дружбу-влюблённость, чтобы не осложнять себе жизнь ответственностью за хрупкую романтичную сверстницу, у которой за полгода до выпускного бала умер отец, а мама всю жизнь работала воспитателем в детском саду. Маленькая «хрущёвка» на пятом этаже пятиэтажки, где она жила, угнетала его, не сулила никаких перспектив. Потому он успешно продолжил другие отношения. И через два года женился, нашёл более выгодную партию, как он сам тогда говорил. И жил стабильно, спокойно, пока не узнал, что она где-то рядом, что ходит по одним с ним улицам. Пока вновь не ощутил натяжение незримой нити, которую считал отрезанной.
Закрыв за ним дверь, она зачем-то достала из комода альбом со школьными фотографиями. Перебирала старые снимки, разглядывая лица одноклассников, находя его и себя, сидящих в выпускном классе за одной партой, улыбающихся, корчащих забавные рожицы, беззаботных и счастливых. Она вспомнила осенние прогулки в сквере возле дома, весенние свидания и поцелуи в зарослях цветущей сирени, где он по вечерам ожидал её.
Убрав альбом в комод, какое-то время смотрела на него из окна, стоя за шторой, обхватив ладонями плечи, словно вдруг озябла тёплым июльским вечером. Затем, решившись, метнулась к входной двери, схватилась за ручку, но не вышла, оглянулась, задержав взгляд на арбузе. Медленно вернулась, подошла к кухонному столу, достала нож, резким взмахом руки разрезала арбуз, с усилием разломила на две половины. В середине плод был нежно-розовым, незрелым, с мелкими белыми косточками. Влажная его мякоть блестела глянцем.
Она улыбнулась, коснулась розовой мякоти пальцем, присела у стола:
«Такой человек. Ему нравится маяться, мучить себя и других. Живёт этим. Незрелый. Как и его арбуз»
Она говорила медленно, тихим шёпотом, словно беседуя с полосатым плодом, водя пальцем по розовости глянцевой мякоти, и с облегчением выдыхала поднявшееся откуда-то изнутри волнение. Вымыла и убрала нож, подошла к зеркалу, всмотрелась в своё изображение, распустила небрежно заколотые волосы, и обернулась к окну:
– Спасибо тебе за то, что пришёл, за то, что была между нами ниточка-симпатия, за то, что считал меня особенной. И за арбуз тоже спасибо. Пусть даже незрелый. Он помог мне понять, что именно нужно изменить в нашей жизни.
– Ты особенная! Запомни: ты особенная! – Вдруг, поднявшись со скамьи, почти прокричал он, глядя вверх, на белеющее кружевными занавесками окно её кухни.
ОНА не побежала вниз, к нему, поджигающему фиолетовые летние сумерки. Просто выбросила разрезанный арбуз в мусоропровод на площадке. Стукнула крышка мусоропровода. ОН поднялся со скамейки. И вытащил последнюю спичку из коробки. Спичка вспыхнула трепетным мотыльком и погасла.

ВСЕГО ОДНА БУКВА...

Наконец, после долгих ожиданий и всевозможных обследований, Анна забеременела. Беременность протекала трудно. Тошнота выматывала все силы, выворачивала наизнанку. Анна сильно похудела, привлекательное лицо побледнело и осунулось, а любая пища вызывала отвращение. Со временем соседка подсказала, и они с мужем приспособились: утром, ещё не вставая с постели, Анюта плотно завтракала, после чего два, а то и три часа её не мутило, токсикоз оставлял её в покое.
Сильный и выносливый Виктор сопереживал, жалел супругу:
– Мне больно смотреть на твои мучения. Как бы я хотел взять их на себя! Но ведь только женщине природа дала право быть матерью, носить под сердцем своё дитя. Потерпи, милая! Мы с тобой так желали, ждали этого чуда.
Мама и подружки успокаивали, говорили, что всё пройдёт, как только ребёночек зашевелится. И вот, на восемнадцатой неделе, почувствовала в животе какое-то незнакомое ранее, приятное движение. Оно напоминало нежные прикосновения, словно лёгкое трепетание крылышек бабочки, наполняло ни с чем не сравнимым чувством счастья.
– Ребёнок зашевелился! – воскликнула она радостно, как только муж пришёл с работы и открыл дверь.
– Вот и прекрасно. Видишь, всё сбывается!
Он старался изо всех сил поддержать и порадовать: то букетиком цветов, то какой-нибудь забавной погремушкой для будущего ребёнка. Работая слесарем в метрополитене, уставал, особенно после ночных смен, но никогда этого не показывал, помогал по хозяйству. Ещё учёба в институте. Четвёртый курс юридического – это не шутка!
Шли недели, и к пяти месяцам изнуряющее чувство тошноты действительно бесследно исчезло, щёки молодой женщины порозовели, беременность даже добавила какой-то загадочной и нежной пригожести, да и вес начал потихоньку прибавляться.
– Ну, наконец! – радовалась она.

* * *
Была редкая суббота, когда выходные супругов совпали. Аня приготовила свои фирменные сырники с изюмом, и семья спокойно наслаждалась завтраком. Раздался звонок в дверь. Гостьей оказалась медсестра из женской консультации.
– Рябинкина, Вам надо срочно явиться к доктору, – проговорила она с порога. – У Вас плохие анализы. Так что, собирайтесь...
– Это опасно? – забеспокоился Виктор.
– Врач вам всё объяснит, – ответила медсестра и отвела взгляд.
У входа в кабинет она взяла женщину за руку, словно хотела подбодрить, поддержать её.
Ольга Петровна приняла супругов вне очереди. Серьёзно посмотрела, зачем-то включила, а затем выключила настольную лампу и, наконец, произнесла:
– Положение серьёзное. У вашей жены выявлено паразитарное заболевание – токсоплазмоз, которое чаще всего протекает у женщины бессимптомно, а вот последствия для ребёнка могут быть самыми катастрофическими.
– А что именно? – в один голос спросили супруги.
– Возможно поражение нервной системы, недоразвитость опорно-двигательного аппарата, органов слуха и зрения и другое.
– Откуда этот токсоплазмоз мог взяться? – удивился Виктор.
– От животных или через сырое мясо. Мы в таких случаях предлагаем искусственное прерывание беременности.
Произнося страшные для супругов слова, доктор заметно волновалась. В её многолетней практике случай заражения этой болезнью случился впервые.
Анна даже задохнулась от волнения:
– Я что, должна убить своего ребёнка? Это уже живой человечек, долгожданный первенец! А лечение? Ведь, наверняка, есть какие-то лекарства, если это паразиты! – воскликнула она с надеждой.
– Да, мы можем назначить этиотропную терапию, но это на ваш риск.
– Вы хотите сказать, что лечение не исключает негативные последствия для ребёнка? И что значит этиотропная терапия? – спросил взволнованный муж.
– Да, именно поэтому, под вашу ответственность. Такое лечение ослабляет или устраняет причины заболевания. Решать, конечно, вам. Но мы настоятельно предлагаем прервать беременность.
Потом добавила:
– Да не волнуйтесь так. Вы молоды, у вас ещё будут дети!
– Наверное, нам придётся согласиться. – Виктор вздохнул и вопросительно посмотрел на убитую словами доктора супругу.
– Нет! Ты приложи руку к животу и послушай. Наш ребёнок живёт, он всё слышит, волнуется, и смотри, как бьётся, словно просит о пощаде. Не бойся, малыш, я тебя люблю больше всех на свете и в обиду не дам!
Мать отчаянно защищала, боролась за маленькую жизнь. Видя состояние жены, мужчина понимал, что спорить сейчас бесполезно, но втайне надеялся, что Анна изменит своё решение, не станет так рисковать.
– А вдруг, и правда, родится неполноценный ребёнок! Отказаться тогда от него или что?
Анна, словно в каком-то ступоре, не реагировала.
– Лечение – сложный и длительный процесс, – предупредила доктор.
Назначила препараты, расписала схему лечения. У Анны взяли кровь на повторный анализ. Но результат станет известен только через две недели! Лекарства нашли с большим трудом, и Аня начала их принимать.
– Я выношу ребёнка во что бы то ни стало, – решила она. – Не могу я быть убийцей своего малыша. Интуиция подсказывает, всё будет хорошо!
В то же время диагноз и возможные последствия заболевания не выходили из головы. Аня нервничала, глаза постоянно были на мокром месте.
– А вдруг лекарства не помогут?
Ей снились младенцы без пальчиков или без ног, с невероятно большими головами... Мучила бессонница.
– Неужели это происходит со мной. Ну почему?! – думала Анюта, плача, гладила свой округлившийся живот, откликаясь на все, даже самые лёгкие шевеления плода.
Она твёрдо решила: «Каким бы он не родился, это мой ребёнок, я его не оставлю!»
Виктор тоже часто прикладывал руку, прижимался ухом к животу, пытаясь услышать, почувствовать биение маленького сердечка, ощутить шевеления малыша, как будто это могло его убедить, что дитё развивается нормально.
Через две недели вдруг вновь прибежала запыхавшаяся медсестра и радостно протараторила:
– Рябинкина, Вас срочно вызывает врач! Скажу по секрету, у вас всё в порядке, и анализ пришёл отрицательный! Очень рада за вас. Я перепроверила анализы и вот, обнаружила ошибку.
Затем, почти шёпотом, смущённо добавила:
– А токсоплазмоз-то не у Вас, Рябинкина, а у Рябининой. Срок у неё побольше вашего.... Фамилии похожи, из-за одной буквы всё и перепуталось.
Аня неслась в консультацию, не видя дороги, иногда даже на красныё свет светофоров на переходах.
«Ребёнок будет жить, он здоров! А как отразятся лекарства, которые я принимала вот уже две недели? Кто вернёт мои бессонные ночи?» – метались лихорадочно мысли.
Ольга Петровна, глядя куда-то в сторону, сбивчиво объясняла:
– Эта путаница получилась из-за схожести фамилий, разница-то всего в одной букве! Поздравляю...
Строго рекомендовала внимательно наблюдать и сообщать ей подробно о своём самочувствии.
– И всё? Она даже не извинилась! – отметила про себя Ольга, выйдя из кабинета врача.
Затем вернулась и попросила передать Рябининой лекарства – их трудно найти, чтобы время не терять.
По дороге домой, уже успокаиваясь, размышляла:
– Всего одна буква... Сколько я пролила слёз, сколько перенесла переживаний моя семья из-за небрежности медперсонала! Я ведь могла потерять ребёнка, и, страшно подумать, остаться бесплодной, никогда больше не стать матерью и даже потерять семью! Эта «всего одна буква» могла сломать, перечеркнуть всю нашу жизнь!
Она с сочувствием подумала о той, второй женщине, почти однофамилице, которой предстояло узнать о своём диагнозе и принять отнюдь не простое решение.
Позже, во время очередного визита в консультацию, оказалась невольной свидетельницей разговора двух медсестёр:
– Слышала? У одной из наших стимулировали преждевременные роды, ребёнок с какими-то отклонениями, умер через несколько дней. Слишком поздно обнаружили болезнь, лечение не помогло.
Она с ужасом догадалась, о ком шла речь...
Чтобы не брать академический отпуск, Аня спешила досрочно сдать зимнюю сессию. И это почти удалось. На последнем экзамене, готовясь к ответу, вдруг испуганно поняла, что процесс начался. А тут ещё преподаватель собрался сделать перерыв. Подозвав лаборантку, она прошептала:
– Пожалуйста, попросите принять у меня экзамен. Кажется, схватки начинаются.
Молодая лаборантка недоверчиво посмотрела на Анну, оценивающе оглядела её небольшой живот, подошла к преподавателю, красивому седовласому осетину, и тихо что-то сказала. У того от удивления брови поползли вверх, и широко раскрылись глаза. Видимо, от неожиданности, он очень подробно беседовал со студенткой по вопросам билета, потом попросил ещё написать какую-то формулу, поставил в зачетку пятёрку, и, облегчённо вздохнув, отпустил.
Прямо из института Анна с мужем (он ждал у двери аудитории) отправились в ближайший роддом. Прощаясь, Виктор, опустил глаза и тихо произнёс:
– Ты, это, внимательно посмотри, какой ребёнок родится. Если вдруг неполноценный или с какими-либо отклонениями, может...
– Никаких «может»! – решительно оборвала Аня и посмотрела таким взглядом, что он смутился и почувствовал себя так, словно сделал что-то непристойное.
Шло время, она старательно дышала, гладила и тёрла, как учили в консультации, поясницу, старалась не кричать. Уже саднила стёртая кожа, схватки раздирали на части, а в родовую палату всё не брали. Заканчивались вторые сутки, она была в каком-то полуобморочном состоянии, но врачи говорили, что ещё не время. Акушерка Даша, которая принимала её, отгуляла свой выходной и вновь пришла на работу.
– Милка, ты всё ещё здесь?! – воскликнула, увидев Анну. Опытная, сочувствующая роженицам, она заставила её встать, и, практически таская на себе, водила по палате. Через полчаса Аню, наконец, отправили в родовую. Она уже плохо понимала происходящее, только тупо выполняла команды медиков: тужилась, дышала и снова тужилась... И вот ей показали малыша:
– Мамочка, смотрите, у вас мальчик!
Увидела его сморщенное, красное от крика личико, тельце, сжатые кулачки. И то ли спросила, то ли утвердила:
– У него всё в порядке... – и тут же провалилась, потеряла сознание. Её хлопали по щекам, поднесли нашатырь, привели в чувство.
Всё плыло перед глазами... Почему-то вдруг все засуетились, вокруг собрались медики, 5-6 человек в белых халатах. Её куда-то повезли, приказали глубже дышать, прижали маску к лицу. Последние слова доктора превратились в многократное «ля-ля-ля-ля...»
Аня шла между рядами рясно цветущих розовым цветом яблонь. Солнечно, тепло, душисто... И очень приятно, легко и радостно. Вдали стоял улыбающийся отец, и махал, махал рукой, звал, звал... «А ведь он умер»,– мелькнула мысль.
Вдруг всё исчезло, и будто бы включилась обратная перемотка. Анна стремительно возвратилась к началу сада. Голос:
– Просыпаемся, мамочка, просыпаемся!
Её переложили на каталку, снова повезли. Улыбалась Даша:
– Всё хорошо теперь. Тебя вытащили, мальчик здоровенький, активный...
– Какой мальчик? Я ещё не рожала!
Даша тормошила, похлопывала по щекам:
– Очнись, у тебя замечательный парень, сын родился! Смотри, как после наркоза память отшибло!
– Подтвердите, – стонала измученная роженица, затем поднесла ко лбу правую руку и вдруг увидела на запястье кусочек рыжей клеёнки, на котором синими чернилами написано: мальчик, 3200... И всё тут же встало на свои места.
– Простите, – выдохнула тихонько. – Да, у меня сын родился. Мы очень хотели мальчика! Я счастлива.
А через пару дней она поднесла к окну и показала сына Виктору. Отец смотрел на свёрточек, пытался разглядеть личико спящего малыша, радостно улыбался.
И вот, их выписали. Дома, стоя у кроватки, Виктор нежно обнял жену и со слезами на глазах, произнёс:
– Мои родные, хорошие, как я счастлив, что вы у меня есть! Спасибо тебе, милая! Это ты не смалодушничала, отстояла, оказалась сильнее и мудрее меня! Я так тебе благодарен, любимая!

* * *
Шли годы, а малыш так и остался единственным их сыном. Выносить и родить второго ребёнка Анна по состоянию здоровья не смогла.

БАНДИТЫ

(отрывок из повести «Тайна одного сундука»)

Однажды вернувшись из леса во второй половине дня, Алеша увидел около своего дома незнакомых людей, рядом стояла повозка, запряженная парой красавцев вороных. Саши нигде не было видно. Не зная, что ожидать от приезжих – плохое или хорошее, уж больно у них были неприветливые лица, – Алеша подошел к крыльцу и вежливо поздоровался.
– Ты тут живешь? – спросил один из них с красным, опухшим лицом и торчащими над верхней губой жесткими усами. Алеша промолчал.
– Глухой, что ли? Да ты нам не нужен. Нас интересует твой дружок Кравец. Он ведь тоже тут живет. Где он? Только не ври, мы видели его вещи.
– Он живет в Туле. Здесь давно не появлялся.
– Та-а-а-к. А теперь давай выкладывай, где закопан сундук с церковным барахлом?
– Какой еще сундук? Первый раз об этом слышу.
– Врешь. Твой дружок говорил, что ты тоже там был, когда сундук закапывали.
– Ничего я не знаю, – Алеша от обиды чуть не плакал. Как Саша мог рассказать об их тайне чужим людям? Он их всех предал.
– Ах, ты, сученок, сейчас ты у меня заговоришь, – завизжал усатый и, сорвавшись с места, набросился на мальчика, повалил его и стал бить ногами в сапогах по голове и всему телу. К нему присоединились еще двое.
– За что? – кричал и извивался Алеша. – Я ничего не знаю. Отпустите, мне больно.
Злобные лица, как черное воронье, кружили и каркали над ним. Последнее, что увидел Алеша, – отца Серафима с большим крестом в руках. Смело наступая на бандитов, он размахивал крестом и кричал:
– Оставьте в покое отрока. Господь вас всех покарает.
Очнулся он не скоро и сразу не мог понять, где находится, пока не увидел большой киот в углу и иконы на стенах, которые висели в келье отца Серафима. Мальчик лежал на его кровати, обложенный примочками на лице и теле. Над ним склонилась седая голова старца.
– Ну, наконец- то, очнулся. Изверги, изувечили ребенка, все внутренности, наверное, отбили. Повернуться или приподняться можешь?
Алеша поднял голову и застонал.
– Ничего, ничего, дай Бог, обойдется. Руки и ноги целы, я их уже обследовал. Чем-то твой дружок им сильно насолил. Скорей всего должен деньги, иначе, зачем бы они его тут караулили полдня. Не смог я тебя предупредить: ждал с одной стороны, а ты вышел прямо на них.
– Так это хорошо. А то они бы и вам что-нибудь сделали.
– Дом ваш хотели поджечь, развели на крыльце костер. За ним бы и наше строение вместе с храмом полыхнуло. Я в них крестом метнул, откуда только силы взялись. Видно, сам Господь помог. Они посидели еще с полчаса и уехали. Вот что в мире нынче происходит. Раньше сюда люди приходили за наставлениями и утешением, а теперь монахов убивают и скиты поджигают. Чистое дело, антихристы.
– Саша здесь вряд ли появится, – сказал отец Серафим, спустя несколько дней, когда Алеша пошел на поправку. – Убьют или в тюрьму попадет. И тебе надо отсюда уходить к людям. Одичаешь тут с нами. Поправишься, я тебе дам кое-что на продажу, купишь билет и поезжай в свой Петроград. Особенно не тяни. До осени надо уйти.
Лошадиные оскалы опять стали являться старцу и днем, и ночью. Бандиты избили мальчика, но эта беда была не та, о чем предупреждали отца Серафима разные видения. Та беда еще впереди.
Алеша его слушал и, так как не мог говорить из-за опухших губ, только кивал головой. Он и сам постоянно думал об этом. Прошло много времени с тех пор, как он уехал из Петрограда, он изменился: не только вырос, но стал самостоятельней, уверенней в себе, чему в немалой степени способствовало общение с Сашей. Только как быть с детьми и матушками? Он не мог уехать, не попрощавшись с ними.
– Знаю, знаю, что тебя мучает, – говорил отец Серафим, как будто читал его мысли, – матушки и дети. Ты все равно им ничем не поможешь.
Алеша мотал головой. Матушка Евгения была для него, как вторая мать. И матушка Ольга. И Даша, и все дети из обеих семей – близкие, родные люди.
Отец Серафим поил его травами, от которых он все время спал. Проснувшись, ел жидкие супы и каши с ягодами, и снова засыпал, видя во сне или в забытье дедушкино заботливое лицо и слыша его ласковый голос: «Все будет хорошо, Алешенька!» Просыпаясь, вспоминал, что дедушку расстреляли, и слезы лились сами собой. Тут же опять появлялись заботливые руки, кормили и поили его, он снова засыпал, набираясь во сне сил и загоняя в глубину души свое горе.
Однажды он проснулся, и ему показалось, что отец Серафим с кем-то разговаривает. Прислушался: Саша, живой.
– Саша, – громко закричал он, – где ты так долго пропадал?
Саша подошел к нему и сжал его руку.
– Прости, Алеша, что тебе попало из-за меня. Это бандиты. Уехал от них в Орел, там меня забрали в милицию, отправили в исправительную колонию.


ДЕМОНСТРАЦИЯ НА НЕВСКОМ

(отрывок из повести «Тайна одного сундука»)

Повесив трубку, Алеша уныло поплелся в свою комнату и влез на подоконник. Очень хотелось посмотреть на демонстрацию. Для этого надо было открыть окно, что строго-настрого ему запрещалось делать с малых лет. Но любопытство взяло вверх. С трудом сдвинув с места нижний и верхний шпингалеты, он распахнул одну половину окна и, сильно вытянувшись вперед, увидел Казанский собор, часть Невского проспекта с Домом Зингера на другой его стороне и непрерывный поток людей.
Издалека этот поток казался длинной черной змеей, над которой плыли транспаранты. Алеше не было видно, что на них написано, но еще раньше, летом, когда рабочие проходили мимо их окон с такими же транспарантами, бабушка читала на них призывы: «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!», «Пора кончать войну!», «Безвластие и самоустройство!».
– Сами не знают, чего хотят, – возмущалась бабушка. – То кричали: «Долой самодержавие и царя!», теперь их и новая власть не устраивает. О России никто не думает. Если установят эти советы, то плохо нам тогда будет, Алешенька, ох, как плохо!
При этом бабушка, наверное, про себя ругала и папу, который был членом одного из этих Советов депутатов. Алеша тогда плохо понимал, чем занимается папа в этих советах. Однажды он пробрался к нему в кабинет, когда тот работал за столом, и, встав рядом с креслом, наблюдал, как Сергей Александрович быстро-быстро водит ручкой по бумаге. Слышно только, как перо скрипит: скрып, скрып! Скрып, скрып! Как будто на что-то жалуется.
Папа его долго не замечал, но вот увидел сына, улыбнулся и, посадив к себе на колени, спросил: «Тебе, наверное, сынок, интересно знать, о чем я тут пишу? О революции. О том, что очень скоро у нас начнется другая жизнь. Не будет ни князей, ни господ, ни Временного правительства».
– А что такое революция? – спросил мальчик, пытаясь разобрать папин почерк на бумаге – он уже самостоятельно читал детские книжки с печатными буквами.
– А это пусть тебе дедушка объяснит, – ответил папа и, поставив мальчика на пол, велел идти в свою комнату.
Папе всегда некогда, а дедушка, когда был дома, разрешал ему приходить в свой кабинет, брать толстые книги с картинками и терпеливо отвечал на все его вопросы. И о революции охотно рассказал. В мировой истории их было много. Самая значительная из них – Великая французская, когда народ казнил короля Людовика XVI и уничтожил его власть – монархию. Революционный народ штурмовал ненавистную ему королевскую тюрьму – крепость Бастилию, ту самую, что запечатлена на крышке музыкальной шкатулки баронессы Унгерн. После падения монархии Франция стала республикой.
В России тоже недавно произошла революция. Дедушка объяснял маме и бабушке, что Дума и ближнее окружение царя предали его, заставили подписать манифест об отречении, потом арестовали всю царскую семью и отправили в Сибирь. Высшей властью теперь является Временное правительство во главе с Керенским.
«А что если эта толпа, – подумал мальчик, – тоже сейчас направляется к Петропавловской крепости, выпустит оттуда заключенных или, даже страшно подумать, другие такие же люди в далекой Сибири убьют царя или отрубят ему и императрице головы, как Людовику XVI и его супруге Марии-Антуанетте?».
Тут мальчик чуть не пропустил другой важный момент: на противоположной стороне набережной из переулка выехали казаки с ружьями и шашками. А кони!? Какие у них были красивые кони, такие же, как у Платона – выхоленные, упитанные. Впереди ехал есаул и, размахивая шашкой, отдавал команды. Слов его не было слышно. К тому же вдруг повалил крупный снег. И есаул, и казаки со своими высокими шапками покрылись снежными сугробами. На мостовой снег смешивался с грязью, ее комья из-под копыт лошадей разлетались в разные стороны, попадая на седоков.
Снег ложился на волосы и плечи мальчика, но он этого не замечал, наблюдая за тем, что происходит на улице. За этим отрядом появился второй, третий. Казаки пустили лошадей рысью и с ходу врезались в демонстрантов, размахивая налево и направо шашками. Убегая от них, люди сворачивали на Екатерининский канал и бежали вдоль парапетов с той и другой стороны, надеясь укрыться в подъездах и дворах, но двери в домах были заперты на запоры, а в подворотнях прятались конные городовые, которые с воем и криком набрасывались на бегущих.
Скоро вся эта толпа оказалась около Алешиного дома. Мальчик видел испуганные глаза мужчин и женщин, перекошенные от злости лица их преследователей. Казаки били несчастных по спинам и головам шашками, стреляли из ружей. Люди падали, и там, где они лежали, расплывались пятна крови.
Мальчику стало страшно: в этой толпе могли оказаться бабушка и Ульяна. Захлопнув окно и опустив на место шпингалеты, он подбежал к кровати, забрался под одеяло и заплакал. «Бабушка, миленька моя, любимая, скорей возвращайся», – шептал он, плача все громче и сильней. Но бабушка не приходила и не приходила. Часы в дедушкином кабинете отбили два часа дня.

НЕВЕЗЁНА

(авторский монолог)

Чай!

Дорогой читатель, я могу рассказать тебе про необычные случаи. Они интереснее прозвучат за чашкой чая. Поэтому я угощу тебя ещё и этим божественным напитком. Приглашаю тебя к моему столу. Смотри какой у меня сервиз, он «реликвенный»! Достался мне в память о прабабушке. Старожилы говорили, что этот фарфор особенный, потому что он из тех времён, когда существовала непобедимая империя, дворяне, неравноправный строй и социальные катаклизмы. Этот сервиз кто-то, значительный, подарил моим прапращурам. Судьба его по сей день таинственна, потому как, нет у неё свидетелей. В мои мысли ворвалась мелодия, с улицы, через приоткрытое окно. И снова мне слышится «горький чай...»
Чаепитие, кстати, забавная традиция. А у меня ещё и особенная. Езжу в заграничные командировки и обязательно оттуда привожу разные сорта чая. Раздариваю его родным вместо сувениров. Однажды, угостила моих сотрудников калмыцким чаем из Элисты.
– Ооооой, что за сорт такой!? – восторгались завхоз с уборщицей. – Глотнём чуто́к и давай смеяться! Никто ничего не поймёт, а нам весело, настроение поднимается, на работу идти охота! – Ты в следующий раз нам его побольше привези.
– Да уж, вам бы повод, а веселье с вами всегда! – отшучиваюсь я.
Мой бутерброд кто-то уже надкусил, варварски разломив и раскидав его по столу и полу. Кусочки масла подтаяли и поменяли аппетитный вид, а любимое смородиновое варенье подсушилось на солнышке и тускнеет в провале засохшей корочки белого хлеба. В поблёкшей, как клей, сладости шевелит лапками прилипшая оса. Нет! Сейчас же зима, оса мне представилась. Из-под стола видны: пуховый рыжий хвост и растопыренные когти Маркиза. Отдыхает мерзавец! Его пуховая мордаха придавила мой блокнот, наполненный заметками из поездок. Читáка!
– Вы пишете? Для чего? – удивляются многие. – Зачем это вам?
Надо же, я не знаю как ответить. Поясню, что рассказы и стихи – это не столько моё хобби, как спасение от одиночества, несмотря, что у меня огромная семья, в которой нет, к сожалению, самого главного, но об этом, когда – нибудь, потом расскажу. Да, всё это так. Я бы могла только читать. Но в чём тогда самовыражение? С кем обсудить пережитое, если книги нужны, увы, не всем! Не с Маркизом же!
И всё-таки, блокнот с ручкой и безграничные идеи! Всеобъемлющая фабула и неординарный принцип: не руководят, а лелеют мою фантазию и текст летит сам. Моё воодушевление наполняет меня невероятным оптимизмом, излечивающим все душевные раны, ушибы и царапины.
Выношу остатки бутерброда на балкон, птицам, уделив воспитательный момент коту. А ты, пей чаёк, уважаемый читатель! Я подолью тебе ещё. Пожиже или покрепче, как скажешь. Я уже спешу в читальный зал, почти опоздала из-за отмены отвратительных автобусов и метели. Мчусь как скаковая лошадь, хрип-дыхание и весь круп в снегу.
Вдруг, откуда-то, навстречу мне появляется Маринка:
– Невезёна! Да тебя не узнать! – как-то странно смеётся и держит правую руку неестественно, подняв вверх, будто на чьём-то плече.
– Можно подумать, тебя, прям, угадала, – отшучиваюсь на ходу и пугаюсь Маринкиных каких-то чудовищных глаз.
– Нет, ну ты глянь, Димáш, – говорит Маринка вверх, своей руке что-ли, – видимся с ней раз в год, а она и приостановиться не желает. – Маринка расхохоталась.
Меня давно уже не удивляет ничего, но этот выпад давней моей одноклассницы, да ещё с такой странностью.
– С кем ты говоришь, Марин, – перебрасываюсь с ней словами, – никого же, вроде, нет больше? – Разглядываю нескользкую подошву своих ботинок (молодцы китайцы!)
– С любимым, не видишь? – ржёт Маринка, – поприветствуй Димкá-то.
Думаю: «Ну всё. И эта свихнулась окончательно».
– Совсем спятила ты, Марин, в ожиданиях своих. – Я уже отдалилась от неё, как, вдруг, кто-то невидимый схватил меня за плечи и, ужас, чую губами чьё-то холодное дыхание, а потом, жуткий поцелуй. Да ещё в пору, как меня сто лет никто не целовал. Я ору громче горного эха, вырываюсь и убегаю быстрее соседской гончей Стрелки, под дикий гогот стоящей вдалеке от меня Маринки.
Так быстро, полкилометра через парк, за три секунды, я никогда не перемещалась. Появившись на входе в фойе библиотеки, я молниеносно обернулась – сзади пусто. Фуууух! В дверях зала грузная Тамара Фёдоровна стоит, смотрит оттуда на меня с яркой улыбкой и с чашкой чая. Неожиданно она накренилась, лицо её вытянулось от удивления, улыбка исчезла, рот открылся, шумя мне:
– Невезёна-а-а, ну как же так? Осторожнее надо!
И только после её слов я ощутила своё приземление на обледенелом пороге.
– Надо, Тамара Фёдоровна, а почему я не слышала, на бегу, хруста снега и теперь, своего грохота – я так и не поняла.
У Тамары Фёдоровны запел телефон: «Люблю тебя-ааа одну... Люблю невыыыыносимооааа...», – и она с ним испарилась, растворившись от счастья.
– Да не одну вас... – кричу ей в след вставая с колен. – Ой, Тамара Фёдоровна!
Спустя неделю, Тамара Фёдоровна, уже без чая, распоряжалась в своём кабинетике, зло покрикивая на пьяного дворника. Удивил необычный сленг, летевший с её бесцветных губок, даже не знаю что это за слова такие: «...., ялоть мозыком маждый кожет!». – Ну, Тамара Фёдоровна!
Ты не запомнишь каждый свой день, записывай интересное ручкой на бумаге. Не надейся на флешки, интернет-порталы и прочее. Они ненадёжны. Бумага вернее. Хотя, и она..., качество чернил и всякое китайское, разное. Вот же обидно!
Внезапно обнаружилось у меня сквозное видение. Я, вдруг, смогла смотреть сквозь стены! Любые стены: бетонные ли, деревянные, психологические, не важно, для меня они будто стеклянные. Об этой способности не распространяюсь, молчу. Достаточно, что всем известно, как безошибочно читаю чужие мысли. Никто и не догадывается какой ценой! Недавно, правда, моя приятельница, Ксюха заподозрила, что вижу её насквозь. Что не подумает – поправляю её безошибочно. Поэтому избегает меня теперь. А я больше не смотрю ни на что, от греха дальше!
На днях ещё попробовала эксперимент над прошлым. Максимально концентрируюсь на воспоминании, в поле «оживления» предметы и обстановка из детства. Поддаётся всё. Да настолько реалистично видится, слышится, осязается и ощущается, что даже самой не верится. Исключение, правда, чайный сервиз. Про него ничего на ум не приходит.
Осенью домедитировалась. Жду маршрутку на остановке. Вдруг, какая-то бабуська тычет тростью у моих ног, поддевает какую-то голубенькую бумажку и, смешно отгребая её к себе, косится на меня.
– Не ваше? – смущается она.
Отрицательно качаю головой.
– А чё не подняли? – любопытничает незнакомка.
Тут я догадываюсь, что смятый комок – пятидесятирублёвая купюра.
– Никогда не забираю чьё-то потерянное, – предостерегаю её, – это же чужие слёзы. Может, кто-то последние деньги обронил. Когда-то, давно, я подняла советский рубль в осенней листве на асфальте и, с тех пор, посыпались на меня несчастья.. Как те листья! Зря к приметам не прислушиваемся...
Бабуська, ухмыльнувшись и радостно вздохнув, ловко присвоила чью-то потерю и прошмыгнула в проходящий автобус. Я дождалась свой рейс, едва протиснулась в салон, успокоила нервного водителя: «Оплачу при выходе». Всю дорогу обыскивала сумку и карманы – пропал мой полтинник! А в памяти отпечатался бабкин платок с шустрой рукой и длинная юбка, мелькнувшая в мирской суете. Ну что, разве счастлива эта старуха? Не думаю. Другое дело – молодость! Эх! Надо чаять!..
Один известный литератор вывел формулу счастья.... И в середине равенства определил 1Ч ежедневно. Ну и ну! Нет в мире такого места, где бы не знали про Ч! Как же без Ч?! Литератор похвастался, что новый вид заработка нашёл: стал цифры продавать. Интересно, почём у него их берут? Мне как-то обидно, я, вообще, слова придумываю и не догадалась ими торговать! Чудной этот литератор, зачем-то кошку приволок домой и караулит её, чтобы не сбежала. А что кошки думают насчёт формул? Или, мне показалось? Если бы познакомиться с этим литератором! Подарила бы и ему тогда чая. А вот какой сорт, не знаю даже. Тогда, попробую смедитировать..

Сквознянка

Где-то я прочла реплики молоденьких, малоопытных наставников литературного мастерства: «Хватит писать в духе прошлого века, новое изобретайте..». А может не стоит, это новое вылупливать-то? Неизвестно ведь, про курицу с яйцом... Что но́во, а что старо́? Хотя, насочиняли столько, что теперь никому и не перечитать всего. Если бы вернуться в прошлое, многое бы не стала делать и даже думала бы иначе. Это как новый дом. Другая жизнь. Сейчас ощущаю особо... Вот, современный ремонт выполнен в старом жилье. А ведь дух, атмосфера в нём влияют уже не как тогда, но и ещё не как бы хотелось. Обманчивое впечатление. Нет, терпеливый читатель, не смогла передать тебе мою идею, не подобрать слов для конструкции этой мысли. И это не морализованный текст, не подумай. Например, из моей старенькой прозы попытаюсь извлечь новенькое.
Сижу в автобусе: «А свет глотает листвуууу.. Я прошу оставайсяяяя со мнооооой...» – разрывается радио у водителя. Мои персонажи придуманы, конечно же, но, некоторые герои взяты из жизни, и у каждого – своя тропинка... Вот как у этого. К автобусу приблизился Семёныч, вышел из осеннего леса.. Нарядился. Кто-то подарил ему вытертые джинсовые клёши. Сверху старенькая ветровка-хаки. Абсолютно не нарушил тёплый охристый пейзаж, отражающийся в зеркальных лужах, даже гармонично дополнил его цветовую гамму. Достал серенькую вязаную перчатку. Неужели надеть собрался? Нет. Вытащил из неё медицинскую маску, натянул на нос и – в автобус!
– Вот он наш какой, сегодня! – смешно фильтрует этот «намордник» Семёнычевы восклицания шофёру, а мне кивает, как с трибуны: «Привет!»
– Да здравствует, Семёныч! – шучу с ним. – Куда собрался?
– Ой, да чё так!? – обрадовался он. – Далёко! Отсюда не видать, из-за леса!
Да, верный читатель, всё правильно, это тот самый Семёныч из моего недавнего рассказа... Скажу заранее – впереди ещё два персонажа оттуда же.
– Невезёна, – подытожила сегодня Дина. – Давно за тобой наблюдаю. Ездишь по разным городам, чего ищешь? Почему тебе дома не сидится? Собой бы занялась!
Ну что ответить измученной женщине в красном пальто? Она весь смысл перевернёт. – Молчу.
Нина Васильевна вчера тоже высказалась: «Тороплюсь я, а то бы объяснила тебе, как жить надо! Невезёна ты!» – с ней не спорю.
Несчастные они сами, а раздают, порой, толковые советы.
Литератору тоже не всегда везёт. Однажды, он налил себе крутого кипятка, потянулся за заваркой, покрепче, да и загляделся на какую-то новизну в экране телевизора, присаживаясь за стол, как ему показалось. А стула там не было. Представляешь, смелый читатель, что с ним произошло. Кошмар! Во всех газетах жалели его, кошку винили в чём-то. И почему мужчины заводят кошек, а женщины – котов? Непонятно.
– А этот откуда взялся? – удивились мои герои литератору. – Его же не было в нашем рассказе.
– Он второстепенный. Поприветствуем его. Будет мелькать в нашей теме периодически – извещаю всех. «Ну, этот-то и вовсе не из нашей истории» – недовольно подчёркивает Семёныч. «Да, он сквозной герой» – гуляет почти по всем моим рассказам теперь, – информирую Семёныча, – «в общем, куда приглашаю его – он там есть!»
Видел ли ты, внимательный читатель, чтобы персонажи говорили с автором, советовали ему как строить фабулу, подсказывали перипетии и коллизии? Мои герои такие! Они мне, понимаешь, весь рассказ сорвали. Отказались участвовать! А где такие характеры найти? Негде. Поэтому и не пишу, жду их. Первым возмутился Семёныч: «Чего это за штаны ты мне приписала, а-а? Могла б и поновее их сделать». – Эх, тряпошник!
– В самый раз пальтишко! – умиляется Дина. – Ангорочки добавить и... А лучше горностая, чтоб не похожа на этого .... – Разозлилась, переходя на крик, Дина на Семёныча.
– Неет, не согласен с ней рядом ехать, – запротестовал Семёныч. – Отсаживай дальше.
Ну что с ними творится. Теперь мой черёд, начинаю аккуратно: «У всех всё будет!» – Они не соглашаются. Придётся иначе: «Тихооо! Всю фабулу в рассказе мне поломаете! Никому ругаться не позволю! Хотя и не в театр едем!» – подействовало, на литератора, который выдал нам пару советов прямо из радио у водителя. Даже шофёр слушает литературный канал! Обстановка творческая.
А Семёныч не стал вникать, убежал. И Дина куда-то канула. Чего не поделили!? Ничего, разыщем! И этот литератор, ещё!

Рецепты от Анны Филаретовны

– Двадцать второе марта – День соо́роки. Надо набрать ведро картошки из подвала для рассады и поставить в прохладном месте в сенях. И картошка будет крууууупной и вкуууусной, рассыпчатой при варке, – словно поёт Филаретовна: «Зола-золушка. Перекопала землю, разрыхлила и просеяла золу над ней. От насекомых. Большой секрет: подкормка любому деревцу. Горсть куриного навоза – в водичку в ведёрке, перемешать, и оставить ровно на сутки. И через сутки оно осядет, и слить это в литровую банку, и развести чистой водой. Фосфор, калий, азот сотворят чудеса. Азот испарится через сутки, и даст рост растениям. Фосфор и калий останутся на подкормку растений. Делать такое три раза в сезон, не больше. Подкормить чахлую клубнику, или деревце, любые кустики. – За этот навоз не забудьте. Это верное дело! Только гущу не лить, а то сгорит всё».
«А мыться надо только в чистый четверг рано утром. Польза необыкновенная. Сказать волшебные слова. Вся боль утихнет», – делится Филаретовна. – «Как-то на уме вертятся эти слова, но они маленькие. Забыла. Не часто болела. Вспоминаю: «Водица святая сильная, омой меня, отведи беду, убери невзгоды из моей жизни».
«На другом берегу ревут, переполненные молоком, недоенные коровы. В тающей дымке прибрежного леса видны, лишь, силуэты страдающих животных, а их зов будто рядом, такая тишь здесь» – вдруг заплакала Филаретовна.
«За виноград не забудьте, что рассказала, и потом продолжу про вино из него ещё, из винограда «Лидия». А виноград «Мукузани», грузинская селекция, выдерживает тридцать семь градусов мороза. Гроздь – двадцать пять сантиметров, сок и вино хорошииииие с него...» – Вот такие ценные советы я едва успела записать за Анной Филаретовной. Да, вино, это вам не чай! Слова Филаретовны склонили ко сну. Погружаюсь в дремоту. А перед глазами рефлексирует мой сервиз. Тончайший фарфор, хрупкий материал, а дожил до наших дней. Вот же, загадка!
– Ты пиши, я ещё вспомню, узнаешь такооое, – Филаретовна глядит на меня одним глазом, второй залит солнечным бликом от окна. И как-то дурно растягивает улыбку в улыбище. Неведомый портрет. Теперь, мне чудится что она протянула ко мне руку и, неожиданно, острая боль обожгла мою мышцу. А мой внезапный крик пронзил тишину палаты.
– Ну что вы так! Это же укол всё-таки, а вы так орать! – выпалила медсестра, – отдавая распоряжения налево и направо. – Всё, идём над мужиками издеваться, – скомандовала она девушке-практикантке. И, смеясь, они отправились в соседние больничные покои.
«И ещё, смотри на говор человека, если чувствуешь негатив, уходи сразу, вытянет всю энергию из тебя» – завершила Филаретовна. – Жуткий сон!
Да, про кошек с формулами! Ну, литератор вычислить сможет. Хотя, лучше бы просчитал, как от назойливой надзирательницы избавиться. От той, что у библиотеки сидит круглосуточно и материт всех, чтобы голубей не гоняли. Мне и тут досадно, ведь, не успела отмахнуться от одного, как получила пощёчину от другого, прямо крылом по лицу. Взлетал подлец! И ещё..., ааа, ладно!
Сегодня принесли открытку, от литератора. Ждёт меня завтра, с утра, в гости, на Вершине! Простите за фамильярность. Ещё чего! Для меня и так не существует никаких преград! Главное, что придумал этот фантазёр, торгует не цифрами теперь, а на буквы позарился, паразит! И чего он ко мне прицепился?
Про лето не забыла! Время вспять. После зимы – осень, за ними – весна, а лето отсутствовало, не задалось. Природа распорядилась по-своему. А впереди много историй и на следующий год лето будет жарким. А в самую жару чем утоляют жажду? Правильно, всем известным Ч!!! Правда, из головы литератор не выходит..
– Ты как? Я уже заволновалась за тебя, – звонит моя Ксюха. – Ну, рада, что ты в порядке.
Да всё хорошо у меня, спасибо и тебе, за беспокойство, любезный читатель! Ты не думай, что я про себя пишу. Нет, это я от первого лица. Приём такой! К счастью, я не литератор. Работаю частным детективом, специфика!

ЧУЙКА

Отпуск подходил к концу. Нам с женой оставалось ещё два дня безмятежного пребывания в гостевом домике на Кенозере. Мы уже насладились волшебными акварельными закатами, гуляя вечерами по улочкам и переулкам деревни Вершинино. Каждый вечер мы поднимались на высокий холм к Никольской часовне, откуда открывался чарующий вид на озеро и танцующие в обнимку с ветром облака, разукрашенные щедрым на краски северным солнцем.
Мы съездили в деревню Филипповская на Почозере, где с высокой гривы тянутся к небу поющие одну им известную песню-молитовку купола древнего деревянного храма. И дальше мы тоже проехали – к придорожной часовне Кирика и Иулитты, одиноко стоящей на краю песчаного грейдера среди безмятежного пения птиц. Совсем недалеко от часовни мы оставили машину на обочине и спустились к речке Ундоша, пройдя сквозь удивительной красоты сказочный лес. Северный сосновый бор бросил к нашим ногам мягкий ковёр из белого мха такой красоты, что идти по нему было страшно… И мы не шли – мы крались почти что на цыпочках, стараясь не ступать на сахарный мох и лесные цветы.
Мы были в Усть-Поче на Свином озере, откуда привезли «ляпачиху» – тканое лоскутное одеялко, от которого шёл тёплый запах далёкого деревенского детства… Мы путешествовали по грунтовым дорогам, слегка проутюженным тяжёлым дежурным грейдером, открывая для себя не нанесённые ещё на карты часовенки. Шлялись по лесам и болотам – до тех пор, пока одна из местных ворон не отогнала меня от коварной трясины.
Но отпуск подходил к концу... И хотелось завершить его чем-то новым – как бы черкнуть с размаху яркий незабываемый штрих в картине нашего недельного здесь пребывания.
А все предпосылки для этого были с самого утра. Взгляд уже успел отметить и выделить нужные моменты. И сейчас безоблачное синее небо, полный штиль на озере и лодка на берегу возле соседнего дома складывались в одну практически идеальную картину. Лодку-то я заприметил ещё в первый вечер после приезда, и мысль о том, что неплохо было бы пройтись по озеру на вёслах, периодически приходила в голову. Приходила – и как по громоотводу, плавно стекала вниз по позвоночнику к зелёной траве, не забывая при этом пощекотать ту самую главную часть тела, которая как раз и отвечала за все мои предстоящие приключения.
В это утро до зелёной травы, густо укрытой ранней росой, мысль не добралась – она остановилась на полпути, вздумав застрять как раз чуть пониже поясницы. Ведь всего-то нужно сходить к хозяевам да попросить разрешения. Почему бы и нет? Между тем жена с удовольствием умывалась ледяной водой из рукомойника, наслаждаясь живительной прохладой после безмятежного и сладкого сна.
– Слушай, а давай до обеда сгоняем вон на тот островок на лодке? Походим, может грибов на жарёху подберём? А ты на лодочке покатаешься?
– Вот любитель-то, тебя хлебом не корми, дай только по лесу пошаболтаться! – Света обернулась, стряхивая ладошками с лица искрящиеся капельки холодной воды. – А лодку ты как возьмёшь?
– Да дойду до хозяина, попрошу дать на время. Не бесплатно, конечно – но не думаю, что жадничать будет. Ты его видела? Вроде ничего мужичок, договориться можно. Посмотри, какая погода! Здесь-то уже всё обошли, почему по озеру-то не пройтись?
– Ну давай, сходи. Может, и получится! – согласилась Света, тщательно вытирая полотенцем посвежевшее после томного сна от бодрящей водицы личико.
Пока мы завтракали, я изредка посматривал в оконце. За спиной Светы, с наслаждением уминающей пышную яичницу из настоящих деревенских яиц, хорошо просматривался двор соседнего дома. Я ждал, когда появится хозяин.
Обычно в это время он уже ходил по двору. Могло показаться, что дед просто ходил туда-сюда, не зная ещё, чем же ему заняться с утра. Но отнюдь… Он не балахтался бесцельно спросонок, а следовал одному ему известными маршрутами, тщательно продумав их накануне. В продуманные заранее маршруты он всего лишь вносил поправки на текущие метеоусловия. Выходя по утрам на крыльцо, дед всегда внимательно осматривал небо и озеро, обычно всё ещё спящее в это раннее время – ветер всегда налетал позже. Потом неспешно тянул правую руку за голову – и, подсунув сухие пальцы под чёрный помятый картуз, почёсывал покрытый густой сединой затылок. А напоследок обе руки опускались на пояс – дед коротко кивал головой, словно окончательно определившись с предстоящими тактическими задачами, и спускался с крыльца.
Трудно сказать, сколько ему было лет. Не меньше семидесяти – это точно. А вот высшая возрастная планка оставалась загадкой… Голову деда всегда покрывала чёрная кепка, издали напоминавшая столетний картуз, на тело был наброшен пиджак, бывший в моде ещё задолго до развала СССР, а чёрные штаны с пузырями на коленках были тщательно заправлены в кирзовые сапоги. Сидел этот костюмчик на его владельце достаточно свободно – видимо, за долгие годы размер костюма остался прежним, а вот статное когда-то тело значительно сбросило с годами свой вес. Но и сейчас бросались в глаза жилистые сильные руки, проворные движения и живой взгляд с подкупающе хитрой житейской искоркой.
Мы как раз допивали чай, когда за оконцем шоркнула тихонько дощатая дверь, из-за которой ступил осторожно на крылечко неказистый с первого вида мужичок. Он зевнул, прикрыв совсем не страдающий от избытка зубов рот ладошкой, посмотрел привычно на небо, а затем и на озеро. Потом прикрыл плотно дверь и спустился с крыльца.
– Там хозяин вышел. Пойду, поговорю с ним, – сказал я Свете, слегка разомлевшей от сытного завтрака.
– Ну, сходи! Я пока посуду помою, – ответила Света.
Пока я оделся и подошёл к соседскому хозяйству, дед уже успел нырнуть в низкую теплицу и вынырнуть обратно с тремя пупырчатыми огурцами – одними из последних в этом сезоне.
– Здравствуйте! – выкрикнул я из-за потрёпанного зимним ветром и осенними дождями, но всё ещё крепкого штакетника.
Дед обернулся, слегка склонив голову. Подумал – и направился в мою сторону, бережно держа в руках только что сорванные огурцы.
– Утра доброго! – ответил хозяин низким и чуть хриплым, но крепким голосом. – Случилось что?
– Да нет, всё хорошо! Мы соседи ваши! Вот хотели с женой лодку у Вас одолжить часа на три – по озеру пройтись. Если Вы никуда не собираетесь. Не бесплатно, конечно. Мы бы вон до того островка добрались, а потом обратно. Погода какая! Как раз для прогулок. Здесь в деревне хорошо, но уже обошли всё за неделю. Просто хочется по озеру покататься.
– Ну, а чего ж хорошим людям лодку не дать, – неожиданно скоро согласился дед. – Бери вон… Только вёсла принести надо, в сарае они у меня. Посиди пока. Огурчики в избу отнесу, а потом до сарая дойду.
Дед унёс огурцы в избу, заставив натужно скрипнуть среднюю ступеньку крылечка. Прибежал лохматый пёс, который ежедневно клянчил у нас харчи – стоило только появиться на крыльце. Подошла Света – в тёпленькой куртке и платке, готовая к предстоящей прогулке.
– Ну что, будет лодка? – спросила она.
– Ага. Сейчас за вёслами в сарай сходит – и поплывём.
Между тем хозяин не торопился. Только слышно было, как он торкался где-то в сенях. Потом громыхнуло с размаху пустое ведро, и со словами «Да чтоб тебя!» дверь на крыльце распахнулась. Дед подошёл, задумчиво поскрёбывая седой затылок.
– Лодка-то вон, на цепи у меня. А куда ключ от замка делся? На шпеньке в сенях висел всегда, а вот нету… Может, в бане висит? А может, в сарае… Эк вот как… – дед поднял плечи, слегка разведя ладони. – Пойду в бане посмотрю…
– О! Ключ потерял? – спросила Света.
– Да найдёт, наверное – уверенно ответил я. – Ему же тоже лодка нужна. Вспомнит и найдёт. Да, пёс? – наклонился я к лохматой дворняге.
Пёс завилял хвостом и привстал на задние лапы, тыкнувшись мокрым носом в ладонь. Минут через десять дед вышел из бани, отряхивая руки. Отряхнув, пошёл к сараю в дальнем конце двора. Остановился на половине пути, похлопал себя по бёдрам, засунул руки сначала в карманы штанов, а потом в боковые карманы пиджака. Не найдя там ничего нового, снова пожал плечами и продолжил свой путь.
– Ну, вы ищите, а я пока в дом пойду – сказала Света.
Пёс радостно побежал следом, выписывая кренделя лохматым хвостом. Дед достал из кармана ключ и отпер массивный замок на двери сарая. Вошёл внутрь, наклонив голову и поднырнув под низкую притолоку. Минут через пять он вынес из сарая лопату, повертелся неспешно – и оставил инструмент у стены. Потом снова нырнул в сарай. Я достал сигарету и щёлкнул зажигалкой. Когда окурок был тщательно затушен, дед наконец-то вышел, слегка наклонив голову и почёсывая лоб под козырьком картуза.
– Бабка-то моя в магазин ушла, – сказал он, подойдя. – Так бы спросил у ней – может, она куда ключ-то прибрала. А теперь когда она придёт? Пока старая все новости на деревне не прочует, и ждать-то не стоит. Ты погоди пока – я вот до магазина дойду, спрошу – может она куда ключ задевала?
– Да нам-то спешить некуда – подожду, конечно. – ответил я.
Дед прикрыл калитку и пошёл к дороге, ведущей в центральную часть деревни. Пока он поднимался от озера по покатому склону, начинающий просыпаться ветерок навеял легкое сомнение – а может, и не собирался он ключ искать? Кто его знает, может тут так принято отказывать незнакомым людям? В любом случае, история эта должна была чем-то закончиться – оставалось только дождаться её продолжения. И та часть тела, которая была ответственна за все происходящие со мной приключения, как раз на этом и настаивала: «Жди, не дёргайся! Будет тебе и ключ, будут и вёсла с лодочкой!».
Но надо сказать, что хоть и отвечала эта самая часть тела за все последствия любых приключений – решающего права голоса у неё всё-таки не было. Каждый раз, когда она становилась инициатором каких-либо начинаний, в дело внезапно могла вступить другая штука. Могла вступить, а могла и не вступить… Это как дело-то повернётся… Где эта штука находится – в голове, груди, на спине или ещё где – этого я не знаю. Да хоть в пятках, а какая разница? Дело не в том, к какой части тела она привязана, а какую роль может играть в самых разных жизненных обстоятельствах. Думаю, что штука эта тоже есть у каждого человека, вот только развита она у всех по-разному. А если даже и развита, в любой момент может и уснуть, а когда проснётся – это только ей одной ведомо. Вот такой у этой штуки своенравный характер. Что за штука? А кто её знает… Все по разному называют. Кто интуицией, кто шестым чувством, кто предчувствием, кто ещё как… А как по мне, так интуиция – это одно, а тут-то совсем другое! Чуйка это! Именно так знающие люди эту штуку и называют. Вот только зачастую, когда чуйка просыпается, многие вместо того, чтобы спросить: «Чего тебе, Чуйка?», рукой машут: «Спи давай, чего вскочила?». А дальше кто знает, как чуйка себя поведёт – проснётся окончательно или обидится… Но уж если проснётся – инициатору приключений мало не покажется!
Магазин в деревне стоял ближе к зданию администрации Кенозерского парка, и идти до него было минуть десять, не меньше. Я вернулся во двор нашего временного жилья, уселся на широкую скамью за стол, стоящий под открытым небом, и стал ждать. Дружелюбный пёс, уже получивший утреннюю порцию вкусняшки от Светы, подошёл и улёгся в ногах. На бездонном северном небе стали появляться редкие облака, плывущие куда-то в сторону Каргополя. Дождя они не предвещали – лишь бы сильного ветра не было.
Минут через сорок пёс, уютно устроившийся у меня в ногах, дёрнул лохматым ухом, поднял вдруг голову и вскочил. Он учуял деда, возвращавшегося из магазина. Я встал из-за стола и пошёл навстречу.
– Вот злодейная сила-то, – растерянно сказал дед. – Старуха моя говорит – не брала. Говорит, куда сам задевал, там и ищи… А где ж теперь искать-то? Пойду ещё погляжу, может в сенях со шпенька свалился куда… А может, в бане… Или в сарае? Эк вот как…
Дед направился к сараю, который он не закрывал. Подойдя, повертел по сторонам головой, потом взял лопату, прислоненную к бревенчатой стене, и занёс обратно в сарай. Минут через десять вышел, навесил тяжёлый замок и долго вертел в тёмной амбразуре бородатым ключом. Закрыв сарай, дед пошёл к бане. Круг повторялся – только в обратную сторону. В бане он был минут пять, а потом подошёл к избе и поднялся на крыльцо. Средняя ступенька знакомо скрипнула, а дед исчез за крепко слаженной дверью.
Минут через двадцать в сенях звонко громыхнуло несчастное ведро, раздалось знакомое: «А, чтоб тебя!» – и дед выскочил на крыльцо. В глазах плескались задорные искорки, а заросшее белоснежной щетиной лицо расплылось в улыбке. Правая рука была сжата в кулак и поднята на уровень груди – так он ко мне и подошёл.
– Нашёлся таки! – сказал дед и разжал кулак, вытянув победно ладонь.
На ладони лежал слегка тронутый ржавчиной ключ с продетой сквозь ушко короткой голубой ленточкой.
– Вот мозги-то ссохлись, – вздохнул дед. – Я когда последний раз на озере был, так круг к магазину дал. Чтоб старуха моя не видела, что я в магазин пошёл. Чекушку-то надо купить? А как в сени вошёл – слышу, бабка возле двери шуршит. Не дай Бог, с чекушкой меня увидит – так засобачится, что этой самой чекушкой по лбу-то и получу! Та ещё воркотунья*… Вот и стою – в левой руке чекушка, а в правой ключ энтот… Ну и сунул со страху ключ в дождевик, а там же карман что тебе мешок! А чекушку… А чекушку-то куда я дел? В сенях нет… Бабка точно не брала, а если бы прочуяла – на всю деревню крика хватило бы… Да куда ж я её засунул? А может, в бане лежит? Или в сарае…
– А вёсла? – напомнил я деду, держа уже в своей ладони желанный золотой ключик.
– Ну да, без вёсел-то далеко не уплывёте, – усмехнулся хозяин. – Пойдём, сарай отопру. А вёсла сам возьмёшь.

* * *
Поиски ключа оторвали у безмятежного солнечного утра почти два часа бесценного бабьего лета. Но отступать было поздно. За всё это время лодочный поход по озеру до манящего своей неизвестностью острова стал делом принципа. А та часть тела, которая отвечала за все происходящие со мной в этой жизни приключения, просто ликовала – ключ найден, вёсла в уключинах, осталось только оттолкнуть лодку от берега. Вот только не учла на тот момент эта самая часть пару факторов – а зря, голубушка, зря, родимая… А впрочем, как она их учтёт, если чуйка ей не подскажет?

* * *
Я сходил за Светой, и мы уже вдвоём вернулись обратно. Бережно усадив жену на заднюю банку и уложив вёсла вдоль бортов, я слегка оттолкнул лодку от берега – и тут же забрался на борт, не успев черпнуть озёрной водицы в резиновые сапоги. Лодка легко отчалила, покачиваясь на воде. Это была старенькая металлическая плоскодонка, не очень-то удобная в управлении. Приходилось раньше ходить на послушных байдарках, но на такой посудине я оказался впервые. Вело себя это транспортное средство довольно капризно, и было совершенно очевидно, что в сильный ветер ходить по озеру на таком чуде техники просто бессмысленно.
Но ветерок, поднявшийся за пару часов, ушедших на поиски золотого ключика, был на тот момент всего лишь ласковым повесой, заигрывающим с редкими облаками. К тому же веял он в попутном направлении, вместе с облаками охотно подталкивая чуть тронутое ржавчиной корыто к нашему пока неизведанному острову сокровищ.
Мы без проблем добрались до острова. Обогнув его с правого края, стали грести вдоль береговой линии – и, найдя удобную для швартовки песчаную отмель, подогнали плоскодонку к берегу. Я высадил Свету на сушу, подтащил лодку как можно дальше на мелкий песок – а после, на всякий случай, привязал к ближайшей коряге. Лодка была надёжно закреплена – и мы отправились путешествовать по самому настоящему необитаемому острову.
До чего же хорош северный лес ранней осенью, да ещё в солнечную погоду! Прячутся за стройными соснами берёзки нежные, перешёптываются тихонечко:
– Что за гости тут у нас незваные да непрошеные? Какая кулюха** им на нашем острове надобна?
Вон, и листочки от смущения краснеют у той, что ближе к берегу стоит под солнышком. Сосны макушками качают:
– Ну, расшумелись, недотроги! Нечасто к нам гости заглядывают – что верно, то верно… Вот и встречайте гостей как положено, а не сплетничайте почём зря!
Успокоились берёзки, перестали дрожать да шептаться. Выпрямились, приосанились… В середине сентября листья только трогает позолота. Примеряют невестушки золотой узор, не решаясь сменить полюбившийся летний наряд. Ничего, привыкнут к осенним дарам. Уже совсем скоро будут щеголять червоным осенним золотом, пока не взлетит листва к морозному небу яркими огненными свечами.
Хорошо было на острове. Крепкий жаровой*** лес стоял среди белого мха – и, словно разбросанных каким-то великаном, тяжёлых валунов, от которых исходило впитавшееся в камень за долгие века ледяное спокойствие. Стоило лишь прикоснуться к безмолвному камню кончиками пальцев, как эта безмятежность проникала сквозь кожу в горячую кровь, заставляя сердце биться в одном ритме с пением птиц, шелестом листьев, дыханием ветра и шумом прибрежных волн…

* * *
Шум прибрежных волн стал очень хорошо слышен, когда мы со Светой дошли до другого конца острова. Настолько хорошо, что внезапно разбудил сладко спавшую до этого чуйку. Безмятежная прогулка отвлекла нас от реальности, которая напомнила о себе сразу, как только мы подошли к концу леса. Пока мы шли по острову, наслаждаясь природой и одиночеством, ветер усилился. Из-за деревьев было заметно, что волны уже не те, что были всего лишь один час назад. Совсем недавно озеро лишь играло с ветром, и волны лениво подставляли ему свои бока. Но что-то они не поделили – то ли ветер заигрался, то ли озеру пришлись не по нраву чрезмерные приставания повесы… И сейчас озеро яростно спорило о чём-то с ветром, отмахиваясь от него волной, на гребне которой угрожающе резвились белые пенные барашки.
– Ничего себе ветерок поднялся! – удивилась Света. – А нам домой не пора?
– Может, до вечера подождём? Вечером ветер обычно стихает, – ответил я. При этом спрашивал-то я скорее сам себя, чем супругу… Да и не спрашивал вовсе. Это недавно проснувшаяся чуйка виновато вынесла предложение, которое я всего лишь озвучил.
– И что нам тут делать полдня? А если не стихнет – в темноте обратно поплывём? – испуганно ответила жена.
– Пойдём, посмотрим, – я взял Свету за руку.
Мы подошли ближе к берегу. Да, волны стали сильнее. Изредка на кончиках появлялись барашки – но гребни волн не ломались, сбрасывая вниз пенные шапки – пена медленно исчезала, а волна опускалась вниз.
– Пойдём, надо торопиться. Пока ещё можно попробовать вернуться. Пойдём вдоль берега, если что – пристанем обратно. Лишь бы ветер не стал сильнее. Тогда придётся ждать – не дойдём мы обратно по большой волне на такой посудине. Пошли! – потянул я жену за руку обратно в лес.

* * *
Лодка была на месте. Здесь, с подветренной стороны острова, волны вели себя намного спокойнее. Отвязав плоскодонку от торчащего из песка корня высокой сосны, я забросил верёвку поближе к носу посудины – чтобы не мешалась под ногами. Мы спустили лодку на воду. Света забралась неуклюже на заднюю банку, а я подтолкнул плоскодонку и перешагнул через борт.
– Командовать будешь, – подмигнул я жене, отталкиваясь веслом от песчаного дна. – Скажешь, куда плыть.
– Что значит, куда? – заворчала Света. – Домой, конечно!
– Как скажешь! – я улыбнулся, поудобнее устроился на плоской скамье и опустил вёсла на воду. Что-то скрипнуло с натугом... Уключины? Днище по дну скребётся? Или чуйка зубами скрипнула, схватившись за голову?
Пока мы шли вдоль берега с подветренной стороны, всё было относительно хорошо. Конечно, наше судёнышко раскачивалось гораздо сильнее на поднявшейся за время прогулки по острову волне, но вёсла вполне справлялись со своей задачей. Сосны на берегу кланялись нам вслед, а берёзки пугливо шептались, желая удачи…
Всё изменилось, когда мы обогнули остров и вышли на открытую воду. Вот уж порадовался разгулявшийся ветерок нашему появлению! Как малый ребёнок, которому надоедают куклы да машинки и который готов превратить в игрушку первую попавшуюся железяку, ветер принялся за нашу посудину. Он забавлялся, как мог – вертел лодку по кругу, кидал из стороны в сторону, подбрасывал на волне, а когда с немалым трудом плоскодонку удалось выровнять, развеселился ещё больше. Он просто дунул на нас, надув щёки-облака, как дуют малые дети на бумажный кораблик в круглом тазу.
– Ой, а мы же назад плывём! – испуганно вскрикнула Света.
Я оглянулся. Нас медленно уносило вглубь озера. Этого ещё не хватало… Эх, ветер, ветер… Единственное решение – снова нырнуть под защиту острова. Через несколько минут отчаянной работы вёслами лодка неторопливо пошла в нужном направлении. Мы вернулись под защиту поросшего лесом берега. Немного передохнув, я снова попытался обогнуть остров – и снова всё повторилось. Ветер не собирался расставаться с новой игрушкой. Каждый раз, как только плоскодонка высовывалась за край острова, нам приходилось возвращаться. Но всё же на четвёртой попытке остров удалось обогнуть. Отвлёкся на что-то ветродуй…
Я снова оглянулся. До нашего домика расстояние примерно с километр – далековато будет под таким ветром… Но чуть правее деревни Вершинино береговая линия изгибалась, образуя что-то наподобие мыса, уходящего в озеро. А это уже ближе… Метров пятьсот, может чуть больше. А там можно пройти вдоль берега – ветер уже не так доставать будет. На самом краю мыса отчётливо виднелось пятно лесного массива, выделявшегося из общей береговой картины.
– Видишь тот лес на берегу? – спросил я Свету. – Вот туда меня и направляй, говори куда плыть – влево или вправо. Понятно?
– Ладно! – ответила Света. – Греби давай…
А ветерок спохватился – игрушка ведь уплывает! Снова раздулись щёки… В это время мы уже почти вышли за остров, и плоскодонка поравнялась с огромным валуном, лежащим на мелководье. Верхушка камня торчала из воды, словно шлем богатыря, который бесстрастно наблюдал за нашими жалкими попытками одолеть всемогущий ветер. Я грёб изо всех сил. Выкидывая руки вперёд, резко опускал вёсла в воду, всем корпусом отталкиваясь от плотного тела озера. Вздох за вздохом, рывок за рывком… Краем глаза я наблюдал за валуном, торчащим из озера. Валун никуда не делся. Я грёб, а он стоял на одном месте, как и сто лет назад. Ему было всё равно – он никуда не спешил. Ему и тут было хорошо – в отличие от нас. Потому что благодаря уже не детским шалостям разыгравшегося ветра все мои отчаянные попытки сдвинуть лодку с места создавали лишь иллюзию движения. Лодка стояла на месте – как и холодный камень напротив.
Я не сдавался. Лишь движения стали более размеренными и осмысленными. Ветер дул не постоянно. Возможно, что он устал, так же как и я. И со временем я приноровился к этой ветреной непостоянности. Когда ветер начинал дуть, я погружал вёсла в воду и старался удержать лодку на месте, по возможности пытаясь в это время дать отдых телу. Когда порывы ветра слабели, я изо всех сил отталкивался от воды – резко и часто. В конце-концов серый валун стал отдаляться, а вскоре за кормой остался и наш необитаемый остров. Чуйка облегчённо вздохнула, и мы направились к лесистому мысу.
– Левее! Нет, далеко, давай вправо! Теперь левее! Прямо! Опять левее! – командовала с кормы Света.
Я всё слышал, но не так-то просто было заниматься укрощением вертлявого корыта. Налегаешь чуть сильнее на одно весло, а тут ветер вносит свои коррективы, и надо править уже в другую сторону. Но, не смотря ни на что, наш остров всё дальше уплывал назад, а это значило только одно – Большая Земля становилась всё ближе. Наконец, волны слегка успокоились, а ветер стал значительно тише. Мы попали под защиту суши, подойдя к большому берегу с подветренной стороны. И дальше уже под этой защитой мы вернулись туда, откуда и началось начавшееся пять часов назад наше весёлое приключение.
Лодка была посажена на цепь, вёсла я отнёс к сараю, а ржавый ключ на голубой тесёмке отдал деду, вышедшему на крыльцо.
– Неужто нагулялись? – спросил дед, прищурив глаза. – Ничего, вон скоро стихнет окаянный! Захотите вечерком покататься, так заходи, не стесняйся!
– Спасибо, нам пожалуй хватит уж на сегодня!
Судя по блеску в глазах у деда, чекушка за время нашего отсутствия была найдена и употреблена по прямому своему назначению. Ну, вот и славно. День обошёлся без потерь. Если не считать обеда, к которому мы ещё утром собирались вернуться. Шёл уже шестой час, как мы отправились на прогулку. Несостоявшийся обед остался в прошлом. Всё тело болело, а на ладонях набухли плотные волдыри. Интересно, а если бы мы не решились отправиться на тот островок после того, как дед два часа искал ключ от лодки? Если бы я прислушался тогда к просыпающейся чуйке? Возможно, испытывали бы сожаление от нереализованной возможности…
Подойдя к дому, я отрешённо плюхнулся на широкую скамью во дворе. Вытянул с наслаждением ноги, достал сигарету и коротко чиркнул зажигалкой. Потом посмотрел вниз, на скамейку, и хлопнул ладонью по шершавой доске.
– Ну что, ты довольна, родимая? – громко спросил у той части тела, которая от рождения была ответственна за все происходящие со мной приключения, – Чуйку, я понимаю, ты не слышала?
– Ты с кем там разговариваешь? – окликнула меня Света.
– Да так… Мысли вслух…
– Вон воды лучше принеси, мыслитель! – Света нырнула в дом и вынесла на крыльцо пустое ведро.
Я загасил сигарету и встал со скамьи. Доска жалобно скрипнула. Видимо, это и был ответ на мой риторический вопрос…

* * *
После всех наших мытарств и плотного ужина спали мы как убитые, провалившись сквозь сладкую дрёму в томное царство безмятежного сна. Вдруг сквозь сон я почувствовал, как жена трясёт меня за плечо.
– Слышишь? Просыпайся! Там стучит кто-то в дверь. Сходи, посмотри – кто там?
Что за ерунда… Приподняв голову, я взял с прикроватной тумбы часы и посмотрел на циферблат. Семь утра… Кого там несёт ни свет ни заря? Случилось что? С машиной-то всё в порядке? Мысли, так же как и я, просыпались впопыхах одна за другой, совершенно не понимая, за какой такой надобностью их подняли вдруг в такую рань… Я же в отпуске!
Свесив ноги с кровати, я протёр заспанные глаза, стащил со спинки стоявшего рядом стула джинсы и натянул их на тёплое тело. Стук не прекращался. Но постепенно приходя в себя после внезапно прерванного сна, я начинал понимать, что ничего страшного в этом стуке нет. Да, кто-то стучал в дверь. Но не со всего маху, словно пытаясь эту дверь проломить, и отнюдь не с настойчивым требованием отворить дверь немедленно. Стук был скорее чётким, чем громким, достаточно вежливым, повторяющимся с короткими перерывами. Тот, кто стоял за дверью, вовсе не рвался в дом, а словно просил: «Ну откройте же… Долго я тут стоять буду? Неужто спите до сих пор? Все уже встали давно…».
Успокоившись и прошлёпав босиком через веранду, я сдвинул засов и открыл дверь. На крыльце стоял дед – хозяин соседнего дома. В руке, которую он тут же поднял, словно в приветствии, была крепко зажата матёрая щука. Дед крепко держал щуку за спину, чуток пониже головы, продев большой и указательный пальцы под жабры, основательно перекрыв таким образом кислород озёрному хищнику.
– А я тут утрось**** вдоль берега вон прошёлся, – улыбнулся дед. – Дай, думаю, гляну, что там сегодня в камышах делается… Чуйка у меня! Глянь, какую щуку отхватил!
– Ничего себе! – Света, осторожно выглядывая из-за моего плеча, удивлённо раскрыла глаза.
– Возьмёте? Щука какая… Ох, и вкусная! Вот, приготовишь чего… Уху сваришь! Уху умеешь готовить? – посмотрел дед на стоящую с раскрытыми глазами Свету.
– Я умею, – ответил я деду. – А сколько просишь?
– А сколько не жалко? – вопросом на вопрос ответил дед, хитро прищурив глаза.
Быстро вспомнив, сколько в городе стоила такая щучка, я вспомнил и стоимость хорошей бутылочки беленькой в деревенском магазине.
– Сто пятьдесят. По рукам? *****
– А что… Пойдёт! – кивнул головой дед. – Держи вот… Только ты это… Не вздумай пальцем ей в рот тыкать. Ты палец-то ей в рот не суй, мигом оттяпает! У ней зубы-то вона какие!
Дед приподнял щуку повыше. А левую руку, радуясь удачной сделке, поднёс к щучьей морде, дабы наглядно продемонстрировать все прелести хищных зубов. Поднеся указательный палец к плотно закрытому рту, дед осторожно тронул верхнюю часть щучьей пасти…
Правый глаз у спокойной до сих пор щуки мгновенно моргнул. Резко вильнув хвостом, щука отчаянно выгнулась, пытаясь вызволить зажатые дедом жабры. Учуяв лёгкую добычу, она повернула голову в сторону вытянутого пальца. Рот широко распахнулся, и выгнутые в сторону ненасытной утробы острые зубы жадно вонзились в среднюю фалангу. Из пальца брызнула кровь.
– Ах ты ж злыдень, да чтоб тебе пусто было! – крикнул дед, отпустив жабры и тряся рукой с повисшей на пальце щукой.
– Врёшь, не возьмёшь! – словно пыталась ответить щука на все попытки деда сбросить её с честно добытого пальца.
В почти угасших до этого глазах было столько решимости, что мы с женой оторопели. Казалось, что щука помнила всё. И как она затаилась ранним безветренным утром среди камышей возле самого берега, высматривая на завтрак полосатых окуньков, и как раздался хлёсткий всплеск за густой травой, и как дёрнулась она на знакомый звук выпрыгнувшей из воды рыбёшки… И как вонзился острый кусок металла в верхнюю губу, и как вытянула её неведомая сила из уютного полумрака, а потом чьи-то пальцы вошли в тело сквозь жабры… И щука яростно виляла хвостом, крепко сцепив зубы на пальце у деда – то ли палец хотела оторвать, то ли утащить пойманного рыбака обратно в озеро…
Дед наконец-то пришёл в себя. Извернувшись, он ухватил очумевшую рыбину за голову и с трудом развёл крепко сжатую пасть. Освободив окровавленный палец, дед оглянулся по сторонам. Рядом с крыльцом под навесом лежали дрова, заготовленные администрацией парка для гостей. Дед выхватил из-под навеса полено, после чего приложил щуку к крыльцу.
– Хых... – выдохнул дед, смачно опустив берёзовую чурку на щучью голову.
– Врёшь, не возьмёшь… – щука в последний раз взмахнула хвостом и успокоилась. На этот раз окончательно.
– Эк вот как! – поднял голову запыхавшийся дед. – Вот я и говорю – ты ей палец-то в рот не клади... А я вот... Думал, уснула... А чуйка-то и подвела! Эк вот как!
– Я сейчас бинт принесу! И перекись водорода, подождите! – вскрикнула Света, с испугом поглядывая на окровавленный палец.
– Да не суетись ты попусту! – ответил дед. – Любит меня щучье племя, не первый раз-то уваживает… Промою палец-то, а подвязать найду чем. У меня, как на собаке – всё затянется, – и дед кивнул в сторону дружелюбной дворняги, ошалело смотревшей всё это время на уже ушедшую в историю битву.
Мы обменялись. Дед получил обещанное вознаграждение, а я – мятежную щуку, которую тут же засунул в эмалированное ведро.
Бережно спрятав две ценные бумажки в правый карман брюк с оттопыренными коленками, дед направился к своему хозяйству. Пройдя мимо избы, он спустился к лодке. Вынул из уключин вёсла, а потом нагнулся и достал с днища крупную щуку. Дед поднял рыбину на вытянутой руке, крепко держа щуку за жабры. Убедившись, что этот экземпляр опасности для него не представляет, дед медленно направился к дому.
– Вот дед даёт… Вторую щуку бабке отдаст, а потом и в магазин сбегает… – прошептала за ухом Света.
А дальше весь день до самого вечера прошел в неспешных и очень неохотных сборах – пришло время готовиться к отъезду. На следующее утро мы покинули гостеприимное Вершинино. Перед отъездом мы старательно опустошили кастрюлю с ухой, приготовленной из мятежной щуки. Ох, и вкусная оказалась ушица… В общем, всё кончилось хорошо. Отпуск прошёл неплохо. Вот только чуйка подвела… Что меня, что деда. А что делать? Чуйка-то – она такая…

---------------
Устаревшие слова Архангельского диалекта, которые и сейчас можно изредка услышать как в окрестностях Каргополя, так и в других уголках Архангельской области:
* Воркотунья – ворчунья, колдунья.
** Кулюха – это слово употребляется только как вопрос. К примеру, если малый ребёнок что-либо хочет, но не может сказать на словах, взрослые спрашивают – Ну, какая тебе кулюха надобна?
*** Жаровой лес – высокий, стройный лес, выросший на припёке, под солнцем (на жару).
**** Утрось – ранним утром.
***** Стоимость вознаграждения за пойманную щуку указана в ценах сентября 2009 года.

ПАМЯТЬ

День на исходе. Маленький белобрысый мальчуган дотрагивается до брёвен дома. Они все в глубоких трещинах, выглядят очень старыми, но очень крепкими. Солнце пропитало их своей силой, испарив влагу и оставив лишь древесную твердь. Так казалось. А еще казалось, что от брёвен исходит тепло. Наверное, когда люди говорят про домашний уют, они вспоминают вот это вот тепло прогретых солнцем брёвен. Мальчик открывает дверь и в несколько прыжков преодолевает ступени крыльца, заходит на мост. Длинный коридор тянется вдоль западной части сруба соединяя две клети избы. Там темно. Свет на мосту как всегда выключен, а единственное маленькое окошко плотно занавешено, поэтому приходится идти вдоль стены ведя рукой по бревну. Здесь они гладкие, отполированные за сотню лет. Совсем без трещин. И холодные. Мальчику тут нравится. Особенно по ночам.
Если пройти еще несколько шагов вдоль стены, будет дверь в избу, толстая и невысокая. Взрослым здесь приходится нагибать голову, словно бы кланяясь каждый раз, благодаря за приют. У противоположной от двери стены расположена кровать, старая, с металлической спинкой. Матрас набит травой, да не просто травой, а жирной осокой, которую дед каждый год ходит косить к реке. Сушит её, складывает огромную копну и носит за плечами, перевязав веревкой. У деда болят колени, но раз в год он выполняет этот ритуал, проходя с полкилометра от реки всё время вверх, к селу, к дому, через овин, огороды, двор. Матрас приятно пахнет, хрустит слегка покалывая бока. Мальчику нравится спать на мосту. А еще тут всегда прохладно и совсем нет мух. Про навязчивого человека говорят, прилип как банный лист. Но почему нет похожей поговорки про мух. Летом в деревне спасу от них нет, особенно по утрам. Жужжит одна такая, летает, потом сядет на лицо и копошится, перебирая лапками. Сгонишь её, а она снова сядет на то же самое место, потом опять, и опять, и опять. Сил нет.
В нашей деревне солнце никогда не садится за горизонт. Кругом лес. Оно летит как воздушный шар, к вечеру начинает остывать, опускается всё ниже и ниже, пока наконец не зацепится за какую-нибудь сосну, запутается в ней и потом уже быстро проваливается в чащу. Окрестные леса мальчик знает хорошо, каждую полянку, каждый перелесок, овраг и просеку, но разве найдешь там затерявшееся солнце, в такую-то темень. Надо идти домой, там уют, тепло и разговоры на ночь. Бабушка приготовила жарёху с грибами и картошкой. Смешное слово, жарёха. Жар от сковороды просачивается в грибы, лук, но они не трескаются как брёвна на солнце, а шкворчат и брызгают маслом. Все уже давно поели, но был ли случай, чтобы мальчик пришел на ужин вовремя? Нет, летние дни слишком коротки, чтобы тратить их на еду. Поужинать можно и ночью.
С заходом солнца в доме становится тише. Бабушка ставит на полку полулитровые банки с молоком, в избе тепло, и к утру будет простокваша. Сидя на старом диване у маленького оконца, дед мастерит огниво. Оно по-деревенски просто и неприхотливо. Растрепав старую фуфайку, дед достает вату, скручивает её в подобие фитиля, связывает бечевкой. Обломок старого напильника сойдет за кресало, по нему надо бить камнем для высечения огня. Это стало понятно сразу, сказки Андерсена не прошли мимо. Удар, еще удар, искры летят быстро и зло, вата начинает тлеть, сначала еле-еле, едва заметно, но дед с довольной улыбкой дует на фитиль, тот разгорается.
Спать еще неохота, тем более, когда только поел, и мальчик просит рассказать, нет не сказку, а историю из далёкой жизни. Лучше всех с этим справляется прабабушка – маленькая, хрупкая, вся в морщинах, словно она сто лет простояла на солнце, и оно иссушило её. Что может остаться в памяти через сто лет? Конечно детство, как молодые босые ноги бегут, не зная усталости, по утренней траве. Смех. Слёзы от того что стёрся мел с дощечки на которой была выполнена домашняя работа. Школа располагалась в соседнем селе и надо было идти через поле по сугробам, в метель, кутая заветную дощечку. Но всё напрасно. Мел не переносит таких испытаний. Может правду говорят, что девочкам школа ни к чему? Дочь – это помощница в доме. Но отец заставлял ходить, учиться и писать на меловой доске домашнее задание. В церковно-приходской школе каждый день начинался с пения молитв, потом несколько уроков и – домой, помогать старшим. Вскоре умерла мать, и выбора у неё не осталось. Как старшая дочь в семье, она бросает школу и принимает хозяйство на себя. Два класса образования, но девочка научилась писать и читать.
Удивительно, что перед смертью в сто три года прабабушка легко читает на память молитвы, в том самом порядке, как их разучивали в школе. Вспоминает, как без устали бежит босиком по росе, как смеётся с подружками. При этом она уже не каждый раз узнаёт своих родных, дочь, внучку, правнуков. Как всё-таки избирательна память, с годами мы всё чаще начинаем вспоминать своё детство. Мне сорок. Я давно не тот выгоревший на солнце белобрысый мальчуган. День на исходе, наступает вечер и перед сном я вспоминаю ощущение тепла от растрескавшихся брёвен старого дома, хруст высушенной осоки и рассказы стариков.

БАРЧУК

Уютный, кондиционируемый вагон, кожаные кресла, улыбчивый обслуживающий персонал. Не желаете чаю? Возвращаясь из Москвы в Ярославль, чувствуешь себя этаким барчуком. Рядом старшая дочь набивает на телефоне пост для соц. сетей. Подросток. Несколько недель она просилась посмотреть Красную площадь, Исторический музей, да и просто побродить по центральным улицам было для неё в новинку. И вот в эти выходные всё совпало: погода, настроение и отсутствие других планов. Наверное, не стоит вдаваться в подробности наших прогулок. Фонтаны, музеи, брусчатка вдоль крепостных стен, бесконечные парки, красивые и ухоженные. Только ради этих парков можно было проделать путь в три сотни километров. Но за день их не обойти, не объехать, даже если поставить перед собой такую цель. Слишком уж велики, особенно на окраинах. В центре нарядный Александровский сад с освежающими фонтанами, нескучное Зарядье с сияющем на солнце амфитеатром. Назад мы возвращались уставшие, но довольные.
За окном пролетали леса, болотины, утыканные сухостоем, деревеньки, стоящие на небольших холмах. Типичный пейзаж для Тверской, Костромской и Ярославской земли. Жаркое июльское солнце готовилось с минуту на минуту нырнуть за горизонт, обдав землю долгожданной прохладой. Путь должен занять еще пару часов, и самое время поговорить. Деревенские мотивы за окном тревожат память, пробуждая в ней воспоминания из детства. Проводница принесла крепко заваренного чаю в граненых стаканах с никелированными подстаканниками. Дочь отложила телефон и готова слушать. Что ж, я тоже готов. Это будет небольшая история из жизни Екатерины Тимофеевны, моей прабабушки. Она прожила 103 года, но тем летом, ей – дочери деревенского скорняка, было немногим больше двенадцати…
Капли росы переливаются на только что просыпающемся июльском солнце. Роса обжигает босые ноги, но от этого еще веселее и задорнее девичий смех. Плетёные корзины в руках подруг пусты, но это ненадолго. Грибов нонче много, они крепкие и совсем без червоточин. Собирать их легко и интересно. Вот под худой осинкой виднеется красная шляпка. Ножка у гриба толстая, ядрёная. Как и уродилась такая? Но Катя не спешит срывать такой желанный трофей, аккуратно, на корточках она ощупывает руками окрестную листву. Один за другим в корзину отправляются молоденькие красноголовики, некоторые приходится буквально выковыривать из земли. Привычное дело. Вон под соседней осинкой другая шляпка, но там, точно так же, на корточках, прощупывает листву Марфа, Катина подруга лет пятнадцати. Здесь они шутят, смеются, поют, но не спешат, не бегут на перегонки по перелеску, грибы не любят спешки. Только-только солнце просушило на лугах утреннюю росу, а подруги уже с полными корзинами идут домой. И снова смех, шутки, песни.
Извергая клубы тяжелого дыма из черной трубы, к станции Всполье подходит паровоз. Отставив в сторону пустой стакан в подстаканнике с благородным оленем, молодой барин лет восемнадцати взглянул на карманные часы. Какая тоска, теперь еще несколько часов трястись по проселочным дорогам. Зачем только отец отправил его к бабке в деревню. Чем там вообще можно заниматься. После Москвы и Ярославль местами выглядит как большое село, а там, что делать ему там, среди лесов и вечно копошащихся крестьян? Какая тоска.
К вечеру по деревне пошел слух, что из Москвы приехал барский сын.
Во дворе добротного деревянного дома стоит стол. Белоснежная скатерть. Не просто чистая, а именно белоснежная. Марфа хлопочет рядом, для аромата она подкинула несколько сухих сосновых шишек в трубу самовара и побежала в дом за чашками. Вслед ей смотрит барчук. Отражение его сухого лица причудливо расплылось на отполированных медных стенках самовара. Вода закипает. Пошла третья неделя в глуши. Какая тоска.
Эта часть рассказа у Екатерины Тимофеевны никогда не была эмоциональна, не изобиловала эпитетами, не выражала своего отношения к происходящему. Марфа была её подругой, она была всего на несколько лет старше. Барский сын снасильничал, а потом испугался, что всё раскроется. Он задушил Марфу где-то в поле, а потом уехал на поезде в Москву. Ему ничего за это не было.
Поезд едет, мы молчим. Скрывшееся за горизонт солнце забрало с собой яркие краски дня. В сумерках за окном взгляд выхватывает причудливо и даже уродливо застывшие силуэты леса. Не знаю о чём молчит дочь, а я молчу о барчуке и Марфушке – не хочу ничего представлять, а как будто вижу, как он её выманил за околицу села. Что он ей говорил, что обещал? И обещал ли чего? Угрожал? Неважно. Марфа ступает босыми ногами по такой знакомой и родной траве. Но нет ни песен, ни смеха, ничего. Темнота.
Я открываю глаза в момент, когда поезд начал торможение. Через пять минут мы прибываем на станцию, но я еще успеваю дорассказать. Спустя год после того случая, в июле 1918-го, в Ярославле произошёл белогвардейский мятеж. Силы Рабоче-крестьянской Красной армии начали артиллерийский обстрел города со стороны вот этой вот самой железнодорожной станции, а также с Туговой горы. В это время бабушка гостила у родственников в десятке километров от места событий. Она слышала громовые раскаты пушечных выстрелов и наблюдала поднимающееся над Ярославлем огненное зарево. Тогда она последний раз слышала о барском сыне. Говорили, что будто бы в конце октября, вскоре после возвращения в Москву, шальная пуля выбила ему глаз, в горячке пролежал он несколько дней в родительском доме и скончался.
Дочь угрюмо смотрит на меня ожидая продолжения, но я снова молчу. Нет, не будет ни продолжения, ни морали, ни нравоучений. Эта история уже закончилась.

ДЕД

Дед был рукастый, как говорится – мастер на все руки. С незаурядной смекалкой. Об этом свидетельствует доставшийся после него членский билет Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов. Это он научил меня не бояться инструмента. Пока отец работал на заводе, обеспечивая семью, дед, будучи пенсионером, рассказывал мне, как окорить срубленное дерево, как не оттяпать себе палец топором, как забить гвоздь, как не втыкать острие косы в землю на сенокосе. Да мало ли каких деревенских навыков надо было передать единственному внуку.
Должен сказать, что все полученные знания я тут же закреплял практикой, на месте. На радость соседям прокосил тропку до реки, метров триста, не меньше. И коса была цела и ноги. С топором вышло не так ладно, всё ж таки тяпнул себе по пальцу, небольшой рубец до сих пор виден, но то такое, бывает. С молотком тоже казус вышел, дед мне этот казус потом долго припоминал. А дело вышло просто. Раздобыл я целую коробку гвоздей и начал заколачивать их в огромный старый пень. Дело шло споро, мастерство моё повышалось, можно сказать прямо на глазах. И так я навострился, что с одного удара мог «сотку» загнать по самую шляпку, благо пень был уже не так крепок, как мой удар. К обеду, исколотив почти все гвозди и не оставив на пне живого места, я в приподнятом состоянии духа, отправился во двор. Там на скамейке в тени берёз сидел дед и чистил мундштук. Меня он как будто бы не замечал, да и я, в общем-то, ничего заранее и не планировал. Подошел к нему совсем близко и глядя на хитро поблескивавшую проплешину подумал, а что будет если легонько – легонько молоточком по гвоздику тюкнуть. Подставил гвоздь к проплешине и тюкнул. Сейчас уж не помню какого эффекта я хотел добиться, только эффект тот оказался вполне предсказуемым. После непродолжительного, но весьма ёмкого простонародного монолога, дед пошел рвать крапиву. А весь следующий день я учился вынимать гвозди из пня, что вкупе с «телесным образованием», тоже было весьма педагогично.
Согласен с непопулярным сегодня мнением, что с мальчишками должны заниматься не мамы и бабушки, а именно видавшие виды деды, опаленные солнцем, морщинистые, седые, с проплешинами. С мозолистыми руками. С крепким, доходчивым словом. В то время пока отец на заводе в поте лица зарабатывает свои морщины, мозоли и седину на висках, именно дед должен передать ту искру, что получил он от своего деда, а тот от своего и так на десятки поколений вглубь. Искру заступника, работника, кормильца. Этот важный ритуал… Куда-то уходит он из нашей жизни. Вроде всё на поверхности, ведь дед – это старший рода, глава семьи. Недаром в старину помимо отчеств, были и дедичества из которых потом образовывались фамилии. Дед давал своё имя семье. И важный момент заключается в том, что должна быть семья, а в ней ответственность, общий быт, заботы и цели. Чувство локтя. Тут тебе помогут, поймут, простят. Общие переживания, общая обида, горечь. Сейчас об этом не принято говорить, сейчас должно быть удобно тебе. Не семье, не клану, не роду, только тебе. И деды остаются без работы.
Конечно, в те дни я ни о чем таком не думал, мал еще был. Гулял по деревне, сидел на покосившейся скамейке дрыгая ногами, слушал разговоры, угощался сахарными соседскими яблоками, бегал домой деду за махоркой, заматывал ему лопухами больные колени. Прекрасное время единения – и стар, и млад.
К сожалению, в памяти нельзя оставить одни только светлые моменты. Жизнь такая разная, меняясь, она формирует наш опыт. Веселый, грустный или даже трагический, другого не дано. Однажды, в сильном подпитии дед поругался с женой и размахивая палкой пытался ей то ли что-то доказать, то ли наказать. Все домашние встали на её защиту. Баба Катя, которая приходилась деду тёщей, тётя Маруся, его сестра, только всё было напрасно, алкоголь делал свое дело, и беда надвигалась неминуемо. Это был первый момент в жизни, когда я почувствовал на себе такую ответственность. Выскочив вперед, с растопыренными руками, глядя снизу-вверх огромными от отчаяния глазами, я заорал что было мочи «Ты чего удумал? Иди спать!». Малец. Одного удара палкой хватило бы переломить меня пополам, но дед опешил. Ступил назад, опустил палку и побрел на диван.
Слёзы лились из глаз и не давали рассмотреть тропу, по которой я бежал. На душе был ураган, я был в ярости, меня трясло. Как? Как он мог? Через пару минут я был на овине. Зачем? Просто надо было куда-то бежать, и я бежал, переполняемый эмоциями. Из травы поперек тропы прыгнула толстая зеленая лягушка. Вот зараза. Я попытался пнуть её ногой, но она скакнула еще раз и ботинок просвистел мимо. Зараза. Как сумасшедший я скакал по овину пытаясь толи пнуть, толи растоптать её. Я догнал ни в чем не повинную лягушку и втаптывал её в землю в бессильной злобе и на себя, и на деда, и на всех вокруг. Сейчас я бы назвал это состоянием аффекта, но тогда я этого не знал, да и зачем мне это было знать? Злоба, а вместе с ней обида выплеснулась, слёзы потихоньку унялись, я успокоился и побрел к реке. Это один из тех моментов, что я пытаюсь забыть на протяжении многих лет, но он до сих пор со мной. Теперь уже точно до конца.
После нескольких дней пития дед выглядел ужасно. Неопрятная щетина на лице, трясущиеся руки, да не только руки, его трясло всего. Помочь этому было никак невозможно. «Евгеша» – с улицы донесся хриплый голос деда, – «бери топор, пилу и веди меня в лес, будем частокол для палисадника рубить». С большим трудом мы дошли до леса. Дед сел на поваленное дерево, достал мундштук, сигарету и закурил. Не знаю, было ли ему тут легче, но причастность к труду помогла отвлечься. Он подсказывал какие деревца рубить, какой длины оставлять жерди, стаскивал ветви. Работа продолжалась несколько дней, за которые он совсем окреп. Мы разобрали старый палисадник, обновили столбы, жерди, частокол, приладили новую калитку. В заботах дед снова становился самим собой, и казалось, что так будет всегда. Разговоры, яблоки, лопухи на коленях. Рукастый и смекалистый дед, щурящийся в лучах заходящего солнца, раскуривает помятую сигарету. Этот образ, словно темпера на липовой доске, отпечатался в моей памяти.

ДИОГЕН ИЗ НОВГОРОДСКОЙ ГЛУБИНКИ

…Жизнь каждого человека, словно шлейф, оставляет свой след на земле. Хочу с любовью и благодарностью вспомнить своего дядю по материнской линии – Василия Васильевича Лисавина.
Этот удивительный, многогранный человек остался в сердцах многих людей.
Простой, с искренней и бесхитростной русской душой, он был олицетворением того поколения, на долю и судьбу которого выпало великое множество испытаний – военное лихолетье, потеря близких, голодное детство.
Но почему тогда так лучится улыбка, так ясно смотрят глаза, столь неиссякаема в сердце любовь?..
Я всем сердцем любила «моего дорогого дядю Васю». А так как оба тяготели к поэзии, и сами выплеснули из сердца немало строк, то чувствовали друг друга «как родственные души» не только по крови.
Февраль… Очередная годовщина, и снова сжимается сердце – вот и еще один из старшего поколения моих родных перешел ту незримую грань, за которой кончается жизнь.
Каким он запомнился мне?... Столь простой и столь щедрый на любовь, чудак и бессребреник, благодетель и почитатель памяти прошлого; народный поэт – любимый многими, и порой – непризнанный и непонятый…
Он был поэт до самой глубины своей сути – тысячи стихотворений, множество исписанных общих тетрадей. Я поражалась его памяти – огромное количество своих стихов, одно за другим, он просто цитировал по памяти. А ведь ему уже было очень немало лет.
Самобытные, философские стихи-рассуждения о бренности нашего бытия; стихотворения-повествования, стихотворения-воспоминания.
Особое место в его творчестве – стихи о любви. Бесхитростные, но столь лиричные, наполненные каким-то особым теплом, светлой благодарностью, порой – сокрушением о несбывшихся надеждах…. Множество из них были переложены им в романсы.
Дядя Вася не обладал каким-то особым голосом, пел негромко и задумчиво, без музыкального сопровождения, но столь душевно, что затрагивал самые глубинные струны сердец, и (сама свидетель!..) – слушая его, не могли сдержать слез порой даже мужчины.
А его пронзительные стихи о России!.. Вся любовь и сострадание, вся боль и светлая вера выплескивались из сердца, и это сердце страдало, надеялось, уповало на лучшее…
Неисправимый правдолюбец, и по всей жизни своей, пламенный борец за справедливость, он был тем, кого принято называть «голос совести». Но к действию побуждало его не упрямство, не желание во что бы то ни было «что-то доказать». Я видела, как порой рвалось его сердце, сколь сильно, всей душой, он болел за каждое дело.
Несколько десятилетий назад дядя Вася умудрился прославиться столь необычным и оригинальным способом, что не знаю, найдется ли по всей России много людей, способных посоперничать с ним.
Прожив значительную часть своей жизни в Ленинграде, и посвятив ее работе в органах внутренних дел, в свой час он вышел на пенсию.
И вернулся на родную новгородскую землю, приобретя хутор неподалеку от небольшой деревни Заречье в двух километрах от нас.
О, о его хуторе стоило рассказать особо!.. Мы все, и дети, и взрослые, очень любили приезжать к нему, и каждая эта поездка воспринималась как маленькое путешествие в какой-то особый и необычный мир, совершенно отличный от нас.
Свой хутор дядя Вася любил всем сердцем, и часто очень вдохновенно рассказывал один довольно интересный факт.
«- Помнишь, у Путина резиденция называется «Бочаров ручей»? – весьма эмоционально вопрошал он.
– Помню, дядя Вася, – улыбалась я. – В Сочи была, сама указатель видела.
– Так вот! – торжествующе восклицал он. – У Путина – Бочаров, а у меня хутор – Бойчаров ручей. Так и в документах записано».
Ручей в «Резиденции дяди Васи» я не обнаружила, а вот пруд, в окружении высоких, тенистых деревьев, там был. И в нем водились самые настоящие караси, которых при нашем прибытии дядя Вася самолично жарил на большой сковородке.
…Ах, какая же потрясающе вкусная была эта трапеза под открытым небом за самодельным деревянным столом!
Жареные карасики и хрустящие соленые огурчики, свежая ароматная картошечка и в завершение (для тех, кто осилит!..) – ждала большая банка свежего козьего молока.
И да, он неизменно пел нам тогда свои романсы…
Помимо котов и четвероногого друга, который на летнем солнцепеке прятался в своей собачьей будке, на которой значилась написанная большими буквами совершенно потрясающая для этого жилища надпись «Мэр», самой настоящей страстью дяди Васи были козы.
А вот об этой любви к его дорогим и любимым козочкам стоит сказать особо.
Мы, в предвкушении посещения домашнего «контактного зоопарка», открывали старую дверь в пристроечку, и вот тут-то и встречали нас его любимцы.
Первым направлялся к нам огромный серый козел, с крутыми рогами, и косящим глазом оценивающе и внимательно оглядывал нас.
Затем подтягивались козочки, а из угла с любопытством выглядывали маленькие, курчавые, трогательные козлята.
Но главной любимицей и гордостью дяди Васи была большая белоснежная коза, весьма красноречиво нареченная Барыней.
И вот уж к ней-то любовь прямо зашкаливала, и сама Барыня это явно чувствовала, не упуская случая при первой же возможности благодарно прижаться белоснежной мордой к своему дорогому хозяину.
По хутору дяди Васи можно было разгуливать, словно по мини-музею под открытым небом.
Помимо будки с надписью «Мэр» и пруда с карасями, неожиданной достопримечательностью был неведомо как оказавшийся здесь трактор, в котором весьма любила позировать для фотоссесии наша ребятня.
Да, и еще. Со временем рядом с «хижиной дяди Васи», как метко прозвал его очень небольшой домик кто-то из заезжих журналистов, вырос высокий и просторный, деревянный современный дом о двух этажах.
Так вот, над крыльцом его и развевался гордо красный советский флаг – дядя Вася был убежденным коммунистом.
Мы очень любили бродить по хутору – днем среди высоких деревьев щипали травку его любимицы-козы, птицы звенели так, как это бывает только в летнем лесу, пронизанном солнцем.
И помню, как много-много лет назад, в мой самый первый приезд на хутор, изумила и радостно пронзила душу «картинка из детства» – нежно голубеющее небольшое льняное поле, посаженное его руками.
А вот теперь и пришло время рассказать о самой большой достопримечательности «хутора дяди Васи», которая, в итоге и прославила его. Притом, весьма сильно.
Да, она лежит (именно лежит под открытым небом) совсем недалеко от его старого дома – большая, длинная, железная бочка. Как раз по размеру того, чтобы мог в ней разместиться человек. Сделал дверцу, поставил лежак, установил печку…
Именно в этой бочке и прожил полгода дядя Вася, пока не обустроил свой домик.
«Новгородский Диоген», «Философ из бочки» – пестрели заголовками новгородские, а впоследствии и питерские газеты.
Ох, как же я сожалела, что мне потом не досталось ни одной из них – они разлетелись с неимоверной быстротой…
И вот там, в этих статьях, о нашем ставшем в одночасье знаменитостью дяде Васе, рассказали все – и о его тяжелом военном детстве, и о хуторе с почти путинским названием «Бойчаров ручей», где и обитала теперь почти музейная реликвия – железная бочка, целых полгода служившая жилищем для нашего дорогого родственника.
И еще – о его большом поэтическом и песенном наследии, о философских измышлениях, столь бередивших его душу; о его любви к России и боли за нее…
Как, каким образом, и через кого стало известно о Василии Васильевиче Лисавине в Москве – мне неведомо, но он был приглашен на знаменитую передачу Андрея Малахова «Пусть говорят».
А в конце года вошел в десятку самых интересных и ярких личностей, и был приглашен на новогодний выпуск передачи.
… Поехать повторно на «Пусть говорят» дядя Вася отказался.
Меня сей поступок потряс до глубины души.
« – Светочка! Там же все совсем не так, как на экране телевизора. Столько суеты, там все совсем не так, как в жизни, понимаешь? Зачем мне все это?..»
И еще – он обиделся. Конечно, не на Малахова, нет. На народ. «Они не поняли меня…».
А еще из передачи вырезали, как он читал свое пронзительное стихотворение. О России. Вот это воистину перевернуло его душу…
Но, как бы там ни было, именно народ и счел его одним из самых незабываемых, самых ярких выступающих за целый год – из огромного количества людей, которые пришли в эфир этой программы.
Поэт и философ, отшельник и бессребреник Василий Васильевич Лисавин прожил долгую жизнь.
Последняя с ним наша встреча на этой земле случилась прямо накануне Нового года.
Я впервые приехала на хутор в морозные зимние дни. Он шел ко мне, ошеломленный внезапной радостью, маленькими шажочками по заснеженной тропинке, и помню, как пронзительно защемило сердце. «Прощание… Это – самая последняя встреча…».
Навсегда благодарна своему двоюродному брату, который привез меня на своей машине проститься с ним.
А потом, уже из Мурманска, я позвонила ему 18 февраля, в День его рождения.
« – Светочка, я в больнице… Плохо…очень… Как я благодарен тебе, что ты позвонила…»
«И еще прошу – посмотри с родными передачу «Простые дроби»… это обо мне…»
« – Обязательно посмотрим. Дядя Вася, я буду молиться о тебе…»
Он понял. Помолчал. И тихо, почти срываясь на шепот, промолвил: «Этой возможности не отнимаю… Спасибо…»
Он ушел через три дня.
Мы смотрели в этот день «Простые дроби», и вновь вилась вдоль дома заснеженная тропинка, и впереди шел он, уже столь непривычно ставший совсем стареньким… Но вновь лучились глаза, и чуть скользила по губам его незабываемая теплая улыбка, и звучали его стихи, и неторопливый рассказ о давнем-давнем детстве…
Помолимся и помянем с горячей любовью и благодарностью Василия Васильевича Лисавина, доброго и щедрого душой человека, столь много любви и горения своего сердца отдавшего всем, кто соприкоснулся с ним в жизни.
И вспомним знаменитые строки, данные всем нам, оставшимся жить, в утешение:

О милых спутниках, которые нам свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.

ВОСЬМОЕ ЧУДО СВЕТА

В 1976 году я летела из Магадана, где жила и работала, в командировку в Москву. Многочасовой перелет всегда был тяжелым. К сожалению, в пути я не могла отдыхать, спать. Всегда уставала и заранее готовилась с пользой провести время в полете. Разбиралась в служебных бумагах или писала письма – ответы, на что обычно не хватало времени. Когда поуютнее устроилась в кресле, начала привыкать к новой обстановке бытия, заметила в большом кармане кресла напротив большую пачку газет и какой-то яркий журнал. Заинтересовалась.
В гламурном журнале авиалиний было много разной информации: очерки и сводки финансового мира, объявления, прекрасные фотографии и литературные рассказы. Полистала журнал и на последней странице обнаружила яркий лист с названием «Камчатка», а под ним изумительную фотографию – Долина Гейзеров.
Фотография была необычной, от нее невозможно было отвести глаза. Казалось, что брызги водяных струй фонтанов, изображенных на фото, летят на тебя и раздается шум падающей сверху воды.
Непривычное ощущение ухода от действительности охватило меня. А когда прочла статью, то поняла, что я «заболела» Камчаткой, что непременно должна побывать в Долине Гейзеров и увидеть это чудо своими глазами. Потом оказалось, что не так просто реализовать это желание. Но цель, благодаря статье в журнале, была поставлена и я стремилась ее осуществить.
Путь на Камчатку оказался не прост и не легок. Было написано несколько писем в разные учреждения Камчатки с попыткой узнать, как можно осуществить свою мечту? Выяснилось, что никаких туристических путевок в Петропавловск на Камчатке не продают. Организованные группы или индивидуальные туристы приезжают самостоятельно на турбазу в п. Жупановка, расположенную на побережье Тихого океана.
Организовалась небольшая группа таких же мечтателей, как я, и мы стали готовиться к поездке, узнавая по крупицам, что нужно для путешествия.
Выяснилось, что маршрут, который нам предстоит пройти в Долину Гейзеров и обратно, составляет 152 км по диким, заповедным местам. Необходимо иметь соответствующее снаряжение: спальный мешок, одежду, обувь, сухой паек (продукты на весь маршрут). Нам предстояло проходить в день по 28-32 км с тяжелым рюкзаком за плечами. Но такие сложные условия нас не испугали! Шел 1978 год, мне было 52 года и я рискнула стать туристом и пройти по такому необычному маршруту без всякого опыта.
В группе я оказалась самой старшей. Из 14 человек всего двое мужчин, две девочки 15 лет и 10 женщин. Среди нас были строители, экономисты, геологи и медики. В июне мы прилетели в Петропавловск на Камчатке самолетом, а оттуда отправились пароходом до п. Жупановка. Плыли ночь. Остановились на рейде далеко от берега, и нас выгружали с парохода в клетках, в которых обычно транспортируют товары. Должна признаться, что ощущения от этого «передвижения» к приятным не относятся! Устроились на турбазе в бараках и началась наша необычная жизнь туристов.
К нашему удивлению, на базе было огромное количество туристов, приехавших со всех концов Советского Союза, в основном группами, но и индивидуально. Каждой группе выделили проводника, провели инструктаж о строгих правилах поведения в походе, ознакомили с маршрутом, подробно поговорили о снаряжении.
Группы выходили на маршрут по расписанию. Наша группа оказалась самой маленькой (обычно группы по 22-25 человек) и вышла на туристическую тропу последней. Да еще наш проводник опоздал с приездом. А приезжал он сюда несколько лет в свой отпуск. Это был молодой человек крепкого телосложения, спортсмен, турист со стажем. Нам повезло, он заботился о нас в пути.
На маршруте нас ожидали 7 или 8 бурных речек. И не на всех были подвесные мосты, некоторые предстояло перейти вброд. В снаряжение входили резиновые сапоги, очень тяжелые по весу. Все женщины из группы по согласованию с проводником оставили их на базе в камере хранения. А проводник нас переносил через речки на руках, и мы в сухой обуви шли дальше по тропе.
Путь наш проходил по заповеднику Камчатки, удивительно красивым местам, необычным и несравнимым со знакомыми каждому из нас. Буйная зеленая растительность с полевыми цветами была по пояс. Встречались и обитатели этих мест: медведи, дикие лошади, лисы, которые не боялись людей. А бурундуки попадались на каждом шагу. Мы проходили по каньонам, снежникам, участкам вулканической земли изумительной природы Камчатки. На побережье Тихого Океана было столько разных птиц, что берега казались «живой» полосой.
Пройти в среднем 30 км в день было очень трудно, уставали, но жизнь шла по распорядку. Добрались до приюта (так назывались места, где отдыхали ночью туристы), готовили по графику (каждый из группы) на костре ужин и спали в спальных мешках под навесами на дощатом полу. Боковые стенки такого навеса были не полностью ограждены.
Обычно на ночь в приюте останавливались 2-3 группы четко по расписанию. Территорию сохраняли в чистоте. Несколько кострищ, место, выделенное для сбора мусора. Приют обычно располагался на высоких местах. И когда группа поднималась на гору к приюту, то у подножия видели поленницы дров, и каждый обязан был прихватить с собой полено. Последние метры пути обычно были самыми тяжелыми. Но нас ждали ужин и отдых. Быстро готовили супы, борщи, каши из концентратов и пили пахнущий дымом чай.
Иногда у костра, несмотря на интересную беседу, очень хотелось заснуть. В походе мы подружились, помогали при необходимости друг другу, и даже находили силы для шуток, юмора. А привал обычно начинали с песни «Ах, мамочка…». Эта песня стала нашей разрядкой от усталости.
На третий день мы пришли в Долину гейзеров и провели там незабываемое время, как в сказке. Несколько часов пролетели как миг. Мы стояли на теплой вулканической земле розово-сиреневого цвета и смотрели потрясенно по сторонам. Нам повезло с погодой. День был теплый и солнечный. Вокруг на фоне изумрудной зелени виднелись несколько озер разных размеров, с шумом с высоты падал водопад. А в долине, окруженной сопками, мы вдруг услышали необычный шум, и как по взмаху волшебной палочки началось чудо… Из земли на обширном участке стали по очереди бить фонтаны воды.
Мы стояли зачарованные и смотрели, как фонтаны выбрасывали вверх сверкающие бриллиантами в солнечных лучах струи воды на различную высоту. Возникала своеобразная музыка, по-разному действовавшая на окружающих: кого-то будоражила, кого-то гипнотизировала.
Восторг, удивление были у каждого туриста. Гейзеры работали как часовой механизм по четкому графику, по неведомым нам законам природы. Каждый фонтан взмывает в небо в свое время, имеет свой срок жизни, и так всегда. Причину происхождения четкого ритма работы гейзеров нам так никто и не смог объяснить. Природа богата своими загадками, тайнами, которые когда-нибудь все же будут раскрыты. Они не могут не волновать, хочется разгадок. Об этом мечтали прошлые поколения, об этом мечтают настоящие поколения, и будут мечтать будущие.
В одном из озер в очень теплой воде мы купались. Не хотелось выходить из этой необычной купели. А некоторые из нас, – я сама не рискнула, – вместе с проводником по тропе поднялись на вершину горы и увидели гребень водопада.
У нас было время побродить вокруг, увидеть красоту всего ансамбля природы Долины Гейзеров. Крохотный участок земли, запрятанный в горах Камчатки, был насыщен чудесами, словно прекрасный музей.
Обратный путь на базу мы, взволнованные, преодолели значительно легче. Когда наше путешествие закончилось, мне не верилось, что я смогла преодолеть все трудности маршрута и реализовать свою мечту. Это было удивительное путешествие в неизвестность, красоту загадочной природы. И я счастлива, что увидела это своими глазами, прочувствовала все каждой клеточкой своего организма и поняла в который раз, как прекрасен мир! Так я открыла для себя восьмое чудо света – Долину Гейзеров на Камчатке.
Поздно вечером усталые, но счастливые мы вернулись на турбазу. А утром на линейке начальник базы поздравил нас с окончанием трудного и интересного турпохода и вручил всем значки «Турист СССР». Удивительно, но я была тронута этой необычной обстановкой и не побоюсь быть нескромной, но почувствовала себя достойной этой высокой награды.
Прошло очень, очень много лет, но я смотрю на этот маленький значок не просто как на знак памяти, а как на результат очень серьезного поступка в своей жизни. Ведь и я решилась на трудное путешествие в весьма солидном возрасте, не имея никакой туристической подготовки. Но я не думала об этом, так было велико желание побывать в Долине гейзеров. А то, что я увидела оставило глубокий след в моей памяти и подтвердило, что человек при желании может сделать многое, больше, чем кажется, и подарить себе радость встречи с чудом. Уверена, что Долина гейзеров действительно достойна быть восьмым чудом света и счастливым подарком каждому, кто ее увидел.
Невольно на ум пришли такие выводы: как важно уметь «ловить» информацию, не быть равнодушным к новому и интересному, уметь пропустить через себя все, что взволновало, «зажгло», заставило не только помечтать, но и на что-то решиться.
Я благодарна неизвестному журналисту того далекого журнала, который в печатных строках своего рассказа о Камчатке сумел разбудить мою душу.
К великому сожалению, в настоящее время Долина гейзеров уже не та. В связи с природными катастрофами – сходом селей в 2007 и 2013 гг. – часть гейзеров пропала, и пострадала прежняя гармония природы этой удивительной долины. Но интерес к уникальному месту не утихает. Тысячи туристов уже не туристическими тропами, а на вертолетах посещают это чудо.

ДЕТИ ПОБЕДЫ

Нас, родившихся в 1945-1950 годах, можно назвать «дети Победы». Отцы наши, фронтовики, вернувшиеся из ада кровопролитной войны, хотели жить и любить, и как можно быстрее забыть её, как дурной сон. Наш отец, участвовавший ещё и в японской войне августа-сентября 1945 года, вернулся домой только летом следующего года. Я была у него первым послевоенным ребёнком и оттого особенно любимой. На примере моей жизни хочу показать типичные судьбы «детей Победы». Наше время уходит, хотелось бы сохранить память о первых десятилетиях мирного времени. Мы росли, учились, трудились, не стремясь взять от этой жизни как можно больше, любой ценой. Но жизнь сама расставляла свои оценки нам и раздавала свои награды…
Родилась я в начале марта 1947 года в далёком от цивилизации селе в Башкирском Зауралье. Совсем недавно, менее двух лет, окончилась Великая Отечественная война и страна залечивала раны, люди приходили в себя после невероятного напряжения душевных и физических сил.
Начало марта в тот год в Башкирском Зауралье было буранным. Дуло и мело так, что по выражению местных жителей «света вольного не видать». Бабка-повитуха, принявшая меня на свет, справок о рождении младенцев, не выдавала. Узаконить рождение девочки родителям предстояло в Сельском Совете, причём предъявив ребёнка в натуральном виде. И сделать это мама смогла только 25 марта, когда успокоилась погода. Так и появилась эта дата в моей метрике (так почему-то называлось свидетельство о рождении).
Год 1947 был хоть и мирным, но не безоблачным. Лето выдалось засушливым, хлеба уродились скудные, скотины в деревне почти не было: ещё не восстановилось после войны поголовье скота у крестьян. И снова забрезжил голод впереди. Как вспоминала мама, хлеб пекли пополам с лебедой, а суп варили под названием «затируха». В кипяток сыпались крошки густо затёртого теста и немного картошки. И хорошо ещё если в доме было молоко, чтобы забелить этот суп. С едой и потом всегда было плохо: питались, в основном картошкой, запасали грузди, если был грибной год, запасали калину, из которой с добавлением солода бабушка зимой варила сладковатую «кулагу». Вкуса сахара и конфет мы в детстве не знали совсем. От скотины и кур, которые были в хозяйстве, нам мало что доставалось – всё уходило на натуральный налог – «госзаготовки». С единственной коровы-кормилицы надо было сдать 10 литровое ведро топлёного масла. И чтобы собрать его и объяснить нам почему же нам не кладут его в еду, мама говорила, что от этого масла дети могут ослепнуть, есть его нельзя. Сдавали и яйца от кур, и шерсть с овец, может и ещё что-то, теперь уж и не помню.
Помнить себя осознанно я начала с шести лет. Толчком к этому послужила как ни странно смерть Сталина. Умер он 5 марта 1953 года, я в этот день жила в ожидании своего дня рождения. В обед пришёл отец с работы, сел за стол и со слезами на глазах объявил нам, что Сталин умер. И с тоской произнёс: «Как мы теперь жить будем?». Вот это потрясение от вида плачущего отца, прошедшего всю войну, и открыло мне, что кроме нашего маленького дома, сестры, брата и бабушки есть большая страна, много людей в ней, есть главный город – Москва. И есть горе всей страны.
В то время почти во всех домах на стене висели черные бумажные тарелки-репродукторы, был такой и у нас. Все последующие дни мы (больше конечно взрослые) слушали репортажи из Москвы и разных городов о том, как страна скорбит. Жили мы в это время уже на Центральной усадьбе зерносовхоза и, выходя на улицу, видели приспущенные траурные флаги и слышали из громкоговорителя на конторе те же траурные речи. И это отпечаталось в детской памяти на всю жизнь.
Читать я выучилась примерно в это же время и очень полюбила это занятие. И хотя тот день моего шестилетия никак не отмечали, но подарок – книгу с картинками я получила. Это была такая драгоценность! Особенно если учесть, что кроме деревянных кубиков и металлических шариков, выточенных отцом-токарем, других игрушек у нас и не было. Бабушка Матрёна Никитична испекла пирог с рыбой – это был её традиционный подарок на мой день рождения. Рыбу зимой ловил «мордой» её кум и мой крёстный Михаил.
Бабушка в те годы держала пуховых коз (сама она была родом из Оренбуржья), пряла пух и вязала шали на продажу для прибавки к семейному бюджету. Нас, детей к середине 50-х годов уже было пятеро, а деньги в дом приносил только отец. Он работал токарем в Центральной ремонтной мастерской совхоза, но его заработка на восемь человек семьи было конечно мало. И дежурная его шутка за обеденным столом была «семеро с ложкой, а я один с сошкой»
Где-то ближе к весне у коз появлялись козлята: у которой один, а у которой и два. Новорожденных козлят приносили домой, чтоб они обсохли, окрепли и переждали последние крепкие морозы. Как же мы любили с ними играть! Такие они забавные и прыгучие, так нежно блеют и так упрямо бодаются своими лобиками ещё без рожек! Но все эти забавы с козлятами заканчивались довольно скоро, они выдворялись в сарай к козам, а для нас наступали «трудовые будни». Как только с коз счёсывали пух, бабушка усаживала нас всех перебирать этот пух. Надо было брать по небольшому клочку пуха и буквально на просвет выбирать из него волосы от волосяного покрова козы, счёсанные вместе с пухом. Это была ещё та работа!.. Очень быстро уставало всё: и спина, и руки, и глаза, но неумолимая бабаня (так мы её называли) устанавливала нам дневную норму и строго следила за её выполнением.
И вот посреди этих «пуховых страданий», а длились они практически до начала огородных работ, наступал один праздничный для нас день. Жаворонки – так он назывался. Теперь-то я знаю, что это день весеннего равноденствия, а у христиан день сорока мучеников. Но тогда мы праздновали от души приход весны. Мама пекла в русской печке жаворонков – булочки в виде птичек с глазками из сушёных ягод черёмухи. Мы брали этих тёплых ещё птичек, нанизывали их на острые рожки вил, залезали на крышу сарая, поднимали их как можно выше и с восторгом пели:
Жаворонки, прилетите
Весну-красную принесите!
Нам зима надоела,
Много хлеба поела!
И искренне верили, что вот завтра, в крайнем случае послезавтра придёт долгожданная весна. Когда же она, спустя месяц, а то и больше, наконец-то приходила, и земля начинала парить тёплой влагой, начиналось священнодействие на огородах. А мы, ребятишки, дождавшись, когда подсохнет кусок луговины на пригорке, затевали первую весеннюю игру на воздухе – лапту. О, здесь кипели нешуточные страсти! Теперь эта игра повсеместно забыта, а зря. У неё масса достоинств: во-первых, она захватывающая, во-вторых это многочасовое движение на свежем воздухе и на солнце, в-третьих она развивает дух товарищества, в-четвёртых сразу видно «кто есть, кто». Много ещё хорошего можно про лапту сказать, да зачем? Теперь дети в большинстве своём стали такими «единоличниками», вернее «едино личностями», что больше двух не собираются, да и то редко. Другое время – другие ценности, тут уж ничего не поделать…
Но и пора лапты заканчивалась довольно скоро. Это видимо просто взрослые давали нам время прийти в себя после зимней спячки, окрепнуть, набраться сил. А потом подступали заботы, когда «весенний день год кормит» и наши руки нужны на огороде, да и поле. Да. И в поле тоже. С пятого класса примерно, нас, школьников привлекли к прополке сахарной свеклы, подсолнухов и турнепса. И здесь тоже назначали «норму».
1954 год я уже помню хорошо. Где-то в феврале или начале марта жизнь в посёлке оживилась. Одновременно приехало много молодёжи из разных концов страны. Парней и девушек начали размещать по квартирам. Зазвучало новое слово «целина», а у нас в доме тоже появился новый жилец – Василий. Нам сказали, что это наш двоюродный брат, и что он будет учиться на тракториста. Вася оказался добрым и весёлым парнем. Днём мы его не видели, но появившись вечером и поужинав нашей скромной едой, по большей части картошкой с молоком, он включался в жизнь семьи. Что-то помогал по хозяйству, а потом играл с нами. Он умел плести из лозы разные поделки. Сначала он, к радости бабушки, наделал корзинки для кур-несушек, такие уютные гнёздышки, потом принялся плести нам игрушки. Запомнилась понравившаяся всем необычная большая погремушка, весьма мелодичная. Где и когда он выучился такому искусству, не знаю. Отца у него не было, Пётр Антонович, брат нашего отца, погиб в 1943 году под Мелитополем, и пятерых детей тянула одна тётя Надя.
Впрочем, Василий, да и соседская молодёжь вскоре исчезли, а среди взрослых пошли разговоры, что километрах в тридцати от нас началось строительство целинного совхоза «Урал». Позже, в 60-80х годах он стал крупнейшим в нашей республике (Башкирия) производителем зерна. Да и сам совхоз был построен как современный, удобный для жизни и работы людей посёлок, как теперь говорят, «с развитой инфраструктурой».
Отец наш тоже был вовлечён в эту целинную тему, он вытачивал детали, необходимые для ремонта тракторов, сеялок, автомобилей. А летом ему поручали очень ответственный участок – сушку зерна нового урожая в зерносушилке на току совхоза. Позже он был награждён правительственной наградой – медалью «За освоение целинных и залежных земель».
В первый класс я пошла в том же 1954 году. У нас в совхозе была только начальная четырёхклассная школа и всего две учительницы. В одной большой классной комнате одновременно занимались два класса: как правило первый и третий с утра, а второй и четвёртый во вторую смену. В третий класс, который сидел одним блоком вместе с нами-первоклашками, собрали великовозрастных детей, которые не учились во время войны, или были оставлены на второй, а то и третий год по причине неуспеваемости. И рядом с нами, семилетками, возвышались 13 и 14 летние оболтусы, доставлявшие немало неприятностей и нам, и учителям. Из ряда вон выходящих проступков они не совершали, но по глупости своей – мелкие пакости – сколько угодно. К примеру, со мной был случай. Я была дежурной в тот день и в конце перемены по просьбе учительницы вышла в холодный коридор со звонком-колокольчиком. Никаких электрических звонков и в помине не было. И вот когда я заходила обратно в класс, правую руку, которой звонила, порезал топором оболтус Ванька Комаров. Он притаился между двух массивных дверей тамбура и так «пошутил» неловко. Топор-то лежал недалеко, у печки среди дров. Учительница Зоя Николаевна Добровольская перепугалась чуть ли не больше меня, когда из руки заструилась кровь. Но она молодец, не растерялась: обработала ранку перекисью водорода, перебинтовала запястье, помогла одеться и отправила меня от греха подальше домой. Ранка вскоре зажила, но шрам остался как напоминание об этом случае.
Начальная школа была закончена успешно, а в сентябре 1958 года весь наш класс влился в Гусевскую среднюю школу. Каждый день мы шли 3 километра в школу и 3 км обратно в любую погоду. Правда, зимой в самые лютые морозы совхоз выделял нам лошадку с санями-розвальнями, лошадь мы запрягали рано утром по очереди, дежуря по двое. Так я узнала, как называются элементы упряжи, да и запрягать научилась, только супонь затягивать не хватало силёнок. Пока ехали по посёлку собирали в розвальни, полные сена, кучу-малу школьников, а приехав в Гусевку дежурные распрягали лошадь и задавали ей корму с саней. Назад ехали в пустых санях, дежурные – до конного двора, где сдавали лошадь конюху.
Юность наша была пионерско-комсомольская. В пионерах нас общественной работой особенно не «угнетали», разве что пионервожатый на сборах какие-нибудь интересные книги читал. Так мне открылся Редьярд Киплинг. Слушали, затаив дыхание, истории про далёкую Индию и храброго Рикки Тики Тави. Стоит, наверное, напомнить, что в те годы телевидения в деревне не существовало вообще, а кинофильмы в клубе «крутили» всего один раз в неделю. Да и то не на каждый нас, детей, пускали. Зато читать я любила всегда, начиная с дошкольного возраста и до сего дня. Круг читаемых книг был ограничен фондом местной сельской библиотеки: это была классика русской и советской литературы, немного современной научной фантастики и почти полное отсутствие иностранной литературы. Этот пробел я так и не наверстала, даже став взрослой. В старших классах упросила родителей подписаться на журнал «Юность». Он стал глотком, вернее дуновением свежего ветра. Прочитывала каждый номер от первой страницы до последней. Печатали писателей и поэтов, которых позже назовут «шестидесятниками»: Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Белла Ахмадуллина (казалась немножко «заумной»), Инна Гофф, Константин Ваншенкин, Андрей Дементьев, всех не перечесть. Здесь я прочитала впервые аксёновские «Коллеги» и «Апельсины из Марокко», Бориса Васильева «А зори здесь тихие» (это уже позже) и много ещё чего.
Когда мы вошли в комсомольский возраст, к концу седьмого класса, общественная жизнь оживилась: мы участвовали в художественной самодеятельности (я читала стихи со сцены), школьных и районных олимпиадах, слётах, а в старших классах осенью сажали лесополосы. Это была серьёзная работа – мы высаживали сотни саженцев тополей, клёнов, карагачей и других пород деревьев и кустарников на протяжении десятков километров. Зимы были суровые, а летом из казахских степей дули суховеи. И подросшие лесополосы сыграли свою роль в защите полей, а многие из них зеленеют и дают приют птицам и сейчас.
К десятому классу нас настигла очередная школьная реформа. Школы решено было приблизить к реальной жизни, а детям дать профессию ещё в школе. Наша школа стала именоваться «одиннадцатилетняя общеобразовательная с производственным обучением» и в моём аттестате зрелости стоит квалификация «полевод-механизатор». Помню, чтобы сдать экзамен на эту квалификацию, помимо теории мне довелось собственноручно вести трактор «Беларусь» от станции Пещерная до самой школы, а тележка трактора была загружена каменным углём. Правда рядом со мной надёжно сидел наш преподаватель производственного обучения Напольский Л.К.. Но всё равно всю дорогу душа у меня, как говорится, была в пятках.
Надо отдать должное школе и педагогам: и растениеводству, и машиноведению нас обучали не формально. Летом мы закладывали опытные делянки на пришкольном участке и вели дневники развития всех фаз растений и агротехнических приёмов, а также урожайности культур. Позже была создана ученическая производственная бригада, которой совхоз выделил вполне реальные гектары земли и план по производству зерна. Нам, девочкам там не очень-то доставалось, а вот ребята жили на поле в вагончике и кроме полевых работ зачастую занимались ремонтом техники, которую выделили бригаде. Из жизни этой ученической бригады в душе отложилось открытие поэта Сергея Есенина. Его стихи долгое время находились под запретом, как декадентские, не соответствующие духу строителей коммунизма. А тут мне впервые попал в руки сборник его стихов, и как раз вовремя. Нам было тогда по 16-17 лет, пора первой влюблённости и восторженного открытия мира. С моей хорошей памятью я запоминала певучие стихи Есенина прочитав их буквально пару раз. И до сих пор многие их них помню, тем более, что они положены на музыку и звучат на вечерах русского романса.
Запомнились и туристические походы. После 8-го класса мы ходили к истокам Большого Кизила. Любовались прекрасными видами Уральских гор. Тогда же зародилась мечта – купить фотоаппарат и научиться фотографировать. И в 9-ом классе я записалась и ходила на занятия фотокружка, вёл их учитель физики Здрогов Ю.Н.. Фотоаппараты тогда были плёночные и процессы проявки, закрепления, промывки и просушки фотоплёнок и фотобумаги были и колдовством, и искусством. Поход после 9-го класса запомнился ещё сильнее, мы шли покорять Яман-тау. Сейчас это запретная зона и туристов туда не пускают. А тогда, летом 1963 (или 1964?) доступ туристам затрудняла только сама гора – самая высокая точка Южного Урала высотой 1640 метров. Название горы с башкирского переводится – «плохая, дурная». Но прежде чем совершить восхождение мы побывали с экскурсией на Магнитогорском металлургическом комбинате. Здесь своими глазами увидели этот индустриальный гигант изнутри. Территория у ММК такая, что на ней есть сеть собственного железнодорожного транспорта! Большое впечатление произвела картина выпуска расплавленного металла из летка домны и разлив его из «ковша» в формы. Экскурсовод рассказал нам, что этот метод непрерывной разливки металла был изобретён тут же, инженерами ММК впервые в мире. Впечатлило!
Из Магнитогорска мы уехали в Белорецк, провели там день, посмотрели город, побывали в Краеведческом музее, где узнали историю Белорецкого металлургического завода, историю революционных событий: знаменитый рейд Блюхера по тылам белых, про то, что в этих событиях принимал участие знаменитый писатель Аркадий Гайдар. Следующим днём мы ехали на открытых невысоких платформах, гружённых чугунными чушками, по узкоколейной железной дороге в Тирлян. Когда паровоз с трудом карабкался в гору мы спрыгивали с платформ и рвали цветы, росшие прямо возле шпал. Тирлян оказался небольшим старинным городком при Тирлянском проволочно-прокатном заводе. Здесь мы тоже побывали на экскурсии в цеху, где из металлических прутков на волочильных станах раскатывали проволоку, пропуская её через валки. В другом цеху из такой проволоки уже делали гвозди. Это было удивительно. В Тирляне мы ещё побывали в музее завода. Он посвящён истории железоделания на Урале. Помню, там было очень много предметов Каслинского литья. Поражало мастерство предков, которые из металла делали вещи буквально ажурные. И что интересно, даже простые обиходные вещи вроде кочерги или подсвечника сделаны с художественным вкусом и надёжно, на века. С высоты своих 70-ти с лишним лет я понимаю, что люди тогда жили основательно и старались творить не только для себя, но и для потомков (как ни высокопарно это звучит). Вещи служили не одному поколению. Не было этого понятия «одноразовости». Да и не должно быть, по моему убеждению. Не даром сейчас возникло и стало модным движение зелёных – «ноль отходов».
После Тирляна начался пеший этап похода. Наш руководитель выбрал маршрут через кордон «Журавлиное болото. По пути не было ни посёлков, ни деревень. Тайга и только один кордон лесника, где хозяйка накормила нас своим хлебом – ломтями от огромного каравая и молоком. Сколько дней длился поход, не помню. Сам подъём на Яман-тау запомнился огромными полями каменных россыпей (теперь их называют курумником). Идти по ним было чрезвычайно трудно: бесформенные, с острыми выступами огромные каменные глыбы, покрытые лишайниками так и норовили уронить тебя или сломать ноги. На вершине горы в зоне тундровых гольцов в каменной пирамидке мы оставили на память список нашей тур-группы. Обратный путь вымотал нас основательно. От райцентра мы ночью дошли пешком около 10 километров, и утром мама нашла меня спящей в кухне на полу под столом с головой на рюкзаке и накрытой походной курткой. Доползти до кровати не хватило сил…
В середине одиннадцатого класса состоялся переезд из Гусевской школы в новую школу нашего Центрального отделения, т.е. в январе 1965 года сразу после новогодних каникул мы стали учиться в своем посёлке. После деревянных, белёных извёсткой, построенных в 1923 году больших изб Гусевской школы – новое двухэтажное здание смотрелось дворцом. Всё последнее каникулярное лето мы, старшеклассники, работали на строительстве этой школы. Внутри были огромные кучи строительного мусора, кирпичей, кусков бетона, которые мы на носилках выносили в отведённое место, чтобы подготовить фронт работ отделочникам. И тем больше нравилась нам наша школа, она уже заранее стала нам родной. Работали мы конечно же бесплатно. Сейчас это как-то даже неправдоподобно звучит, а тогда это само собой разумелось.
Одиннадцатый класс мы закончили весной 1965 года в составе всего 11 человек. Видимо по причине такой малочисленности и достаточного внимания со стороны учителей к каждому ученику, учились мы и закончили школу с хорошими оценками. К примеру, по математическим дисциплинам у нас в классе не было ни одной тройки благодаря учителю Хасанову Ю.И., который в последствии стал Заслуженным учителем Башкирии и Российской федерации. Я и ещё один мальчик закончили школу с медалями. Мне нравились уроки физики, химии, литературы, растениеводства и истории. Однако, заканчивая школу, надо было делать выбор: кем быть? Мне хотелось бы стать геохимиком, я любила изучать минералогию, химию. Но, как говорится, не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. Геохимии в ближайших городах не обучали, а отправить в Москву в МГУ меня родители не смогли бы. Кроме меня ещё трое школьников было в семье, младшеньким близняшкам Вале и Кате было только по 11 лет, брату Саше – 13. Теперь-то я понимаю, как непросто было родителям отпустить меня даже в Уфу! Но моя золотая медаль явилась веским аргументом. В дни сдачи выпускных экзаменов созрело решение, что мы втроём из класса едем в Уфу в Башгосуниверситет поступать на физмат. И это нам удалось, всем троим. Я думаю, это много говорит об уровне подготовки в простой сельской советской школе.
Про общежитие на первом курсе надо сказать особо: разместили нес в бывших монастырских «службах» на улице Кирова, недалеко от Витаминного завода. Здание было ещё дореволюционное из добротного кирпича и с высокими потолками. В нём были две огромные комнаты-казармы на 20 кроватей каждая и общий довольно просторный коридор. В одной комнате жили мы, девочки, в другой – ребята. Общались в коридоре, где стояли несколько столов с электроплитками для готовки еды и свободные столы для занятий. Из этого же коридора топились печки в каждой из комнат, одной стеной выходившие сюда. Топили печи по очереди, по графику дежурств, и вставать дежурным приходилось в пять утра, чтобы натопить печки и вскипятить чайники к завтраку. К весенней сессии мы готовились в обширном саду при нашем общежитии, а зимой занимались в читальных залах университетской библиотеки.
На занятия в университет мы ходили пешком, чтобы экономить деньги. Билет на троллейбус стоил 5 копеек, но и по 10 копеек ежедневно набегало за месяц около трёх рублей, а это уже почти 10% от «стипухи». Весной и летом эта утренняя пробежка была в удовольствие, а вот зимой… Мы, плохо одетые, успевали замёрзнуть за дорогу и хорошо, если первой парой были общественные науки (вроде истории КПСС) конспекты на которых можно было не писать пока не отогрелись руки. К началу второго курса «поспело» новое общежитие физмата. Мы были счастливы: рядом с университетом, комната на троих (!), горячая вода и газовые плиты на кухнях, которых было на этаже две.
И покатилась студенческая жизнь от сессии до сессии. В одно лето мы, девочки с физмата, попали в стройотряд. Строили столовую в деревне Кальтовка Иглинского района. Строили – это громко сказано. Мы целыми днями таскали носилки с жидким бетоном и заливали его в траншею фундамента. Работа была на жаре, тяжёлая и монотонная, кормили нас неважно и денег мы в результате не заработали. Хотя наши ребята, возвращаясь осенью из других стройотрядов хвастались своими небывалыми заработками. Нам не повезло, а может просто не было у нас хорошего бригадира, чтоб поругаться с начальством.
Защитили дипломы мы, слава Богу, благополучно, и распределили нас кого куда. 1970-1971 учебный год я проработала учителем физики и математики в одной из школ г. Уфы.
Летом 1971 я поступила работать в научно-исследовательский институт нефтяной геофизики, который только создавался в структуре Министерства нефтяной промышленности СССР. И начались командировки по геофизическим трестам Союза. Так довелось побывать в Бугульме, Саратове, Самаре, Тюмени, Перми, Волгограде, Шевченко (ныне казахский Атырау). В свободное от работы время мы с моей сотрудницей знакомились с городом, с его достопримечательностями. В каждом я старалась купить сувениры: значок – символ города и набор открыток. Кажется, в Самаре, побывали мы на выставке Пабло Пикассо, в Перми – в музее пермской деревянной скульптуры, в Саратове (дело было летом) на речном трамвайчике переехали Волгу и купались на пляже г. Энгельс. В Шевченко я впервые увидела море и ничего, что это было Каспийское, а не Чёрное. Только в Тюмени я никуда не ходила: стояли такие морозы, что носа из гостиницы высунуть не хотелось.
В нашем институте работали геофизики со всей страны, сюда собрали лучших, наиболее талантливых. Благодаря его первому директору Жувагину И.Г. рабочая атмосфера была доброжелательной, творческой, соревновательной. А коллектив был не маленький, в первые годы здесь работали около тысячи человек, тон задавали кандидаты и доктора наук. Обычно на защиту кандидатской диссертации собиралось столько народу, что едва вмещал актовый зал, а соискателю звания приходилось несладко: коварные и неожиданные вопросы были нередки, а оценки значимости работы были беспристрастны.
Здесь в институтской лаборатории я нашла свою судьбу. После свадьбы в июле 1974 г. муж, Герман, перевёз меня из общежития к себе. А жили они с матерью Евдокией Васильевной в полуподвальной квартире старого, дореволюционной постройки, дома в самом конце улицы, рядом с Покровской церковью и речкой Сутолокой. Там мы прожили четыре с половиной года, там родился сын Денис. В очереди на получение жилья я стояла уже давно, и в марте 1979 года мы получили просторную 2-х комнатную квартиру на 4-м этаже в хорошем зелёном микрорайоне. Денису доходил четвёртый год и у него появилась светлая, теплая 12-ти метровая комната. Мы были счастливы и с удовольствием обживались на новом месте. А к поступлению Дениса в первый класс подоспела родиться дочка Ульянка. Как радовалась вся наша лаборатория и бабушка! Теперь-то я понимаю, что это были, пожалуй, самые счастливые наши годы, но тогда всё это воспринималось как само собой разумеющееся.
В январе 1993 года ушёл из жизни Герман. Я осталась с двумя детьми и практически без работы. Зарплату не платили месяцами. А потом начали компенсировать её вещами, какими-то продуктами и т.п. Забыла сказать, что ещё в октябре 1982 года мы съехались со свекровью Евдокией Васильевной и выменяли за её полуподвал и нашу «двушку» – четырёхкомнатную квартиру и жили вместе. И вот в эти тяжёлые годы мы и выживали благодаря двум пенсиям, хоть и небольшим, свекрови и детям по утере кормильца. Их платили регулярно. Денис учился уже в Колледже радиоэлектроники, а Ульяна ходила в третий класс школы-лицея. Эти годы смуты-перестройки вспоминать не хочется, так тяжело они дались…
В 1994 году меня назначили руководителем отдела научно-технической информации. За несколько лет до этого такой отдел был в институте ликвидирован из-за трудностей с финансированием, но оказалось, что он нужен. Только теперь акцент в работе отдела должен быть сделан на рекламу, поиск и привлечение заказчиков. До этого я прошла курсы повышения квалификации информационных работников при Центре научно-технической информации. А ещё раньше в 1986 г. – повышения квалификации в Москве по курсу «Организация маркетинга на предприятии», когда ещё слово «маркетинг» только начинало появляться в нашем лексиконе.
В 1995 году Ульяна и её подружка Настя Швецова самостоятельно поступили в художественную школу-гимназию, уйдя из престижного лицея. А я понадобилась при этом только, чтобы забрать документы из лицея и сдать в гимназию. Мне было страшно, ведь лицей почти гарантировал поступление в мединститут (так во всяком случае говорило его руководство). А насчёт карьеры дочери, как художника, я отнюдь не была уверена. Но уж очень настойчивы были они с Настей. … Вскоре и эту гимназию сделали платной. А мне платить было нечем, живых денег мы практически не видели, и директор гимназии вызвал меня, чтобы пригрозить отчислением. Это был такой стресс и такой стыд для меня, что я не выдержала и расплакалась. Оказалось, что они (в школе) понятия не имели, что творится в реальной экономике с зарплатами. Но всё, слава Богу, обошлось, а там вскоре и зарплаты стали платить, хоть и раз в месяц.
В должности заведующей отделом я проработала 15 лет до выхода на пенсию в марте 2009 года, когда мне исполнилось 62 года. Что только не пришлось делать и чему только не пришлось учиться! Нынче я сама удивляюсь: как я тогда справлялась со всем этим? Часто приходилось брать работу на дом, особенно по редактированию научных текстов, которое требовало тишины и сосредоточенности. И недаром, когда я ушла на пенсию, на моё место взяли фактически двух человек, а потом ещё и снова меня пригласили поработать на полставки. Но что было, то было. Зато работа была интересной и любимой, и я ни разу не пожалела о выбранном пути. Хотя материально мы в отраслевой науке отнюдь не купались в деньгах.
Ушла я на пенсию окончательно только в октябре 2013 года в возрасте 66 лет. За сорокалетний трудовой стаж и многочисленные ведомственные почётные грамоты награждена медалью и званием «Ветеран труда». Ушло наше поколение, пришло новое. Не хуже нашего, конечно же, а может и талантливее. Но не с кем стало даже в коридорах поздороваться, словом перемолвиться. Наше время прошло… А от него и от нашей жизни в нём, память избирательно оставила лишь хорошие впечатления. Жизнь прожита не зря – выращены дети, а теперь и внуки, посажены сады, построены дома (прямо по притче) …
И сейчас, глядя на молодых людей, умных, симпатичных, сообразительных, которые работают кто курьерами, кто охранниками, я с горечью думаю: тебе бы начальником цеха работать или инженером, а ты бедолага на побегушках у богатого дяденьки… Обидно всё это. Почему так получилось, что реальной экономики не стало места в нашей жизни? Почему своей работой и собой гордятся только самые успешные, растолкавшие локтями себе подобных.? Почему пропало уважение к людям труда? Помню были такие слова в песне «руки рабочих создают все богатства на свете». А это так и есть, несмотря на всю цифровизацию и роботизацию.

ITALIENISCHE REISE

Italienische Reise – Итальянское путешествие. Так озаглавлен путевой дневник, сложившийся по впечатлениям усталого и разочарованного немецкого путешественника, Иоганна Филиппа Мёллера. Имя это, впрочем, не подлинное, и дневник был опубликован под истинным именем автора – Иоганна Вольфганга Гёте. «Итальянское путешествие» – это картина Италии, но также и свидетельство творческого подъема. Как находят биографы, Гёте испытывал тяжёлый кризис: его тяготила придворная жизнь, обязанности по службе оказались чрезмерны, а роман с Шарлоттой фон Штейн совершенно угас. И тогда он решился испробовать средство, которое было вполне в духе века – отправиться в странствие инкогнито. Считается, что Гёте никого не посвятил в свои планы и отбыл из Германии тайно. Классицизм ещё определял вкусы и стиль поколения, а значит целью поездки должна стать Италия.
Знакомство со страной началось для Гёте с Венето, с владений Светлейшей республики. Он останавливался, впрочем, также в Вероне и Виченце, но много времени провёл в самой Венеции. Рим он увидел поздней осенью. Дорога к Вечному городу, конечно, прошла через земли Тосканы, через Флоренцию. Маршрут Венеция – Флоренция – Рим можно, пожалуй, считать классическим для путешествия по Италии.
Субъективное ощущение творческого подъёма, который сообщила ему Италия, Гёте описал в своем дневнике. Мы видим это и объективно: здесь закончена работа над крупными вещами, такими как «Торквато Тассо» и «Ифигения в Тавриде», начат «Эгмонт». В целом, итальянские впечатления сформировали значительную часть текстов «Бури и натиска». Инкогнито-Мёллер совершенно рассеялся в странствиях по Италии: портрет кисти Тишбейна, снятый с натуры в Кампанье, уже на следующий год даёт нам образ вдохновленного Гёте. Гёте времен итальянского путешествия – самый известный образ поэта.
Венеция – Флоренция – Рим: дорога вдохновения, и пройти её представляется не бессмысленным делом. Пройти её можно вместе с попутчиком – Павлом Муратовым, Джоном Рёскиным или Иоганном Гёте – но можно и вполне самостоятельно. В каждом случае сложится собственное Italienische Reise. Предпримем его и мы.
Первая остановка. Венеция. The main building of the world.
Джон Рёскин назвал венецианский Palazzo Ducale главным зданием мира. Объяснению этого тезиса, по сути, посвящены все его «Прогулки по Венеции». Крупнейшие достижения духовной жизни Востока, ассимилированные в самом центре деловой и политической жизни Запада – так по Рёскину возник ансамбль на площади святого Марка. Британец сказал: это случилось, когда энергия западного латинского мира концентрировалась в Венеции и в этой своей форме достигла расцвета, и также на пике своего развития находился Восток, сам погружённый в борьбу арабской и византийской культур, но удвоенной силой обращённый против Венеции. Сложный рисунок культурных орбит выразился в прихотливых формах San Marco. Удивительное, на мой взгляд, самоотречение для жителя викторианской Англии – найти и признать центр мира вне своих островов.
Может быть, однако, он вслед за Киплингом подразумевал, что в его времена «запад есть запад, восток есть восток», и потому общего для них центра, каким была (есть?) Венеция, просто не может сложиться? И тогда его викторианский Лондон, конечно, главный город мира, но мира, где есть только Запад, и нет ничего ему равновеликого. В таком случае значит ли это, что наше время – новый подъём Востока, и мы увидим другую Венецию, внешность которой сформируют энергии равновеликих культур?
Мой город называют Венецией Севера. Я думаю, совсем нет в нём Венеции. Петербург город западный: всё нарочито русское (Спас-на-Крови), равно как всё восточное (Дом Мурузи, к примеру) – это украшения, которые были ему положены в силу хорошего тона, это comme il faut. Петербург в свои лучшие годы, конечно, «Вавилон на 60-й параллели», но никак не продукт борьбы и союза культур. Он, скорее, свидетельство стойкости русского человека в предлагаемых обстоятельствах любых западных форм.
Северная Венеция – несправедливое сравнение. Несправедливое к нам, потому что нисколько не отражает жизненный план петербуржца. Несправедливое к Венеции, потому что Венеция вообще несравнима. Она просто не вступает ни в какие химические реакции с другой городской средой: приметы Рима, Парижа, Амстердама вполне приживаются у нас или за океаном, но воспроизвести Венецию получается только в виде аттракциона – она везде нарочито ненастоящая. Везде, кроме своих островов с их главным зданием – Palazzo Ducale – главным зданием мира.

Вторая остановка. Флоренция. Всё, что не Данте, – тени.
Вот посмертная маска поэта, она во Флоренции. Теперь маску Данте перенесли: Палаццо Веккьо выставляет её в проходном зале, а раньше она стояла в подсобной комнате возле зала географических карт. Её переместили, потому что она интересна посетителям Синьории: прежний кабинет всё-таки в стороне от основного маршрута, да и массовый зритель оживлён недавним голливудским «Инферно» по роману Дэна Брауна. Ей посвятили отдельный зал также и потому, что Флоренция возвращает долг памяти: Республика изгнала Данте, и он умер в чужом городе; со времени Рисорджименто Флоренция осмысливает себя как источник литературной языковой нормы и высокой итальянской культуры – в 1866 году город поставил Данте мраморный памятник, затем посвятил кенотаф в национальном пантеоне Санта-Кроче, ещё позднее наименовал улицу возле Дуомо и разместил вдоль неё мраморные доски с цитатами из «Божественной комедии».
Данте-флорентиец, может быть, примиряет гражданское чувство жителей Тосканы с национальным чувством большой Италии: подчёркнуто общеитальянский Леонардо или наднациональный Макиавелли не могут стать в исторической памяти прежде всего флорентийцами. Но это может Данте: он остался на земле Италии, но последней волей отослал своё сердце Флоренции. Это был город, который дал ему жизнь, это была республика, которая не приняла его смерть.
В этом смысле прежнее расположение маски в подсобной комнате у зала карт было по-своему правильнее. Эта комната служила кабинетом для секретаря Синьории, и самый известный её хозяин – Макиавелли. В этой комнате он обдумывал мысли, из которых сложился его «Государь». Здесь обычно не бывает туристов – пустое пространство с серыми стенами и теперь, как во времена Синьории, не замечают на фоне роскошных парадных залов. Здесь, как и тогда, секретарский стол и его хозяин – теперь в виде портрета и тени. Раньше здесь была маска Данте. Для них всё было на виду, они слышали разговоры на всех языках мира. Два гражданина Флоренции из полутени потайной комнаты, обращённые лицами к проходящим мимо них людям: один учил их устроить публичный успех, другой – приглашал обратиться к миру внутреннему.

Третья остановка. Рим. На берегу Рима.
Словосочетание «Римский порт» трудно оживить какой-то фактурой. В самом деле: несудоходный Тибр портов не имеет, а до настоящего моря от города пара часов езды. Однако, наличие близкого порта для Рима вопрос не праздный. Громадный город снабжается, конечно, не только по дорогам, которые, как известно, все к нему и ведут. Город живет трудами, например, Trenitalia, о которой сложено анекдотов никак не меньше, чем о Почте России. Мало ли как теперь попадают в итальянскую столицу предметы быта и продукты питания.
А вот когда Рим был во всей своей славе, дело обстояло совсем иначе. В первых веках нашей эры Рим не был столицей, рядоположной десяткам других европейских городов того же статуса и размера. Он был единственным на весь континент (читай – на весь известный мир) мегаполисом. И вопрос питания в этом античном миллионнике был поставлен широко. Неподалёку от Колизея есть холм, в котором ведутся удивительные раскопки. Это не просто античная помойка (заметим, что по исследовательскому потенциалу для археолога конкуренцию помойке составляет только кладбище), это уникальная моно-помойка: древнеримский обыватель валил в эту кучу битую тару из-под оливкового масла. Дело в том, что глиняные сосуды, в которых масло везли (как правило из испанских провинций), были непригодны для повторного использования – залитое в них масло начинало сильно горчить. И вот матроны (в этом своём бытовом измерении совершенно единые с любыми гетерами), употребляли содержимое для хозяйственных нужд, а потом отсылали ненужную тару в специально отведённое место. Глубокая яма, ежедневно пополняемая битой керамикой, быстро вышла из берегов и пошла в рост. Даже сегодня она возвышается над малоэтажной застройкой соседних кварталов. Этот холм, сложенный из упаковки от одного-единственного, пусть и очень важного продукта, даёт представление о масштабах потребления в Риме.
Но по дорогам в Рим можно завезти в таких объёмах разве что хлеб и капусту, но никак не весь арсенал гастрономии, которая поглощалась его очень разнообразным и разборчивым населением. И тогда в ближайшей к Риму точке на побережье, в более-менее полноводном устье Тибра возникла Остия. Сегодня это археологический парк, куда можно добраться на метро – возле Фьюмичино, рукой подать.
Остия не Помпеи, но она в чём-то живее «запечатанного города». Вот главная улица, застроенная ближе к центру кирпичными многоэтажками. Здесь по два (максимум три) этажа. В самом Риме, конечно, бывали и повыше: на бывшей Сабуре и сейчас можно видеть остатки пятиэтажного кирпичного дома со множеством квартирок-клетушек. Если нашу типовую пятиэтажку называют хрущёвкой, то эта, исходя из времени постройки, может называться траяновкой. Но застроенная такими траяновками, Остия ломает представление о древнем Риме: думая о древнеримском жилье мы представляем его одноэтажной хибарой, а не многоквартирным домом. Содержали их правда, не лучшим образом, и материалы были плохи. Цицерон, например, как-то рекламировал потенциальным жильцам принадлежавшие ему здешние многоэтажки. Он говорил, что в домах совершенно нет мышей, а качество постройки можно оценить хоть по каждому кирпичу. Его политические оппоненты язвили по этому поводу: действительно, мышь не дура и давно сбежала из цицеронова дома, а качества кладки можно оценить хотя бы по тем кирпичам, которые каждую ночь валятся жильцам на головы.
Главная улица упирается в центральную площадь – Форум. Здесь вроде бы всё привычно: портики, колонны, какой-то храм какого-то бога. Осколки его колонн привычно доминируют над археологическим ландшафтом и служат подставкой для всех сортов местных голубей. Но контур площади сформирован не этими доминантами, а обычными зданиями. Они стоят друг к другу вплотную и образуют единый фасад. Ну, когда-то образовывали. Это всё торговые лавки, главный товар которых – быстрая еда. На площади всегда была толкотня – кто смотрит по сторонам, рискует как минимум получить локтем в бок. Поэтому римские лавочники размещали рекламу там, куда положено смотреть в таких случаях – прямо под ноги. В собрании Капитолийских музеев есть много таких рекламных плит. Читаем: «Всё для обеда: рыба, бобы, дичь». Лавка явно ориентирована на масс-маркет.
Здесь же, разумеется, наливали: в Остии видим просторную подсобку с ямами для винных амфор. От площади её отделяла стойка, самое характерное в которой – выемки: сюда ставились сосуды для смешивания вина. В те века вино у народов Европы получалось чудовищно кислым, и пить его решались, только смешав с водой, мёдом или сложными специями. Что-то такое до сих пор арабы проделывают с кофе. Ну, а где бар, там и юмор. В Остии почти не сохранились настенные росписи, но в одном случае нам повезло: можем посмотреть такие «барные плакаты» первого века. Здесь были семь древнегреческих мудрецов (осталось меньше), которые по именам были известны любому римлянину, как нам – Толстой с Достоевским. Каждому из них приписано какое-то скабрезное изречение или характеристика его пищеварительного процесса. Совет от Солона: «Ut bene cacaret, ventrem palpavit» (чтобы хорошо покакать, погладь живот). Или такое сообщение: «Uissire tacite Chilon docuit subdolus» («Хитрый Хилон учил пукать беззвучно»). Это, может быть, самый известный уголок Остии: ищите его на схеме как «Бар Семи Мудрецов». Здесь, как нигде, Остия служит важным аргументом за университетский курс латыни: ходите на занятия, и эти комментарии будут доступны к пониманию в оригинале.
Сразу за Форумом другое место. Оно не требует знания латыни, но многое говорит о социальной жизни римлян. Общественный туалет на 21 посадочное место. Сидения расположены вдоль стен, но обращены друг к другу и не снабжены никакими перегородками. Собеседники заходили прямо с улицы, устраивались поудобнее и продолжали разговор. К нему, наверное, присоединялись другие, и всё заведение было оживлено общей беседой. Easy come, easy go.
Конечно, сейчас Остия – это только камни под вечными римскими пиниями. Это давно уже не главный порт Вечного города, да и море далеко отступило. Но в этих камнях много жизни. И стоят они всего в получасе езды от столицы – на самом берегу Рима.

ДЕЛО БЫЛО В ЧАЖМЕ

Глава 1. Леночка, столичная штучка

Как-то летом, в 1985 году, когда я уже два года как командовал ГиСу «Заполярье» (гидрографическое судно), мы готовились в очередной рейс с Маневренным отрядом гидрографической службы ТОФ (Тихоокеанский флот) на калибровочные работы с подводной лодкой. Такие рейсы команда очень любила, потому что работа была, как правило, «не пыльная», всегда рядом с берегом, никакой болтанки, а также частые заходы в небольшие приморские деревеньки, где можно было разжиться копчёной рыбкой и икрой местного посола.
На калибровочных работах, в основном, были заняты ребята из маневренного отряда, а экипаж занимался своими будничными делами по судну. Вечерами и в перерывах можно было половить рыбку, кальмаров и немного расширить свой скудный военно-морской рацион. В связи с этим настроение у всех было приподнятое, погода по прогнозу должна была быть идеальной, в общем, всё было хорошо. До выхода по плану похода была ещё целая неделя, но «Заполярье» стояло уже в готовности и оставались всякие «мелочи», вроде завоза кинофильмов и пополнения запасов пресной воды до полного.
Старшим помощником у меня в то время был Андрей Половинкин, уроженец Москвы, выпускник училища имени Фрунзе в Ленинграде, толковый офицер и специалист. К нему как раз приехала жена погостить, как бы это комично не выглядело, но было действительно именно так. Она постоянно жила в Москве, она была москвичкой и пока не планировала жить на Дальнем Востоке. А Андрюша был здесь во Владивостоке в ссылке, на службе, переносил все тяготы и лишения в одиночку. Леночка была так удивлена, что здесь было очень тепло, температура воздуха + 28, воды +24, сплошной курорт. И город такой большой оказался, правда только всё холмы да горки, куда ни пойдёшь, всё в гору получается! Андрей снял номер в гостинице, потому что в его скромной, съёмной «однушке» ей очень не понравилось. Леночка была симпатичной женщиной, однако с чьей-то лёгкой руки в экипаже её прозвали «столичной штучкой». В первый день её приезда, вечером, она стояла с чемоданчиком на пирсе и ждала, пока её Андрюша не спустился по трапу на берег. Потом они вполголоса что-то горячо обсуждали, видно было, что она ни в какую не хотела подниматься на борт судна и требовала отвезти её обратно в гостиницу. Народ уже стоял на юте, где был установлен трап-сходня на берег и с известным любопытством наблюдал эту картину.
Я изначально критиковал Половинкина, что он плохо воспитал жену. Как же так, ехать к мужу на Дальний Восток, жить с ним, ждать у окошка, когда он вернётся с моря, ей совсем не хотелось. Как я выражался «хлебать эти тяготы и лишения военной службы» вместе с мужем она, видите ли, не могла, а гордо называться женой офицера, военного моряка – это, пожалуйста!
Андрей пригласил меня к ним в гостиницу, посидеть, отметить приезд, но я красиво отказался. Я предложил ему «притащить» её на судно, мол, пусть хоть посмотрит в каких условиях её муж служит и работает, посидеть у меня в каюте, отметить приезд, а вечером, чтобы поздно не возвращаться в номер, остаться ночевать на пароходе, тем более что это была суббота и на судне будет только вахта, а следующим утром, в выходной день можно будет поспать подольше и потом вернуться в гостиницу. Так она должна будет понять совсем малюсенькие особенности корабельного быта.
Наступила суббота 10 августа, жаркий день, палуба раскалилась, и внутри парохода было жарковато. Кондиционеры, как правило, на стоянке не гоняли, в связи с чем внутри было не очень комфортно. Андрей отпросился у меня съездить за женой и на мой изумленный жест, означавший: – А зачем?! Она что не в состоянии добраться на 36 причал в центре города пешком?! – только пожал плечами, мол, надо бежать, я обещал!
Часов в 16.30 они уже подъехали к трапу на «Волге». Мы со вторым механиком Мушаевским в это время оказались на юте и встречали парочку, весело переглянувшись.
Андрей тащил чемоданчик и какие-то пакеты, а сзади, за ним, не шла, а плыла Леночка Половинкина. На трапе, в самой его высокой точке, порывом ветра платье Леночки, конечно, всколыхнулось, обнажив красивые сильные ноги. Мы то, собственно говоря, с Мушаевским этого и ждали, зная, что на трапе всегда так происходит с женскими платьями. Ну, а что здесь такого, красивые ноги и всё! Однако Леночка была к этому не готова и, начав думать о том, что все на неё смотрят, запахнула руками платье, отпустив при этом леера на трапе (трос, за который держатся при движении по трапу). Оставшись без опоры, да ещё на каблуках, она споткнулась, потеряла равновесие и рухнула на палубу прямо в руки Мушаевского, который был ближе всех. Андрей с чемоданчиком в руках и пакетами так и замер в двух метрах от всего этого «компота». Так Мушаевский называл ситуации с непрогнозируемым результатом. Я-то, был в чистеньком на юте, а вот второй механик Мушаевский только покинул машинное отделение, где на своём дежурстве занимался ремонтом дизель-генератора и был в замасленной спецовке и с черными от мазута, масла и ещё бог знает от чего, руками. Вот этими руками он и принял Леночку, жену старшего помощника, прямо в объятия.
Инцидент замяли быстро, Андрей увел жену в каюту переодеваться. Вечером сели у меня в каюте, благо командиру полагался салон с большим столом, где обычно собирался весь комсостав на совещания и другие мероприятия.
Завпрод (заведующий продовольствием – самый важный человек на судне) накрыла праздничный стол, я выставил праздничную посуду, все мы хотели показать этой московской «штучке», что у нас здесь на флоте всё в порядке! Я никого больше не приглашал, поэтому мы сидели втроем, рассказывали Леночке разные наши морские байки, слушали её, что нового в столице, просто болтали. Настроение у всех было прекрасное, ей всё нравилось, мы с Андреем сводили её на ходовой мостик, показали карты, приборы и главное – штурвал или рулевое колесо. Она была в восторге. Пили чай с пирогами, которые напекла заранее наш судовой кок (повар) Наталья Петровна. Она была большая мастерица в этом деле.
В самый разгар трапезы, я даже не успел среагировать, на центр стола, прямо на пирог с яблоками аккуратно и деловито выполз большой таракан. Их на флоте мы называли «Стасиками»! Стасик пошевелил усами и быстро направился в сторону Леночки. Она, парализованная с его первых шажков по пирогу, вдруг завизжала таким диким визгом, что он побежал ещё быстрее и прямо к ней. Леночка вскочила на диван с ногами и забилась в угол с криками:
– Уберите с меня это-о-о-о-о-о!!! Андрей, я хочу в гостиницу!!! – она замерла на диване, забившись в угол с ногами, и заметно побледнела. Андрей бойко двинул по таракану первым попавшимся предметом, журналом «Морской сборник», и расплющил его на краю стола. Леночку хватанул рвотный рефлекс.
– Это же просто Стасик! – Андрей вполне мирно протянул ей руки, мол, всё хорошо, дорогая, я его уже убил. Однако Леночка, не обращая внимание на руки мужа, перепрыгнула через стол и бросилась в ванную комнату. Оттуда послышались известные звуки опорожнения желудка и тихие всхлипыванья.
Спустя пару часов ситуация (компот) ещё была прокисшая, пришлось увещевать Леночку, сбегать за шампанским к соседям и влить в неё пару бокалов. К ночи все улеглись, я остался на судне, как обеспечивающий общий порядок на судне, Андрей увёл жену в свою каюту. Пусть поспит старпом, завтра воскресенье, ему быть старшим по судну, подумал я, и двинулся в дежурку на причал, где «маялся» дежурным по дивизиону гидрографии мой коллега Илья Чемерисов. Мы с Ильёй ещё пару часиков попили чайку и «промыли косточки» и Половинкину и его жене, отметили его недурной вкус, однако, посетовали на его одинокое проживание во Владивостоке при живой супруге. В конце решили утром ей сказать, мол, нечего парня мучить, переезжай во Владивосток, поможем обустроиться. На том я и отбыл к себе на «Заполярье» спать.
Мне снилось, что я праздную свой день рождения, вокруг меня жена, дети, много народу, вот Половинкины, вот чета Чемерисовых, а вот и командир дивизиона строгий Виктор Алексеевич Гришанов. Все негромко разговаривают, пьют, кушают разные яства, расставленные на моём столе в салоне. Гришанов медленно подходит ко мне, берёт меня за плечи и неожиданно громко говорит, почти кричит:
– Василий Михайлович! Подъём!!!
– В каком смысле?! – я отвечаю ему очень тихо, всем телом вдруг почувствовав какую-то тревогу.
– Вася, вставай и одевайся быстро! Сейчас здесь будет Варакин! – в следующую секунду я проснулся и увидел над собой фигуру Гришанова, свет в салоне моей каюты уже горел, там было какое-то движение.
За 45 секунд, как в училище, я оделся и был уже в салоне. Виктор Алексеевич коротко спросил меня:
– Где твой механик?!
– Сегодня был на дежурстве, спит сейчас, по-видимому! – я кинул взгляд на часы -04.30 утра! Что-то случилось?!
– Подымай механика, начинайте готовить главные машины к запуску!
Через минут пятнадцать прибыл контр-адмирал Варакин Георгий Сергеевич и собрал у меня в каюте совещание всех начальников, кого успели собрать к этому моменту.
– В Чажме, на заводе произошла авария на атомной подводной лодке! Задача – выдвинуться как можно быстрее в бухту Чажма, занять позицию и обеспечивать работу спасательного отряда кораблей флота. ГиСу «Заполярье» готово более всех наших судов, вы уже допущены к плаванию, вам и карты в руки! Механик, когда будете готовы к выходу?!
Мушаевский, явно ещё не проснувшись, но, тем не менее, очень бодро доложил:
– К семи утра машины будут готовы!
– В 07.00 будем готовы к отходу, Георгий Сергеевич! – торопливо промямлил я и посмотрел в глаза начальника гидрографии Тихоокеанского флота. Георгий Сергеевич, с прищуром посмотрел на меня и припечатал, как отрезал:
– Отход в 08.00, готовьтесь! – встал и пошёл быстрым шагом к выходу. Дальше всё закрутилось как в колесе – основных начальников судовых частей привезли на дежурных машинах и на такси, к семи часам практически бОльшая половина личного состава была уже на местах, остальных «добили», как говориться, с соседних ГиСу «Север» и ГиСу «Антарес»!
Отошли, как и планировали, в 8 утра, Варакин стоял на причале, провожал лично! Я практически все время провёл на мостике, видел, что старпом бегает по пароходу, занимается с боцманом приготовлениями к отходу и только когда начали движение я вдруг понял, что где-то в недрах спит Леночка! Я вопросительно взглянул на Половинкина, мол, а где…? Он сделал мне несчастную мину:
– Отправил в семь утра на такси в гостиницу! Она была очень недовольна и сказала, что если я вечером не вернусь, то она улетит к маме в Москву!
Вот это фокус! Уж теперь, как говорится, поздно «пить боржоми», придётся ему терпеть её «задвиги»:
– Но ты-то понимаешь, что мы ни к вечеру, ни завтра домой не вернёмся?! – Андрей с тоской во взгляде встал на левом крыле мостика и подставил лицо набегавшему морскому ветерку.
Пошли самым полным и к вечеру были уже в бухте Чажма. Доложили оперативному дежурному, тот, поняв, что у нас судно не укомплектовано костюмами радиационной защиты и соответствующими специалистами, поставил нас на якорь в самом дальнем углу. Приказали на верхнюю палубу личному составу не выходить! Ждать! А чего ждать и кого ждать, не сказали.
Вечером я попытался связаться с оперативным дежурным по базе и аккуратно расспросить, что происходит и каковы наши дальнейшие задачи. Но, видимо, случилось что-то серьезное, и меня попросту послали туда, куда «Макар телят не водил».
Происшествие, видимо, действительно было ужасным и более того, очень опасным, потому как в бинокль было видно тело аварийной подводной лодки и сгрудившихся возле него плавучего крана и двух буксиров. Видно было, как с буксиров били струи воды, преломляясь в лучах солнца, играя в радужные оттенки света, как бы создавая над подводной лодкой защитный водяной купол из разноцветных брызг, фееричная картинка. Так работали системы радиационной защиты, которыми поливали всё пространство, где стояла подводная лодка. Людей не было видно вовсе. Скорее всего, был выброс радиоактивных веществ в воздух и в воду, и везде вокруг!
Я дал команду не выходить на верхнюю палубу без какой-то экстренной надобности и «Заполярье» тоже «вымерло», как и всё вокруг!
Но на ходовом мостике «Заполярья», а это в море главный пост управления судном, мы жили обычной жизнью. Стояли вахты и смотрели в сторону аварийной лодки. Мы видели, как буксир оттащил аварийную лодку ближе к берегу, она была частично заполнена водой и сильно накренившись, сидела на мели. К ней постоянно подходили и отходили буксиры и плавучие краны.
Мы исправно передавали в штаб состояние погодных условий, ветра, давления и прочих данных по месту своего нахождения в бухте Чажма. Мы стояли всей верхней вахтой на крыле мостика, солнце светило ярко, в бинокль хорошо просматривались немногочисленные люди, появлявшиеся на корпусе аварийной подлодки.
На мостик поднялся второй механик Мушаевский. В связи с вакансией старшего механика, Георгий Иванович был при параде и очень серьёзным.
– Всем привет, штурманá! – это так механические спецы называли верхнюю вахту.
– Тараканы ползают по всему судну, больно активны они что-то, может, пока стоим на якоре, так потравим их немножко?! – третий помощник Ветчинкин был, как всегда, не оригинален. Мушаевский тут же включился в полемику:
– Да вы что?! Нельзя их сейчас травить, мы по ним уровень радиации будем определять! – подняв перст вверх, многозначительно произнёс Георгий Иванович.
– И как же это мы определим? – включился Половинкин, не отрывая глаз от бинокля.
– Да так и определим, как начнут окочуриваться пачками, значит хана и нам! Они первые предвестники!
– То есть, пока они бегают, нам нечего опасаться?! – на том полемика и закончилась, все разошлись обдумывать сказанное.
В обстановке полного неведения мы простояли ещё двое суток, как последовал приказ возвращаться на базу. Утром во вторник мы были во Владике, пришвартовались без замечаний, и я поехал в Управление Гидрографии на доклад Варакину.

Глава 2. Суровая правда

В управлении, дежурный офицер капитан 2 ранга Володин на меня посмотрел каким-то странным взглядом и, не промолвив на моё приветствие ни слова, показал пальцем в потолок, мол, давай иди на доклад к начальнику, тебя там все ждут!
Я почти бегом поднялся наверх в кабинет начальника Гидрографической службы ТОФ Варакина, где его помощник открыл дверь в кабинет и махнул мне рукой – заходи. Я шагнул и понял, что их поведение имеет свои основания. В кабинете, кроме Георгия Сергеевича стояли два человека в белых халатах и за столом сидели оба его заместителя. Как только я вошёл, белые халаты придвинулись ко мне вплотную, оттесняя к стене. Одного я узнал – это был наш дивизионный доктор Михалыч, второй был мне неизвестен. Мне сунули градусник, расстегнув рубашку на груди и Михалыч приложил ко мне к голове какой-то прибор, который реденько, но звучно защёлкал, потом он начал спускаться ниже и обследовал все места вплоть до подошв ботинок, приборчик замолчал. Это был дозиметр радиационного фона.
– Всё в рамках нормы! – буквально выдохнул Михалыч, как тут же Георгий Сергеевич лично подошёл и, схватив меня за руку, затряс, проговорил осипшим голосом:
– Ну и ладненько, а то мы испугались, что и вас накроет радиационная волна! Ну, давай, докладывай!
Спустя пару часов я медленно катил на пароход и думал про себя, как опять «пронесло» каким-то чудом. Варакин много не рассказывал, а вот Михалыч, который, оказывается, только-что вернулся из Чажмы штабной машиной, потом отвёл меня в сторону и поведал следующую страшную историю.
Привожу её со слов моего сослуживца – военного врача.
«…10 августа 1985 года на атомной подводной лодке К-431, стоявшей у причалов судоремонтного завода ВМФ в заливе Стрелок, в бухте Чажма, производилась замена (перезарядка) активных зон ядерных реакторов. Этот класс подводных лодок, проекта 675, постройки конца шестидесятых годов, был оснащён крылатыми ракетами, которые на время ремонтных работ выгружались из шахт. Реактор правого борта был перезаряжен нормально, а вот реактор левого борта после перезарядки показывал негерметичность.
Было принято решение поднять крышку реактора краном и устранить помеху, кстати, говорят, это был кусок сварочного электрода. Далее все работы, как показало расследование, проводились небрежно и с нарушением техники ядерной безопасности. В момент поднятия краном крышки реактора, рядом, на скорости 12 узлов (а это много, хотя на брандвахте был вывешен сигнал «тихий ход») прошёл торпедолов – небольшой катер, создавший неприятную боковую волну. В этот момент плавучий кран чуть накренился и крышка реактора, находящаяся «на весу», зацепленная краном перекосилась и потянула на себя всю неприятную внутренность реактора, реактор вышел на пусковой режим и это немедленно вызвало мощный тепловой взрыв, которым частично выбросило наружу зону реактора – ядерное топливо.
Взрыв оказался такой силы, что многотонная реакторная крышка взлетела вверх, как пробка от шампанского, и грохнулась ребром неподалёку у берега.
В реакторном отсеке начался сильный пожар, повалил чёрный дым. По правому борту субмарины образовалась полутораметровая трещина шириной в несколько сантиметров. Мгновенно погибли 11 офицеров и матросов, большое количество людей получили радиационное заражение и ожоги.
Первыми бросились тушить пожар моряки из экипажа плавучей мастерской ПМ-133. Их командир, капитан третьего ранга Сторчак, распорядился отправить на берег наиболее молодых и неопытных матросов, а остальных поделил на группы и приказал выдать им средства тушения и химзащиту. По очереди подбегая к реактору на несколько минут, эти пожарные команды поливали пламя пеной из ранцевых огнетушителей, после чего уходили обратно на ПМ-133 и переодевались в чистую одежду. В тушении также участвовала команда дежурного пожарного катера ПЖК-50.
Тем временем К-431 постепенно начала тонуть. Попадая внутрь реакторного отделения через трещину в обшивке, вода сквозь выгоревшие уплотнители стала проникать в другие отсеки. Глубина у пирса составляла 15 м, поэтому субмарина с лёгкостью могла частично или полностью погрузиться под воду. Несложно представить, какому радиационному заражению могли подвергнуться бухта и прибрежная зона, если бы разрушенный реактор оказался на глубине. Буксиром аварийную подводную лодку оттащили на мель, ближе к берегу, предотвратив тем самым заражение акватории залива Стрелок и самой бухты Чажма.
Несмотря на энергичные меры противодействия аварии радиоактивное заражение вследствие взрыва оказалось значительным. В непосредственной близости от взорвавшейся К-431, по свидетельствам тех, кто участвовал в ликвидации последствий, штатные дозиметры с небольшим диапазоном измерений «зашкаливали». Через семь с половиной часов фон в районе аварии находился на уровне 250–500 мР/ч. Примечателен и тот факт, что недалеко от места взрыва было найдено обручальное золотое кольцо, принадлежавшее, по всей видимости, одному из погибших офицеров. Анализ показал, что его владелец в момент гибели находился в зоне с излучением около 90 000 Р/ч, то есть, похоже, в эпицентре... Основная ось радиоактивных осадков, сформировавшаяся под действием ветров, частично зацепила посёлок Дунай и ушла на северо-запад в бухту на 30 км, заразив берег и акваторию...»
Вечером ко мне на судно приехала бригада из флотской химзащиты и провела тщательное освидетельствование всех поверхностей. Всё было в норме. То ли ветер, то ли течения, то ли счастливый случай (кстати, решение оперативного дежурного поставить нас на якорь вдали от событий – в эту же копилку!) сберегли нас, слава Господу и этому оперативному дежурному!!
Я вдруг вспомнил наши разговоры на мостике и спросил мимоходом майора службы химзащиты:
– Скажите, а правда, что тараканы первыми погибают от радиации?
– Ты что, командир, «рехнулся»?! Тараканы, особенно рыжие, являются самыми стойкими к радиационному заражению существами. После мировой ядерной войны нас не будет, а вот рыжий таракан останется!
Наш герой точно останется, подумал я, Мушаевскому язык бы вырвать, но тему развивать не стал. Да, тараканы ломают судьбы, подумалось мне, вспомнив Леночкин ор.
Леночка Половинкина улетела в Москву, так и не дождавшись «…этих невоспитанных грубиянов…», напоследок сказав гостиничному портье:
– Фу, как у вас здесь грязно!